Гл. 32. На геологической съёмке. Приамурье

   В конце апреля по согласованию с начальством я перевёлся из Карадуба в Хабаровск, где был принят на работу в съёмочную партию № 707, которой предстояло провести геологическую съёмку масштаба 1:200 000 в междуречье Буреи и Зеи в Приамурье. До выезда, как говорят геологи, «в поле» (хотя на Дальнем Востоке это, в основном, бывает выезд в тайгу и горы), мы со Светланой жили во временно арендованной развалюхе на берегу Амура, где впоследствии был разбит парк и построен стадион. Был месяц май, всё вокруг цвело. В душе тоже расцветала первая любовь, а впереди была манящая интересная самостоятельная работа и ожидание многих новых впечатлений. Несколько недель до отъёзда из Хабаровска я работал в геологических фондах, изучая геологические материалы по району предстоящих полевых работ.  Вечерами ходил на тренировки в гимнастический спортзал «Динамо», где тренировалась и Светлана, которая, кроме дневной школы, вечерами работала (на подмене) ещё в библиотеке Дома офицеров, расположенной рядом. В выходные дни мы вместе с девчонками из спортивной секции и их тренером уезжали на левый берег Амура, где загорали и купались. В тот год мы открыли купальный сезон 2 мая, когда вода была ещё достаточно холодная…

…Начальником полевой партии, где мне предстояло работать, была 35-летняя миловидная брюнетка – Вера Владиславовна Гольц (Васильева ), далее в тексте - «ВВ».  Геологом - её муж, Лев Глебович Васильев, - скромный и приятный в общении человек – бывший фронтовик, а по основной профессии –, кажется, преподаватель географии, прошедший какие-то ускоренные курсы геологов. По штатному расписанию моя должность называлась прораб-геолог. Кроме проведения обычных геологических маршрутов,  мне надлежало в будущем отвечать ещё и за проведение горных (канавных и шурфовочных) работ, которые были необходимы в местах, где отсутствовали естественные обнажения коренных пород. В штат входили также старший коллектор - техник-геолог Отто Степанов (впоследствии - рано ушедший из жизни главный геолог Хабаровской съёмочной экспедиции), а также радиометрист, определявший радиоактивность пород с помощью радиометра. Девушка-радистка осуществляла связь с начальством в Хабаровске. Кроме того в составе партии находились ещё завхоз, повариха и двое студентов-практикантов из Владивостокского Политехнического института. В самом начале полевого сезона на должностях коллекторов недолго работали ещё, кажется, две девушки. Удалось устроить на работу в полевой партии в качестве подсобной рабочей и Светлану ( на время летних школьных каникул).

   Контингент полевых рабочих состоял всё из тех же набранных на сезон вышедших по амнистии  (преимущественно из колымских лагерей) зэков самого различного «профиля»: «политических», предателей и пособников немцев во время Отечественной войны, а также  «простых» уголовников, которые отличаясь особенностями менталитета, обычно сохраняли на бытовом уровне в своих взаимоотношениях определённую иерархию, выработанную многолетним лагерным бытом и поведенческими уголовными традициями. Это были, в основном, выходцы из западных районов СССР – Украины, Молдавии и Прибалтики, желающие за лето заработать на дорогу домой. Запомнились наиболее колоритные персонажи: молдаванин Фирыч, служивший румынским полицаем в Одессе (которая во время оккупации была под юрисдикцией вояк гитлеровского ставленника маршала Антонеску),   два почти «родных» для меня бандеровца (которые меня «очень уважали» за то, что я рассказывал им (да ещё на «ридний мови» - на родном языке) все «новости»,  произошедшие за послевоенные годы на их Родине, и рассматривали меня как земляка, почти родственника… Таких обзывали фашистами, в отличие от «нормальных» урок. Попали в партию  ещё два «серьёзных» товарища: один был точно - чуть ли не «вор в законе» - все его беспрекословно слушались, хотя «кантовались» на разных зонах.
   О «ворах в законе», «простых» ворах, «мужиках», «мусорах», «суках», «политических» и прочих «разновидностях» зэков – см. прекрасные воспоминания В. Туманова, неординарного человека, друга В. Высоцкого – «Все потерять — и вновь начать с мечты…». См. А также – прозу других известных «лагерников» – А. Солженицына, В. Шаламова и пр.

   ...А второй из этих двух был осторожен и хитёр, как бес. Обычно начальник партии делает полный расчёт в конце сезона при завершении работ в последний день выезда с базы партии. Он же ухитрился ещё накануне дня расчёта упросить ВВ выдать ему деньги и на рассвете исчез, не желая искушать судьбу в последующие дни, когда обычно при расставании начинались общие коллективные пьянки и разборки – часто с поножовщиной…   
   После прощальных «сабантуев» в ближайщих посёлках или по дороге «домой» в поездах многие полностью пропивали все заработанные за сезон деньги и превращались там, где их застало полное опустошение карманов, в местных бродяг – «бомжей»  (см. Интернет). Для некоторых это была уже не первая попытка добраться домой: многие, даже купив билет до места прежнего жительства в европейской части страны, «держались» в поезде несколько дней, но потом снова срывались: напивались, начинали бесконечные разборки по прежним лагерным делам, всё это стандартно кончалось диким мордобоем и поножовщиной, и их, как всегда, снимали с поезда…

   Один из таких, помню, то ли сожалея, то ли хвастая, почти с гордостью говорил мне, что долго держался и сумел "во второй заход" добраться почти до Новосибирска, но снова "не стерпел" ("одна сука прицепилась") и его, пьяного и буйного, снова "замели": сняли с поезда и вернули по месту последней сезонной работы, где он, отсидев положенное количество суток за хулиганство, потом всю зиму трудился на подхвате в какой-то кочегарке...
   Думаю, что и в третий «заход» он тоже не доехал до своей Белоруссии, где в войну при немцах служил полицаем...

   Таким образом «волей Судьбы», многие из них часто возвращались в исходную точку «старта», каковым был тогда Хабаровск, где кантовались зиму, промышляя разными хозяйственными подработками (пилкой и колкой дров, разгрузкой  вагонов и т. п.),  либо занимались попрошайничеством и мелким воровством до следующего полевого сезона. Короче, были «бичами» - как в моё время именовали опустившихся людей, бродяг, не  имевших своего жилья - проживавших в сараях и подвалах -, перебивавшихся случайными заработками. Такой публике заработать какие-то деньги за лето, чтобы предпринять следующую попытку доехать «домой», можно было только «в геологии», на сезонной работе. В другие отрасли народного хозяйства на работу их обычно не брали…

   К слову, выражение «бич» - в качестве аббревиатуры в  моё время остряками расшифровывавшееся  как «Бывший Интеллигентный Человек» -, на самом деле произошло от английского слова «beach-comber», обозначающего «скитающегося, спившегося, опустившегося человека», в т. ч. - целыми днями валяющегося  на пляже (beach) бездельника. Классическим примером такого асоциального типа, «героизированного» в русской литературе начала XX века писателем М. Горьким, является Челкаш – герой одноимённого рассказа.

…По приезду моя новая начальница поручила мне нанять дополнительно пару хороших шлиховальщиков – специалистов по промывке в таёжных речках мелких тяжёлых обломков кристаллических зёрен - шлихов - металлов и минералов: самородного золота, вольфрамита, ильменита и касситерита). Умелые рабочие-шлиховальщики в полевых съёмочных партиях всегда ценились. Мы – геологическая «инженерия», желая в творческом азарте быстрее достичь результата, впоследствии, по ходу работы, тоже потом "осваивали" это умение, увлекаясь самим процессом поиска рудоносных жил, которые размывались водой ручьёв и рек.

   Во время геологических маршрутов с помощью деревянных лотков необходимо было периодически промывать речной грунт, куда проточной водой из впадающих в неё ручьёв выносились мелкие зёрна тяжёлых рудных минералов в виде часто уже обкатанных зёрен. В такой работе необходим хороший опыт, сноровка и внимательность. Необходимо было по ходу маршрута (вверх по течению ручьёв)  уметь быстро и качественно промывать многие пробы от ила, глины, песка и лёгких фракций пустой породы, чтобы, по мере обнаружения в них всё больших концентраций того или иного полезного минерала или самородного металла, обнаружить впоследствии источник сноса – зону «коренной» рудной минерализации и/или саму рудную жилу, размытую и разрушенную водным потоком …

   …Наём сезонных рабочих на полевые работы в начале-середине 50-х годов XX-го столетия осуществлялся в Хабаровске на так называемой «бирже» - негласном месте сбора лиц, сидевших ранее в лагерях -  «на зоне» - и, отчасти, имевших какой-то опыт работы на приисках, подведомственных ранее ГУЛагу или Дальстрою (см. Интернет). Кучки таких профессионалов различной  квалификации, а часто и вовсе без оной (если «служили» в лагерях на хозяйственных работах) предлагали свои услуги на летний полевой сезон. Место, где они по утрам обычно «толклись» в ожидании «нанимателей», располагалось на «пятачке» между зданием тогдашнего Геологического управления по ул. Л. Толстого 8 и рынком.

