Касаемся друг друга. Чем? Крылами

Есть в жизни встречи, которые предопределены самой судьбой. Так случится  и у Цветаевой с Рильке. Их познакомит Пастернак. Он захочет смягчить ее эмигрантское существование, он будет страстно желать сделать ей сюрприз. Пастернак напишет восторженное письмо Рильке, письмо, полное поклонения и обожания его творчества. Он попросит поэта отправить Марине сборник своих стихотворений, для которой Рильке – это ее «Любимая Германия». Рильке исполнит  просьбу Пастернака: он отправит Марине свои стихи. Он напишет ей первые поэтические строки:


Касаемся друг друга. Чем? Крылами.
Издалека свое ведем родство.
Поэт — один. И тот, кто нес его,
Встречается с несущим временами.



Так начнется их переписка, переписка «равных».

«БОГОТВОРИМАЯ РОССИЯ»

Для него Марина – это прежде всего Россия, в которую он влюблен еще с юношеских лет. Он приедет впервые в Россию начинающим 24-летним поэтом и  будет покорен и очарован страной, страной-сказкой, страной вещих снов и патриархальных устоев. Он восторженно напишет потом: «Впервые в жизни мной овладело невыразимое чувство, что-то вроде чувства родины...». «Трудно высказать, сколько новизны в этой стране и сколько будущности».

Так сложится в его жизни, что именно в России он почувствует себя настоящим художником, настоящим поэтом. Он вернется в Германию одухотворенным,  наполненным новых идей и мыслей, с головой погрузится в изучение русского языка и русской культуры. Он будет переводить «Чайку» Чехова, для него истинным наслаждением станет читать в подлиннике стихи Лермонтова, Толстого, Достоевского, «Слово о полку Игореве».

Через год он снова вернется в Россию: будут новые встречи, незабываемые  впечатления.  Он страстно пожелает трудиться корреспондентом в газете «Новое время», так велика окажется магия этой загадочной страны, но имя молодого, неизвестного тогда поэта не произведет впечатления на владельца издания, мецената Суворина. Просьба литератора так и останется без ответа. Это нисколько не изменит его отношения к России: он все равно будет считать ее духовной родиной. Он искренне полюбит ее людей, «ее страдания и ее величие». А любовь  для него –  «это сила и союзница Божья».
Он на протяжении всей жизни будет поддерживать отношения с русскими людьми – художниками, писателями, артистами, олицетворяющими собой образ боготворимой им России.

Пройдет время, и само имя Рильке станет воплощать в себе романтический идеал настоящей поэзии, культуры, подлинного творчества.


«ГЕРМАНИЯ КАК КОЛЫБЕЛЬ ЕЕ ДУШИ»


Так сложится и в жизни Цветаевой, что Германия для нее как колыбель ее души. А привьет эту  любовь к стране с детства ее мать. Они как завороженные будут слушать с сестрой ее рассказы о поездках по Рейну, где сказочное все: и старые замки на утесах,  и мосты, среди которых так и слышится манящий голос Лорелеи. В двенадцать лет Марина  увидит  Германию собственными глазами: они с сестрой Асей будут переведены родителями из католического пансиона Лозанны, во Фрейбург, где она начнет с «наслаждением жарким и поглощенным» читать немецкие книги, в первую очередь Гете. Она признается, что для нее немецкий станет, вслед за русским, любимым языком.

«ВЫ  —  ВОПЛОЩЕННАЯ ПОЭЗИЯ»


С поэзией  Рильке Цветаева познакомится  в зрелом возрасте и признается ему, что для нее он «лучшая Германия». А она будет для него как подарок судьбы, как прощальный привет из боготворимой ему России: он  неизлечимо болен. Жить ему останется совсем немного, и общение с Мариной скрасит последние его дни, облегчит его страдания и боли.

