«Деловая неделя», 20 августа
ГУБЕРНАТОР ОТМЕТИЛ ТАЛАНТЛИВУЮ МОЛОДЕЖЬ
С. Вальтер
...В номинации «Под пристальным взглядом» победил участник из областного центра Андрей Максименко. Дизайнер-профессионал и фотограф-любитель, он хорошо известен нашим постоянным читателям: фоторепортажи и фотозарисовки Андрея не раз появлялись на страницах «Деловой недели», а его графические работы, посвященные проблемам наркомании, используются областным министерством здравоохранения в информационных буклетах и на биллбордах. Коллектив нашей газеты присоединяется ко всем поздравлениям и желает внештатному сотруднику новых творческих побед..."
- 1 –
За спиной чмокнула распахнувшаяся балконная дверь, и по ушам ударил звенящий истеричной яростью голос Маринки.
- Оглох ты, что ли? Звонят-звонят… Ничего не слышит!
- Ну открыла бы, раз звонят…
- Я что, дурака валяю, по-твоему? Я, между прочим, жратву для твоих друзей готовлю! А ты болтаешься по дому, занятие себе найти не можешь! Я даже ногти накрасить не успела!..
- Нужны кому-то твои ногти… А друзья вроде бы общие, нет? Ладно, все, все, не ори... Открою, вот нашла из-за чего волну гнать…
Маринка исчезла в кухне, и оттуда раздался раздраженный грохот посуды. Макс перегнулся через перила, плюнул, стараясь не попасть на бельевые веревки соседей снизу, щелкнул бычком в сторону желтеющих по ту сторону тротуара кленов, напоследок втянул носом кисловатый осенний воздух и поплелся открывать.
Первой в дом прошла Полина, за ней втиснулся Кировец. Точнее не так – первой вошел огромный Полинин живот.
- Вы тут чего делали, а? – подмигнул Кировец, пожимая хозяину руку. – Мы звоним, звоним… Некоторые женщины, понимаешь, на сносях, нервничать начали уже… А у этих одно только на уме!
- Это у тебя одно на уме! – благодушно пихнула его локтем Полина. – Помоги сапоги-то расстегнуть, не стой столбом...
Макс забрал у Кировца торт и коньяк, прихватил локтями подарочную, с большим золотистым бантом, коробку (тяжелая какая... чего это выдумал Кировец, интересно), и потащил все хозяйство на кухню. Маринка стояла у раковины, яростно надраивая мочалкой подаренный Максом на Валентинов день наборчик для приготовления роллов, и всем своим видом показывала: «я, конечно, ничего не скажу при гостях, но имей ввиду: я на тебя обиделась». А когда в дверь, по-утиному переваливаясь, вошла Полина, Маринка нацепила на лицо приветливую (неестественно, чрезмерно приветливую, отметил про себя Макс) улыбку и защебетала:
- О, да мы все растем, все хорошеем!
Полина лениво-добродушно подставила под дежурный поцелуй располневшую румяную щеку. Макс прошмыгнул мимо женщин и отправился в комнату к Кировцу. Тот, сидя на корточках перед телевизором, перебирал старые, сто лет не достававшиеся из тумбочки диски.
- Вальтер, как всегда, опаздывает? Вернее, задерживается? – спросил он, не оборачиваясь.
- Да, звонил с полчаса назад. Вроде разлаялся с Настей своей, сказал, будет один.
- С какой еще на фиг Настей? С Машей!
- С ней, ага.
- Ну, так-то логично. И так уж на рекорд шел — второй месяц с одной бабой... А чего это от тебя табачищем несет? Развязался?
- Да как тебе сказать… Не то чтоб развязался. Но время от времени выхожу на балкон, подымлю… Когда ихняя светлость удила закусит и начнет мне усиленно мозг выносить. Задолбала… Не представляешь, Илюх, как в последнее время это выматывать стало. Каждые полчаса – новый повод для истерики. Балдеет она от криков, что ли. Пилит меня, пилит, нарочно вымораживает, пока не сорвусь, не наору – а после этого надувает губы и успокаивается, потом пару дней - тишь да гладь…
- Да шляпа это все, че ты нагнетаешь... Кризис семейный, все дела. Быт заедает. Перетерпеть надо. Ты, главно, себя не загоняй. Ценить надо, что имеешь, или как там говорится... Так-то, по сути, баба она неплохая. И красивая. Ты просто вспомни, как по ней с ума сходил. Вены резать пытался, суицидник хренов! Была же любовь...
- Да она, может, и до сих пор... Хрен знает, Илюх.
- А ты ей ляльку застругай. Моя тоже истерила раньше, а как забеременела – все, спокойная стала, как мамонт. Ниче ей не надо, от всего балдеет, улыбку с лица не сотрешь… Хотя, говорят, это у кого как проходит.
- Ага, вот ляльки нам только не хватало. Я, если честно, подумываю, что вообще разбегаться с ней надо, наверное. Бесят все эти ее ужимки — ломается все время, жеманничает. Строит из себя... Принцесса, бля, провинциальная. При том, что оснований-то для этого ноль, ну согласись! В общем, может, и хорошо, что замуж за меня идти она тогда отказалась…
- Ладно, братуха, не ссы. Все перемелется – мука будет, как моя бабка, царство ей небесное, говорила. Притретесь как-нибудь, куда вы денетесь. Хорош пароноить, Макс! Не разбежитесь вы. Да кому ты еще, упырь такой, нужен, а? Серьезно, просто выбрось из головы, отвлекись… О, кстати! Прикинь, кого мы с Полинкой видели щас у твоего подъезда?
- Кого?
- Ты не поверишь! Масю! И не одного – с Калинкиной!
- А че мне не верить… Он ведь всю жизнь обитает здесь, в соседнем доме. Раньше, когда в этой квартире еще бабушка жила, я приходил к ней на выходные и с Масей с горки катался, или там шалаши строил, если летом… А теперь Калинкина к нему перебралась, живут вместе. Уже года полтора, наверно.
- Не, я в принципе слышал, что они как бы дружат организмами… Но в голове все равно не умещается. Мася-чмошник и сама Калинкина, прикинь! Согласись, хрен бы кто об этом мог подумать лет десять-двенадцать назад! Ведь она ж больше всех его и лошила!
Снова тренькнул звонок. На пороге стоял Вальтер, в пижонистых очках в деревянной оправе и длиннющем шарфе, много раз обернутом вокруг тощей шеи. Из карманов клетчатого пальто торчали горлышки бутылок.
- Макс, дружище, поздравлям! Дай обниму тебя, скотина ты разжиревшая… Уши драть будем?
- Да ну тя в жопу, дорогой товарищ… Проходи давай.
- Это – лучшему дизайнеру современности… - Вальтер извлек из внутреннего кармана диск в коробке с переливчатой голограммкой. - Лицензия! Пользуйся, расти, в общем, радуй нас новыми трудовыми свершениями! Я читал в прэссе, тебе цацку какую-то дали за творчество твое нелепое? Давай, короче, не стой на месте…
- Спасибо, чувак. Давай в комнату шагай, там Кировец.
Из кухни выплыла, подпирая поясницу руками, пузатая Полина:
- Сереж, а ты чего один? Как Маша твоя?
- Лучше всех. Наверное. Не знаю, - щуплый Вальтер театрально раскинул руки и изобразил попытку заключить раздавшуюся Полину в свои объятья.
***
- Представляете, каково из себя выдавливать из себя оптимизм, когда все вокруг через… Все, Полиночка, прикусываю язык… Через анус, в общем? - развалившись в кресле, вещал «поплывший» Вальтер. - Но всем же плевать на это, хоть сдохни – лишь бы позитивно, лишь бы, сука, жизнеутверждающе! И ничего ты ему не объяснишь, слушать не хочет! На все – один ответ. Не, это дурдом, я вам говорю, дурдом!..
- Ладно, Вальтер, не гони! У всех на работе свои траблы. У Макса их нет, что ли? Или у меня? Вагон да тележка, точно тебе говорю, - по бычьей шее Кировца поползли красные алкогольные пятна.
- Ну уж да, - голос Вальтера источал концентрированный сарказм. – У тебя в спортзале твоем настоящие муки творчества: как грушу стукнуть, правой рукой или левой?
– Я со своими придурками в этом долбаном фитнес-центре знаешь как выматываюсь? – продолжал багроветь разошедшийся Кировец. - Туда же одни мажоры ходят да дети мажоров! Я их, так-то, даже на кулаки поставить не могу! Говорят: не будем – и все. Я и так пробовал объяснять, и по-другому… Ну, как вы, дятлы, собираетесь рукопашному бою учиться, если не хотите такой ерунды сделать? Нас в свое время тренер за каждый косяк только так и наказывал: на кулаки – и отжимайся, пока не упадешь. Можно еще бамбучкой по жопе получить, если ему кажется, что халтуришь. А эти ослы животы отожрали, подтянуться ни разу не могут - и чето гнут из себя! Одному дебилу – в одиннадцатый класс пошло дитятко – в спарринге прилетело в глаз. Так мамаша пришла на другой день, такой тарарам подняла, прикинь! Говорит, толку от тренировок нет, только увечья одни… А что я им сделаю? Только и остается, что расшаркиваться: Да, типа, виноват, мудак типа, исправлюсь!
- Илюша! – хлопнула его по плечу развалившаяся рядом Полина.
***
- Представляете, пацаны? Мася – и с Калинкиной! Зачуханные оба, грязные какие-то, рожи опухшие, но – Мася и Калинкина! Охренеть можно! – Кировец как-то очень уж энергично взмахнул вилкой с куском курицы.
- Илюш, спокойней. Тебя одного слышно, - в очередной раз подтолкнула его локотком в бок Полина.
- Ху из Калинкина? – сделала бровки домиком Маринка, не отрывая взгляда от тарелки.
- А это, сударыня, человек-легенда, - слегка заплетаясь языком и растягивая слова, ответил Вальтер. – Калинкина - героиня поллюционных снов всех старшеклассников нашей чудесной школы. Секс-бомба, знаете ли. В смысле, была бомбой, а стала черт-те чем. Но. Помнится, во время оно... Пребывая в зените своей своей славы, так сказать... Калинкина на Масю и не смотрела. Отличницей числилась, на английском свободно говорила, из непростой семьи... но дело даже не в этом. Ее окружали суровые мужчины, литые терминаторы. Широко известные в околоуголовных кругах. Приснопамятный Зяма, например, или Ряха, тот еще брутала... Но наибольшей благосклонности королевы красоты добился, как мне помнится, Ширкун. Был такой… хм… цельный персонаж. Хрестоматийный. С фиксой на переднем зубе, с наколкой «свети друзьям, не мусорам» и с совершенно очаровательной манерой сморкаться на пол, зажимая одну ноздрю и глядя при этом в глаза собеседника…
- Вальтер хорошо Ширкуна помнит, не раз выхватывал по щщам, - подхихикнул Кировец.
- Кстати, я недавно на кладбище ездил, бабушке оградку покрасить, - втиснулся в разговор Макс. – Заплутал малек и наткнулся на ширкуновскую могилу. Широков Владимир какойтович, три года назад умерший. И фотка его.
- Да, я помню, нам менты сводку присылали, - с видом знатока подхватил Вальтер. – Он вроде барыжил герой, к нему какие-то нарколыги ворвались, его топором зарубили, а сами наширялись прямо там и отрубились...
Полина испуганно ойкнула, а удовлетворенный произведенным эффектом Вальтер продолжил:
- Соседи звякнули ноль-два, менты прибыли и повязали всех теплых. Верней, не всех, двое уже остыли – сам Ширкун и один баран из налетчиков. Видно, пожадничал, не рассчитал дозы и отъехал благополучно… А что, Мася тоже торчит сейчас?
- Да я точно не знаю, - пожал плечами Макс. – Может, колется, может, бухает просто… Я с ним особо-то не общаюсь. Так, иногда увижу во дворе или у магазина то его, то Калинкину, то обоих сразу. Привет да пока. Иногда подкину рублей пять-десять. Говорить нам не о чем особо. Да и не сильно хочется, если честно.
***
- Не, вы не понимаете, - Макс ощущал мощный подъем духа и прилив особого красноречия, что свидетельствовало об одном: с коньяком надо уже завязывать. Выразительная Маринкина мимика свидетельствовала о том же. – В любом, самом скучном и неинтересном городке, да хоть в деревне, неважно… Везде можно найти что-то необычное, живописное. Просто надо не по туристическим маршрутам ходить... не по центральной улице, которую вылизали дворники-таджики и местные власти в сайдинг этот проклятущий запаковали… Надо по задам прошвырнуться, по дворам, по спальникам. Снимешь какую-нибудь избушку-развалюшку, или бомжа там возле урны, или мамашку с коляской, а это окажется шедевром! Атмосферу просто надо понять, прочувствовать! И, главное, не планировать ничего. Приехал в город, ни хрена о нем заранее не читая, прошелся по улицам, зацепился за что-то глазом… И оп-ля!
- И куда ж ты собрался? – поинтересовался Кировец, тщательно, чтоб не запутаться, выговаривая каждое слово. – Посвяти нас… в планы. Свои.
- А в том-то и прикол, что нету планов! – торжествующе махнул рюмкой Макс. Полрюмки выплеснулось в салат, на Маринкиной мордашке застыло знакомое выражение сдерживаемой ярости. А, плевать. – Я приеду на автовокзал, ткну пальцем в расписание, ну, чтоб не сильно далеко только, чтоб обернуться за день… Куплю билет да поеду. Ничего заранее не просчитывая. Там поболтаюсь, поснимаю. И в тот же день назад поеду, на край заночую в гостинице… Но планировать точно ничего не буду. Получается не то чтоб экстрим… Но экстрим-лайт, наверное. Да, так. Приключение в стиле «экстрим-лайт», как вам, а? Название для выставки? Звучит? – и Макс расплылся в широкой пьяной улыбке.
***
- Ну ладно, товарищи Максименки, мы пойдем, наверное, - Полина встала с дивана, на котором в последние полчаса рассматривала «Роллинг Стоунз» из Маринкиной драгоценной коллекции. – Еще раз с днем рожденья, Андрюш. А тебе, Мариночка, спасибо за угощение. Молодчина ты, я так готовить не умею… Илюш, растолкай Сережу, давай поможем ему до дому добраться. А то он заблудится еще где… Сморило парня.
Кировец схватил уснувшего за столом Вальтера своими лапищами за плечи и стал так трясти его, что вальтеровская голова заболталась на тонкой шее, как плохо пришитый к шапке помпон:
- Рррота, подъем! Вальтер, собака, вставай! Ваши в городе! На хаузе пора, братуха!
***
- Вот обязательно было так набухиваться, скажи мне? – страдальчески закатила глаза Маринка, закрыв за гостями дверь и вернувшись в комнату. – Что ты, что Вальтер твой. Немец вроде, а водку жрет как не всякий русский…
- Ты… Вот че, а? Праздник. А тебе лишь бы испортить… - Макс попытался взять себя в руки и поймать ускользающую мысль, выдать хоть одну связную фразу. Но мысли разбегались, а на их месте оставалась одна обида – необъяснимая словами, мрачная, но приятная пьяная обида, которую так хочется растравливать в себе, смаковать, получая непонятное трезвым людям удовольствие. – Я ж тебе ничего не говорю… Когда ты…
- Что я? Что я? – ухватилась за предлог клокотавшая с самого утра Маринка и затараторила: – Я сейчас посуду пойду мыть. Развлекусь! А ты накушался и баиньки, хорошо устроился, ничего не скажешь!
- Все… Ладно… С тобой говорить…
Макс, оскорбленно закрыв глаза, повалился на диван, повернулся лицом к стенке и вырубился, не обращая внимания ни на свет, ни на Маринкино возмущенное стрекотанье, ни на грохот посуды.
- 1.1 -
Мы с Вальтером стоим у брусьев за школой, курим сигареты из купленной утром пачки. Мимо пробегают два пацана из восьмого, кричат на ходу:
- Щас возле мастерских Фомин с вашим Масей стегаться будет!
Вальтер еще раз затягивается, бросает бычок и лениво топчет его ботинком:
- Пошли зазырим, что ли. Хотя какое там стегаться... Щас ему Фомин нащелкает, всего и делов.
У спуска к мастерским дежурят двое салаг из пятого-шестого. Стоят на стреме - если увидят кого из учителей или Диру, шумнут. Возле самих мастерских – толпа. Фомин, который у своих восьмых особым авторитетом не пользуется — авторитетный, хоть из третьего, с Масей драться не стал бы - стоит довольный, с раскрасневшейся рожей, его похлопывают по плечам. Видимо, битва завершилась. Если она вообще была... Маси нигде не видно. Мы проталкиваемся вперед, салаги расступаются. В первых рядах стоит Кировец. Он кивает на какую-то кучу тряпья, сваленную в углу. Эта куча и есть Мася. Он скрючился на цементном полу в позе эмбриона, закрыл голову руками и время от времени крупно вздрагивает – видимо, плачет. Я замечаю, как Вальтер кривится. Конечно, лить слезы в десятом-то классе – это ****ец. Но Мася есть Мася…
- Он Фомину даже не ответил ни разу. Стоял только, глаза пучил и херь какую-то нес, - солидно объясняет Кировец. – Фомин ему и попасть-то толком не мог, прыгал вокруг, а Мася его за свитер хватал да отталкивал...
