Дракон Мардука. глава24. Дворцовые залы

Звездное небо глядело на нее. Так пристально, что становилось жутко и одиноко, но хотелось туда, в влекущую бесконечность. В детстве, просыпаясь среди ночи, она выходила во двор, чтобы посмотреть, не тесно ли на небе звездам.

Небо медленно вращалось. Она зажмурилась. Потом открыла глаза. Откуда-то доносилось храмовое пение. Анту-умми прислушалась.

– Ануннаки поют, - прошептала она.

- Да не, - откликнулся из темноты возница. Он что-то искал в своей дорожной сумке, долго возился, бормоча и вздыхая. – Это не ануннаки, это ветер в дюнах. Все воет и воет. А когда из пустыни приходят первые ветра, у меня начинают распухать ноги.

Он поднялся и пошел к костру, где в золотых отблесках сидели караванщики. Анту-умми повернулась на бок, укрылась с головой, лишь бы только не видеть черной, звездной, демонической бездны.

Сон не приходил. Вереницей потянулись мысли, воспоминания, обрывки их, Уту-ан маленький, голый, с розовой кожей, подросток с острыми лопатками и двумя треугольными тенями на замшевой спине… то, далекое, раннее утро в саду, когда еще не совсем взошло солнце, его голову венчала тиара, ей хотелось целовать его, желание жгло, но она точно окаменела, и он, срывая для нее розу, исколол себе пальцы. Уту-ан, мой принц, моя плоть и кровь, ты – все, что у меня есть. От сына мысли сами собой перешли к Варад-сину.

Анту-умми откинула покрывало и села. Нет, это невыносимо, просто невыносимо. Шуршали и пели пески, ветер теребил бахрому на верблюжьих попонах. Поджав ноги, животные лежали в стороне, вожак не спал, покачивалась его змеиная голова на длинной шее, во мраке блестели глаза.

Повозка Анту-умми нагнала караван уже к вечеру. Купцы приветствовали радушно служительницу Набу, и Анту-умми решила заночевать с караваном, а наутро продолжить путь до Борсиппы, так было безопаснее – караван хорошо охранялся.

Переживания последних дней лишили покоя жрицу. Лишь мысли о сыне спасали ее. Некоторое время она сидела, сжав голову руками, потом, чуть-чуть успокоившись, невольно стала прислушиваться к разговору у костра. В устье ночи голоса мужчин звучали по-домашнему тепло, с ленивой, протяжной нотой. Костер трещал, огненные языки слизывали темноту, осыпали людей золотой пылью.

- А есть еще такая притча, - говорил один, наливая что-то в кружку из темного кувшина. Другие мужчины сдержанно посмеивались. Рассказчик сделал глоток и, приосанившись, заговорил на два голоса:

- Господин говорит: «Раб, слушай меня! Слуга: Да, господин мой, да.

- Я хочу поднять мятеж.

-Да, сделай это, господин мой, сделай это! Если ты не начнешь мятежа, твой горшок останется пустым. Где ты возьмешь еду, чтобы наполнить живот свой?

- Нет, раб, я не хочу поднимать мятеж.

- Не делай этого, мой господин, не делай этого! Кто учиняет насилие, либо будет убит, либо с ним худо обойдутся, его либо изуродуют, либо схватят и бросят в тюрьму.

- Раб, слушай меня!

- Да, господин мой, да.

- Я хочу любить женщину.

- Люби, господин мой, люби! Мужчина, который любит женщину, забывает все печали и заботы.

- Нет, раб, я не хочу любить женщину.

- Не люби, господин мой, не люби! Женщина – колодец, женщина – железный кинжал, острый нож, перерезающий горло мужчине!»

Взрыв смеха заглушил последние слова рассказчика.

Упоминание о мятеже взволновало Анту-умми, с бьющимся сердцем она приблизилась к костру.

- Это бы еще ничего, - снова заговорил рассказчик, купец лет тридцати с красиво подстриженной бородкой и выбритыми щеками. – Притча на то и существует, что дурак, послушав, не поймет ничего, а умный найдет скрытый смысл. А вот я вам другое скажу. В Вавилоне снова письма стали ходить подметные. Не попадались вам, нет?

