Каждому своё

   

   После того, как я изобразила своего «Регента» и, находясь, так сказать, на определённой волне, ещё пару рассказов, некоторые особо чувствительные и ранимые персонажи провозгласили меня жестокой, бессердечной и кровожадной девицей, пишущей «чернуху» для привлечения внимания. Уж так вышло, возразить мне не удалось ни тогда, ни потом, ведь кто станет выслушивать «твоё поганое мнение», когда своего драгоценного хватает?
 Я много размышляла над этим, задаваясь вопросами типа: «неужто я впрямь бесчувственный изверг? Но тогда почему мне так неприятно вспоминать кое-что из мною написанного? Почему больно было мне и писать всё то, из-за чего меня обвинили в бесчувственности?»
Ответы, которые я искала для себя, вылились неизменно в «Ворд».
 Начну с того, что - ах, как не хотелось бы выдавать пресловутое: «авторы делятся на…», но ведь придётся же.
 Есть такие авторы, которые пишут, мягко говоря, не очень, возможно, они и не писатели даже в том смысле этого слова, в каком принято(?) называть писателя писателем. Но! почему-то вдруг попадаются среди них такие, которым безоговорочно веришь, героям которых сочувствуешь, переживаешь, а бывает, читаешь такого автора и, нет-нет, да и смахнёшь скупую женскую слезу. Этих я негласно отношу к категории «блаженны алчущие правды, ибо они насытятся».
 Есть и другие авторы. Зачастую они бывают талантливее первых, прекрасные прозаики, тонко чувствующие стилисты. И опять «но» - вдруг оказывается, что ты им не веришь. А если ты, как читатель, автору не веришь, то читать становится не интересно. Вопрос – к чему бы это? Почему так выходит? Почему одним веришь, а другим – нет? И вот, какие я сделала выводы: дело в психологических особенностях тех и других. Не в таланте, вкусе или художественных возможностях, а именно в индивидуальных психологических особенностях разных людей. Те, которым веришь, обладают одной характерной чертой, очень интересной и – часто так бывает – тщательно скрываемой. Это безжалостность. Прошу не воспринимать данное слово в «лоб», ведь это всего лишь буквы. А смысл описываемой мною особенности более глубокий, чем можно подумать. Я говорю не о банальной жестокости по отношению к окружающим, животным, самому себе или вообще всему миру. Речь именно о без-жалостности, и именно к самому себе. Когда автор садится описывать какую-нибудь не в меру жестокую сцену в повести, рассказе или романе, он вынужден применить эту свою особенность, вынужденно становится безжалостным – к самому себе, иначе он попросту ничего правдивого не напишет. Наверное, есть в этом некая доля мазохизма. Говорить за других в точности не могу, но могу сравнить себя с другими. Ведь все мы сотворены по подобию Божьему, значит, кое-что связующее в нас присутствует, отсюда позволю себе и обобщить. Лично для меня описывать чьи-либо мучения и унижения, пусть даже и выдуманные, является делом не из лёгких, и это ещё мягко сказано и мягко весьма. И я осмелюсь думать, что я не одна такая. Это - как нож, который автор сознательно вонзает в грудь себе, прямо в сердце, и сознательно же поворачивает рукоять. И мучается, и страдает неимоверно, но продолжает делать самому себе больно. Ведь это действительно больно, это очень больно! Автор добровольно причиняет себе страдания, чтобы понять – смысл этой боли. Потому что по-другому просто не может и поступить. Потому что внутри него возникает неотступный и такой чудовищно наивный посыл - кому-то нужно попытаться понять боль, чтобы попытаться избавить от неё других, хоть на «чуть-чуть», хоть ненадолго. Кому-то нужно разрезать боль на части, изучить её внутреннее устройство, пропустить через себя, испробовать, рассмотреть во всех ракурсах, под разными углами. Автор надеется на чудо, часто вообще неосознанно, он очень желает, чтобы его произведение сделало мир чуточку лучше и добрее. Часто (но не всегда) его благородная цель материализуется в счастливую концовку произведения, и всего лишь-то.
 Предполагаю, кому-то легче даются подобные самоистязания, кому-то труднее, к сожалению, точно узнать этого мне не представляется возможным, ведь что там творится на душе у автора в такие моменты, одному только Богу известно.
 А вот теперь немного о тех авторах, которым НЕ веришь.
 Эти люди – сердце и слёзы нашего общества. Без них общество очерствело бы, а мы, безжалостные, вконец утратили бы всякие остатки доброты и всю свою безжалостность направили бы не только уже на самих себя, но и на окружающих. Так и жили бы мы все, сделавшись полулюдьми, с каменными сердцами, с каменными лицами.
 Таких авторов я отношу к категории «блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».
 Однако (по тщательным моим наблюдениям) чуткий, добросердечный, жалостливый автор редко когда описывает сцену насилия довольно правдиво – не сможет. Правдиво – не значит изобилующее омерзительными подробностями, кровью и расчленёнкой. Так называемый «жестокий» автор и в двух словах сумеет живо изобразить самые уродливые проявления несовершенного мира. Гуманный же автор (хотя, - обратите внимание, - гуманность его направлена, прежде всего, на себя самого) всегда сжалится – сначала над самим собой, потом над героем, и в итоге не причинит боли ни себе, ни герою. Да ему и не нужно этого делать, зачем? Такой автор изначально понимает, что в результате самоистязания он в любом случае ничего не приобретёт, а, возможно, даже и наоборот, потеряет. Вот и выходит в итоге недостоверность, потому как где-то намекнул, а где-то и вовсе умолчал автор, вроде как «догадайтесь сами, что у героя нога должна оказаться сломанной, или то, что от многодневного голода у него, бомжа, голова кружится и ноги подкашиваются». В конце концов, испытать нужно и голод, и на улице ночь провести, и не одну, чтобы претендовать на обескураживающую достоверность. Другое дело, если никто и не претендует. Вы голодали? Знаете, что чувствует человек, когда очень хочет кушать? Когда всё тело слабеет, делаясь, как тряпка, и даже пару шагов сделать становится неимоверно трудно? А ночевали на улице в чужом незнакомом городе? Ночью на улице всегда холодно, даже летом, а если под дождь попасть, так вообще хана – бронхит или, того хуже, пневмония - обеспечены.
 Ни в коем случае не хочу сказать, что авторы с нежными сердцами вообще не способны написать ничего правдивого! Способны, да ещё как. Но только не такое, не такое болезненное, не такое отвратительное. Благо, наш мир вмещает в себя много других, более привлекательных вещей (людей, обстоятельств, судеб, мгновений).
 В любом случае, описание всяческих бед, а тем более насилия в собственных произведениях – есть тяжкий душевный труд, изматывающий как тех, так и других. Не всякий узрит для себя в том смысл. Будет прав тот, для кого замаячит он издали, и человек попытается подобраться к нему поближе. Будет прав и другой автор, осознавший, что для него нет в том описании никакого смысла, и тогда он не станет искать не своего.
 Я ещё раз хочу повториться, что речь идёт не о таланте и одарённости. Талантливыми могут быть и «гуманисты» и «оловянные солдатики», но пишут-то они по-разному – потому что все разные. Следовательно, и талантливы они все по-разному.
 Один человек, переживший всякие беды и лишения, спустя много лет однажды возьмёт и напишет про все свои былые горести, а другой отмахнётся, как чёрт от ладана, лишь бы не вспоминать да раны старые не тревожить. Я вот, когда попросила знакомого дядьку-ветерана рассказать мне подробности о войне в Афганистане, он, всегда такой весёлый, разговорчивый и охочий до болтовни, наотрез отказался и предупредил, что если я буду настаивать, то он перестанет со мной общаться и вообще разговаривать. Как же я удивилась, «святая простота», когда практически то же самое услышала из уст представителя другой военной кампании, участника чеченских боёв, случившихся гораздо позже войны в Афганистане. Этот был младше предыдущего товарища лет на двадцать, почти что мой ровесник. Помню, как неожиданно серьёзным сделалось его такое ещё молодое лицо и как бесследно исчезло с него жизнерадостное выражение после заданного мною вопроса.
Значит, есть вещи, о которых иному человеку лучше и промолчать. Вопрос в том, насколько безжалостен он к самому себе. Конечно, такая безжалостность должна быть, в итоге, оправдана, только в том случае цель автора, возможно, окажется достигнутой. А, возможно, и не окажется. Я имею в виду, то, что человек не может поделиться с другими людьми своей болью, потому что часто не видит в этом смысла. Допустим, тот пожилой «афганец» - действительно, зачем бы ему рассказывать мне своё прошлое, бередить душу, если я, по его мнению, всё равно забуду об этом через неделю-другую? А вот если бы он был писателем, то, может быть, и написал бы про ту войну. Может быть. Чтобы попытаться понять – смысл той боли.




