Дракон Мардука. 33. Прекрасный и жестокий город

Был ранний вечер, воздух дрожал над землей, рыбацкие лодки с уловом подходили к пристани, другие собирались отчалить, рябь Евфрата вспыхивала в поперечных золотисто-оранжевых лучах солнца, когда Ламассатум открыла глаза. Был именно тот ранний вечерний час, когда все возможно: и возрождение, и обдуманное, окончательное, ничем не оправданное самоубийство.

Все, кто находился в этом странном месте, были лишь статисты – вечер принадлежал ей. Ламассатум обвела взглядом комнату, много-много раз во сне она видела ее. Старуха сидела у стены, перебирала крупу. Ламассатум ее знала. Знала она так же и то, что старуха больна и одинока, лечит заговорами, что дочь ее занимается проституцией и очень медленно умирает от сифилиса, что с ней самой что-то случилось.

Она очень хорошо помнила лодку, въевшийся навек запах рыбы. Потом лодка часто ей снилась. По неписанным законам сновидений она представлялась то песчаной дорогой, то унылым мулом с воспаленными глазами, то башмачком ребенка, но Ламассатум точно знала – это она, лодка. Лунная ночь и тихий плеск воды… и эта комната, где-то на полпути к смерти.

Ламассатум вновь взглянула на старуху. Та, положив руки на согнутые колени, глядела на нее.

- Чего ты хочешь? – проскрипела старуха.

Голос это Ламассатум слышала много раз, там, в вуалях бреда, он был иным, он был как блеск на прибрежных камнях. Ламассатум облизнула губы.

Вода была теплая, внутри кружка пахла плесенью. Ламассатум все вспомнила: как стояла над кружащейся водой, как погружалась в ее темную глубину. Вот только не знала, что делать теперь.

- Давно я здесь? – прошептала она.

- Восемь дней, - отвечала старуха и вздохнула, - Ах, Ламассатум, Ламассатум.

- Откуда знаешь мое имя?

- Река подсказала.

- А что еще сказала река?

- Любовь и беда рядом ходят. Живи, мотылек, рано еще, рано…

- Не говори мне о любви.

- Язык заставить замолчать всегда легче, чем сердце.

- Ты – ведьма?

- Я – старая женщина, а это само по себе немало.

- Я все помню. Ничего не скрывай от меня, хорошо? У меня был ребенок.

- Был. А теперь не будет.

- Как это?

- Известно, как.

Старуха занялась крупой. Потрясенная, Ламассатум не знала, что сказать, медленно и осторожно, как по чужому ландшафту, бродила холодными пальцами по плоскому животу.

- Мне, наверное, пора уходить, - сказала, наконец, Ламассатум.

Старуха не ответила.

- Мне, правда, заплатить тебе нечем. Разве что вот, браслет…

Ламассатум поразилась, с какой легкостью она предложила браслет старухе. Неужели, это конец, неужели она готова забыть, уже забыла, и только какие-то куски, осколки, хлам… Не может быть! Она закрыла глаза. Вот Адапа, моя любовь, моя награда за все, за все, я не одна в этом мире, никогда не буду одинока, ты – со мной. Ламассатум приподнялась на локтях, хотела сказать что-то, слезы душили ее. Старуха покачала головой.

- Зачем мне твой браслет? За тебя мне заплатили. Да еще как! Год будем жить с моей дочкой.

- Как заплатили? Кто?

Живо представила  Нингирсу, старого, похотливого, хитрого лиса – полную твою противоположность, Адапа. О, боже мой, боже! Только не он.

- Твой спаситель.

- Какой спаситель? Как его имя?

- Известно, какой, не сама же ты выплыла. А имя не спрашивала, на что мне.

- Мне уходить пора, бабушка, спрятаться. Я ведь от господина своего сбежала.

Старуха вытаращила глаза.

- Ну и дела. На рабыню ты не похожа.

- Я наложницей его была.

- А сбежала зачем?

- Не люблю его.

Старуха только охнула.

- Стемнеет скоро, - сказала она. – Тогда уходи. Дочка моя проведет тебя берегом, потом к каналу, а там до предместий рукой подать. У тебя, наверное, клеймо?

- Нету. Он не хотел.

