Дракон Мардука. глава 29. Прощай, милый

Адапа брел по улице. Шум, многократно усиленный воспаленным слухом, сводил с ума. Лихорадка, от которой он едва не умер, еще не ушла окончательно. Он был слаб телом, немощен и одинок духом. Порой Адапа жалел, что не умер, это было бы правильно, ведь все испытания, болезни даются богами за грехи.

Он чувствовал, что мог бы ненавидеть отца, Иштар-умми, но на ненависть не было сил.

По утрам он уходил, бродил по улицам, напряженно думал об одном и том же… одном и том же. Он застрял, мысль замкнулась; было слово – Ламассатум, - имя, ключ ко всему.

Однажды Адапа уснул в тени каких-то бочек, поставленных одна на другую. Солдат разбудил его пинком. Адапа видел недоумение на лице гвардейца – дорогое платье все в грязи и пыли, золотая печатка на правой руке. Адапа потер ушибленное плечо, сказал:

- Благодарю, - и побрел по узкой улице со ступенчатым тротуаром, где чередовались полосы света и тени.

В один из вечеров, когда Адапа пришел домой, едва держась на ногах от усталости, Набу-лишир позвал его к себе. Он до сих пор оставался в дневном платье с отличительными знаками государственного судьи. Адапа повиновался и, закрыв дверь, как на кирпичную стену, наткнулся на бешеный взгляд отца.

- Мне сказали, - произнес Набу-лишир, разделяя слова, - что ты не посещаешь академию.

Адапа не ответил.

- Более того, - продолжал Набу-лишир, - тебя видели на улицах. Уважаемые люди приветствуют тебя, а ты не отвечаешь на поклон. Тебя видят в непотребных местах, бедняцких кварталах! Ты молчишь?

- Отец, - сказал Адапа. – Я устал и голоден. Можно, я сяду? Зачем тебе мои объяснения? Все, что хотел знать, ты уже узнал, и даже сделал какие-то выводы, правда? Думаешь, я не заметил, что человек ходит за мной?

- Я не желаю, чтобы злые языки болтали, будто мой сын недостоин своего отца.

- О боги! Можешь ты хоть на час забыть о себе?

- Как ты смеешь, щенок, паршивая овца, сын гиены?! – закричал Набу-лишир, наливаясь краской.

- Беда твоя в том, отец, что ты слишком зависим от чужого мнения. А мне плевать на твоих уважаемых людей, я их знать не знаю. Если ты еще раз назовешь меня сыном гиены, я буду считать, что ты оскорбил мою мать, и уже не спущу, как в этот раз.

Набу-лишир стоял, словно громом пораженный, то краснея, то покрываясь смертельной бледностью. Он не узнавал сына. Адапа, обычно вспыльчивый, сейчас был спокоен. Судья вдруг с изумлением увидел, что на лице сына лежит печать страдания. Растерянность, вот что почувствовал Набу-лишир. Он и не заметил, когда Адапа стал чужим. Неужели он, взрослый человек, все еще горюет по матери?

- Что с тобой происходит? – спросил он, наконец.

Адапа не ответил.

- Ты что, оглох? – не выдержал судья.

Адапа встал и пошел к выходу. У двери, не оборачиваясь, все же не отказал себе в удовольствии бросить:

- Ничего.

Наутро за ранним завтраком Набу-лишир спросил:

- Где ты спал этой ночью?

- Дома, - равнодушно ответил Адапа.

- Мне это известно. Спал ли ты со своей женой?

- Отец, это моя жена, и мне решать, спать ли с ней или за стенкой.

Набу-лишир побледнел, губы его задрожали. Последнее время он не мог разговаривать с сыном. Любая попытка общения заканчивалась скандалом. Нет, на этот раз я все выясню, сказал он себе. Я не позволю щенку взять над собой верх. Он отпил глоток воды, поставил серебряный кубок на стол.

- Адапа, я не понимаю твоего поведения, - сказал Набу-лишир. – Все, что я делал, было только ради тебя. Я заботился о тебе, как мог. Особенно после смерти мамы…

- Не надо, - прервал Адапа, даже не взглянув.

