Рембрандт Портрет жены брата

     Живописное искусство Голландии XVII века называют «золотым веком». Творчество художников той поры кажется невероятным и по качеству (т.е. по высоким художественным достоинствам) и по количеству их создателей, известных и почитаемых и в наши дни. Прошло более трехсот лет, а они, эти картины, все живут и разговаривают с нами. И мы всматриваемся в них и разговариваем с ними. С любопытством вглядываемся в лица тех, кто жил тогда, в далеком семнадцатом, рассматриваем их одежду, интерьеры домов, торговых лавочек, увеселительных заведений, незнакомые пейзажи, любовно донесенные до нас живописцами. Но главное, самое главное – это беседа с художниками на языке эмоций. Уж каким таким образом с помощью красочных мазков вкладывают мастера в полотна свой эмоциональный заряд – трудно объяснить. Там чуть разгладят, тут чуть искривят, здесь тень резкую наведут – кажется, все понятно. Но только у середнячков-то, при всех их знаниях и умениях, эти «чуть-чути» не получаются такими выразительными, не превращаются в необъяснимое волшебство, какое излучают картины великих. Перетекает в нас, зрителей, этот «эмоциональный заряд» и вызывает ответную эмоцию.  Вот и сердечко затрепетало, вот и «разговор по душам» получился. И говорим мы: «Мне нравится эта картина!» И неважно, когда и где жил тот художник, когда и где живем мы – сердечное родство налаживается, преодолеваются языковые, бытовые, временные барьеры. Мы будто рядышком сидим и душевно откровенничаем. И каждый наш собеседник неповторим, и каждый оставляет в нашей памяти яркий незабываемый след.

      Да и как их забудешь-то, этих волшебников?! Вон в северной Европе какие чуда чудные соткались! Рубенс – подобный волне цунами – могучей, сверкающей, всепобеждающей, рожденной неведомо каким космическим океаном. Рембрандт, по стихийной мощи подобный землетрясению, когда скрытое клокотание земли прорывается глубокими ранами на ее теле, распахивающими скрытые доселе сокровища недр земных. Вермеер – тихий чарующий омуток между двумя титанами, в задумчивые воды которого с пальцев и глаз чародея стекают прелестные русалочки и маленькие чертики. Я назвала только три имени, мною любимых, оставив в стороне многих выдающихся художников северной Европы и особенно Голландии.

 Кстати, вернусь к непроизвольно вырвавшимся у меня словам о космическом океане и продолжу ее.  «Золотая пора» голландской живописи объясняется  исследователями с точки зрения экономической, исторической. Освобождение от испанского владычества, создание первой в Европе буржуазной республики – отсюда вспышка национального самосознания, желание прославить реальную жизнь свободной республики. На фоне экономического подъема необычайно развилось увлечение искусством: дома бюргеров были увешаны художественными полотнами,  картинами расплачивались при совершении торговых сделок, даже состоятельные крестьяне считали необходимым украшать стены жилищ произведениями своих соотечественников. Прибавим к этому еще и страсть к коллекционированию, увлечение музицированием – такой невиданный культурный взрыв. Да, да, конечно, без историко-экономического вмешательства тут не обошлось. Но как объяснить, что именно в это время, в разных уголках страны, в разных семьях почти одновременно рождаются дети, наделенные необычайным даром. Благосостоянием? Нет, многие появились в нищете и бились за выживание из последних сил. Получается, скорее, что какие-то неведомые нам космические приливы воздействуют на Землю-матушку, вызывая ярчайший всплеск творческой энергии то в одной точке земного шара, то в другой. В XVII веке такая благодать снизошла на Голландию. И среди множества загоревшихся звезд появилась самая яркая звезда – Рембрандт Харменс ван Рейн.

                ***

     Биография художника хорошо известна и описана многократно как с использованием достоверных документальных свидетельств, так и с привнесением богатого литературного фантазирования. Коротко, для справки, сообщу некоторые данные. Родился Рембрандт в 1606 году в Лейдене в семье мельника. Окончил латинскую школу. Поступил в университет, но бросил его и занялся рисованием. Поступил в мастерскую лейденского художника, расстался с ним, неудовлетворенный. Поехал в Амстердам, поступил учеником к амстердамскому художнику, расстался и с ним. Вернулся в Лейден, создал свою мастерскую. 1632 год – двадцатишестилетний неуемный живописец переезжает в Амстердам, где и проходит вся его дальнейшая жизнь, представляющая собою яркий взлет и беспросветное падение. Сначала – счастье, известность, слава, богатство. Потом – нищета, болезни, забвение, смерть. Посмотрите на картину «Автопортрет с Саскией на коленях» – это символ его почти десятилетного «царствования». Богатая патрицианка Саския ван Эйленбурх согласилась стать его женой. Молодые приобретают большой дом в центре Амстердама. Заказы льются рекой. Мастерская художника полна учеников. Дом полон сокровищ: живопись, графика, памятники античной скульптуры, искусство Востока, ткани, оружие, сундуки со всевозможными аксессуарами для творчества. Косяки друзей, влиятельных посетителей. И всеобщее поклонение. Рембрандт страстно любит жену, много времени проводит с ней, пирует с друзьями, но и работает «как вол»: выполняет заказы, без конца рисует Саскию, себя, единственного выжившего сына Титуса, бродит по улицам, зарисовывая все, что видит. Искрометный фонтан счастливой жизни прерывается со смертью Саскии. Горе утраты усугубляется неуспехом картины, которую мы знаем под названием «Ночной дозор», заказанной гильдией стрельцов. Рембрандт написал огромное полотно. Зная, что оно будет висеть на плохо освещенной стене, художник нарисовал картину, залитую солнечным светом, полную сверкания доспехов, оружия. Она действительно блистала в темноте огромного зала. Но… Сначала, чтобы втиснуть ее в положенное место, пришлось срезать часть картины. Потом начался процесс выяснения отношений со стрельцами, которых мастер изобразил то едва видимыми, то закрытыми чьей-то рукой (а деньги-то платили все!). Именно с этого времени слава Рембрандта в Амстердаме пошла на убыль. Еще при жизни автора полотно сильно потемнело от сажи близко к нему расположенного камина. А мы ее уже знаем как «Ночной дозор». День на ней превратился в ночь.