   Большинство из них, «набивая себе цену» расхваливали своё умение и опыт работы на Колыме в таёжных условиях, хотя, судя по внешнему виду, некоторые из них в лагерях больше преуспевали на разных подсобных работах или, в лучшем случае, на лагерных лесопилках: многие годы, сидя «за колючкой», видели таёжные сопки только издали. В выборе маршрутных рабочих было важно не ошибиться – в отдалённых на многие сотни километров от любого жилья местах проведения полевых работ нерадивого лентяя или трусливого проходимца не заменишь никем. А маршрутный рабочий должен был уметь хорошо шлиховать, отбирать через определённые расстояния металлометрические пробы (небольшие «порции» грунта для последующего химического спектрального анализа). Пробы впоследствии - уже в Хабаровске – проверялись на содержание различных химических элементов, ореолы рассеяния которых в подпочвенном грунте могли способствовать более быстрому «оконтуриванию» потенциальных  рудных зон…).

   Геолог в маршруте  должен был указывать рабочему точки отбора проб и контролировать этот процесс, сам занимаясь осмотром обнажений, их документацией и отбором образцов горных пород для последующего их анализа под микроскопом – уточнения их состава и возраста (в случае обнаружения ископаемой фауны и флоры – см. Интернет). Такова была краткая схема будущей совместной работы. Поэтому удачно отобрать и «угадать» умелых и «некапризных» коммуникабельных напарников, которые бы не подвели  в длинных многодневных маршрутах, было ответственной задачей!

   К моему приезду часть рабочих уже была набрана. Мне надлежало «завербовать» ещё двоих. Моё внимание привлекли два ладных молчаливых мужичка сидевших в сторонке от других, более активных и говорливых «кандидатов». У одного из них, старшего по возрасту, из видавшего виды вещмешка торчали край шлиховального лотка и черенок маленькой лопатки. Я сразу понял и обрадовался: передо мною был «профессионал» - из тех, кто работает только со своим инструментом. Он показал свои документы: точно – работал в лагере на прииске. Я почувствовал, что это «то, что надо». Второй – здоровый и помоложе – сам не шлиховал, но имел опыт работы на «промприборе» (на промывке золотых россыпей с помощью мощной «гидропушки»). Забрал и повёл  их обоих к начальнице «в контору».

   Васильева (ВВ) мой выбор одобрила и, видимо, оценив мои «организаторские» способности, через неделю отправила меня на главную «базу» партии, которая располагалась  на маленькой станции (полустанке) Чекунда - на левобережье реки  Бурея. Сама с Львом Глебовичем осталась в Хабаровске дописывать и «защищать» отчёт за предыдущий год. Обещалась приехать с остальным составом сотрудников и двумя студентами к концу июня. Мне надлежало с уже находившимися в Чекунде ранее нанятыми рабочими подготовить снаряжение: рабочий инструмент – кайла, лопаты, сёдла и вьючные сумы для лошадей (которых планировалось использовать на небольшом участке съёмки на левом берегу Буреи). Кроме того небольшие матерчатые металлометрические мешочки («кисеты») для проб, а также помочь закупить завхозу в магазине часть провианта – тушонку, муку, крупы, масло и прочее. «Захватив» с собой Светлану (в новые обязанности которой - в статусе рабочей 2-го разряда - в будущем входило просеивать и сортировать металлометрические пробы), я 21-го июня 1955 г. выехал в Чекунду.

   Прибывший рано утром следующего дня «Ургальский» поезд высадил нас на заброшенной станции, где мы были встречены её начальником, который повёл нас к бараку, арендованному под основную полевую базу. По дороге он пожаловался мне на прибывших ранее «ваших работяг», которые «загадили весь туалет на станции». Устроив Светлану в комнате в дальнем конце барака, где стоял только стол, да лежали на нарах скатанные новые спальные мешки, приготовленные для нас, я пошёл знакомиться с «рабочим классом». Меня встретили достаточно  колоритные личности – некоторые, конечно, с шикарной татуировкой или малыми наколками. Все - старше меня лет на 20 -25, которые с любопытством разглядывали молоденького, видимо, показавшегося им «шибко интеллигентным» и городским прораба… Я рассказал им о задании начальства подготовиться к работам, чтобы по приезде всех остальных сотрудников сплавиться по Бурее ниже по течению от Чекунды на полсотни километров – к месту начала работ в низовьях р. Верхний Мельгин. Надо было проверить и при надобности дополнительно просмолить баты (выдолбленные из цельных стволов узкие лодки без киля). Попутно как бы вскользь заметил, что надобно очистить и станционный туалет и всё загаженное вокруг него место.

   И тут мои мужички, видимо, решили сделать мне первый экзамен: все, как по команде  «залыбились» и смачно заржали.  Один в тельняшке и с позолоченной «фиксой» - готовый киноперсонаж блатного - картинно  изогнулся и сообщил мне, что лично ему на зоне даже парашу никогда не доводилось выносить – это делали за него «мусора» - не то, чтобы чистить станционные гальюны…
- Но это же ваша «работа» – приблизительно так отвечал я, - за собой надо убирать.! Что о нас подумают проезжающие пассажиры?
   Все опять заулыбались и дружно рассмеялись: они всё ещё чувствовали себя после освобождения из лагерей в независимости от кого-либо и от тяготившей их элементарной ответственности за своё поведение…Надо было как-то возвращать их из моральной «невесомости» к нормальному восприятию реальности. Мужики явно «разболтались» после лагерной жизни на воле без какого-либо принуждающего начальственного кулака...

   - Ну, что ж, - внешне почти спокойно, хотя, конечно, внутренне напрягшись, сказал я - если вам убрать своё же собственное дерьмо не позволяет отсутствие совести, то мне моё высшее образование вынуждает ходить с..ть в чистый гальюн! Словом «образование» для пущей важности заменил более подходящее здесь слово «воспитание». Затем добавил: " Только не забудьте, что на вас самих попозже также могут  на…ть во время проходки канав и шурфов!
   Последняя моя фраза была явной угрозой по адресу наглых шутников. После таких, почти точно воспроизведенных здесь мною слов, я взял лопату и пошёл в станционный «гальюн» - по-морскому туалет. Там, начав скрести лопатой, я услышал спор и ругань, доносившиеся из барака. Через несколько минут в закрытую дверь туалета почти вежливо (!) постучали, и в сортир вошли вооружённые лопатами «принципиальный морячок» с ещё двумя «делегатами»:
- Ну, начальник, мы пошутили, не надо обижаться…- что-то такое услышал я.
   Я отдал им свою лопату и, наверное, с торжествующей улыбкой грубовато, но точно констатировав что-то, вроде: «и на хрена было выкобениваться», пошёл к себе в барак.   

   Конечно, мужички быстро и здраво рассудили, что портить заранее отношения с прорабом, от которого в будущем будут зависеть их заработки, – нет никакого резона… На следующий день все мои распоряжения выполнялись беспрекословно и споро. Все дружно стали готовиться к сплаву – смолить растрескавшиеся баты, заготовлять амуницию и снаряжение для будущих походов. Мы со Светланой разбирали и сортировали полевое имущество, помогали завхозу в закупке продуктов… В  свободное от подготовительных работ время, гуляли по берегу Буреи, изучали окрестности…

   Через неделю прибыл остальной состав партии. Я «отрапортовал» начальнице о состоянии подготовки, которая ей показалась вполне удовлетворительной. Ещё через день на противоположном берегу Буреи утром я увидел невиданное дотоле зрелище: невесть откуда там появились несколько настоящих эвенкийских чумов и дымящиеся костры. Это с севера прибыли каюры (пастухи-проводники) со своими оленями, арендованными партией для перевозки грузов образцов при перебазировках  отдельных отрядов партии по площади съёмки. Ближе к вечеру, но ещё засветло, ВВ со Львом Глебовичем и я  перебрались на бате на противоположный берег к нашим «оленеводам». Познакомились. Это были три низкорослых, но довольно коренастых эвенка из посёлка Стойба Амурской области. Два постарше и один молодой, по имени Павел (мы с ним потом «заприятельствовали»).

   Основная часть «олешек» на берегу отсутствовала: в сопровождении четвёртого каюра нагуливала жир на ягельных пастбищах в нескольких десятках километров к северу от Чекунды. Для каюров всегда важно «иметь в запасе» места для их выпаса - знать местоположение марей (болотистых равнин), на водоразделах между которыми на увалах растёт светло-серый мох – ягель, основной корм оленей… Время от времени между «работой» последних – нелёгкими переходами с вьюками, наполненными отобранными геологами камнями – одним из главных «отчётных» материалов геологической съёмки, олени должны были несколько дней откармливаться на ягельных пастбищах, которые каюрам надо было ещё найти и перегнать туда оленей. Сторожили стада от волков серьёзные охотничьи собаки-звери, которые понимали своих хозяев с полувзгляда. Оленей всего было сорок – по десять на каждого каюра. Каюры числились колхозниками в стойбинском колхозе, на лето их отпускали с колхозными оленями «на заработки» в различные геолого-съёмочные партии – помогать геологам. Оленей каюры берегли – не давали перегружать их камнями, а также ездить на них верхом.