К Масе своей клоунской, пританцовывающей походкой направляется Ширкун. Он улыбается, типа весь такой добрый. Фикса на переднем зубе блестит. Вообще-то в школе Ширкуну делать нечего, он еще два года назад перешел в каблуху после девятого. Говорят, Дира от радости чуть не плясала. Дежурные знают, что в школу его пускать нельзя, но все равно пускают – кто будет связываться? Ширкун ведь, когда мы еще в начальной школе учились, легендой был. Рассказывали, что он как-то бегал с ножом за физичкой, а еще залез в учительскую, украл классный журнал и насрал на диван. Лет пять-шесть назад он со старшими пацанами вынес таджикский магазин. Старших посадили, а этот остался и долго потом собирал со всей школы деньги на «подогрев» - говорил, что посылал на зону чай, сигареты и все такое. Некоторые у него за спиной говорили, что никаких посылок он не отправлял, деньги оставлял себе… Но все платили, и я тоже, и Кировец. А вот Вальтер так и не отдал ни копейки, за что пару раз сильно огреб.
Ширкун подходит к Масе. Тот скрючивается еще сильнее. На нем старый, вытянутый свитер с вышитым уродским орлом и надписью «Калифорния» - такие уже давным-давно никто не носит, видимо, это ему от старшего брата остался, который года три назад повесился в армии. Говорили, что его там деды замучили, но точно никто не знает. В принципе, он-то нормальный был, не то чтоб очень авторитетный, но уж точно не чмошник, как Мася… Чуханский масин свитер задирается вместе с выбившейся из брюк мятой рубашкой, на тощей спине выступают позвонки. Ширкун с размаху бьет Масю ногой куда-то в центр клубка, но получается плохо – нога подворачивается, удар проходит вскользь. Улыбка исчезает, и на тупой ширкуновской роже появляется злобное выражение, как будто Мася ему что-то плохое сделал, как будто это он виноват, что Ширкун такой идиот, который даже лежащего пнуть нормально не может. Ширкун еще три раза со всей силы, с хэканьем, лупит Масю ногой. Звук удара получается глухой, чавкающий. Мася плачет взахлеб, уже в голос, и, не отрывая рук от головы, и ползет к двери в мастерские. К нему кидаются Фомин и еще один пацан из восьмого. Ширкун вразвалку возвращается в нашу сторону. Оказывается, тут же рядом стоит Калинкина. Она протягивает руки к Ширкуну и обнимает его, отставив одну ногу, как в кино. Ширкун у всех на глазах запускает свою руку под ее короткую плиссированную юбку, хватает за круглящуюся под тканью жопу. Юбка слегка задирается, и я вижу мелькнувшие под блестящими колготками белые трусы. Дыхание у меня перехватывает. Калинкина, не торопясь, одной рукой поправляет юбку, но ширкуновской руки не отталкивает. Потом она вешается Ширкуну на шею, и они начинают сосаться. Непонятно, что там вытворяет ширкуновская лапа, но Калинкина начинает делать мелкие, энергичные движения бедрами. У меня гулко стучить в ушах. Я отвожу от паскудной парочки глаза и вижу, как напрягся Вальтер. Морда у него бледная в красных пятнах, желваки играют, и глаза под очками так выпучились, что, кажется, могут выскочить. Все, и Калинкина в том числе, знают, что Вальтер давно в нее влюблен и бесится, когда видит, как она обжимается с каким-нибудь гопником. А ей то ли насрать, то ли нарочно его злит. Вальтер рассказывал, что пытался к ней подкатить, когда их посылали на олимпиаду по литературе в конце прошлого года, но Калинкина его послала и смеялась потом. К тому же рассказала про это Ряхе – с Ширкуном она тогда еще не гоняла – и Вальтер мощно облюлился.
Ширкун отрывается от Калинкиной, и его взгляд падает на Вальтера, который, не скрываясь, таращится на свою ненаглядную шалаву. Одной рукой Ширкун продолжает мять Калинкину под юбкой, а второй показывает на Вальтера:
- Э, очкарик! Хуль шнифты вылупил? По ****у захотел?
Ширкун Вальтера «не переваривает». Потому что отличник, потому что дохлый, потому что ходит с «дипломатом», и, главное, пытается вести себя независимо. Калинкина держит руку на ширкуновском загривке, улыбается и тоже смотрит на Вальтера. Ей все это интересно, глаза блестят. Ширкун отталкивает ее и делает шаг к нам. У меня вдруг резко сводит живот. Все вокруг затихают, только из угла, где мучают Масю, слышится возня. Ширкун снова нацепляет на рожу дурацкую ухмылочку. Щас будет...
Вдруг вперед шагает Кировец и прикрывает Вальтера собой:
- Ширкун, харэ… Он ниче тебе не сделал. Смотрит и смотрит, че ты… Все смотрят.
Ширкун делает удивленную морду, но останавливается:
- ***се… Это кто такой тут смелый, а?
Ширкун, конечно, гонит. Он прекрасно знает, кто такой Кировец. И не просто знает – боится с ним схлестнуться по-настоящему. С тех пор, как Кировец стегался с Карасем – он сейчас тоже в каблухе – и уработал того за десять секунд, сломав нос и два ребра, его знает вся шпана. Конечно, Карась – это все же не Ширкун, уровень не тот... но еще за полгода до этой драки Кировец на Карася и взглянуть косо не посмел бы. Просто совсем недавно как-то неожиданно выяснилось, что Кировец - уже не застенчивый приторможенный увалень, которого по вечерам толстая мамаша таскает в занюханный спортзал на окраине города, а здоровенный, как трехстворчатый шкаф, спортсмен, обладатель коричневого пояса по каратэ, который запросто может голой рукой сломать как крепкую доску, так и не очень крепкую челюсть. Кстати, вскоре после той самой драки с Карасем Кировец и получил свою кликуху. Вечно бухой трудовик Мозоль, разглядывая сломанный черенок лопаты, выдал: «Ну и здоров ты, парень! Как трактор… Былинный, бля, богатырь Илюша Кировец. Ума бы еще немножко к такой силище…». Кликуха быстро прижилась и стала произноситься шпаной с уважением. В общем, Ширкун гонит.
Тишина становится глубокой и гулкой. Все ждут. И все прекрасно понимают, что, если дойдет до драки, Кировец в минуту вдолбит в пол жопастого, но узкогрудого Ширкуна. Правда, понимают и то, что Кировец первым его ни за что не ударит – страх, копившийся многие годы, не позволит.
Они стоят и смотрят друг на друга пару секунд. Потом Ширкун снова растягивает угрястую рожу в ухмылке:
- Ладно, ****уйте отсюда. Еще увижу – по ****у получите, понятно?
Естественно, он нас очень скоро увидит и не вспомнит о своем обещании – во всяком случае, по отношению к Кировцу точно не вспомнит. Но показать, что он не испугался, ему нужно, чтоб не терять авторитета. Кировец заметно расслабляется — отлегло. А то, что Ширкун послал — ну, от него не стремно такое перетерпеть. Вальтер смотрит в пол, по нему не поймешь, устраивает его такой поворот или нет. Меня слегка мутит и продолжает болеть живот — крепко перепугался. Ширкун отворачивается, грубо хватает Калинкину за шею и ведет ее к выходу, шепчет что-то в закрытое кудряшками ухо. Калинкина повизгивает и хохочет. За парочкой тянется хвост из ширкуновских шестерок. Народ рассасывается.
Раскрывается дверь мастерских, в коридор выбегает Мозоль с краснющим носом – видимо, «лечился» во время перемены. У него в руке молоток, типа весь такой свирепый. Сам-то, наверно, слушал под дверью, когда все начнут расходиться, боялся раньше выбежать, чтоб не нарваться на Ширкуна или подобных.
- Че вы тут собрались опять, долбоебы? – орет он, размахивая молотком.
Младшие с довольными визгами бегут к выходу, те, кто постарше, шагают неторопливо, типа ничего не боятся. Мозоль смотрит на Масю, валяющегося на полу под дверью. Поднимает его за шиворот, потом брезгливо вытирает руку об зачуханный синий халат – видимо, на Масю плевались, и он схватился за харчок.
- Машенцов, ебты! Не мог, чтоль, уебать разок? Раз бы ебнул в морду – уже никто не полез бы. Че ты как опущенный-то, а?
Мася не отвечает, поворачивается и, прихрамывая, идет вслед за всеми. Свитер, и так дурацкий, растянут, на брюках отпечатки ботинок салаг, которые топтались по нему лежащему, в волосах плевки. Под носом – подсыхающая коричневая кровь. Он смотрит на нас, ничего не говорит и проходит мимо.
- Э, Кирильчук! Максименко! Че стоим? Директора позвать? – напоследок орет Мозоль и, не дожидаясь ответа, захлопывает дверь.
- Алгебра щас? – спрашивает Кировец. Я киваю.
- Ну ее на хер! – сдавленным голосом говорит Вальтер и зло шагает к выходу. Мы с Кировцем плетемся за ним.
- 2 –
Макс неуклюже, подвернув ногу, выпрыгнул из старой, раздолбанной «Газели» на мокрый асфальт привокзальной площади. Удар гулко отозвался в голове, перед глазами поплыли зеленые круги, рот снова заполнился кислой тошнотной слюной. Макс выпрямился, расправил плечи и глубоко, через нос, вдохнул прохладный, насыщенный озоном сентябрьский воздух. Тошнота отступила, и он неторопливо захромал в сторону касс.
***
Очередь перед окошечком оказалась на удивление небольшой — прыщавый паренек в кепке-восьмиклинке и «абибасе», толстая тетка, держащая за руку зареванного пацана лет пяти и поддатый дед, снова и снова пересчитывающий на ладони замусоленные бумажки. Чтобы отвлечься от подступающей тошноты, Макс глазел по сторонам, избегая взглядом бумажки с расписанием рейсов, прикрепленной над окошком. Вот сидит на лавочке деваха в короткой юбке. По боевой раскраске лица и слишком ярким шмоткам видно, что колхозница, но симпатичная. Домой, наверное, едет, отучившись неделю в технаре или институте. Читает какую-то шнягу в мягкой обложке. Вот рядом с ней садится толстый мужик, ставит на скамейку китайскую полосатую сумку, с какими десять лет назад челноки за барахлом ездили. Мужик снимает бейсболку и вытирает потную лысину платком. Через ряд пустых лавок торопливо жрет беляш бабка с косматыми бровями и заметными усами под мясистым желтым носом. На ее суетливо, мелко двигающихся губах блестит жир... В желудке липким горячим шаром снова набухла тошнота.
- Молодой человек, вам куда?
Макс, судорожно сглотнув, не глядя ткнул в листок пальцем.
***
В новеньком корейском микроавтобусе был кондиционер, плоский телевизор, прикрепленный к потолку и узкие дерматиновые сиденья светло-серого цвета. Кондиционер в целях экономии не включался, по телевизору беззвучно крутился сериал «Солдаты», а сиденья были обтянуты измочаленным, растерзанным в лапшу целлофаном, из-за которого задницы пассажиров все время потихоньку соскальзывали вниз, так что им приходилось раз в пару минут приподниматься и, ерзая филейной частью, занимать исходное положение.
Макс вздохнул, сделал из горлышка бутылки глоток плохого теплого пива (правда, в привокзальном киоске оно стоило как хорошее ледяное), нашел в плеере новый альбом «Адаптации», вставил в уши вакуумные «затычки» и снова уставился в окно. За окном промелькнул покосившийся саманный домик, расположенный на самом краю какой-то затерянной в степи деревухи, и указатель с перечеркнутым красной линией непроизносимым названием. Две болтающиеся возле дороги коровы подняли головы, перестали жевать и задумчиво посмотрели вслед автобусу. На грязное
стекло брызнул мельчайший осенний дождь...
***
Автовокзал в месте назначения оказался довольно приличным — двухэтажное здание, обшитое пестрым сайдингом. Внутрь Макс заходить не стал — город оказался дальше, чем он рассчитывал, и дорога съела слишком много времени. К тому же с утра он слишком долго провозился дома — собирал рюкзак, заряжал аккумуляторы камеры, лаялся с Маринкой, размышлял, стоит ли вообще куда-то ехать с такого дикого бодуна — в общем, если хочется вернуться домой сегодня (а хотелось еще до того, как автобус подъехал к вокзалу), на рейд по незнакомой местности и съемку достопримечательностей оставалось максимум два часа. Он вынул из кофра камеру, повесил ее на шею, установил новый, подаренный вчера Кировцем объектив и зашагал к расположенным за мокрой площадью оранжевым двухэтажкам.
Домишки оказались совсем ветхими. Штукатурка местами отвалилась, в проплешинах виднелись наложенные решеткой серые рейки. Дыра в одном из рассохшихся окон была заткнута подушкой в грязной цветастой наволочке. На подоконнике с той стороны в ржавой консервной банке рос обломанный алоэ. У подъезда сидел на корточках тощий мужик лет пятидесяти в засаленном пиджаке, накинутом на голый торс. Он курил, прижмуривая от дыма глаз, и с неприятной ухмылкой, не смущаясь, смотрел на Макса. Макс поднял камеру, снял алоэ, подушку, сидящего на козырьке подъезда лишаястого кота.
- Че хотел, братюнь? - поинтересовался мужик, не поднимаясь с корточек.
- Да ничего, фотографирую просто.
- А ты разрешение спросил? Спросить же должен... Это мой дом, например. И мне на *** не надо, чтоб его кто-то фотографировал. Ты сперва договорись с человеком, а потом делай че хочешь...
Макс помолчал, медленно поднял камеру, навел объектив на мужика, не торопясь сделал три снимка и только после этого ответил:
- Ничего я тебе не должен. В себя приди.
Он неторопливо повернулся к мужику спиной, и, демонстрируя железобетонную самоуверенность, не торопясь пошел через двор. При этом в груди ворочалось неприятное, гаденькое чувство: изображая крутого парня, Макс на самом деле побаивался тщедушного алкаша и прислушивался: не сорвался ли тот со своего места, не хочет ли напасть со спины... Сосредоточив все свое внимание на том, что происходит сзади, Макс совсем не смотрел на то, что впереди, и неожиданно с силой, до лязга зубов, врезался в одного из двух парней, перегородивших дорогу.
- Ты че, бухой чтоль, людей не замечаешь, терминатор, бля? - вкрадчиво спросил парень. У Макса что-то крутнулось в животе. Точно таким же тоном со своими жертвами — не соперниками, а именно жертвами, безответными и готовыми все унижения переносить молча — разговаривал Ширкун и ему подобные. Внешнего сходства не было никакого — в отличие от жирноватого и вялого Ширкуна, этот парень был длинным, сутулым и вертлявым, с бегающими глазами и неприятно подвижными толстыми губами; он все время, даже стоя, дергался всеми частями своего разболтанного тела — но какие-то интонации были знакомыми буквально до боли.
- Слышь... - Дерганый подтолкнул Макса к подъезду. - Да ладно, шучу, не ссы... Это... Разговор к тебе есть. Пойдем щас... В дверь, короче, стукнешь, позовешь Ленку...
- Некогда мне, пацаны, - понимая, что выглядит глупо и жалко, промямлил Макс.
- Да лан ты, ебта, делов всего на минуту... Иди давай, че ты... - усмехнулся Дерганый и подмигнул второму гопнику.
Второй был невысокий, с коротко стриженой, почти бритой головой и с неестественно смазливой, кукольно-красивой мордашкой. «ДиКаприо в быдловарианте,» - попытался усмехнуться, хотя бы про себя, Макс, но усмешка, даже воображаемая, вышла блеклой и жалкой. Живот снова скрутило. ДиКаприо грубо схватил Макса обеими руками за ворот («Стоун айленд», куплен в Москве Маринкой) и стал грубо запихивать в темный, пахнущий несвежим грязным деревом и плесенью, подъезд. Вяло упирающийся Макс успел посмотреть на двор, который только что пересек, и столкнулся взглядом с алкашом, по-прежнему сидящим у своего дома. Алкаш ощерился и, торжествуя, издевательски подмигнул Максу.
Макс понимал, что заходить в подъезд не следовало. Парочка гопников уже и не скрывала, что никакой Ленки им не надо, а надо пошарить по максовым карманам и снять с шеи ремешок камеры... ну, может, еще и поучить немного этого пижона — а то вон какой деловой, бля... «Надо что-то делать, надо что-то делать, надо...» - крутилась в онемевшей, как будто новокаином накачанной, голове заевшая пластинка.
