Я - мессия. где твой дом?

(другие произведения автора можно приобрести по ссылке: http://rubie.in.ua/sample-page/)

«Каждый год родители Его ходили в Иерусалим на праздник Пасхи. И когда Он был двенадцати лет, пришли они также по обычаю в Иерусалим на праздник. Когда же, по окончании дней [праздника], возвращались, остался Отрок Иисус в Иерусалиме; и не заметили того Иосиф и Матерь Его, но думали, что Он идет с другими. Пройдя же дневной путь, стали искать Его между родственниками и знакомыми и, не найдя Его, возвратились в Иерусалим, ища Его. Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его. И, увидев Его, удивились; и Матерь Его сказала Ему: Чадо! что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и Я с великою скорбью искали Тебя. Он сказал им: зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Но они не поняли сказанных Им слов...» Евангелие от Луки глава вторая стихи с 41 по 50.

В тот день я открыл глаза в предчувствии чего-то необычного. Что-то в моей жизни должно закончиться и уйти безвозвратно в прошлое, а нечто новое открывало передо мною таинственные двери в другой мир. Глядя на поднимающееся из-за сонных пологих холмов желто-красное светило, с каким-то благоговением, наверное, даже дыша через раз,размышлял над тем, что же меня ждет.
Это был обычный канун великого праздника Песах. Родители как обычно уже за несколько недель начинали суетиться, стараясь подготовиться к празднику как можно лучше. Сегодня нам предстояло начало двухдневного путешествия в Иерусалим. Еще с вечера мать собрала продукты на неделю вперед, а отец приготовил приношения. Мои братья относились ко всем этим приготовлением с особенным трепетом, потому что для них посещение Иерусалима — это прежде всего встреча с друзьями, подарки и новые впечатления.
Я сидел верхом на каменном заборе за отцовской мастерской и смотрел на светлеющее небо. Со стороны дома доносились строгие окрики отца с матерью, писклявые голоса сестер и галдеж братьев. Они бегали вокруг озабоченных родителей, не умолкая, о чем-то возбужденно говорили и смеялись. Обо мне, как обычно, никто не вспоминал до самого выхода. Если раньше меня это немного задевало, то сегодня я был благодарен моей семье за возможность лишние несколько минут побыть в одиночестве. Я находился в предвкушении чего-то важного, неведомого, что должно было изменить мою жизнь. Я ждал чего-то, сам не зная чего и само это ожидание с одной стороны пробуждало во мне интерес, а с другой — пугало неизвестностью и какой-то скрытой тревожностью и необъятностью. Ощущение того, что Некто во мне с новой силой овладевает всем моим существом, не покидало меня все то утро перед отходом в Иерусалим...
Я не помню тот трехдневный переход в деталях. По ночам было холодно и я никак не мог согреться даже у самого костра. Мои братья и сестры почти беспрерывно бегали вокруг костров и между палатками соседей пока не сваливались обессиленными ближе к полуночи, чтобы подскочить с восходом солнца и, перекусив огромной медовой лепешкой на всех, заниматься тем же самым в пути. Помню, как мать сокрушенно повторяла, что таких буйных детей, как у нее ни у кого в Назарете, да и во всей Иудее, наверное, нет. При этом она почему-то как-то странно и печально смотрела на меня, словно чего-то ожидая. Я понимал, что она тоже чего-то ждала. Так же, как и я.
В Иерусалим мы пришли в полдень. Древний город встретил нас шумным многолюдством. Праздничное возбуждение царило среди многочисленных паломников еще на пыльной широкой дороге на подступах к белым городским стенам. Нас обгоняли повозки, украшенные затейливой резьбой и дорогими тканями, оставляя пеших задыхаться в поднятой лошадьми дорожной пылью. Но никто не ругался и не жаловался. Взрослые и дети с перепачканными, но счастливыми лицами, откашливая пыль и стряхивая пыль с самой лучшей праздничной одежды, продолжали как ни в чем ни бывало улыбаться, смеяться, шутить и даже танцевать. И я радовался вместе со всеми. Переживания минувшей недели как-то незаметно на время ушли, солнце припекало по-весеннему. Мы приближались к Иерусалиму и я ловил себя на мысли о том, что будто бы возвращаюсь домой.
