Он снова

Последняя электричка, остановившись, зашипела приводами дверей, открыв Его взору перрон, устланный старым, истёртым, в трещинах асфальтом. Перрон выглядел уставшим, сильно потрёпанным временем, освещался тусклым, невзрачным, желтоватым светом от пары покосившихся фонарных столбов с разбитыми плафонами, которые, когда-то, прикрывали теперь уже откровенную, нескрываемую наготу поражавших своей древностью ламп, туго ввёрнутых в патроны и ожидающих своей скорой кончины.
Он шагнул вперёд, оставляя за спиной мир электрички, грязный, холодный, вонючий, пропахший въедливым послевкусием ароматов бомжей, табачного дыма, пива, водки, их смеси  с остатками закуски, выплеснутых в воздушное пространство вагонов и на пол отравленными, гниющими изнутри и снаружи организмами.
Покинув прежний мир своего пребывания, Он вступил твёрдым шагом в мир, несомненно более большой, огромный, величественный, мир города, но не  лишённый всех пороков убегающего от Него в темноту ночи мира железных дорог России, плавно покачивающего в прощальном, печальном приветствии красными фонариками последнего вагона. Через минуту, стихший  перестук колёс, ознаменовал для Него новый этап жизненного пути, своей невзрачностью не предвещавший ничего хорошего, особенно там, где лампочки, такие же древние, подобные тем, на перроне, в фонарных столбах, уже  представились перед их всевышним, давно отчитавшись на страшном суде за прожитую жизнь и пребывали в лампочном аду или, что, несомненно лучше, приятнее думать, в раю.
Мимо него, мелко цокая каблучками сапожек на красивых стройных ножках, по ступенькам, спустилась в сумрак ночи молоденькая девчоночка, завораживая своей молодостью, отогнала мысль назвать её девушкой и тем более женщиной. Разумеется, ей было не менее двадцати лет с хвостиком, но чистота, прозрачность глаз, хрупкость тела, фигурки, звенящая первозданность хрустального, божественного творения, так и побуждали назвать её ласково девочкой, милой, очаровательной девочкой,  в порыве невесть откуда взявшейся мальчишеской влюблённости.
Он, по привычке, проверил всё ли находится на месте, при нём, там, где должно быть, в преддверии встречи с неизвестным, тем, что  скрывал мрак, поглотивший в себя, теряющиеся в нём дорогу, улицу, вдоль которых предстоял Его путь.
С пол сотни метров, к его радости, Он был попутчиком девчушки, следуя на почтительном расстоянии от неё, чтобы не напугать своим присутствием, одновременно не отказывая себе в наслаждении любоваться ею, через что ощущать мир прекрасным. Снег похрустывал под ногами, приятно морозило щёки, кончик носа, дыхание стыло в воздухе - зима.
Зима не зима, когда тепло на душе и птички в райском саду...
Какая жалость! Она свернула с главной улицы во дворы. Что ж, не всё приятное вечно. Он остановился, провожая её взглядом. Хороша, ей богу хороша! Счастья тебе, девчушка!..
Он,  было, пошёл дальше, преодолевая сладкую томительность мыслей и чувств, не желавших расставаться, отрываться от воспоминаний о прежних любовных переживаниях, той сладости мук, страданий, надежд, что навеял образ случайной, обворожительной незнакомки.
Вдруг! Туземцы! Они появились ниоткуда, из сумрачной зоны теней. Выплавились из мрака - две фигуры. Одна, побольше, пошире в плечах, широко ставя ноги в разнос по сторонам, свесив руки, также, немного в стороны под присогнутым вперёд, сутулым телом, не оставляла сомнений об увлечении ей в недалёком прошлом борьбой "вольной" или "классикой". Другая, поменьше на голову, помельче всем и плечами и тельцем, часто вихляя щуплым задом из стороны в сторону, семенила за гориллой кривыми ножками, выдававшими в ней профессионального наездника некрупного средства передвижения, вероятно осла, ишака, лошака или кого ещё, не превышающего их размерами. Обе фигуры вожделенно, устремились вслед за девчушкой, озираясь по сторонам.
- Чёрт! Чёрт! Чёрт! Опять! - топнув ногой от досады, Он судорожно решал проблему, возникшую вот так, просто, без обиняков, предупреждения, на пустом месте.
Как быть? Забыть, идти своей дорогой или, понимая, что произойдёт, случится буквально в минутах, в недалёком будущем, сейчас, практически уже в настоящем (!?),... попробовать предотвратить неизбежное?
- Как зверьё достало! - Он с вырвавшимся тихим стоном повернул в тишину непредсказуемых, чёрных дворов.
Мелкий первым заметил Его, насторожившись скрипом снега у себя за спиной, что-то шепнул горилле.
-Ну, прямо Шерхан с Табаки... - подумал Он.
Горилла обернулась. Злобный взгляд из-под сросшихся бровей, практически образовавших единую линию, резанул острым лезвием по Нему, не двусмысленно давая понять - свалил отсюда, русня, по пырому!
Он не отвёл своего взгляда, но держал дистанцию, ни приближаясь, ни отдаляясь.
Через некоторое время горилла повторила трюк со взглядом, дополнив его теперь злобной мимикой то ли лица, то ли морды, у каждого свой вкус и восприятие действительности, выберите сами, что играло мышцами передней части головы гориллы.
Он же не продемонстрировал ничего, кроме полного безразличия и ни о чём не говорящих голубых глаз.
- Чё смотрыш, чё нада? - сунув руку в карман, горец (по всем приметам, другого и не могло быть), оскалив зубы, угрожающе ринулся в Его сторону.
Что произошло в следующие мгновения его жизни он не успел понять, выразив полное недоумение набыченными глазами, обмякшим телом, подкосившимися ногами, шипеньем лёгких, испускающих последний дух:
- Ух-х-хххххх!
Он не делал ничего. Почти ничего. В последний момент вытянул руку перед собой. Всё. Дальше цепь случайностей, судьба распорядились жизнью и смертью горца. Скользкий, утоптанный снег, масса тела, злоба, стремление убрать с дороги раздражитель, препятствие к задуманному наслаждению... 
Пытаясь остановиться, горец взмахнул руками, из которых куда-то вверх и в сторону полетело что-то, по очертаниям напоминающее пистолет, перебирал ногами назад от Него, от того, что продолжало кисть Его руки, и ничего не мог поделать, скользя по дороге, принимая в себя, между пятым и шестым рёбрами груди слева, что-то длинное, острое, что-то закрывшее последнюю страницу его книги жизни, и открывшее первую страницу новой книги, книги смерти...
Тело соскользнуло вниз, увлекаемое собственной силой тяжести, с того, с чем имело честь познакомиться при столь странных и скоротечных обстоятельствах, не успев назваться само и узнать имени предмета обладающего таким стремительным и смертельным рукопожатием.
Видя, как горилла всей массой, навзничь рухнул на тротуар, распластав руки, дёрнув судорогами пару раз ноги, сначала согнув в коленях, затем, вытянув во всю длину, мелкий, в порыве врождённой озлобленности к неверным, одновременно съедаемый животным страхом, во всё горло пискляво, на самой высокой ноте заорал:
- Аллах акбар!
Деревья, кусты, заборчики палисадников, дворы, нависающие тенями над людьми дома, чёрное небо, полумесяц и звёзды, космос, весь мир недоумённо обратили свои взоры на мелкого кривоножку в немом вопросе:
- Это ты к чему?
Если бы, мелкий сам понимал или знал, к чему?! С того момента, как он подвергся обрезанию, спустя несколько дней после рождения, и бородатые дядьки облегчённо и смиренно, провели ладонями по своим щекам, произнося те самые слова, мелкий осознал одно, что, то, наиглавнейшие и важнейшие в его жизни слова, без которых не избавиться от запора или не поиметь ослицу, ну, и там разное, многое ещё чего...
Многократно повторённый, отражённый от стен домов вопль затерялся, где-то во дворах, улицах, переулках огромного города.
Второе, что пришло в голову мелкому, опять таки, можно сказать врождённое, это достать нож и поделиться своей новой мыслью не менее громко, на фальцете, со всеми, кто, да, имеет уши:
- Зарэ-э-эжу-у-у-у!
То, что почти сразу прилетело и воткнулось уже в его грудь, хрустнув раздвигаемыми рёбрами, видимо возражало против таких нехороших мыслей. Лёгкие кривоножки, осознав непотребность громкого поведения, мешающего мирному отдыху людей после трудовых будней, умыли руки: пардон, извиняйте, погорячились... - теперь скромно воспроизвели тихий, шелестящий звук спускаемой шины, на чём и прекратили своё ночное озорство.
А, что наша девчушка? За всеми жизненными неувязочками Его мы забыли про неё.
Девчушка обратила внимание на следовавших за ней детей гор, ускорила шаг, сердце учащённо забилось, предчувствуя беду, разум подгонял ноги, быстрее, быстрее, быстрее... Она побежала, спотыкаясь, падая, поднимаясь, включив беззвучный режим паники, не зная и не представляя, где, как, у кого ночью просить помощи, искать спасения... Горло только и могло выдавать еле слышимый хрип отчаяния... Внезапно она услышала:
- Чё смотрыш, чё нада?
Обернулась и замерла в оцепенении, не в силах ни двигаться, ни осмысливать происходящее.
 
