Исполнитель

В ночь на пятницу Матвею Самойловичу наснилось такое, что он не вдруг cмог и припомнить, когда за все пятьдесят восемь лет его  жизни с ним подобное случалось! Глаза, хоть и не сразу, хоть и с трудом, открылись, выражая недоумение и  то вселившееся в них тревожное до  испуга чувство, что прорывалось изнутри, из глубин подсознательного. Мысли по инерции задержались, запутались в перипетиях мнимой  реальности сна, которая всего минуту назад так будоражила, так волновала! И Матвей Самойлович ещё долго, не в состоянии заставить взбодриться застывшее и оцепеневшее  от жути тело, лежал под одеялом, силясь те мысли привести в относительный порядок, ввести их ход в привычную колею. Это ему удавалось с трудом –  протуберанцы из глубин сновидения почти ощутимо всколыхивали и мятежно то сводили на нет, то искажали порядок привычного пробуждения. Пытаясь определить истоки такого удивительного душевного своего тремора, он краешком сознания зацепился за факт, что день сегодня необычный. Ещё в среду, то есть позавчера, он думал о пятничной дате, о том, что ему следовало бы сделать в этот памятный день, дабы провести его с наибольшим благоговением и почитанием? Ведь исполнялось ровно десять лет со дня смерти его единственной дочери, его сокровища и смысла жизни – его Сонечки! Да… То был день, когда душа его разорвалась, разлетелась в клочья и умерла. Потухли все чаяния, померкли все надежды и над миром, над его миром опустилась тьма – мир этот погрузился во мрак. Нечто подобное уже было с ним когда-то, когда за двадцать лет до того, умерла, такою же молодою и такою же прекрасною, его жена. Но тогда она оставила ему замену себя, оставила живую свою копию, маленькое улыбчивое, словно на свете и не существует никакой смерти, существо – их Сонечку! Сонечка же не оставила после себя почти ничего, кроме немногих своих вещей, пары альбомов фотографий, отливающей глянцем лака скрипки и глубокой кручины на сердце. Осталось также море неисчерпанной  скорби-печали в душе: печали о том, чего поправить и вернуть не в силах никто и ничто во вселенной! А ещё тот день десятилетней давности стал для него чернее самой черноты, которой с лихвой хватило для того, чтобы потускнел взгляд на весь белый свет, для того, чтобы утонула без остатка вся его душа в мертвящей ледяной бездне притупленного отчаяния.

Тело же, удивительно!, каким-то образом продолжало своё существование, продолжало, хоть и с неохотой, с натугой, худо-бедно исполнять свою работу, подчиняясь неписанному алгоритму действия всех человеческих тел в мире. Вот и сейчас оно, тело, потребовало своего – подняться с постели, пройти в ванную, на кухню. Поставив чайник на плиту, он машинально опустился на мягкий краешек сидения кухонного угла, тяжело положив на прохладную поверхность стола обе руки. И тут он, вдруг, понял, что всеми этими механическими действиями неумолимо стирает из памяти ту картину сна, которую он ни за что не желал бы потерять, которую он не хотел бы ни за что позабыть. Откуда-то в него вселилось твёрдое убеждение, что именно сегодняшний этот сон очень важен, имеет жизнеутверждающее для него значение и смысл! Матвей Самойлович усиленно пытался мыслями-баграми зацепить расплывающиеся и блекнущие в тумане забвения фрагменты, мыслями-канатами увязать их в цельную панораму видения. И осторожным чувством радости он отмечал про себя, что это ему удаётся, что связи отдельных лоскутков потихоньку, с натугой восстанавливаются, приобретают прежнее единство. Он не заметил, как вернулся в недосмотренный свой сон…