   Меня больше всего заинтриговал вопрос, как каюры без карты и компаса (!), передвигались по бездорожью – маристым долинам и пологим, расходящимся во все стороны обманчивым (похожим один на другой) увалам – и при этом очень точно вышли  прямо на Чекунду, пройдя расстояние около 300 км. Лишь позже, прочитав увлекательнейшие книги топографа и писателя Г. А. Федосеева «В тисках Джугджура» «Смерть меня подождёт» и др. (см. Интернет), а, главное, - походив в маршрутах бок о бок с этими удивительными людьми и их оленями, я понял, насколько они, живущие с детства среди дикой  природы, отличаются от нас. В частности, - без всяких карт  «понимают» и умеют «предугадывать» (именно так!) самые сложные извилины рельефа, невидимые, но «ожидаемые» русла рек… Обычному – особенно городскому - уму это было непостижимо…

   Ещё одна особенность поразила меня в них. Например, каюр Павел, окончивший всего пять или шесть классов средней школы в глухом посёлке на берегу таёжной реки Селемджи, прекрасно говорил по-русски, без всякого акцента – с дикцией, достойной любого областного радиодиктора… Задамся вопросом: если у всех эвенков (и якутов), независимо от уровня их образования, правильный русский язык и прекрасная дикция – это норма, то почему трудно найти, например, грузина, - даже среди высокообразованных интеллигентов, который бы говорил без хоть какого-то небольшого акцента. Возможно дело здесь также в особенностях строения речевого аппарата и отсутствия у грузин подражательных слуховых способностей?...

   …После согласования текущих вопросов, ВВ договорилась со старшим каюром об условиях работы и подписала с ним  соответствующий договор и наряды. Условились встретиться через две недели в районе р. Верхний Мельгин, на устье которой планировалось создать подбазу – первую базовую стоянку. Оттуда каюры должны были забрать груз камней, который к тому времени накопится в процессе работы, для переправки его в Чекунду. Затем, в зависимости от хода работы,   планировалось закрепить каждого каюра с оленями за основными «компасами» - как в партиях называют геологов, ведущих самостоятельный маршрут. Такова намечалась схема будущей работы…Но как мы ниже увидим, её с самых первых наших маршрутов пришлось изменить, вследствие непредвиденных форс-мажорных обстоятельств…

   Через день вниз по Бурее из Чекунды на четырёх батах с грузом имущества и продуктов стартовала наша геологическая эскадра – где-то около 15-17-ти человек ИТР и рабочих... Завхоз, повариха, радистка с рацией и ещё двое рабочих отплыли на сутки раньше.
…Плыли мы вдоль северо-западного берега ещё пока спокойной Буреи, отталкиваясь на перекатах шестами от каменистого дна. Вода была относительно небольшая – сезон дождей ещё не начался. Ниже по течению от Чекунды в этих местах река пробивала себе узкое русло в толще монолитных гранитов. Мы проплывали среди высоких и крутых скалистых береговых утёсов высотою до сотни метров (через 50  лет, в начале XXI-го столетия в этих местах была построена Бурейская ГЭС).

   Без приключений прибыли во второй половине дня на базу к устью Верхнего Мельгина. Установили на береговой террасе  - на высоте 10 м от русла - палатки и уже затемно спустились к расположенной ниже полевой кухне, где повариха накормила всех «мощным» ужином. Потом чаевали уже по палаткам – кто в компаниях, кто более приватно. «Семейные» двухместные палатки Васильевых и наша со Светланой, стояли несколько на отшибе. Большую десятиместную палатку с установленными в ней нарами занимали рабочие. В отдельной палатке располагалась радистка со своей рацией. Остальной народ – техник-геолог Степанов с радиометристом, студенты,  завхоз и повариха – расположились по своему разумению и взаимным симпатиям в других палатках… На базе до нашего приезда была также срублена баня, где можно было помыться после маршрутов.
   Утром состоялась планёрка, где ВВ распределила первые рекогносцировочные маршруты. Все проверили своё снаряжение: геологические молотки, компаса, карты, мешочки для проб. Просушили чехлы  и вкладыши к спальным мешкам, в которых предстояло спать на ночёвках в палатках. Впереди нас ожидали многодневные маршруты с ночёвками в тех местах, где  тебя по ходу работы застанет темнота…

   С утра следующего дня «разбежались» по своим направлениям. Со мной в «поход» начальница «выделила» говорливого и немного «шебутного» 40-летнего чернявого молдаванина по фамилии Фирыч. В годы Отечественной войны он служил в Одессе полицаем (как известно, Одесса во время оккупации была под «управлением» румынского маршала Антонеску - союзника Гитлера). Как утверждал один из наших близко знавших его ещё по лагерю рабочих, он в Одессе в войну, якобы, промышлял, в основном, мелким «узаконенным» грабежом – «конфисковывал» на базарах у торговок кур и мелкую галантерею, т. е. занимался типичным для румын-оккупантов занятием… Как известно, молдаване и румыны по части идентичности языка и происхождения – это фактически одна нация. После освобождения Молдавии в 1944 г. советскими войсками бывший полицай Фирыч, как румынский подданный и оккупант, получил свои «законные» 10 лет лагерей, которые все и отсидел на Колыме, неплохо выучив на зоне русский язык.

   Еды взяли на 6 дней – как планировалось при разметке маршрута. Особенность многодневных маршрутов заключалась в том, что весь запас продуктов приходилось тащить на себе, но по мере их поедания легче груз не становился: при смене пород необходимо было отбирать всё новые и новые образцы для подтверждения идентичности описанных в пикетажке (полевом дневнике) встреченных типов пород с реальными их представителями в натуре, а также их последующего исследования… Фирыч по ходу маршрута отбирал по моему указанию металлометрические пробы, места отбора которых и их номера я фиксировал в полевом дневнике («пикетажке»). Вечерами пробы сушились у костра и просеивались от мелких камешков, т. е. доводились до кондиции. 

   Геологическая съёмка масштаба 1: 200 000 предусматривала в те годы проведение приблизительно параллельных маршрутов (в основном по водоразделам и реже вдоль русел рек). «Обнажённость» коренных пород по заболоченным берегам рек была, однако, очень плохая. Старались выдерживать среднее расстояние между маршрутами порядка 2-х или чуть более километров, с точками отбора проб и документацией пород на каждой - приблизительно через 100 м. Расстояние в те годы измерялось «парами» шагов (100 пар средних шагов равнялось приблизительно 160-ти  метрам). Никаких спутниковых «помощников» вроде приборов JPS в те времена и в помине не было. Лишь иногда удавалось уточнять своё местоположение на карте с помощью идентификации характерных точек на местности (развилков рек, характерных выступов рельефа и т. п.). Местоположение всех точек отбора образцов и проб по ходу маршрута выносилось на полевую карту. Все увиденные геологические особенности сопровождалось соответствующим описанием в полевом дневнике – кратким по ходу маршрута и с детализацией подробностей на стоянке -  вечером у костра…

   В первый день работа пошла споро: поскольку больших обнажений скальных пород (гранитов) было очень мало (плохая «обнажённость» пород), чаще всего на точках приходилось отбирать материал из делювия – среди разрушенных, но сильно не смещённых со своего места обломков коренной породы. Более того, часто попадались участки с вечной мерзлотой, когда на марях длинная рукоятка молотка, проткнув на полметра болотистую жижу, упиралась в твёрдый наст замёрзшего грунта, откуда приходилось выковыривать делювиальные обломки пород, которые хоть как-то характеризовали их состав в месте отбора…

   Чтобы далее не возвращаться к «геологии», укажу, что в то время считалось актуальным разделять площади распространения «серых» и «розовых» гранитов, которые, как считалось, имели различный возраст (время кристаллизации из магматических расплавов) и рудную «специализацию» (содержали различную по составу минерализацию). В первых же маршрутах я обратил внимание на то, что цветовая окраска гранитов на самом деле не так контрастно распределена по площади – наблюдались постепенные переходы в их цветовой гамме. Поэтому набирал много образцов с «переходной» - от серого до красного цвета – окраской, чтобы продемонстрировать возможное отсутствие дискретности (прерывистости) во времени или условиях их образования (застывания)…

   …Когда начало темнеть, стали на ночёвку. Я взялся за установку палатки (что обычно всегда делал в маршрутах), Фирыч занялся более любезной его сердцу «кухней» - варкой ужина. Палатку я никогда не ленился хорошо оборудовать и утеплять: на вечной мерзлоте, среди болотистых марей, чтобы не проснуться утром в спальном мешке среди лужи воды, приходилось настилать почти в рост человека огромную  кучу лапника – веток лиственницы, которая только и растёт в этих местах… За ночь вся эта высокая куча подстилки постепенно проваливалась в оттаивавшую мерзлоту, оставляя спальные мешки (точнее – чехлы с вкладышами от них) лишь немного на сухой поверхности… Так прошло ещё  два дня работы.