Дверь лачуги отодвинулась, брызнул розовый свет. Мужчина, темный его силуэт, показался в проеме и отступил. Ламассатум закрыла лицо ладонью. Она умирала, - боги шутят жестоко – но крупная, изящная кисть руки, алая от закатного солнца. Она сама виновата. Она во всех мужчинах искала Адапу и неизменно теряла возлюбленного в них.

- Кто это? Кто там? Кто там, у двери? – повторила она и не могла встать, не могла посмотреть, не могла убедиться, что это не он.

Старуха наклонилась к ней, влажно, дымно зашептала в самое ухо:

- Он тебя из реки вынул. Не бойся.

- Что ему нужно?

- На тебя посмотреть пришел.

Она слышала его немые, осторожные шаги. Косой солнечный луч забежал вперед, деля хижину на две неравные части. Он присел на корточки, невесомая его тень легла на одеяло. Знакомое молчание, запах сандала, слишком явственный, чтобы быть обманом. Столько звоночков, намеков, инициалов чуда. Ламассатум взглянула на него.

Адапа сидел перед ней, сцепив пальцы в замок. Он был бледен, темные глаза остановились на ней с неизъяснимым выражением нежности – так может смотреть мужчина, который любит. Он был без шапки, волосы волной лежали на плечах, на лбу появились длинные поперечные морщины, которых раньше не было. Это был новый Адапа, повзрослевший, сильный и она в миг узнала его и поверила уже до конца.

Они молча глядели друг на друга. Пыль плясала в лучах, множество звуков, которым не знаешь объяснения, летели с улицы. Она затаились, как мы в той комнате, где всегда был вечерний сумрак, где ты расслабленно сидел на диване, а я, положив голову тебе на колени, перекинув ноги через подлокотник, дремала, и все-таки мысленно переворачивала песочные часы тайных свиданий. Еще струился, сворачиваясь по-особенному, дымок только что выкуренной тобой сигареты, - пепельница отодвинута, дрожат окурки с желтыми фильтрами, движение было слишком резким.

Все было, как в хороших мелодрамах: дом, приютивший нас, был не твой и не мой, и, когда мы уходили, даже не взглянув на вещи, которых едва замечали, которых не оживили собой, не дали о себе воспоминаний, смотрели на нас, и дом, вставая на цыпочки, еще долго провожал нас, глядя восточно-западно-северными окнами, но по цветущему клеверу, по мураве, ломкой от первых утренних заморозков, по голубым мерцающим сугробам мы ушли.

Есть, есть одно зеркало, которое, не отрывая глаз, смотрело на нас, и если оно живо по сей день, жива и память его, его колдовство, и мы в просторах зазеркалья все те же, неизменившиеся, все с теми же словами и мыслями, с долгими ядовито-сочными сигаретами в запекшихся губах, вместе, несмотря на то, что в реальности разошлись по разным сторонам.

- Мне все время казалось, что ты рядом, я слышала тебя, - сказала Ламассатум.

- Я приходил, - отозвался Адапа.

- А теперь ты уйдешь, оставишь меня?

- Никогда, - он покачал головой. – Буду с тобой, если захочешь.

- Захочу ли я! – воскликнула Ламассатум, всплеснув руками. – Захочу ли я, боги! Я люблю тебя, маловер, люблю так, что жизнь мне без тебя не жизнь.

Он глядел на нее, тихо улыбаясь, потер рассеянно щеки, подбородок, выбритый с утра, но теперь шершавый, как точильный камень. Какая она худенькая, какие глаза - черные, в золотом ореоле, как вчерашнее солнце. Как я жил почти два месяца, не видя ее? И мог потерять навсегда. Но она жива, слава богам.

- Говорят, чудес не бывает, - сказал Адапа.

- Что?

Он покачал головой.

- А твоя жена? Какая она? Ты счастлив? Ты снова пойдешь к ней? Оставишь меня.

- Ламассатум, - спокойно проговорил Адапа. – У меня больше нет жены, и не может быть никого, кроме тебя.

- Но твой отец не простит.

- Я говорил с ним. Прощать меня или нет – его дело. Но ему придется принять все, как есть. Я долго играл по его правилам, был послушным сыном. И что из этого вышло? Одни несчастья.

