Преодоление. Черубиниана. Жизнь

** Жизнь. «Не видим лиц и верим именам»

Рассказывают, что Пифагор был первым человеком, который назвал себя философом, что означает «любящим мудрость». На вопрос флиунтского тирана Леонта, кто ты такой, Пифагор ответил: «Философ». Его дерзкий дух правил пути к солнцу, которое во всём и во всех. Вслед за Фалесом Милетским он указал на единство всего и вся. Вода, воздух, апейрон, огонь: число – бескачественная субстанция лежит в основании мира. До него умные люди называли себя мудрецами, что означало «человек, который знает». Пифагор был гораздо скромнее: он только пытался найти истину, а потому любил мудрость.


Corona Astralis


11

Кому земля священный край изгнанья,
Того простор полей не веселит.
Но каждый шаг, но каждый миг таит
Иных миров в себе напоминанья.

В душе встают неясные мерцанья,
Как будто он на камнях древних плит
Хотел прочесть священный алфавит
И позабыл понятий начертанья.

И бродит он в пыли земных дорог, –
Отступник жрец, себя забывший бог,
Следя в вещах знакомые узоры.

Он тот, кому погибель не дана,
Кто, встретив смерть, в смущеньи клонит взоры,
Кто видит сны и помнит имена.



Видит сны и помнит имена тот, кому погибель не дана, – тот, кто, встретив смерть, в смушеньи клонит взоры…


«Страшнее же всего то, что это не чудовище, а толстый и кудрявый эстет, ценитель всяческих искусств, любезный и неутомимый говорун и большой любитель покушать. Почти каждый день бывая у меня в Одессе весной девятнадцатого года, когда “чёрное точило” (или, не столь кудряво говоря, чрезвычайка на Екатерининской площади) уже усердно «прокаляло толщу бытия», он часто читал мне то стихи вроде вышеприведённых, совсем не понимая всей пошлости этого словоблудия насчёт то “снежной”, то “обугленной” России, то переводы из Анри де Ренье, а порою пускался в оживлённое антропософическое красноречие. И тогда я тотчас говорил ему:
– Максимилиан Александрович, оставьте всю эту музыку для кого-нибудь другого. Давайте-ка лучше закусим: у меня есть сало и спирт.
И нужно было видеть, как мгновенно обрывалось его красноречие и с каким аппетитом уписывал он сало, совсем забыв о своей пылкой готовности отдать свою плоть Господу в случае недостатка дров “в плавильне”!»
(И. А. Бунин. «Записная книжка». С. 402-403)


Что же и философу Пифагору, и антропософу Волошину, и даже Ивану Алексеевичу Бунин в самые что ни на есть окаянные дни, не был чужд хороший аппетит. И не только к звёздному небу…


14

А тёмные восторги расставанья,
А пепел грёз и боль свиданий – нам.
Нам не ступать по синим лунным льнам,
Нам не хранить стыдливого молчанья.

Мы шепчем всем ненужные признанья,
От милых рук бежим к обманным снам,
Не видим лиц и верим именам,
Томясь в путях напрасного скитанья.

Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз,
Ни светом звезд, ни солнцем не согреты,

Стремя свой путь в пространствах вечной тьмы, –
В себе несём своё изгнанье мы –
В мирах любви неверные кометы!



Осенью 1909-го на небосклоне русской поэзии взошла звезда. Это была утренняя звезда, поскольку и Марс, и Юпитер, и Сатурн угасали быстрее. И это была звезда вечерняя, поскольку первой загоралась в вечереющем небе.
Елизавета Дмитриева навсегда останется Черубиной де Габриак; она обретёт прекрасную обманную маску ценой собственного лица. Ещё не известна Анна Ахматова – она самым неожиданным образом войдёт в русскую поэзию сразу же после Черубины; ещё слишком юна Марина Цветаева – почти в молитвенном экстазе она жаждет смерти в семнадцать лет… Черубина единственная отбрасывает тень: никогда ещё салонный Петербург до такой степени не уповал на женщину-поэта. «Дует ветер, поклоняйся шуму». Гармония музыки, астрономии и математики – гармония чисел поверялась античной богине с серпом в бледной ладони. Таков порядок вещей:
– Лишь раз один, как папоротник, я цвету огнём весенней, пьяной ночью…


15

В мирах любви – неверные кометы –
Закрыт нам путь проверенных орбит!
Явь наших снов земля не истребит, –
Полночных солнц к себе нас манят светы.

