Сашка

                К 120-летию со дня рождения деда,
                Александра Романовича,
                К 100-летию начала I Мировой войны
                посвящается


     На Ильин день, к вечеру, по деревне разнесся слух, что германец пошел войной  на «Рассею!». Вот, вот объявят мобилизацию. Кто-то принес эту весть из Новогрудка. Женщины стали голосить по хатам. Мужики посуровели. На следующий день в деревне назначили сход…Так началась для жителей маленькой белорусской деревни Заполье Германская война четырнадцатого года.
   
     8 пехотный Эстляндский полк, в который Сашка прибыл в составе пополнения, был старейшим  полком дивизии. Знал, заставляли запомнить, что полк сформирован в 1811 году в Ревеле, что имел Георгиевское знамя за Турецкую войну 1877-1878, что  в 1885 году пожаловано Георгиевское юбилейное знамя с образом Святителя Николая Чудотворца, что в 1911 году полку пожаловано Георгиевское юбилейное знамя со Спасом Нерукотворным.
И, вот, война с германцем…

     С этими святынями  предстояло воевать, быть мужественными воинами России, сокрушить германца… Так говорил командир полка стройный, подтянутый  полковник Раупах, сменивший за  три года до войны самого Корнилова,  которого в полку вспоминали добрым словом.
    
     Сашка был горд тем, что воевал двадцатилетним юношей в пехотном полку российской императорской армии.  Не раз ходил к германцу в тыл, даже, как-то,  привел германца-пионира,  который -то что-то копал на передовой… Солдатская удача и ангел-хранитель были рядом, пока....

    Атака на германца была  утром, чуть стало светать.  По низине, вдоль реки лежал туман. Перебрались через полноводную реку со странным названием Равка. Еще метров сто и траншея противника…  и тут началось!

     … Сашка приходил в себя.  Он чувствовал, что шевелиться нет сил, малейшие движения вызывали боль. Периодически проваливался  в темноту…Перед глазами пролетали сцены жизни, какие то яркие пятна, а то просто темнота. Он пытался вспомнить все, что произошло с ним с утра и до последней минуты, когда обожгло локоть левой руки, когда что-то  жгучее впилось в грудь, опрокинув  перед самой траншеей противника.  Он лежал на бруствере, левая рука странно завернута в сторону, правая -  за спину.  Пытался повернуться через правое плечо на живот. Левая рука не слушалась. Лег.  Локоть жгло. Повернувшись, опять провалился в темноту. Сколько раз терял сознание, не знал. Знал одно: левая рука горит, в груди что-то застряло, не давало дышать…  Слабость…
 Потянуло прохладой. Значит, лежит у реки.

     Перед глазами командир полка полковник Раупах.

     -Интересно, откуда он родом? Как много интересного в жизни его полка, - мелькнуло в голове.
 
Рука горела, что постоянно заставляло думать: « Что же произошло? Почему слабость, болит грудь?»

Слышались отдельные выстрелы. Ветер донёс разговор. Понять, кто и о чем говорит, нельзя. То русская, то немецкая речь.

-Мерещится?

Осенило. Ранен, и ранет в грудь и руку. Осторожно попытался достать до левого локтя и… пальцы коснулись рваного рукава. Шинель у локтя пропитана кровью, попытался шевелить пальцами левой руки …показалось, что под ноготь попала заноза. Но это показалось: локтя просто не было.  Значит, как и говорили, германцы стреляли запрещенными, разрывными пулями. Вот и его нашла, разрывная. Сволочи! А в грудь? Превозмогая боль, снял ремень, сделал петлю на левой руке и попытался затянуть. Получилось только со второго раза.

-Что дальше? Вот так и лежать? Смерть! Но я жив! Я вижу солнце, вижу облака, слышу журчание  Равки. Я жив! Где санитары? Я не хочу умирать! Сколько еще лежать….  Опять темнота…

Что –то острое воткнулось в ногу выше колена. Он очнулся, застонал от пронзившей боли, дернул ногой . Хотел открыть глаза, веки не слушались. Просто не было сил…

-Этот  живой!- сказал мягкий голос с сильным акцентом.

-Где он слышал это голос? Веки не слушаются.
 
        -Кто это говорит?

С трудом приоткрыв глаза,  увидел сухонького германца, фельдфебеля с винтовкой в руках, штык которой упирался в ногу. Он  знал, что это пятизарядная винтовка.

-Сколько у него патронов, - выстрелил мозг вопрос.

-Господин фельдфебель, этот живой! – опять мягкий голос с сильным акцентом.

