Музей Человека Разумного

1

Давид — рослый и чернявый, с окладистой бородищей и пышными пейсами — нетерпеливо переступал с ноги на но¬гу, пачкая туфельки очаровательной блондинки в черном ши¬фоновом платье: «Сарочка! Где ты, кисонька! Сара! Черт, Сара же!».
«Иду, иду», — элегантная, но уже полнеющая брюнетка в желтой капроновой тунике быстро опустилась по мрамор¬ной лестнице в сад. «Привет, Ноночка. Здравствуй, милый. Я не долго?». «Не очень», — процедил сквозь зубы Давид. Супружеское трио медленно направилось к центральной по¬ляне, где вокруг бассейна молодые люди играли в жмурки. Ведущий только что поймал милую бегунью и приготовился свершить ритуал. Девушка встрепенулась в его руках, слад¬ко вскрикнула — и подхватила эстафету. С алой лентой на глазах кинулась в сторону и наткнулась на Давида. «Ага, поймала!» — торжествующе захохотала она и начала сдирать с Великолепного черные обтягивающие пантало¬ны, — «Ну берите же меня скорее, Вам водить!»
В глубине рощицы притаились непрошеные согляда¬таи — это девчонки-дармоедки прибежали из своего кло¬повника полюбоваться на светские развлечения. Четырнадца¬тилетнюю Козу взяли сюда впервые — и она с непривычки жмурилась в самый критический миг. Но вот не успела — так неожиданно включился Давид в игру. И Козочка увиде¬ла, как сладострастно изгибается бегунья в руках Великолепного, и ее захлестнула горячая волна желания. Вот Давид, хозяин виллы, такой сильный и серьезный, такой милый, та¬кой смешной в своем фраке без панталон, с алой лентой, воз¬бужденный, носится по поляне. Вот он чуть было не хватает кого-то, но промахивается и падает под общий хохот в траву. «Сейчас поймает, — с тоской подумала Козочка. — Вот сей¬час...».
Вдруг она вся вспыхнула, озарилась внутренним ясным огнем и быстро сбросила с себя жалкие лохмотья. «Ты ку¬да?! — заверещали подруги. — С ума сошла?!» — Десятки рук вцепились в Козочку, повалили на землю, примяли. Но Коза со звериной ловкостью вырвалась и побежала к поляне. «Я буду играть! Играть!», — захлестнул рощицу неистовый девичий крик — и вот уже Козочка бьется в руках кудряво¬го полубога Давида.


2

Две запыленные фигуры медленно брели по заброшенной дороге, никуда не спеша и не стремясь. Худые и жилистые, в грязной оборванной одежде — они напоминали то ли ере¬тиков-дармоедов, то ли политических каторжан. Над дорогой плыла волна ритмованных звуков на прекрасном классиче¬ском русском: «Мы повторяем чей-то путь / А может, многих троп осколки / Слова лохматятся как челки / И это было где-нибудь... Понимаешь, в мире разлита безысходность — ее надо ощутить. Люди привыкли доставлять себе одни удоволь¬ствия и не ищут страданий. А без горя, без мучений жизнь пресна и однообразна». Бродячий поэт устремил к солнцу, своему мучителю, глубоко ввалившиеся глаза. А Баль поду¬мал, что никакая жажда страданий не заставила бы его та¬щиться по раскаленной дороге вот так — в сапогах и полу¬шубке, отер запотевший лоб и ответил: «Да, я хорошо пом¬ню однообразие фиолетовых дней, когда мимо пролетают ме¬теоры — уныло-красивые — и космическая скука обволаки¬вает мозг. Я тогда впервые захотел общения — удивительно как захотел», — Баль испугался, что ему передается высоко¬парный слог собеседника и углубился в размышления, не очень ли это смешно.
«Общение губит людей, — подхватил поэт. — Мы прину¬дительно общаемся, жмем чужие руки, целуем чужие тела — и упиваемся собственным благородством. Мы деликатны — не оттолкнем урода. Мы изысканны — научились маскировать природные изъяны. Мы просто отупели в волнах чувственных наслаждений и не видим, как безобразна и бессмысленна на¬ша жизнь, как бестолково мы тратим ее на светские условно¬сти и сомнительные удовольствия».
Баль на секунду прижмурил глаза: «удовольствия» — ему померещились фонтан родниковой воды, дивный сад, где спе¬лые абрикосы и черешни наклонились прямо к лицу, чистое белье на широкой просторной кровати под розовым балдахи¬нам. «Условности» — упоительный мираж уплыл. «Мне рань¬ше казалось, — Баль возвратился на Землю далекого дет¬ства, — что человек слишком мало изобрел условностей для общения между собой. Мне представлялось тогда, до отлета, что люди должны обязательно спрашивать разрешения заго¬ворить. Но вот парадокс: как это можно сделать, не гово¬ря?...».
«Мы соглашаемся со всем, что нам навязывают, —- вста¬вил наконец Элиот. — Мы играем в гадкие игры, объясняя это традицией. Мы зависим не столько даже друг от друга, сколько от нелепых, унизительных, неизвестно кем и когда заведенных правил. И мы называем это правильно организо¬ванным обществом!». Поэт тяжело дышал, обмахиваясь по¬лами зипуна, а драная шапка под кролик сползла на заты¬лок, рискуя остаться в дорожной пыли навсегда.


3

Гаврик сидел на подоконнике клуба и ловил блох. Вокруг бешено скакала молодежь, выкрикивая «Ух-ха-ха! Все труха! Ух-хо-но! Все равно!» «Забой слова, — думал Гаврик. — Кто автор? Хмырь или Пузо? Только лучше не «все равно», а ...» На скамейку вскочил ведущий и вырубил звук. «У-у-у!» — угрожающе ощерился зал. «Спокуха! — с апломбом гаркнул затейник. — А ну, кто отгадат? Слухай сюды. Усат, хвостат, кормит блошек, любит молоко да кошек. Гони!»
Зал озабоченно зашушукался. «Если б не хвостат, тады, похожа, старпер», — (предположил мальчуган в ковбойке. «А ежли б не усат, тады корова», — подал голос мужичонка в затрапезном пиджачонке. «Соображать? — резонно воз¬разил одутловатый тип в розовом трико, — Корова — ба¬ба, а тут — мужик!». Гаврик тяжело вздохнул и прорезал шепотки хорошо поставленным баритоном: «Кот!». «Пра¬вильно! — возликовал ведущий. — Ходи сюды, дарагой!». И вручил обалдевшему Гаврику кусок дефицитного мыла. «Чтоб я сдох!» — не скрыл восторга награжденный и скрылся за дверью. «Тапер я ноги, не то отымут». Из клуба вдогонку неслось: «Слухай сюды. Маненька, серенька, да не ящерица, в половой щели прячется. Гони!».
Хрон лежал на подстилке и ждал. «Ща, погодь», — до¬неслось из-за перегородки. Муха вошла, слегка прикрываясь левой рукой, и быстро нырнула под одеяло. «Погодь, не спе¬ши», — шептала она, ища удобную позу. Наконец ее ноги приняли форму ромба, и кровать панически заскрипела...
Хрон довольно отпрянул от Мухи, почесал гениталии и с шумом задрых. Жена с укором вздохнула, сползла с тюфяка и побрела подмываться. «Кончил, подлец, — с глухою зло¬бою думала Муха, — А я за месяц — ни разу. Изменю. Как пить дать, навешаю... Мудак чертов!»
Гаврик ввалился без стука — свой человек — порылся в тумбочке, нашел было початую бутыль, но зацепил рука¬вом лампу, опрокинул и разбудил другана. «Кто щё там?! Чё надо? — взлохмаченная голова Хрона взлетела над подуш¬кой. — Сваливай, усёк?». «Да вот, глотнуть. Горло жжет, — Гаврик схватил бутылку, пятясь к двери. — Я те мыло дам, вишь кусман?». «Мотай, сука, те сказато!» — угрожающе гаркнул Хрон, и Гаврик последовал его совету. В коридоре он нежно погладил бока своей находки и состыковал ее гор¬ло со своим. Жить стало легче, жить стало веселей. Почти счастливый, Гаврик ущипнул за рубашку понурую Муху, пол¬зущую из туалета, и, качаясь, вышел во двор — полюбовать¬ся на звезды.