Кировец не раз рассказывал, как можно грамотно выйти из такой ситуации. Перво-наперво надо вырваться из рук напавших, заставить их хоть на секунду разжать пальцы. Для этого следует ударить того, кто держит, растопыренной пятерней в лицо. Только бей без замаха, несильно — и удар будет быстрым, неожиданным, и пальцы не переломаешь. Если попадешь ему в глаз или хотя бы ногтем царапнешь по чувствительной коже, соперник инстинктивно отпустит тебя, чтобы схватиться за лицо. Тогда просто оттолкни его, увернись от второго (третьего, четвертого — не важно, главное - внезапность) — полдела сделано. Не получится увернуться — и его бей в глаза либо в пах. Но ни в коем случае не ввязывайся в драку, не добивай — беги туда, где тебя увидят и услышат. Кричи, визжи, матерись. В идеале разбей чье-нибудь окно — крики о помощи, может, обывателей не заинтересуют, а вот хороший скандал с порчей имущества — наверняка. «Работать» в таких условиях, при публике, грабители не будут и обязательно смоются... Все это пронеслось в голове Макса, он мысленно поблагодарил Кировца. Сработает, не может не сработать. Гопнички молоды и слабосильны, это очевидно. На крутых бойцов совсем не тянут — Макс, пусть и не натаскан, как боевая машина по кличке Кировец, пусть и в половину не такой мощный, все же покрупнее любого из этих двоих и, без вариантов, сможет прорваться во двор. Сможет, даже если не получится сбросить дикапреевской ручонки с воротника, вместе с ним самим...
Макс решился, задержал дыхание и даже слегка согнул локоть правой руки для удара... Но тут он представил, как будет выглядеть его выход из подъезда в глазах того самого, минуту назад залошенного им мужичка — да и других обитателей этой клоаки. Вот самоуверенный, пижонисто одетый и нагло себя ведущий кекс вваливается во двор, как к себе домой — а вот он же, но уже перепуганный, растрепанный, визжащий «спасите-помогите», вываливается из вонючего подъезда и кидается за защитой... к кому? К тому, кого только что высокомерно «ставил на место». Бррр. Гадость. Нет, так нельзя. Да и вообще, мужик не должен визжать, как истеричка, мужик должен сам решать...
Размышления Макса прервались оранжево-красной вспышкой. Раздался неестественно громкий, звучный то ли звон, то ли хруст - как будто кто-то с размаху вонзил лезвие топора в сухое, гулкое полено. Почтовые ящики кувыркнулись и скакнули под потолок. Чуть переведя глаза вбок, ошалелый и растерянный Макс увидел — очень близко от себя, в каком-то сантиметре - выщербленный бетон старых немытых ступенек... У раскрошенного, грязного бетонного плинтуса лежала крошечная пластмассовая туфелька, ярко-розовая часть кукольной одежды — видимо, ее уронила какая-то девочка, живущая в этом подъезде... Защекотало в носу, оттуда шустро выскочила горячая живенькая струйка, проворно скользнула по щеке, и на пыльном выщербленном бетоне стала собираться маленькая черная вязкая лужица. Макс какое-то время оторопело смотрел, скосив глаза, на свою кровь, потом схватился за нос и тут же получил еще один короткий хрусткий удар — на этот раз в ухо. Оно наполнилось высоким комариным звоном и стало пульсировать горячими толчками.
Отстраненно, как будто со стороны, Макс почувствовал, как его тело тормошит кто-то суетливый и настойчивый. Осознание только что произошедшего накатило мерзкой липкой волной. Это его — взрослого человека, нормального, успешного, гражданина великой страны, в конце концов... Кошмар! Как такое... Он, не отрывая взгляда от розовой туфельки, встал на ноги.
Дерганый попытался снять с максовой шеи ремешок камеры, но, дрожа нетерпеливыми руками, зацепился за подбородок.
- Давай, бля!... - сказал он срывающимся от волнения приглушенным голосом и небольно ударил Макса по скуле жесткой ладошкой. Макс, презирая себя, покорно наклонил голову, и камера перекочевала на шею Дерганого. Тем временем ДиКаприо, продолжая одной рукой цепко держать максов воротник, второй шарил по карманам куртки. Спокойно, без суеты он достал бумажник, паспорт, потом сунулся пальцами в тесный передний карман джинсов, где лежал мобильник. Когда Макс инстинктивно согнулся, за этим последовал хлесткий удар в «солнышко». Крохотное, но очень яркое светило — преимущественно зеленое, но при этом медленно переливающееся всеми другими оттенками боли и тошноты — расцвело у него в груди, и не стало видно ничего, кроме него. Макс упал на колени и попытался схватить ртом воздух. «Только бы не блевануть, а? Вот только этого не надо, а? Этого, вот этого очень не надо бы...» - мысленно умолял он неизвестно кого снова и снова, уже не вникая в смысл слов, твердя их, как заклинание. Наконец, когда он уже начал терять сознание, в легкие поступила небольшая порция кислорода. Дыхание понемногу восстановилось, тошнотное солнце в груди стало тусклым и через несколько болезненных вдохов-выдохов совсем погасло. Макс осторожно приоткрыл глаза и осмотрелся. В подъезде он был один. «Надо бежать, надо искать их, - подумал он. - Не могли далеко уйти, вернуть все надо!». Но никакой попытки бежать не предпринял. Вместо этого прислонился к стене, провел пересохшим языком по лопнувшей, сочащейся соленым губе и стоял, прислушиваясь: а может, рано еще выходить из подъезда? Может, они стоят еще у двери, ждут его? Пусть уж уйдут, тогда... Наконец Макс сделал трясущимися ногами один шаг, второй. Толкнул сырую подъездную дверь.
***
На улице было еще светло. Сколько времени прошло? Макс поднял руку и обнаружил, что часов на ней нет. Его это не удивило. Собственно, какая разница? Если б часы и остались — что бы это дало? Он же не засекал, когда его повели на расправу в подъезд. Не до этого было...
Мужик еще сидел во дворе. Кажется, он ждал именно Макса. С явным удовольствием глянул на разбитую максову физиономию, сощурился обоими глазами и демонстративно выпустил дым в сторону обидчика. Потом зажал сигарету в зубах и изобразил грязными ладонями бурные, но бесшумные аплодисменты. Макс, всем своим видом демонстрируя высокомерное «со мной все в порядке, ничего не случилось, а ты, мужик, просто неправильно понял» пошел вразвалочку обратно, к вокзалу. Когда он оказался в метре от сияющего счастьем мужика, сердце совершало невероятные кульбиты, оно билось в истерике. Макс понимал: если сейчас этот испитый доходяга встанет и сделает шаг навстречу, тонкий, декоративный слой самоуверенности мгновенно слетит с него, и он побежит из этого долбаного двора по лужам, побежит в панике, позорно, некрасиво, разбрасывая в стороны ноги, как толстые девчонки в школе на уроках физры. Но ликующий мужик, старательно обдув Макса мощной струей вонючего сизого дыма, промолчал.
***
…Автобус, тот самый «кореец», на котором Макс приехал в этот чертов город, но уже с зажженными фарами, разворачивался на площадке перед вокзалом. Макс сидел на давно не крашенной лавочке смотрел на этот маневр с замирающим сердцем. Автобус связывал его с домом, этот автобус сам был немножко его дом. Вот сейчас он газанет напоследок, скроется за поворотом — и Макс останется здесь, в холодном, мокром и чужом городе, совсем один. Ниточка порвется... Все, порвалась.
Как только серый борт исчез за углом, Макса захлестнула паника. Надо было бежать к водиле, надо было просить... Взял бы без билета, под честное слово. А там... Пока ехали — попросил бы у кого телефон, звякнул бы Вальтеру, Кировцу... Да хоть Маринке... Нет, не Маринке, пацанам все же лучше... В общем, привезли бы на вокзал деньги. И все, никаких проблем. Вернее, проблемы огого какие, морда разбита, камера просрана, телефон тоже, и паспорт... но это мелочи... Зато был бы дома, был бы в безопасности! Хотя... Унижаться так — чего ради? Пацаны посочувствуют, конечно, но подхихикивать будут еще год — вот, мол, экстремал, чуть прижало — и нюни развесил. Маринка вообще сожрет. Она и так в последнее время повадилась вслух размышлять о достоинствах о «настоящих мужиков»: настоящий бы то сделал, настоящий это, а ты только и можешь... В общем, возвращаться домой надо на коне. Можно приехать автостопом. Ездил же раньше, в студенчестве, на «Грушу» - и ничего... Да, без вещей, без денег, без паспорта. Но это ладно — по разбитому лицу будет видно, что не отдавал все просто так, что отняли силой. Со всяким может случиться... Но не разнюнился, решил все вопросы, никого собой не обременяя...
Макс встал и поплелся к вокзалу. Пожилая тетка в оранжевом жилете, подметавшая мокрые ступеньки серым от грязи веником, подняла неприветливое лицо:
- Что хотел, молодой человек?
- На автобус опоздал. Хотел посидеть до утра...
- Закрыт вокзал. По ночам не работает. В гостиницу иди.
Сердце снова ухнуло в ледяную яму, забилось где-то глубоко и гулко.
- Нету денег... В смысле, на гостиницу нету. Только на билет.
- Ну, на железку иди. Железнодорожный вокзал, знаешь? Тут через три остановки, рядом. Он по ночам не закрывается. Переждешь, ничего.
Макс вышел разбитый тротуар, проложенный вдоль ухабистой дороги, и зашагал в указанном направлении. По правую руку, отделяя пешеходную дорожку от проезжей части, росли корявые низкорослые клены с порыжевшими листьями и жидкие кусты. По левую тянулся унылый бетонный забор с обрывками колючей проволоки поверху — нескончаемая, и, по всей видимости, опустевшая промзона. Народу почти не встречалось. Фонарей — горящих фонарей — тоже. Время от времени неподалеку, из быстро сгущающейся темноты, слышался настоящий взрыв агрессивного пьяного хохота. Наверное, так могли бы смеяться Дерганый с ДиКаприо. И с Ширкуном. Макс ежился, опускал голову и прибавлял шагу.
***
Когда он дошел до железнодорожного вокзала — приземистой, розовой с серыми проплешинами бетонной коробки с четырьмя небольшими окнами — уже совсем стемнело. Противный мелкий дождик пошел гуще, но не стал от этого менее противным.
Внутри здание оказалось вполне приличным и даже довольно чистым. Наверное, летом его можно было бы даже назвать уютным, но сейчас прохладном в воздухе ощущалась влага и еле заметный запах плесени. С потолка светили, чуть помаргивая, две ртутные лампы. Вдоль дальней стены стояло в два ряда шесть изогнутых фанерных лавок. А за маленьким зарешеченным окошком кассы потихоньку бубнил телевизор. Этот телевизор почему-то сразу очень успокоил Макса. В самом деле, не станут же его тут убивать или даже, как недавно было, грабить, когда за стенкой, в двух шагах, смотрит телек живой человек? Хотя, с другой стороны, и в том подъезде за стенами наверняка было полно людей. Да и телевизоры присутствовали, это уж точно... Макс, злой на самого себя, тряхнул головой, пытаясь отогнать неприятные мысли. Ага, отгонишь их...
***
Уже наступила ночь, когда на улице вдруг громко и хрипло заорал динамик. Кассирша из-за своей решетки (в последние пару часов она, видимо, спала — во всяком случае, телевизор в каморке молчал) объявила о прибытии поезда непонятно откуда. Вскоре за окнами прогрохотал состав, и в здание с гомоном ворвалась целая толпа народу. Макс, до этого нахохлившись сидевший на жесткой скамейке, напряженно вслушиваясь в тишину, радостно и облегченно расслабился. Он вытянул ноги, закрыл глаза и надвинул на лоб кепку. Как это хорошо — люди. Незнакомые, чужие, равнодушные, но такие родные... Как это приятно и безопасно — ты не один в чужом пустом помещении, ты окружен суетливой толпой... Заполняющие зал ожидания пассажиры, не обращавшие на него ни малейшего внимания, принялись кричать, смеяться, швырять на скамейки свои туго набитые сумки, звонить по мобильникам, вызывая такси. Заплакал ребенок, разбилось что-то стеклянное, запахло домашней едой. Вроде бы даже стало теплее и суше.
Замечательные, замечательные люди! Счастливые они... Только что вышли из теплого вагона, заполненного мягким желтым светом и стойким ароматом дерматиновой обивки, ритмичным перестуком колес и покачиванием синих полок... Ехали в нем — и даже не замечали, что вагон этот, такой уютный и тесный внутри, своей внешней обшивкой рассекал огромные темные пространства, пролетал мимо мокрых вымерзших перегонов... И сейчас эти люди, наскоро заскочившие на вокзал, отправятся по домам. По своим уютным домам, где тепло, где все привычно, где в спальне есть мягкая кровать с чистыми, пахнущими стиральным порошком, простынями, где в кафельной ванной из блестящего крана бьет тугой струей горячая вода и висит на крючке мохнатое полотенце... где на кухне шумит, закипая, чайник...
Да, в этом чертовом городе тоже у кого-то дом, кто-то изо дня в день живет тут среди Дерганых и ДиКаприйных, не замечая их... Живет и не подозревает, что по ночам в вязком черном воздухе колеблется отвратительная дождевая морось, что редкие фонари светят мертвым светом, что невидимые в темноте деревья скрипят и сыплют на лицо липкую труху… Откуда им это знать? У них дома сухо и уютно, у них на чердаке голуби тихо бормочут, засыпая в душной уютной темноте, перетаптываясь лапками на теплых шершавых стропилах…
- 2.1 -
Воздух скрежещет и сотрясается — волосатый тощий гитарист выжимает из своего инструмента последние мощные хрипы. Вальтер снимает очки и вытирает морду. Она красная, мокрая. Без очков Вальтер совсем другой — похож не на классического ботана, а на безумного эсесовца из «17 мгновений весны». Образ довершают черная рубаха и черные джинсы, заправленные в кирзовые ментовские берцы. Они все в своей дурацкой группе так одеваются — постпанк-индастриэл, ети их. Я стараюсь свистнуть громко, но получается никак. Ору «Моргинштерн!» и тычу в потолок ДК «козой». Вальтер снимает с шеи ремень басухи, поднимает ее над головой и уходит за кулисы. На его место тут же вываливается какой-то хлыщ с ирокезом, в трико и расписанной ручкой джинсовке, начинает настраивать свой задроченный «Орфей».
Когда следующая группа заводит свою первую тягомотную песню — что играют, что поют, разобрать невозможно, я просто дергаюсь в ритм, задаваемый ударными и смотрю на толстого, с малиновыми волосами, пацана, который вываливается из-за кулис на сцену и со свирепой гримасой начинает рвать в клочки плакат с изображением Киркорова — меня сзади хлопают по плечу. Я оборачиваюсь — это Вальтер. К нему прилеплена девица в рваных в лоскуты джинсах. Мелкая совсем, наверное, еще школьница. Красивая или страшненькая, непонятно — уж очень дикий макияж, типа готичный. Она сует мне в руки полторашку теплого пива, а сама присасывается к Вальтеру. Тот дурачится, делает руками отчаянные жесты, мол, помогите, тону. Я отпиваю из бутылки большой глоток. Во рту остается привкус губнушки — видимо, вальтерова девица обслюнявила горлышко. Отхлебываю еще.
Вальтер поворачивает морду, пытается перекричать динамики, орет что-то мне, но я не слышу. Перед нами появляется туша Кировца. Выглядит наш боевой киборг колоритно. Он выдумал стричь свою башку почти наголо, влез в безразмерный двубортный пиджак и стал похожим на братка из анекдотов конца прошлого века. На рок-фесте в этом нелепом прикиде Кировец смотрится нелепо. Скачущие вокруг худосочные неформалы поглядывают на него воинственно, но никто, естественно, ничего человеку-годзилле не говорит.
Кировец шутя отрывает Вальтера от барышни и обхватывает его шею борцовским замком. Дурацкая привычка, тыщу раз ему об этом говорили, но все без толку. Ума нет — считай, калека.
- Вальтер... Вальтер! - восторженно орет он, но ничего путного сказать не может. Потом он второй рукой хватает меня за шиворот — зубы щелкают — и тащит нас обоих к выходу из зала. Размалеванная неформушка, что-то возмущенно щебеча, семенит за нами. В фойе Кировец нас отпускает.
- Там эти пришли! - он закатывает глаза и подбирает слова. - Ну, та, которая... Вальтер, помнишь, с сиськами? Ты просил познакомить?
Вальтер бьет Кировца по спине (слону дробина) и кивает на свою барышню. Кировец то ли не понимает намека, то ли он уже пьяный и ему все по фигу. Расписная девица обиженно разворачивается на каблуках и шагает обратно в зал. Но Вальтера это, кажется, не очень-то и огорчает.