Он нежно тронул её за плечо, пробуждая к жизни:
- Испугалась? Далеко до дома?
- Да... Нет... Через дом...
- Чего стоим? Чего ждём? Пойдём?..
Она приложила "таблетку" к домофону подъезда, в нём что-то пропиликало, щёлкнуло... дверь открылась. Уже входя в подъезд, она задержалась на мгновение, обернулась, шёпотом сказала:
- Спасибо...
Он улыбнулся, блеснул зрачками в лунном свете, повернулся и растаял в морозной ночи. Лишь лёгкая дымка его дыхания ещё некоторое время держалась в воздухе, там, над тем местом, где...
Она закрыла дверь, медленно подошла к лифту и, вдруг, слёзы потекли из её глаз, скатываясь по щекам, падали на грудь, растворяясь в одежде чувствовали, как её сердце забилось часто, часто, не от страха, не от пережитого, а от услышанного неведомо как, но очень явственно, близко...внутри...очень родного и нежного, Его:
- Счастья тебе, девчушка!..

Полиция искала. Полиция опрашивала. СМИ призывали к гражданскому долгу, просили звонить по телефонам доверия очевидцев произошедшего на  кануне преступления. Президент призывал жёстко пресекать имеющие место быть столь вопиющие факты национализма, а попутно, не менее жёстко пресекать и проявления антисемитизма, пряча за правильными словами лживость своих глаз, грязь своих поступков, страх потерять власть...

Она задумчиво смотрела "Новости" и искренне желала Ему ответного счастья...