* * *
За кулисами огромного, но невероятно уютного для такой огромности театра, было  оживлённо и благодушно весело. Люди в улыбчивой суете, с играющими на приятных лицах гримасами приятной озабоченности, сновали в разные стороны мимо, обдавая восхитительными ароматами парфюмерии. Из-за тяжёлого, бархатного бордового занавеса настойчиво проникал монотонный ровный гул приглушённых голосов многочисленных зрителей, над головами которых огромные вычурные люстры, словно принимая неподвижное участие во всеобщей приподнятости духа, из подпотолочной вышины щедро одаривали лучиками света увесистого хрусталя, вовсю переливающегося радужными бликами… Что-то под нос себе напевая, игривым танцующим шагом приблизился нарядный, в чёрном фраке с шёлковыми блестящими лацканами тёмно-синего воротника, Лучано Паваротти. Шутливо и по-свойски ткнул пальцем Матвею Самойловичу в живот и, как ни в чём ни бывало, прогуливаясь, прошёл мимо него в сторону сцены. Тот, затаив дыхание, посмотрел певцу вслед и улыбнулся. Подошла Ирина, жена, слепя люминесцентным блеском своего дивного покроя платья. Лёгкая, интуитивно угадываемая лишь ним – мужем, – озабоченность пыталась пробиться сквозь сияющее выражение взгляда добрых глаз.
- Не приходила ещё?
- Нет… Не видно.
Он рассеяно осмотрелся по сторонам. Озабоченность в жёниных глазах пробилась-таки в её  взгляд, но совсем ненадолго, поскольку откуда-то прямо перед ними появилась Сонечка. Она излучала счастливую радость во всей своей внешности, насыщенно передавая ту волну  всем и всему, что попадало в ауру её действия, – и родителям, и вечернему элегантному платью, словно сросшемуся с телом и казавшемуся его продолжением, и скрипке со смычком в руках. И, будто в благодарность за это, всё вещественное – и платье, и скрипка, и яркий свет сцены, и звуки терпеливо ожидающего зала, – так ей шли, так органично с нею сочетались, что невольно захватывало от такой гармонии дух!
- Сейчас уже будем начинать, - широко улыбаясь и обдавая при целовании небесным запахом духов, сказала дочь. - Пап, мам, идите занимайте места в зале, чтобы не пришлось потом искать в темноте…
Родители ласково, с плохо скрываемой гордостью, смотрели на взрослую (даже не верилось!) свою дочь. Это было первым, дебютным её выступлением в очень солидном известном оркестре, и они волновались и переживали больше самой дебютантки. У всех троих на глаза навернулись непрошенные слёзы. Сонечка опустила голову.
- Ну, ладно… Я побегу, а то Инвар Андросович уже нервничает – видите? постукивает дирижёрской полочкой о пюпитр…
Она, окинув родителей нежным благодарным взглядом, споро повернулась и поспешила на сцену. А отец с матерью, как по команде, перекрестили её статную фигурку вслед. Ирина, встретившись заплаканным взглядом с взглядом мужа, словно вымолвила: «Ну вот, видишь! Повзрослела совсем… И что-то теперь будет!». Неохотно и задумчиво они уже было пошли на поиски выхода из закулисного пространства, но неожиданно услышали за спинами взволнованный баритонный рокот:
- Минуточку, Матвей Самойлович! …Матвей Самойлович!
Быстрым шагом к ним приближался внушительный с львиной гривой седых волос Инвар Андросович.
- Моё почтение, Ирина Владимировна! Матвей Самойлович!... - он, не глядя, нащупал его руку, крепко пожав её.
- Э-э-э… Видите ли, почтеннейший, какая реникса выходит! У нас, вдруг!, не оказалось на месте ударных – литавриста! О причинах я пока не ведаю…! Но…, нам срочно, позарез нужен мужчина… со слухом! У вас ведь слух!? Э-э-э… Ну, уж выручите, сделайте одолжение! Горим ведь ясным пламенем! Э-э-э… Так как? Буду обязан по гроб, так сказать, …э-э-э жизни.

