Боярыня Морозова-В. Н. Строев

                В.Н. Строев

                БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА

И ныне говорю вам: отстаньте от
людей сих и оставьте их; ибо если
это предприятие и это дело от
человек, то оно разрушится...
Деян. V, 38

    СЕМНАДЦАТОЕ столетие ознаменовалось в русской церкви, так называемым  р а с к о л о м. Происхождение раскола большинству широкой публики представляется так. Патриарх Никон заметил вкравшиеся в богослужебные книги, благодаря невежеству переписчиков, ошибки и стал исправлять их; эти исправления касались по большей части маловажных предметов, как-то: нужно креститься двумя или тремя пальцами, петь два или три раза «аллилуйя», ходить по солнцу или против солнца во время крестных ходов и т.д., но по невежеству значительная часть православных приняла их за важные еретические нововведения, а поэтому и отделилась от церкви.
    Дело было так и в то же время не так: при таком взгляде на происхождение раскола упускается из виду, какое значение имеет для человека внешняя форма в предметах, долженствующих говорить его сердцу, какова, между прочим, религия. Научную истину, которая имеет дело с умом, как ни изложите: дважды два – четыре, два раза два будет четыре и т.д., – всё будет одно и то же.
Совсем не то в поэзии: лучшие лирические стихотворения совсем не поддаются изложению своими словами: попробуйте, например, изложить своими словами стихотворение Пушкина: «погасло дневное светило!..»
    Ещё более относится это к религии: выбросьте из пасхального богослужения какую-нибудь незначительную часть, и оно не произведет надлежащего впечатления. Как же должны были отнестись к изменению обрядов, хотя бы и неправильных, но, во всяком случае, освященных стариной, наши предки, не привыкшие совсем давать в делах религии место разуму!.. (Они даже в школьных прописях писали фразы в роде следующей: «Братие, не высокоумствуйте! Аще кто ти речет, веси ли всю философию, и ты ему рцы: эллинских борзостей не текох, ни астрономов не читах, ни с мудрыми философами не бывах, философии ниже очима видех, учуся книгам благодатного закона, аще бо мощно моя грешная душа очистити от греха...»).
    К тому же исправление книг производилось по греческому тексту, а к грекам наши предки привыкли относиться с недоверием и даже презрением: они знали их единственно по разным приезжавшим с Востока попрошайкам, о которых даже сын восточного патриарха, Павел Алеппский, отзывается очень неблагоприятно. Кроме того, русские слышали, что Греция покорена турками, значит, она не угодна Богу: вот Русь какие удары она выдержала благополучно!.. А ещё хотят учиться у греков!.. Мало ли какие ереси могли завестись под властью неверных!.. Рассуждая так, наши предки ни за что не хотели отдать предпочтение греческому оригиналу церковных книг, где; он расходился с церковно-славянским переводом.
Наконец, патриарх проводил свою реформу, опираясь на светскую власть, и поэтому, все недовольные последней ухватились за раскол, как за знамя, а таких было немало среди общества, обременённого всякими поборами и тяготами. Таким образом, разверзлась пропасть между принявшими «новое благочестие» и оставшимися верными «старому», – пропасть, которая не закрылась вполне даже до сих пор... Раскол имел своих героев и мучеников, из них наибольшую симпатию возбуждает к себе знаменитая боярыня Феодосья Прокопьевна Морозова.

    Феодосья Прокопьевна была дочь не родовитого, но состоявшего в родстве с первой супругой царя Алексея Михайловича окольничего, Прокопия Фёдоровича Соковнина. Соковнины были новыми людьми при московском дворе, но сумели завести связи со старыми боярскими фамилиями и даже вступить в родство с ними. Так и свою семнадцатилетнюю дочь, Феодосью, Прокопий Фёдорович «пристроил» за одного из первых бояр того времени, Глеба Ивановича Морозова, родного брата знаменитого воспитателя и друга царя Алексея Михайловича. Глеб Иванович женился на Феодосье Прокопьевне уже во второй раз, имея от роду лет пятьдесят. У них был сын, рождение которого, по словам жития боярина, было предречено явлением преподобного Сергия. Однако счастливое супружество длилось не более двенадцати лет; Глеб Иванович скончался, и его боярыня осталась после его смерти менее тридцати лет от роду полной распорядительницей своей судьбы.