- И твоя, Макс, здесь. Блондиночка!
Я огрызаюсь: мол, какая моя... Но Кировец не обращает внимания, он уже ржет над вальтеровской шуткой, которую я даже не расслышал. «Свою блондиночку» я увидел впервые полгода назад, в День студента. Тогда Кировец (к слову, он единственный из нас троих не студент: грозился после армии поступить в педагогический на физрука, но так и протупил, а теперь уже и не хочет) затащил нас в свою компанию, квасившую в мажористом кафе в центре. На Марину, ту самую блондиночку, я сразу и не обратил внимания. Да она и не красавица. Точнее, может, и красавица, но не особо эффектная. Светленькая, миниатюрная, приятная. И лицо такое — не броско-красивое, но очень правильное... благородное, что ли? В общем, дворянское прямо лицо. В любом случае, я ее имя даже и запоминать не стал, мне тогда понравилась совсем другая девчонка, губастенькая, смешливая, с шикарными черно-черными глазами. Я даже попробовал к ней подкатиться, но был немедленно и решительно послан. Кировец, пьяный и поэтому слишком активный, был очень доволен таким поворотом и гоготал как конь. И все вокруг ржали, Вальтер тоже, не со зла, а по-дружески типа. Только Марина... Она не сказала ничего, только улыбнулась грустно и ободряюще провела ладошкой по моему затылку. И взглянула так... Все. Это был выстрел разрывной пулей. В затылок. Мозги разлетелись, и за полгода я так и не успел ничего собрать. Наоборот, разбрызгивало их все сильней и сильней. Подкатить к Марине я не мог. Во-первых, у нее было не только лицо королевы, но и манеры, и семья ее, и вся биография — все королевское. Золотая девочка, куда уж мне с моим-то рылом... А во-вторых, у нее уже был Женя. Женя, сссука! Тоже золотой мальчик, ей под стать. Мерзкий тип...
Вот он, Женя — сидит на лавке в фойе. Толстоватый, модно прибарахленный, в шерстяном клубном пиджаке, изящно потертых джинсах и классических «Мартенсах». Дорогая стрижка, запонки с камушками, невероятное самомнение. Он - знакомый Кировца из спорткомитета горадминистрации, а папа у него то ли прокурор, то ли адвокат, в общем, мусор. С год назад этот чертов Женя купил квартиру недалеко от меня, в соседнем дворе, ездит на красной спортивной «Мицубиси». Хозяин жизни, бляха-муха. А главное, какой взгляд у козла — самоуверенный такой, наглый... У Кировца, может, тоже самоуверенный и наглый, но тот хоть в кулаках своих уверен, а не в папиных бабках, как это чмо... Чмо не глядя сует расслабленную влажную ладонь нам с Вальтером — не пожимает, а как бы позволяет пожать. Не больно-то и хотелось, тоже мне... Вторая его лапа с узкими золотыми часами на запястье по-хозяйски лежит на плече «моей блондиночки». Одета Марина не броско - приталенная рубашечка-ковбойка навыпуск, узкие светло-голубые джинсы, кеды... Все — проще не бывает, но и в этих затрапезных шмотках она — королева.
- Ну, глупо было бы ждать от такого фестиваля, что нам тут Вудсток устроят, - растягивая слова, вальяжно вещает Женя. На упитанной морде - полусонное выражение, губы еле шевелятся, но правая рука так и снует: то суетливо прогуляется вдоль узкой марининой спинки, то по коленочке погладит, то к плечико стиснет... Все щупает, щупает... Марина принимает его суетливые ласки снисходительно, как что-то само собой разумеющееся. Вроде и не отстраняется, но в ответ к нему не льнет. - Уровень-то ниже плинтуса! Эти кухонные бунтари считают, что отрастят патлы до плеч, сережку в ухо воткнут, три блатных аккорда выучат на четверых — и все, рок-звезды. А вот хер вам, друзья! Чтобы чего-то достичь, работать надо, хоть бы ноты выучить для начала!
Мне хочется что-то ему ответить, но я не могу придумать ничего умного. Беспомощно оглядываюсь на Вальтера — во-первых, обосрали в первую очередь его, а во-вторых, он обычно за словом в карман не лезет... Но Вальтер поглощен обольщением грудастой хохотушки, и, кажется, даже не слышал того, что было сказано. Я снова поворачиваюсь к лавке и обрываю Женю, который собирается толкнуть новую телегу:
- Да звук сам по себе стремный, не слышно ничего. А так-то есть нормальные группы. Вот выходил паренек нерусский, в шинели который. Толком непонятно, что пел, но, по-моему, неплохо, искренне так, да и мелодия интересная...
Мажор снисходительно-устало кривит губы, а его рука продолжает мерзкое путешествие по марининому телу. Я смотрю на ее нервные движения и чувствую, как перехватывает горло. Толстомордый чиновник продолжает утомленно цедить слова, обращаясь почему-то к Кировцу, а не ко мне — видимо, я для него вообще пустое место:
- Да ну, колхоз-стайл. Балалайка, три струна. Уровень этих «звезд» достаточный, чтоб дурочек провинциальных в койку затащить, но...
- Хорошая группа, - неожиданно перебивает Марина и внимательно смотрит на меня. - Ребята из Казахстана приехали. Мой однокурсник помогал им концерты устраивать в Самаре и Тольятти, записал оба в приличном качестве. Хочешь — дам послушать. Звякни мне завтра, пересечемся в городе.
Она достает из сумочки ручку и пишет номер на моей ладони. Когда я чувствую прикосновение ее пальчиков к своей руке, вздрагиваю. Она замечает это и неожиданно тепло, ободряюще, улыбается. Какие губы, с ума сойти просто, что за губы!
Мажор выглядит недовольным — то ли тем, что Марина так грубо оборвала его, то ли просто ревнует. Морда у него краснеет. Потом он снимает свою лапу с Марины, одергивает рукав, поправляет запонку и оскорбленно усмехается:
- Ну, ты-то эксперт авторитетный, чего тут говорить...
Дальше я не слушаю. Во мне поднимается такая ненависть к этому Жене... Подойти бы и смазать эту ухмылку с лоснящейся рожи! Или натравить на него Кировца, а? Хоть они и общаются, кажется, Кировец даже зависит как-то от этого урода, но спьяну нашего прирученного терминатора можно хоть на что подбить...
- Ребят, у кого зажигалка есть? - спрашивает Марина, поднимаясь с лавки. Я, я, у меня есть! У меня есть, я не спортсмен, как Кировец, я не бросаю, как Вальтер, я не мудак, как мажор, у меня есть зажигалка!
Марина достает из сумочки пачку длинных дамских сигареток, улыбается мне и идет в сторону курилки. Бедра, обтянутые светло-светло голубыми джинсиками, изящно покачиваются из стороны в сторону, не вульгарно, но волнующе... Сердце у меня бьется как сумасшедшее, я с силой хлопаю ладонью по грудному карману потной рубахи (мог бы и поберечь пачку, она и так вся измялась в слэме, наверняка ни одной целой сигареты не осталось) и радостно несусь вслед за ней. Мажор провожает меня ненавидящим взглядом (ага, посмотрел все же! а то все харю воротил!), я это чувствую, как будто что-то колет под лопатку. Да иди ты в жопу, мажор. Может, мне и не светит ничего, да наверняка не светит, не моего же полета жар-птица... Но сейчас все круто, все очень здорово, сейчас я просто счастлив!
-3-
Макс открыл глаза и рывком выпрямился. Ныла затекшая шея, тянуло к земле налитое густой кровью пострадавшее ухо, а в голове, как будто набитой тяжелой сырой ватой, блуждали вспугнутые неожиданным пробуждением редкие мысли. В здании станции было полутемно — из двух ламп горела только одна - и тихо. Все проезжающие, видимо, дождались вызванных таксистов и разъехались.
Макс потянулся, осторожно, щадя вздувшееся от побоев лицо, поводил вправо-влево ноющей челюстью, тряхнул головой. Проснулся, все, проснулся... Взбодрился! Эх, паскудная история, сволочная, прямо скажем. Макс, морщась, стал восстанавливать в памяти события прошедшего дня... Но вдруг все воспоминания растворились в ледяной белой вспышке, беззвучно полыхнувшей в мозгу: Макс внезапно осознал, что на него кто-то смотрит! Взгляд был явным, физически ощутимым, прожигающим усталую спину. Пытаясь проглотить бьющееся в горле сердце, Макс осторожно повернулся и обмер: прямо за ним, положив руки в карманы потрепанного рыжего пальто, сидела пожилая женщина. Она сидела выпрямившись, не двигая ни единым мускулом лица, застывшая, как манекен. И в ее немигающем взгляде ее было что-то настолько жуткое, настолько неживое, что Максу хотелось вскочить и выбежать на улицу — прямо в лапы к мерзкому, но понятному и простому Дерганому, к ДиКаприо, к Ширкуну... Но он остался сидеть. И смотреть.
Женщина, не меняя наклона головы, встала со своего места, шагнула по проходу между лавочками. Шаг, еще шаг, еще... Четкий, машинный ритм. Деревянная походка. Женщина подошла к Максу, постояла, глядя на него, и молча, с застывше-отрешенным выражением лица, села рядом. Потом повернула голову и спросила неожиданно звучным, но каким-то бескровным голосом:
- Молодой человек. Вы не из милиции?
Макс отрицательно замотал головой. Говорить у него не получалось. Да и не хотелось.
- Вы зря тут ночью. Один. Они же ходят. Подбирают одиноких, убивают. Сына моего убили. И меня хотят.
Макс всегда боялся сумасшедших. Не потому, что они могут убить или укусить во время припадка, нет. Он боялся их, как боялся чего-то потустороннего. Ведь не страшно, что привидение тебя сожрет, утащит... Страшно просто открыть ночью глаза и увидеть: вот, стоит у твоей кровати молчаливый мертвец и смотрит на тебя своими равнодушными мертвыми глазами... Кстати, глаза женщины были именно такие: равнодушные и мертвые. И она смотрела на Макса пристально, но как-то отстраненно.
- Вы знаете, сколько людей пропадает? А я знаю. И они знают, что я знаю. И они меня найдут.
Женщина встала, подошла, все так же чеканя шаг старыми зимними сапогами, к окошечку кассы, и постучала: тук. тук. тук. Минуту спустя окошко распахнулось, послышался недовольный женский голос. Максова соседка тихо, но четко произнесла:
- Девушка. Когда ближайший поезд? Не важно. Хоть куда. Есть.
Она сунула в окошко паспорт и извлеченный из карман смятый, несчитанный комок разноцветных бумажных денег. Потом односложно отвечала на все долгие вопросы кассирши: да. да. да.
Получив билет, женщина не глядя сунула его в карман и вернулась к Максу. Медленно поднесла сжатый кулак к его животу. Макс вжался в спинку лавки и перестал дышать. Женщина разжала кулак, и на максовы джинсы упали пара смятых бумажек и несколько монет — сдача, выданная кассиршей.
- Уезжайте. На автобусе. Скоро утро. Не попадайтесь. Убьют.
Тут на улице ожил динамик: невидимая кассирша гнусаво объявила название поезда, прибывающего на первый (интересно, а есть здесь вообще второй, третий?) путь. Сразу после этого раздался далекий еще свисток тепловоза и стал разрастаться, приближаясь, железный грохот. Женщина встала. Достала из кармана початую пачку «Юбилейного» печенья, положила ее на лавку рядом с Максом и, не оглядываясь, вышла за дверь. На улице застучали открываемые проводниками двери, загомонили выскакивающие на перрон люди. Макс судорожно выдохнул, поежился, собрал рассыпанные по лавке деньги. Снова осторожно тряхнул головой, сбрасывая с себя ужас, нагнанным сумасшедшей теткой. Пересчитал неожиданно свалившееся на его голову богатство. А ведь хватит на автобус! Да еще и на пиво останется. При мысли о пиве на душе стало чуть светлее. Макс улыбнулся себе и пошел к двери. Наверняка возле станции есть круглосуточный ларек...
***
С плохо освещенного перрона разбредались в разные стороны люди. Макс несколько раз глубоко вдохнул свежий воздух, пахнущий мокрой травой, и побрел вдоль путей к железному ларьку, из зарешеченного окошка которого пробивался сквозь выставленный напоказ товар тусклый синий свет.
Одновременно с Максом к ларьку подвалила горластая пьяная компания. Здоровенный бык в невероятных размеров спортивном костюме с бритой башкой и дурацкой челочкой шел, заплетаясь ногами и опираясь на двух барышень. Одна — молоденькая, ярко накрашенная блондинка в обтягивающих джинсах и пестрой олимпийке, вторая — намного старше, крепко за сорок, потасканная, в темно-зеленом несвежем вечернем платье. Под шелком угадывались приличные жировые валики и объемная, но потерявшая всякую привлекательную форму грудь. Белья потасканная дама, видимо, не признавала — все ее анатомические особенности были прекрасно видны через тонкую ткань. Макс остановился в нескольких шагах от ларька и пропустил компанию вперед, стараясь не встречаться с быком взглядом. Тот отцепился от провожатых, нырнул к окошку и завел долгую, невнятную и путаную беседу с продавщицей. Время от времени он делал вялое движение локтем, отгоняя блондиночку, которая, видимо, ревнуя бычка, пыталась всунуть свою мордочку между ним и окошком.
Потасканная дама, покачиваясь, расстегнула сумочку, достала из мятой пачки сигарету, вставила ее в непослушные губы с размазанной помадой и подняла глаза на Макса. На потемневшем, обветренном лице изобразилось какое-то странное выражение, которое, видимо, было призвано обольщать мужчин и складывать их в штабеля - к покрытым синяками ногам, торчащим из горчичного вечернего платья.
- Молодой человек... Огоньку не найдется? - томно прохрипела она.
- Нет.
Потасканная помолчала, обернулась на занятого светской беседой быка и, убедившись, что тому не до нее, решительно шагнула к Максу. При совершении этого маневра даму сильно качнуло, она чуть не упала, некрасиво раскорячилась, но успела ухватиться за максово плечо. Макс выставил руки и подхватил несвежую нимфу, при этом скользнув ладонью по мягкой обвисшей груди.
- Оппа.
Бык, прислонившись спиной к ларьку, весело-удивленно смотрел на то, как развиваются события. Блондинка, вцепившись в его локоть, испуганно таращилась на Макса.
- А че это мы... ты кто, бля, такой? - промычал бык, делая два неожиданно твердых шага в направлении Макса. - Хуль ты грабли распускаешь? Откуда взялся-то ваще?
Задавая эти нехитрые вопросы и не получая от растерявшегося Макса никаких ответов, бык свирепел и трезвел прямо на глазах.
- Я, бля, с кем разговариваю?! Глухой чтоль, сука?!
Бык стоял уже вплотную и сверху вниз грозно смотрел на Макса. Левой рукой он сделал быстрое и ловкое движение — потасканная без видимых усилий была оторвана от Макса и с робким писком, мелькнув в темноте белыми ногами, полетела на газон.
- Ладно, Леш, чего ты... Нормальный мальчик... - неуверенно-жеманно протянула она снизу.
- На *** пошла, - не глядя на нее, процедил сквозь зубы бык.
Блондиночка из-за необъятной бычьей спины протявкала что-то. Что конкретно — Макс не слышал. У него звенело в ушах. Во рту появился неприятный металлический привкус. «Попил пивка,» - с ужасом подумал Макс. Бежать? Надо бы бежать! Может, и выйдет, бык просто запутается в своих нетрезвых ногах... Да и в любом случае, хуже не будет! Но Макс не мог заставить себя побежать. Он смотрел на быка. А тот не спешил, растягивал удовольствие. Слегка шагнул вперед левой ногой, отведя назад правое плечо, и чуть согнул в локте напряженную правую руку. Макс зажмурился. «Прицеливается, сука... Хочет раз рубануть, так, чтоб я не встал уже... Да твою ж мать, да когда уже кончится это,» - отчаянно ругался он про себя. Ему уже казалось, что он слышит хруст собственного черепа... Но тут совсем рядом взревел двигатель и завизжали тормоза. Хлопнула дверца машины, и по влажному асфальту зашлепали уверенные неторопливые шаги. Макс открыл глаза. Грозная монолитная фигура быка обвисла, отекла и выглядела уже не такой ужасной. Он смотрел в сторону остановившегося в десятке метров уазика. Занесенная для удара рука медленно опускалась.
Потасканная в сбившемся набок платье коряво пыталась встать с газона. Наконец она схватилась за бычью штанину и приняла вертикальное положение. Бык не возражал.
Толстый усатый мент в кожанке и укороченным «калашом», висящем на брезентовом ремне и бьющем при ходьбе по ментовскому бедру, ленивым прогулочным шагом приближался к ларьку.
