Искры жизни. Встреча десятая

                НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ

С самого начала знакомства с Ла Фа Рабинович чувствовал, что в её, не поддающемся логике, образе жизни была какая-то тайна, какой-то скрытый порок, или страшная боль, которая толкала её на любые безумные поступки. Как будто ей надо было забыться от кошмара, ставшего проклятием её жизни. Такой молодой, потрясающе красивой и страстной и такой страшно одинокой и беспризорной. От неё исходила угроза любому, кто приближался к ней.
После ареста Рабиновича и после того как Зоя Зак уехала вскоре из Одессы, положение самой Фани стало более определённым. Она открыто поселилась в квартире Загребовского. Он был из тех мужчин, которые добровольно поступали в её рабство, почти ничего не требуя, только бы видеть её каждый день и час и мучиться страхом, что вдруг она исчезнет также неожиданно, как и вошла в их жизнь. Вела она скрытный образ жизни, редко появляясь в городе. Какие-то люди тайно приходили к ней нивесть откуда и также растворялись бесследно, что было не так-то просто в городе, где все знали обо всех.
... Лет восемь назад у неё была семья. Мать - красавица полька,отец - крупный инженер. Жили они тогда в Харькове. Кто-то донёс в НКВД, что отец тайно переписывается с заграницей. Переписывался он со своим старшим братом, эмигрировавшим ещё до гражданской войны. Но этого было достаточно, чтобы по каким-то внутренним решениям и планам НКВД завербовать его и вывезти на работу за кордоном. Отец не спал несколько ночей, не зная как поступить.
Он тянул время. Но однажды ночью Фаня проснулась от грохота. Ломились в дверь, за отцом. Он успел поцеловать дочь и жену и всё... Больше они его не видели. Потом к ним с мамой начал наведываться один высокого ранга человек. Через год стало понятно, что арест отца это его рук дело. Он, пользуясь своим высоким положением в  органах, попросту убрал соперника. А причина - его неожиданная страсть к жене инженера. Отца расстреляли. Они остались без средств к суще
ствованию. Мать - человек слабый, избалованная праздной и обеспеченной жизнью, быстро сдалась. Стыдясь дочери, она  тайком   начала пить и опускаться. Этот человек сам поощрял её слабость. Он спаивал мать в компании своих друзей из НКВД. Однажды на глазах у Фани её совершенно пьяную они насиловали втроём. Фаня убежала в ванную и, соорудив петлю из тонкой бельевой верёвки, повесилась. Эти пьяные негодяи вытащили её из петли ещё живую. На её дет
ской шее остался рубец от верёвки. Вот почему она неизменно носила нитку жемчуга. Мама попала вскоре в сумасшедший дом, а она в свои пятнадцать лет осталась с этим человеком. Он её не трогал. Иногда ей казалось, что он испытывает угрызения совести. Может это было и так, но в ней всё человеческое окаменело. Боже,  как она ненавидела его. Однажды он пришёл злой и усталый, выпил залпом два стакана водки и свалился на постель прямо в сапогах и портупее с пристёгнутой кобурой.
Фаня, как лунатик двигаясь по квартире, собрала в узелок вещи, вынесла их в прихожую, потом вернулась, осторожно расстегнула кобуру, вытащила наган, взвела курок и,  держа наган  двумя руками, засунула ствол в открытый рот этого красивого, породистого и пьяного  негодяя и выстрелила.
Эту страшную историю она рассказала Зяме незадолго до его ареста. Что с ней было потом она даже ему не стала рассказывать. Вся её жизнь была тяжёлым сном до самой встречи с Рабиновичем. Её поймали. Тюрьма. Женская камера, где её насиловали матёрые уголовницы. Потом воля, воровские притоны, разбогатевшая на НЭПе разбойная шушера. Одесская какая-то малина. Бегство в трюме грузового парохода в Румынию. Она была таким затравленным грязным волчонком, что кочегары, спрятавшие её в трюме, опасались только, что не довезут её живой. Чтобы они сказали, эти простые работяги, увидев роскошную куртизанку, ненавидевшую весь этот
мир. Её сосватали Загребовскому заочно. Вот так она оказалась в Одессе второй раз в жизни. Любовные игры с богатыми мужчинами стали  её призванием. Как она ненавидела их всех и мстила, и мучила, и доводила до самоубийства. Такое было её время.
И вдруг - любовь. Всё началось как обычно -  очередная жертва очередной клиент, которого она будет потрошить и мучить. Но, как сказал один поэт, - переходим к любви. Но что она могла ему дать? Семью? Она у него была такая, что дай Боже всякому. Деньги? Он сам ими сорил! Друзей? Половина Одессы его любила и обожала. Своё тело? Но это так мало! Душу, только свою воскресшую душу могла она отдать ему и отдала без остатка.
Когда Зямы не стало в Одессе она через Маню тайком передавала деньги и продукты. Однажды Маня её встретила, гуляя с двумя  младшенькими детьми Рабиновичей. Сама не понимая, как это получилось, Фаня упала на колени, обняла пятилетних крошек и стала  целовать их и плакать. Маня отвернулась. А Фаня первый раз в жизни говорила детям такие нежные и удивительные слова и снова пла-  кала и смеялась и рассовывала по карманам их пальтишек конфеты. Дети есть дети. И всё же им было странно видеть эту красивую и нарядную тётю, стоявшую на коленях на мокрой и грязной мостовой и щёки у неё были солёными...
Люди, которые тайком приходили к Ла Фа, принадлежали к ворам в законе и имели связи со всеми лагерями. Через них она узнала где находится Зяма. Кто начальник лагеря. Кто  из блатных заправляет в бараках. Кого можно купить. Через кого передать деньги? Шуре Загребовскому она сказала: или ты меня убъёшь, или я тебя сама зарежу, но Зямку ты посадил, ты и гони его долю. Шура сказал: да ради Бога, пусть там сидит как король, я ничего не пожалею. Но если вернётся в Одессу - ему не жить! Так в маляве и напиши, или он, или я - Загребовский! Вот на какие деньги Зяма играл в том бараке. Ла Фа умела платить по  счетам и Бэбу Мировскую,  выдавшую их с Рабиновичем, заложила она - Фаня Шизновская, в девичестве Анна Бирман.
И был год 1937 и прощание  там, на Урале.
Рабинович был давно расконвоирован и к этому времени стал важным чином на строительствае комбината. Та неделя, что он провёл со своей несравненной Ла Фа (Данилов на свой страх и риск устроил ему каникулы), была последней в их жизни. Они это понимали и  расставались долго и трудно. Что-то уже умерло в них, но боль разлуки не становилась слабее. Кто может предвидеть свою судьбу? Вы, можете? А они?..  Но я говорю Вам: «Осанна влюблённым вовеки веков!»