    Всё улыбалось молодой вдове. Вот как рисует её богатство, красоту и положение в московском обществе близко знавший её современник: «Вем, друг мой милой, Феодосья Прокопьевна, жена ты была боярская, Глеба Ивановича Морозова, вдова честная, вверху чина царёва, близ царицы. Дома твоего тебе служащих было человек с триста, у тебя ж было крестьян 8000, имения в дому твоём на 200000, или на полтретьи было... Другов и сродников в Москве множество много. Ездила к ним на колеснице, аже есть в карете драгой и устроенной мусиею и сребром, и аргамаки многи, 6или 12, с гремучими цепьми. За тобою же слуг, рабов и рабынь, грядущих 100 или 200, а иногда человек и триста оберегали честь твою и здоровье. Пред ними же лепота лица твоего сияла, яко древле во Израели святые вдовы Июдифы, победившие Навходоносорова князя Алоферна. И знаменита была в Москве пред человеки, яко древняя Деввора во Израели, Есоир, жена царя Артаксеркса...»
    Уже при жизни супруга Морозова проявила наклонность к «духовному житию», а после смерти его совершенно отдалась своим задушевным идеалам. В этом направлении поддерживал боярыню её духовник, знаменитый расколоучитель, протопоп Аввакум, с которым она поддерживала сношения и тогда, когда он находился в дальней ссылке.
   Имея такого руководителя, Морозова естественно была всей душой предана «древняму благочестию» и ненавидела «новшества» Никона. Жизнь она вела вполне монашескую: во всей строгости исполняла церковное и келейное правило, даже когда бывала вверху у царицы, и посвящала всё своё время богоугодным делам. Вот как изображает её благотворительность этот самый Аввакум: «До полунощи со Анною, домочадицею своею, тайно бродишь по темницам и по богадельням, милостыню от дому своего, нося, деньги и ризы и потребная комуждо неимущему довольно, иному рубль, а иному десять, а инде пятьдесят рублев и мешок сотной».
    Дом боярыни был наполнен разными иноками, странниками и юродивыми. Между последними особенно выдавались двое: один из них Киприан был лично известен царю и бегал за его колымагой, крича: «Добро бы, самодержавный царь, на древле благочестие вступити!» Впоследствии он был казнён в Пустозерском остроге за свою преданность «древняму благочестию». Другой – Фёдор, представлял собою тип святоши, какими тогда кишела Москва; это был, как мы увидим ниже, крайне бесцеремонный попрошайка; он не стеснялся рассказывать про себя самые невероятные чудеса. Вот пишет, например, о Фёдоре, конечно, со слов его самого, Аввакум: «Он покойник.., в церковь пред царя пришед учал юродством шаловать: царь же осердясь велел в Чудов монастырь отослать. Там Павел архимарит и железа на него наложил; и Божиею волею железы рассыпалися на ногах пред людьми. Он же, покойник свет, в хлебне там после хлебов в жаркую печь влез и голым сел на под и крошки в печи, побираючи, ясть...
    Так чернцы ужаснулися и архимариту сказали... Он же и царю возвестил: и царь, пришед в монастырь, честно велел его отпустить».
    В другой раз Фёдор рассказывал Аввакуму, что за преданность «древняму благочестию» его отдавали под начало к рязанскому архиепископу Иллариону, но что он избавился от него таким чудом: «Сижу и молюсь, плача и говоря: «Господи, аще не избавишь мя, осквернят меня и погибну!..» Вдруг цепи сами собою грянули с моих ног!.. Я встал и пошёл... Вижу, ворота отворены... Я по большой дороге к Москве напрямик...»
    Фёдор, конечно, умел показать себя, где надо, и самого Аввакума поражал своею подвижническою жизнью. Впоследствии этот юродивый был сослан на Мезень и там, по словам Аввакума, удавлен. Однако есть основания не доверять последнему известию. Что же касается до ссылки, то она не была, конечно, особенно тяжёлым наказанием для юродивого: несомненно, и на Мезени он не был забыт ревнителями «древняго благочестия» и питался присылаемым ими из Москвы подаянием, да ещё был окружён ореолом мученика за веру... Таково было постоянное общество боярыни, родственницы царицы.