- Ты отпустил жену? – в глазах Ламассатум отразился страз и надежда.

- Иштар-умми умная девушка. А время залечит.

- Вот ведь как у вас славно получилось, - сказала старуха, которая все это время была здесь и о которой они позабыли. – Все-таки иногда богам надоедает пакостить, и они ведут влюбленных по одной тропе.

Она поднялась с пола и пошла вон из хижины, задвинув поплотнее дверь. Они услыхали ее веселый возглас – старуха приветствовала кого-то. Мир отгородился ширмой, отодвинулся, отодвигается, река свернулась, как пояс, сложились пальмы, облака спрятаны в сундук, птицы упорхнули. Декорации не нужны более. Он обнял ее, они целовались, как голуби, медленно, с открытыми глазами.

- Что теперь будет, Адапа? Я сбежала от моего господина, от Нингирсу. Он не простит. Пойдем к твоему отцу?

- Нет, он не захочет нас видеть. Сильных врагов мы нажили, осмелившись любить. Мы поедем в Ниппур.

Там есть академия, которая ничуть не хуже вавилонской. Средства на жизнь у меня найдутся. Купим застроенный домовый участок у ворот, никто не будет нам мешать. Я сделаю тебя своей супругой.

- Ты не можешь жениться на чужой рабыне.

Адапа прижал ее к себе.

- Бедная, что тебе довелось пережить. Не знаешь, что ты теперь моя. Я купил тебя у богача Нингирсу уже в те дни, когда ты лежала здесь без памяти. Он принял деньги, а наутро объявил мне, что ты сбежала. Каков плут! Но слава бессмертным богам, что существуют такие мошенники! Ламассатум, ты – моя, по закону, купчий документ у меня есть. Ничего не бойся.

Она, наконец, счастливо рассмеялась.

- Ты проведешь в этой хижине еще одну ночь. Утром я приду за тобой, мы покинем Вавилон навсегда.

- Не уходи! – Ламассатум схватила его за руку. – Что я без тебя? Кто я? Останься до утра, и пойдем вместе, куда захочешь. Я – твоя тень. Не могу без тебя.

- Еще не все дела завершены, и ты слаба. Ложись, поспи. Уже темнеет, ночи весной короткие. Ты не досмотришь первого сна, а я уже буду здесь.

Они стояли на пологом берегу, на косе, вдававшейся в реку. На западе горело небо, но солнца уже не было, лишь его расплавленный край вздрагивал в небе. Река была в огне. Пристань чернела, расслоившись на две, плыла, как гуффа, в сонных водах. Они не смотрели в ту сторону, в мыслях они уже были далеко отсюда, по дороге в Ниппур. Уйдем из этого города, заживем по-новому, милая, ты забудешь слезы, никогда не вспомнишь, как забыла бы я, но не выходит, и я все горюю, но не вам об этом знать, Адапа, Ламассатум.

- Прощай, любимая, до завтра. Скоро снимут настил с моста, мне нужно успеть на тот берег, - сказал Адапа.

Ламассатум кивнула, стараясь не плакать. И все то время, пока он шел по берегу, быстро удаляясь в сгустившихся сумерках, она молилась шепотом, просила у богов выдержки и мужества, чтобы не закричать, не броситься следом.


***


В большом тронном зале горели сотни светильников. И даже ниша в задней стене, где на возвышении стоял трон, была освещена. Он не любил этого, но сегодня приказал зажечь лампы. Навуходоносор изменился, исхудал, желтая кожа на щеках обвисла. Он был молчалив, и очень болен. Но все еще оставался царем. И это не давало ему права стать слабым, раскрыться перед другими, оголить свою немощь. Навуходоносор был спокоен и суров в продолжение суда, длящегося уже третий час. Царь почти не обращал внимания на судей, на принца, который, чтобы скрыть волнение, прохаживался перед троном.

- Вот о чем ты толкуешь, - спокойно возразил Навуходоносор. – Да, твой предшественник возвел меня на трон, но честью быть правителем Вавилона я обязан своему отцу, Набопаласару. А ведь и ты, жрец, клялся служить опорой царской власти, уважать правящую династию. А что это означает? В первую очередь – признавать законного наследника трона.