Такому внушительному голосу трудно было отказать, такой импозантной фигуре немыслимо было сказать «нет», хотя, по правде, ошарашенный Матвей Самойлович и не менее мужа удивлённая Ирина Владимировна с трудом могли себе представить даже мыслимые контуры вихревого завитка подобной фантастики, не говоря уже о том, как это будет происходить в действительности! Взяв под руку опешившего Матвея Самойловича, как бы опасаясь, чтобы тот, чего доброго, не сбежал, дирижёр уже не столь озабоченно и эмоционально, а ровным мягким тоном, обращаясь главным образом к Ирине Владимировне, изрёк:
- Вы уж простите меня, голубушка! Похищаю вашего благоверного! …Но нет худа без добра – полюбуетесь ним на сцене из зала! …Покорно вас благодарю за понимание!

Он улыбчиво ей поклонился и спешно увлёк за собою окончательно сбитого с толку и не на шутку растерявшегося Матвея Самойловича, на ходу вполголоса разъясняя ему таинственные азы искусства музицировать на ударных инструментах. Ирина же Владимировна ещё долго провожала  их взглядом, но, наконец, повернулась и сомнамбулически пошла на своё место в зале, при этом, так и позабыв придать удивлённо приподнятым бровям их естественного всегдашнего положения. Зрители в зале начинали замирать в последнем ожидании театрального действа. Поскрипывали кресла, поблёскивали бинокли, затихал шум голосов, раздавались редкие поощрительные аплодисменты.

Всё произошло одновременно: Ирина Владимировна опустилась в глубину бархатного кресла, люстры, сговорившись, дружно вобрали в себя остатки света и погрузили пространство зала во мрак, но лишь на мгновение, поскольку  расступившиеся в разные стороны шторы занавеса позволили яркому освещению сцены хоть частично рассеять власть тьмы в зале. Среди торжественных лиц музыкантов, застывших со своими инструментами в возвышенной готовности к таинству служения музе Эвтерпе, выделялось своею озадаченностью и растерянностью лицо Матвея Самойловича, с непривычки щурившего глаза от яркого света софитов и неумело сжимавшего в руках колотушки. Ирина Владимировна невольно улыбнулась и замерла. Сам же  «новобранец» в это время думал про себя: «Ох, если в зале находится кто-нибудь из моих студентов, вот доставлю им удовольствие – посмеяться над их стариком – преподавателем физики!». Не успел он это подумать, как пространство стало быстро заполняться нарастающим сиплым звуком ноты «си», явно диссонансным аристократической театральной атмосфере! Зрительный зал поморщился и изобразил всеми своими частями недоумённое непонимание. Крещендо свистка чайника было бесподобным по своему исполнению, но, увы, совершенно неуместным, а, возможно, так и кощунственным! У стоявшего уже на переднем плане сцены Паваротти, на лице появилась хоть и весёло-лукавая, но всё же удивлённая гримаса. Он, чуть расставив, словно в беспомощности, руки, повернулся к оркестру, всею фигурою грузного тела будто говоря: «Ну вы, братцы, даёте!». Матвей же Самойлович, по строгому выражению гривы и лица Инвара Андросовича сообразив, что  вторгшийся в благодушие концерта бунтарский звук имеет непосредственное к нему отношение, быстро повернулся к газовой плите и уверенной в таком деле рукой выключил огонь горелки бестактного своего чайника, так не ко времени вздумавшего закипеть! Все зрители театра, весь оркестр и Паваротти посмотрели на него с чувством бесконечно нежной благодарности. Снова воцарилась тишина в зале, повисла лёгкая напряжённость ожидания, которая волшебно завершилась взмахом дирижёрской палочки и на зрителей мягко и обволакивающе полились первые аккорды Una furtiva lacrima*, а божественный голос Лучано поверг слушателей в сладкую истому, заставил их замереть, покрыться мурашками их кожу. Но это было только началом!.. ибо, по мере вхождения мелодии и голоса певца в силу, театр и всё в нём находившееся чудесным образом стали преображаться. Словно музыка имела такую мощь и такой «градус температуры», которые были в состоянии растопить чугунные скрепы материального фундамента мира, и вещество материи, расплавившись, ртутью медленно поплыло по спиралевидной траектории вокруг сцены. Сама же сцена, вращаясь вокруг своей оси, постепенно стала подниматься ввысь, до чувства мления в груди воспарять куда-то в вышину. При этом она затягивала в водоворот вращательного своего движения искажённый, словно в кривом зеркале, зал театра, его сидения, его зрителей, балконы и лоджии, люстры, потолок! Словом, магический водоворот музыки подчинил своему движению, втянул в свою воронку всё, что имело к нему касательство! Золото настенной лепки и барельефов, растягиваясь словно каучук, смешивалось с тусклыми образами крылатых амуров потолочной росписи, с сияющим хрусталём люстр, бархатом штор, красками декораций. Восторжённые блаженные выражения лиц зрителей, музыкантов, Лучано Паваротти, Инвара Андросовича, Ирины Владимировны сошлись воедино, слились в одно счастливое, приветливое и родное лицо…
 
