Тук-тук

Энергия не возникает из ничего и не может исчезнуть в никуда.

Закон сохранения механической  энергии.

Ничто не может произойти из ничего, и никак не может то, что есть, уничтожиться.
Эмпедокл, пятый век до нашей эры.

Вселенная не терпит пустоты.
Плохо усвоив эти прописные истины в школе, я обрёк себя на дурацкую участь постигать одно и то же всю оставшуюся жизнь. Знал бы, что так выйдет... глупости. Ни черта бы не изменилось. Я не из тех, кто стелет соломку, зная о падении, скорее из  тех, кто напишет о падении пафосную оду.
Нет в мире более бесполезного, жалкого, искусственного создания, чем поэт. Уж поверьте, я знаю, о чем говорю. Сам  такой. Ничего я не переживаю в настоящем времени. Некому объяснить, покаяться в этом гадком чувстве, когда мир вокруг окрашен цветом чайной заварки или даже крови, а ты хоть и тоскуешь, и боишься, и чувствуешь боль, но уже мысленно выворачиваешь всё ощущаемое на бумагу, и ненавидишь, ненавидишь себя за этот творческий цинизм, и даже для этой ненависти находишь ритм, рифму и размер.
Я писатель. Даже, простите за бранное слово, поэт. И знаете, что? Я знаю, как работает закон сохранения энергии.
Мою глотку обжигало пойло любой крепости, а крепость моей кровати испытало на себе  такое количество дев, что я даже перестал бахвалиться  этим.  Моим рукам случалось превращаться в полотна для удивительно причудливой резьбы. Иногда я просыпался и протягивал руку вверх, боясь наткнуться на сосновый потолок... Это всё кажется вам романтичным? Забавно. Мне - отвратительным. Я творец. Я знаю, как работает этот мир. Чтобы создать что-то, нужно что-то разрушить. Я разрушал себя. Вот интересно, какую цену заплатил Бог, если он есть,  за создание этого мира... Да, пусть простит меня за профессиональное любопытство.
Может быть, он сейчас смотрит на меня, сидящего в вагоне поезда, и смеется. Я  и сам усмехнулся. Кажется, этим я здорово напугал свою попутчицу.
Ею была девушка лет двадцати двух-двадцати пяти, с виду и не скажешь точно. Я не обращал на неё никакогоо внимания, но тут барышня содрогнулась от моего неожиданного смешка, и я обернулся.
Посмотрим, что у нас тут. Люблю смотреть на девушек и угадывать, как бы они выглядели без косметики на лице или без краски на волосах, или еще без  чего-то такого, знаете, якобы очень необходимого... Она решила лишить меня  этого удовольствия.  Светло-русые прямые волосы шапочкой обрамляли худое, бледное лицо без малейших следов косметики. Глаза  были удивительно блеклые, словно подёрнутые плёнкой, мутно-зелёные, как заросший ряской пруд.
Она смотрела на меня, прикусывая пухлую нижнюю губу, и щурилась - то ли демонстрировала так своё любопытство, то ли просто от близорукости. Я подвинулся ближе к столику и уставился на неё в упор, подпёр подбородок рукой и оказался едва ли не нос к носу с ней.
Я ожидал, что она отпрянет. Даже продумал наперед свои действия.
Черт подери! Даже не вздрогнула. Словно меня тут вообще не было.  Я внутренне возмутился, но виду не подал. Откинулся назад и с нарочитой небрежностью протянул:
- Холодно тут всё-таки, а?
Девушка удивлённо посмотрела на меня. После отрицательно покачала головой и  постучала себя пальцем по губам. Понятно. Немая. Меня это отчего-то позабавило, но я изо всех сил изобразил на лице участие.
- Вот как. Сочувствую. Меня зовут Алекс. Вообще-то Александр, Саша, но ты же понимаешь, книги с именем "Алекс  Кедрин" продаются лучше, чем книги какого-нибудь Саши из Екатеринбурга. О, я разве не сказал? Я писатель, да... вечно об этом забываю. А тебя как зовут?
 На моём лице расползалась  самодовольная улыбка. Девочки любят писателей. Больше даже, чем всяких дизайнеров и художников. Потому что дизайнер - модный бездельник, у художников проблемы с алкоголем, а писатель - это всегда Трагедия. Даже не столько сама по себе, сколько её ореол, придающий любому графоману вид уставшего от жизни философа  в черном плаще и шляпе.
Трагедии писатели любят почти так же сильно, как девочки. Поэтому мне нравится моя спутница, мой тихий ангел, безмолвная Галатея... Хм.