Узкие улочки города были переполнены людским морем, волнуясь и весело шумя. Отовсюду торговцы разнообразными голосами на распев предлагали жертвенных голубей, украшения и продукты. Конечно мест в гостиницах в такие дни не оказалось, и мы решили не ночевать в этот раз в Иерусалиме. Отдавшись на волю бурлящему человеческому потоку мы направились к храму, где вскоре должно было начаться праздничное жертвоприношение. Уже второй или третий раз я посещал Иерусалим на праздник Песах и каждый раз меня одолевало какое-то щемящее тяжелое чувство, когда я наблюдал за обрызганными в крови священниками, медленно и торжественно совершавшими службу в Храме. Мне хотелось провалиться сквозь каменную мостовую, затеряться в толпе, просто исчезнуть только бы не видеть глаза животного, ведомого на заклание к жертвеннику. У меня создавалось такое впечатления что каждая обреченная на смерть овца, смотрела только на меня, маленького мальчика в многотысячной толпе, смотрела с какой-то странной неизъяснимой тоской и ожиданием. Мне было невыносимо испытывать на себе этот взгляд и я присаживался на корточки, прижимался к ногам матери и закрывал лицо руками, чувствуя, как из глаз текут слезы.
На этот раз я не хотел идти в храм, даже приближаться к нему. Это было достаточно легко, - утонуть в бурлящем людском море и затеряться в паутине узких городских улиц. До храмовой горы было еще достаточно далеко, прежде чем я немного поодстав от своих, свернул в первый же переулок, будучи уверен, что хватятся меня не раньше, чем закончится богослужение. Но к тому времени я вернусь к храму.
Утро плавно превращалось в полдень, солнце стояло высоко над низкими одноэтажными домами и стало припекать, но я этого не замечал. Не чувствуя под собой ног я словно плыл по улочкам и переулкам, жмурясь то ли от яркого солнечного света, то ли от ощущения свободы, рассматривал проходящих мимо людей, со словами праздничного приветствия заглядывал к торговцам в их пахнущие корицей, свежей древесной стружкой или свеже испеченным хлебом лавочки, играл в прядки с детьми. Одним словом я чувствовал себя счастливым свободным от родительской опеки и, казалось, ничего в целом мире не способно было омрачить моего отроческого блаженства.
Уже под вечер я вдруг обнаружил себя у каких-то городских ворот, где стражники готовились к закрытию ворот. В этой части города было малолюдно. Даже осознав, что заблудился, я не огорчился, - ведь всегда можно спросить о самом коротком пути к храму. Я летящей походкой пресек пустую площадь перед воротами, приблизился к ближайшему стражнику. Он стоял ко мне спиной. Я подергал его за рукав. Привычное приветствие уже было готово сорвать с моих уст. Но когда стражник обернулся, мне стало не по себе.
- Где твой дом, отрок? - вопрос прозвучал так, словно молния ударила мне прямо в лицо. Я отшатнулся и испуганно посмотрел на стражника, но тут же понял, что дело было не в нем. Он смотрел на меня вполне дружелюбно и даже, кажется, улыбался.
- Где ты живешь? - повторил он вопрос.
Я видел как шевелятся его губы, но отчетливо понимал что вопрос на самом деле исходил от куда-то изнутри моего естества, суровый голос звучал в моей голове.
С криком я бросился прочь...
Ночь была холодной, наполненная одиночеством и темнотой. Я пытался найти дорогу к дому, где остановилась моя семья, но у меня ничего не получалось. Тоскливо глядя на уютно светящиеся окна домов, я, еле передвигая ноги от усталости, бесцельно бродил по мирно засыпающему городу. Ближе к полуночи я обнаружил, что оказался на той же площади у ворот, откуда сбежал от охранника. При виде тех ворот, зловеще, как мне показалось тогда, освещенных призрачным свечением факелов, меня охватил ужас и я снова бросился бежать, гонимый неизвестным мне до того страхом и тоскливым одиночеством. Я бежал, сам не зная куда, до тех пока силы совсем не покинули меня и я опустошенный опустился в пыль неизвестной темной улицы. Наверное, мне надо было заплакать, но слез не было. В горле стоял ком, от которого трудно было дышать, тело било мелкой дрожью.