Сонечка сидела напротив него и с удовольствием хрустела сушками, осторожно запивая горячим чаем из её любимой чашки терракотового цвета, неуклюжей формы и в детских рисунках солнца, черепахи и львёнка не ёё боках и донышке. Эту чашку она изготовила собственными руками классе в пятом на кружке ИЗО.

Они находились в кухне их квартиры. Дочь была в том же великолепном платье. Скрипка со смычком осторожно лежали на подоконнике между горшками разросшегося куста алоэ и тройного монументального кактуса. Кухонная дверь была нараспашку и сквозь неё должна была быть видна дверь в зал. Однако, что это? Вместо привычного полукруглого силуэта зальной двери, там, с каких пор?, обосновался прямоугольный проём дверей подъездного лифта. Они время от времени открывались, исторгая изнутри нарядных и удовлетворённых зрителей театрального действа, которое, по-видимому, близилось к завершению. Все доброжелательно кивали им головами, в знак благодарности за представление, и бесшумно на цыпочках проходили через маленький коридорчик к выходу из квартиры. Из шахты лифта по-прежнему приглушённо слышалась мелодия оркестра и голос великого итальянца.
- Как славно, пап! Как здорово снова оказаться здесь – в нашей квартире, в нашей маленькой уютной кухне! - тихо отрешённо произнесла Сонечка. На её лице блаженно и прочно устроилось выражение радостной умиротворённости и покоя.
Матвей Самойлович, напротив, был угрюм и сосредоточен. Немного помолчав, он спросил дочь:
- Все они ведь – умершие? Все: и мама, и Паваротти, и дирижёр, и зрители, и…, - добавил он с болью в голосе, - и …ты, девочка моя?
Сонечка опустила глаза. Долго ничего не говорила. Наконец, успокаивающе и мягко произнесла:
- Ну, да… Все мы – …не жители земли теперь…
- Соня! Сегодня ровно десять лет, как ты… Скажи, только честно, без утайки, всё ли я сделал, чтобы ты не ушла тогда, …не покинула меня и… этот мир?
- Успокойся, пап! Ты сделал всё, от тебя зависящее, и …даже больше …на тот момент. Просто…
- Что? Что? Не томи, прошу тебя! Что, был шанс?
- Да нет… Просто он…, просто он мог бы быть!
- Как! - Матвей Самойлович не верил своим ушам. - Объясни! Умоляю тебя!
Сонечка с сочувствием и сопереживанием, тут же выразившимся на её лице, посмотрела отцу в глаза. У него заныло сердце – он боялся ответа, он интуитивно чувствовал, что ответ этот будет для него обвинительным приговором. И он приготовился к нему с той обречённостью, с какой приговорённый ступает на эшафот. Он весь сжался изнутри и напрягся, чуть наклонил, как при готовности к удару, голову, исподлобья ловя каждое движение рук, тела, лица дочери. Она отвела взгляд:
- Может не надо, пап!
- Говори! - исступлённо и требовательно воскликнул Матвей Самойлович. 
Снова повисло молчание, которое нарушалось лишь шумом открываемых и закрываемых дверей лифта. Люди всё так же выходили, поворачивали головы в их сторону, молча прощались и бесшумно проходили к выходу.
- Видишь ли…, двадцать девять лет назад, когда ты был в приёмной комиссии нашего медицинского, ты помнишь? Среди абитуриентов, сдающих последний вступительный экзамен по физике, был один парень. Он восемь лет, как окончил школу, но у него была рекомендация из армии – право на льготное поступление. Он полтора года корпел над учебниками, и результат был потрясающим – все три экзамена на четвёрки. Оставался один – твоя физика, за которую он меньше всего переживал, поскольку ещё со школы знал её и любил больше остальных предметов.
Она замолчала, всматриваясь в побледневшее лицо отца.
- С тобою всё в порядке?
- Продолжай, продолжай… не обращай внимания! Всё нормально, - прошептал тот.
- Конечно, из тысяч поступающих в разные годы абитуриентов вспомнить кого-то – маловероятно… Но то – был бы хирург от Бога! Его фамилия…
- …Прокопенко, - сдавлено произнёс за дочь Матвей Самойлович.