- Карпенко, в чем дело, не спится опять? - весело спросил он у быка.
- Хорош, командир, все нормально, - промямлил тот.
- Нормально будет, когда ты вместе со своими прошмандовками домой придешь и дверь изнутри закроешь, понял? - весело и почти приветливо схохмил мент. - Так что нахер пошел. И учти: если твои соседи щас в дежурку названивать начнут, я приеду и лично тебе нос в башку вобью. Все, срыгнул отсюда.
Бык подобрал притихших дам и исчез в темноте. Мент удовлетворенно хмыкнул и перевел глаза на Макса.
- Документы.
- Нет документов. Паспорт украли... Жду утра, когда автобусы начнут ходить, чтоб...
- Семеныч! Этот без документов, трезвый вроде, но ****о разбитое! - не слушая Максово бормотание, крикнул мент в сторону уазика. Из бокового окна высунулась чья-то голова, и усталый голос негромко произнес:
- Грузи, разберемся...
Усатый подтолкнул Макса в спину и подвел к уазику. Открыл расположенную сзади дверцу с зарешеченным окошком, мотнул головой на две узкие скамейки, расположенные вдоль бортов:
- Залезай. Не ссы, если по ориентировкам не проходишь, сразу же и отпустим. Давай, лезь, тебе чо, особое приглашение надо?!
Макс втиснулся внутрь, за спиной грохотнуло железо. Усатый обошел машину, взгромоздился на свое место, и уазик тронулся. Сидеть в заднем отсеке было неудобно. Скамейка оказалась неудобной и жесткой, на каждой кочке пыталась сбросить пассажира. За стенкой громко матерились и смеялись менты. В промежутках между взрывами гогота было слышно рацию, то бубнящую что-то гундосым голосом, то начинавшую зверски шипеть и трещать.
***
Уазик катился по утреннему городу, время от времени делая крутые петли, видимо, заворачивая во дворы. Макс потерял всякое представление о том, куда и зачем движется, начал задремывать. Вдруг двигатель взревел, и его бросило затылком на дверцу. Уазик сорвался с места и помчался куда-то с неожиданной резвостью. Минут через пять визгнули тормоза, Макс снова влупился головой в железо — теперь в перегородку, отделяющую его клетку от салона. Хлопнули двери, послышался удаляющийся топот. Некоторое время спустя шаги вернулись — уже неторопливые, спокойные. Дверца с решеткой распахнулась, и к Максу втолкнули совсем молодого паренька, в очень грязной, но явно не дешевой одежде. Руки у него были сцеплены за спиной наручниками, губа разбита, половина лица покрыта чем-то темным. Сначала Макс подумал, что это огромное родимое пятно, но потом пригляделся и понял, что это грязь — видимо, парня бросили на землю, когда защелкивали браслеты.
- Тебя за что? - стараясь выглядеть бывалым арестантом, спросил Макс.
Паренек даже не взглянул на Макса. Он с отсутствующим видом уставился в крошечное зарешеченное окошко, через которое из-за толстого слоя пыли и грязи, облепившей стекло снаружи, все равно ничего не было видно. Уазик снова заурчал и тронулся. На этот раз он не петлял в нерешительности по дворам, а двигался к какой-то конкретной цели, пусть и неторопливо, но очень уверенно. Прошло от силы пять минут, и машина остановилась — как оказалось, перед крыльцом РОВД. С уже знакомым лязгом распахнулась дверца. Усатый прапор и еще какой-то мент с сержантскими лычками — в машине его не было, видимо, выскочил из здания — грубо выдернули максова попутчика из «коробка» и, заламывая руки так высоко, что его туловище двигалось параллельно земле, бегом провели его по улице и втолкнули в дверь. Усатый вернулся к машине и посмотрел на Макса:
- Ты тоже вылезай.
Тут к дверце подошел тощий носатый капитан и усталым голосом, который Макс слышал у ларька, сказал:
- Этого сдавай дежурному, и... - тут капитан осекся и вытаращенными глазами уставился на что-то под максовыми ногами. Потом он повернулся к усатому прапору, который смотрел в ту же точку с открытым от удивления ртом и заорал. - Тимощук, ты охуел?! Ты как его обыскивал, мудак бестолковый?!
Макс взглянул на то, что привело капитана в такое бешенство. На полу, прямо между его ботинок, лежал маленький белый пакетик. Макс потянулся к нему, но услышал громкий крик:
- Грабли убрал!
Тут же его с хрустом швырнуло на стенку между отсеком для задержанных и салоном машины, а в ухе, опухшем после вчерашнего избиения и снова взорвавшемся злой оранжевой болью, зазвенела комариная стая.
Потом поднялась какая-то суета, вокруг что-то орали, толкали его в спину, волокли за шиворот, грубо, до треска ниток, шарили по карманам. А потом громыхнуло железо, и он, лязгнув зубами, свалился на узенькую лавочку, прикрученную к стене и окруженную высокой, от пола до потолка, крашеной в грязно-желтый цвет решеткой.
Незнакомый сержант, совсем сопливый, явно младше Макса, но крепкий, подкачанный, погремел в такой же решетчатой двери ключом, запер ее и вразвалку, не торопясь, поплелся куда-то по коридору.
- Э! Мужик! Командир... А мне-то что, а? Сказали, отпустят. Вроде и светает уже, автобус щас. Я пойду, а? Ты хоть скажи, че мне делать-то? - засуетился Макс, хватаясь руками за холодную и жирную на ощупь решетку.
Мент не спеша повернулся, постоял молча, постукивая массивным ключом по ладони, смерил Макса взглядом и недобро скривил рот:
- А че тебе делать? Ну, не знаю, туннель на волю рой, письмо президенту пиши. До *** же занятий, - и мент заржал, довольный своей шуткой, но потом враз посуровел и сдвинул брови. - Но! Чтобы все было тихо. Пасть на замок и звуков не издавать. Будешь шуметь — приду и успокою. Понял?
И снова, не торопясь, как будто ожидая, что Макс опять его окликнет, поплелся по коридору. Макс молча опустился на лавочку. Она оказалась такой узкой и находилась так близко к стене, что нормально усесться, расслабив ноги и спину, не получалось. На Макса обрушилось черное, безнадежное, лютое отчаяние. Как так! Вчера в это время он мирно спал на своем диване. Хороший диван, подаренный маринкиными родителями на их годовщину. Каких-то 24 часа назад он не мог себе представить, что может быть таким — избитым, запуганным, бесправным... Ведь драки, унижения, кровавый вкус во рту за опухшими губами — все это должно было остаться в школьном детстве, ведь с серьезными взрослыми людьми такого не случается... Макс зажмурил глаза и сполз на пол. Долго сидел, не открывая глаз, вытянув разбросанные по бетонному полу ноги и слегка постукивая затылком о стену. Потом, когда спина затекла, совсем лег на пол. Перекатился на бок, подтянул колени к груди, обхватил их руками. Глаз открывать не стал и по-прежнему старался ни о чем не думать. Мимо клетки время от времени кто-то проходил. Иногда даже гремел по решетке ключами. Но Макс так и лежал, зажмурившись.
- 3.1 -
- Давай, Витек, помоги, ну че... Одному мне сколько возиться, с бодуна тем более. Я ж не попаду ни хрена, ты знаешь. Измучаю только скотину. А так — у тебя рука тяжелая, ткнешь — он и не пикнет, ну че? Потом вместе быстро разделаем и все. Валька кувардак пожарит, она это умеет. Пузырек выставит, все путем. Айда давай, ну че ты ломаешься...
Дядя Женя стоит в сенях и говорит часто-часто, я с трудом его понимаю. После каждой фразы он проводит трясущейся рукой по заросшему щетиной лицу, как будто вытирает слюни в уголках губ, но никакой слюны там нет. Вчера он пришел к нам, то есть к бабушке, и они с отцом отмечали наш приезд. Оказывается, дядя Женя — отцов школьный друг, они вместе пасли скотину в детстве, воровали всякую ерунду из садов и все такое. Сейчас он работает в полуразвалившемся хозяйстве механизатором, но, по словам бабушки, не столько работает, сколько пьет. Они с отцом долго сидели за столом, потом дядя Женя убежал куда-то без шапки, а я пошел спать. Отец с утра слоняется по дому бледный, то присядет, то приляжет и снова вскакивает. А баба Лида ходит хмурая, с поджатыми губами. Видимо, сидели отец с дядей Женей еще долго. А сейчас дядя Женя прискакал и просит отца помочь ему резать кабанчика.
- И Андрюху с собой бери, че... Взрослый уже мужик, пусть учится. Сколько? Двенадцать? Ну нормально. Я еще до школы отцу помогал скотину бить, че... Мясо любит же — пусть посмотрит, откуда оно берется. Не должен мужик крови бояться...
Он продолжает тараторить, пока отец одевается. Я тоже иду в комнату, натягиваю под брюки теплое, с начесом, трико. Не дома же торчать одному, тут даже телевизор толком не работает, хоть я вчера и торчал полдня на крыше, крутил-вертел убогую антенну...
Сарай у дяди Жени маленький, низкий. И воняет в нем ужасно. Но это ладно, я в старом ватнике и брюках, все нашел у бабушки в сенях. Не жалко. С потолка свисает металлическая гнутая штука — электротен. Если бы не он, кабанчик замерз бы, некого было б резать. Все стены покрыты толстым слоем инея.
Когда я зашел с улицы, где снег блестит на солнце, сразу ничего не видел. Только слышал, как что-то большое и тяжелое хрипло дышит в темном углу. Теперь глаза привыкли, и я вижу свинью. Она не розовая, как в книжках рисуют, а серая какая-то. Я подхожу ближе и смотрю на рыло. Пятак весь грязный, веки красные, как у дяди Жени, а ресницы — длинные и белые. Мерзкая морда, в общем. Я иду к отцу, спрашиваю, что мне делать. Он точит на бруске здоровенный нож, называется «свинокол». Отец говорит, чтоб я не лез. Я обижаюсь и иду на улицу, топчусь по заляпанному навозом снегу. Я, что ли, виноват, что он вчера квасил со своим малахольным (не знаю, что это значит, но слово хорошее, бабушка научила) дружком? Отец кричит мне в спину извиняющимся голосом, чтоб взял веревку на заборе. Ну, это как всегда — сперва зло сорвет, потом подлизывается. Я беру веревку, тащу в сарай. Дядя Женя делает на ней петлю. Я спрашиваю: что, будем арканом ловить свинью? Вроде это обычно с коровами делают или лошадьми. Дядя Женя смеется, как будто я прямо глупость несусветную сморозил. Подходит отец, кладет руку мне на плечо и объясняет, что надо будет свинье передние ноги связать этой петлей и подтащить к бортику загона, чтоб она не убегала от того, кто резать будет, и потом, когда в нее уже ножом ткнут, не потоптала человека. Потому что она, свинья, кусаться-то не кусается, но придавить может — больше сотни килограммов весит, тяжелее человека. Но мне лучше в сторону отойти - держать дядя Женя будет. Я могу вообще не смотреть, выйти на улицу. Потом просто помогу ножиком паленую щетину скоблить, а еще потом кувардак есть буду — это вкусное такое блюдо из парного мяса и ливера.
Дядя Женя смотрит на меня. Лицо у него одновременно ехидное и какое-то испуганное. Видимо, он сам боится, не хочет смотреть на то, как в живую свинью ножом тычут, надеется на меня это спихнуть. Отказываться мне стыдно — что я, не мужик? Да и вообще, если честно, мне это даже интересно: при мне никогда еще никого не убивали, я такого не видел еще. Ну, разве что рыба при мне умирала на кукане, когда ездил с отцом рыбачить. Но то — рыба, у нее и крови-то нет, и вообще, это не смерть даже. Рыбаки называют такое «рыба уснула».
Я беру веревку и говорю, что подержу, не проблема. Отец вроде начинает что-то говорить, но потом машет рукой и идет к загону. Дядя Женя торопливо кидается к дверце, по пути опрокидывает таз с водой, она растекается по склизким от навоза доскам. Потом он суетливо бегает за кабанчиком, потом ловит его ноги в петлю и просовывает конец веревки между прутьями. Подтягивает кабанчика к решетке, тот начинает визжать. Я пугаюсь, мне хочется сбежать из этого вонючего сарая, но нельзя. Я подхожу к дяде Жене, принимаю веревку. Дядя Женя быстро смывается во двор — курить. Я слышу, как он долго чиркает спичками по коробку, но зажечь не может.
Кабан замолкает. Его свинячья морда — прямо передо мной, только по другую сторону решетки. Тупые мутные глаза смотрят на меня и часто моргают белесыми ресницами. Вдруг морда исчезает, и в сарае раздается жуткий визг, даже не визг, а крик, как человеческий. Одновременно веревка со страшной силой дергается, обжигая мне ладони, и я, ничего не понимая, отпускаю ее. Тут же откуда-то сверху неуклюже спрыгивает отец, приземляется совсем рядом со мной. Прибегает всклокоченный дядя Женя, отец объясняет ему: в сердце не попал, и пришлось, спасаясь от кабанчика, сигануть через решетку. Отец смотрит на свинью, тяжело дышит и все время повторяет тихо-тихо: «бля... бля...». Хотя вообще-то он не матерится. При мне, по крайней мере. Я до этого не слышал ни разу.
Свинья сбрасывает веревку и носится по загону. Задние ноги у нее подгибаются, она поскальзывается, с громким шлепком падая задницей в вонючую жижу. В боку у свиньи торчит, покачиваясь, черная рукоятка ножа. По ней бежит черный ручеек густой жидкости. Свинья вдруг успокаивается, поворачивается к нам задницей (так нож видно еще лучше, видно, какой он здоровенный и как глубоко вошел в тело свиньи) и начинает тыкаться мордой в стенку сарая. Видимо, ей хочется пить — слизывает иней со стены. Она хрипло, с бульканьем, дышит, и кашляет как человек. Проходит несколько секунд (а может, и минут — я теряю всякое представление о времени), и свинья заваливается на бок. Она несколько раз дергается и успокаивается. Мне кажется, что она умерла, но потом я обращаю внимание, что ее бока редко-редко раздуваются, а мутный глаз шарит по сторонам. Отец забегает в загон, наступает на свинячий бок ногой, с трудом выдергивает нож и всаживает его еще раз, по самую рукоятку. Потом садится на корточки рядом с большим грязно-розовым телом и вытирает рукой потное лицо. Лицо тут же становится ярко-алым — видимо, ладонь испачкалась о рукоятку свинокола...
К загону бежит, топоча, дядя Женя. Он что-то орет и размахивает большим эмалированным тазом. А я смотрю на стену. На ней, бело-серебристой, четко отпечатаны ярко-красные пятачки: кружок и две дырки. Много отпечатков. Штук десять, если не больше...
- 4 -
- Слышь, парень, вставай. Не хер дрыхнуть, не в санатории.
Макс открыл глаза и обнаружил, что валяется на полу в какой-то клетке. Эта клетка, решетка загона, где умирала свинья — все перемешалось, и Макс не сразу понял, что уже проснулся. Потом увидел, что у открытой дверцы стоит угрюмый пожилой мент, и вдруг вспомнил все, что с ним произошло в последние сутки. Макс приподнялся на локте, потом осторожно встал на ноги. Все тело ломило, наверное, из-за жесткого пола. Мент взял его за локоть и повел куда-то внутрь коридора. В коридоре были окна, забранные толстыми решетками, и Макс увидел, что на улице уже совсем светло, день. Правда, солнца не видно — небо оказалось серым, пасмурным, моросил дождь. Дождинки шлепались на стекло, прочерчивая неровные линии, на решетках набухали, готовясь сорваться, толстые капли. По блестящему асфальту бежали люди: кто прикрывался зонтом, кто нет.
Мент подвел Макса к двери без таблички, заглянул внутрь, не отпуская локтя, и что-то спросил. Потом распахнул дверь шире и втолкнул Макса внутрь. Когда тот оглянулся, мента сзади уже не оказалось, а дверь снова была прикрыта.
За столом сидел мужик лет сорока, в вязаном пуловере. Он, не поднимая глаз от бумажек, мотнул головой на стоящий рядом стул. Макс, стараясь выглядеть уверенным в себе и своей невиновности в чем бы то ни было, сел на этот стул. Актерские усилия пропали впустую: мужик по-прежнему на него не смотрел, только черкал что-то на листочке. Потом открыл ящик стола, сунул туда этот листок и еще несколько других и, наконец, посмотрел на Макса. От этого взгляда на душе у Макса потеплело: опер (или следователь, дознаватель — кто их разберет?) не казался ни злым, ни бездушным. Он развалился на своем стуле и заложил руки за затылок.
- Ну, рассказывай. Какого хрена ты делал на вокзале без документов, почему морда разбитая... Протокола я пока не пишу, просто расскажи, че почем, потом будем думать, что с тобой дальше делать. В принципе, по ориентировкам ты у нас не проходишь, ничего стремного в том районе ночью не было, так что это, считай, формальность. Ну, поехали.