Ах, не крещён в глубоких водах Леты
Наш горький дух, и память нас томит.
В нас тлеет боль внежизненных обид –
Изгнанники, скитальцы и поэты!

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,
Тому, кто жив и брошен в тёмный склеп,
Кому земля – священный край изгнанья,

Кто видит сны и помнит имена, –
Тому в любви не радость встреч дана,
А тёмные восторги расставанья!

Август 1909
Коктебель


Почти все средневековые философы изобретали гармоничные теории Вселенной, и эта практика продолжалась до тех пор, пока не изжил себя сам способ философствования. Пифагорейцы полагали, что каждая звезда была миром с окружающей её атмосферой из эфира. Они высоко чтили Венеру, потому что она – единственная планета, достаточно яркая, чтобы отбрасывать тень.  Как утренняя звезда, Венера была видна ещё до восхода солнца, а как вечерняя – сияла сразу после заката. На некоторых широтах серп Венеры можно видеть без телескопа. Ей было дано много имён. Будучи видимой при закате, она называлась Vesper, а поскольку всходила перед солнцем, была названа ложным светом или Люцифером.
Астрологом корпит над гороскопом Черубины де Габриак «толстый и кудрявый эстет»:

«Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта. Это подкидыш в русской поэзии. Ивовая корзина была неизвестно кем оставлена в портике Аполлона. Младенец запелёнут в бельё из тонкого батиста с вышитыми гладью гербами, на которых толеданский девиз “Sin miedo”.  У его изголовья положена веточка вереска, посвящённого Сатурну, и пучок “capillaires”,  называемых “Венерины слёзки”.
На записке с чёрным обрезом написаны остроконечным и быстрым женским почерком слова:
“Cherubina de Gabriack. N;e 1877. Catholique”. 
Аполлон усыновляет нового поэта».

(М. А. Волошин. «Гороскоп Черубины де Габриак». С. 515)



Блуждания


*   *   *

Раскрыв ладонь, плечо склонила…
Я не видал ещё лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца…

И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я,
Что мы в кольце одной неволи –
В двойном потоке бытия.

И если суждены нам встречи:
(Быть может, топоты погонь?)
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.

3 декабря 1910
Москва



Со смертью Пифагора ключ к величайшим загадкам – числовому значению слов и мистическому значению чисел – был утерян. По прошествии многих лет секреты пифагорейской мистики чисел, что передавались из уст в уста, от поколения к поколению немногим избранным исчезли вместе с ними. Но память о том, как все большие числа могут быть сведены к малым – от 1 до 10 – осталась.
«По этой системе, в которой цифры складываются вместе, 666 становится 6+6+6, или 18, и 18, в свою очередь, становится 1+8, или 9. Согласно Откровению, 144000 душ должны быть спасены. Это число становится 1 + 4 + 4 + 0 + 0 + 0, что равно 9, и эта операция доказывает, что и Зверь Вавилонский, и число спасённых указывают на самого человека, чей символ есть 9». (М. П. Холл. «Энциклопедическое изложение Масонской…». С. 236).