Мужчины переговаривались, пожимали плечами.

- А что за письма? – обратился к молодому седобородый купец в островерхой шапке. – В прошлый раз, помню, как пошли подметные письма, казни были.

- Сам я их не видел, - отозвался молодой. – в руках не держал, а вот от знающих людей слышал, что письма эти исходят от жрецов Мардука и направлены против царя нашего Навуходоносора. Его обвиняют в кощунственных деяниях.

- Это в каких же?

- Да уж, наверное в самых страшных. Говорят, будто бы он способствовал беспорядкам в Вавилоне в прошлом году и поощрял коррупцию. А еще будто бы он распорядился отменить новогодние праздники в храме Мардука. Памфлет этот до сих пор еще в городе ходит. Неужто не читали?

Анту-умми задумалась. Навуходоносор строг, но справедлив. Жрецы оказывают большое влияние на царя и на всю политику государства. Могущество жрецов кроется в их сумасшедшем богатстве, а чернь слушает их раскрыв рты. Но ведь и зло, и смуты исходят от жрецов. Видно, не зря этот купец болтает, письма, порочащие царя, существуют.

Ей живо представилась недавняя ночь, когда на террасу неожиданно явился служитель Иштар. О, несомненно, богиня бы разгневалась, узнай она, что замышляют ее жрецы! Теперь Анту-умми совершенно четко представляла, что в Вавилоне готовится мятеж, а Варад-Син, быть может, и есть главный заговорщик. Навуходоносора жрецы всегда опасались, но он многое им прощал. А вот преемник его, Авель-Мардук, словно из железа, его они боятся, как огня. Смута им сейчас необходима, они не хотят молодого царя.

- Не сдержал ты своего слова, Варад-Син, обманул меня, - процедила сквозь зубы Анту-умми. – Сам виноват. Не пожалел меня, так уж и я тебя не пожалею.

Она повернулась и побежала к повозке. Стала поспешно собирать вещи, закидывать в плетеные корзины, укрепленные на повозке пальмовыми веревками. Сонные быки, укрытые длинными попонами, пережевывали жвачку.

- О, богиня! Дай мне холодную голову, отвагу льва и хитрость лиса, - шептала Анту-умми. – Да защити меня справедливый Набу! Эй, любезный! – крикнула она и замахала рукой. Мужчины у костра обернулись. От группы отделился один и направился к ней. Это был возница.

- Вот что, любезный, - строго сказала Анту-умми. – Впрягай быков, мы возвращаемся в Вавилон.

- Когда? – возница вылупил глаза.

- Прямо сейчас.

- Ой, госпожа, что ты такое говоришь! Не повредилась ли ты разумом? – воскликнул он, схватившись за шапку. – Куда же мы в потемках? Люди лихие по дорогам бродят, разбойники, зарежут нас с тобой, госпожа, и ограбят! У меня, скажем, брать нечего, а живота тоже жалко!

- Чего ты орешь? – Анту-умми разозлилась. – Сказано, собирайся.



- Госпожа, сжалься, умоляю. Боюсь я ехать ночью. А если на разбойников нарвемся? У меня дети малые, как же они? Пожалей их, госпожа. 

Анту-умми схватила его за рубаху, притянула к себе.

- Дам вдвое против обещанного, если сделаешь, как велю.

Возница, который и женат никогда не был, только крякнул. Подошел седобородый купец.

- Слышу, ехать собралась, мать-жрица, - сказал он, обращаясь к Анту-умми. Возница посторонился.

- Да, еду в Вавилон, - сухо отвечала она. – Есть там дело, которое не терпит отлагательств.

- Понимаю, - купец кивнул. – Но, все же следует поостеречься, человек твой правильно говорит. На дороге неспокойно. Подумай о себе.

- Никто не причинит ущерба жрице.

- Вы, служители благородных богов, мало знаете жизнь, - купец покачал головой. – Вот я и мои товарищи всегда в пути, мы знаем, к чему приводит беспечность. Останься, здесь ты в безопасности, дождись утра.

- От этого места Борсиппа ближе, чем Вавилон. К рассвету я преодолею значительное расстояние. Я должна быть в Вавилоне как можно скорее.