- Ты вспомнил? - радостно воскликнула Сонечка.
- Алексей Прокопенко, - обречённо выдавил отец. С удивлением он отметил про себя, что случай тот отложился в его памяти, затаился где-то на её донышке, и вот сейчас всплыл оттуда с ясною убийственною очевидностью.
- Да! - на той же радостной волне быстро заговорила Сонечка. - Тут, конечно, роковая фокусировка множества обстоятельств помешала ему добиться цели – стать врачом: и то, что он вынужден был на следующий год уехать в другой город, далеко отсюда, и то, что характер у него – и немного обидчивый, и такой, что не терпит чего-либо клянчить, у кого бы то ни было просить.  Мол, «на нет и суда нет!», и…
- …И, главное, то, что он был в «чёрном списке»! - снова за дочку продолжил Матвей Самойлович. - Я припоминаю этот случай… Парню дали сдать три экзамена, в надежде, что он сам, «естественным образом» срежется на каком-то из них. А поскольку этого не произошло… А там, если мне не изменяет память, наметился сынок то ли некоего денежного клиента, то ли «бедная родственница» некоего партийного городского босса…, в точности уже не скажу… Короче, парень был обречён! Никаких шансов! Я был бессилен!
- Да! Ты был простым исполнителем… А …знаешь, что говорил о «простых исполнителях» Иисус Христос? Помнишь слова из Библии о том, что «лучше было бы им на свет не родиться»..?
- О, Боже!
- Да ты, пап, не терзай себя! Каждый из нас вольно или невольно является для кого-то исполнителем!
- Но быть исполнителем, пусть и косвенно, …неявно, смертельного приговора собственной дочери!!.. Это невыносимо! Это убийственно невыносимо! - в отчаянии вскричал подавленный отец. Он обхватил голову руками:
- Боже! Что я наделал! Что я наделал! Сонечка, родная, прости меня! Прости меня, Бога ради! Хотя – какое тут прощение? Нет его для меня! Нет!
Она мягко положила свою руку ему не плечо:
- Папа! Не казни себя! Послушай меня… Послушай меня внимательно! Посмотри мне в глаза!
Матвея Самойловича невозможно было узнать – настолько измождёнными, страдальческими и постаревшими сразу на двадцать лет были его лицо, его тело, его мысли! Он вымученно, с бесконечно покаянным огнём в глубине взгляда, посмотрел в лицо своей Сонечки. В то же время, глаза его были наполнены такой нежностью, такой до самоотречения любовью, такой виной, что, если бы эту картину видел кто-нибудь со стороны, то вряд ли смог бы он не расчувствоваться, глядя на отца и дочь, едва ли смог бы он удержать в себе потаённую слезу… Не смогли удержать её и отец с дочерью, глядя друг другу в глаза. Мало того, слёзы тоненькими ручьями текли по их щекам, покрывая тёмными влажными пятнами воротник его рубашки и её платье.
- Папа! Милый мой, родной! Я сама, слышишь! сама! пошла на это!
- Как! Как сама? Не верю! Я не верю! Ты просто хочешь меня успокоить!
- Нет, нет! Папа! Это так! Никто не может на земле даже минуты недожить! Но и пережить никто не может и минуты! …Я прожила ровно столько, сколько мне было отмерено!
- О, Господи! Сонечка! Родная моя! Лучше бы я умер! Пусть бы меня не стало! Зачем мне такая жизнь – …без тебя, …без мамы! - он гладил руки дочери, покойно лежащие на столе, своими – дрожащими и взволнованными. Оба они плакали тихими светлыми слезами, орошающими их души  мягким дождём любви и успокоения, а Ирина Владимировна, Инвар Андросович и Лучано – последние, кто покинул четвёртое измерение театра, после окончательного завершения музыкальной мистерии, – стояли в дверях и сочувственно умилённо  смотрели на ту трогательную картину…
Часы пробили семь утра. Матвей Самойлович всё сидел в кухне. Обе его руки лежали на поверхности стола и машинально поглаживали чистую его поверхность. Перед ним стояла терракотовая неуклюжая чашка Сонечки с недопитым холодным чаем, а возле неё грустно и позабыто лежало надкушенное колечко сушки.