   Рембрандт замкнулся. Отказывал заказчикам, которых и так-то осталось немного. Затем банкротство. С молотка за гроши была продана бесценная коллекция, отобран дом. Пришлось переселиться в беднейшие кварталы, считать оставшиеся копейки. Рядом с резко постаревшим Рембрандтом была новая жена (гражданская) – его бывшая служанка Хендрикье Стоффельс , сын Титус да дочь Рембрандта и Хендрикье Корнелия. И больше почти никого. Целые дни проводил художник в своей мастерской, рисовал все так же страстно. Но никто не интересовался его творчеством. Остался, правда, один верный старый друг – доктор Тюльп, с заказа которого от гильдии докторов когда-то, давным-давно, начался путь молодого живописца к славе. Он и сейчас добился для Рембрандта почетного заказа на украшение одной из стен новой ратуши. Год трудился художник над гигантским полотном (высота и ширина которого составляла около шести метров). Закончил. Перенесли в ратушу. Укрепили. Забраковали. Сняли. Отдали автору  на переделку. Взбешенный, он разрезал полотно на части – терзал свое детище, которому отдал столько сил. Осталась только средняя часть. Остальное пошло на холст для других работ. Продолжал безостановочно, исступленно рисовать, переложив заботы о быте на плечи жены и детей. Его уже ничего, кроме творчества не держало в этой жизни. Стали отказывать глаза. Кисть выпадала из непослушных пальцев. Жить стало незачем. Умер Рембрандт в возрасте шестидесяти трех лет.

                ***

   Его называют «бунтарь-одиночка». Никто не смеет ему указывать. Никаким современным художественным течениям этот «бунтарь» не подвластен. Он упрямо идет своим путем, поражая, восхищая, удивляя, отталкивая. Ему чуждо «антикизированное» возвышение и приукрашивание человека. Его непривычный стиль можно назвать психологическим реализмом. Еще неоперившимся юнцом, в пору ученичества, он своими зарисовками вызывал возмущение: как можно рисовать натурщицу со всеми ее морщинами, жировыми складками, отвисшей грудью – скандал! вызывающее нахальство! безобразие! Но юнец не обращал внимания на недовольство окружающих и продолжал рисовать так, как считал нужным. По молодости он увлекался преувеличенным изображением эмоций. Лишь позднее Рембрандт научился раскрывать внутренний мир своих героев, не привлекая излишнюю жестикуляцию, мимику. По глубине психологического проникновения равных ему не было и, возможно, нет.

  Нам, людям XXI века, слегка подуставшим от реализма в искусстве, не понять того потрясения, которое вызывали картины великого голландца у его современников. Приведу яркий пример. Секретарь Государственного совета Голландии Константин Хейгенс, влиятельнейший и образованнейший человек того времени, знаток искусства, приехал в Амстердам с целью пополнения картинной галереи герцога Оранского. Увидел этюды неизвестного начинающего художника. Пораженный, узнал, что юноша, поссорившись с учителем, уехал в родной Лейден. И что? Хейгенс поехал в Лейден. Разыскал жилище Харменсов, добрался до сарая, переоборудованного в художественную мастерскую, и предстал блистательным видением перед онемевшим девятнадцатилетним Рембрандтом и его учениками. Вот как позже описывает Хейгенс картину «Иуда возвращает тридцать сребреников», увиденную им в этом сарае (которую он купил для себя, не решаясь предложить ее герцогу Оранскому): «Она выдерживает сравнение со всем, что породила Италия или античность. Всей изысканности прошлых веков я противопоставляю полное отчаяния поведение Иуды, – не говоря уже об изумительном количестве заключающихся в этой картине образов, – Иуды неистовствующего, стенающего, молящего о прощении без надежды получить его и все же сохраняющего на своем ужасном лице проблески надежды. Его волосы торчат растерзанными пучками, одежды разорваны, он ломает руки, вывертывая их, его пальцы сцеплены до крови, колена подкошены в безумном порыве, все тело скорчено с жестокостью, которая внушает жалость. И, пораженный, я свидетельствую, что ни Протогену, ни Апеллесу, ни Паррасию не пришло бы на мысль то, что задумал юноша, голландец, мельник безбородый, сумевший соединить и выразить в фигуре одного человека не только детали, но и целое. Слава тебе, мой Рембрандт! Заслуги греков, принесших сокровища Азии на голову Италии, не могут сравниться с деяниями юного голландца, стяжавшего все лавры Эллады и Рима!»