Возница, смекнувший, что двойная плата уж куда лучше обыкновенной, проворно впрягал быков, то и дело, поглядывая на Анту-умми – не передумает ли? Тащиться ночью среди дюн было невыносимо жутко, но, с одной стороны, он везет не кого-нибудь, а служительницу Набу, и, в случае чего, светлый бог уж, наверное, защитит их обоих, а, с другой – разбойники могут и не встретиться.

- Хорошо, это твое решение, - отвечал купец. - Но одну я тебя не пущу. Я дам тебе двух вооруженных людей, они хорошо владеют мечами и копьями. Они проводят тебя до стен Вавилона. Будь спокойна, мои люди сумеют защитить тебя.

- Благодарю. Счастливой тебе дороги, уважаемый, - сказала Анту-умми, и возница вздохнул с облегчением.

Они выехали на твердую дорогу, копыта быков и мулов глухо постукивали по плоским камням. Анту-умми лежала в повозке, глядя на звезды. Сон, наконец, укрыл ее. Был бы день, была бы лазурь. В зимние месяцы идут дожди, и в тот вечер, когда ты родился, шел дождь. А в твой пятнадцатый день рождения ты вошел в ту жалкую лачугу, где тебя ждали твои воспитатели и я, дождь лил бесшумно, с крыш капало прямо тебе на плечи, когда ты переступал порог. На тебе было мокрое платье, и даже ресницы мерцали бисером дождя. И я подарила тебе кольцо с лазуритом. Помнишь?



***


Она бежала босиком по прохладному блестящему полу. Неслышно, на цыпочках, точно летела. Дворец был огромен, два его гигантских крыла представлялись ей целым миром. Мир был, точно муравейник, перенаселен рабами, слугами, чиновниками.

Но здесь, в этих залах, стояла тишина. В узкие окна падали солнечные лучи и упирались в пол; она подкрадывалась, становилась в сияющий столб и оказывалась окутанной солнцем. Если бы это могло ее спасти!

И снова уносилась в магический дворцовый сумрак. Здесь повсюду – на стенах, высоких сводах, массивных колоннах были величественные барельефы – сцены царской охоты, победоносные сражения, поклонение богам, надписи, высеченные на камне, восхваляли царей. При входе в залы стояли крылатые Шэду. Она терялась среди этой роскоши, растворялась, превращалась в беспокойную, крутящуюся пыль. Все ее тело, от пальцев ног до макушки, таяло, дыхание, стесненное бегом, звон золотых украшений казались слишком громкими.

Она утратила себя. Да, с тех самых пор, как повернулась к нему спиной и оставила его в потемках Пятачка Ювелиров, среди звездной пыли и запаха гниющих фруктов. Уже больше никогда, никогда.

Ее хозяин имел странность. Ему нравилось видеть ее, по-своему он был добр. Отправляясь на доклад к царю, он вел целую свиту, Ламассатум, как всегда, как сегодня, шла слева и чуть позади, ей были к лицу красные персидские одежды.

Сегодня, как никогда, в приемных покоях было многолюдно. Ламассатум медленно ходила от одной колонны к другой, на бронзовой лапе гигантского Шэду лежала едва видимая вуаль пыли, спиной к ней стоял придворный писец, говорил о политике, и кто-то молодой, с бородой, как смоль, слушая, все время посматривал на Ламассатум. В толпе громко произнесли имя царицы, Ламассатум обернулась, и наткнулась на новый взгляд других черных глаз.

Хозяин задерживался. Его не было слишком долго. Я хочу проверить, помню ли я твой поцелуй. Буду ждать на Пятачке Ювелиров в час, когда зажигают светильники. Ведь ты не откажешь мне? Ламассатум повернулась и побежала.

Был засушливый год. Весь месяц аб солнце ни разу не ушло за облака. Канал, снабжавший водой их землю, иссяк, со дна ведрами черпали желтую отраву вперемешку с илом. Над равниной дрожал зной, и все менялось в его пелене. На селение напали демоны болезней. Стали умирать люди. Это было началом конца.