* * *
Двери почти всех нарядных, расположившихся на просторном втором этаже АБК шахты 5-бис, объединения «Орджоникидзеуголь», были нараспашку открыты – шел наряд второй смены. Было шумно и оживлённо, и, как показалось Матвею Самойловичу, даже весело! То из одной, то из другой двери доносилась громкая разноголосая речь начальников, горных мастеров, забойщиков, проходчиков. Перемежалась она некоторыми непонятными постороннему человеку горняцкими терминами и обилием крепких – привилегия здоровых мужских коллективов, – понятных всем словечек. Часто громовой смех сотрясал атмосферу АБК, пропитанную запахом угля, металла, запахом  крепких мужественных рабочих людей.  Матвей Самойлович невольно сравнил всё это с тихим благодушием их институтской кафедры, напоминавшим покой пансионата благородных девиц, и в душе позавидовал шахтёрам. Он чувствовал, что его интеллигентская фигурка выглядит здесь нелепо, выглядит забавным чужеродным телом, притягивающим к себе любопытные и удивлённые взгляды проходивших мимо людей. Это немного тяготило, но уходить он не собирался. Не для того он потратил столько усилий и времени в поисках этого городка, этой шахты, этого АБК. Не для того он, чертовски уставшим, крутил баранку своего авто и более суток добирался сюда. В отделе кадров ему сказали, что номер участка – сто девятый. Он быстро нашёл дверь, четвёртую в левом ряду, с табличкой над нею «Участок №109» и издалека украдкой на неё посматривал. Там кипела производственная жизнь, сталкивались страсти новаторских рацпредложений, решались задачи выполнения плана сменной, суточной, месячной добычи.

Наконец, из двери одной из нарядных потянулась цепочка трудяг, затем из другой, третей – люди, на градусе обсуждаемого минуту назад, продолжали тему уже между собой. Они выходили в дверь застеклённой длинной галереи, которая вела в бани, а заодно служила курилкой. Из дверей нарядной сто девятого участка тоже вышли рабочие и лишь двое – начальник участка и горный мастер – продолжали  что-то обсуждать, сидя за столом. Через десять минут горный мастер, получив последние наставления, оставил в одиночестве начальника, склонившегося с карандашом над схемой горных работ в лаве.