- О маме? Хорошо, поговорим о другом. У тебя выдающиеся способности, ты умен, ты оставил далеко позади своих сверстников. Успешная карьера во дворце – вот что ждет тебя, сын. Нет никаких препятствий для достижения цели.

- Почему ты думаешь, что моя цель – всю жизнь пресмыкаться во дворце?

Набу-лишир выронил ложку. На ветке граната чирикнула какая-то птаха и, сорвавшись, унеслась прочь.

- Вместо того, чтобы посещать академию, ты болтаешься в кварталах Нового города, среди простолюдинов, глядишь на этот скот. Тебя больше привлекает такая жизнь? Ты отвернулся от своей жены. Неблагодарный. О такой красивой женщине может мечтать любой мужчина. А вместо этого…

- А вместо этого она забыта, одинока, несчастна. Ты не подумал о том, что и ей ты сломал жизнь?

- Что ты говоришь, одумайся.

- Мне жаль Иштар-умми, но это все, что я испытываю к ней. Я не смогу полюбить ее.

- Но она носит твоего ребенка!

- Так уж вышло.

- Дурак!

Адапа вскинул глаза. Набу-лишир потер грудь, не хватало воздуха. Холодный, слепой взгляд сына пугал.

- Я больше не позволю тебе бродить по улицам, - проговорил судья. – Ты займешься делом. Все плохое пройдет, сын, а если нет – я выбью из тебя дурь! Ты опустился, сам на себя не похож. Ты не брит!

Адапа потер ладонью подбородок, рассеяно улыбнулся.

- Отпущу бороду.

Набу-лишир в бешенстве хватил кулаком по столу.

- Не о чем говорить. Будешь делать, что скажу.

Адапа покачал головой.

- Прокляну! – заревел судья.

- Я уже проклят. Все, что я делал, что сделаю потом – ничего не значит. Дым. Я утратил самое главное. Поймешь ли ты меня? Я трус, отец, теперь я это знаю. Я не должен был жениться.

- Ты сошел с ума. – Набу-лишир выпучил глаза. – Опасный безумец!

- Мне неинтересно жить. Я виноват перед Иштар-умми. Не хочу окончательно погубить ее. Я говорил, и повторяю: я дам ей развод.

- Замолчи! – Набу-лишир потряс кулаком. – Я заставлю тебя замолчать!

- Ты спрашивал, нет ли у меня возлюбленной. Я ответил, что нет. Я солгал, опять же из трусости. Теперь говорю тебе: я люблю одну девушку, она – моя жизнь. Ты отнял ее у меня.

- Вон! – закричал Набу-лишир.

- Я уйду, - Адапа поднялся.

- Вон! Вон!! Убирайся! – Набу-лишир потерял голову от отчаяния. Адапа прошел через двор, завешанный теплыми солнечными вуалями, хлопнул внешней дверью. – Я заставлю тебя, слышишь?! Заставлю!

Вышел ливиец убрать со стола. Набу-лишир в сердцах швырнул в него кувшин. Промахнулся. Дрожащими руками раб стал собирать осколки. Покачиваясь, судья ушел в дом.

Иштар-умми отступила от окна. Обвела комнату тоскливым взглядом. На ковре сидела девочка лет пяти, рабыня, привезенная с севера, из какого-то кочевого племени – подарок свекра. Белое платье вышито золотой нитью, в волосах сверкает алмазная лилия; она не знает ни слова по арамейски, о боги, ни слова; она что-то сказала на варварском языке, улыбнулась; Иштар-умми залилась слезами.


***


Нагая Сара качалась на облаке. Было хорошо. Ничего не нужно менять, тихо-тихо струится жизнь. Глаза Сумукан-иддина закрыты, но он не спит – Сара знает.

- Я тосковала по родине. Если бы я  осталась в Ершалаиме, никогда бы не встретила тебя.

Сумукан-иддин не ответил. Пальцы его тихонько сжали ее руку. Сара повернулась на бок, заглянула в его лицо. Ровные брови, ресницы как шелк, горбатый нос. Даже теперь он суров. Она подумала: что станет с ней, если вдруг она его потеряет. Сумукан-иддин приоткрыл один глаз и зажмурился от солнца. Сара засмеялась, уткнувшись в его грудь. Он гладил ее по голове и тихо улыбался.

