Узник ненависти

1

Утро беспокоило Город. На автобусной остановке толкались холерики, бранились истерики и чирикали воробьи. Угрюмый, заспанный толстяк крошил носком ботинка снежный бортик, не обращая внимания на оторванную подошву. «Сова, — решил Некий молодой человек, с интересом наблюдавший за трагической гибелью башмака, — И холостяк. Или разведённый. Страшон, батюшка, как смертный грех. Рожа — гляди, лопнет. Противнейшее существо, особливо в постели. Нет, все-таки холостяк». Визг автобуса оторвал юношу от любопытного зрелища. Целеустремленная толпа проволокла Сову до подножки и попыталась втиснуть в салон. Но двери вовремя сошлись на его пухлой спине. В знак протеста Сова отчаянно заорал — и автобус тронулся.
Некий проводил взглядом оборванный хлястик, ядовито ухмыльнулся, огляделся вокруг и медленно закружил по остановке. «Поделом. Не все тебе жаться к фигуристым гражданкам». Некий сплюнул, растер плевок ногой - и тут обнаружил рассыпанное по асфальту богатство. Быстро нагнулся — 20 копеек, еще — 10, еще — 20, еще — дурацкая металлическая пуговица: «Фирма, черт ее дери! Пижонят всю зиму в джинсовках-кроссовках, козлы». Некий стряхнул мелочь в карман и окунул следом покрасневшие на морозе руки. «Пора подкрепиться», — юноша втянул голову в плечи и побрел мимо ярких магазинных витрин, где нежились банки прокисшего майонеза, возвышались пирамиды жестянок с бурым томатом, а реклама предлагала питаться бутербродами с маргарином и пастой «Океан». Некий игнорировал эти призывы — ему хотелось мяса.
В институтском подвале ютилась «ударная точка общепита», награжденная переходящим красным знаменем — Тошниловка. В перемены здесь змеились гремучие очереди, но сейчас было пусто и тоскливо — студенты высиживали срок. «Зубрилы, — размышлял Некий, недавно изгнанный из сего достопочтенного заведения, — Развесили уши — только лапшу подноси. Хватит, сыт по горло я вашими Марксом да Энгельсом, да развитым социализмом — изжога».
Но дешевые цены властно влекли диссидента в институтский подвал, где котлеты стоили не дороже половинки ржаного, а иногда в них можно было почувствовать мясо. Кафе по соседству крестило подобные изделия бифштексами, ромштексами, биточками — смотря по настроению — и оценивало как натуральную свинину. Некий взял поднос, хлопнул его на алюминиевую ленту и только тогда убедился, что полакомиться котлетами не удастся. «Куры. Какие у них противные лапы. Недалеко ушли от родичей — динозавров. М-да, начинаю понимать вегетарианцев — пора кончать с трупоедством. А то станешь как чукча урчать, завидев залежалый олений желудок... Но, вообще говоря, людоеды — не дураки. Свежее мяско, человечинка — чисто, вкусно. Чем тут брезговать? Если гнушаться своими собратьями, дойдешь до неуважения к человечеству. Нет, людоеды — вот подлинные гуманисты!» — Некий вздохнул и вытащил тарелку лапши с куском посиневшей курицы.
«Взять хоть этого кретина — вгрызся в кость как голодная шашка. Пролетарий! Тьфу ты, господи. Нажрешься, послесаришь — и давай подругу теребить. Вот и вся твоя жизнь, так и проходит — капля за каплей, бездарно да утилитарно. Рви, лапушка, пальцами своими максиатюрными, давай, не стесняйся! У, быдло!» — губы Некого злобно скривились, он бросил остатки курицы в тарелку, обтер ладонью сальные губы и направился к выходу, задевая на ходу грязные стулья.
Недавняя оттепель свесила с карнизов двухметровые сосульки, и они пресловутыми домокловыми мечами подстерегали беспечных прохожих. На отделении Госбанка красовались вперемежку символы царской и советской власти, причем двухглавый орел с подозрением косился на молот, перерезанный серпом. «Куда ни кинь — везде тирания, — резонерствовал Некий,— Эх, Расея, не могёшь ты без единомыслия. Сколько крови повылила, всю интеллигенцию под корень извела, а чего добилась? Не царь — так Генсек, не вера православная — так «Кодекс строителя коммунизма», не союз черносотенский — так эта... «ум, честь и совесть эпохи». Мало тебе было Февраля? Налепила из грязи косноязычных князей — и довольна, голодная да убогая, Расея!»
Некий пробирался по заснеженным дорожкам городского парка, выуживая из-под скамеек зеленую посуду и набивая ею безразмерную черную сеть. Он принципиально не подходил к «позволявшим себе несмотря на законодательство»: «Подзаборники! Лакаши слюнявые. По сколько нейронов за рюмку отдашь, вонючая морда, слюнявый алкаш?» — Некий усмехнулся удачной строке и пожалел, что забыл блокнот с авторучкой, — «Такие стихи пропадают по вульгарно-материальной причине!».
Меж тем к «позволявшим» причалила юркая старушенция с открывалкой наперевес — и Некий остался с носом. Наказанный за сатанинскую гордыню, он глухо вздохнул — и выматерился. И вдруг — ощутил на плече богатырскую длань. «Кто?» — развернулся Некий. Крепкий удар опрокинул его на лёд. Черная сеть возмущенно зазвенела, призывая к милосердию. Тяжело заныл затылок. «Что я тебе сделал?». Новый удар в сплетенные на животе руки. Хрустнули костяшки пальцев. «За что?!» — взвизгнул Некий, пытаясь подняться, и принял скулою широкий, подбитый скобою каблук.