Она внимательно наблюдает за каждым движением моих губ, после чего, помедлив, вынимает из сумки какую-то книгу. Шелест страниц, сосредоточенное цокание языком... Наконец она протягивает томик мне, прижав палец к строчке.
"Она была в кабинете, сидела с ногами в кресле, подпершись кулачком, и рассеянно перелистывала "Трактат о слухах". Когда он вошел, она вскинулась, но он не дал ей подняться, подбежал, обнял и сунул нос в пышные душистые ее волосы, бормоча: "Как кстати, Кира!.. Как кстати!.."
Я посмотрел на обложку. Аркадий и Борис Стругацкие. "Трудно быть богом". Хороший вкус, крошка.
- Кира? Очень приятно, Кира.  - ответом мне был короткий кивок. Девушка не переставала вежливо улыбаться.
Какая милая.  Я смотрел, как солнечный луч из незашторенного окна очерчивает её профиль и золотит ресницы. Хотел уже сказать что-то по этому поводу, как вдруг  острое раскалённое копьё пронзило мою голову, а рот наполнился солёной кровью.
Я сжал виски пальцами, сложив их таким образом, чтобы они напоминали приставленные к голове пистолеты. Ррр. Резкая, тупая, растекающаяся, пульсирующая боль. Мигрень. Какое дурацкое название, какая женская болезнь. Мигрень должна быть у стареющих тёток, живущих с десятком кошек! Почему именно ко мне?
Где ж  я так нагрешил.... Кого Господь хочет свести с ума, тому он прежде даёт каку-нибудь болезнь. Мучительную. Чтобы никому не высказать было, где болит, чтобы смотреть на эти понимающие качания головой и ненавидеть, ненавидеть, не зная, что больше драконит - их сочувствие или собственное бессилие. 
Дрожащими пальцами я  дёргаю замочек на своей сумке и вываливаю содержимое  на постель. Амигрин в глотку заталкивается неохотно, я нервничаю и снова давлюсь. После непродолжительных попыток победа одержана, и я смотрю на последнюю оставшуюся в упаковке таблетку. Как патрон, приберегаю её на потом.  Господи боже, если ты есть... да пошел ты!
Я сглотнул и поднял глаза на свою спутницу. Это было больно - смотреть на свет.
 - Кира... Мне плохо. Но ты не бойся.  Мигрень. Она всегда проходит.
Я невесело рассмеялся. Проходит, задевает меня своим кожистым черным крылом и уволакивает за собой в пропасть. Неожиданно мне очень захотелось ей всё-всё рассказать. Всё равно ей дела нет. И... цинично, конечно, но всё-таки она унесёт это с собой.
- Говорят, Кира, был на свете такой кит. Все киты могут петь, ты знаешь это? Он тоже мог. Только его никто не слышал. Никто из китов. Таким он уродился, пел на той частоте, которую другие киты не распознают.То есть не так, как если ты говоришь на иностранном языке, а так, словно ты... немой.  Ты как будто бы есть и тебя как будто и нет. Так вот. Иногда я чувствую ужасное желание выброситься на берег, Кира. Я в стае, здесь каждый плечом к плечу, все жмут мои руки, просят подписать мои книги, слюнявят щеки, смотрят, как движутся губы, когда я говорю. И я думаю: когда же они увидят... меня? Я очень жду этого дня , потому что сам себя я давно не вижу. Тот кит... интересно, он слышал свои песни? Или ему казалось, что он молчит? Он вообще верил, что существует?
Она не улыбалась, не качала головой и вообще никак не проявляла сочувствия. У меня по спине пробежал холодок.  Говорят, при мигрени с аурой (эзотерично как-то звучит) возможны зрительные галлюцинации. Но нет, эта девушка хоть и была странной, зато явно настоящей. Моё воображение расщедрилось бы на кого-то поинтереснее. 
Вторая часть моей терапии - курение, конечно. Я зажал сигарету в зубах и потянулся  к окну, кинув взгляд на Киру. Она приподняла бровь.
- Ты ведь никому не скажешь? - я подмигнул ей. Жестокая шутка, но она не вцепилась мне в горло, только криво усмехнулась. Я отвернулся к окну и сделал затяжку. Горький дым впился в мои лёгкие и словно прошёлся по ним наждачкой. Как же хорошо. Я прикрыл глаза.  Я выпускаю дым. Я то ли дракон, древний крылатый ящер, то ли дом с трубой, большой такой, красного кирпича, ветхий...