Матвей Самойлович решился. Он быстрым шагом подошёл к входу, осторожно постучал в закрытую створку дверей, робко остановившись на пороге створки открытой.
- Можно? - тихо спросил он.
Грузный, на вид – лет сорока с небольшим, с проседью в волосах, мужчина поднял голову. В сосредоточенном его лице появилось удивление:
- Вы ко мне? - голос был резким, но не неприятным.
- Да… То есть, не совсем…, - Матвей Самойлович замялся. - Дело в том, что я ищу человека. В отделе кадров мне сказали, что он работает на этом участке…
- А по какому делу? - удивление начальника смешалось с лёгкой тревогой, интонации которой непроизвольно зазвучали в его вопросе. И не дожидаясь ответа, он тут же продолжил:
- Кого именно? Кто вам нужен?
- Алексей Прокопенко…
- А что, что-нибудь случилось? Зачем он вам?
- Да нет, нет… Не волнуйтесь, - поспешил объяснить Матвей Самойлович. - Ничего не случилось… Это личное…

Он опустил глаза. Начальник участка пристально смотрел на него, определяя про себя – что бы это был за человек, откуда он взялся и чего можно ожидать от его появления ему лично и вверенному ему шахтному подразделению? Он снял трубку телефона, набрал короткий номер и замер в ожидании ответа с другого конца провода.
- Ламповая? - громко спросил он в трубку через минуту, быстро открыл большой журнал учёта выходов рабочих участка, полистав и найдя нужную страницу. - Дивчата, а ну-ка гляньте мне, пожалуйста, табельный номер двадцать четыре восемьдесят шесть – не выезжал? …Уже снят? Значит, выехал? Ага… Ну добре, добре… Спасибо!

Он положил трубку. Посмотрел на Матвея Самойловича тем же слегка настороженным взглядом.
- Уже в бане… Минут через пятнадцать - двадцать будет здесь, в нарядной… Да вы садитесь, - указал он на ряды стульев вдоль стены, - в ногах правды нет.
- Нет, нет, спасибо! Не буду вам мешать, - отказался гость, - я там, снаружи поброжу…, погуляю, посмотрю…
- Да вы и не мешаете, - неуверенно возразил начальник участка, - …ну, как знаете. Я ему скажу, как придёт.

С этими словами он снова нагнулся к простыне плана участковых горных работ, а Матвей Самойлович вышел из нарядной. Благо, на этаже людей не было – все окунулись в рабочую атмосферу, все были поглощены своими производственными заботами, и до заезжего человека, к вящему его удовольствию, никому не было дела. Заложив руки за спину, с видом «просто прохожего» и любопытствующего, он рассматривал графики и плакаты на стенах, не забывая посматривать на дверь из галереи, откуда, по его догадке, и должен был выйти человек, которого он ждал. В отличие от видимости его праздной фигуры, на душе у Матвея Самойловича было гнетуще тревожно. Он с опаской ожидал той встречи, о которой думал все последние дни, которую представлял про себя много раз, но как то оно будет на самом деле? Как оно произойдёт уже, буквально, через несколько минут? Как этот незнакомый человек отнесётся к такому его душевному порыву? Поймёт ли? И …простит ли? А ведь именно на это его прощение он так надеялся, за ним он спешил сюда в этот неказистый маленький городок с терриконами и шахтными копрами, мчался в такие дальние края! И прощение этого человека, которое бы явилось хотя бы частичным искуплением того старого его греха, который теперь не давал покоя, не оставлял шанса и надежды на то, чтобы жизнь жилась по-прежнему, было так важно для него, так значимо! Эта важность и эта значимость усугублялись для него ещё и удивительным фактом, который ему привиделся в том недавнем памятном сне, фактом, о котором ему поведала Сонечка, фактом, в истинности которого, несмотря на его нереальность, он не сомневался.