2

Он очнулся в серой конуре на продавленной железной кровати и долго созерцал темный ржавый металл со скупыми следами коричневой краски. В висках стучало, горело лицо, и странное отупение прижимало его к голой холодной решетке. Он тяжело поднялся и пошатываясь двинулся к зарешеченному оконцу, за которым оказалась темная ниша, заваленная до самого верха — насколько хватало взгляда — пропыленными картонками, пустыми консервными банками и прочим мусором. Некий вздохнул и обмерил шагами камеру — четыре на десять. Сел. Кроме кровати здесь не было ничего — ни столика с эмалированной кружкой, мухами и крошками хлеба, ни колченогого стула, ни тумбочки с отломанной ручкой, ни ночного судна уныло-успокоительного оттенка — ничего. Самое странное, здесь не было даже двери. Потолок, потемневший от времени, со свисавшей по краям штукатуркой и тусклыми сальными пятнами, сохранил два обрывка провода, но не лампочку и не патрон.
«КГБ? Нет, у нашей «святой инквизиции» больше порядка. Психушка? Без санитаров, одиночка... Нет, не похоже. Как я сюда попал?» Некий опустился на четвереньки и убедился, что под кроватью нет ничего — разве что пол, укрытый бугристым дырявым линолеумом. Обгоревшая спичка, окурок, фантик, шелуха от дешевых семечек — казалось, что каждый из этих предметов, способный кивнуть на смененного узника принес бы отраду угасшему взору. Увы. «Здесь давно никого не было...».
Сделав это открытие, Некий улегся крестом на шершавом полу — и закричал. Истошное эхо плеснуло по стенам и рухнуло вниз. Тишина. Выждав минуты три, он заполз на пружинный каркас и, свернувшись калачиком, забылся тревожным сном. Некому снилось, что камера выросла в сказочный зал, где за длинным столом склонились над яствами роскошно одетые дамы и кавалеры, где звучала иноязычная речь, мягко стелилась музыка и многосвечовая люстра озаряла святые шедевры. Некий очнулся от резкого толчка. Ему показалось, что тело его потеряло в весе — и тут же он понял, что вместе со всею камерой быстро падает вниз. Решетчатое оконце свистало и верещало, а за ним мельтешили полосы полутеней и мрака. Резкий звон. Перехватило дыхание. Стиснуло череп. «Крац!» — кабина споткнулась обо что-то твердое и застряла. Внезапно потолок ушел в сторону, обрушив каскад штукатурки, а сквозь известковую пыль пробился неоновый свет. На стеклянном перекрытии показалась юная девушка в синем хитоне, едва прикрывавшем точеные ноги. «Балет», — выдохнул Некий, зачарованно закинув шею. Не¬знакомка улыбнулась так солнечно и приветливо, что захотелось улыбнуться в ответ, позабыв на миг о волшебном своем унижении.
«Где я?» — Некий немного пришел в себя и поспешил отряхнуться. «В исправительном изоляторе, — прозвучал мелодичный голос. — Есть ли у Вас пожелания?». Некий вздрогнул и крикнул — пронзительно, дерзко, как может кричать одно истомленное тело: «Пить, еды, белья...». Немного замялся, соображая: «И это, горшок какой-нибудь, что ли...». Потом спохватился: «Как отсюда выйти? Я хочу выйти!». «Всему свое время», — загадочно улыбнулась девушка — и скрылась за помутневшим потолком. Снова посыпалась штукатурка, убеляя линолеум, кровать и волосы грустного отщепенца, размышлявшего о загадке своего заточения.