*   *   *

Я верен тёмному завету:
«Быть всей душой в борьбе!»
Но Змий,
Что в нас посеял волю к свету,
Велев любить, сказал: «Убий».
Я не боюсь земной печали:
Велишь убить, – любя, убью.
Кто раз упал в твои спирали –
Тем нет путей к небытию.
Я весь внимающее ухо,
Я весь застывший полдень дня.
Неистощимо семя духа,
И плоть моя – росток огня:
Пусть капля жизни в море канет –
Нерастворимо в смерти «Я»,
Не соблазнится плоть моя,
Личина трупа не обманет,
И не иссякнет бытиё
Ни для меня, ни для другого:
Я был, я есмь, я буду снова!
Предвечно странствие моё.

11 июля 1910
<Коктебель>



Боязнь потерять в море жизни и смерти собственное «я» чревата небытием. Максимилиан Волошин играет в любовь к своему «я». Он всей душой в борьбе; он жертвует преходящим «я» ради целостности Духа. Земная печаль совсем не в той печали, когда по велению Змия убивают любя, но в предвечности странствия человека, – в «вечных поисках истоков», в потоке сознания. Сколько света в этом потоке? Куда ему без человечьего тела? Н. С. Гумилёв отвечает одной строкой: «Мы меняем души, не тела», – уже в земном своём странствии человек многолик.
Волошин неистощимо верит в семя духа: «люди суть ангелы десятого круга». «И плоть моя – росток огня»: такая плоть, в которой эфирное тело, налагаемое на физическое, отображает б;льшую природу – вселенную. Хорошее соответствие, заданное Творцом между большой и малой природой, – в «ростке огня». Мысль, что заставляет его гореть, – неиссякающее бытие. Душа не стареет и не растёт, лишь только очищается, чтобы иной душой предстать в восьмой сфере.
«Или природа закрыта для наших требований, направленных в будущее, – так формулирует дилемму малой и большой вселенной Тейяр, – и тогда мысль – продукт усилий миллионов лет, глохнет, мертворожденная, в абсурдном универсуме, потерпевшем неудачу.
Или же существует какой-то выход, отверстие – сверхдуша над нашими душами, но, чтобы мы согласились вступить в него, этот выход должен быть без ограничений открыт в беспредельные психические просторы, в универсуме, которому мы можем безрассудно довериться». («Феномен человека». С. 185).
Мысль обнажает себя для чистого зрения:
– Пусть капля жизни в море канет – нерастворимо в смерти «Я».
И «я» души воскресает в сверхдуше восьмой сферы. Нет, не Макс Волошин воскресает в этом «я», а всё море жизни и смерти, что внушает:
– Я был, я есмь, я буду снова! Предвечно странствие моё.


*   *   *

Замер дух – стыдливый и суровый,
Знаньем новой истины объят…
Стал я ближе плоти, больше людям брат.

Я познал сегодня ночью новый
Грех… И строже стала тишина –
Тишина души в провалах сна…

Чрез желанье, слабость и склоненье,
Чрез приятие земных вериг –
Я к земле доверчивей приник.

Есть в грехе великое смиренье:
Гордый дух да не осудит  плоть!
Через грех взыскует тварь Господь.

5 января 1912
<Париж>



В 1932-м «мирискусник» художник Александр Николаевич Бенуа (1870–1960) рассказывал:
«Его стихи не внушали того к себе доверия, без которого не может быть подлинного восторга. Я “не совсем верил ему”, когда по выступам красивых и звучных слов он взбирался на самые вершины человеческой мысли… Но влекло его к этим восхождениям совершенно естественно, и именно слова его влекли… Некоторую иронию я сохранил в отношении к нему навсегда, что ведь не возбраняется и при самой близкой и нежной дружбе… Близорукий взор, прикрытый пенсне, странно нарушал всё его “зевсоподобие”, сообщая ему что-то растерянное и беспомощное… что-то необычайно милое, подкупающее… Он с удивительной простотой душевной не то “медузировал”, не то забавлял кремлёвских проконсулов, когда возымел наивную дерзость свои самые страшные стихи, полные обличений и трагических ламентаций, читать перед лицом советских идеологов и вершителей. И сошло это, вероятно, только потому, что и там его не пожелали принять всерьёз…». (Цит. по: И. А. Бунин. «Воспоминания». С. 126–127).
А в 1909-м «зевсоподобному» охотно верят – черубиниана занимается, как пламя костра.