Поэтому Матвей Самойлович изрядно волновался, и это волнение его нарастало. Из галереи то и дело выходили люди, но направлялись они в другие нарядные. А ему было отчаянно интересно в душе играть в игру «угадай-ка?». Ему почему-то казалось, что он обязательно угадает Алексея Прокопенко. Он был почти уверен, что он поймёт, что это именно он, ещё до того, как начальник участка, как обещал, скажет ему об этом. И он внимательно всматривался во все усталые, измождённые каторжной сменой лица шахтёров, не задерживаясь лишь на слишком молодых и слишком старых. Все они, в морщинах и шрамах, с накрашенными угольной пылью глазами, с синей татуировкой отметин подземной стихии на коже, и удивляли и внушали уважение своею какою-то потустороннею значимостью. На лицах этих читалась символика святости труда, они были живым воплощением библейского божьего наказа о «поте лица» и «хлебе насущном»! …Но, вдруг электрическим разрядом пронзила догадка: «Это – он!», когда из галерейной двери никто ещё не показался, а лишь донёсся громкий раскатистый, усиленный гулким эхом дружный смех нескольких человек… 

* * *
Улыбка, озаряющая каким-то лучезарным счастьем и радостью, не сходила с его лица. Он долго уже ехал так, долго ни о чём другом не мог думать, долго участвовал в управлении автомобилем лишь рефлекторно и механически. «А каким всё-таки хорошим, замечательным  человеком оказался Алексей!» - благодушно и благодарно думал Матвей Самойлович и вспоминал добрые глаза, наполненные какою-то отрешённою и глубокой жизненной мудростью, приятную усмешку, иногда нисходящую на спокойное лицо. Вспомнил он и руки, умные красивые мужские руки, которые не огрубила, не обезобразила страшная сила тяжести подземных пластов, к которым они прикасались, в которые они внедрялись, добывая чёрное золото. Слегка кольнула и опечалила мысль о том, что бы могли такие руки сделать, занимайся они не тяжёлой изнурительной работой, а тем родом деятельности, которым им, по уверениям дочери, и подобало бы заниматься – спасали бы людей, возможно, спасли бы его Сонечку, как и тысячи других? Но, лёгким облаком в унисон мыслям налетевшая печаль, так же легко и быстро ушла, ибо душа снова наполнилась осознанием исполненного долга, тем осознанием, что сняло  тяжесть, сняло неподъёмный мельничий жернов груза с души, груза,  невидимо давившего  на неё столько лет… «Ах, как славно! Как же хорошо!», - в упоении своим нарастающим чувством вселенской гармонии радовался Матвей Самойлович. Перед ним, как в том театре во сне, приоткрывался занавес, приоткрывался осторожно и бережно, словно опасаясь обжечь ярким светом истины, опалить жгучими лучами внутреннего огня, озаряющего всё мироздание, весь океан вселенской жизни. И уже не хватало груди, чтобы вместе с воздухом вбирать в себя  восторг того, что входило в него и изнутри, и снаружи, во все поры его кожи, во все части его полегчавшего, дрожавшего от неземной левитации, тела! И уже не имело такого значения, прежде так обескураживающего, что его Сонечка, его Ирина не рядом. Уже не существовало жёстких границ, разделяющих его с ними, разделяющих мёртвых и живых, уже подкатывала громадина предчувствия, что «нету разлук», предчувствия «громадной встречи»**, прочная уверенность в этом – убеждённость в тех вещах, которые всю жизнь до того воспринимались, как мираж и неясная туманность!

Не глядя, он включил радио, которое неизменно и всегда было настроено на волну радиостанции классической музыки «Орфей». И, о чудо, салон автомобиля наполнился мягкими аккордами инструментального звучания Una furtiva lacrima! Автомобиль послушно катил по дороге, а, как будто не участвовавший в этом его движении, Матвей Самойлович сквозь слёзы, которые он не замечал, улыбался тихой отрешённой счастливой улыбкой: «Слава Богу! Успел! Исполнил! Слава Богу…!».
               
_______________________
*потаённая слеза
** Иосиф Бродский:
«Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
В темноте обнимает за плечи…».
                23 декабря 2013 г.