-Наин, грудь,  кровь, рука, наин, наин, пуф, пуф, не жилец, -на ломаном русском,  ответил фельдфебель.

Хозяин  мягкого  голоса с сильным акцентом стоял с противоположной стороны, его не было видно.
 
-Кто это, кто, где он слышал это вкрадчивый мягкий голос, голос с сильным акцентом?

-Я гляну, господин фельдфебель, -ни то спросил, ни то утвердительно сказал этот же голос.

Над ним склонились.

- Сашка, ты? – хозяин голоса перевернул Сашку опять на спину.

  Он с трудом приоткрыл глаза. Перед ним на одном колене стоял чернявый солдат в немецкой шинели. Было что-то знакомое в его хитрых прищуренных глазах. Он попытался приподнять голову. Перед ним стоял Хаим Шапиро. Земляк из соседней деревни. Хаим был сыном бедного портного Абрама Шапиро, который жил в крошечной старой избе на отшибе деревни Ятра у самой реки.  Две  деревни Ятра и Заполье разделяла узенькая извилистая река Ятранка.  Откуда Шапиро пришли в деревню и когда, никто не знал. Как портной, старый Шапиро обшивал ближайшие деревни. Но на жизнь этого хватало только-только.  Частенько, после Сретения Господне старый Шапиро приходил к Сашкиному отцу и просил «позычить» хлеба или «бульбы». Мобилизовали  Сашку и Хаима вместе, но в штабе дивизии, в Яблонево, под Варшавой, их пути разошлись. Где воевал Хаим он не знал.

И вот, он стоит перед ним на колене. Не молящий,  не просящий укусить краюху хлеба, когда бывали вместе в ночном. Нет. Что - то в нем изменилось: германская  шинель,  взгляд, осанка? 

- Господин фельдфебель, одна минута, - по-немецки, через плечо, бросил  Хаим.

         Сашка не знал, что Хаим говорит по-немецки.

-Ну что, Сашка, вот и свиделись! – произнёс Хаим.

       -Помнишь, как ходили в ночное, как рыбу ловили, как по садам пана Юзефа яблоки собирали, а я помню,- не дождавшись ответа, сказал Хаим.

-А помнишь, как мой отец у вас хлеб брал в долг, а когда возвращал, твой батька, Роман, никогда не требовал проценты. Почему он так делал?

-Вижу, помнишь! А как твоя мать, Евдокия кормила меня после Рождественского поста, помнишь? - И хлеба с собой дала.

Сашка с трудом улавливая смысл вопросов и ответов Хаима, стоящего перед ним на колене. Для чего он спрашивает? Показать  этому тощему, чахоточному фельдфебелю, что на земле лежит знакомый человек?  Все стало до боли ясно,  ясно, что эти двое обходят поле боя перед траншеями германцев и живых, способных идти, держаться на ногах, отправляют в плен.  Редкие  выстрелы – работа фельдфебеля. Это для тех, кто не может встать.  А Хаим? Почему он в чужой шинели? Почти с одной деревни! Земляки! В одной дивизии воевали, в ночное ходили, по барским садам яблоки собирали! Почему он постоянно спрашивает: не то укоряет, не то благодарит? Германская шинель…

  - Господин фельдфебель, этого в лазарет…

- Наин, -резко бросил немец и поднял приклад к плечу.

Хаим встал между ним, лежащим на земле и фельдфебелем,  быстро заговорил по-немецки. И чем резче говорил Хаим, тем ниже опускал ствол винтовки чахоточный фельдфебель. Хаим замолчал. Молчал и фельдфебель, потом что-то буркнул и стал прикуривать. Хаим засеменил в сторону  от реки, туда, где за горой должен быть штаб батальона германцев. Он семенил своей неизменной странной походкой, разводя ступни  в стороны.

        Пехотный полк так и не дошел до холма. Командование  не знало, что немецкие войска готовились нанести главный удар силами IX армии на Нижней Равке — в правый фланг нашей 2-й армии, где немцам удалось остановить, а потом смять и отбросить весь армейский корпус русских.

        Вот  он и лежит, с солдатами своей роты. Сколько полегло солдатушек?  Сколько, как и он, остались лежать ранеными, а убитыми...?

