Обретение покоя

За моей спиной кто-то прячется. Просто я медленно, оборачиваюсь. И там тоже, за спиной. А когда я пытаюсь заснуть, кто-то тихо скребется в дверь, словно кот, или ударяет слету, как летучая мышь. Всегда невидимое, оно напоминает о себе только скрипом двери и каплями дождя.
Но это не отец. Его я часто вижу, правда, теперь уже не каждую ночь. Он шарахается по своей комнате, громко кашляет и вздыхает, закуривает, падает на диван, включает и выключает телевизор, ловит что-то по радио и все время не¬внятно бормочет — так что даже не ясно, на каком языке. В коридор и на кухню он выходит редко — только выпить воды из-под крана, взять из холодильника соленый огурец да захватить коробок спичек. Нет, это не отец — он почти оста¬вил меня в покое и, похоже, избегает попадаться мне на глаза. Дрема...
...Дракон нападает на космолет — и побеждает, и пожирает людей в Городе, всех, кто не успевает укрыться за термостойким небьющегося стекла колпаком. У входа в убежище стражники яростно отпихивают опоздавших, обрекая их на съедение. Красное облако растет и принимает очертания дракона...
Может, это мать? Ребенком я где-то услышал, что разбитый градусник — самый обычный — может убить. Я думал тогда, что умереть — значит: перейти, в другое измерение, стать невидимым и не мешать другим. А мать заставляла есть рыбу, от которой меня рвало, и спать без пижамы, в одном белье, долгие зимние ночи. Я помню искаженное от боли лицо и кровавую пену на губах. А потом — багровый ящик на столе и крышку от него — у подъезда.
Телевизор не хочет работать. Ах, да — сейчас пять минут третьего. Какая черная улица. Неужели по ночам все спят? В ванной забурчала вода — и вновь замолкла. Без причины? Кофе, кажется, успел залить плиту. Как обычно. И чашка падает из рук, но чудом не разбивается. Почему так дрожат пальцы? Я пью — медленно, тройной — заварка на заварку. Пробую читать — бездумно, прерывисто — Гофмана, По, Булгакова, Борхеса. И белесые тени движутся вдоль стен — это меня навещают мои параллельные существования. Привет, братишки! Как меня сегодня много, даже почти не страшно кого-то, хрипящего за стеной. Но это не отец. И не мать.
А может, брат? Он всегда отнимал у меня черного плюшевого котенка, любимую игрушку, дразнился и даже давал подзатыльники. Он был на целых два года старше меня, такой суетливый и глупый. Мы качались на деревянных само¬дельных, качелях во дворе. Когда настала его очередь толкать, я пригнулся, изменил совсем немного — угол отлета — и врезался всей массой доски и собственного тела в его кудлатую голову.
В доме стало спокойнее. Отец часто не ночевал, и тогда я испытывал почти райское блаженство, упиваясь Бахом и Босхом, Вагнером и Дали. Но отец иногда возвращался и валялся неделями в пьяном угаре, тупо искал в ворохах магнитной ленты голос матери, рыдал, рыгал и пачкал квартиру нечистотами. Его тоже пришлось убить.
Помню, он налил себе вина, выпил, крякнул и со стуком бросил бутыль на клеенку. Захрустел соленым огурцом. Потоптался на месте. Дошел до туалета и заперся в нем. Я метнулся на кухню — на дне стакана мутнела рыжая полоса. Мои глаза сузились в бойницы, рука трепетно отсыпала белого порошка из пробирки, а ноги вынесли в коридор. Наверное, он сначала чиркнул спичкой, закурил и мутным взором глянул в окно. Затем взял стакан, поболтал слегка, поглядел на свет — и ополоснул в мойке. Снова затянулся. Налил — и, блаженно щурясь, опрокинул. Отец любил чистоту и порядок.