   Как-то утром, на третий или четвёртый день позавтракав разогретой кашей с тушонкой, пошли дальше. Я добывал каменный материал, Фирыч в указанном мною месте отбирал металлометрические пробы. Всё шло, как положено, но я как то обратил внимание на то, что с утра мой помощник был всегда необычайно энергичен и подвижен, даже пытался меня полусерьёзно, но вежливо поторапливать, ставя в пример свою бодрость, когда я задерживался на описании редких обнажений или «пёстрого» делювия. Это мне сперва понравилось – такая шустрость помощника. Однако во второй половине дня картина резко менялась: хотя я шёл прежним темпом, выполняя всё ту же рутинную полевую работу, мой помощник обычно «приставал», замедляя на каждом повороте свой «ход» и вяло реагируя на мои указания. Кое-как дотянув  ещё засветло до удобного места у ручья, стали на очередную стоянку. Когда я установил палатку, а Фирыч, кое-как разведя костёр, сварил ужин (похлёбку из горохового концентрата с тушонкой), выяснилось, что чая не будет: «кончилась заварка» - заявил мой Санчо Панса... Картина прояснилась сразу: взятые мною три пачки чая, которых, по моему разумению, должно было хватить на всю неделю, он «израсходовал» на чифирь… То то его поздними вечерами, когда я уже засыпал в палатке, никак нельзя было оттащить от костра, где висел на рогульке закопченный чайник: Фирыч напевал какие-то свои молдаванские песни и никак не мог заснуть. Утром, встав раньше меня, он, как потом выяснилось, также засыпал целую пачку в маленькую кружку и, выпив, одним махом густую коричневую чифирную жижу, становился бодрым и деятельным. Утренней порции, однако,  хватало только до обеда. Во второй половине дня действие доппинга ослабевало, кайф пропадал, и мой помощник превращался в мокрую курицу, призывая меня на каждом очередном подъёме в сопку идти помедленнее…

   Я, конечно, разозлился от такого «коварства», пообещав на будущее отставить его от пищеблока, а в последствии, понаблюдав во время работы в разных полевых партиях и экспедициях  несколько дюжин подобных «чифиристов», пришёл к выводу о том, что они «вреднее» для работы, чем алкоголики – хотя бы потому, что чай всегда легче достать, чем выпивку…

   Однако работу надо было продолжать. Перевалив по плану на следующий день очередной хребтик, мы спустились в долину реки, где увидели… дым от костра, подойдя к которому обнаружили палатку и Льва Глебовича с рабочим возле неё (которых здесь, вроде, не должно было быть). После радостных приветствий, каждый с немалой долей удивления обнаружил, что мы оба , почти как «дети лейтенанта Шмидта» (см. Интернет), претендуем на эту речку, как на объект «своего» маршрута…Посовещавшись и уступив старшему коллеге приоритет стоянки в этом месте, я потащился в обход  в поисках исчезнувшей «моей речки». Перевалив ещё один пологий хребет, свалились к вечеру в относительно широкую долину другой реки, которая значилась на моей карте. Однако, обнаружилась «маленькая неувязочка» - речка текла в направлении, противоположном указанному на карте (!)…

   Я, «рассвирипев», подумал, что, наверняка окончательно заблудился… Хотя в голове это никак не укладывалось: я всё же имел некоторый опыт работы в Карпатах на съёмках различных масштабов, и тоже - в горно-лесистой местности. Но никогда не «блуждал» и считал себя достаточно опытным полевым геологом. Было обидно так опозориться…
   Поскольку факт был налицо – впервые я фактически не мог сориентироваться и «привязаться» хоть к какой-нибудь точке на карте -, поразмыслив, принял, как впоследствии оказалось, правильное  решение: продолжая работу, возвращаться на базу «кольцевым» маршрутом – по собственным крокам, составленным путем глазомерной съемки (при помощи компаса и отсчёта пройденного расстояния») -, чтобы «замкнуть» наш путь на юго-востоке, где «в любом случае» должны были  находиться устье реки Верхний Мельгин либо сама Бурея…

   Задумано – сделано. Расчёт оказался правильным: через 3 дня мы с работой вышли километром чуть выше  устья Верхнего Мельгина. На базу, кроме нас, днём раньше вышел Лев Глебович (как потом выяснилось он, не мудрствуя лукаво, вернулся «домой» маршрутом по правому берегу самой Буреи).  Но остальные три «компаса» из своих маршрутов ещё не возвратились, хотя контрольный срок уже миновал… В лагере «нависло», как говорят, тягостное ожидание возвращения остальных. Да из палатки Васильевых доносилась бурная дискуссия о причинах столь странных происшествий на первом же маршруте.

   Приведя себя в порядок и поев, к вечеру я притаранил к палатке начальницы отобранные образцы и пробы. «Улов» был неплохой – отобранные мною образцы как будто демонстрировали наличие постепенных переходов между окраской гранитов, что, возможно, могло свидетельствовать о близком возрасте их формирования (застывания) и (или) только различной степени метаморфизма (температурного изменения при вторичном региональном  прогреве последующими порциями магмы)… Но меня угнетала мысль о своих блужданиях «без понятия» по тайге… Как это можно было объяснить?  Лев Глебович тоже частично «запорол» основную часть своего маршрута. На мой растеряно-возмущённый лепет о том, что «реки здесь текут в обратном направлении по сравнению с картой», начальница почему-то никак не реагировала и загадочно молчала…
   На следующий день пришли ещё два «компаса» – Отто Степанов и один студент. Они тоже сообщили о сходных несуразицах на своём маршруте - несоответствии карт реальному плану гидросети. Становилось ясно, что имело место если не какое-то всеобщее наваждение, то некая системная ошибка: неужели в топопланшетах ? Была отправлена по рации радиограмма в Хабаровск, в Геологическое Управление, чтобы нам срочно выслали почтой аэрофотоснимки местности!

   Наконец, на 9-й (!) день пришла последняя наша пара – второй студент со своим рабочим.  Последний, хоть изрядно и отощал, но имел вид вполне терпимый. Студент же, буквально истерзанный, исхудавший и весь искусанный комарами, мошкой и клещами, был почти что неадекватен: то всё время, не стесняясь, проклинал тот день, когда поступил учиться на геолога, то замолкал и долго о чём-то думал. Надо сказать, что эту пару неудачников - ко всему прочему – одной ночью ещё и сильно «шуганул» медведь (хотя у них была с собой двустволка 32-го калибра)... Блуждание в неизвестности – в сочетании с голодовкой на второй неделе маршрута, и непониманием собственного местонахождения в дикой и глухой тайге, вероятно, привело парня к полной прострации и такому стрессу…

   Через несколько дней несостоявшегося геолога ВВ отправила с завхозом в Хабаровск (на моторке метеостанции, расположенной в пос. Чеугда - ниже по течению Буреи, в 150 км. от устья Верхнего Мельгина). А ещё через пару недель из Хабаровска нам переслали фото – аэроснимки района наших работ. На общем производственном сборе коллектива всё окончательно прояснилось: было установлено, что, если орографические особенности на планшетах ещё как-то отражали действительность (вершины сопок были «на своих местах»), то речная сеть, особенно извилистые её фрагменты в пределах широких пойм среди пологих маристых увалов и долин, почти полностью не соответствовала действительности. Лев Глебович – «рафинированный» коммунист –, обратив внимания на год выпуска картографической фабрикой бракованных карт (1937-й), тут же выдал «заключение», что эти карты специально готовили «вредители»-троцкисты, из числа тех, которые в 1937-38 гг. были подвергнуты суду и расстреляны (см. Википедию).

   Я лично  - как тогда, так и сейчас – всё же полагаю, что солдатики-топографы, силами которых в довоенные годы создавалась первичная топографическая основа в Дальневосточном регионе, в этих местах просто «сачканули». Если установка тригонометрических пунктов – вышек на вершинах сопок - и определение их высот с помощью теодолитной съёмки была обязательной и неизбежной необходимостью (для создания каркаса тригонометрической сети), то спускаться в безлюдные топкие мари долин, переполненные мошкой и комарами, вероятно, не было особой необходимости: русла рек и все их старицы хорошо просматриваются с вершин сопок, что позволяло, особо не напрягаясь, спокойно нарисовать их также и «сверху» - с продуваемых ветерком вершин…

   Ну а с направлением течения речек солдатики-топографы, конечно, «малость» оплошали… Такова моя версия. Я не думаю, что коварный Лев Давидович Троцкий (см. Википедию), сидя на своей вилле в Мексике, либо его замаскировавшиеся в СССР сподвижники, думали таким способом серьёзно помешать и подорвать развитие Советской топографической службы и Геологии, в целом. Как бы то ни было, но наша геолого-съёмочная партия № 707 в результате подобной бракованной продукции потеряла, в целом, почти три недели рабочего времени, пока нам не прислали из Хабаровска аэрофотоснимки, с которыми мы смогли начать нормальную работу – до самого конца полевого сезона.