- Оставь свои нечестивые речи, - отозвался Варад-Син. – Если заговор существовал, значит, на то была воля богов.

- Легко быть безответственным, имея за спиной такую поддержку. Будь у меня время, я, быть может, тоже оставил политику и занялся богами. Ты высоко взлетел, верховный жрец Эсагилы, но крылья твои сломаю я.

- Ты волен делать все, что пожелаешь, но ты всегда был милостив.

- Да, это так, жрецы купались в моей милости, как в водах благодатного Евфрата. И о тебе я знаю больше, чем ты думаешь. Прощал… Но жертвой интриг мог пасть Авель-Мардук и больше – Вавилон! С тебя, как с главного из заговорщиков, спрошу по всей строгости.

Навуходоносор поднял правую руку, костистым кулаком погрозил потолку.

Авель-Мардук, скрестив на груди руки, стоял на ступенях. Ненавистью горели его черные глаза. Варад-Син вытер рукавом лоб, он понял – это конец. Нинурте вчера перерезали горло, и всю ночь в окровавленном платье он стоял перед ним и смеялся.


***


В третьем часу пополудни, на пыльной дороге к Ниппуру выросла крепость с обвалившимися башнями. Полосатые шатры кочевников раскинулись на равнине, в тени крепостных стен отдыхали караваны. Адапа остановил мулов, спрыгнул с повозки. В белом платье, в таком же белом прозрачном покрывале, наполняющемся знойным ветром, на свернутых коврах сидела Ламассатум. Лицо девушки было полностью скрыто, лишь глаза мог видеть случайный собеседник, и глаза эти лучились счастьем.

- Почему мы остановились? – спросила она.

- Вблизи таких крепостей всегда есть источники воды. Посмотри, сколько здесь народу. Колодец, по-моему, там. – Он взял большой кувшин. - Принесу воды. К тому же, нужно напоить мулов, придется занять очередь.

- Адапа, подожди! – воскликнула Ламассатум, удерживая его за рукав. – Постой. Стоит тебе уйти на минуту, и я боюсь, что ты не вернешься, я останусь одна, никогда тебя не найду.

Он щурился на солнце. Он стоял против ветра, и ветер засыпал его песком. Поставил на землю кувшин, осторожно, как восточную статуэтку, обнял Ламассатум, сухими губами расцеловал ее глаза. Дрожащими пальцами она гладила его лицо.

Мимо проплыла легкая двухколесная повозка, напоминающая колесницу. Женщина в красном платье обернулась, долгим взглядом поглядела на девушку в белом.

- Уту-ан, останови, пожалуйста, - попросила она.

Юноша натянул поводья, кони, всхрапывая, стали.

- Что случилось? – сказал он,  обернувшись. – Ты не хотела останавливаться здесь. К тому же, кони не выносят ослов и верблюдов.

- Подожди, милый, - отозвалась Анту-умми. – Взгляни туда. Вон там молодая пара, девушка в повозке, видишь?

- Ты их знаешь?

- Нет, - она покачала головой. – Эти люди мне не знакомы. Они вместе недавно и… они страдали.

- Почему ты так решила?

- Я это вижу, милый. Они очень друг друга любят.

- Так, как мы?

Анту-умми весело, белозубо рассмеялась.

- Уту-ан, любить, так как мы, никто не способен! Тебя это успокоило?

- Мне это нравиться, - он тоже улыбнулся, накрыл ладонью ее руку.

- Эй! – закричала Анту-умми. Адапа и Ламассатум обернулись. – Пусть милость богов снизойдет на вас. Куда вы едете?

- В Ниппур, - отвечал Адапа. – Нас никто там не ждет, да нам никто и не нужен.

- А мы оттуда. Купили там участок в десять сар. Возвращаемся в Борсиппу.

- Неблизкий путь.

- Мы несколько дней отдохнем в Вавилоне, а уж тогда в дорогу.

- А мы никогда не вернемся в Вавилон! – воскликнула Ламассатум.

- Что ж, если суждено нам жить в Ниппуре, может быть, встретимся. Прощайте! – Анту-умми помахала рукой, и красивый юноша тронул поводья.

- Ах, Вавилон, - вздохнула жрица. – Прекрасный и жестокий город.