4

За длинными серыми стенами, в доме 16, лифте Н, на 27 этаже, посреди слепой бетонной коробки стоял седой измож¬денный Профессор с растопыренными трясущимися руками и еле слышно бормотал себе под нос. Имени у Профессора не было, как и у всех жителей Нового Города. Да и зачем чело¬веку имя, если он не покидает квартиры? Достаточно номе¬ра: 16-Н-27. Из норы в паркете показался, принюхавшись, усатый крысиный нос.
«Крыся! Крыся, иди ко мне! Иди сюда, хорошая, иди, ум¬ница! Дай лапку. Здравствуй! Ух ты, серенькая. Ух ты, гла¬денькая. Как дела? Кушать хочешь? На, на, не спеши. На — кашку, твоя любимая. А это тебе на закуску — голландский, свеженький. А хочешь колбаски? Копчененькой? А молочка попьешь? Кушай, Крысенька, кушай. Плохо мне, Крыся. Тош¬но. Старый я, Крыся. За пятьдесят перевалило — помирать пора. Думаешь, рано? Это слонам рано. А человеку в самый раз. Нажился. Второй день работа стоит. И страсти прежней нет. Часов девять посидишь — и бросаешь. Нервы это, Крыся, возбуждение какое-то. А с чего — не пойму. Вроде, все как прежде. Устал я, Крыся, выдохся, надо помирать».
Профессор присел на корточки, обхватил руками голову, из¬рядно облысевшую, зато с выдающимся лбом, и пригорю¬нился.
«Пей молочко, пей. Молодой был — так с головой в ра¬боту уйдешь и не видишь ничего. Обед пропускал, ужин. Съем бутербродик — и ладно. А теперь на сладости потяги¬вает. Понимаешь, Крыся, дошел: запрос сделал на предмет экзотических фруктов. Два часа на визор пятился — как ду¬рак. Ты ела, Крыся, ананасы? На, доедай. Не хочешь? Вот и мне не по вкусу. Может, манго доешь? Ну как хочешь. Не беги, не беги, побудь со стариком. Вот еще молочка. Это, Крыся, кокосовое, из ореха такого. Тоже не будешь?».
Профессор вспугнул зверя неосторожным жестом, всплес¬нул руками и, тяжело кряхтя, выпрямился, потирая затёкшую спину. «Куда ты, Крыся? Убежала... Ну и ладно. Не¬благодарная! Э-э-х!».


5

«Мне казалось, у нас не продумана иерархия, а ее благо¬родная идея опошлена разными чинами, степенями и ранга¬ми, — продолжал Баль. — Я мечтал о времени, когда каждый будет точно знать — перед кем склониться. Мне хотелось повесить людям на грудь таблички — но не с именами, нет, потому как имя человека — пустой звук, — мне хотелось прочесть — умен ли, силен ли, нравственен ли. И чтоб свер¬ху — данные на сей момент, а внизу— среднее за всю его жизнь. И чтоб без обмана, и чтоб по всему телу — датчики, датчики, датчики!.. Какая забавная блажь, правда?».
«Конечно, правда, — согласился с собой Элиот. — Мы не имеем права на это звание. Мы не общество, а пародия на него». Тонкое лицо поэта заострилось гордой красотой человека, всегда готового к смерти. Солнце припекало все силь¬нее. Баль облизнул корочку на горящих губах и подумал, что неплохо бы поскорее отпустить бороду — иначе все будут на него коситься, и вспомнил кислую мину Элиота.
Поэт неожиданно схватил Баля за руку: «Смотри, смотри! Там какая-то девушка. И, кажется, плачет». «Она же сов¬сем голая, — возмутился Баль. — Слушай, Элиот, пойдем-ка скорей отсюда, пока нас не обвинили в насилии». «В чем-чем?» — переспросил поэт. «Ну, в этом», — Баль торжест¬венно покраснел. «Мда, — Элиот совсем забыл, что имеет дело с дремучим предком и вышел из душевного равнове¬сия, — Ты, братец, в дармоедах, случаем, не ходил? Это ж наверняка игрунья с виллы!».
 
 «Я не дармоед! — обиделся Баль. — Я космолетчик! Са¬ми вы дармоеды! И развратники!». «Ну-ну-ну... В чем-то ты прав, — примирительно вытянул поэт, — Но погляди, она страдает — по-настоящему! О, как я ей завидую! Не бойся, иди сюда! Ба, да ты — дармоедка! Голая! У виллы! Играла? Да не бойся ты, не скажу я никому, слово даю. Ну, иди же! Как тебя зовут?». «Козой, — девушка приподнялась с камня и осторожно приблизилась, прикрывая руками низ живота.
Баль спрятал глаза и тихо представился: «Очень приятно, Баль». «А я Элиот, старый бродяга. Теперь видишь, что нас бояться не стоит?» — поэт внимательно исследовал ноги де¬вушки, принюхался и заключил: «Срочно закажи длинное платье, а главное — косметику и духи. Иначе каждый тебя разоблачит». «Куда уж дальше», — подумал Баль. «А по¬ка — небольшой маскарад, — Элиот торопливо разделся. — Бери мой тулуп — так! Теперь сапоги. Замечательно! Шап¬ку. Ух! Ладно, пошли быстрее. А то совсем голову напечет».


6

Аэробус тяжело прорезал свинцовые облака и вывалился в блеклое марево. Девчонка-экскурсовод, худенькая и верт¬лявая, затараторила на недавно заученном западно-русском: «Подъетамэ ко храд Москуа, памятнык той архытэкта тэх дуанадэсэт-дуадэпятэн уэкэ...». Головка девчонки от непри¬вычных числительных прыгала по-птичьи, словно стремилась оторваться совсем и приблизиться к облику Божьему, «Полно Вам, — улыбнулся ей румяный старичок в черной визитке. — Говорите на классическом. Что уж мы, корни свои позабыли?». Девчушка смутилась и обвела недоверчи¬вым зеленым взглядом своих подопечных. «Валяйте, — под¬держал старичка его сосед, сорокалетний крепыш с мечта¬тельными воловьими глазами. — В кои-то веки — уснув¬шая речь. Гимназию помянем».
«Мы с вами опустимся на Красную площадь, осмотрим собор Неизвестного блаженного и ансамбль Московского Кремля, одного из древнейших в Центральной России. Экс¬курсия рассчитана на полтора часа, — девчонка уже опра¬вилась и заиграла роль Всезнающей Проводницы. — Прось¬ба держаться вместе и никуда не отлучаться. Выход за ог¬раждения категорически запрещен».
«Шо за катахорта? — возмутился степенный муж с отвис¬лым брюшком и толстой сигарой. — Ае мэнэ хотэца похлядэты на Уэдзнзха? Ае на Останкын?». «Ну-у-у... У нас... нету... тохо транспорт, — сбивчиво начала оправдания девушка. — А потэм...»
«Знамэ, шо потэм! — перебил сердито рыжий малый с подпаленными усами. — Дармоедэ балюнтэ, так? Пэрэбыты ту мраза, да усэ дэе. Цацкатэся со тэмэ, кормытэ, поитэ, тфу!», — Рыжий сжал боксерские кулаки. «Совершенно спра¬ведливо, — вступил розовый старичок. — Только вот бить, знаете ли, как-то негуманно. Их бы, дармоедиков, переселить куда. В Сибирь, что ли». «И то верно, — запыхтел крепыш, припоминая старинную фразеологию. — На Колыму! На Со¬ловки! К черту на кулички!!».
«На Соловках тоже музей, — застенчиво объяснила де¬вушка. — И на Колыме. И по всей Южной Сибири. Их бы на другую планету...».


7

«Троя» была последней пивнушкой Старого города — все остальные успели закрыться на вечный «ремонт». Хрон пнул расхлябанную дверь на одной петле и, зевая во весь рот, занял очередь: «Тоскуха. Полдня простоишь. Не очередь, а селитер какой-то». К стойке, активно орудуя руками и языком, пробивалась молодуха в синем жакете. «Крепко наворачиват, — усмехнулся про себя Хрон и дал дорогу. — Ладна, пусть лакат. Все одно, Гаврюхи нету». Оттеснив мужскую публику и прилипнув к стойке, бабенка просительно вытянула шею. Руки ее заметно дрожали: «Кружечку, пожалуйста. Или две, если можно...».
По углам гомонили мужики. Гаврюха все не шел. Хрон лениво прислушался. «Вот те крест, — убежденно врал Хмырь,  крестясь неумытыми  пальцами. — Я, значица,  на балкон, а тама — дверь, оно понятно. Я токмо начал дол¬бить — она как завижжыт! Я ей, стерве: молчать! А она мне...». Пузо, который не дрых но ночам но причине чесотки, пересказывал новый фильм, тот, что начался в третьем часу, и который с устатку никто не смотрел: «А он, с дубиной, сзаду подкрался да ка-а-ак звезданет! Тот бряк! А энтот, щуплай...». Хрон зевнул еще раз, обнажая гнилые передние зубы, и вспомнил, что Муху пора учить: «Привадила Гаврика, стер¬ва. Ужо я ей!». Хрон приуныл от мысли, что бьет он жену все реже, а разве баба кому без битья подчинится?
Гулко хлопнули по плечу. «Гаврюха! Пришел, мерзавец!». «Пиво е? — осведомился Гаврик первым делом. — Е. Мо¬там за столик, я те, брат, тако расскажу!». Глаза у Гавркжи сверкнули: «Ты знашь? Аль не знашь? Наши у Минска выграли, "вот те крест!» — щеки пылали, уста дымились. «Ща передали. Три два. Забой!». «Хо! Парни! Слухай сюды! — Хрон поднялся и зычно тявкнул, на всю пивную. — Наши Минску утерли. Три два! Салют!». Все повскакали с мест, сбились в кучу и чокались, чокались, обливаясь пеной и захлебываясь долгожданной радостью: «Наша взяла!».