Хаима  не было долго. Очнулся, когда два санитара несли его на носилках. Он опять потерял сознание…

Лазарет,  операции.  Землянка для пленных раненых, изба в польской деревушке, большой сенной сарай.  Его переносили с места на место. Такой боли уже не было, левая рука горела меньше. Сашка лежал в дальнем углу старого сарая, никто не обращал на него внимания. В воздухе стоял запах крови, карболки, немытых солдатских тел… Силы медленно возвращались к нему. Сашка уже осознал, что он инвалид. Что лежит в сенном сарае, в какой-то польской деревне. В углу, где он лежал было тихо и тепло.  Лежал с закрытыми глазами.  Попытался проверить карманы. Пусто. А крест, солдатский жетон? Правой рукой проверил, есть ли тесемка на шее: жетон вместе с нательным крестиком был на месте. Солдатский жетон велели беречь пуще глаз. Квадратная пластинка с обрезанными краями, с выбитыми номерами полка, роты и его, порядковым номером в роте.

Кто-то подошёл. Разбросанное по земле сено скрывало звук шагов. Над ним наклонились.

-Сашка? – спросили мягким голосом с сильным акцентом, тихо, осторожно. Сомнения не было,  перед ним стоял Хаим Шапиро. Худоба  сошла с его лица. Было видно, что он не бедствует, как все пленные. И шинель на нем не простого солдата. Погон не было.

- Ты, как здесь? – открыв глаза, удивленно спросил Сашка.

- Не спрашивай, - Хаим отвел глаза в сторону, - так надо.

Что надо, кому надо, он не понял, да и не хотел понимать, расспрашивать. Его занимали думы о дальнейшей жизни, возвращении в Россию, домой, в родную деревню.  Как там мама, отец, сестры и брат?

Хаим что-то говорил, рассказывал, объяснял, размахивая руками. Говорил он много и долго. Сашка устал и опять сомкнул веки. Из всего ему стало понятно:  Хаим перешел к германцам. Остальное было не интересно. Хаим похлопал его по плечу и ушёл также тихо, как и пришёл.

На следующий день Сашку перевели из сенного сарая в кирпичную школу, где был лазарет для пленных офицеров. Стали лучше кормить, фельдшер стал чаще захаживать, проверять раны и делать перевязки. Сашка стал выходить на улицу. Хаим приходил все реже и реже. Все раненные были в недоумении от поведения Хаима, как и сам  Сашка. Однажды подошел солдат раненый в ногу. Он опирался на самодельный костыль, шинель была серая от земли. Подошел и молчал, видимо обдумывая, с чего начать разговор.

- Кто он тебе, этот, чернявый? –спросил солдат.

-С одной деревни, -ответил Сашка.

- А как он у немцев служит? – не унимался подошедший.

-Сам и спроси, коль такой бойкий, - только и ответил на вопрос.

Он был занят собой, своей жизнью. В двадцать лет остаться без руки, что он в деревне будет делать… А здесь этот со своими расспросами…

Шел второй год войны. Время тянулось медленно. На улице был май. Хаима не было уже два месяца. В жизни Сашки  ничего не изменилось: его также хорошо кормили, проверяли  раны, делали перевязки. Часть еды Сашка отдавал другим раненым.

В середине мая в лагерь прибыла комиссия. Всех построили на площадке у лазарета. Перед строем, на самодельном помосте, стояли люди в штатском, среди них, четверо военных.  Рослый,  Сашка стоял в первой шеренге. Он разглядывал стоящих на помосте. Гражданские и военные что-то говорили, поздравляли. Он не слышал. Перед ним на помосте стоял Хаим Шапиро. Они смотрели друг на друга. Шапиро быстро, как при первой встрече, отвел глаза в сторону и, как ему показалось, опустил плечи.

-Сашка, гляди, твой сельчанин, - сказал стоящий сзади солдат на самодельном костыле.

-Во! Дает,- добавил его сосед.

Потом стал говорить Хаим.  Он достал лист бумаги и стал называть фамилии. Из строя выходили солдаты, их отводили в сторону и строили в колону по три. Он ничего не слышал, а только смотрел на Хаима.

В спину толкнули.

-Сашка, тебя!

Пошатываясь от усталости или долгого стояния на свежем воздухе, Сашка побрел к группе солдат, стоящих в стороне. Так он попал в команду по обмену пленными. Значит скоро домой?

Сентябрь помахивал редкими желтыми красноватыми листьями осин. Вторую неделю все вернувшиеся из плена находились при штабе дивизии. Бездельничать не давали, но и не перетруждались: подметали, рубили, копали, заготавливали лесоматериалы. Сашка пытался освоиться с разными инструментами. Без левой руки получалось плохо. Но сдвиги были.

Как-то к вечеру,  полковник Шаншиев, новый командир полка, проходил мимо команды возвратившихся из плена солдат.