    Не довольствуясь строгим исполнением «древняго благочестия», Морозова считала нужным ещё всюду прославлять его и «обличать никониан». Это ввело её в столкновение, прежде всего, с её родственником, постельничим царя Алексея Михайловича, Михаилом Алексеевичем Ртищевым, отцом знаменитого мецената и филантропа XVII века.
    Ртищев представлял собою очень типичное явление для своего времени. Уже в конце XVI-го столетия это явление усилилось: не отрешившись ещё вполне от старины, значительная часть наших предков того времени стала, однако, доступна новизне; они, говоря словами профессора Ключевского, «занесли одну ногу, да так и остались». Таков был и Ртищев: он покровительствовал просвещению, ласкал учёных монахов из Киева и Полоцка, которые были главными поборниками реформы Никона, но в то же время не разрывал и с Аввакумом и его сторонниками.
    Ему, как человеку мягкому и терпеливому, были неприятны резкие протесты его родственницы, но, не имея сам твёрдых убеждений, где лож и где, правда, он мог основываться только на авторитетах.
    «Федосья, – говорил он ей, – нам бы только радоваться, глядя на детей, да жить по-родственному, а у нас раздор!.. Умоляю тебя, перекрестись тремя пальцами!.. Велик и мудр Никон!.. Недаром же его слушает сам царь!.. Не прекословь же великому государю и всем архиереям... Совратил тебя проклятый им Аввакум!..»
    Добрый старик считал нужным хулить своей родственнице Аввакума, с которым, однако, сам дружил. Сам Аввакум, говоря о нём, употребляет выражение: «мой дружище».
 – Не так, дядюшка, не так!.. – отвечала фанатически убеждённая в правоте своего дела боярыня: – ты называешь горькое сладким и сладкое горьким. Аввакум – ученик Христа и страдает за истину!..

    Дочь Ртищева вторила своему отцу и, как женщина, естественно, указывала на то, что ближе всего для женщины: она упрекала Морозову за холодность к сыну, которого боярыня могла забывать среди постоянных духовных подвигов. Феодосья Прокопьевна отвечала, что, как ни дорог ей её сын, но спасение души дороже, и что, если бы даже стали истязать его, она осталась бы, верна «древнему благочестию»... Ртищева, «яко от грома», приходила в ужас от слов своей родственницы и удивлялась её мужеству.
    Вполне разделяла воззрения Морозовой её сестра Евдокия Прокопьевна, которая была замужем за царским, кравчим, князем Петром Урусовым. В отсутствии Аввакума руководительницей сестер была раскольничья старица Меланья, уменью которой «пасти стадо Христово» отдаёт должное сам Аввакум, хотя в то же время это была женщина осторожная и неспособная, как говорится, лезть на нож.   Морозова стала высказывать ей желание «ангельского образа», то есть, принять монашество. Долго отговаривала её от этого осторожная руководительница: прежде всего последняя побаивалась за себя; она указывала своей духовной дочери на то, что, если об этом дойдёт до царя, а не дойти не может, то не сдобровать тому, кто постригал... После пострижения придётся откинуть последнее лицемерие и не ходить в церковь, хотя бы даже ради приличия... Потом придёт время женить сына, нужно будет устраивать свадьбу, а это совсем неудобно для монахини... Уйти из дому также неудобно...
    Однако Морозова стояла на своём, и её духовная мать были принуждена просить раскольничьего старца Досифея, чтобы он постриг боярыню. Она была пострижена под именем Феодоры. После пострижения мать Феодора была менее всего склонна лицемерить, а между тем обстоятельства при дворе сложились для неё очень неблагоприятно: скончалась её родственница и покровительница, первая супруга царя Алексея Михайловича; царь задувал жениться на другой, и для Морозовой пришло тяжелое искушение: ей, как родственнице царя, предстояло занимать первое место на царской свадьбе и говорить титул государя, называя его, схизматика (1), благоверным...