 P.S.
 Кстати, по всей видимости, данную статью можно отнести не только к прозаикам, но и к поэтам, художникам, кинорежиссёрам (как пример «без-жалостности», направленной на самого себя, ныне покойный Алексей Балабанов), возможно, и к музыкантам. Недавно, вычитывая серию статей о нарковойнах в Мексике, наткнулась в одной из них на такое, что меня особенно потрясло (хотя куда уж особенней)…
 Цитата: «Мексиканский художник из Мехико, Пабло Шмулевитц, известный своими жизнеутверждающими полотнами, увидев однажды фотографии жертв отечественных наркокартелей, настолько был потрясен, что ни о чем другом уже не мог думать. Забросив все прочие дела и проекты, он создал серию картин, с пугающей реалистичностью отразивших зверства бандитов: расчлененные тела; рядами выложенные на полках отрубленные головы; горы трупов со следами побоев и пыток, с завязанными глазами и связанных по рукам и ногам...»

 Вот думаю, зачем бы ему, этому Шмулевитцу всё это нужно было??? Стало быть, тоже что-то пытался выяснить для себя, не мог успокоиться. Такие люди задаются вопросом: «Как жить дальше?» и, горько осознавать, в большинстве случаев не находят ответа. Догадываюсь, что действия художника являлись поисками того ответа. Вот, что думает сердце в такие мгновения: «Не отворачиваться от страха и боли, а идти прямо туда, в самое пекло, чтобы изничтожить (попытаться изничтожить) страх и боль изнутри, чтобы они никогда больше не преследовали тебя или кого-то ещё»

Далее цитата: «…Его серия, по его словам, апеллировала к растущей социальной черствости по отношению к зверствам, становящимся нормой обыденной жизни. Мексиканцы созерцали результаты кровавой бойни сначала с ужасом, не веря собственным глазам, но постепенно на смену ошеломляющему шоку пришла усталость и... в какой-то степени привыкание. «Люди теряют способность испытывать шок, и, когда это происходит, в вашей душе открываются двери для худшего, - говорит Пабло. - Реальность вокруг настолько сурова, настолько душераздирающа, что люди просто отворачиваются от нее, чтобы выжить. Меня беспокоит то, что не существует оппозиции к варварству, к безумию. Насилие не должно быть частью нашего повседневного пейзажа».