С какой любовью и нежностью он обращается к ней: «дорогая поэтесса». Он будет сокрушаться, отчего им не суждено было встретиться раньше? Эта встреча принесла бы им глубочайшую сокровенную радость. «Удастся ли нам когда-либо это исправить?!» – спросит он Марину. Она загорится этой идеей, напишет об этом Пастернаку. Они все будут желать этой встречи, жить этой встречей.

Марину очаруют слова Рильке, их искренность и неподдельная простота. Особая магия в самом имени любимого поэта. «Райнер Мария Рильке! Смею ли я так назвать Вас? Ведь Вы — воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение».


«ЕЕ ЛЮБОВЬ, КОТОРАЯ «ЖИВЕТ В СЛОВАХ...» И РАСТВОРЯЕТСЯ ВО СНЕ»


Так случится, что недосягаемый, далекий образ любимого человека будет для  нее желаннее того, кто рядом, кто совсем близко. Она поведает Рильке свой взгляд на любовь, ее любовь, которая «живет в словах...» и растворяется во сне. Сон  –  особый мир. Ее мир, в котором она проживает свои мечты и нереализованные эмоции. Она уверяет Рильке: «Если мы кому-нибудь приснимся вместе, тогда мы встретимся».

Она со страстью, неистово изливает ему свою душу. Чувство духовной близости соединит их. «Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!).
Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, — мне нужно позволение. Ибо душа моя хорошо воспитана».

Она будет жить этими письмами, и время разделится от письма к письму, в которых она попеременно переходит от Вы на Ты. Это ее особый мир, ее и Рильке: «Я читала твое письмо на берегу океана, океан читал со мной, мы вместе читали. Тебя не смущает, что он читал тоже? Других не будет, я слишком ревнива (к тебе — ревностна)».

Он верит в знаки, он верит в неслучайность этой встречи: «Взгляни: возле твоего прекрасного имени, возле этого замечательного Сен Жюль-сюр-Ви (откуда Марина будет присылать ему письма)  кто-то вывел большую красивую голубую семерку (вот так: 7). Семь — мое благословенное число».

Она расскажет ему, как со старшей дочерью, когда та была еще малышкой, читали его стихотворения, и она спрашивала перед сном Марину: «А ты будешь читать Рейнеке?». «В Рейнеке превратил ее быстрый детский слух — Райнера Мария Рильке. Дети не чувствуют пауз».

 «О, ЕСЛИ БЫ Я МОГ ЧИТАТЬ ТЕБЯ ТАК ЖЕ, КАК ТЫ ЧИТАЕШЬ МЕНЯ!»


Она будет писать ему по-немецки, он отвечать по-русски: «Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец (или индус?) никогда не плачу, я чуть было не…»

Для нее необходимо писать ему, писать каждый день. Говорить и говорить ему все: «… писать тебе я буду — хочешь ты этого или нет. О твоей России. О многом».

Марина отправит ему свои стихи: «О внешности книги не сужу, это вообще меня не касается! — довольствуйся тем, что внутри!
Райнеру Мария Рильке
— Марина Цветаева.
(Ты заметил, что мое имя — сокращенное твое?)».

Рильке признается ей, что стал забывать русский язык. Марина тут же напишет пояснения к своим стихам на немецком языке, чтобы облегчить ему прочтение и понимание смысла ее поэтических строк. «О, если бы я мог читать тебя так же, как ты читаешь меня! И все же две книжечки сопровождают меня от окна к постели, и я предпочитаю их тем, которые читаются просто».

 «Я ПРИНЯЛ ТЕБЯ, МАРИНА, ВСЕЙ ДУШОЙ, ВСЕМ МОИМ СОЗНАНИЕМ, ПОТРЯСЕННЫМ ТОБОЮ»


Неожиданное появление Марины в жизни Рильке подобно океану, который обрушил на него поток чувств, поток душевного тепла: «Я принял тебя, Марина, всей душой, всем моим сознанием, потрясенным тобою... Что сказать: все мои слова, все мои слова разом рвутся к тебе, и ни одно не желает пропустить другое вперед…
Чувствуешь ли, поэтесса, как сильно завладела ты мной, ты и твой океан, так прекрасно читавший с тобою вместе… Милая, не ты ли — сила природы, то, что стоит за пятой стихией, возбуждая и нагнетая ее? О, как ты перерастаешь и овеваешь меня высокими флоксами твоих цветущих слов!»