8

«Все равно я тебе, Крыся, домик построю. Со стеклянной крышей, маленький такой, невысокий. И видно тебя будет все время. Вот подожди! Хочу! Хочу домик! Очень хочу! Уррра — готово! Фу ты, почему он весь стеклянный — в нем же Крысе неуютно будет. Представил, а о Крысе не подумал. Вот бы ты, дряхлый идиот, ты бы смог жить в домике, где все-все видно? То-то и оно! Ты бы и со стеклянной крышей не выжил. Даже подумать страшно — на тебя постоянно кто-то глазеет. Этак и с ума можно сойти.
В прошлом году, помнится, меня кошмары терзали. Как засну — мерещится, будто, у меня дыру в стене прорубили. Квадратную такую, большую, и стекло в нее вставили. Про¬зрачное. И будто я живу низко-низко, так что человек может с улицы подойти, потянуться на цыпочках — я смотреть на меня сколько хочет. И действительно, казалось, что по ночам из этой дыры на меня кто-то смотрит. Жуть! Проснешься в холодном поту — и кругом по стенам взглядом — нет дыры! А серд¬це колотится. Сожмешь всю волю в кулак, прикажешь себе спать — и кое-как до утра. А следующей ночью опять кажет¬ся, будто в стене дыра, а из нее человек смотрит...
Вот тебе, Крыся, и домик. Выходи, говорю! Крыся! Черт!. Я уже давно замечаю, что Крысе мои желания — ноль без палочки. Я, человек, ей говорю — а она — свое. Не подчи¬няется! Мне даже кажется, что она вообще живет сама по себе. Может, я ее за своенравие и люблю... Ну что еще посмеет мне не подчиниться? Я — человек! Хочу — и будет! Что пожелаю — то и сотворю! Хочу вишен. Вон они, с косточками. Тьфу! Хочу в бассейн. Пожалуйста, купаюсь. Пфы! Хочу в кровать — и грелку в ноги, и чай с лимоном. Хорошо! Я — властелин. А вот Крысе на это начхать... Крыся! Крыся! Ну Крыся! Вылезай! Ух ты, мордочка, ух ты, славная! Это ты, Крыся? Это же не ты! Я же не ослеп — вижу: чужая крыса! Фу, толстая, чумазая. Крыся! Что это за дружок у тебя появился? Ну-ка вылезай, объяснись. Появилась? Ну-ка признавайся. Кто это? Что ты говоришь? Твой товарищ? Ах как ты танцуешь, ах как красиво! Что ты, Крыся?! Ты — что делаешь?! Это — как?! Да ты!!!... Ну-ка брысь, дрянь! Ну-ка с глаз долой! Вот скотина, прямо на виду вытворяет. Вот животное грубое. А впрочем... Она ведь и есть животное. А я-то воображал, что она меня любит, понимает, слушает... Ей самца надо — поздоровее, погрязнее. Этого ос¬трого хама. Вперся, наследил. Гадина!
Ладно, Крыся, я тебя прощаю. Слышишь? Ну, вылезай, вылезай, не злись. Погорячился я, понимаешь? Я же человек. Я же этого не умею. Я же не зверь — этим заниматься. Вылезай, вылезай! Давай лапку — мир. Ну мир, мир, не кусайся. Ладно, приводи своего кавалера. Я вам домик уступаю. На двоих. А мне спать пора. Хочу. Спокойной ночи!».


9

За рощицей показалась белоснежная вилла Давида. Тропинка бежала в зеленой траве, крутилась меж подстрижен¬ных кустарников, розовых клумб и плодовых деревьев. «Здесь и пообедаем, — решил Элиот. — Хозяин — мой старый приятель. Кстати, не чужд прекрасному. Видите, какие рельефы. Сколоты в Краеведческом. И статуи натуральные — оттуда же. В общем, так. Давиду лучше пока не показываться. Коза залилась румянцем, и поэт продолжил, гладя ее по опутанным волосам с миной покровительственной брезгли¬вости: «Ты, Коза, за мной, в костюмерную. А ты, Баль, давай в трапезную. Прямо, там увидишь. Садись и ешь, не стесняйся. Меня не жди», — Элиот развернулся, увлекая с собою забавное чучелко в сапогах и тулупе на голое тело.
В трапезной пылал камин, отделанный: бронзой и сандалом. Огромная театральная люстра спускалась на длинной цепи, заливая подковообразный стол золотистым сиянием. Блики падали на роскошные голландские гобелены, изобра¬жавшие сцены охоты на лис. Баль заказал ножку фазана в соусе блюз, фруктовый мусс и сладкое токайское. Не успел он отложить серебряный прибор и подняться из резного ду¬бового кресла, как на пороге возникли Коза в длинном платье зеленого шелка с бриллиантовым колье на открытой груди и с диадемой в волосах и черный фрачный поэт с орденами по последней моде. «Хороша? — осведомился Элиот, довольно улыбаясь. — Представляешь, еле подобрали туфли — ну и ножка. И ходить не умеет — ясно, дармоедка. Ее все рав¬но узнают. Ты только посмотри — какие запястья!». «Да брось ты, — одернул поэта Баль. — Все вполне прилично. Мне бы тоже нужно — во фраке».
Коза ухватила со стола серебряный ножичек для фрук¬тов и деятельно принялась за маникюр. Баль подошел к ее креслу и осторожно погладил золотистые волосы, пахнущие цветочным шампунем и ландышем: «Успокойся, Козочка. Те¬бя больше никто никогда не обидит. Я ручаюсь за это. Успо¬койся, милая моя. Ты не стоишь этой гадкой толпы развра¬щенных девиц и сластолюбивых фавнов». «Каких еще фофа¬нов? — не разобрала Козочка, — Я к Давиду хочу!». «Он низкий, гнусный прожигатель жизни. Он устраивает мерзкие игрища». «Игрища, — восторженно прошептала Коза, — Хо¬чу игрища!». «Тебя обманули, опоили, — настаивал Баль. — Тебе нельзя здесь больше оставаться — мы уйдем в твой го¬род, спрячемся». «Не хочу в город, — сопротивлялась Ко¬зочка, сбрасывая руку космолетчика. — Там пахан дереца. Там грязно. Обратно в город! Хочу игрища. Давида хочу! Ты тощий и скучный. Мне холодно. Ты противный, отстань от ме¬ня. Я к Давиду пойду». «Ну уж нет! — разгорячился 'Баль. — Я сам пойду к нему и вызову на дуэль. А тебя, Элиот, за¬ставлю быть секундантом. Ты слышишь?».
«Да слышу я, слышу, не ори, — поморщился поэт. — Ты же ничего не понял. Эта дуреха влюбилась в хозяина и в своей милой непосредственности бросилась ему на шею. Ну, Давид ее и похерил. От нее же потом разит! Доволен?». Нет, я очень недоволен! Я яростно недоволен, — вспылил окончательно Баль, — Во-первых, не смей оскорблять невинную девушку. Во-вторых, я сам отомщу этому прохиндею за ее первое светлое чувство, за ее поруганную любовь...».
Элиот криво усмехнулся, пожал плечами и незаметно вышел из трапезной, ибо Баль обращался теперь исключитель¬но к декольте.


10

«Вот а выход! — хохотнул Рыжий. — На плянэтка тэх бэз атмосфэрка — ураз бу сдохнунтэ!». «Онэ а с атмосфэра бу, — убедительно пыхнул сигарой степенный. — Нэ хрэн-тохо нэ умэнтэ! Скотэ!». «Нет, знаете ли, все-таки люди. Убогие, жалкие, но люди. Мы же с вами и виноваты, что не воспитали из них поселенцев, — заступился старичок. — Вот, у нас, в Новой Русии, Новый Ниженовгород пустует? А на Новом Новоуренгое всего пять тысяч? Да им в любом уголке Вселенной планетку можно подобрать, только научить надо сперва, просветить, образовать...».
«Тожэ мэнэ, народнык, — съехидничал Рыжий. — Стрэяты тэх, а нэ просуэшаты». «Вы же их не знаете, они совсем . как звери. — робко вставила девчушка. — Женщин бьют, вечно пьяные, грубые, наглые. Да они же музеи грабят, нападают, рушат, насильничают. Варвары! Вандалы! Фашисты! Коммунисты! Вонючие! Грязные!».
«Развели... — задумчиво протянул  Крепыш, — Кастри¬ровать их надо. Стерилизовать». «Никак нельзя, — чуть не плача пояснила девчушка. — Мы бы рады, да Боги запре¬тили». «А тэм-то шо за дэуэ, — удивился Рыжий. — Онэ ж в наша жыта нэ лезунтэ!». Аэробус сильно тряхнуло. «Приехали!» — старичок первым встал с кресла и мелкими шажками зачастил к выходу.