Максов рассказ опер слушал рассеянно, без интереса. Вроде бы напрягся, когда Макс начал описывать напавших на него гопников, но, услышав, что их крови Макс не жаждет и заявления писать не собирается, снова расслабился.
- Ну, понятно, - хлопнул он ладонью по столу, когда Макс закончил. - Сам виноват, в принципе-то, ну согласись... Короче, держать тебя особо незачем, вали домой и больше по незнакомым местам с дорогой техникой не шляйся... Щас распишешься вот здесь — и все.
Макс посмотрел на подсунутую опером бумажку. Я, Максименко Андрей Викторович... Ба, откуда узнали? А, ну да, в куртке же лежал абонемент в фитнес-клуб – давнишний подарок Кировца, так и ни разу не использованный... Проживающий... Ну, понятно, адрес родителей, само собой... Так, ага... По существу могу пояснить... Что ж ошибок-то столько, господа правоохранители? Неизвестный мне молодой человек, одетый в черную куртку... Бросил на пол сверток с веществом белого цвета.
- Я вообще-то... - начал Макс, но тут же осекся — по остановившемуся взгляду опера он понял, что сейчас скажет что-то неприятное ему, но все же продолжил. - Я не видал, он бросил сверток или нет. Я вообще его заметил уже после… когда сотрудники ваши... Заметили...
Опер встал, засунул руки в карманы брюк, шагнул к окну. Посмотрел задумчиво на улицу, прикрыл форточку. Потом вернулся к Максу, но сел уже не на свой стул, на край стола.
- Ну, не тупи, Андрюх, - с дружелюбной, искренней улыбкой произнес он. - Откуда там, бля, сверток этот взялся? Не ты же его бросил? Не ты. Я ведь звонил уже туда, к тебе домой. Коллеги говорят — нормальный парень. Спортсмен вот, качаешься. Я и сам когда-то… Уважаю спортсменов. А этот черт — он же на учете в наркушнике состоит, употребление опиатов, стойкая зависимость. И судимость у него уже была, по два-два-восемь. Тут все и так понятно, я б тебя и не дергал, но ты меня тоже пойми. Щас я сдам дело, а какой-нибудь мудак в прокуратуре его завернет: процессуальное нарушение, туда-суда... Бюрократия, сссука... Ну, короче, ты жопу не морщи, подписывай.
Макс подумал, подержал ручку, потом положил ее на листок и молча отодвинул от себя. Мент вздохнул, встал со стола, подошел с сейфу. Взял лежащую на нем газету, кинул Максу:
- Прочитай. Не здесь, на развороте. Мелкими буквами.
Макс развернул здоровенный газетный лист, уткнулся носом в бумагу — не столько искал, что там написано, сколько делал вид, чтоб не злить опера. Вдруг газета жестко, со звоном, прыгнула ему в лицо, и в голове снова вспыхнул оранжевый фейерверк.
***
По максову лицу текла прохладная жидкость. Макс открыл глаза. Он лежал на полу, над ним, раскорячившись, сидел опер и лил воду из графина.
- Ну, прочухался, принципиальный ты мой? - усмехнулся опер. Потом рванул Макса за шиворот и неожиданно легко, как ребенка, усадил обратно на стул. - Ты давай не дури здесь. То, что геру сбросил тот торчок, мы оба знаем. И ты, и я. Но! Мне вообще-то похуй, кого за это привлекать. Сечешь? Все же можно и в обратную сторону повернуть. Если я щас этого черта сюда дерну — мне его даже уговаривать не придется, он за милую душу тебя по всем статьям вломит. И про то расскажет, как ты чек у него на глазах сбрасывал, и про то, как по дворам мобильники у малолеток отжимал. Он на тебя че хошь повесит, хоть глумление над трупами, понял?
Опер отпустил максов ворот, снова отошел к окну и замолк. Макс сидел на стуле скрючившись и глядел, как густые темно-красные, почти черные, капли шлепаются с кончика носа и впитываются в голубые джинсы.
- На, ****о утри, - опер бросил в Макса рулоном туалетной бумаги. - И не думай, что выйдешь отсюда и побежишь в прокуратуру жаловаться: мол, избили меня злые менты. Учти: тебя вчера куча людей видела на вокзале, где ты разбитой харей светил. Понял?! Семенов!
В коридоре послышались торопливые шаги. В кабинет зашел все тот же пожилой мент.
- Отведи его в обезьянник. Сидит тут, сука, целку из себя строит... - опер говорил уже почти без злости и, кажется, переключился мыслями на что-то другое. - Подумает немножко — сам сюда попросится.
***
Видимо, на улице уже начало темнеть. В коридоре включили лампы дневного света. Макс, поначалу дергавшийся из-за того, что может не успеть на последний автобус, теперь осознал, что уехать он никуда не сможет, смирился - и расслабился. Ему все – вообще все – было до фонаря. Видимо, закончился какой-то лимит. Какой-то большой начальник в его нервной системе отдал распоряжение: мол, на ближайшую декаду мы отпущенные нам нервы израсходовали, переходим на режим жесткой экономии. Сидим тихо, наслаждаемся покоем и не беспокоимся. Вот Макс и не беспокоился. В голове гулко отдавалась пульсация от пары новых шишек («А не ори, не мешай людям работать,» - приговаривал сержантик, посланный успокоить разбуянившегося в клетке задержанного), нос распух, очень хотелось пить. А вот есть, как это ни странно, не хотелось совсем. Но даже эти физиологические нужды воспринимались как-то отстраненно, как будто были не его, а чьи-то чужие.
«Буддистом становлюсь,» - усмехнулся Макс. Усмехаться было больно, любое движение лицевых мускулов отзывалось в глазах пусть не вспышкой фейерверка, но тусклым вялым всполохом. Зато думалось легко и свободно. Мозг – ясный и бодрый, как будто не было недосыпа, голода, бесконечных побоев… И этим прояснившимся мозгом Макс вдруг осознал жуткую вещь. До сих пор, когда его били (а случалось это, в общем, нечасто, он рос спокойным и уравновешенным мальчиком), бьющими руководила ненависть, ярость, в общем, сильные эмоции. Все эти ширкуны с ряхами – они били со зла. А менты – нет. Они причиняли боль как-то отстраненно. А что – работа и работа. Орет задержанный – надо успокоить. Не подписывает – надо, чтоб подписал. А в голове-то у них, наверно, жутко обычные, бытовые мысли при этом бродят. Один, скажем, думает, что надо успеть дочку из сада забрать, другой вспоминает, как судака летом поймал на озере, третий прикидывает, как бы вырваться с дежурства на часок, чтоб два мешка картошки в погреб спустить… А этот, который орет, который кровавые пузыри носом пускает – он вроде и не человек для них. Работа… Это осознание напугало Макса больше, чем его туманные перспективы. Он – уже не гражданин России, не дизайнер уважаемой фирмы, не сын своей матери и не мужчина своей женщины. Он – кусок человеческого мяса, скрючившейся на грязном полу в свете грязной лампочки, и параллельно он – небрежно написанная фамилия в клеенчатом журнале дежурного мента…
***
Макс ждал, что к нему сейчас придут, что его увезут куда-то (куда увозят подозреваемых в хранении наркотиков? В СИЗО? Или КПЗ? Как много хороших, звучных аббревиатур). Но никто не шел. Отделение, и до того довольно тихое (все-таки воскресенье, видимо, большинство ментов отдыхает) совсем опустело, только перекатывалось по коридорам гулко несколько голосов да время от времени трещала-хрипела в дежурке рация. Макс уселся на полу поудобней и положил на колени лицо. Очень осторожно, чтоб не задеть нос... да и губы... да и все остальное, больно стреляющее при каждом прикосновении. И тут наконец раздались шаги, заскрипел в скважине ключ.
- На выход давай, - сказал новый сержант, незнакомый, видимо, только сменивший любителя успокаивать задержанных.
- Куда? - осипшим голосом спросил Макс.
- Щас все скажут, - недовольно буркнул сержант.
***
Улыбчивый прапор выложил на стол перед Максом барахло, которое выгребли из его карманов утром: раритетную, на 128 мегабайт, флешку, заляпанный побуревшей кровью носовой платок, пожуханный, потерявший всякий вид абонемент, пластиковую зажигалку. Вокруг этой неказистой кучки прапор обвил старый офицерский ремень, а на вершину получившейся пирамидки торжественно, с издевательской ухмылкой, водрузил пачку подаренного сумасшедшей бабкой печенья.
- А деньги? - ляпнул Макс, и сразу после этого с запоздалым ужасом почувствовал, что падает в очень-очень глубокую ледяную яму.
Прапор посмотрел на него молча. Стерев с окаменевшего лица глумливую улыбочку. Из Макса, наткнувшегося на этот взгляд, как будто выпустили воздух. Ноги дрогнули, ослабли и стали мягкими, сам он весь как-то съежился и оказался очень маленьким и уязвимым. Он забормотал, что деньги, наверное, оставил в другой куртке и, презирая самого себя, заискивающим тоном поинтересовался, где и что подписать. Прапор помягчел, но уже не улыбался. Наконец Макс прошел через «вертушку» мимо дежурного и взялся за ручку массивной входной двери с глазком. Только тогда он обернулся на хмурого сержанта, неспешно возвращающегося в коридор.
- Командир... А что опер-то сказал, который меня... который работал со мной? Надо будет у него чего-нибудь подписывать? - спросил Макс. Голос был хриплым и срывался.
Сержант обернулся.
- Раз велел отпустить — значит, вопросов к тебе больше не имеет. А если ты имеешь — то давай я тебя обратно в клетку засуну, завтра пообщаетесь.
- Нет уж, спасибо. Я пойду, - вымученно улыбнулся Макс и, толкнув дверь плечом, вывалился в неуютные сумерки на мокрую улицу.
***
Так, и что теперь делать? Автобус уехал. А если б и не уехал, денег на билет все равно нет. Так. Так. Так. Макс сунул в рот последний кусочек печенья и стал скатывать между ладоней бумажный шарик из обертки. Не хотелось думать, как вырваться из этого долбаного злого города, не хотелось вставать и идти куда-то из этого долбаного сырого парка. Не хотелось ничего. Только есть — и то не очень.
- Слышь, э... дай на пиво.
Макс, внутренне сжавшись, поднял глаза. Возле лавки стоял, покачиваясь, мужичок средних лет. Пьяненький, но не алкаш, похож скорее на работягу, который переборщил где-нибудь в гараже с такими же пролетариями и в приподнятом настроении пробирается к родному порогу. Выглядел он совсем безобидно: невысокий, пузатенький, с круглой физиономией... но старательно хмурил брови и выпячивал челюсть. Кожаная куртка была распахнута, кепка сбита на затылок. Видимо, это должно было демонстрировать окружающим брутальность и молодецкую удаль, внушать страх и уважение.
- Че... не по-о-ал?!
Мужичок пнул заляпанным жидкой грязью, когда-то белым, кроссовком по максовой ноге. И тогда Макс понял, что выражение «все внутри закипело» - это не просто красивый штамп. Бывает, что внутри у человека и правда начинает что-то кипеть. Особенно если этого человека долго унижать... Скажем, если сначала его, беспомощного и растерянного, ограбят два гопника, потом шугнет монструозного вида быдлокачок, потом расквасит нос улыбчивый офицер милиции, приложит головой о стену сопливый садист в серой форме... и, наконец, пнет своим немытым копытом какой-то колобок с залитыми сивухой глазами — то закипит это что-то непременно, не может не закипеть!
Макс бешеным рывком, захрустев позвоночником, вскочил с лавки, одновременно выпрямив в локте руку с кулаком, направленным на колобков нос. Удар, который долго и безуспешно пытался «поставить» Кировец, на этот раз оказался неожиданно сильным — боль, вспыхнувшая в костяшках, прострелила руку до локтя. Но мужичок принял этот удар не как в кино — красиво опрокинувшись на спину... Он мотнул головой, качнулся бесформенным туловищем, а потом смешно и безобразно шлепнулся внушительным задом в лужицу. Кепка слетела и покатилась по грязному асфальту, открыв блестящую лысину. Из картофельного носа проворно выкатилась красная струйка. Округлившиеся глаза посмотрели на Макса снизу испуганно, с наивной детской обидой. Внутренний кипяток испарился, его место заняло зудящее чувство стыда. Ударил — кого? Не гопаря в подъезде, не здоровенного быка у ларька, не мента... хотя мента нельзя было, тут совесть чиста, но все же, все же... Разбил нос поддатому мужичку, который не то что дать сдачи — идти-то не в состоянии. У мужичка, наверное, дети... Да какие там, на хрен, дети — внуки, конечно! Без кепки, с открывшейся лысиной, он на доброго дедушку похож, каких Леонов раньше в кино играл... Дожил — разбил нос Вини-Пуху!
- Ладно, мужик, ты извини... Ну вот че ты сам начал, а? Иди давай домой, проспись... Хорош шарахаться, щас еще от кого огребешь... - забормотал Макс, помогая мужичку встать. Потом сбегал за кепкой, хотел надеть на растерянного мужика, но увидев, что вся она в грязи, просто сунул ему в руки. Мужик, не отводя детского взгляда от Макса, напялил-таки ее на башку, размазав грязь по лысине. Макс повернулся и зашагал к выходу из парка, сжимая ноющий кулак в кармане куртки. Потом обернулся. Мужик так и стоял, чумазый и растерянный, и смотрел на него.
- Слышь... Извини еще раз... А как мне на трассу выйти, ты не в курсе? Ну, где выезд из города вашего?
***
Когда Макс подошел к указателю с перечеркнутым красной линией названием, было уже почти темно. В воздухе моросила какая-то гадость — дождь не дождь, туман не туман. Было не холодно, а скорее зябко — в чем разница между тем и другим, Макс сказать не смог бы, но второе явно подходило к ситуации лучше. Время от времени в лицо бил порыв ветра, пахнущего плесенью, мокрыми дровами и чем-то еще, резким и неприятным.
Возле указателя Макс остановился и с удивлением понял, что у него свалился с плеч огроменный камень. Потому что гопники, менты, сумасшедшие, позорно поверженный пьяный мужичок — все это осталось там, в мерзком городе. И это было хорошо. Даже сумеречная тоскливая степь с петляющей по ней мокрой раздолбанной дорогой казалась безопасней, уютнее, понятней, чем те жуткие людные улицы. Конечно, по этой самой дороге вполне могут ездить гопники с сумасшедшими и ментами... Или даже сумасшедшие гопоменты... Но это было все-таки лучше.
На обочине у основания знака Макс обнаружил большой, как минимум в полсигареты, окурок, подобрал его и прожарил над зажигалкой фильтр. Вряд ли это способно уберечь от какой-то заразы, но неожиданно вспомнившийся школьный ритуал приподнял настроение. Потом сунул горячую сигарету в рот и подкурил. Дым оказался едким, злым и несвежим, курилась сигарета тяжело. Но уже после второй затяжки голова приятно поплыла, и на душе стало совсем хорошо. Макс сунул руки в карманы, и, довольно щурясь, зашагал по ночной трассе.
***
Мимо пролетела еще одна машина. Скорости не сбавила, только ослепила фарами, обдала грязной водой из лужи и провыла что-то издевательское клаксоном. Макс даже не стал отряхиваться. В темноте все равно не видно, да и вообще — какая теперь разница. Останавливаться никто не будет, это ясно. Ночь на улице, от города он протопал почти двадцать километров. Макс и сам, если бы был за рулем, проскочил бы мимо — мало ли что варится в башке у человека, шляющегося по степным дорогам среди ночи? Надо было оставаться там, у выезда из города, под фонарями — может, кто и подобрал бы, все же цивилизация, а не дикое поле. Но возвращаться — не вариант. Сил уже нет, ни физических, ни моральных.
Значит, надо как-то перекантоваться здесь, дождаться утра, а там, посветлу, кто-нибудь да остановится, пожалеет... Но как протянуть эти пять-шесть-восемь часов? Воздух стал по-настоящему холодным. Еще, наверное, плюс, но уже очень близко к нулю...
На дороге показалась еще одна машина, теперь встречная. Макс отвернулся и прикрыл лицо локтем от света фар. Когда машина с ревом и брызгами промчалась мимо, он заметил, что недалеко от дороги на поле разбросано несколько горок, и обрадованной рысью побежал к ним. Ура! Сено! Макс вспомнил рассказ отца, как он спасался в стогу во время армейской службы. У них что-то сломалось в дороге, пришлось шагать к части пешком, засветло они прошли чуть больше половины пути, а как раз ударили крепкие заморозки. И вот отец с несколькими другими солдатами и офицером зарылись в стог сена, благополучно переночевали в нем, а утром все потопали дальше. Даже простуды никто не схватил.