    Мало того, на царской свадьбе неизбежно приходилось подходить под благословение к архиереям-никонианам... Морозова уклонялась от присутствия на торжестве под предлогом болезни. Царь разгневался и послал к Морозовой сначала боярина Троекурова, а потом мужа её сестры, князя Урусова, с выговором, но боярыня отвечала, что не знает за собой никакой вины пред царём, и прибавила, что, если царь хочет отвратить её от правой веры, то она, ни за что не покорится ему...
    Последовало повеление государя отписать на его имя часть вотчин Морозовой... Однако боярыня не была совсем без защиты вверху; за неё заступилась старшая сестра царя, Ирина Михайловна, по ходатайству которой Морозовой и были возвращены вотчины. Преследования ещё более укрепили решимость боярыни...
    Между тем, по словам жития Морозовой, не дремали её враги «никониане» и настраивали царя против ненавистной для них личности, да и сам царь не мог относиться спокойно к такому явному сопротивлению его воли со стороны его родственницы. Морозова знала об этом, потому что муж её сестры, кн. Урусов, бывая вверху, слышал, как царь советовался с боярами об её упорстве, и передавал это своей жене.
    Однажды он сказал ей, что великие беды готовы разразиться над её сестрой, так как царь очень разгневан, и прибавил: «Послушай, княгиня, что говорит Христос в Евангелии: «Предадят бо вас на сонмы и на соборех их биют вас, пред владыки же и царя ведени будете мене ради во свидетельство им. Глаголю же вам, другом своим, не убойтеся от убивающих тело и потом не могущих лишне, что сотворити». Вот княгиня, что говорит Христос!.. Ты ж внемли и памятуй!»
    Трудно судить насколько был искренен князь, но, во всяком случае, он не обладал мужеством обеих близких к нему женщин, потому что, как мы узнаём из жития Аввакума, им самим написанного, в то время, как княгиня Евдокия страдала за «древнее благочестие», её супруга «женили» на другой.
    Княгиня стала проситься у мужа к сестре. Он отпустил её, но не советовал оставаться у Морозовой долго, так как к последней, по его словам, должна была быть присылка. Княгиня отправилась и осталась у сестры до поздней ночи.
    Во втором часу ночи явились незваные гости. Присланные, – то были чудовской архимандрит Иоаким и думный дьяк Илларион Иванов, по словам жития Морозовой, – бесцеремонно вторглись в спальню боярыни. Архимандрит спросил её, как она молится и как крестится. Она перекрестилась двумя перстами и сказала: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – так я молюсь, так крещусь!»
    Архимандрит стал допрашивать Морозову о том, где находится известная нам старица Мелания, скрывавшаяся в доме боярыни под именем Александры, так как до неё уже давно добрались власти. Морозова отвечала, что в прошлое время дом был открыт для всех странных рабов Христовых: были тут и Сидоры, и Карпы, и Мелании, и Александры, но что теперь нет никого... (И действительно, в ожидании непрошеных гостей боярыня распустила всех своих обычных постояльцев). Урусова отвечала то же, что и сестра.
    На другой день в Грановитой палате архимандрит сообщил царю о результатах обыска. Царь гневно говорил об упорстве Морозовой, но отнесся мягко к Урусовой, как к совершенной своей сестрой. По словам жития, архимандрит старался очернить в глазах царя и княгиню. Обеих женщин потребовали к ответу.
    За ними отправился тот же самый архимандрит Иоаким. Придя в дом Морозовой, он грубо объявил хозяйке, что время её могущества и богатства прошло, так как она не хочет покориться воле государя, и велел ей следовать за ним. Боярыня отказалась исполнить его приказание. Тогда он велел нести её в креслах. Сын Морозовой шёл за матерью до ворот и поклонился ей при выходе, но она его не заметила, и он пошёл назад...
    Княгиня Евдокия последовала добровольно за архимандритом. Обеих женщин доставили в одну из собранных палат. Здесь митрополит крутицкий Павел, очень ненавистный для раскольников, начал говорить ей о знатности семьи, к которой она принадлежит, о том, что её совратили раскольничьи старцы и старицы, и, подобно Ртищевой, напомнил ей о сыне.