11

«Это твои, Крыся? Хорошенькие. Иди сюда, кроха, да не бойся ты, глупый! Серенький... А у меня, Крыся, детенышей нет. Я, Крыся, бессемейный. По молодости глупый был — ду¬мал, что дети в тягость. Возни с ними много, Крыся. А надо собой заниматься. Да и женщины — ты им весь нужен, без остатка. Чтобы все время драгоценное — на них, чтобы — внимание, ласка, забота. А я, Крыся, все больше свой мозг развивал. Гением, хотел стать, мучился, по ночам не спал — все слава мерещилась. Бессмертная, понимаешь ли? Так вот, Крыся... А женщины... Я ведь детдомовец. У нас там поря¬дочных-то не было. Только няни-развратницы, те, что свою похоть благотворительностью прикрывают. Высший свет! Мы как в Детдоме жили — режим, после восьми не работать, половина секторов — секретные, не доросли. А тут эти няни крутятся — в прозрачных халатиках. Ну и соблазнился, как все. Помню, сидел у себя, изучал космогонию. Монитор старенький был, мелькал — глаза от напряжения слезились, уста¬вал быстро. Тут она и вошла...
Скучно было в Детдоме. Сыро, промозгло. Иногда нас вместе собирали — на целый час! Читали байки про Богов да непослушных наказывали. А я, Крыся, послушный был. И няню эту — тоже послушался. Потом так противно стало — мыться побежал. И стоял под душем почти до обеда —| скверну счищал. Стал старше — начал закрываться. У нас там двери механические были, как в твоем домике. Я сам себе запор изготовил — из проволоки. А потом мне настоя¬щий замок вручили — за прилежание — металлический, и маленький ключик к нему...».


12

Воскресенье начиналось, как обычно, громкими тенорами послушников: «На молебен! На молебен!» — их жалобно-призывное блеянье достигало каждого закоулка Старого города, и вот уже показались из подъездов нарядные Главы семейств, окруженные неисчислимым своим потомством. Каж¬дый Глава опирался на мощную трость — давний символ отеческой власти, а рядом наследник и восприемник его, Старший сын, прижимал к плечу древко Священной Хоругви. Крестный ход начался. Степенно, размеренно двигалось шествие к Вечному храму, вливая в себя по дороге все новые семьи и расцветая обильными яркими стягами.
Золоченые двери раскрылись — и ход разлился по привычным местам, жмурясь от острого запаха ладана. Люди затихли. Вот осветился Алтарь, и вступил облаченный в пурпурное Жрец, и ударило в лица златое сияние, и рухнули все на колени, и главы свои преклонили. Далекий орган, ше¬лестевший священные звуки, умолк — и вознеслось над согбенными спинами: «Дети мои! Вездесущие Боги призвали меня говорить вам о скором спасении, ибо каждый желающий будет спасен. Повторите же вместе со мною священные наши законы, которые Книга Богам возвестила, а те поделились и с нами, убогими, мудростью высшей. Заповедь первая: Помни место свое». Тыщеголосое эхо скакнуло по стенам: «место свое». Длинная узкая ряса Жреца задрожала: «Повинуйся и Богу, и Князю, и Жрецу, и Отцу, и Старшему брату, и всякому старшему беспрекословно». «Беспрекословно», — ударило эхо. «Плодись, размножайся безмерно во славу Богов». «Во славу Богов», — отразилось от стен. «Не возжелай ни жены, ни дочери, ни внучки, ни правнучки ближнего своего». «Ближнего своего», — подтвердил мерцающий купол. «Не убий ничего из живого, ибо всяк проживает по воле Богов». «По воле Богов», — задрожали от шепота свечи.
«Дети мои! Всё ли поведали ваши грехи многомудрым Отцам своим?» — строго и ласково Жрец озирал разогнувшийся зал. «Все!» — пронесся в рядах ураган. «Все ли достойно наказаны были за эти грехи?». «Все!» — захныкали малыши, запищали девчонки, ударились в вой молодухи. «И ныне я отпускаю их вам, как их отпустили мне Высшие Боги, ибо и я был грешен. Но кто без греха — пусть бросит кинжал в оскверненную рясу!». Зал словно вымер, безмолвно взирая на длинный холодный клинок, протянутый людям Жрецом. «Грешны! Все до единого грешны, Старший Отец!», — возопили Главы семейств, ударяясь могучими лбами в лазурные плиты. «Шествуйте с миром!» — торжественно провозгласил рясоносец, пряча кинжал в золоченые ножны.


13

«Он идиот — отверг такую ясную душу, — витийствовал Баль. — Он  слепец — не разглядел  неогранённый алмаз среди своих дешевых стекляшек. Он безглазый истукан. Он безумец!».  «Он безумец? — удивилась  Козочка, — Он чё, спятил?». «Спятил, моя умница, — ласково отозвался Баль. — Разумеется, спятил. Его надо срочно отправить лечиться на какой-нибудь остров». «На остров? — переспросила Коза. — Лечица? Так он спятил? Мне такой не нужон. Пущай — на остров. Я другого найду». «Правильно, моя детка, — умилил¬ся Баль. — Лапушка моя. Разве он тебя достоин? Разве есть тебе здесь подходящая пара?». «Нету у мене пары. Хочу пару!», — глаза Козочки загорелись призывным огнем.
«Я не смею напоминать о себе, недостойном, — угодни¬чал Баль. — Но близок час, когда в этот чертог разврата и вакханалий, в этот притон несвежих желаний вступит мар¬сианский принц и увезет тебя на ясную прохладную плане¬ту...». «Мене и здеся нежарко. Здеся яблоки вкусные», — мет¬ко парировала Козочка. Космолетчик извивался змеей, захо¬дясь в экстазе умиления: «Кушай, солнышко, кушай, радость моя, кушай, звездочка, кушай, кометинка, кушай, жемчужин¬ка!». «Наемшись, — отрыгнула «кометинка». — Теперя баи хочу». «Баи? — задумался Баль, — Ах, баиньки! В опочиваленьке! Где ж она здесь, черт побери?». Пахучая ноша от¬тягивала руки, но космолетчик мужественно инспектировал дверь за дверью. Спальни для гостей оказались на втором этаже, окнами в сад. Два десятка небольших, но уютных комнаток ждали друзей Давида. В первой же, что пустовала, Баль осторожно спустил Козочку на кровать и собрался было уйти. Но его догнал у порога капризный голосок: «Раздень меня, я устамши». Изумленный оказанной честью, Баль опустился на колени, разул Козочку, снял с нее шелковое платьице и уложил обнаженную на свежую простыню. «Кровать холодная, согрей!», — последовал новый приказ. «Сей час грелочку включу», — засуетился Баль, но его властно остановили: «Не надо грелочку. Ложися сюды. Сам согрешь».


14

Над бассейном плыла легкая дымка — работал подогреватель. Давид лежал на песке под сосной и лениво размышлял о бренности бытия. Вот Сара стоит на краю невысокой вышки, медленно отрывается, падает — и исчезает под водой. «Вот так и мы, — думал Давид, — медленно ныряем в волны забвения и за нами еще долго оседает радуга памяти». Он вздохнул и выискал глазами Нону — она играла в водное поло. «Пусть, — зевнул Великолепный. — Жалко только, что в город не съездить — дармоеды взбеленились. И на кой им, неотесанным, статуи да картины? Бред». Он задумчиво перебирал волоски на груди: «И зачем? Конечно, прият¬нее доживать век среди красоты. Но все равно всему придет конец — и незачем пытаться перехитрить судьбу. И он, Ве¬ликолепный, распадется в прах. И дожди смоют краски с картин, и его виллу занесет песок. Вот валяется разбитая древняя статуя. Теперь их и делать-то разучились — сколько пустого труда! Ну, когда-то она веселила сердца, творца ee гением почитали, а теперь? Обезглавленная, сиротливо торчит из земли! Время все похоронит. А загробная жизнь — это сказка для трусов. Учись, паши, как ишак, надрывайся — и будешь подобно Богам бестелесно шататься по миру. Экий вздор! Истеричным бабенкам да малым ребенкам. Тлен и земля. Чернозем. Удобрения органические. А Боги — хоть есть, хоть нет их — все безразлично. Какое им дело до нас, червяков? Конечно, можно поторопить свой век. Но тоже — зачем? Пусть дни идут себе, принося привычные хлопоты под видом развлечений и привычную скуку под личиной разнооб¬разия. Ибо жизнь — тяжелейшее бремя, и герой — не тот, кто бежит от него, а тот, кто несет до конца».
 
Давид слегка задремал, убаюканный грезами о человеческом героизме — и тут на его лицо легли чьи-то руки. «Мужчина! — удивленно потянулся Великолепный. — Том? Свен? Не знаю. Сдаюсь».