Макс суетливо разворошил верхний, подмоченный, слой, вырыл, утрамбовал ногами нору в половину своего роста, полез внутрь и расслабился, приготовившись ощущать блаженство. Но с блаженством обломалось. Внутри стога было все так же холодно, к тому же жестко, колко и пахло мышами. За шиворот, под джинсы и в ботинки посыпалась мелкая царапистая труха. На зубах заскрипела пыль. Может, отец прятался в каком-то другом стогу? Или просто он, как парень деревенский, был лучше приспособлен к таким вот экстремальным ночевкам?
Матерясь сквозь зубы, Макс выскочил из своей норы, разворошив при этом полстога, и устало поплелся обратно к трассе. Идти было трудно — ноги облепили громадные грязевые лапти, увеличивающиеся с каждым шагом.
***
Кажется, сил не осталось даже на то, чтобы мерзнуть. Твердое бетонное основание дорожного знака, на котором было больно сидеть, стало удобным и комфортным, как домашнее кресло. Зубы уже не стучали, просто болела голова. Но это, наверное, от голода. Или это первый симптом сильной простуды. А может... да какая разница? До рассвета еще хрен знает сколько времени, и прожить это время на трассе никакой возможности нет. Безнадега... Повыть бы на луну, да ее не видно. И машины ездить перестали, а то бы прыгнул под колеса — пришлось бы им останавливаться...
Макс бросил щепку, которой апатично чистил свои облепленные грязью башмаки, и откинулся спиной на металлический столб. Эх, покурить бы сейчас...
- 4.1 -
- Кто тебе сказал, что он не хочет? - папа пучит глаза. Он всегда «лупоглазит», когда злится, так говорит мама. Потом он смотрит на меня и спрашивает ласково: - Хочешь, Андрюш?
Я, если честно, не хочу. Потому что на рыбалке холодно, от воды воняет тиной и дохлой рыбой, потому что я терпеть не могу прикасаться к червякам, они все в слизи и обвиваются кольцами вокруг пальцев, потому что у меня никогда не клюет, я сижу как болван в лодке, завернутый в пыльную теплушку, и все время хочу спать. Конечно, лучше лечь сегодня попозже, выспаться в воскресенье и с утра усесться смотреть мультики. Но и отказаться от рыбалки я не могу, потому что папа расстроится. Он хочет вырастить меня настоящим мужиком, да и я сам хочу вырасти мужиком, а мужик должен уметь рыбачить.
- Он же мужик, - опять пучится папа. Ну вот, я так и думал, к этому все и пришло. - Ты себе девку роди, вот с ней и нянчись. В куклы играй, пироги пеки, что там у вас...
Мама подходит к нему близко и что-то шепчет-шипит почти в ухо, я не слышу, что. Потом разворачивается и уходит в комнату. Наверное, она там плачет. У меня тоже мутнеет в глазах, я чувствую, что сейчас разревусь.
- Иди, успокой маму, - трогает меня за плечо меня папа. - Скажи, что мы завтра утром приедем и притащим ей полный садок рыбы. А потом все вместе пойдем в парк, купим мороженого, и ты покатаешься на «цепочках».
Я потихоньку иду к маме. Она плакала, глаза у нее красные, но теперь улыбается. Слушает, что я ей говорю, и идет на кухню — собирать нам Сидор. Этим именем папа почему-то называет свою рюкзак.
Когда мы подъезжаем к берегу, папа поворачивает ключ, и наш «Запорожец» замолкает. В ушах немножко звенит от неожиданно наступившей тишины. На улице еще тепло, ветра почти нет. Ветки оранжевых тополей чуть качаются, тоненько шелестят листьями. Водохранилище все красное от солнца. С воды, как и обычно, рывками доносится неприятный запах. Вдруг совсем рядом раздается жуткий хохот, я пугаюсь и хватаюсь за папину штормовку. Папа смеется надо мной и говорит, что это кричала птица баклан, такая чайка здоровенная. Но я уже и сам понимаю, что испугался зря. Сердито беру в охапку оба спиннинга, садок и свою теплушку, шагаю с этой горой барахла к нашей лодке. Папа достает из багажника уключины, якорь, садок, еще какую-то ерунду, и, посвистывая, идет следом за мной. Веселый... А мне вот что-то совсем не весело.
Если смотреть из лодки, то вода не красная, а черная. То есть там, далеко, красная. А возле самого борта — черная, густая, как будто не вода, а густое машинное масло. К тому же по поверхности плавает пена и какая-то дрянь, листочки всякие, веточки, мелкий мусор. Я хватаюсь за скамейку — хоть я и научился плавать по-собачьи этим летом, да и папа утонуть не даст, он нырнет за мной и спасет — все равно падать в такую черную и, кажется, холодную воду не хочется.
Я оглядываюсь на берег, и мне, как всегда в такие моменты, становится очень страшно — уж очень далеко земля. К тому же лодка разворачивается как-то неудачно, и ее начинает раскачивать из стороны в сторону. Я еще крепче цепляюсь за скамейку и говорю голосом знатока, что мы приплыли, рыбы тут точно много. На самом деле я понятия не имею, где сколько рыбы, просто страшно заплывать еще дальше. Папа смеется и продолжает грести. Наконец он поднимает весла и кидает носовой якорь. Я смотрю, как веревка скользит между его пальцев, исчезая в воде, и жалею якорь: плохо ему, наверное, там, в этой черноте, на дне, среди холодных водорослей, которые обвивают ноги, когда плывешь... А говорят, на дне еще и мертвецы... Папа встает и осторожно перешагивает через мою скамейку, чтобы добраться до второго якоря. Лодку при этом раскачивает так, что я зажмуриваю глаза. Сзади раздается мощный бульк, и на щеку попадают мелкие капельки воды. Я их не вытираю — боюсь выпустить из рук доску.
Солнце садится, сначала виден самый верхний его темно-красный краешек, потом оно исчезает совсем. Там, где только что был этот краешек, небо еще светло-серенькое, а с другой стороны уже абсолютно черное. Берег совсем не видно, только раскачивается в черном воздухе беленькое пятнышко - наш «Запорожец». А может, мне это кажется. А еще, чуть в стороне, светятся окошки. Это завод, где папа работает. Он говорил мне, что для производства требуется много воды, поэтому завод построили на берегу. Когда несколько лет назад выпало много снега, водохранилище по весне разлилось, и вода дошла почти до папиного цеха...
Папа держит в одной руке спиннинг, другой нашаривает в грудном кармане штормовки пачку сигарет, зажигалку. Закуривает, выпускает густой серый дым, который как будто светится в темноте. Косится на меня — смотрит, чтоб не в мою сторону дым шел, потому что вредно. Я отворачиваюсь и усмехаюсь в темноту. Он не знает, и мама не знает, а я уже пробовал курить. Когда был в начале лета у бабушки, мы с пацанами шалаш построили во дворе. Таскали туда еду из дома, компот всякий. Торчали там постоянно, даже дежурили допоздна по очереди, чтоб из соседского двора не пришли засранцы и не сломали. Тогда в шалаш один пацан, Серега Машенцов, притащил пачку сигарет «Элдэ». Он у брата старшего стащил из кармана, говорил, что сам уже год как курит. Витек тогда набрал в рот дыма и закашлялся. А я набрал и не кашлянул ни разу, хотя слезы на глазах появились. Серега сказал, что я настоящий мужик, а Витек баба. А потом мы, чтоб дома не учуяли дым, стали ножиками срезать с дерева кору, отдирать полосками прямо и жевать ее. А бабки на другой день орали на нас, что деревцо стало голое, как пальма...
Стемнело уже по-настоящему. С земли никаких звуков не доносится — ни тополей не слыхать, ничего. Зато вода, как только темнеет, начинает вести себя очень громко: она булькает, чавкает, плещется, даже как-то подвывает. И рыбой с тиной воняет намного сильней, чем днем. Мне представляется, что никакого берега нет, что на всем свете только вода, и мы с папой плывем одни по этой жуткой черной воде в своей маленькой лодке. Как в кино, где все города затопило, и люди плавают по морю на смешных кораблях и ржавых водных мотоциклах, а у одного за ушами жабры вырастают, чтоб мог дышать на глубине... Только у них там вода красивая, бирюзовая и прозрачная, не то что у нас — черная, холодная, к тому же чавкает и воняет. Мне становится жалко нас обоих и все человечество, хочется заплакать...
У папы вдруг делает громкое «тррррр» катушка — так неожиданно, что я вздрагиваю. Папа радостно хэкает и делает резкое движение - подсекает. Я это движение почти не вижу, но чувствую: лодка вздрагивает и снова начинает раскачиваться. Папа быстро-быстро крутит катушку, потом быстро отводит руки назад и выдергивает из воды что-то темное и непонятное. Это темное падает в нашу лодку и сильно бьет меня по ноге чем-то холодным и склизким. Я кричу от страха. Папа нагибается ко дну лодки и поднимает на вытянутой руке мерзкого вида рыбину:
- Сомик, килограммчика на два-два с половиной... Вот нам, Андрюха, и балычок! Теперь можно и домой ехать!
Я начинаю радостно ерзать, но папа якорей не вынимает. Он насаживает новую наживку — белую, жирную личинку, называется «бурлак» - и снова закидывает спиннинг в черную даль. Я понимаю, что про «домой» он сказал не всерьез и снова начинаю кукситься на своей скамейке. Сомик время от времени звонко бьет хвостом по днищу лодки.
Я начинаю вертеть головой: интересно, а откуда мы приплыли? Берег у меня за спиной, или, может, уже слева или справа? Лодку же могло развернуть, а могло и с якоря сорвать... Нет, все в порядке. Завод светится все там же, где и раньше. Кажется только, что окна стали ближе, больше и теплей... Папа говорил, что по ночам там работают люди, что там все гремит, а лампочки горят очень ярко, чтоб рабочие все видели, потому что механизмы — это опасно. Но я смотрю на эти яркие окна, слышу отдаленное гудение и представляю себе, что там тепло и сухо, работает телевизор, закипает чайник, а возле окон стоят мягкие удобные диваны... Глаза у меня слипаются...
-5-
- Э, парень, ты живой?! - Макса тряхнули за плечо.
Он открыл глаза и снова зажмурился — в лицо бил яркий свет. Кто-то похлопал его большой мягкой ладонью по щеке. Голову от скулы до уха прострелила резкая боль:
- Все с тобой в порядке? Где машина? Машина твоя где?!
Макс снова разлепил глаза. Перед ним стояли два человека. Один — очень толстый немолодой мужик с блестящей бритой головой, второй — вроде бы максов ровесник, может, чуть постарше - невысокий паренек в бейсболке.
- Какая машина? Я... Чего надо? Какая машина? - завертел головой Макс.
- Ты в аварию попал? Э! Разбился чтоль? - продолжал орать толстый.
- Нет, мужики... Я шел... Пешком шел. Хотел на попутке уехать. Но не подбирает никто. Вот, сел, уснул...
- Не, глянь, Женек, а! Юморист, бля. А че ночью-то шел? Дня тебе не было? Мы думали, машина перевернулась, сидит на обочине человек, незнай живой, незнай мертвый...
- Да я днем должен был уехать, на автобусе. Но менты приняли, посадили в обезьянник. Побили, деньги отняли, и на ночь глядя выпустили. А мне домой надо... Че делать? Вот и пошел на трассу...
- Понятно, - выпрямился толстый. - Ладно, садись. Подвезем. Считай, повезло.
- Спасибо, м-мужики...
***
- Ты чего как леший-то весь? Солома из башки торчит... - Толстый, поворочавшись на тесном штурманском кресле, повернулся-таки к Максу, который блаженствовал сзади, развалившись в душном тепле на мягком пыльном сиденье.
- Да я почувствовал, что замерзать стал, и полез в сено, думал, там получше будет, - неуверенно улыбнулся Макс.
- Сеееено, - передразнил его толстый. - Солома это, вот что значит городской!
Крутивший баранку парень добродушно заржал, не отводя взгляда от дороги.
- А я думал, ты разбился и прискакал на дорогу.. Знаешь как бывает? - толстый с азартом, причмокивая губами, начал травить байку, которую водитель, видимо, слышал уже не раз. - Я раз ехал с райцентра, смотрю — в кювете тачка горит. Иномарка, эта... как, Женек? А, «Лексус», да. Ну я тормознул, побежал по полю — а там полыхает, хер подойдешь. Метрах в пяти мужик валяется, в кровище весь. Башкой стекло лобовое высадил, представляешь? И вот лежит, хрипит чето. Тут еще камазист подбежал, мы вдвоем его подальше утащили — вдруг рванет... А тот, с разбитой башкой, хрипит чето, жена мол, где, чо... Мы с камазистом к тачке и давай в окна заглядывать — там баба, нет... А не видно ни хера, чето полыхает. И если даже там, как вытаскивать? Жар — что твой ****ец. Мы еще побегали вокруг, думали, может тоже из салона вывалилась, но так и не нашли ее. Тут народ еще подтянулся, я в машину сел и поехал домой. Думаю, сами с ментами трите... И вдруг смотрю — идет по кукурузе вдоль дороги баба, лохматая вся и улыбается как дура. Я по тормозам, кричу: айда, мол, садись, подвезу. Она от меня как побежит! Ну, догнал — я тогда здоровый был, худой... Она, короче, отбивается, кричит — а сама лыбу давит. И, главно, в одной туфле. Вторую, видать, в кукурузе потеряла. Я обратно в район, в больничку ее привез. Врачи говорят — шок. Представляешь, пять кэмэ отмахала от места аварии и даже не заметила. А пока мы с ней там были, мужика ее на «скорой» привезли. Только сразу в морг. Не дожил бедолага...
Толстый замолк и внимательно посмотрел на Макса.
- Жрать хочешь, наверно? - Он покопался в стоящем в ногах пакете и протянул здоровенный бутерброд с колбасой. Увидев, как Макс накинулся на еду, сказал себе под нос: - Вот пидоры, а... Закроют человека — и ни покормить его, ничего...
***
Макса слегка разморило от ощущения сытости и он начал залипать, роняя голову на грудь, когда толстый снова к нему повернулся:
- Слышь, друг... Давай махнемся местами. Ты тут посиди, а я посплю маленько сзади, ладно?
Водитель молча прижал машину к обочине и остановился. Макс вышел из машины, пропустил с трудом вывалившегося со своего места толстого и с размаху брякнулся на его кресло. Попал рукой во что-то влажно-холодное и тут же брезгливо сморщился: чехол сиденья был насквозь пропитан потом. Макса перекосило. Он почувствовал, как выделения чужого толстого тела впитываются в его одежду, добираются до его кожи... Парень в бейсболке заметил брезгливую гримасу, со злобой посмотрел на Макса, но промолчал. Толстый поворочался сзади, и, как только машина тронулась, начал громко, раскатисто храпеть.
- Долго нам ехать еще? - спросил Макс, чтобы хоть что-то сказать, разрядить обстановку.
Водила помолчал немного, потом ответил неохотно:
- Часа полтора.
У Макса закружилась голова. Полтора часа — и он будет дома. Дома! В нормальном городе, где прожил всю свою жизнь, где нет гопников и злых ментов... Вернее, они есть, конечно, но там они не смогут с ним ничего сделать. Потому что там, стоит только пальцами щелкнуть, примчится на выручку бойцовая машина по кличке Кировец и акула пера по фамилии Вальтер, там мама прибежит, пожалеет и утешит, там Маринка, в конце концов... Да там просто каждый метр, каждый камушек — все родное, там не могут происходить всякие жуткие вещи — по крайней мере, с ним точно не могут!
Поток приятных мыслей прервал голос водителя.
- Он больной. Рак у него. Химиотерапия, все дела. Поэтому такой стал. Он был здоровенный мужик, самый сильный у нас в деревне. А щас умирать едет.
- Кто? - ошалело спросил Макс. И понял, что зря спросил. Понятно же, кто. - Он батя твой?
- Сосед... Мы с его сыном одноклассниками были. А потом Андрюху убили в Москве, мать — в смысле, вот дядьвасина жена - повесилась. А он жил-жил один — начал болеть. Съездил в город — рак. Резали его, облучали, травили хер знает чем. Без толку все. Вот опять в диспансер надо, сказал, отвези, Женек, чую — в последний раз.
Водила замолчал. Макс долго думал, что сказать, потом решил, что ничего говорить не надо, и стал смотреть в окно на высвеченные фарами километровые столбы. Толстый сзади ворочался и стонал.
***
Макс вышел из машины, с наслаждением потянулся, напряг затекшие мышцы ног. На улице было уже не темно, а как-то серо — наверное, около 5 утра. Эх, часы-часы, кто вас теперь носит... Но часы — это ерунда. Все. Дома. Почти дома. Даже воздух — холодный, влажный, с запахом мокрого асфальта — свой, родной.