Я почувствовал чье-то прикосновение и содрогнулся. Сзади стояла, обнимая меня за плечи, Кира, и я встретился с ней взглядом, развернувшись. На моих губах замерла слабая улыбка. Я отступил от окна на шаг.
- Ты чего?
Кира смотрела на меня очень серьёзно. Она была маленькая, едва дотягивалась до плеча.  Девушка вынула сигарету из моих пальцев и сделала затяжку, не сводя с меня глаз.
Ффшш. Тлеющая сигарета полетела в окно. Я не сказал ни слова.
...Она приподнялась на носочки и выдохнула дым в мои приоткрытые от удивление губы. Мои пальцы запутались в её волосах.
...Губы у неё на вкус отдавали горьким "Страйком" и вишнёвыми конфетами, а кожа на шее была такая тонкая и белая, что напоминала карту рек в какой-то заснеженной холодной стране.
Сама же она была тёплая, живая, податливая, и её медовые пушистые волосы облаком взметались вверх, когда она резко запрокидывала голову. По странной иронии пахли они тоже мёдом...
Поезд отстукивал ритм. Закатное солнце рыжими лучами золотило её белую спину, заставляло пылать, будто факел, медовые волосы...
Я любил её. Эти несчастные часы, отведенные нам  - такая малость, чтобы всерьёз о чем-то сожалеть... Но их достаточно, чтобы не осторожничать, не лицемерить, как это бывает в обычной жизни, так непохожей на дорожную. В пути всё по-другому, как и во сне. Можно выдумать совершенно новую жизнь, когда знаешь, что продлится она недолго. Можно - ту, в которой я люблю золотоволосую Киру?
О боги, Кира...
Она содрогается, будто одержимая, закусывает до побеления губу, дышит так прерывисто, что поневоле становится страшно: вдруг её сердце не выдержит и остановится?
Выдержало. О, боги...
Зато поезд остановился. Я встал с полки, окинул взглядом сбитую простыню, Киру, глядевшую на меня снизу вверх как-то устало и сонно. Но глаза у неё блестели. Я усмехнулся, сунул в рот сигарету и зашаркал в сторону тамбура, не удосужившись даже застегнуть рубашку. Плевать на всех. Я чувствовал себя... умиротворённым.  Словно страдал бессоницей с неделю и наконец забылся. Словно долго плыл на плоту, переживал шторм, и, исхудавший, усталый, просоленный, причалил, наконец, к берегу. Словно... к черту метафоры. Я чувствовал себя дома.
"Дома" - это не место, не город, даже не планета. Дома - это когда никуда не хочется уходить, потому что у тебя есть ощущение, что ты уже пришел. Даже если физически ты не сдвинулся с места ни на метр.
Я добавил свою долю белого дыма из легких к клочковатому осеннему туману, укутавшему этот богами позабытый городок. Станция, на которой мы остановились, вызывала желание докурить как можно быстрее  - таким безлюдным и чужим казалось это место. Странно, по вокзалу сновали вечные торговки рыбой и старухи с ведёрками орехов, кто-то входил и кто-то выходил из нашего поезда... и всё равно станция казалась мёртвой. Это читалось на лицах пассажиров: стоило им ступить со ступенек на платформу, как лица их, точно по злому волшебству, грустнели и  выцветали, будто старые акварели. Впрочем, возможно, всё дело в сырости климата и в этом чёртовом тумане, закрывшем солнце...
- Вы насовсем?
Я вздрогнул, и, повернувшись на звук, увидел стоявшего позади меня старика крайне отталкивающего вида. Сальные седые волосы, сбившись в сосульки, свисали с его лба, рот расчертила улыбка классического психопата. Левый глаз у него оказался  стеклянным, причем подделка была настолько очевидной и некачественной, что создавала дополнительное ужасное впечатление. Словно кто-то - то ли природа, то ли он сам - сделал всё, чтобы этот человек никогда и ни у кого не вызвал симпатии.
- Я... Что, простите? Я только курю, нет-нет... С чего бы мне тут оставаться...
Произнося это, я поневоле малодушно отвёл взгляд, чтобы не пялиться так откровенно на этого Цахеса, а когда набрался духу и всё-таки взглянул - обнаружил, что говорю с пустым местом. Старика и след простыл. Ну и дела...
Мне очень захотелось скорее докурить и подняться обратно, в тепло вагона и объятий Киры. С другой стороны, сигарета пусть и не особо грела, но служила мне таким себе маячком в этом мрачном месте, и мысль о нескольких мгновениях между тем, как я выброшу окурок и тем, как окажусь в безопасности, внушала мне некоторое беспокойство.