15

Выйдя из «Трои», Гаврик заметил, что солнце сильно уменьшилось в размерах и светит уже не так ярко. «Чушь собачья, — подумал он. — Пузо, сволочь, видать, Козу к се¬бе уволок. Второй день не видать. А вот пойду ща к нему и скажу... Скажу: сука ты жирная... И по зубам...».
Гаврик качнулся в сторону и налетел на понурого Хрона. «Ба, друган! Слухай, друган, Коза те племяшка? Племяшка. Куды ты ее заныкал. А ну колися!», — Гаврик схватил коре¬ша за грудки и подтянул к себе поближе. «Лапы!» — отре¬зал Хрон. - Сам не знаю, где энта стерва шляца. Пахан всю задругу на розыск снаряжат. Хошь, падем за компашку». «А чё, и подём, — икнул Гаврик. — Я, чай, почти жених. Права имею. Я вам Козу с-под земли выну».
На Главной площади несмотря на поздний час шумел народ. Посреди на постаменте, где когда-то высилась статуя, виднелась красная мантия. Толпа оживленно гудела, взмахи¬вая кулаками. До слуха Гаврика донеслось: «Эти мещане... Несмотря на заповедь... Эти безбожники... В Книге сказано... Устои семьи... Священная нравственность... Наш «Домо¬строй»... Эти развратники... Невинно убиенные... Расхитители и расточители... Отродье сатанинское... Попирая… Взывает ко мщению!». Вокруг раздавались ответные вопли: «Научи! Просвети! Оборони!».
Рядом с рясоносцем возникла матерая фигура Главы се¬мейства. Он утверждал резко и кратко, рубя воздух пудовы¬ми кулаками: «Надо идтить и бить! Идтить и бить! Они, га¬ды, усех каменных баб уташыли. А ща за живых принялися. Они, суки, получат. Да не чё хочут. Энто я грю, ваш однокровный пахан!». Толпа восторженно взревела. Молотом за¬стучало по рядам: «Идтить и бить, идтить и бить!». Выплыл тоненький визгливый голосок: «Хватай палки, братва! Айда!». «Айда» — взревел многоголосый хор. Мужики, бабы, подростки, еле заметные в густой пыли, поднявшейся столбом,, деятельно вооружались. Камни, палки, обломки кирпичей и стальных балок, металлические пруты, кастеты, ножи... «Ай¬да!» — гремел глас народа — глас Божий...


16

«А дети, Крыся, это хорошо. Я только теперь стал пони¬мать, как это хорошо — дети. Я, Крыся, всегда людей боял¬ся. Что они мне работать помешают, Что время зря отнимут. А ведь все мы — братья, все мы прошли детдома, все мы — безвестных родителей дети. Только кому эти нянечки были по вкусу, да кого от работы тошнило — на виллах сидят, за¬бавляются, весело им, хорошо... А самых талантливых запер¬ли, Крыся, в уютных гробах и заставили заживо гнить. Я жи¬вого лица не видал двадцать лет, я забыл, что такое купанье в озерах, я соснового воздуха запах не помню... А когда-то, давным-давно, жили все в шалашах на открытой земле, и ни¬кто не боялся ни стужи, ни ветра, ни диких зверей. И была тогда слабая горстка людей. И делилась она, крохотная. И плодились они, расходились, мешались — так что все мы те¬перь на Земле родственники.
Мне казалось в юности, дети не могут продолжить отцов. Что у них своя судьба. Что они зависят много больше от сво¬их знаний и интересов, чем от неизвестных родителей и глу¬пых нянек. Но есть, Крыся, такая штука — гены. И переда¬ется же что-то великое, важное от поколения к поколению! Я все чаще думаю, Крыся, вот умру — кто мое дело продол¬жит? Мне сына хочется, Крыся. Сына. Чтобы тоже космос изучал. Космос — это такая чудесная штука! Это, Крыся, не только десятки планет, загаженных человеком. Это простор! Ты и не слышала, бедная, про мою световую теорию. Глупая ты, неученая. А я, Кры|ся, открыл, что нам не нужны никакие инфо — за нами и так всё на свете записывают. Вот имен¬но — на свете! Надо только поймать изображение, остано¬вить и повернуть обратно. И я знаю как, я один! А аппарат сделать — не могу. Не выходит! И сам скоро стану светом. И вся наша Вселенная в конце концов — тоже. А сын — он должен построить его и Вселенную нашу — спасти. Нас с тобой, Крыся, поздно спасать. Да и не нужно. А Вселен¬ную — обязательно надо! Ох...
Ты, Крыся, хорошая. Но ты — зверь и ничегошеньки не понимаешь. А мне нужен человек. Даже не сын — ладно — ученик. Только где же его найти?.. Как это — где? В Дет¬доме, конечно! Я иду, слышишь, Крыся? Я в Детдом иду, за учеником. Вот и дверь открылась, Ну, прощайте!».


17

«Не узнал, не узнал!» — ликующий Элиот раскрыл ладо¬ни и бросился на песок возле Давида. «А, бродяга! Рад, очень рад. — Великолепный перекатился на спину. — Есть что-то новенькое? Прочти». «Да как-нибудь потом. Не рев¬нуешь?» — Элиот кивнул на затянувшиеся под водою ласки. Ноночка с брызгами и хохотом выскальзывала из рук уда¬лого спортсмена, а тот никак не мог изловчиться и усадить проказницу на свои волосатые бедра. «Пустое, — зевнул Да¬вид. — Женщина. Чувственна по природе. Мирюсь». «Ишь всепрощенец, — возмутился поэт.— А я вот ревнив—потому и не женюсь. И против ваших игрищ — ты знаешь. Я идеа¬лист, стою за здоровую гаремную семью — без измен и из¬лишеств. Только разве с вами можно жен запереть? Мигом поднимаете вой — «посягательство на свободу!», «наруше¬ние равных прав!». Тьфу. А я мораль выше свободы ставлю, и выше ваших дурацких традиций — чтобы ты знал». «Да не горячись ты, остынь. За мораль — так за мораль. Мне то что? Я же не возражаю. Пожалуйста. Так даже веселее. У меня тоже, может, эти традиции вот где сидят, — Давид ребром ладони указал на кадык. — Один раз живем. Ты только в драчку не лезь, не выступай. Лучше построй себе дом у реки — наши туда не заглядывают — и живи спокой¬но. Хоть один, хоть с гаремом». «Для гарема девицы нужны, — тоскливо всхлипнул Элиот.— А наши девочки — сам знаешь — с одиннадцати лет — по рукам. Я таких не хочу». «А дармоедочку?», — с хитрым прищуром предложил Вели¬колепный. «Грязь», — Элиот брезгливо поморщился. «В чем проблема? — отозвался, поразмыслив, Давид. — С одиннад¬цати, говоришь? Значит, бери десятилетних. А то и семилет¬них — на вырост. Воспитаешь — будут твои». «Опять кто-нибудь раскричится...» — поэт не дорожил общественным мнением, но нельзя же безнаказанно воровать детей из До¬мов! «А ты тихонечко, осторожненько. Могу помочь», — Да¬виду естественно не хотелось никому помогать. Более того, он не верил в возможность подобной затеи. Но все же не удержался от красивого жеста. «А потом, — промелькнуло у него в голове, — тоже развлечение. А в случае чего — скажусь больным или улечу куда». «Договорились! — заго¬релся Элиот. — Начну строить дом. Свяжешь с Центром?». «О чем речь!» — Давид встал, отряхнулся и побежал к озе¬ру смыть песок.


18

«Здравствуйте! Извините меня... Кхе-хе... Как бы мне пройти к Детскому Дому?» — на Элиота печально смотрел дряхлый пропыленный старичок в черном костюме-визитке и больших роговых очках. «Детский Дом? А какой Вам нужен? Если Женский — то прямо за озером. Хотите, провожу», — поэт удивленно окинул взглядом престарелого педофила и хмыкнул. Ему показалось, что девочки на такого не поль¬стятся. Да и с потенцией у папаши, наверняка, мощнейшие обои. Элиота слегка озадачило то, что отец вообще как ни в чем ни бывало гуляет по лесу. Сбежал из Стардома? Зачем? Их там призревают, катетеры с клизмами ставят, кормят пять раз на дню, ноги моют. Опять же, нянечки все — геронтофилки...
«Да нет же, Мужской. Я, знаете ли, сына ищу», — от не¬винной лжи Профессор слегка зарумянился. Подозрительный тип, решил Элиот. Сына! Кому это в голову придет выяснять, кто чей сын, да кто чей отец! Этого, верно, и в Центре узнать не дадут. Еще один космолетчик? Из дикого века? И вдруг его осенило: ученый! Ну конечно, ученый! От сердца слегка отлегло: «Ах, Мужской! Это Вам лучше хозяйки объяснят. Они там иногда бывают — воспитывают, так сказать. Пой¬демте пока на виллу. Проголодались, наверно, с дороги. Да и солнце, смотрите, садится. Вы пешком от самого Нового города?». «Да, знаете ли, воля что-то ослабла», — старичок шел очень медленно, запинаясь о каждый камешек или ко¬решок. Не привык, отметил Элиот, сидел всю жизнь за рабо¬чим столом, нога ослабли. Видно, умирать собрался. Просто так они из города ни ногой. Он взял ученого под руку — ни¬чего, чистенький! — и провел по лестнице в трапезную.
Старик долго мыл руки, тер их каким-то платком, извле¬ченным из кармана, — и только потом сел за стол. Настоя¬щей гигиены у них нет, продолжал наблюдать Элиот, дезин¬фицируется по старинке. «Молодой человек, будьте так лю¬безны, что-нибудь мясное и немного фруктов. У Вас, смею надеяться, воля не ослабла?». «Какая воля? О чем это он опять?» — слегка удивился поэт, заказывая старцу оленью печень в подливе и фруктовую смесь. Ученый с подозрением созерцал элиотовы пасы над разноцветной клавиатурой. Но оленина пришлась ему по вкусу, и недоверчивый взгляд смяг¬чился: «Благодарю Вас. Прекрасное воображение. Но как-то все странно в этом доме. Не находите?». «Не нахожу, — до¬вольно невежливо буркнул Элиот, но тут же поправился. — Ступайте пока, отдохните. К утру подойдут хозяйки, они Вам все растолкуют».