    Морозова отвечала, что она была не совращена, а наставлена в истинной вере рабами Божьими, и прибавила: «Перестаньте мне говорить о сыне!.. Я дала Христу обет и останусь, ему верна; для него я живу, а не для сына!..»
    Тогда её спросили, причастится ли она по служебникам, по которым причащаются сам царь, благоверная царица и царевичи. Она отвечала, что не причастится, так как знает, что царь причащается по извращённым служебникам Никонова издания.
 – Так ты всех нас считаешь за еретиков? – спросил её митрополит.
 – Да, – отвечала она: – ибо Никон своими ересями, как блевотиной, наблевал, а вы до сих пор лижете осквернение...
    Митрополит пришёл в ярость от этих слов, а архимандрит Иоаким назвал Морозову бесовой дочерью. Затем допросили княгиню Евдокию. Она отвечала так же, как и сестра. Тогда на них обеих приказано было надеть цепи и отправить Морозову в Печерское подворье, а Урусову в Алексеевский монастырь.
    Морозова целовала свои цепи и благодарила Бога, сподобившего её «Павловских уз». Когда её везли мимо Чудова монастыря под царские переходы, она сложила правую руку в двуперстный крест и, гремя цепями, высоко держала её, желая показать себя в таком виде государю, но он не видал своей родственницы.
    В то же время была схвачена одна из близких к обеим сёстрам женщин, Мария Данилова. Она пыталась бежать, но это ей не удалось. Её также допросили и. когда она отвечала, подобно боярыням, то посадили в цепях под Стрелецким приказом.
    В Алексеевском монастыре княгиню Евдокию приказано было держать под крепкой стражей и насильно водить в церковь. Княгиня продолжала оказывать упорное сопротивление и, как только ей нужно было идти в церковь, прикидывалась расслабленной. Монахини клали её на рогожные носилки и несли во храм. Если княгиня по дороге замечала кого-нибудь из людей, расположенных к «древнему благочестию», которые проходили ради неё в монастырь, то просила монахинь остановиться, чтобы перевести дух, а когда они останавливались, то разражалась самой резкой бранью против никоновых «лжеучений»...
    Можно понять, какое впечатление должны были производить подобные сцены!.. В монастырь стекалось множество народа, и, конечно, не в одном сердце поведение княгини родило сомнение в правоте господствующей церкви.
    Между тем Морозову держали под крепкой стражей на Печерском подворье; здесь её часто посещал рязанский архиепископ Илларион, который всячески старался обратить упорную раскольницу, но, конечно, тщетно. Даже и в заключении Морозова нашла возможность продолжать сношения с матерью Меланией, которая ободряла и укрепляла её на страдание за «древнее благочестие». Однако хитрая старица сама не очень-то стремилась к мученическому венцу, так как продолжала укрываться от разыскивавших её властей.
    Навещал страдалиц и Ртищев. Здесь более чем когда-либо, добрый старик обнаружил колебания, свойственные поколению, к которому он принадлежал. «Дивлюсь я вашим страданиям, – говорил он своим родственницам: – только не знаю, за правду ли вы страдаете!..»
    В это время Морозову постигло новое несчастие: умер её единственный сын, с которым она была разлучена... И тут, судя по одному из посланий к ней Аввакума, которые доходили до неё, мать сокрушало единственно то, что её сына перед смертью «опаганили» причащением по новому обряду.
    Любопытно, как утешал её Аввакум. «Собаки опаганили при смерти, – писал он боярыне: – так у матушки и брюхо заболело: охти мне, сына опаганили! во ад угодил!.. Не угодил, – не суетися! Для тебя так попущено, чтоб ты не вознеслась. Блюдися себе возношения, инока схимница! Дорога ты, что в черницы-те попала, грязь худая? А кто ты, не Федосья ли девица преподобномученица? Ещё не дошла до тое версты!..»