   К началу августа работа в партии вошла в свою колею: геологи и маршрутные рабочие постепенно втянулись в ритм общего дела. ВВ периодически меняла пары исполнителей «съёмщик-рабочий», чтобы не возникало чрезмерной «сработанности» (и следовавшей за этим возможной потерей требовательности к рабочему). Мне казалось это спорным: хотя и достигалось более тесное общение в коллективе, но психологическая совместимость и сработанность в «паре» – тоже были не последним фактором успешной работы... Сама ВВ меняла в своих маршрутах напарников-рабочих «как перчатки» - вероятно, также и в педагогических целях… Хотя это не совсем нравилось Льву Глебовичу (в маршруты супруги ходили всегда раздельно - каждый «компас» должен был «отрабатывать» свою территорию)...

   Стоит ещё отметить, что большинство рабочих, просидевших долгие годы на зоне, как правило,… боялись самой тайги. За многие годы лагерной жизни наш «рабочий» контингент обитал и трудился обычно в относительно замкнутом пространстве. Во время пребывания в заключении на объекты своей работы – обычно это были лесопилки или ограждённые «колючкой» участки лесозаготовок или промывочных полигонов и горных выработок – они выходили из лагеря относительно большими группами под конвоем и в сопровождении собак. При этом, как правило, все такие объекты, располагались  на небольших расстояниях от бараков, где они «тянули» свои «сроки».   Весь путь их от этих бараков на зоне до места работы - какой-нибудь лесопилки за той же колючей проволокой, разведочной штольни или участка с «промприбором», где промывали золото, и т. п., куда их водили на сменную работу под конвоем и с собаками, обычно был невелик.  «Объекты» находились  неподалеку: не более 10-15 минут ходу в строю. Кроме одних и тех же отдалённых сопок – однообразного и унылого пейзажа «на многие годы» – они ничего не видели за всё время своей лагерной неволи...

   Как известно, после длительного пребывания человека в относительно замкнутом пространстве, да ещё при однообразной работе, он обычно теряется «на просторе», попав  в неизвестные для него места… Поэтому, попав, впервые в «свободное плавание» во время геологических маршрутов на «двухсотке» (геологической съёмке масштаба 1:200 000) почти все они чувствовали себя довольно неуютно в огромной и безлюдной, маристой (болотистой) тайге, которая казалась им чуждой и опасной. По свидетельству бывших зэков редкие побеги безрассудных смельчаков заканчивались их поимкой или голодной смертью в глухой тайге на первой же сотне километров от места побега, где они начинали блудить и «кружить на одном месте». Здесь я говорю о Колыме, с её огромными расстояниями и о тайге не столь богатой таёжной дичью  при сравнении с Приамурьем…Как бы то ни было и в наших условиях – среди необозримых просторов  практически совершенно безлюдной тайги – они тоже явно терялись…
   Привыкнув за долгие годы сидения в зоне к ограниченному пространству и большому количеству окружающих их людей, попадая в кажущийся им враждебным мир огромных таёжных пространств, многие герои лагерных эксцессов - бузотёры по натуре -, обычно здесь довольно быстро присмирялись… Когда, в редких случаях (в первое время) некоторые начинали в маршрутах артачиться (например, не желая что-то делать быстрее или огрызаться, когда надо было очень рано вставать после тяжёлого вчерашнего перехода), самым действенным средством оказывались простые слова, вроде: «ну и хрен с тобой, оставайся и сам добирайся до базы, а я ухожу». Действовало безотказно: многие просто панически боялись оставаться в одиночку в незнакомой таёжной глуши с перспективой заблудиться и окончательно сгинуть  среди похожих одна на другую болотистых марей и угнетающих мрачных лиственничных чащ или непроходимых зарослей кедрового стланика… У меня таких проблем с работягами, к счастью, как-то не случалось…

   В один из маршрутов я взял и Светлану. В качестве маршрутных рабочих со мной пошли два «земляка» - бывших бандеровца, отсидевшие, «как положено», по 58-й статье «свои» 10 лет. Все предыдущие  годы эти глухо тупые «вуйки», вполне возможно по недоразумению залетевшие в «политику», практически не имели вестей из родных мест. Они всё время меня расспрашивали о жизни в Западной Украине (на Галичине). Я, как мог, пытался их просвещать в положительном смысле и направлении мыслей. За это они, вероятно, меня «уважали» и выделяли среди всей нашей публики… Я им доверял свою малокалиберную винтовку ТОЗ-17, которую они таскали с собой, «охраняя» Светлану. Хотя, когда я однажды удалился от них и задержался на сопке почти до темноты, на её просьбу стрельнуть, чтобы подать мне знак, они боязливо отказались: решили, что я их буду ругать… Потом я заметил, что у многих зэков было сложное отношение к огнестрельному оружию, которое они привыкли видеть в лагере только в руках «вертухаев» (см. Википедию). У них, вероятно, сохранялась какая-то рефлексия: за оружие в руках зэку можно было схлопотать дополнительно большой срок. Зато к холодному оружию – ножам и заточкам у них сохранялась полная «приязнь»…

   Коснувшись темы «оружия» упомяну об охоте. Добыть в маршруте мясо не составляло проблемы и без ружья. Было бы только время. Эти места в междуречье Селемджи и Буреи в те годы были совершенно глухими: самолёты там не пролетали, пассажирских вертолётов ещё не изобрели, никаких шоссейных дорог и БАМ’овской железнодорожной ветки ещё не существовало. Имелись  только выбитые сохатыми да изюбрями нехоженые людьми тропы… Если за крупным зверем легко можно было охотиться с собаками, то добыть мелкую птицу, например каменного рябчика (серую куропатку) не составляло вообще никакого труда. Эта птица совершенно не пуглива: завидев человека, она не взлетает, а старается «пешком» уйти от него, блуждая между невысоким кустарником и валёжинами. Там легко её – буквально тоже пешком – настичь и, «кокнув» палкой или геологическим молотком, добыть себе свежее и целебное «куриное» мясо.

   Вспугнутый каменный рябчик обычно иногда поднимается на невысокие ветки дерева и затаивается там. Оттуда его несложно было «снять» простой петлёй из лески: водя ею перед его головой и заводя потом её ему на шею. Либо дожидаться, когда он сам, любопытный, просунет туда голову… Это всё - без применения ружья. С ружьём – это 100%-но успешная охота: птица спокойно сидит на дереве или на земле и ждёт, бедная своего конца. Я, грешный,  в тот полевой сезон убил, наверное, не один десяток таких рябчиков (большинство – молотком). Что поделаешь – в тяжёлых  маршрутах иногда хотелось свежего мяса… Ходим же мы в магазин за бройлерами или режем курочку на праздник, живя среди полной цивилизации. А тут тайга – с её бытом и «законами жизни» в ней… Это я пытаюсь оправдаться, что ли.

   Наши каюры-эвенки осуждали нас за такой способ «охоты». Они справедливо утверждали, что по их обычаям эту птицу может (имеет моральное право) убить только тот человек, который «бедует без оружия» в тайге и только для собственного пропитания – когда ему пришёл «край»… Остальные «нормальные» мужчины-охотники должны охотиться только с ружьём на быстро передвигающихся животных и хорошо летающих птиц…
   Вот в такие «щекотливые» морально противоречивые ситуации приходилось попадать и переживать их… О других моих подобных «охотничьих проблемах», обусловленных противоречивостью моей несколько азартной и вместе с тем далеко не жестокой – скорее сентиментальной -  натуры, надеюсь написать в других главах…

   Чтобы закончить с темой охоты (только в этой главе!), упомяну, как наши каюры заготовляли мясо изюбря или сохатого (лося) для общественного питания на базе партии. Когда начальству поступала «заявка» от завхоза или поварихи, что мясо кончается, Васильева передавала старшему из каюров, что надобно добыть «свежее мясо». Тот, посовещавшись со своими коллегами, уточнял: «где» и «кто» из «диких» сейчас «находится» на солонцах или на переходе, на каком расстоянии от базы, какого возраста, какой упитанности – самка или самец  - и т. п. сведения. Потом оставалось только уточнить наиболее подходящую кандидатуру животного (в этих местах выбор непуганых зверей был большой), назначить исполнителя его добычи, а с начальницей – дату «доставки» свежины (чтобы добыть зверя точно к сроку и доставить мясо в наисвежайшем виде)… Меня потрясала такая спокойная уверенность, их знание и понимание всей окружающей жизни – поведения и повадок всего животного мира в округе…