«Переписка становилась всё более и более оживлённой, и это было всё более и более сложно. Наконец, мы с Лилей решили перейти на язык цветов. Со стихами вместо письма стали посылать цветы. Мы выбирали самое скромное и самое дешёвое из того, что можно было достать в цветочных магазинах, веточку какой-нибудь травы, которую употребляли при составлении букетов, но которая, присланная отдельно, приобретала таинственное и глубокое значение. Мы были свободны в выборе, так как никто в редакции не знал языка цветов, включая Маковского, который уверял, что знает его прекрасно. В затруднительных случаях звали меня, и я, конечно, давал разъяснения. Маковский в ответ писал французские стихи.
Он требовал у Черубины свидания. Лиля выходила из положения очень просто. Она говорила по телефону: «Тогда-то я буду кататься на Островах. Конечно, сердце вам подскажет, и вы узнаете меня». Маковский ехал на Острова, узнавал её и потом с торжеством рассказывал её, что он её видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле... Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит в автомобиле, а только на лошадях.
Или же она обещала ему быть в одной из лож бенуара на премьере балета. Он выбирал самую красивую из дам в ложах бенуара и был уверен, что это Черубина, а Лиля на другой день говорила: “Я уверена, что вам понравилась такая-то”. И начинала критиковать избранную красавицу. Всё это Маковский воспринимал, как «выбивания шпаги из рук».

(М. А. Волошин. «Воспоминания о Черубине де Габриак». С. 458–459)



Красный плащ

Кто-то мне сказал: твой милый
Будет в огненном плаще…
Камень, сжатый в чьей праще,
Загремел с безумной силой?..

Чья кремнистая стрела
У ключа в песок зарыта?
Чьё летучее копыто
Отчеканила скала?..

Чьё блестящее забрало
Промелькнуло там, средь чащ?
В небе вьётся красный плащ…
Я лица не увидала.

(Черубина де Габриак)


По Петербургу с молниеносной быстротой распространяется легенда о Черубине. И не важно, что говорят чёрт знает что – все поэты были в неё влюблены:

«Самым удобным было то, что вести о Черубине шли только от влюблённого в неё Pap; Маkо. Правда, были подозрения в мистификации, но подозревали самого Маковского.
Нам удалось сделать необыкновенную вещь: создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать, так как эта женщина была призрак.
Как только Маковский выздоровел, он послал Черубине на вымышленный адрес огромный букет белых роз и орхидей. Мы с Лилей решили это пресечь, т<ак> к<ак> такие траты серьёзно угрожали гонорарам сотрудников “Аполлона”, на которые мы очень рассчитывали. Поэтому на другой день Маковскому были посланы стихи “Цветы” и письмо.

Цветы

Цветы живут в людских сердцах:
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.

Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек-мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.

В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь чёрных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.

Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.

Акаций белые слова
Даны ушедшим и забыты,
А у меня, по старым плитам
В душе растёт разрыв-трава.

Когда я в это утро пришёл к Рара Мако, я застал его в несколько встревоженном состоянии. Даже безукоризненная правильность его пробора была нарушена. Он в волнении вытирал платком темя, как делают в трагических местах французские актёры, и говорил: “Я послал, не посоветовавшись с вами, цветы Черубине Георгиевне, и теперь наказан. Посмотрите, какое она прислала мне письмо!”
Письмо гласило, приблизительно, следующее: “Дорогой Сергей Константинович! (переписка уже приняла довольно интимный характер). Когда я получила ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, вы совсем не умеете обращаться с нечётными числами и не знаете языка цветов”. – “Но право же, я совсем не помню, сколько там было цветов, и не понимаю, в чём моя вина!” – восклицал Маковский. Письмо на это и было рассчитано».