Наконец оттягивать неизбежное стало попросту бессмысленно. Я бросил окурок под поезд и быстро забрался в тамбур, стараясь не оглядываться назад. Стыдно признаться, но я всё еще опасался увидеть того старика. Или еще чего похуже.
В вагоне было тепло и сухо. Я потёр ладони, и, ёжась, поспешил к своему купе. Надо спросить у Киры, может, она знает, что за город... Я как-то не потрудился рассмотреть в тумане.
- Кира!
Я замер в дверном проёме, словно герой глупейшей мелодрамы о побеге невесты.
В купе было пусто.
 Да нет же, не может быть...
Головная боль вернулась. Я впился пальцами в плечи и принялся раскачиваться, словно баюкая себя. Тиихо, Алекс, тихо...
А может, и не было никакой Киры? Может, всё-таки разболелась голова, расшалилась мигрень, я слёг с температурой и всё это мне пригрёзилось? Я осмотрел своё спальное место в поиске зацепок. Смятая простыня... Я провёл по ней рукой. Тёплая. На желтоватой  подушке что-то блестело. Ага! Золотистый волос. Вот оно. Я осторожно подцепил его пальцем и, разумеется, уронил. Конечно, он тут же безвозвратно потерялся на полу.
Я просидел еще несколько минут в тишине и задумчивости, изредка нервно смеясь от какого-нибудь особенно безумного вывода. Я попытался сконцентрироваться на пылинках, танцующих в слабом солнечном луче. Ничего не выходило. Мысли путались, спотыкались, всячески огибая больное место. Мой мозг изо все сил избегал прикидывать вероятность развития у меня шизофрении, чему я был очень рад.
Наконец, не выдержав, я кинулся к купе проводника. На двери висело расписание. Отлично. Хотя бы узнаю, в каком городе вышла наша красавица... если она вообще была.
"14:31" Вот оно.
Палец уперся в нужную колонку и замер у первой буквы названия. Я отшатнулся от двери.
От резкого толчка голова у меня закружилась, а во рту неприятно пересохло.
"Некрополь"
"Спасибо, что выбираете поезда  ООО "ХАРОН"! "ООО ХАРОН: КОГДА СПЕШИТЬ ПОЗДНО!" "- значилось чуть ниже безвкусным готическим шрифтом.
Перед глазами всё плыло. Я тряхнул головой и зажмурился, а когда открыл глаза...
Мой палец упирался в надпись "Никополь" белыми буквами с чёрным контуром по небесно-голубой глянцевой бумаге.
"Укрзалiзниця" - любезно подсказывал мне желтый жирный курсив внизу расписания.
Во рту чувствовался неприятный желчный привкус. Я постоял еще немного, собираясь с силами, и, пошатываясь, побрёл к своему купе. Мне срочно требовался сон...
Я обрушился на полку и ткнулся лицом в подушку. Надеялся провалиться в сон, но никак не получалось, и я приподнялся на локтях.
В глаза мне бросилась лежащая на столе книга. То ли я раньше её не заметил, то ли её тут и не было... теперь я уже ни в чем не был до конца уверен. Я потянулся к ней.
"Трудно быть богом", значит...
Книжка была распахнута, и на странице виднелся отпечаток перепачканного в чем-то темно-ржавом пальца. Прямо напротив строк:
"Целыми неделями тратишь душу на пошлую болтовню со всяким отребьем, а когда встречаешь настоящего человека, поговорить нет времени."
Что же, это верно. Я усмехнулся. Мистичность происходящего отошла на второй план. Мною овладел азарт, и я принялся  перелистывать страницы в поисках новых меток. Что еще ты хочешь сказать мне, Галатея?
"Это очень грешно, но когда я с тобой, мне не нужен бог."
Ох...
"Одна арбалетная стрела пробила ей горло, другая торчала из груди. Он взял ее на руки и перенес на кровать. "Кира..." - позвал он. Она всхлипнула и вытянулась. "Кира..." - сказал он. Она не ответила. Он постоял немного над нею, потом подобрал мечи, медленно спустился по лестнице в прихожую и стал ждать, когда упадет дверь..."
Кира...
Напротив этих строчек были отпечатки четырех пальцев, свежие, ярко-красные, смазанные, словно кто-то схватился за страницу в последний момент.
Я захлопнул книгу, запрокинул голову и хрипло рассмеялся. Потом полез в чемодан и выудил оттуда нетбук.
В купе было тихо и сумрачно. Пахло мёдом.
И совсем немного - серой.
Поезд набирал скорость...
А я - рассказ.