   Эвенки вынуждены много передвигаться по тайге, в том числе в поисках хорошего корма – ягеля - для оленей. Поэтому по следам и многочисленным только им ведомым признакам они знают, какой зверь куда прошёл, где пасётся, где отстаивается на ветру от гнуса, кого и когда следует стрелять, а кого нет… Помню в первый раз, когда Васильева «заказала» свежину, я наивно поинтересовался у каюра Павла (с которым мы по молодости и взаимному интересу друг к другу хорошо сошлись), сколько времени надо искать зверя, чтобы его убить. Тот посмеялся над моей наивностью и рассказал, что они, каюры, всегда знают, кто и где обитает в данный момент -  пасётся или отлёживается. Поэтому чтобы добыть выбранного зверя достаточно только «дойти до него пешком» с собаками, которые «поставят» его в стойку. Дальше только стреляй – никуда зверь не убежит, не денется…

   …В один из маршрутов Васильева послала со мной в маршрут своего дальнего родственника – романтичного десятиклассника Володю Шевкаленко, приехавшего на пару недель «вкусить» геологической жизни. Маршрут был дальний и «высокогорный», по пути надо было траверсировать несколько сопок, высотой более 1000 м. Маршрут дался нелегко, однако открывшаяся нам с вершин великолепная панорама и хорошая обнажённость (массивные останцы гранитоидов) компенсировали наши усилия. На обратном пути, когда мы уже почти спустились к реке, обнаружилось, что Володя, шедший сзади, забыл где-то у вершины «малопульку» - малокалиберное ружьё, которое дала ему начальница. Я, занятый документацией, обычно во время работы не обращаю внимание на всё окружающее…Возвращаться искать «пушку» было не с руки – уже темнело -, тем более, что мой помощник точно не мог вспомнить место, где её оставил… Вторично подниматься на хребет, заросший стлаником, и терять день без особой надежды найти пропажу, было бесперспективно. Пришлось «пожертвовать» ружьём. Потом Васильева его «списала» по акту, как утопленное во время наводнения…

…Этого юношу я вспомнил спустя более 40 лет, когда работал в ИТиГ ДВО РАН и ко мне в кабинет стал иногда захаживать в гости Владимир Львович Шевкаленко – к тому времени, став геологом, он уже много лет работал в ДВИМС’е – Дальневосточном институте минерального сырья. В те «лихие 90-е» годы - время развала СССР и повальной ликвидации производственных и научных организаций Министерства геологии – Володя, будучи очень душевно ранимым человеком, тяжело переживал всё творящееся вокруг. Он как-то подарил мне своё стихотворение, которое хорошо характеризует один из печальных аспектов тогдашней реальности в стране в те годы. Привожу его ниже.

                ПРИДОРОЖНОЕ
               
                Мои мечты опять развеяны.
                Что ждать осталось от судьбы,
                Когда призывами оклеены
                Все придорожные столбы

                «Приди – твоя!», «Зайди – утешу!»:
                Потоки девичьих имён и лиц, и тел…
                Какой-то совремённый леший
                Столбы украсить захотел!

                Лапша услуг по телефону
                Шуршит кудряшками волос.
                А визг колёс подобен стону,
                Как в порнофильмах повелось.

                Кати хоть до ворот столицы,
                Одна лишь мысль не замечать
                Столбов фонарных виселицы.
                И ни за что не отвечать…

                Мне жаль вас, девочки с рекламы.
                Не ваша, а моя вина,
                Что не нужны России мамы,
                Да и Россия не нужна…

   К сожалению и в нынешние годы на фасадах многих домов (имею в виду хотя бы тот же Хабаровск) красуются подобные «приглашения»  инициативных «ночных бабочек» (или их сутенёров)… Да уж - высоконравственная мораль теперь не в почёте…
   Иногда Володя приходил в ИТиГ, где я работал, встречались радостно – было о чём поговорить. Попалась как-то на глаза его брошюра или реферат диссертации с нетривиальным названием «Разум как геологическое явление».   
   Человек он был, конечно, оригинальный, хотя сильно преувеличивал мою роль в выборе им геологической профессии, «идеализировал» меня…

   …В августе зачастили дожди. Бурея вздулась от паводка, уровень воды поднялся более, чем на 5 метров, кухню пришлось перенести вверх на увал. По бурной реке плыли огромные толстые деревья, вывороченные потоками воды. Вернувшись как-то из очередного маршрута, я узнал, что остававшаяся на базе Светлана, в моё отсутствие чуть было «совсем» не «уплыла» от меня. Решив покататься на бате вдоль берега, она не учла сильного течения, в результате чего её плавучее средство вынесло на середину реки и потащило далее вниз по течению разлившейся Буреи. На её счастье, повариха с берега заметила происшествие и бросилась к заехавшему на базу мотористу метеостанции. Пока тот, матерясь, заводил моторку, быстрое течение унесло Светлану на несколько километров… Опять таки – к счастью - её бат, дрейфуя по течению, зацепился потом за огромный ветвистый ствол плывущего дерева, на которое ей  удалось перебраться. Когда «спаситель» пришвартовался к этому «катамарану» - столкнувшимся на воде бату и дереву -, он увидел сидевшую в одном купальнике, «потупив глазки» (как рассказывал потом моторист), ещё не достигшую  18-летия Светлану,   снял с него «беглянку» и, прицепив бат к моторке, потащился против сильного течения на базу.
   Естественно, я потом отблагодарил «спасителя», выпросив у ВВ для моториста бутылку спирта – огромный дефицит в тайге в те времена…

   К началу сентября базу покинули Володя, студент-практикант, а также Светлана – учебный год начинался и в хабаровской школе, где она вела уроки физкультуры. Оставшиеся сотрудники партии перебазировались на устье р. Нижний Мельгин, впадающей в Бурею 30-ю километрами ниже по её течению. Предстояло отработать самые дальние участки площади, тяготеющие к водоразделу Буреи и левых притоков Зеи. Каюры на оленях с накопившимся грузом камней и лишнего имущества отправились в Чекунду – разгрузившись, они должны были обратно привезти муку, овощные консервы, а также почту. Мука была надобна для выпечки лепёшек – в том числе  на маршрутах. В качестве «противеня» использовались маленькие тонкие железные листки или сапёрные лопатки. В отсутствие закваски в муку добавлялась сода (чтобы тесто лучше «взбивалось»). Так всё лето мы питались только такими лепёшками.

   Однако каюров с оленями и продуктами пришлось ждать что-то слишком долго – они «пропали» на целую неделю… Пока проходившие мимо нашего лагеря случайные охотники-заготовители не сообщили нам, что видели их стоянку в 20-25 км отсюда на берегу Мельгина у брода. Они, как говорили охотники, были «весёлые» и допивали остатки спирта, невесть как оказавшегося в их руках… Как потом оказалось (выяснили по рации), «горючее» по собственной инициативе послал из Чекунды завхоз, заботливо упаковав его и упрятав в глубокие, набитые металлометрическими мешочками вьючные сумы. Но дошлые каюры, услышав во время перехода соблазнительное «булькание» на спинах своих оленей, как обычно не выдержали и, не страшась последствий, набросились на «огненную воду»…

   Как известно, особенностью физиологии коренных малочисленных народов Севера - эвенков, чукчей, нанайцев, якутов  - является особая картина влияния на них алкоголя. Как показывают исследования ученых, в их организме отсутствуют ферменты, расщепляющие алкалоиды. Поэтому у представителей коренных народов, злоупотребляющих алкоголем, быстро формируется алкогольная зависимость, они всегда быстро пьянеют, и алкоголь оказывает сильное разрушающее воздействие на их мозг… Было ясно, что - как это обычно бывает – удержаться от соблазна они - по определению – физически не могут, и пока спирт не будет выпит весь до конца, каюры с места не тронутся… 

   Лишь спустя ещё два дня мы услышали вдали звон колокольчиков на шее оленей-вожаков, шум подходящего стада и редкий лай собак. Старший каюр сообщил Васильевой о «большой беде» - что стеклянные (тогда пластиленовую тару ещё не изобрели) бутыли со спиртом «разбились» в дороге. В компенсацию за «убытки» пообещал добыть «бесплатно сколько надо» мяса. Что тут можно было сказать… Пришлось, конечно, согласиться.


   …Можно ещё упомянуть об одной «потере» - однажды разграбленным медведями лабазе, заготовленном всё тем же заботливым, но не практичным нашим завхозом. На одной из перебазировок, когда весь народ предвкушал пополнение запасов питания и хороший «закусон» на новом месте, ещё на подходе к лагерю  заметили белые следы на траве – кучки рассыпанной муки, а также разбросанные пачки сахара и продавленные или пробитые когтями банки сгущёнки… Хотя все продукты были подвешены на высоте в крепких окантованных железной лентой ящиках, для мишек это не послужило никаким препятствием. Да уж...