(М. А. Волошин. «Воспоминания о Черубине де Габриак». С. 463–464)



*   *   *

Отроком строгим бродил я
По терпким долинам
Киммерии печальной,
И дух мой незрячий
Томился
Тоскою древней земли.
В сумерках, в складках
Глубоких заливов
Ждал я призыва и знака,
И раз пред рассветом,
Встречая восход Ориона,
Я понял
Ужас ослепшей планеты,
Сыновность свою и сиротство…
Бесконечная жалость и нежность
Переполняют меня.
Я безысходно люблю
Человеческое тело. Я знаю
Пламя,
Тоскующее в разделённости тел.
Я люблю держать в руках
Сухие горячие пальцы
И читать судьбу человека
По линиям вещих ладоней.
Но мне не дано радости
Замкнуться в любви к одному:
Я покидаю всех и никого не забываю.
Я никогда не нарушил того, что растёт;
Не сорвал ни разу
Нераспустившегося цветка:
Я снимаю созревшие плоды,
Облегчая отягощённые ветви.
И если я причинял боль,
То потому только,
Что жалостлив был в те мгновенья,
Когда надо быть жестоким,
Что не хотел заиграть до смерти тех,
Кто, прося о пощаде,
Всем сердцем молили
О гибели…

1911



«Заиграть до смерти» – это как проблема обращения с чётными и нечётными числами, которая обнаруживается сразу, как только счёт переходит с товара и денег на цветы и летоисчисление. С каким недюжинным упорством поколение венчало второе тысячелетие нечётным 99-м годом и вознесло девять роз на могилу двадцатого века! Даже малышу понятно, как при счёте каждая десятка, сотня или тысяча завершаются исключительно чётным числом, а потому и второе тысячелетие – истечением 2000 года, и ни минутой ранее. 2000-й год такой же символ двадцатого века, как 1900-й – девятнадцатого: закрыть два нуля и цифры 20 и 19 высвечивают последние годы столетий.
Один из немногих, символист Волошин знал, что 1900-й – «последний год постылого XIX века», и не «встречал» XX век в 1900-м. Хотя, видимо, желающих загодя отпраздновать столетие было совсем не мало: век-то выдался «лучшим из веков» со всем, что полагается, когда рождение отмечают прежде, чем оно наступило. XX век – глухота каменных душ, слепота отвратительных истязаний, революционных мистификаций и мировых войн, апологетика бессмысленности, когда, «прося о пощаде, всем сердцем молили о гибели…»
М. А. Волошин повествует:

«Перед Пасхой Черубина решила поехать на две недели в Париж, заказать себе шляпку, как она сказала Маковскому, но из намёков было ясно, что она должна увидеться там со своими духовными руководителями, так как собирается идти в монастырь. Она как-то сказала, что, может быть, выйдет замуж за одного еврея. Из этих слов Рара Мако заключил, что она будет Христовой невестой.
Уезжая, Черубина взяла слово с Маковского, что он на вокзал не поедет. Тот сдержал слово, но стал умолять своих друзей пойти вместо него, чтобы увидеть Черубину, хотя бы чужими глазами. Просил Толстого, но тот с ужасом отказался, так как чувствовал какой-то подвох и боялся в него впутаться. Наконец, Маковский уговорил поехать Трубникова. Трубников на вокзале был, Черубины ему увидеть не удалось, но она, очевидно, его видела, так как записала в путевой дневник, который обещала Маковскому вести, что она ожидала увидеть на вокзале переодетого Рара Mako с накладной бородой, но вместо него увидала присланного друга, которого она узнала по изящному костюму. Следовало подробное описание Трубникова. Маковский был восхищён. “Какая наблюдательность! Ведь тут весь Трубников, а она видела его всего раз на вокзале”».
(М. А. Волошин. «Воспоминания о Черубине де Габриак». С. 464–465)