                О БОЖЕСТВЕННОМ

        Однажды состоялся такой разговор двух вам хорошо известных граждан
 города Одессы: Зяма, ты в Бога веришь?
- Послушайте, уважаемый гражданин Шершерович, когда Вы перестанете задавать мне совершенно бессмысленные вопросы? - Так ответил Рабинович вопросом на вопрос (между нами, говорят, что один депутат в Кнесете - израильском Парламенте, спрашивает Председателя:  «Господин Председатель, можно ли во время дискуссии отвечать вопросом на вопрос?» - «А почему нет?» - последовал ответ Председателя).
          - Так вот, - говорит Рабинович, - запомни раз и навсегда: неверующих людей не бывает вообще, как бы они не дурили  друг друга, даже самые убеждённые из них. Ты можешь обмануть свою голову, но своё сердце - никогда! Вот если бы ты спросил, как я отношусь к Господу Богу нашему.
        - А как ты относишься, Зяма?
        - Отвечу,  дорогой  мой, с уважением и сочувствием.
        - Да разве Бог нуждается в нашем сочувствии?
        - Ещё как! Видишь ли, он большой учёный, самый большой. Но как все подлинные учёные  - оригинал. Для того чтобы доказать самому себе, что Истина рождается в споре он и создал человечество. Но в те времена мало кто догадывался о роли генетического кода в процессе эволюции. Представляешь, геном человека ещё со времён Адама страдает одним ужасным недостатком:
МЫ РАЗМНОЖАЕМСЯ БЫСТРЕЕ, ЧЕМ УМНЕЕМ. Вот парадокс. Может так случиться, что он вообще махнёт на нас рукой и начнёт всё сначала в какой-нибудь другой вселенной.
 - А может оно и лучше, Зяма. Не нужно будет в синагогу ходить.
- Ну ты, Моня, совсем умом тронулся. А где ты мацу покупать будешь?..
 А что по этому поводу думаете Вы, дорогой мой ироничный читатель?
               