На полу лачуги, в углу, куда не дотягивались лучи солнца, лежал сухой тростник, застеленный серым льном. На скулах Дагана горели алые пятна. Он уже не вставал. Он вдруг стал таким маленьким, и Ламассатум не верила, не могла смотреть.

Жрецы являлись каждый день, прибегали к колдовству, пытаясь выгнать из тела больного Ламашту, демона лихорадки. Фигурка Ламашту лежала рядом с Даганом, ежедневно ее переодевали и вкладывали в рот сердце поросенка, и мать дарила ей украшения.

В селение каждый день кого-то хоронили. Чтобы не слышать погребальной музыки, мать закрывала наглухо дверь. Жрец наполнил огнем жаровню и воткнул в нее меч. Три дня Ламашту лежала с Даганом. Даган умирал. Вечером на третий день жрец разбил мечом фигурку и закопал у стены дома, ни разу не обернувшись.

- Твой брат скоро поправится, - шепотом говорила мать; во все стороны разбегались морщинки на ее сухой коже.

- Нет, он никогда не встанет, - отвечала Ламассатум. – И ты это тоже знаешь.

Один за другим умерла вся семья. Солнце склонилось к закату, Ламассатум сидела на насыпи канала, на сухой глине виднелись следы скота, который приводили сюда пить желтую воду. В лачуге лежала трехлетняя сестра, что умерла в полдень. У Ламассатум не было денег, чтобы нанять плакальщиц и музыкантов. Ей согласился помочь одноногий сосед. Вдвоем они отнесли девочку на кладбище, пыль поднималась из-под лопаты, над горизонтом стоял огненный диск, воздух вокруг ее головы был красен, но Ламассатум думала о стрекозах, о том, как мерцали их крылья над жижей канала.

- Все мои умерли, - она посмотрела на старого калеку. – А я зачем осталась?

- Кто-то должен остаться, чтобы проводить уходящих, - отозвался он. – Живи долго и приноси жертвы богам, чтобы облегчить своим страдания в подземном мире.

- Но я не могу жить, - возразила Ламассатум. – Во мне нет жизни. Я сама уже почти мертва.

- Не говори так, не гневи богов. – Старик оперся на лопату, смотрел бесцветными глазами на холмик, с которого ветер сдувал песок. – Скоро пойдут дожди, и все забудется. Ты еще дитя, а детская душа, что тростник – гибкая.

Каждую ночь ей снилось, что она плачет навзрыд, но наяву глаза ее оставались сухи.

Позади были приемные залы, их шум. Здесь царила тишина, Ламассатум осталась один на один с дворцом. Никогда раньше она не бывала здесь, возможно, эти залы относятся к личным покоям царя. Откуда-то доносилась музыка, Ламассатум показалось даже, что она слышит женские голоса. Наверное, недалеко начинались помещения гарема. Странно, что в этих пустынных залах не было даже гвардейцев. В тот год Ламассатум покинула родное селение. Она была нездорова, душа ее пребывала в слезах. Она шла по земле, питаясь, чем придется, а по ночам, если не спалось, думала о том, как огромен мир. В городах женщины давали ей еду, мужчины чаще награждали тумаками. Она была никому не нужна, тело ее было так слабо, что вряд ли она могла бы работать, и Ламассатум была как птица. Одна в прекрасном и жестоком мире, тринадцать лет спустя после дня рождения. Облака шли толпой с запада, начались дожди, Ламассатум смеялась, а первый ливень хлестал со всех сторон.

Ламассатум замерла. Кто-то шел, невидимый за строем колонн, в сапогах на кожаной подошве. Шаг был нетороплив, он шел, как мудрец, размышляющий под стук подошв, сердца, молотка плотника, дождевых капель. Она зажала ладонью браслеты на левой руке, чтобы они не звенели, и юркнула за ближайшую колонну. Она едва справлялась с дыханием, ей казалось, что невидимый человек слышит стук ее сердца.

Шаги вдруг смолкли. Ламассатум осторожно выглянула из-за колонны и обмерла. Положив руку на меч, одетый, как командующий фалангами гоплитов – тяжелой пехоты – он смотрел прямо на нее.

- Как ты попала сюда? – спросил мужчина.

- Не знаю. Я заблудилась.

- Ты персиянка?