Блуждания


*   *   *

Теперь я мёртв. Я стал строками книги
В твоих руках…
И сняты с плеч твоих любви вериги,
Но жгуч мой прах…
Меня отныне можно в час тревоги
Перелистать,
Но сохранят всегда твои дороги
Мою печать.
Похоронил я сам себя в гробницы
Стихов моих,
Но вслушайся – ты слышишь пенье птицы?
Он жив – мой стих!
Не отходи смущённой Магдалиной –
Мой гроб не пуст…
Коснись единый раз, на миг единый
Устами уст.

19 марта 1910
Коктебель


Сердечным знаком ложится червовая карта. Поэты конца столетия менее всего доверяют учёным: «Прокол у них в теории, порез» (В. С. Высоцкий). Кресты и пики, «фатальные даты и цифры», игроки меняют на козырную масть:

У профессиональных игроков
Любая масть ложится перед червой, –
Так век двадцатый – лучший из веков –
Как шлюха упадёт под двадцать первый.

(В. Высоцкий)

Сергей Константинович Маковский, скорее всего, переходил на третью тысячу, начиная с 2000-й розы и не понимал, в чём его ошибка – почему 999 нельзя принимать за целую 1000. Не был он пифагорейцем, не учился мистике чисел у древних, да и в гимназии, наверняка, не блистал арифметикой, а потому сам стал жертвой безобидной, как думалось поначалу, мистификации.


«В отсутствии Черубины Маковский так страдал, что И. Ф. Анненский говорил ему: “Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней. Истратьте сто, ну двести рублей, оставьте редакцию на меня… Отыщите её в Париже”…
Однако Сергей Константинович не поехал, что лишило историю Черубины небезынтересной страницы.
Для его излияний была оставлена родственница Черубины, княгиня Дарья Владимировна (Лида Брюллова). Она разговаривала с Маковским по телефону и приготовляла его к мысли о пострижении Черубины в монастырь.
Черубина вернулась. В тот же вечер к ней пришёл её исповедник, отец Бенедикт. Всю ночь она молилась. На следующее утро её нашли без сознания, в бреду, лежащей в коридоре, на каменном полу, возле своей комнаты. Она заболела воспалением лёгких».
 
(М. А. Волошин. «Воспоминания о Черубине де Габриак». С. 465)



Исповедь

В быстро сдёрнутых перчатках
Сохранился оттиск рук,
Чёрный креп в негибких складках
Очертил на плитах круг.

Я смотрю игру мерцаний
По чекану тёмных бронз
И не слышу увещаний,
Что мне шепчет старый ксёндз.

Поправляя гребень в косах,
Я слежу мои мечты, –
Все грехи в его вопросах
Так наивны и просты.

Ад теряет обаянье,
Жизнь становится тиха, –
Но так сладостно сознанье
Первородного греха…

(Черубина де Габриак)



Теперь де Габриак жил своей жизнью: ни «маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом», дарившая ему свои стихи и любовь, ни маниакальный драматург, изрекший его имя, более не были властны над ним. Тенью «девушки бледной» является он, низким голосом женским говорит в телефонной трубке.


«Кризис болезни Черубины намеренно совпал с заседаниями Поэтической Академии в Обществе Ревнителей Русского Стиха, так как там могла присутствовать Лиля и могла сама увидеть, какое впечатление произведёт на Маковского известие о смертельной опасности.
Ему ежедневно по телефону звонил старый дворецкий Черубины и сообщал о её здоровье. Кризис ожидался как раз в тот день, когда должно было происходить одно из самых парадных заседаний. Среди торжественной тишины, во время доклада Вячеслава Иванова, Маковского позвали к телефону. И. Ф. Анненский пожал ему под столом руку и шепнул несколько ободряющих слов. Через несколько минут Маковский вернулся с опрокинутым и радостным лицом: “Она будет жить”.
Всё это происходило в двух шагах от Лили».