19

«Слухаш ты, тышэ!» — скомандовал Рыжему Воловоглазый. Они медленно крались по пустынным московским улочкам, боясь наскочить на турпатруль или банду дармое¬дов. Далеко позади, за колючей проволокой, остались тоск¬ливые башни Кремля, аэробус, пироги с требухой и ларьки с мелочовкой. Друзья купили по паре кассет. Плесень. Записи прошлого века. Даже странно любоваться ногами девиц, по большей части уже похороненных.
«Жэртуэ той энтропии», — вздохнул обладатель мечта¬тельных глаз. «Дэуицэ?» — поинтересовался Рыжий, успев¬ший отведать кассетку. «Уса Москуа», — Крепыш перестал осторожничать — от самой заставы не встретился ни один дармоед.
Балконы домов провисли, обнажив металлические ребра. Стены потрескались и почернели. Штукатурка пока обвали¬лась не вся, но остатки ее беспомощно и беспорядочно ка¬рабкались по фасадам, готовые рухнуть на землю и раскро¬шиться. Асфальт исчез под слоем грязи и пыли. Везде тяну¬лась к небу сорная трава, да изредка мелькали желтые ча¬шечки одуванчиков.
И не стыдно, думалось Крепышу, твердить поселенцам на всех планетах, что Москуа — музейный город, что все на Земле сохраняется бережно для историков и человеческой памяти. Неужели же и американцы, прилетая с далеких га¬лактик на отчую землю, в Ньюйок, Уашинтон или Санфрансиск, видят такой же развал, духоту, запустение? Да нет, конечно, не видят. И мы не увидели бы, не отбейся от группы. А все патрули, кордоны, заслоны — от нас, от ту¬ристов. Ну, где они, дармоеды? Сами же их и придумали, чтобы приезжих стращать, да реставрацией не заниматься. Лентяи грязные! Стыд!
Крепышу захотелось взять в руки лопату, совок, кисть — и приняться за дело, доказать этим изнеженным барчукам, что такое работа. Так запустить столицу! Позор! «Суинэ», — выдохнул он озлобленно. «Дармоеда?» — переспросил усатый. «Нэт у Москуа тэх дармоеда, кромэ соцаистэ!», — пояснил возмущенный Крепыш.

20

Кроны сосен освежились лучами прожекторов, над бас¬сейном взвились фонтаны, загорелись гирлянды фонариков, высыпали на песок разномастные клоуны — начинался Воск¬ресный бал. Давид, облаченный в гусарский мундир, воссе¬дал на престоле, подвешенном между дубами. Его жены в зеленом трико и лихих колпаках поминутно визжали, спол¬зая с коленей гусара, и боязливо хватались за лонжи.
В дупле старого вяза два видеоинженера настроили ка¬меры и свободные — лениво делились профанекдотцами: «Месяц назад в Костроме снимали одного козла. То есть, природного, о четырех копытах. Нашелся, знаешь, один чудак — и не выговоришь — гомогеронтонекрозоофил. С са¬домазохистским комплексом. Такой вот подарок судьбы. По¬давай ему старого барана на издыханьи — ничем больше не удовлетворишь. На баб и не смотрит. От мальчиков шею во¬ротит. Стариками гнушается. Молодыми животными брезгу¬ет. Такой феномен. Ему, понимаешь, самый кайф — измучить старого пса, например, самому окровавиться через укусы, башку бедняге свернуть — и всадить. Только так и кончает, клюшка. Ну, псов больших или там баранов под рукой не оказалось, так мы козла притащили...».
«А мы в Нижнем газету организовали. «Связь поколе¬ний». Геронтофилов с педофилами знакомить. Натурально, для съемки. И вот приходит к нам старец под семьдесят, бороденкой трясет и блеет: «Соленый бассейн хочу. С подсвет¬кой. И чтобы вода хорошо держала». Натурально, нашли ему мальчика. Камеру снизу подвели — честь по чести. А у него потенция — нуль. Притащили эректор, а он...».
«Внимание! Приготовиться! Начали!» — Давид махнул рукой — и запись пошла. Танцевали ряженые: медведи, ос¬лы и верблюды. Уморительно дрыгались «осьминоги». Малые дети, взятые на ночь из ближайших детских домов, превра¬тились в амурчиков и купидончиков, поливая нестрашными стрелами и понужая совокупляться — на суше, в воздухе, на воде. «Графиню» с «чекистом». «Иезуита» с «колхозницей». «Монгола» с его же «конем». «Кришнаита» с «раскольни¬ком». Сценарий, написанный группой Давида, был безупре¬чен.
Но чу — из леса выбежал взъерошенный злой человечек. И рушится действо — падают маски, расплетаются пары, костюмы вминают в песок. «Бежим! Дармоеды!» — кричит человечек — волосы встрепаны, веки опухли. Великолепный ястребом падает вниз: «Ты мне ответишь, гадкий поэтишка! Хватит вопить!». Элиот оседает и шепчет: «Князь позвонил...».


21

Разъяренная толпа, вращая факелами и карманными фонариками, пылила по узкой лесной дороге, во главе со своими Отцами — Духовным и плотским, которые яростно пере¬ругивались меж собой. Жрец вещал: «Никакого разгрома... Не бить, а владеть... Святое право... Отступники... Полный порядок... Поселимся в вилле... Воля Богов». На что Глава недовольно ворчал: «Бить... Злоба у нас... Все побьют... Козу утащили... Мстить... Все порушат... Буйныя». Жрец перешел на шепот и, похоже, сумел настоять на своем, ибо зычный голос Отца застопорил дикую вольницу: «Слухай сюды! Хочете вкусно пожрать, поспать, попить да пожить?». «Угу!», — рявкнули глотки. «Тады ничаво не крушить. Слухать мене да Старшого. Усекли?». «Да!» — гаркнул народ.
В полном боевом порядке дармоеды приблизились к вил¬ле и вступили в нее без опаски, но и без гика, стараясь ни¬чего не свалить и не покорежить. Жрец усадил всех кругами в трапезной — дети и женщины мяли ковры, мужики разва¬лились на креслах и затянулись махоркой. Колдовство нача¬лось. Великий маг извлек из белого ящика тысячи кушаний, винных бутылей, жестянок и банок, слегка лишь касаясь та¬инственных клавиш и рычажков. О, миг Великого Объеда¬ния! Соус лился по скатертям и по коврам, обливал лохмотья едоков, которые чмокали от наслаждения, вытирая жирные пальцы о платья, штаны или шторы. Дети носились по кори¬дорам, давясь пирожными и морожеными, и перемазанные с ног до ушей, втихомолку колупали статуи и ковыряли гвоз¬дями картины. Но зря они боязливо оглядывались при этом, ибо все мужики навалились на крепкие вина, горстями спол¬зая на пол и застывая в диковинных позах, а «дамы» устрои¬ли танцы в гостиной.
Только четверо: Глава, папаша Козы, Хрон да Гаврюха — полупьяные — шарахались из комнаты в комнату, взыскуя беглянки. Обнаружив закрытую дверь, взломали, ввалились и углядели на мощной кровати искомую Козочку, рядом с трясущимся Балем, который, шипя и заикаясь, за¬блеял: «Я нничего... Я женюсь... Я ссыгласен жениться...». «Жаница? — передразнил его Хрон. — Ща я те жанилку-та отобью!». Он повалил космолетчика на пол и начал мед¬ленно, мерно, беззлобно пинать его грязными кирзовыми са¬погами. Баль крутился, падал, вставал, верещал, уговаривал. «Кончай», — приказал Глава. «Ща» — отозвался Хрон, при¬нял от папы Козы кочергу и врубил коомолетчику по затыл¬ку. Окровавленный Баль затих. Гаврик поднял на руки осовевшую Козочку, и компания гордо покинула поле сражения, крепко саданув на прощание дверью.
 