Он счастлив неимоверно от общения с Мариной, как поэтессой, как притягательной женщиной, но прорываются щемящие болью и страданием строки, что теперь он в разладе со своим телом, «душа одета иначе, тело укутано, все иначе».

Марина погружается в мир его стихотворный, для нее это «совсем как операция сердца». «Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? ..на первый взгляд, мне все понятно — затем — ночь: пустота — затем: Боже, как ясно! — и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) — все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния — ночь — молния) — вот что со мной творится, когда я читаю тебя».

Она будет писать ему письма вместе со своим сыном, которому всего лишь год и три месяца: «... мой сын сел на меня верхом (почти на голову!) и отнимает у меня карандаш. Он так красив, что все старые женщины восклицают в один голос: «Mais c'est un petit Roi de Rome!»»

Ему важно знать о ней все: как проходит ее день, как дети?! Она словами счастливой мамы ответит ему: «Дети великолепные, редкостные. Высокая ли Ариадна? О, даже выше меня (я не маленькая) и вдвое толще (я ничего не вешу). Вот моя фотография — из паспорта — я светлей и моложе. Потом пришлю лучшую и сделанную совсем недавно, в Париже… (Ты уже понял, что я прошу тебя — напрямик и совсем без всякой робости — о твоей фотографии)».

«Послать тебе мою фотографию из паспорта мне помешало не тщеславие, а на самом деле сознание того, насколько случаен этот моментальный снимок. Но я положил его рядом с твоим: привыкни к этому сперва на фотографии, ладно?»

«ТВОЯ ЗЕМНАЯ УЧАСТЬ ВОЛНУЕТ МЕНЯ ЕЩЕ ГЛУБЖЕ, ЧЕМ ИНЫЕ ТВОИ ПУТИ»

Она забросает его вопросами: « Кто ты, Райнер? Германец? Австриец? (Ведь прежде разницы не было?) Где ты родился? Как попал в Прагу? …Ведь это чудо: ты — Россия — я.
….Твоя земная участь волнует меня еще глубже, чем иные твои пути. Потому что я знаю, как это тяжко — все.
Давно ли ты болен? Есть ли у тебя семья? Дети! (Думаю, нет). Долго ли еще пробудешь в санатории? Есть ли у тебя там друзья?»

Расскажет она ему и о своем муже: «Мой муж — всю молодость был добровольцем, ему скоро 31 (мне будет 31 в сентябре), очень болезненный — сейчас он еще в Париже, скоро приедет. В юнкерском училище его в шутку называли «астральный юнкер». Он красив: страдальческой красотой. Дочь похожа на него, но счастливая…»

Это будет откровенный, доверительный разговор двух  людей, которые хотят слушать друг друга, и слышат друг друга. Рильке поведает ей и о своем браке, который продержался чуть  более двух лет, что у него замечательная дочь, а  совсем недавно появилась и внучка; что он ведет уединенный образ жизни, к которому привык. И это одиночество его не тяготит.

Он увлечено расскажет, как рождаются у него стихи, появляются стихотворные идеи и замыслы: «…чтобы этого добиться, мне необходим был тот избыток одиночества во всей своей убийственности». И это одиночество не вымучивало и опустошало, а вознаграждало его сверх меры. Признает он и то, что это одиночество впервые по какой-то иронии судьбы повернет против него, «уязвляя физически и делая мое пребывание наедине с собой подозрительным и опасным, и все более тревожным из-за телесного недомогания, заглушившего теперь то, чем была обычно изначальнейшая для меня тишина».