- Ты, рядовой…, - и назвал Сашкину фамилию.

-Так точно, ваше бродь, - ответил Сашка, вытянувшись перед полковником. Только пустой рукав левой руки  свободно висел и раскачивался от ветра.

-Наслышан, наслышан,- скороговоркой проговорил Шаншиев, - полковник Раупах хвалил тебя.

-Награду то,  получил?

-Никак нет, ваше бродь, -Сашка опустил голову,-я в плену… ваше бродь…  в плену!

-Иди солдат, отдыхай! -командир полка подошел к Сашке и ловким движением убрал пустой рукав под ремень,-иди солдат, иди….

Через два дня команду солдат прибывших из плена отправили в баню, переодели в новое обмундирование. На четырнадцать часов было назначено построение перед штабом дивизии. Ходили разные слухи, но доподлинно никто ничего не знал. Команда более чем из ста человек стояла сплошным строем в три шеренги. Из штаба вышли командир дивизии, командиры полков, штабные офицеры и адъютанты. Поставили три стола, накрыв их зеленым сукном, на столы положили Георгиевские кресты.

-Будут награждать, хлопцы, -удивленно промолвил кто-то.

-Мы ж, того, из плена, - пробурчал сосед Сашке.

-Смирно! –раздалась команда. Но её можно было и не подавать. Солдаты и унтер-офицеры, понимая всю торжественность момента и так стояли  как требовал устав.

Командир дивизии поздравил всех с возвращением на родину, поблагодарил за службу и стал читать бумагу, поданную адъютантом.
- Наградить именем Его Императорского Величества Георгиевскими крестами третьей и четвертой степени. За верность Отечеству…слова уносило ветром, -храбрость, солдатскую смекалку… , - ветер поднял столб пыли. Строй солдат не шелохнулся. Офицеры штаба стояли, как зеркальное отражение солдатского строя - не шевелясь.
-Рядового….полка…Георгиевским крестом IV степени за номером…

Командиры полков стояли у столов. Названные, подходили к столу, представлялись. Каждый командир полка собственноручно прикалывал к гимнастерке своего солдата заслуженную награду.

- Рядового 8 пехотного Эстляндского полка…, -Сашка услышал свою фамилию, - Георгиевским крестом IV степени за номером 450903. Сашка не мог поверить, -не ослышался ли он? Нет, ошибки не было. Подойдя к  Шаншиеву, отрапортовал, как учили.
- Спасибо, солдат, это у тебя последняя война, береги Крест!

-Служу….  -слова унесло порывом ветра, - спасибо, Николай Александрович, - нарушив субординацию  и устав, добавил Сашка.

После награждения всех повели в помещение, отведенное под столовую. Столы стояли в убранстве.  Было и выпить, и закусить. Награжденные стояли в замешательстве.

Вошел командир дивизии.

- Налить всем! – приказал он.

- За вас, с честью и до конца выполнивших свой воинский долг перед Отечеством! – он поднял кружку и опорожнил её. Раздалось трехкратное раскатистое ура. Примеру командира последовали все.

И вот он дома. Госпиталь Петрограда, Путиловский завод, на который он пошел работать сторожем, остались позади. Родная деревня. Речка Ятранка. У него есть десять дней. И здесь он узнал, что старый Шапиро умер, Хаим, сын его,  ни то погиб, ни то остался в Германии, ни то просто канул где-то на полях германской. Говорили всякое.  К нему приставали с расспросами, просили рассказать, но он отвечал односложно: «Хаима, не видел, как расстались под Варшавой…».

Прошло более четверти века.

       Опять германец, опять война. Три сына в партизанах. Знал, немцы не милуют партизанские семьи. Судьбу не обмануть в этот раз. Вспомнил командира пол-ка.
 
   - Ведь ошибся командир Шаншиев, ох, ошибся, это моя вторая война,- и, в очередной приход  дочери Зинаиды, полицаи разрешала передавать еду арестованным, рассказал о чудесном освобождении из плена далеким летом пятнадцатого года.

      А потом убедил полицаев, что инвалид не может отвечать за взрослых сыновей, не слушаются его. Отпустили.
 
Рассказал о Хаиме  Шапиро и, просил только об одном, чтобы не судили Хаима и не гадали, предатель он или нет. Не к чему ворошить старое.

        Более  сорока лет нет на земле Сашки – Александра Романовича, а рассказ о плене и чудесном освобождении дожил до внуков, правнуков и праправнуков. И,  как завещал Александр Романович, никто и никогда не гадал о предательстве и поступке Хаима.