- Все хорошо, - шептала она. – Ничего не нужно менять.

- Ты думаешь?

- Совершенно уверена.

- Тебе действительно хорошо со мной?

- Очень, очень хорошо.

Он вздохнул с облегчением. Сара поцеловала уголок его губ. Дверь приоткрылась, в полутьме коридора Сара различила бледное пятно чьего-то лица.

- Кто там? – спросила она тревожно.

- Сара! Сара, выйди, - прошептал кто-то.

Не глядя, она нащупала в постели тонкое покрывало, накинула на себя, подошла к двери. В щель пролезла пергаментная рука старухи. Сара взяла табличку.

- Письмо, - сказала старуха. – Велели передать немедленно.

- Что такое? – Спросил Сумукан-иддин.

- Письмо для меня.

Сара взобралась на ложе, держа табличку перед собой. Мягкая ткань сползла, обнажая матовое тело. Подумала минуту, протянула табличку Сумукан-иддину.

- Зачем ты даешь это мне? Письмо тебе адресовано, читай, ты знаешь грамоту.

- Это от Иштар-умми.

Взгляд Сумукан-иддина стал тяжел, неподвижен. Он протянул руку и забрал табличку. Плечи Сары опустились, она сдерживалась изо всех сил, чтобы не зарыдать. Он вернул ей письмо.

- Поедешь к ней.

- Когда?

- Сейчас.

Сара умоляюще протянула руки, хотела сказать, что, быть может, не стоит так спешить, быть может, еще час она побудет с ним. Сумукан-иддин встал и, голый, вышел.


***


Утро в Борсиппе начинается рано. Ладья Шамаша еще не всплывет из подземного мира, едва только виден ее золотой штевень, а над городом уже поднимается тихий гул, дым от печей, где женщины пекут хлеб.

Анту-умми вышла за ворота храма и направилась к кварталу Семи Караванов. Сердце выпрыгивало из груди, но, если бы кто-то из встречных мог видеть сквозь темное покрывало, он не заметил бы на этом строгом лице признаков тревоги.

Жрица свернула в улочку, зажатую с двух сторон сплошными стенами, где сквозь сырой тротуар пробивались вьюны и виноградные лозы. Эта безымянная улочка, куда солнце заглядывало лишь на час, стоя в зените, соединяла две главные улицы Борсиппы, идущие параллельно. Пять минут, и Анту-умми перед воротами Тихого рынка.

В этот час людей здесь почти не было, ремесленники стучали засовами, отпирая лавки, какая-то неопрятная женщина визгливо ругалась со сторожем, осыпая его проклятиями, дрались невидимые собаки. Анту-умми направились к загонам для скота. На небольшом пятачке, черном от запекшейся крови, стояли колоды для разделки туш; одну из них оседлал человек в нищенском платье. Жрица скользнула внимательным взглядом и направилась к нему.

- Что скажешь? – спросила она в полголоса.

- Госпожа, у тебя дар предвидения, - отозвался нищий. – Человека, о котором ты заботилась, постигло несчастье. Его пригласили во дворец. Говорят, что за повозкой на расстоянии следовали гвардейцы. Он во дворец вошел, но так и не вышел. Что-то нехорошее происходит в Вавилоне, прекрасная госпожа.

- Нас не касается. – Анту-умми бросила ему на колени кошелек. Человек быстро спрятал его за пазуху.

- И то верно, - сказал он. – Прощай, госпожа.

Она улыбалась. На душе стало легко, как прежде. Легкой стопой возвращалась Анту-умми в храм. Чудесное утро. Стаи голубей вспархивали с тротуара. За ошибки приходиться платить, вот ты и заплатишь, дурачок. Меня больше не будет мутить от воспоминаний о твоем смрадном дыхании, прикосновении голых бедер, верховный жрец.  Прощай, милый, прощай. Нельзя кусать руку властелина.

Анту-умми вдруг вспомнила, как давным-давно, - она была еще крохой, - сосед сказал ее отцу: «Ты делай что хочешь, а с женщинами поосторожнее».

Войдя в храм, Анту-умми поспешила в святилище Набу.