«Я НЕ ХОЧУ К ТЕБЕ. Я НЕ ХОЧУ ХОТЕТЬ»

Она как-то обмолвится: «Милый, я очень послушна. Если ты мне скажешь: не пиши, это меня волнует, я нужен себе для самого себя, — я все пойму и стерплю».

Она чувствительный человек, она чувствует душой, понимает сердцем. Она вдруг осознает, что эта встреча для нее «большая растрава», «удар в сердце», ей покажется, что, несмотря на «жар» писем и безукоризненность слога, она Рильке не нужна, да и никто ему не нужен. Она забудет на какой-то миг, что он неизлечимо болен, что он преодолевает неимоверные муки, чтобы жить. Забудет потому, что Рильке повода не даст так думать, потому что она для него милая поэтесса: «Какой ты обладаешь силой, поэтесса, что и в этом языке способна достигать своей цели, быть точной и оставаться собой…Твоя легкость, твоя спокойная, твоя щедрая тяжесть».

Она проведет в раздумьях и колебаниях две недели и снова возобновит с ним переписку: «Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. Отсюда — беспокойство». «Теперь это прошло. С желаниями я справляюсь быстро. Чего я от тебя хотела? Ничего…. Скорей уж — возле тебя. Быть может, просто — к тебе. Без письма уже стало — без тебя. Дальше — пуще. Без письма — без тебя, с письмом — без тебя, с тобой — без тебя. В тебя! Не быть. — Умереть!
Такова я. Такова любовь — во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая.
Итак, Райнер, это прошло. Я не хочу к тебе. Не хочу хотеть».


«Я НЕ ХОЧУ ОТКАЗЫВАТЬСЯ ОТ ЭТОЙ РАДОСТИ»

Он ответит, он попытается деликатно ей все объяснить. Он напишет, как все время думал о ней, что посвятил  ей стихотворение, читал его вслух среди своих виноградников, привораживая ящериц своим звучанием. Он пришлет ей свои маленькие фотографии, попросит прислать Марину свои, другие. Он не хочет отказываться от этой радости, от радости видеть ее.

Она прочитает его «Элегию», которую он написал для нее и о ней. Ей так будут новы эти ощущения, потому что она привыкла раздаривать себя в стихах всем, и никто никогда не осмеливался писать о ней: «И вот, твои стихи, Райнер, стихи Рильке, поэта, стихи — поэзии. И моя, Райнер, — немота. Все наоборот. Все правильно. О, я люблю тебя, иначе я не могу этого назвать — первое попавшееся и все же самое первое и самое лучшее слово». «Райнер, возьми меня с собой!». «Райнер, я люблю тебя и хочу к тебе». «И все ж это называется только так: я люблю тебя. Марина». «Письмо сегодня, письмо завтра. Ты живешь, я хочу тебя видеть». «Только что пришло твое письмо. Моему пора отправляться».


Рильке пришлет Марине только что изданную в Париже книгу своих французских стихов «Vergers» («Сады»), на форзаце которой будет стихотворная надпись Марине Цветаевой по-французски:

Прими песок и ракушки со дна
французских вод моей — что так странна —
души... (хочу, чтоб ты увидела, Марина,
пейзажи всех широт, где тянется она
от пляжей Cote d'Azur в Россию, на равнины).


Она будет тронута этим посланием. Как поэт, она поймет, почему он стал писать по-французски: «Устав от немецкого, «человеческого», в котором он достиг совершенства, Рильке «схватился» за французский язык…Жажда французского оказалась жаждой ангельского».
«Можно мне поцеловать тебя? Ведь это не более, чем обнять, а обнимать, не целуя, — почти невозможно! Марина».

Она будет убеждена, что и на чужом языке можно создавать значительные произведения, а пример Рильке вдохновит и увлечет ее: она погрузится в мир переводов, и в этом сотворит достойные, поразительной легкости и свободы  тексты. «По-французски я говорю и пишу так же, как по-русски...Рильке и его язык я знаю изнутри… Чтобы переводить поэта…нужно быть поэтом. Никто другой не может и не должен этого делать».