3

Неожиданно стена напротив расступилась, обнаружив иные пространства. Некий бросился вон — и очутился в столовой, где все было нарыто к обеду. Из супницы поднимался легкий парок, на большом блюде покоился жареный фазан, обложенный черносливом и сладким картофелем, а на малых тарелках и тарелочках оказались разнообразные салаты и закуски. Некий жадно набросился на еду, а насытившись, по¬чувствовал потребность облегчиться. Тотчас раскрылась другая стена — и Некий вступил во владенье мягчайшей туалетной бумагой и множеством разнообразных освежителей воздуха, не говоря уже об ослепительно белом унитазе с бодрящим предупреждением «Стерильно». Затем последовало знакомство с ванной комнатой, где выложенный кафелем бассейн со множеством кранов и кнопок соседствовал с крохотной сауной и циркулярным душем.
 
Недолго думая, Некий наполнил бассейн ароматной водой с экстрактами пихты и кедра, разделся и задремал в белоснежной пене, умело взбитой электромешалкой. Задремал так, что и не заметил, как матовый потолок засеребрился, пропуская по стенам легкие блики, и сверху заглянули пытливые серые глаза под пушистыми ресницами, вооруженные черным морским биноклем. Но только спала жара и Некий включил ободряющий душ, как вновь потолок приобрел целомудренно-матовый вид.
От купания стало потягивать в сон — и Некий проник в розовато-багряный мир трехметрового лежбища с пультом управления телекомбайном и видеотекой. Но он равнодушно свалился лицом в пуховик и забылся мертвым сном, ошарашенный и утомленный.
Потянулись дни-близнецы, когда чудо стало привычным. Рядом со спальней обнаружилась библиотека с неплохим подбором томов, где Некий открыл экземпляр Каббалы в переводе на русский и странный средневековый трактат по черной и белой магии в толстом кожаном переплете с бронзовыми застежками. Чтение это да видео, да вкусная пища — кое-как скрашивали пугающую неизвестность. Некий открыл, что стены подвижны не все, и хотел набросать план, но не было здесь ни ручки, ни карандаша, ни чистой бумаги, — а пачкать соусом книги он не решился.
Мысли Некого стремились к спасению, но чем чаще он думал о выходе, чем меньше ценил дармовые волшебные радости беззаботного плена, тем чаще на ум ему приходили точеные ноги и солнечная улыбка. Он пытался уверить себя, что она — покупной шпион, бессердечный тупой санитар, ограниченный полицай — но пушистые ресницы не отпускали, а длинные ноги портили хрупкую радость самоудовлетворений. Некий грезил, часами гипнотизируя злой потолок — мечтал больше не о бескрайнем поле зеленых бутылок под лавками и не о веселом розыгрыше, вызывавшем бывало брань стариков и ухмылки подростков, а о длительной нежной близости, полукасании, сдержанной ласке, и душа его, бывшая некогда сгустком тоски и ненависти, отогревалась и искала исхода вовне. Но потолок был матово холоден и неприступен, и Некий искал забвения в видеороликах и странных речениях упокоенных мудрецов.
Его сжигало горькое нетерпение, заставлявшее бесцельно кружить по комнате. Душевная смута бросала его тело на кровать, а руки то включали видео, то раскрывали книгу и листали ее с конца. Ум искал определенности, той твердой почвы, на которой возможны и чувство, и бодрая мысль. Все труднее сносилось ощущение внутренней пустоты, все беспредметней становились движения и поступки, все нахальнее маячила перед глазами девица в нескромном хитоне, и руки тянулись зовуще к холод¬ному сну потолка.
И вот наступила минута, когда суетливый порыв выбросил Некого из обжитого мирка в объятия камеры-лифта. «Ты слышишь, — молился его плачущий голос, — я больше не в силах терпеть эту муку. Помилуй, явись, я готов целый день простоять на коленях. Скажи — я пойду за тобой, куда ты прикажешь. Командуй — я буду служить не за страх, а за нежность. Я раб твой, лакей, инструмент, собачонка. Помилуй!». Но мрачно щербилась в ответ штукатурка, а дверца-стена, помедлив немного, закрылась, отрезав его навсегда от комфорта и неги. Но Некий уже не почувствовал горя утра¬ты, смиренно молясь на коленях у грязной железной кровати.