Полная луна обильно изливала на меня свой холодный желтый поток. Мне было холодно, хотелось спать, но сон бежал от глаз. Вдруг чья-то тень накрыла меня. Я поднял голову и увидел одетого в отрепья, человека. Его лицо скрывал глубокий капюшон, в руке он держал шерстяное покрывало, которым он укрыл мое дрожащее тело.
- Где же твой дом? - снова прозвучало у меня в голове. Словно тысячи игл вонзились в голову, грозя разорвать меня болью. Когда мне удалось закричать, я...проснулся от собственного голоса.
Было светло. Судя по тому, как высоко стояло солнце, наверное был полдень. Я был укрыть чьим-то изношенным шерстяным покрывалом. Отбросив его в торону, словно это была змея у меня на груди, я вскочил и затравлено посмотрел вокруг. Мужчины и женщины, старики и дети проходили мимо, не обращая на меня никакого внимания. Скорее всего в тот момент я был похож на просящего милостыню нищего. Я пошел в ту сторону, где, как мне казалось должен быть храм. Скорее всего родители до сих пор ждут меня там. Все происшедшее вчера казалось мне ночным кошмаром. Спросив одну пожилую женщину, в правильном ли направлении я иду и получив утвердительный ответ, я чуть ли не бегом устремился вперед. То место, которое еще вчера еще вызывало у меня столько неприязни, теперь в моем, воспаленном воображении казалось местом избавления от преследующего меня ужаса, - ведь там меня наверняка ждала моя семья...
Голод наконец напомнил о себе, когда я проходил мимо лавочки пекаря, из которой вкусно пахло свежевыпеченной сдобой. Нащупав несколько монет в кармане я подошел к прилавку и робко поздоровался, насторожено глядя на продавца, - тучного бородатого мужчину в испачканном мукой полотняном фартуке. Я отдал свои монеты и стал разглядывать лежащие передо мной хлебы. Я очень сильно хотел есть, поэтому, не раздумывая схватил первое, что попалось мне на глаза. Забыв о пристально наблюдавшем за мной пекаре, я вонзился зубами в еще горячий хлеб. В лавку зашла старушка и взглянув на меня, неодобрительно покачала головой:
- Где же это тебя носило, сердешный?
Я ничего не ответил, поскольку был занят едой.
- И где же твой дом?
Я чуть не подавился хлебом, который ел. Кусок застрял у меня в горле. Я бросил лепешку на пол и бросился вон из лавки. Я не помню сколько времени бежал; волосы на голове ставали дыбом, все тело била мелкая дрожь, его бросало то в жар, то в холод, а в груди пылало пламя отчаяния и боли.
Я остановился среди роскошной колоннады, предваряющей вход в Храм. Здесь степенно ходили священники и люди в ярких праздничных одеждах. Прямо у колонн, стоя на коленях молились женщины вместе с детьми. Я огляделся по сторонам, ища глазами отца и мать, но никого не увидел. Обойдя всю колоннаду, затем всю площадь, я приглядывался к каждой женщине и каждому мужчине в надежде встретить родителей, но все было тщетно, - их нигде не было.  Я вновь поднялся по длинной гранитной лестнице на колоннаду и обессиленный опустился возле одной из колонн.
Со стороны Храма раздалось мелодичное пение псалма, который я знал наизусть с того времени, как начал понимать слова:
«Одного просил я у Господа, того только ищу,
чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей,
созерцать красоту Господню и посещать Храм Его.
Ибо Он укрыл бы меня в скинии Своей в день бедствия,
скрыл бы меня в потаенном месте селения Своего,
вознес бы меня на скалу...»
Словно молния сверкает от одного края неба до другого, так озарилась моя измученная душа этим пением. Я почувствовал, что гигантское бремя одиночества, скорби и страха в один миг покинуло меня, слезы и надрывное рыдание хлынуло из самой глубины души.
- Отрок почему ты плачешь? - услышал я спокойный участливый голос откуда-то сверху, - где твои родители? Где твой дом?
Подняв голову, сквозь слезы я увидел стоявшего рядом священника, который внимательно смотрел на меня:
- Здесь мои родители, здесь Мой Дом...