   Нам ещё повезло – мишка или мишки (сколько их было – неведомо) нам ещё что-то оставили, а стихийные напасти (вроде утопления имущества и/или продуктов) нас миновали. Вспоминается одна история – почти байка, когда начальник одной из партий геологов ДВГУ, пострадавших от наводнения, дал радиограмму в Управление, фрагмент текста которой гласил буквально следующее: «После сильных дождей база отряда перебазирована. Продукты пропили. Прошу доставить провизию дополнительно…». Хабаровское начальство в Управлении, прочитав это, в первые минуты страшно возмутилось наглости начальника партии, который и без того вовсе не слыл среди своих коллег большим трезвенником… Потом разобрались: радист, принимавший текст морзянки, записал букву «а» в слове пропАли, как «и» - получилось «пропИли» (в азбуке Морзе буква «а» передаётся как «точка-тире» (короткий и затем чуть удлинённый сигнал), а буква «и» - как «две точки» (два коротких сигнала). Кто был виноват – передавшая слишком быстро второй сигнал радистка на базе партии или радист Управления, «проглотивший» второй сигнал как короткий, - истории неведомо…

   В начале октября выпал первый снег и установились пока относительно небольшие  морозы. Маршруты практически все были закончены – оставалось уточнить с помощью  шурфов и канав некоторые геологические границы – контакты пород различного возраста, а также местоположение источников рудопроявлений в некоторых ручьях, в руслах которых были найдены крупные обломки кварцевых жил с вкраплениями агрегатов кристаллов вольфрамита и молибденита (добываемые из этих минералов металлы вольфрам и молибден являются стратегическим сырьём и служат в качестве добавик (присадок») при  выплавлении броневой стали...

    Все рабочие к тому времени были переведены на горные работы, и я, как прораб-геолог, должен был на этом завершающем этапе полевых работ стать «первой скрипкой»… Опытных канавщиков среди нашей рабочей братвы не было (не раз вспоминал моих карадубских умельцев-горняков!). Поэтому проходка шурфов и канав шла очень медленно - ещё и вследствие тяжёлого грунта – очень крепких вмещающих пород.  Даже закрывая наряды по самым высшим категориям их крепости (имеющим наиболее высокие расценки), с трудом удавалось стимулировать энтузиазм бывших зэков, не привыкших к такой тяжёлой работе.

   Объекты горных работ располагались в междуречьи притоков Селемджи и Буреи на пологих водораздельных увалах, засыпанных снегом и продуваемых ветром. К концу октября - началу ноября ударили морозы – до 25-30 градусов по ночам. К тому времени завхоз, повариха, техник-геолог Отто Степанов с радиометристом и несколько рабочих перебрались в Чекунду – для постепенного сворачивания базы. Все оставшиеся рабочие сконцентрировались в одной десятиместной палатке с большой печкой, где по очереди варили еду. Васильевы расположились в своей «двухместке» отдельно - так же, как и радистка со  своей вечно квакающей и пищащей рацией. Я тоже устроился в отдельной «двухместке», но… без печки.

   Мне «отопительного прибора» не хватило. Можно было, конечно, потеснить работяг в большой палатке, но не хотелось толкаться в тесноте среди вечно матерящихся и сводящих между собой какие-то свои старые лагерные "счёты» бывших
зэков… Часто споры и ругань с виртуозный матом в рабочей палатке доходили до
самых высоких нот: в основном, не ладили между собой «политики» (сидевшие в лагере по 58-й статье и, отчасти, бывшие уголовники) – с одной стороны и «фашисты» (обычно «замаранные» своим пособничеством немцам в годы оккупации) – с другой.
   Когда споры и мат достигали своего апогея, из «васильевской» палатки, расположенной всего в полутора десятках  метров от «матюгального» источника, не выдержав, выскакивал наш интеллигентный Лев Глебович и пытался вразумить «глотничавших» охальников… 

   …Палатку свою я обкидал вокруг снегом почти под конёк. Привыкнуть спать в ней, угревшись, вполне можно было и без печки в мороз. Утром, вылезая из мешка, я с решительным тарзаньим криком (кто такой был Тарзан – см. Интернет) выскакивал из палатки, растирался по пояс снегом и, прихватив верхнюю одежду, прыжками  преодолевал по снегу расстояние до обиталища моих подопечных. С «победным» воплем, вызывая улыбки и подначки (типа «не отморозил ли ты, прораб, свой…), врывался в их тёплую палатку, где трещали дрова в печи, поспевало в котле утрешнее варево и закипал большой чайник… Так я продержался до самого завершения горных работ, чем – своей морозоустойчивостью и закалкой -, не скрывая, гордился!

   В те времена, в соответствии с инструкциями Министерства геологии, нельзя было выезжать с «поля», не выполнив запланированного объёма   горных работ. Поэтому, несмотря на фактически наступившую зиму, приходилось «гнать кубатуру»…При этом в одной канаве даже была вскрыта рудная (кварц-молибденитовая) зону. Худо-бедно, но как-то удавалось сохранить среди работяг желание трудиться. Помнится, как-то вечером, ещё до наступления сильных морозов, когда я поздно вечером грелся у костра, с верховьев реки – со стороны  перевала, подошли двое коллег из съёмочной партии, работавшей на смежной площади. Это были Ю. Рассказов и В. Майборода. В мимолётном разговоре Ю. П. Рассказов ещё поинтересовался тогда у меня, как удаётся удерживатьь рабочих в партии – у него с наступлением осени работяги стали «бузить" и требовать расчёта. Я, кажется, ответил: «попались сознательные» - хотя, скорее, это хитрая наша начальница ещё с лета постепенно приучала их к той мысли что, дескать, она всегда бы рада, да полный денежный расчёт задерживает хабаровское начальство  - пока партия не выполнит все положенные работы…

   Наконец, в начале ноября была дадена команда сворачивать базу в верховьях Нижнего Мельгина и переезжать в Чекунду. До этого ещё раньше в посёлок перебрался Лев Глебович, который несколько фрондировал по отношению к своей супруге – как к начальнице -, считая её «жёсткость» по отношению к подчинённым неоправданной, и многие её решения публично оспаривал… Возможно, в этом в какой-то степени отражался его «комиссарский» характер и мужские комплексы – «находящегося в подчинении собственной жены», не позволявшие ему уступать в мелочах «бабе»…

   Я и ещё несколько рабочих были посланы вперёд, чтобы, прибыв на противоположный берег к Чекунде, вызвать оттуда баты для переправки основного имущества и остальных сотрудников. Надо было спешить, ибо со дня на день Бурея  могла встать – покрыться непрочным тонким льдом. Тогда бы пришлось ждать не менее 2-х недель, пока не установится прочная ледяная переправа. Вдохновлённые грядущей встречей с «цивилизацией» мы за семь часов прошли - пробежали почти «рысью» - расстояние около 50 км. Выскочив на правый берег Буреи увидели, наконец, на противоположной стороне реки манящие огни посёлка. Однако по реке уже шла сильная шуга: если ещё немного замешкать, оставалось бы только ждать, когда река встанет окончательно… Мы начали орать изо всей мочи, чтобы кто-то из наших на том берегу нас услышал и послал за нами баты. Наконец от берега отчалило одно «судёнышко». Добравшись до нашего  берега, наш коневод погрузил нас, и мы, с трудом лавируя между желеобразными сгустками шуги – формирующимися льдинами и отдельными, уже заледеневшими и плывущими по воде глыбами "натурального" льда, наконец, высадились на близком к железной дороге берегу.

   Часа через два-три уже в полной темноте к переправе подошёл «караван» оленей с начальницей, радисткой и всем остававшимся имуществом. На их крики, однако, Лев Глебович никак не реагировал, что-то бурча себе под нос о том, что ночью по такой воде «по технике безопасности не переправляются» и надо ждать утра… Но мороз крепчал, а на мои резоны о том, что за ночь шуга превратится в твёрдое речное «сало», никак не реагировал… Кроме того я - в порыве своего «мужского благородства» утверждал, что нельзя оставлять на ночь  на берегу двух женщин… Лев упёрся: казалось, что он сводит с женой какие-то семейные счёты и хочет её наказать «за всё» - и, наверное, лишь в последнюю очередь за нерасчётливость и позднее прекращение полевых работ… С того берега послышались настойчивые выстрелы из ружья. Наконец, двое работяг всё же вызвались «спасать» начальницу от холодной ночёвки – отправились на ту сторону. Через какое-то время  все с правого берега в целости переправились в Чекунду. Маленькая эпопея завершилась.