«Вилла в руках захватчиков. Эти ни на что не годные твари бьют синтезаторы и рвут побелены. Наши жизни в опасности. Эти грязные анархисты восстали против культу¬ры. Они сметут последние оплоты социализма на этой плане¬те. Городские подонки выползли из трущоб, бросая вызов со¬временной цивилизации. Все на защиту имущества, чести и свободы!», — Давид был воистину великолепен в треуголке «а ля Наполеон», гусарском костюме и буром с разводами маскхалате. «Я возлагаю на себя чрезвычайные полномочия. За неподчинение буду карать», — губы Великолепного дро¬жали от негодования, и этот священный трепет передался всем ополченцам.
После вторжения дармоедов многие гости решили более не обременять хозяина. Нону приютил ее партнер по водно¬му поло. Сара спряталась на вилле Тома, старого друга се¬мейства. И только четверка отважных собралась в летнем павильоне на Военный совет.
Профессор жался в углу на колченогом стуле, поминутно протирая роговые очки. Его спаситель, Элиот, горячо дока¬зывал Свену, что Князь не допустит погрома: «Мы же вы¬росли вместе! В одном Детдоме! Это же княжеский долг — мятеж подавить!». Свен, однако, отметал аргументы поэта и стоял на том, что помочь сможет только Верховный Жрец, ибо эти еретики нарушили Первую заповедь Домостроя. «А что касается Князя, — Свен усмехнулся. — Так это он сам и натравил на нас своих смердов. Недовольство спускает. Спасибо, предупредил».
Профессор задремал. Спорщики перешли на крик. Давид снова начал вещать — в пустоту. Вдруг Элиот задумался на минуту, почесал затылок и резко вскочил на стол рядом с Великолепным. И предложил: «Давайте партизанить!». «Это как?» — все недоуменно повернулись к поэту. «Очень про¬сто. Надо разбиться на группы по два человека и постоянно вредить дармоедам. Не давать им спокойной жизни. Предла¬гаю Давиду возглавить первую ударную группу для открытого боя. А я согласен принять командование во второй. Мы со Свеном проникнем в дом и нарушим проводку. Без энер¬гии они долго не проживут. А там и Князь с дружиной по¬доспеет...». «Или Верховный с монашеской братией», — вста¬вил Свен. «Или из Центра помогут», — предложил наивный Профессор. «Или Боги вмешаются», — съязвил немедленно Свен.
 
 «Дело хорошее, — промычал Давид, — Вот только что. Я, как главнокомандующий, должен остаться здесь. Поэтому в первой ударной группе оставим одного Профессора. Ему все равно недолго... Ммм... Сражаться. Кто-нибудь да поможет. Вы со Свеном пойдете на виллу, — Великолепный це¬ремонно поклонился Элиоту. — А я буду координировать все наши усилия и разрабатывать новые планы. Кстати, и Князю дозвонюсь».
«Минуточку, — вмешался Свен. — Почему это Элиот будет главным? Уж если Профессор сам себе начальник, то и я за себя отвечу! Пусть Элиот идет куда хочет, а я возглав¬лю отдел связи. Всех обзвоню, уломаю. А Давид пусть луч¬ше тактику обмозгует». «А я займусь разведкой, — робко вставил Профессор. — Если, конечно, не будет возражений...». «На этом и остановимся, — важно заключил Великолеп¬ный. — Вы, — Давид ткнул в сторону старика и поэта, — пойдете на виллу. А мы, — он обвел пространство вокруг себя, — останемся здесь. За дело, друзья! Мы правы, и мы победим!».


23

Элиот незаметно подкрался к вилле и затаился в густых зарослях акации. Дармоеды гуляли всю ночь напролет. Били фарфор. Визжали. Громко чавкали и рыгали. В бельэтаже танцевали, рискуя проломить паркет. В освещенных окнах прыгали и сотрясались фантасмагорические фигуры.
Поэт не один укрывался в кустах — не чуя соседа, мет¬рах в ста от него возлежали беглые экскурсанты и зачаро¬ванно ели глазами горящие окна. «Шумэнтэ!» — выдохнул Рыжий, крутя пропыленный ус. «Хранители культуры, — ус¬мехнулся про себя Крепыш, - Ну, артисты, нечего сказать». Из окна первого этажа высунулся молодой парень — его зверски тошнило, прямо выворачивало — на беленый фасад с лепными финтифлюшками. «Скотэ, — вслух произнес Кре¬пыш, — Проучымэ?». «Бэз дума», — согласился Рыжий. Они зашептались, приникнув к траве: «...тэх соцаистэ... напухаты... шо... нэ... прызракэ...».
Элиот приполз по-пластунски к черному ходу, осторожно откатил пустую бочку из-под меда и дрожащими руками на¬щупал в кармане ключ: «Сейчас допляшетесь, гады! Сейчас вы у меня запоете!». В сером бетонном бункере под кухней хранились припасы, доставленные пневмопочтой из Центра перед самой войной. Элиот облизнулся: «Сволочи! Не синте¬зируешь ничего — придется полуфабрикаты жрать», — и жадно ухватил большой батон вареной колбасы. Хлеб ока¬зался в пластиковом мешочке у самой ленты транспортера.
Элиот довольно вытянулся на гладкой широкой ленте и, торопливо насытившись, забылся глубоким сном. Так, что да¬же не заметил, как лента зашуршала и плавно тронулась вверх, в разделочный узел кухни, где все продукты тщатель¬но разрезались на тоненькие ломтики и брусочки...
Экскурсанты отловили дюжину светляков и затолкали их, бедных, в свежий презерватив. «Мэчно!» — хохотнул Ры¬жий. А Крепыш молча надувал резину, отплевываясь от стре¬мящихся в рот светляков. «Усо!» — Рыжий перехватил новоявленный шарик суровою ниткой и затянул три узла.
Друзья подкрались к самому зданию. Свет на вилле по¬гас неожиданно резко — и Рыжий шепнул: «Пора!». Блед¬ный шар с горящими точками всплыл над головами озорни¬ков и закачался на уровне бельэтажа. «А!!! — раздался ис¬тошный вопль, — Боги, Боги!» Дармоедки бросились врас¬сыпную, хватая за шкирки притихших детей. Мужья просы¬пались от нежных тычков и пинков: «Вставай, дерьмо, ти¬кам!». «Тикам!» — громыхало по виллам эхо.


24

«Интересно, течет ли вода подо льдом? — Баль осторож¬но свесился вниз, где под аркой моста искрилась обманная корка, — Или вся вымерзает? Или... масса воды притяже¬нием гонится к центру... следуя слепо рельефу? А там, в глу¬бине? Токи подземных озер?». На глазах изумленного Баля вспучился лед — и прорвалась наружу вода, затопляя, губя все застывшее, окостеневшее. Ледоход?
«Бей!» — с двух сторон по мосту навстречу друг другу, прямо на бедного Баля бежали налитые злостью колонны. «Бей!». «Это меня», — испугался, зажмурился Баль, решая, прыгнуть ли в воду —: а лед не сошел, а вода ледя¬ная — или ждать неизбежной развязки. «Бей!» — колонны сомкнулись, но драка не тронула Баля, и он с удивлением стал замечать, что дерутся не группа на группу, а каж¬дый — сам за себя.
Вот с воплем «Кончай коммунистов!» молотит направо-налево здоровый мужик в кумачовой рубахе. Вот с кличем «Смерть буржуям!» рубится лихой паренек в буденовке, а рядом стреляет в каждую черную голову рыжий расист. А там, вдалеке, на пригорке из сваленных трупов, красуется Иезуит, рукоятью меча освящая покой убиенных. И куча рас¬тет, поднимаясь до самого неба, на мост выбегают все новые люди и бьются, и мрут, и орут... Ужасающий треск — это рушится мост под тяжестью мертвого мяса — и Баль окунается — падает в черно-кровавую воду...


25

Профессор давно потерял из виду своего спутника, наты¬каясь в темноте на сучья и коряги. Тропинка петляла самым невероятным образам, так что главный разведчик уже совер¬шенно отчаялся и не представлял, куда он идет. Так прошло более часа, когда за деревьями забрезжил простор.
Профессор вышел на пустошь и увидел длинные серые стены Нового города. Глаза наполнились слезами. Там, за хмурым бетоном, прошла его жизнь, там исполнялись любые желания. Там не было никаких дармоедов и синтезаторов, но каждый ощущал мощь своего разума  и своей суверенной ВОЛИ.
Профессор побежал что было силы вдоль искрошенной ог¬рады к воротам. Дыхание перехватило, ноги странно отяже¬лели, но старик бежал все быстрее, нагоняя пропавшую юность и несбывшиеся мечты. У самых ворот он упал на колени и зарыдал. Ползком — он приближался по мертвым улицам к дому. Вверх — тело неуклюже вывалилось из лиф¬та прямо на заветную дверь: «Крыся! Я здесь! Я вернулся! Хочу!...». Стальной прямоугольник не поддался немощным плечам. «Хочу! Крыся! Ты...».
Старая подруга выползла из какой-то неведомой щели и обнюхала бледное неподвижное лицо своего бывшего хозяи¬на. Над дверью ярко пылал красный маячок: «Занят. Прошу не мешать».