    Вообще письма к боярыне её духовника не отличались деликатностью; так, он требовал, чтобы она отказалась от последнего комфорта, который себе ещё позволяла. «Да переставай ты и медок попивать, – писал он ей, – нам иногда случается и воды в честь, да живём же. Али ты нас тем лутчи, что боярыня? Да единако нам Бог распросте небо, ещё же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля и воды и вся прозябающая по повелению владычню служат тебе не больши и мне ни меньше. А честь прелетает. Един честен тот, кто ночью восстаёт на молитву, да медок перестанет, в квас, примешивая пить».
   Вот что писал Морозовой Аввакум по поводу её отношения к известному нам юродивому Фёдору: «Поминаешь ли Феодора? не сердитуешь ли на него? Поминай су Бога для, – не сердитуй! Он не больно пред вами виноват был, – обо всём мне пред смертью покойник писал: стала де ты скупа быть, не стала милостыни творить и им де на дорогу ничего не дала, и с Москвы от твоей изгони, съехал, и кое-што сказывал! Да уж Бог вас простит! Нечего старово поминать: меня не слушала, как я говорил, а после пеняешь мне. Да што на тебя и дивить! У бабы волосы долги, а ум короток».
    Зная щедрость боярыни, засвидетельствованную самим Аввакумом, мы решительно не допускаем мысли, чтобы Фёдор был прав: должно быть, велика была ненасытность этого юродивого, если даже Морозову могла вывести из терпения. Тем не менее, Аввакум принял его сторону, как своего брата простолюдина, так как в Морозовой он всё не мог не видеть представительницы неприятного для него барства. Так сильна была у наших предков сословная рознь!.. Несмотря на такую явную порой несправедливость, послания Аввакума были главной поддержкой для Морозовой во время страданий.
    Между тем было видно, что терпение государя истощилось: приказано было отобрать в казну всё состояние Морозовой. Даже на её родственниках отозвалась царская немилость: два брата её были удалены от двора.
    Так было до тех пор, пока, наконец, игуменья Алексеевского монастыря поняла, что дальнейшее пребывание Урусовой в её монастыре представляет большие неудобства, и стала сама ходатайствовать за неё перед патриархом Питиримом, да, кстати, замолвила слово и за Морозову. Патриарх ходатайствовал за обеих страдалиц пред царём, прося его возвратить Урусову мужу, а Морозовой вернуть её состояние: уж такое де женское дело; много ли они смыслят!..
 – Я бы давно сделал так, – отвечал царь, – да ты не знаешь, отче святой, как люта эта женщина... Если хочешь, допроси её сам, и тогда я поступлю с ней так, как тебе будет угодно...
    Морозову опять привезли на допрос, на этот раз в Чудов монастырь, где находились сам патриарх, крутицкий митрополит Павел и другие духовные, и светские власти. Она предстала перед в цепях, до такой степени ослабевшей от заключения, что стоявшей при ней страже, сотникам и стрельцам, приходилось держать её под руки. Питирим заговорил с ней кротко и спросил её, неужели она так возлюбили цепи.
 – Воистину возлюбили!.. – воскликнула она – и воистину наслаждаюсь ими, понеже недостойную Господь сподобил Павловых уз!..
    Патриарх стал уговаривать её оставить своё упрямство, не гневить государя и причаститься. Морозова отказалась наотрез и заявила, что некому её исповедать и причастить.
 – Много попов на Москве, – сказал патриарх.
 – Много попов, да нет истинного, – возразила допрашиваемая. Питирим предложил ей свои услуги.
 – Да чем ты лучше других? – воскликнула Морозова. – Когда ты был крутицким митрополитом и держался древняго благочестия, ты нам был люб; теперь же, когда ты стал творить волю земного царя более чем небесного, мы отвернулись от тебя. Не утешай меня тем, что причастишь меня сам: я не прошу у тебя этого!
По словам жития Морозовой, патриарх приписал её упорство действию беса, облёкся в ризы и хотел помазать её, как бесноватую, миром. Тогда Морозова, до того времени поддерживаемая под руки, стала «яко боец» и приготовилась к решительному сопротивлению; она оттолкнула его руку и воскликнула:
 – Не губи меня твоим проклятым маслом!.. – А потом, звеня цепями, прибавила: – Разве я до сих пор носила эти узы для того, чтобы ты в один час всё испортил? Не нужно мне твоей святыни... Отступи, удались!..