Нет, это не брат. В прошлую пятницу его кровать долго вздыхала и булькала. Шаркали по полу тапочки. Резкий скрип, залихватский плевок и легкий призвук стекла — открылась дверь его комнаты. В прихожей зажегся свет. Погас. И белый, едва заметный контур возник на пороге. Холодный комок подступил к горлу, колени поджались — и сбились в дальний угол кровати. Зачем?! Брат протянул прозрачную плеть, кишевшую синими червями - и мы встретились в ледяном рукопожатии. Пальцы брата, поначалу такие холодные и жесткие, постепенно теплели и розовели. И кровь уходила из моей ладони, и она деревенела. Хрипловатый баритон протрубил: «Пойдем со мной!» — и дух могилы, дух разложения человеческой плоти окутал мне ноздри. Я чихнул, вырвал наполовину окоченевшую руку и гаркнул из последних сил: «Вон! Убирайся, сволочь!». Брат исчез, но еще долго не гнулись скрюченные пальцы.
Отец умер днем позже. Вместо водки хватил уксуса — и от нестерпимой боли выбросился с балкона.
Зачем они приходят? Живут, как и прежде, в своих комнатах — разве для этого я их убивал? Никогда, никогда не оставляют одного. Как жжется в глотке! Язык пробирается меж колких наростов — я знаю, они зеленые, — и ужасно, до боли хочется пить. Встаю, бреду на кухню, пью холодный кофе, возвращаюсь в постель. Но боль не проходит, она разрастается, обжигая горло, мешая дышать и откашливаться. Нет, я никуда не ходил — померещилось. Надо бы встать, да ноги как отечные. Пытаюсь заснуть. Когда идешь на кухню, вечно натыкаешься на мать — ее бледные контуры исчезают только при свете, а между выключателями — оживают, охают, тянутся. Их, кажется, шесть. Какая из них — тень? Самая резкая?..
...Желтый дракон лениво щурится на освежеванные тушки детей... Труп моей мамы, уже тронутый распадом и перепачканный запекшейся кровью, открылся взору... И с ужасом я понял, что я сам тоже только призрак, который видится во сне кому-то... Так я — только тень? Когда навещаю другие существования — конечно. Но здесь, дома, в своем мирке, в своей постели?!..
На пороге квартиры — отец. Грязный, с ног до головы в липкой земле и глине, припорошенный снегом, в трусах, открытой майке, босой. Я прижимаюсь к косяку. Он наклоняется и бормочет недовольно: «Ну чего, чего ты...» В просвете двери появляется старушка. Кто-то — это она? Вся перевязанная шалями, горбатая, с дребезжащим голоском, она шамкает беззубым ртом: «Шынок, а батьку твово на кладбище нашли. Он тама могилку-то швою шворотил, да и вылеш… Да...»
Скрипят раздираемые доски гроба. Отец длинными острыми ногтями роет земляную насыпь, с остервенением рвется вверх — и выползает из своей могилы.
Он стоит рядом и молчит, посапывая и переступая с ноги на ногу. Голова его совершенно седа, вдвое чем перед смертью, а на пальцах дрожат огромные, длиною более кисти, когти — черные и остро отточенные. Вот они поднимаются, расправляются — медленно, как крылья летающих ящеров, и тянутся к моему лицу. Ближе, ближе — почти впиваются в глаза и щеки — и не спастись, не отклониться...
Это — не она, не старуха. Кто же? Из какого времени-пространства? Далекое-близкое общей смерти?
Кто-то бродит во тьме. Я включаю свет с неясным мистическим страхом, желая и страшась увидеть кого-то. Но Оно в лучах света исчезает. Меня хотят убить. Не родственники и не существования. Возможно, и не Кто-то. Но я чувствую — я всегда заранее чувствую угрозу. И знаю, как все произойдет.
Тогда они подходили — их было много — и я знал, но оцепенел. Потому что нельзя идти наперекор судьбе, даже предугадывая ее. Особенно — предугадывая.
Серебристый свет. Откуда? Орошает гудроновую мглу и скатывает ее в белесые облака. Мои глаза жадно тянут про¬хладные лучи — и прилипают к ним, как зеленые мухи. Я вишу в пустоте. Вместо тела — слабый озноб. Вместо сознания — легкая музыка. Она сочится клейкими нитями — ближе! Тонкие щупальца — вместо лица. Шелухой распадается кожа. Треща раскрывается череп — и слизистый шар, испускающий нервные токи, пытается взмыть — но не может, пронзенный широким копьем из глубин неподвижного тела.
Прочь! В мерцании розовых звезд пролегает дорога к покою. Выше! Послушные пальцы сомкнулись вокруг невнятно хрипящего горла — и надавили.