               
                К ВОПРОСУ О ГАРМОНИИ
                (из того, что бывало до ареста)
Однажды Моня Шершерович, этот вечный ребёнок с круглыми глазами, в которых постоянное выражение мировой еврейской скорби перешло, благодаря Зяме,  в почти осмысленное изумление глупостью этого мира; так вот этот самый Шершерович, фаллически зрелый более чем, говорит однажды другу Зяме,
     - Зяма, а ты знаешь, чем отличается сексуальная гармония от музыкальной?
     - О, нет! Только  не это, Моня! - Взмолился Рабинович, а про себя подумал: не пора ли выдать другу аттестат половой зрелости и отправить к Корове. - Хотя нет! Это же её штучки. Что она себе вообразила, сумасшедшая баба. Мужики ей надоели, на детей потянуло. Правда « ребёнок » этот вместе с Зямой уже приближался к возрасту Христа, но ведь ребёнок! Таким и умрёт. И он отправился к Корове. 
Зу-Зу приняла его, как обычно, в своём будуаре, напоминавшем антикварную лавку, с огромной, в кружевном белоснежном белье, кроватью. Полулёжа и так естественно обнажив бело-розовые колени совершенно обольстительной формы, она - само воплощение мудрой и отдыхающей после любовных утех Клеопатры, спросила Зяму:
    -  А сам Моня как ответил на этот вопрос?
    - Этот босяк сказал, что сексуальная гармония отличается от музыкальной тем, что дирижёрские палочки работают в разных средах обитания! Нет! Ты представляешь, Зу?  В средах обитания. Какой стиль! Каков заход! Зу-Зу, перестань мне портить парня, или я его отправлю к... Что с тобой, крошка Зу?! - А Корова, услышав ответ Мони в изложении Рабиновича, каталась по огромной постели в приступе гомерического хохота. От этого громоподобного смеха с одной полочки свалилась и разбилась вдребезги китайская статуэтка, уникальная по старине и изяществу. А Корова Зу-Зу хохотала до слёз и, показывая Зяме на осколки драгоценной статуэтки, сквозь смех говорила:
    - Зямка, ты понял?! Она не выдержала среду обитания моего будуара. - Наконец, успокоившись, она сказала, - ладно, я подумаю, малыш действительно понимает всё слишком буквально. Но он такой милый, Зяма, зачем он тебе?..
    - Затем, чтобы однажды моего Моньку не зарезал твой сладкий муженёк Загребовский. - И галантно, в знак благодарности, поцеловав её бело-розовые колени, корова Зу-Зу при этом даже негромко замычала от удовольствия, Рабинович удалился.


                МЫСЛИ ВСЛУХ

                *    *    *
Избыток скромности порождает дефицит разврата,
учил аль-труист Рабинович.

                *    *    *
Избыток разврата  свидетельствует о скудости
души и стеснённых умственных обстоятельствах,
говорил  психотерапевт  Рабинович.


                *    *     *
Если хотите подслушать тайные мысли жены,
мойте уши на  ночь и не дышите ей в затылок.


                *    *    *
Беспредел начинается там, - любил повторять Рабинович, -
где разрушена личность. Ромка Блудман - великий гинеколог,
говорил о деформации личности, как исходной точке зла.
Моня ничего не говорил, он задавал вопросы. А я,   дорогой
читатель, вопросов не задаю, я их придумываю.