- Нет, я из Вавилона. На мне лишь персидское платье, потому что это нравится моему господину.

- Вот как? А кто твой господин?

Она назвала. Вельможа хмыкнул.

- Не стой там, в темноте, - проговорил он, - я тебя почти не вижу. Подойди, не бойся.

Ламассатум вышла на свет под перезвон украшений и собственного сердца. Глаза его были зелены, как полноводный канал, и от нее не ускользнуло то, что он разжал рукоятку меча.

- Сколько тебе лет? – спросил он.

- Пятнадцать, - ответила она шепотом и добавила зачем-то, -  уже давно исполнилось.

- Пошли. Тебя уже наверняка хватились. Я распоряжусь, стража отведет тебя к твоему хозяину.

Не сказав больше ни слова, он быстро пошел через анфиладу залов. Ламассатум не поспевала за ним, но окликнуть его боялась, летела на цыпочках, и прозрачные алые накидки наполнялись воздухом. Вновь мысленным взором она видела Адапу, а этот страшный, вооруженный человек чем-то на него похож, хотя сходства не было никакого, разве что глаза, случайное движение руки. Я сойду с ума, думала Ламассатум. Я умру, ведь от горя умирают. Уже много раз я думала, что жизнь моя кончена, но богам было угодно, чтобы я узнала счастье. И я узнала, для того лишь, чтобы мучиться. Но это хорошо, я жила, никому не отдам своей боли.

Он, конечно, не пойдет против семьи, он жениться, и я его потеряю навсегда. А разве не с этого все начиналось? Не с сомнений и боязни? Ведь он знатен, а я рабыня из рода земледельцев. Не лучше ли забыть его и быть верной господину, который дает хлеб и кров? С какой стороны ни взгляни, участь моя не завидна, может, лучше сразу броситься в реку? Мысль пронеслась как порыв ветра, Ламассатум не придала ей значения, не успела задержать, чтобы полюбоваться ею. Она грустила о другом, о новых годах, где Адапы не будет, но на мгновение мысль была допущена, коснулась ее своим оперением, в этом как раз и был смысл.

Роскошь пустынных залов исчезла так же внезапно, как и предстала перед ней. Ламассатум вновь стояла в оживленном зале, среди шума, голосов и шарканья ног. Вельможа, сопровождавший ее, что-то негромко сказал стражнику у дверей и ушел, даже не взглянув на нее.

Ламассатум провели через анфиладу помещений, где в одном ярко светило солнце и били фонтаны, узкие ковры на лестницах заглушали шали, она снова была в атмосфере, к которой успела привыкнуть за короткий месяц. Она не думала сейчас о наказании, которого заслужила, хозяин не простит ее. Позади шел гвардеец, она подумала, что этот человек может убить ее, но ее боль не отразится на его лице.

Наконец, ее провели в покои господина. Тот сидел в кресле, сложив руки на жирном животе, и был похож на большую беременную женщину. Жестом руки он отпустил гвардейца.

Почему, даже теперь, сидя у его ног со свитком в руках, она думала об Адапе, только о нем? Свет медленно мерк в ее глазах. Она читала нараспев поэму и опадала, как пена среди камней.

- Как он устами изрек, ветру крылья сломал он.
Семь дней южный ветер не дул в стране.
Ану послу своему Илабрату кричит:
«Зачем семь дней этот ветер не дует в стране?»
Его посол Илабрат отвечает владыке:
«Адапа, сын Эа, крылья у ветра сломал».
Едва это слово услышал Ану,
Встал он на троне, закричал он:
«На помощь! Пусть его приведут».

Имя Адапы было прекрасно, в нем заключалось все богатство мира. Жизнь скоротечна, он пройдет под солнцем, как по мосту и, достигнув порога, шагнет в царство теней. Кто пойдет рядом с ним, ни о чем не прося, не тревожа его души? Перейду за тобой в царство сумрака и луны, – какой был длинный мост.

- Моя милая, моя плоть и кровь, - сказал Адапа и улыбнулся.

Горячая ладонь легла на ее плечо. Ламассатум вздрогнула.

- Принеси мне холодной воды, - сказал господин и забрал из ее руки свиток.