 «КАК ОТРАЖЕНИЕ ЗВЕЗДЫ ТВОЯ РЕЧЬ, МАРИНА»

Состояние Рильке ухудшится, но он будет скрывать от всех степень своего недомогания. Он напишет Марине: «Ты удивительная,  Марина, и в первом твоем письме, и в каждом последующем, меня удивляет твое безошибочное умение искать и находить неистощимость твоих путей к тому, что ты хочешь сказать, и твоя неизменная правота. Ты всегда права, Марина, (не редкий ли случай для женщины?) — права в самом обычном, самом безмятежном смысле». «Как отражение звезды твоя речь, Марина».

Он будет благодарен Пастернаку, который познакомил их. Он вспомнит, как получил ее первое письмо. Как изменило вмиг оно всего его дни и бесконечные ночи.

Она получит это письмо в свой день рождения. Лучшего подарка не может и быть: «Я никогда к тебе не привыкну (как к себе самой!), и к этому изумлению тоже, и к собственным мыслям о тебе. Если мы кому-нибудь приснимся вместе — значит, мы встретимся. Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер,— не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою — засыпать и спать… Просто — спать. И ничего больше. Нет, еще: зарыться головой в твое левое плечо, а руку — на твое правое — и ничего больше. Нет еще: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И еще: слушать, как звучит твое сердце. И — его целовать».

Здесь не только проявление чувственной страсти, здесь сама душа неразлучна с душой  любимого человека: «Райнер, вечереет, я люблю тебя… Райнер, не сердись на меня или сердись сколько хочешь — этой ночью я буду спать с тобой». «Можешь не отвечать мне — целуй еще.
М.».

 «ПРОШЛОЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ»

Через несколько дней она напишет ему: «Райнер, этой зимой мы должны встретиться. Захочешь — надолго. Захочешь — недолго. Пишу тебе об этом просто, потому что знаю, что ты не только очень полюбишь меня, но и будешь мне очень рад. (В радости — ты тоже нуждаешься.)Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость — могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?). Уже очень поздно и я устала, поэтому обнимаю тебя.
Марина… Прошлое еще впереди…»

Что должен чувствовать мужчина, когда читает такие признания от любимой женщины и понимает, что ничего, ничего изменить уже нельзя; что этому не бывать никогда, в этой уж жизни – точно: «Да, да и еще раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть; и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни...: но в нем заключены также и все десять тысяч непредсказуемых Нет».

Она до последнего не будет понимать, что Это невозможно, хотя он деликатно будет ей об этом напоминать: «Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле, глазами, хочешь меня видеть, ты должен действовать, т. е. — «Через две недели я буду там-то и там-то. Приедешь?» Это должно исходить от тебя. Как и число. И город. Взгляни на карту. Не лучше ли,
если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы». «Итак, любимый, если когда-нибудь ты вправду захочешь, напиши мне (заранее, ведь мне нужно найти кого-то, кто побудет с детьми) — и тогда я приеду».

«… НЕТ НИКАКОЙ СМЕРТИ (ИЛИ НИКАКОЙ ЖИЗНИ!)»


Известие о его смерти придет неожиданно, ее выбьет это из колеи. В происходящее ей с трудом поверится. Она  будет все равно писать ему: «(Любимый, я знаю, Ты меня читаешь раньше, чем я пишу) — Райнер, вот я плачу, Ты льешься у меня из глаз! Милый, раз ты умер, — значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!)». «Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне — нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты в праве желать и делать. В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили — как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил — (и вышло лучше!)». «Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого. Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня — тебе надо привыкнуть ко мне, к такой».

Уже после смерти Рильке Марине придет от него прощальный подарок: «Греческая  мифология», которой она интересовалась и фотография, которую он сделал специально для нее.

Она отзовется ему стихотворением «Новогоднее», где будет плач по Рильке, по несбывшемуся, неслучившемуся… А, может быть, прошлое действительно впереди?!


*** В статье сохранена авторская орфография и пунктуация.