…Согласно геологическим правилам и традициям, сезонная полевая партия должна была привозить на «зимнюю камералку» в Хабаровск первичную документацию уже полностью оформленной: все дневники должны были быть «расписаны», маршрутные точки и точки отбора проб вынесены на планшеты, предварительный (полевой) вариант геологической карты и карты полезных ископаемых составлен. Из-за произошедшей накладки с бракованными топоплашетами этого сделать мы  не успели. Поэтому Васильева посадила всех нас за обработку материалов на месте, в посёлке: мы должны были восполнить недоделанное непосредственно в Чекунде, а не в Хабаровске – в том числе, чтобы и не лишиться премии… Тем более, что полевые надбавки нам шли. Остававшиеся рабочие перебивались разной мелкой хозяйственной работой – изготовлением ящиков, упаковкой проб и образцов…

   Началась рутинная камеральная обработка полевых материалов. И хотя в первые дни пребывания в Чекунде я, как и все, наслаждался цивилизацией – впервые за пять месяцев кушал борщ с чёрным хлебом (который казался лучше любого торта), слушал радио и жил при электрическом освещении – душа моя рвалась в Хабаровск. На мои телеграммы Светлана почему-то не отвечала. Наконец однажды пришёл невразумительный ответ, что «всё хорошо», который меня не удовлетворил и почему-то посеял, как потом выяснилось, необоснованные «подозрения». Эта ситуация хорошо знакома многим молодым геологам и морякам, отправлявшимся на многие месяцы в дальние странствования и оставлявших в городах своих подруг. К сожалению такое понятие, как ревность, в том числе ничем не вызванную, никто не отменял. Это атавистическое чувство на подсознательном уровне живёт в подкорке любого мужчины. Про женщин  - не знаю, женщиной не был…

   Я попросил Васильеву разрешить на один день съездить в Хабаровск. при этом убеждал, что в геологическом Управлении даже не появлюсь - никто не узнает о моей "незаконной" поездке. Пропущенные дни отработаю  в выходные вдвойне... Казалось бы, почему не удовлетворить просьбу «молодого и "горячего" сотрудника... Но не тут-то было: начальница почему-то упёрлась – ни в какую.
   В отчаянии я вынужден бы заявить, что уеду без разрешения. Голова моя окончательно «замутилась»: вечером того же дня я сел в поезд, который унёс меня в Хабаровск. Помню, в ожидании проходящего из Ургала состава я стоял в довольно смятённых чувствах на перроне. Ночь была морозная, огромные звёзды мерцали на чёрном небе. Светил яркий серп нарождавшегося месяца. Из прикреплённого к высокому столбу радиорепродуктора  раздавался бархатный голос народного артиста Василия Качалова, читавшего  рассказ А. П. Чехова «Шампанское»... Какое-то ассоциативное состояние ощущал я в моем положении, близкое к переживаниям и судьбе героя этого рассказа... Запомнилось.

   …Светлана, снявшая для нашей будущей жизни комнату в Хабаровске на Волочаевской улице, обрадовалась моему приезду, предполагая, что я вернулся «насовсем». Но узнав обратное, явно расстроилась. Я же почему-то обрадовался её печали и успокоился. Такова, вероятно, психология молодых, «раскачивающихся на качелях» своих часто полярных чувств… Обещав скоро возвратиться «насовсем», я через сутки вернулся в Чекунду. Казалось – ничего не случилось, никакого землетрясения не произошло, отечественная геология не пострадала… Ан – нет!

   Как впоследствии оказалось, ВВ дала радиограмму в Управление, что молодой специалист прораб-геолог  такой-то самовольно без разрешения покинул расположение полевой партии и отсутствовал на базе два дня… Почему она так сделала ? Как рассказывали мне потом «сведущие» люди, дело обстояло просто. То, чего не видел я, знали все в партии и Управлении давно: Васильева ревновала 29-летнюю незамужнюю радистку к своему Льву, хотя тот и «вёл себя, вроде, прилично». Радистка, в свою очередь, недолюбливала свою начальницу, часто предпочитая передавать ей радиограммы через Васильева. Я оказался как бы жертвой их «междуусобицы»: боясь, что радистка сообщит в Управление  о «бардаке», творящемся в партии, – «неладах» в руководстве, «самоволках» сотрудников и пьянстве (было один раз такое – не уследили за работягами), Васильева сама «упредила» возможную иницативу потенциальной «соперницы». Но об этой радиограмме я узнал только  по возвращении в Хабаровск…   

   После завершения в конце ноября всей полевой обработки материалов, накануне отъезда в Хабаровск, как водится, был устроен прощальный «сабантуй». В ход был пущен весь оставшийся спирт, закрасив который брусникой и немного разбавив чаем, получили крепкий напиток, вроде грога… Гуляли все вместе -  геологи и остававшиеся рабочие. Крепко «нагрузившись», вечером поехали в грузовике на станцию к поезду: от ветра защищала приобретённая начальницей большая медвежья шкура, растянутая поперёк открытого кузова. Распевая со всеми песни и махая руками, я нечаянно коснулся рукой уха соседа - рабочего-поляка по фамилии Домбровский (я, как бывший житель Львова, обращался к нему всегда как к «пану Домбровскому», интересуясь - не из рода ли он известного польского революционера?). Это ему очень нравилось.
   ...Его ухо мне показалось "деревянным", но хозяин данной части тела, видимо, этого уже давно не чувствовал. Я начал растирать это замороженное ухо, пока он не почувствовал какой-то боли… Наутро все беззлобно потешались над этим несчастным ухом, которое превратилось в  разбухшую котлету…

   По приезде в Хабаровск, я неделю провёл в камералке, где выносил на новые топографические карты уже точное расположение точек наблюдений и отбора проб. Но, вот, однажды меня пригласили в профком, где сидел профсоюзный босс по фамилии Африканцев, начальники отдела кадров и геологического, а также Васильева. Знакомое дело – я почувствовал холодок на спине – будет разборка. И не ошибся. Как водилось в те времена, радиограмме Васильевой был дан ход: по тогдашнему КЗоТу (см. Википедию) за инкриминировавшийся мне прогул могли уволить либо сильно понизить в должности. Я не чувствовал себя виноватым: вместо смиренного покаяния начал спорить с профсоюзником, доказывая, что моё временное отсутствие никак не повлияло на результаты работы съёмочной партии…
   ВВ, сказав, что я неплохо работал и «всегда приносил из маршрутов интересные образцы», больше не проронила ни слова. Но я кожей чувствовал, что она с удовольствием хотела бы избавиться от чересчур самостоятельного помощника, к тому же – свидетеля её семейных свар и непорядков в партии, не украшавших её реномэ… Я ей «помог» в этом: «сцепившись» в споре с моими «судьями», окончательно испортил у них впечатление о моей персоне… В результате их вердикт был суров: уволить за прогул по такой-то статье КЗоТа…

   Пришёл домой почему-то не очень расстроенный – видимо уже стал немного ценить себя -,но какой-то раздражённый: «в начале «карьеры» - и такой удар…Надо было «начинать всё сначала» - искать новую работу. Я обратился за помощью  к своему геологическому «крёстному» - В. В. Онихимовскому, который к тому времени работал уже ст. геологом Геологического отдела Управления. Он посоветовал мне пойти в Геофизический трест, который вот-вот должен был быть трансформирован в экспедицию с базой в пос. Кавалерово в Приморье. Главный инженер Треста Валерий Владимирович Кучук – впоследствии мой непосредственный начальник и сосед, живший в Кавалерово в доме напротив -, справившись у Онихимовского, что это за такой молодой специалист с двумя красными дипломами, которого увольняют за прогулы, согласился принять меня пока только на должность… старшего коллектора. Как он потом признался сам, «предполагалось», что я скандалист и выпивоха…
   Конечно, в глубине души я был оскорблён такой «дискриминацией», но, не подав виду, согласился со своей судьбой. Надо было как-то жить дальше. Светлана уехала к родителям в Подмосковье, желая переждать, пока я устроюсь на новом месте. В начале февраля я поехал в пос. Кавалерово, работать в новообразованной Приморской геофизической экспедиции. Жизнь продолжалась, но всё надо было начинать  сначала…

   …Более 30-ти  лет спустя , когда я работал уже в Хабаровске – в Институте Тектоники и геофизики ДВО РАН -, где, будучи уже кандидатом наук, организовал свою лабораторию и был, как говорят, «на пике своей карьеры и на виду у начальства», как-то ко мне в кабинет очень тихо постучались (точно помню – постучались!). Вошла пожилая седая женщина-пенсионерка. Это была Вера Владиславовна Васильева, которая извинившись за то, что, как она сказала, «обидела меня много лет назад», попросила «хоть как-то» устроить своего мужа, Льва Глебовича, ко мне на работу – ни больше, ни меньше!… Я - к тому времени достаточно благополучный и успешный учёный -, конечно, «великодушно» простил женщину. Никакой обиды на неё я уже не чувствовал - «всё куда-то давно ушло»… Оформил постаревшего Льва к себе в лабораторию на полставки инвентаризировать и сортировать таблицы измерений… Встретившись со мной спустя столько лет, он даже прослезился…
   Таковы превратности бытия: кто знает, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы не было этого увольнения…

   Потомки мои ! Молодёжь! Не бойтесь любых «ударов судьбы» – всё, что случается – хорошее или плохое -, будучи предопределенным свыше, рано или поздно всё равно выводит каждого из нас на предназначенную ему Господом жизненную стезю…
   Не обижайтесь ни на кого и не бойтесь ничего: не оглядываясь назад, идите только вперёд и - дерзайте!!!