26

На шахматной доске готовилась новая драма. Свену до¬сталось командовать бандою пешек во главе с ферзями обо¬их цветов. Все остальные фигуры слушались только Давида, в первом ряду укрепились слоны и ладьи. Кони стояли в за¬саде, по бокам от неподвижных своих королей. А в центре позиции Великолепного притаился внутренний враг — две разномастные пешки, два диверсанта, которые и провоциро¬вали столкновение, обыкновенно сжигая пару-другую кораблей. Давид придумал игру лишь четыре часа назад — и пока три раза успех сопутствовал «дармоедам» и только раз победили «социалисты». Поскольку каждая партия была воплощением новой стратегии — Великолепный менял положение фигур на исходных позициях, длину шага пешек, условия сда¬чи врагу, — то сила шахматных «дармоедов» привела Давида к печальному выводу, что путь к победе нелегок и надо искать подкреплений. Он предложил в середине игры, а именно в самый критический момент, когда одному из королей будет объявлен шах, от которого нет спасенья, и бедный король выпадет из игры, другой, нешахующий ферзь внезап¬но станет предателем, переметнется к «социалистам» и переломит ход борьбы. Свен возразил, что пешки могут даже тогда провести себя в новые ферзи — а когда на доске их окажется больше двух, всемогущих и неотличимых, то сражение станет неуправляемым.
Великолепный почесал затылок — и согласился. Но вско¬ре выдвинул новый план — дать королям возможность передвигаться по полю, а не только прикрываться другими фигурами. Связист усмотрел в предложении обидный намек, встал, сбросил резных солдатиков на пол и заметил с сухим раздражением: «Пора бы и делом заняться». «Хорошо, — отозвался Главный стратег. — Пошли, обеспечишь мне связь с Элиотом».

27

«Я — во всем. В клавишах синтезатора и древесине стола. В каждом конусе пыли. Косилка, тарахтящая под окном, раздражает мои нервы — но я и в косилке, и в сальных космах пьянчуг-дармоедов, ив каждой травинке и веточке, в каждом кувшине и гобелене. Я — живой, а живое тело от¬личается от мертвого тем, что проникает повсюду. Камень мертв, и его электроны копошатся в дюйме от шершавой по¬верхности, бессильные и безвольные. А я — размешан в ми¬ре, как капля дождя в молоке, и только силою воли удержи¬ваюсь в неподвижном теле. Скоро мне это надоест — и я распылюсь окончательно. И вселюсь во все твари земные, и проникну в космос, и долечу до самых забытых планет. Но это потом. А пока я жив как человек, а не как Божествен¬ный дух, неуничтожимый, прекрасный и вечный, я не волен вырваться за пределы Земли, ее тропосферы, в холод абсо¬лютного мрака.
Не закрыты поры этого тела — и все живое, пронизывает его и сосуществует в нем. Да и тело мое — пустое усилие воли. Это горсточка ядер, планеты которых плутают невесть где и говорят со Вселенной на понятном ей языке вещества. Но зачем же они, электрошки, так преданы, так неуклюже верны своим ядрам, так истово каются со страстью вечного блудного сына, чтобы через нонасекунду исчезнуть опять? Эти милые сплетники неугомонные шпионы, нахальные го¬сти — электрошки мои...
Я понял, какие Вы, Боги! Хитрые, но не коварные, муд¬рые, но такие беспомощные, распыленные — всюду, везде, и я тоже, я тоже сделаюсь Богом — мы встретимся, переме¬шаемся, перезнакомимся — все впереди. А пока — живите во мне и других, наблюдайте, запоминайте, судите, но не будьте излишне строги — о, Боги!...».
Баль со стоном потянулся и раскрыл глаза. Стены плыли в тумане, в ушах непрерывно звенело, и острые обручи сдав¬ливали затекший череп.
 
 

28

Вилла молчала. «Чистая работа», — обрадовался Свен, поднимаясь по мраморным ступеням. У входа никого не бы¬ло. В залах — темно и тихо. «Ушли», — крикнул Давиду связист. «Урра! — вынырнул из кустов командир. — Побе¬да! Ну и поэт! Ну и светлая головушка! Награжу! По-царски награжу!».
«Надо бы свет починить, — заметил Свен, спускаясь в ку¬хонное отделение. — Он здесь что-то замыкал. Так... Про¬водку не резал. Странно...». Из разделочного автомата торчали потертые кожаные туфли. «А-а-а! — Овен выбежал из кухни и заметался по дому, — Убили! Убили!». «Не кри¬чи, — спокойно парировал Великолепный. — Что случилось? Кого убили? Дармоеда? Или того космолетчика, что всю ка¬шу заварил? Да не крутись ты! Кого убили-то?». «К черту всех дармоедов! К черту всех коомолетчиков и всех шлюх во Вселенной! Элиота убили! Гения нашего срезали! Какой поэт погиб!». «Элиота... — растерянно вздохнул Давид. — Пойма¬ли?». «Иди сам посмотри. Я не могу», — Свен шатаясь спус¬тился в сад и прислонился к яблоне.
«Эй, помоги! — Давид вытащил на лестницу большой окровавленный узел. — Давай его на поляну!» Все садовые машины оказались разбиты. Свен достал большой острый ку¬сок металла — алебарда? — насадил кое-как на толстый сук и забинтовал тряпьем. Копали по очереди, мрачно, без слов. Ямка вышла, неглубокая и узкая. Насыпали холмик — но такой убогий и сиротливый, что Свен предложил водрузить на него хотя бы древнюю статую с отбитой головой, ко¬торая без толку валялась тут же, на берегу. На грудь античной девушке повесили деревянную табличку на шелковом шнурке «ЭЛИОТ ПОДМОСКОВНЫЙ. ПОЭТ. Геройски по¬гиб в Священной войне».


29


Вынужден заявить, что Баль не пошел в Старый город на поиски Козочки. И не обнаружил в музее старопечатные кни¬ги с хроникой минувших веков. И не помог восторжествовать исторической справедливости, объяснив дармоедам их несом¬ненные права на все виллы в округе. Чем вполне искупил бы грех невольной дефлорации и беспрепятственно окрутился бы с Козочкой в Храме в погожий субботний денек. Нет. Оче¬видно, легкое сотрясение мозга, незначительные ушибы и закрытые переломы костей сделали Баля злопамятным. Более того, он не обнаружил свой космический корабль и отправился на Марс, где в борьбе с суровой природой сохранился гармонично развитый человече, крепкий физически и генетически. Ему не пришлось воевать с марсианской ма¬фией и бежать от нее на Венеру, где подпольные кланы по¬ловых извращенцев несли медленную, но мучительную смерть бедным поселенцам. Нет. Быть может, он был слишком слаб для таких занимательных приключений.
Посему Баль просто уселся под памятником Элиоту, от¬пил немного муската из керамической амфоры — в память несчастного — и окончательно понял, что Боги — это и есть настоящие люди. Они сохраняют, как могут, эту смешную планетку. Коя для них — музей Человека Разумного, — где социалисты тщетно пытаются воссоздать артистический мир ушедших веков, где дармоеды гордятся протухшей моралью, патриархатом и верой, а где-то в бетонном граде сиднем си¬дят пролетарии умственного труда, не протестуя и не требуя восьмичасового рабочего дня и двадцатичетырехдневного от¬пуска.
И Балю открылось — как озарение, — что и ученые тру¬дятся зря, ибо все их заслуги — в упорном труде над собой, ибо каждый из них осужден на познание только того, что прекрасно известно всем обитателям Горнего мира. Но толь¬ко в награду за каторжный труд, и они превратятся по смерти в Богов... И Балю припомнился лик Элиота: «В мире разлита безысходность... ее надо ощутить...». Где он теперь? А может, и он — среди тех, безликих?.. Баль вздохнул, по¬клонился античной богине. — и пустился прочь по пыльной заброшенной дороге.


30


Последние строки Элиота Подмосковного, обнаруженные Балем в кармане тулупа и введенные в Центр:
Мы и эту войну проиграли.
Вашу шпагу, месье сенешаль!
Мы боролись на узкой спирали,
а во что упиралась спираль?
В закупоренной черной бутылке
нас доставил на Север Гольфстрим.
В финской бане достанем обмылки —
не попаримся, так угорим!
В полусонной небесной лазури
откупорим бутылку вина —
и уставши от собственной дури —
напаратим себя допьяна!

 
17 августа, вилла Давида



КОНЕЦ?