   И, для контраста, приведу другой отзыв, который принадлежит бывшему ученику Рембрандта Самюэлю ван Хоохстратену о картине «Проповедь Иоанна Крестителя»: «Я вспоминаю о прелестно скомпанованной картине Рембрандта, изображающей проповедь Иоанна, с его великолепном показе внимания, с каким слушатели всех слоев общества его слушают, что является уже высшей похвалой проповеди. Но очень неудачна мысль дать тут же спарившихся собак. Пускай все очень натурально и правдиво, но тут, на этой картине, это в высокой степени неуместно и, на мой взгляд, больше годилось бы для картины, изображающей циника Диогена, проповедующего свое учение, чем для проповеди святого Иоанна. Такие подробности свидетельствуют только о примитивном, слишком непосредственном, мало образованном уме мастера и тем более смешны, чем более неуместный характер они носят». Два полярно противоположных мнения: восторг знатока и возмущение добропорядочной серости.

   Рембрандт не обращал внимания ни на восторги, ни на осуждение – он творил свой собственный мир. Творил с неистовой силой, накладывая на холст толстые мазки, один на другой, один на другой. Слой краски получался такой толстый, что, кажется, его можно резать на куски как пирожное. Вот кисть летит в сторону. Художник начинает рисовать пальцами – узловатыми, грубыми, покрытыми рыжеватыми волосками, – прочерчивает линии ногтем. Вместо гладкой шелково-эмалевой поверхности, так восхищавшей его современников в картинах Рубенса, Ван Дейка, поверхность его картин похожа на волнующееся море…

                ***

   И из этого моря вдруг выглядывает лицо, такое живое и незабываемое, полное кротости и бесконечного терпения. Губы, отвыкшие улыбаться, глаза, утерявшие блеск. Лицо, погруженное в тихое одиночество среди мирской шумливости и суеты. Около этой картины невозможно кричать, размахивать руками, бурно восхищаться. Из нее льется тишина… И мы умолкаем, замираем и, глядя на нее, глядим в себя.

   Это полотно относится к тем редким вещам, которые не портит влияние времени. Темнея, оно становится еще выразительнее. Из сумрака времен выплывает лицо немолодой женщины. Неяркий свет свечи матово струится по складкам темно-красного капюшона. Бархатная ткань гасит отсветы, приглушенно играет ими, окутывая фигуру почти до пояса. Коричневое скромное платье. Ниже – еще более темный мех, скрывающий руки, полностью поглотивший свет, слившийся с общим темным фоном. Темно и тихо вокруг. Светится только квадрат светлой кофточки, оттеняя утерявшее белизну лицо. Тень от капюшона, чепчик, скрывающийся в этой тени, создают вторую рамку  тьмы, заставляя сосредоточить внимание на немолодом усталом лице.

    Женщине чужды игры в позирование, нет у нее желания увидеть себя в приукрашенном виде, нет гордости от того, что ее рисуют. Она покорно отложила в сторону свои домашние дела, чтобы выполнить просьбу художника и посидеть неподвижно некоторое время. Согласилась надеть нарядный капюшон, засунуть руки в пышные меха  (аксессуары, извлеченные из сундуков Рембрандта). Это Антье. Она жена старшего брата Рембрандта Адриана. Он – сапожник, она – жена сапожника, он – добытчик, она ведет домашнее хозяйство. Он – сильный, резкий, молчаливый. Она – его тень. Отрешенный взгляд, морщинки в уголках губ. Тихое, незаметное лицо. Тихая, незаметная жизнь.

    Почему же так влечет к себе это немолодое лицо? Что такое сотворила кисть художника, что его не забыть? Даже руки не нарисовал, чтобы приковать внимание именно к лицу. Вы видели женские портреты французского художника Энгра? О, каких красавиц рисовал Энгр! Как сверкают их роскошные наряды, как горделиво глядят на нас эти чудные красавицы! Одна, вторая, третья… Они вызывают восхищение и… забываются. А Антье на нас не смотрит… И она не красавица… И вошла уже в тот возраст, когда кожа утеряла нежную бархатистость, прожитое  пролегло на ней морщинками и морщинами. И, тем не менее, не оторваться от этого лица. Почему такая печаль ложится на сердце? О чем тосковал Рембрандт, рисуя эту женщину? О покое? Об уюте домашнего очага? Что-то глубоко интимное открыл он нам через этот образ, открыл нам свою душу через душу Антье. Это не последнее полотно Рембрандта, но… слышите?.. как будто издалека, из безмолвия прошлого долетают до нас отзвуки лебединой песни…