4

Он так и не заметил начала движения лифта, и толчок, оторвавший его от бессмысленных заклинаний, был первой большой остановкой. Камера замерла на пару минут — и двинулась куда-то вбок. Не привыкший к горизонтальным перемещениям своей темницы, Некий испытал подобие сладкого ужаса. Ход в неведомое длился минут пятнадцать и резко оборвался. Стена не отходила сама, и Некий решил отодвинуть ее вручную. Вот скрипнула, съехала с места стальная преграда — и Некий свалился с высокой ступени в подтаявший снег.
Его экипаж оказался железной кабиной, погруженной на железнодорожную платформу. А вдаль, торопливо пыхтя, убегал зеленый локомотив. Некий окинул взором приземистые кирпичные сараи, крашенные в белый цвет и старатель¬но пронумерованные, голубое небо, рыхлый, чуть черноватый снег — и тяжко вздохнул. У самых ворот, перепрыгнув пути, он прочел лаконичную надпись: «УПРСНАБСБЫТ. БАЗА № 1».
По дороге к автобусу Некий невольно встречался глазами с изрытыми, изъеденными лицами такелажников. «Бедолаги, - с печальной нежностью думал он, — Бедные заложники эры ручного труда. Это вашими трупами выстелена дорога истории. На ваших костях вырастает любая элита. Но наступит день, и ваша работа уйдет к автоматам, а дети ваши вырастут физиками да философами».
«Старушка, — умилился он, подметив бабусю, несущую сумку с пустыми бутылями, — Не хватает тебе, милая, пенсии, вот беда. А ты бы пошла в дом призрения, все лучше. Там и компанию себе подберешь. А то зима-то нынче суровая, сумка громоздкая, да и пьяницы, того гляди, пришибут».
В автобусе Некий попал в непременную давку, но сжатый с боков и ушибленный чьим-то ведром, не обругался, а только блаженно сощурился: «Люди кругом!». Он начал ценить настроенье прохожих, и кислые лица внушали ему озабоченность. Он шел, улыбаясь — и даже минуя обком, размышлял примирительно: «Не все же партийцы — хапуги. Есть и приличные люди». Но особенно ярко светился он в лица случайных попутчиц, и робкая надежда догнать неотвязный хитон не оставляла его. Радостно вскидывал Некий упрямые брови — но тщетно, и сеял вокруг кокетливое смущение или незлобный девичий смех. Только Некий уверовал прочно: где-то близко, за матовым холодом неузнавания, ждет его новая жизнь, полная теплого чувства и нежной заботы.