Толстый, снова пересаживаясь на переднее кресло, сунул вялую ладонь, улыбнулся так, что сжало сердце:
- Извини, парень, до дома не добросим... Нам в другой конец города. По объездной быстрей будет, а надо еще очередь занять...
- Конечно-конечно, - спохватился Макс и стал трясти огромную обессилевшую лапу. - Тут автобусы ходят, сяду и доеду, даже в голову не берите. И вообще, спасибо вам огромное, мужики. Удачи вам, счастья!
Паренек-водила махнул рукой, машина рыкнула, швырнула из-под колес пыль и мелкие камушки и, затихая воем, исчезла за поворотом. Макс, продолжая нести на лице бессмысленную счастливую улыбку, пошагал к облезлой пригородной остановке.
Недалеко от нее стояла серебристая «пятнашка». Таксист. Вернее, не таксист, а так — частник-бомбила. Ждет рабочих, которые поедут со смены домой — вдруг кто торопится, не хочет трястись в автобусе, вот и наймет «мотор».
И Максу вдруг так захотелось приехать домой на этой «пятнашке»... Десять минут — и у своего подъезда, всего десять минут — и ванна, горячая еда, чистые простыни, Маринка под бочком... Десять! А на автобусе — полчаса, да и не факт, что так запросто доедешь, не попадешься кондуктору — денег-то нет совсем... И ведь сил нет, что самое главное! Дожидаться следующего автобуса, или шлепать пешком... Или, того лучше, попасть в милицию, если кондуктор упертый покажется... Макс передернулся и постучал в окошко машины.
- Шеф, до Победы сколько будет стоить?.. Двенадцатый дом. Ну да, «свечка» заводская, девятиэтажка...
***
Пристегнувшись, Макс немного помолчал, собираясь с духом, и сказал деревянным голосом, стараясь не смотреть на бомбилу:
- Только это... Денег нет с собой. До места доберемся — сразу отдам, не вопрос...
Водила, некрупный, но жилистый пожилой мужик с выцветшими зоновскими наколками-перстнями на фалангах пальцев, резко, до визга покрышек, вдавил в пол педаль тормоза.
- Вылезай. Нашел, ****ь, дурака. Катай их тут... Вылезай, говорю!
Говорил он негромко, без истерики, но твердо, с крепким нажимом, так что спорить с ним ну никак не было возможности. У Макса закружилась голова. Опять?! Опять вылезать, опять идти, опять просить кого-то? Он повернулся к водителю и, сдерживая слезы, сказал дрожащим, противным самому себе, голосом:
- Мужик. Я никак до дома не доеду. Третий день. Меня менты приняли, побили, деньги отняли. Ну, нет у меня денег! Довези до дома, будь человеком, пока я не подох на хер на трассе этой! Там поднимемся... Да можем и не подниматься — я в домофон звякну, жена спустится и вынесет тебе деньги! Давай, мужик, помоги!
Водила с брезгливостью взглянул на Макса, подумал немного и включил скорость. Макс облегченно откинулся на спинку кресла. Десять минут. А если повезет, то и восемь...
***
Двор был таким же, как и три дня назад. Как будто и не уезжал никуда. Как будто и не было всего того, от чего теперь так больно улыбаться или щурить глаза... Щеку приятно лизнуло лучом показавшегося из-за соседней пятиэтажки солнышка. Макс осторожно улыбнулся.
На лавке перед подъездом сидели, скрючившись и уткнувшись в колени лицами, двое бомжей неопределенного пола. У одного (или одной?) из-под капюшона до самого заплеванного асфальта свисали спутанные обесцвеченные волосы.
Пока татуированный водитель закрывал машину, Макс взлетел на крыльцо и набрал на домофоне номер своей квартиры. За спиной послышались приближающиеся уверенные шаги — водитель неторопливо подходил к подъезду. Шаги остановились совсем недалеко от Макса, и тут же раздалось тихое, ритмичное позвякивание — видимо, он встал у нижней ступеньки крыльца и теперь крутил на пальце брелок с ключами. Из домофона вырвался первый гудок — хриплый и очень громкий в это раннее, когда все еще спят, утро, он гулко отдался в пустом дворе...
«Мариночка, золотко, открывай», - мысленно поторапливал Макс Маринку, которая, наверное, сейчас валяется на их кровати под тонким одеялом... Теплая, мягкая, ласковая... Не может открыть глаза и строит раздраженную детскую гримаску... Она всегда такая смешная спросонья... Еще гудок. Еще. А может... тут Макса как будто окатили ледяной водой — он физически почувствовал, как колючие льдинки заскользили от лопаток вниз, заставив дернуться спиной. А с чего он, собственно, взял, что она дома? Они же поругались перед его отъездом — она вполне могла уехать к родителям... Тогда она и не подозревает, что он до сих пор не вернулся! Думает, что приехал, живет здесь, на работу ходит, а ей не звонит из гордости. Гудок. Гудок! Неприятный, хриплый, дребезжащий! Ну же, Мариночка! Ну, пожалуйста, Господи!...
- Ээээ... - просипел сзади безжизненный голос. - Э, командир. Давай в центр.
Макс удивленно обернулся. Рядом с водилой стоял, покачиваясь, Мася. Челюсть у него отвисла, заросший редкими длинными волосинами подбородок был мокрым от слюны. Глаз его под капюшоном не видно. Успокоенный Макс резко повернулся к домофону и снова принялся гипнотизировать домофон.
- Я никого. Никуда. Не везу. Хочешь ехать — вызывай такси, - медленно и внятно ответил водитель. Макс удивился про себя, как он уверен в себе, как твердо смотрит и говорит. Удивился — и позавидовал. Наверное, такого не затащат в подъезд гопники, да и опер не посмеет ударить... Гудок.
- Ты, командир, хорош... - Мася прокашлялся. - Не тормози. Деньги будут, че ссышь...
- Ты как разговариваешь со мной. - голос водителя был тихим и спокойным, но за ним угадывалась холодная ярость уверенного в своих силах человека. Брелок продолжал позвякивать. Гудок. - Какой я тебе... - и тут водитель издал хрюкающе-чавкающий звук, заставивший Макса вздрогнуть всем телом и обернуться. Водитель с неестественно-громким костяным стуком упал на колени. Невидящими глазами он смотрел снизу вверх на шатающегося Масю, обе ладони сильно прижимал к уху. Из-под них мощными толчками выбивалась, рассекаясь на мельчайшие капельки, неправдоподобно яркая, как в дешевых боевиках, алая жидкость. Потом водителя несколько раз передернуло судорогой, и он завалился на бок, к ногам подметающей волосами асфальт бомжихи. Ноги его заплясали жуткий конвульсивный танец.
Мася, как зомби, повернулся и молча шагнул к Максу. Поднял голову, и Макс увидел его глаза — пустые и страшные, как у вчерашней вокзальной сумасшедшей.
- Серега, - хрипло позвал Макс. - Серега, это ж я, Максименко Андрюха... Привет, Серег... А это кто с тобой? Это Калинкина? Ну, Алла, то есть? Серега...
Тут гудок прервался на середине, и за максовой спиной раздался заспанный голосок Маринки:
- Кто? Андрюш, ты? Але!
Макс бросился к домофону, ударился о металл губами и истошно заорал:
- Марин, лапа, это я! Открывай, Ма...
Он почувствовал, что Мася неожиданно толкнул его в спину, потом еще раз и еще. Больно не было, Макс скорее удивился, чем обиделся. Видимо, от этого удивления он потерял равновесие и шлепнулся на задницу. Попытался встать — и не смог. «Слабость какая... Но теперь дома, теперь не страшно», - подумал Макс и потерял сознание.
***
- Андрюш! Андрюша-а-а... - Маринка быстро-быстро гладила его лицо, волосы, уши руками. Ее лицо, лицо принцессы, расплывалось в плаче, делалось некрасивым и непривычным. Старый халат, который она почему-то любила, а он давно обещал ей выкинуть, распахнулся. Под ним виднелась пижама со смешными детскими медвежатами — его подарок. И халат, и медвежата были забрызганы красным. Пятна расползались по мультяшным мордочкам, как живые.
- Андрюуууушаааааа! - по-бабьи, по-деревенски, не своим, а каким-то нутряным надтреснутым голосом, закричала Маринка. Потом она взвыла что-то совсем нечленораздельное и прижалась лицом к его груди.
Макс хотел что-то сказать, но не мог. Да и нечего было говорить. Он с трудом положил руку на маринкину голову и потрогал волосы. Мягкие... Макс улыбнулся.
- 5.1 -
Все красное. Такое красное и горячее, что глазам больно. Я сильно-сильно зажмуриваюсь, аж лицо болит. Все равно все красное, только что потемнее. Резко открываю глаза, и солнце острым белым лучом бьет прямо в мозг. В мой больной, мой бедненький мозг. Мозг, которому вчера крепко досталось, ой крепко... Я смутно припоминаю, как отплясывал на дискотеке. Получалось плохо, очень плохо, смешно получалось, и я, рисуясь перед молоденькой кобылистой немочкой из нашего отеля, живущую со своим длиннолицым перестарком-бойфрендом в номере через стенку, старался плясать еще хуже, чтоб казалось, что я нарочно придуриваюсь. Немочка хохотала как-то зверски, запрокинув голову и распахнув рот, как у нас пьяные мужики хохочут. Я, вдохновленный таким успехом, скоморошничал дальше, постоянно подмигивая ей всем онемевшим лицом и время от времени отлучаясь к бару, где пил воняющую ацетоном местную водку... или как там она называется. Потом немочка куда-то исчезла (и это счастье, что исчезла! что я не успел набраться основательно и не полез к ней знакомиться ближе, ведь мог же, мог, и даже собирался!). Потом я квасил с какими-то русскими мужиками, мы долго и бестолково обсуждали бренность бытия... А потом мужики оказались не русскими, а вообще белорусскими. А потом кто-то порывался вкачать кому-то сипа, и я тоже суетился, тоже куда-то стремился, кричал о справедливости и о понятиях. Даже слеза набежала горячая от обиды на мир. А что потом было, не совсем понятно. Вроде бы какая-то драка все же была. Кто-то что-то орал, звенело стекло. Но видимых телесных повреждений с утра я на себе не обнаружил, так что, вероятно, побоище состоялось без моего участия. Ой, хоть тут повезло... Правда, все равно арабы на ресепшине утром смотрели на меня осуждающе. А может, это мне причудилось с бодуна — кто их поймет, арабов-то? Таинственный восток... А потом длиннолицый немец волок меня по коридору, а его белокурая подруга шагала рядом, лаяла что-то на своем жутком языке и все хохотала, хохотала как пьяный мужик. Вот же гадство, стремно-то как! Срамился перед всем отелем, клоун хренов... Танцующий боец... боевой танцор... Дебил, в общем. Правда, и другие не лучше, полно же дураков, и как такую концентрацию этот отель выдерживает? Бедные, бедные арабы...
Подмучивает меня, желудок как рыба на леске бьется, и башка звенит ультразвуком. Ойейей... Судорожно извиваясь, я заползаю по раскаленному песку в тень, образовавшуюся под пляжным зонтом. Маринка, лежа на животе, читает какую-то дрянь. Она смотрит на меня презрительно, фыркает и снова утыкается в книжку. Я усмехаюсь: глаза-то по строчкам не бегают, не читает ведь, зараза! Просто — воспитывает. Эхх, коза моя ненаглядная! Подползаю еще ближе, кладу голову ей на поясницу. Она дергается, пытаясь скинуть меня, но я не даюсь. Она перестает дрыгаться и с оскорбленной гримаской (я ее лица не вижу, но знаю, что на нем написано, не первый же раз) возвращается к той лабуде, которую якобы читает. А я устраиваюсь поудобнее на своей живой подушке и обозреваю окрестности. Окрестности обозреваются самые что ни на есть знакомые, все это я видел при разном освещении и в разных, хе-хе, позах... Но на меня вдруг накатывает волна умиления. Миниатюрные маринкины пяточки, красный шрам с обратной стороны коленки — она в детстве с горки упала на какой-то штырь, говорит, крови море было — и попа, в которую я влюбился несколько лет назад, затянутая в веселенькую желто-зеленую материю, мы вместе ходили ей этот купальник выбирать перед поездкой... Резинка чуть сползла, и между ней и загорелой спинкой виднеется белая полоска кожи. Я кошу глаза и смотрю на нее близко-близко. Оказывается, в этом пикантном месте Маринка покрыта микроскопическим золотистым пушком. Все покрыты, наверное, но меня это открытие почему-то поражает. Я понимаю, что давно уже не смотрел на Маринку — да что там, не только на Маринку, а вообще на все вокруг, на деревья, стены, на машины, да не знаю, на себя самого... давно уже не смотрел по-настоящему, все видел условно, какими-то условными цельными образами. Как будто не жил, а в кино сидел. Видел плоскую картинку, но не замечал шероховатостей, полутеней, просто реальности окружающего... пушка этого на родной узкой спинке — не замечал! Я поднимаю голову и задыхаюсь от того великолепия, которого только что в упор не видел. Все такое яркое, такое неестественно-красивое, но в то же время потрясающе реальное, осязаемое! Море прозрачно-бирюзовое, мерцающее из глубины, пульсирующее минерально-голубым огнем... Валяющаяся на слепяще-белом песке банановая шкурка - ярчайшего желтого цвета, сочного, насыщенного, концентрированного... Бокал вина в руке развалившейся на соседнем шезлонге девушки как будто светится мягкими, тягуче-бархатными рубиновыми лучами... Все вокруг неистово светится, делится со мной разбрызганными свирепым южным солнцем красками... Я чувствую, что кружится голова, а из глаз вот-вот потекут слезы. Это все от пьянства вчерашнего, наверно, мозги повело... Или от этого великолепного светила, которое печет мою бестолковую башку. Я чуть перекатываюсь и потихоньку, едва-едва, касаюсь губами незагорелой полоски кожи, покрытой тем самым трогательным пушком. Маринкина спина вздрагивает. Потом Маринка поворачивается на бок и смотрит на меня пристально из-под своей дурацкой гигантской шляпы. Пристально и немножко удивленно. И - я внутренне подпрыгиваю от счастья — уже не брезгливо. Мы молчим. Долго молчим, с минуту, наверное. Потом Маринка осторожно улыбается. Старается казаться строгой — ну, а как? нельзя же прерывать педагогический процесс... но улыбается. Потом протягивает ладошку и проводит кончиками пальцев по моему заросшему пегой щетиной, крепко припухшему лицу.
- Эх, Макс, засранец ты, засранец... Ну, что ты за человек, скажи, а?
Я понимаю, что прощен. И зарекаюсь впредь бухать, мучить мою девочку. Ну, лучшая же девочка на свете, лучшая же! Я, конечно, понимаю, что все эти зароки — чушь собачья, что самое позднее через пару недель я буду в дрова... да в первый же день буду, как только домой вернусь, Вальтер меня встретит как полагается... но сейчас я счастлив. Теплое море, ослепительно чистый песочек, а рядом — лучшая из женщин. Моя женщина. Моя — любимая - женщина. Что еще нужно для счастья? Ну, может бутылочка пива. Но только одна! Я шутливо кусаю Маринку за попу, она визжит и брыкается. А сверху нас поливает жаром огромное щедрое солнце.
«Вечерний бульвар», 20 сентября.
Владимир Кудрявцев
НАРКОМАН УБИЛ ТАКСИСТА И ПАССАЖИРА
В четверг во дворе дома №12 по проспекту Победы произошло убийство двух человек. Первый пострадавший — гражданин В. 1949 года рождения. По версии следствия, пенсионер подрабатывал частным извозом. Вероятно, он привез своего пассажира к подъезду дома, где тот проживал со своей гражданской женой. Пассажир — гражданин М. 1985 года рождения, творческий работник одного из рекламных агентств нашего города.
Как нам сообщил следователь СУ СК РФ А. Воронов, водитель скончался на месте в результате рассечения сонной артерии. Молодой человек получил одно проникающее ножевое ранение в область левой лопатки и два — в область почек. Парня доставил в больницу экипаж «скорой помощи», врачи боролись за его жизнь более суток. Но ранения оказались несовместимыми с жизнью, и пациент умер в медицинском учреждении, так и не придя в сознание.
По «горячим следам» был задержан подозреваемый в совершении указанного преступления. Им оказался местный житель 1984 года рождения. По данным следствия, он состоит на учете в наркологическом диспансере по причине пристрастия к опиатам. В настоящий момент ему назначена мера пресечения в виде взятия под стражу.
Как нам стало известно из собственных источников, в детстве убийца и младший из убитых учились в одной школе и даже в одном классе. Мы будем следить за развитием событий и вернемся к этой теме в одном из ближайших выпусков «ВБ».
Приключение в стиле экстрим-лайт
© Copyright: Павел Табанов, 2013
Свидетельство о публикации №213122501612
Свидетельство о публикации №213122501612
Рецензии