(М. А. Волошин. «Воспоминания о Черубине де Габриак». С. 465–466)



*   *   *

Замкнули дверь в мою обитель
Навек утерянным ключом;
И Чёрный Ангел, мой хранитель,
Стоит с пылающим мечом.

Но блеск венца и пурпур трона
Не увидать моей тоске,
И на девической руке –
Ненужный перстень Соломона…

Не осветят мой тёмный мрак
Великой гордости рубины…
Я приняла наш древний знак –
Святое имя Черубины.

(Черубина де Габриак)


Обет, принесённый морскому дьяволу, востребовал всё существо Елизаветы Ивановны, постепенно умерщвляя всё личное, всё живое, что не принадлежало ему в маленькой поэтессе. Многоликое воплощение вечной женственности, истязаемой со времён египетской Царевны Солнца и Микенской Афродиты, не однажды меняло одну обитель на другую.
Алексей Николаевич Толстой (1882–1945), молчаливый свидетель драмы, с восхищением и ужасом следил за надвигающейся развязкой:

«В пряной, изысканной и приподнятой атмосфере “Аполлона” возникла поэтесса Черубина де Габриак. Её никто не видел, лишь знал её нежный и певучий голос по телефону. Ей посылали корректуры с золотым обрезом и корзины роз. Её превосходные и волнующие стихи были смесью лжи, печали и чувственности. Я… случайно, по одной строчке, проник в эту тайну, и я утверждаю, что Черубина де Габриак действительно существовала, – её земному бытию было три месяца. Те, – мужчина и женщина, между которыми она возникла, не сочиняли сами стихов, но записывали их под её диктовку; постепенно начались признаки её реального присутствия, наконец – они увидели её однажды. Думаю, что это могло кончиться сумасшествием, если бы не неожиданно повернувшиеся события».

(А. Н. Толстой. «Н. Гумилёв». С. 41)



Облики


*   *   *

Безумья и огня венец
Над ней горел. И пламень муки,
И ясновидящие руки,
И глаз невидящих свинец.

Лицо готической Сивиллы,
И строгость щёк, и тяжесть век,
Шагов её неровный бег –
Всё было полно вещей силы.

Её несвязные слова,
Ночным мерцающие светом,
Звучали зовом и ответом,
Таинственная синева

 Её отметила средь живших...
И к ней бежал с надеждой я
От снов дремучих бытия,
Меня отвсюду обступивших.



Звезда отбрасывала тусклый и холодный свет. Тени от её пугливых тёмно-зелёных лучей были огромны, но страшны и нелепы.
– Что, моя мать умерла или нет? Я совсем забыла и недавно, говоря с Маковским по телефону, сказала: «Моя покойная мать», – и боялась ошибиться…
Мифические спутники окружали звезду. Их число росло, и она уже боялась, как бы не задохнуться в мертвенной и зыбкой атмосфере призраков. В анфиладах зеркал, дробясь и множась, устало и бесконечно отражалось одно и то же лицо.
Наконец, случилось то, чего так боялась Лиля: Маковский получает письмо за именем Черубины и – написанное чужой рукой…


Блуждания


*   *   *

Я глазами в глаза вникал,
Но встречал не иные взгляды,
А двоящиеся анфилады
Повторяющихся зеркал.

Я стремился чертой и словом
Закрепить преходящий миг.
Но мгновенно пленённый лик
Угасает, чтоб вспыхнуть новым.

Я боялся, узнав, забыть –
Но в стремлении нет забвенья.
Чтобы вечно сгорать и быть –
Надо рвать без печали звенья.

Я пленён в переливных снах,
В завивающихся круженьях,
Раздробившийся в отраженьях,
Потерявшийся в зеркалах.

7 февраля 1915
Париж



Аудиокнига на https://youtu.be/Zgt7BNDDUAs

http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html