                О ТРУДАХ ПРАВЕДНЫХ

Слегка перефразируя Монтеня, которому Рабинович был обязан многими своими откровениями, как сильный побег злака обязан небесной влаге, орошающей его корень, он как-то сказал, глядя на своего лучшего ученика Моню Шершеровича: «Сколько же трудов нужно положить, чтобы только одного, подающего надежды босяка, сделать таки похожим на человека!»
А вот ещё одна реминисценция из Мишеля Монтеня на Зямин лад: «Не успеешь соблазнить женщину, как уже мечтаешь избавиться от неё». Мысль, кстати, настолько банальна, что на её происхождение ссылка не обязательна.
           А вот известную мысль Вольтера он цитировал почти без интродукций и вариаций, добавив только одно слово: «Мы оставим этот мир столь же глупым, и столь же продажным и злым, каким
застали его». Знатоки могут блеснуть эрудицией, уличив Рабиновича в небольшой, но характерной фальсификации апокрифа.

                СУЖДЕНИЯ О МЕТАФОРАХ И АФОРИЗМАХ

Однажды неугомонный Моня  спросил Рабиновича:
     - Зяма, а что такое афоризм?.
     - Если я скажу, Моня, что мысль моя глубока, как океан, а чувства мелки, как береговая отмель, что это будет?
     - Это будет красиво, Зяма!
     - А если я скажу, что мысль глубока, да чувства мелки?
     - Это как по морде дать? - напряжённо соображал Моня.
     - Ну да! Там где красиво - поэзия, а как по морде дать - афоризм. Афоризм - это концентрация мысли и это поэзия, сжатая в кулак. Так неожиданна бывает любовь и вот так она сбивает с ног, - заключил со вздохом литературовед и первый любовник Одессы.
     - А  метафоры? - спросил, потрясённый такой простотой мысли, Шершерович.
     - Метафоры,  Моня, это поворот туда, где красиво, из них складываются такие стихи - всё возьми, всё отдай и умри на месте! Мой любимый поэт Ося Мандельштам как-то написал: «Художник нам изобразил  глубокий обморок сирени.» -  Какая прелесть! - Воскликнул Моня.


              КОГДА Я ВДЫХАЮ ЛЮБОВЬ, Я ВЫДЫХАЮ ЖИЗНЬ
          (Рабинович комментирует классиков)
               
                *    *    *
Ромэн Роллан сказал: «Счастливая любовь -
расслабляет волю, несчастная - разбивает
сердце, где же её блага».-  Несчастная любовь,
лабухи, воспитывает характер и волю, -
так говорил Рабинович.

                *    *    *
«Умение вести разговор - это талант» - говорил Стендаль.
Умение молчать на следствии - два таланта, - говорил Рабинович.
   
                *    *    *
«Любовь! - Восклицал Стендаль, - в каких только безумствах
не заставляешь ты нас обретать радость». Не сойти мне с этих нар,
он таки прав! - восклицал Рабинович, - когда я вдыхаю любовь, я
выдыхаю жизнь.

                *    *    *
 Гегель внушал: «Человек не станет господином природы, пока он
 не стал господином самого себя», - и обстоятельств, - добавлял
 Зяма Рабинович.

                *    *    *
   «Правда, - учил Гегель, - бывает сказана к месту и ко времени,
  когда она служит   осуществлению дела». – Попробовал бы он
  при моей профессии говорить правду к месту и ко времени, он,
  этот философ, всю жизнь провёл бы на нарах. Тоже мне, фраер,
 - резюмировал Рабинович, - как бы он тогда делом занимался?


                *    *    *
  «Высшее, чего может достигнуть человек, - говорил Гёте, -
  это изумление». Святая правда, - подтверждал Рабинович.
  Вот меня однажды привела в изумление глупость Шуры
 Загребовского, так я изумленный и покину этот мир.




До следующей встречи