    Патриарх «взревел», по выражению жития, «яко медведь», называя Морозову исчадием ехидниным, вражьей дочерью и другими бранными словами. Морозова не оставалась в долгу.
 – Не лай на меня, патриарше, – сказала она ему, – я грешница, но не вражья дочь.
    По словам жития, патриарх велел повергнуть допрашиваемую ниц и волочить её вон по лестнице, так, что она пересчитала головой все ступеньки... Конечно, здесь нельзя не видеть преувеличения, но обращение с родственницей царя в это время не могло быть особенно деликатным.
    После Морозовой привезли на допрос также Урусову и Данилову; с ними повторилось то же самое: и их патриарх хотел помазать миром... Тогда, «подобно святой Февронии Римлянке, которая сама содрала со своей головы кожу и бросила её мучителям» (слова жития), княгиня Евдокия сорвала с головы покров, что считалось для женщины очень неприличным, и воскликнула: «Что вы делаете со мной, безумные? разве вы не видите, что я женщина?»
    Патриарх не мог более терпеть, пошёл и рассказал обо всём царю.
 – Разве я не говорил тебе, что люты эти женщины!.. – воскликнул царь.
Решили прибегнуть к пыткам.
    В следующую ночь всех трёх женщин привезли на ямской двор для пытки. Сначала пустили в ход дыбу. Эта ужасная пытка состояла в том, что преступника со связанными назад руками вздёргивали на воздух и оставляли так висеть, привязав к ногам толстый брус, на который по временам вскакивал палач; кроме того под ногами у пытаемого горел огонь для усиления страданий...
    Когда дошла очередь до Морозовой, то она воскликнула: «За что мне это?» – Это за то, – сказал присутствовавший при пытке князь Воротынский, – что ты принимала юродивых Киприяна и Фёдора и тому подобных людей и следовала их ученью!.. Морозова возгласила о тленности всех земных благ и стала убеждать князя подумать о своей душе. За это её держали дольше всех на дыбе, пока верёвки не протёрли ей рук до жил...
    Подвергали всех трёх женщин и другим ужасным пыткам, на которые были изобретательны наши предки, но всё напрасно...
    Данилову, сверх того, как худородную, высекли плетьми, хотя и боярыням грозили тем же в случае дальнейшего упорства. Данилова вымочила платок в своей крови и послала его своему мужу, который тайно держался «древняго благочестия», но, подобно Урусову, не хотел разделить участи своей супруги.
    Обыкновенное явление в истории не только раскола, но и вообще религиозных, а также и политических движений, что женщины являются решительнее и фанатичнее мужчин!..
    После пытки мать Мелания нашла возможность повидаться с Морозовой; она принесла своей духовной дочери известие о том, что уже приготовлен сруб для сожжения её, и укрепила её на предстоящую мученическую кончину. И. действительно, патриарх требовал сожжения Морозовой, но бояре, особенно князь Долгорукий, воспротивились этому. Решено было ещё воздействовать на неё кротостью.
    По словам жития, царь посылал к Морозовой стрелецкого голову, уговаривая её, по крайней мере, сделать вид, что она крестится тремя пальцами, и, обещая в случае согласия возвратить ей свободу и всё её состояние. И.Е. Забелин находит это известие совсем невероятным, но, по нашему мнению, оно, как нельзя более вяжется с вообще мягким и склонным к компромиссам, хотя подчас и очень упрямым характером царя Алексея Михайловича. Не имея, подобно большей части своего поколения, твёрдых убеждений, где ложь и где правда, последний гневался только на упрямство боярыни и готов был на всевозможные уступки, лишь бы она уступила в чём-нибудь... Однако узница с негодованием отвергла подобную сделку. Морозову в это время держали в Новодевичьем монастыре, но так как сюда стали стекаться во множестве её поклонники, то её перевели в Хамовники.
    Царевна Ирина нашла возможность выступить опять в защиту своей родственницы, напоминая царю о заслугах её покойного мужа и его брата. Однако это заступничество только повредило боярыне: по словам жития, царь пришёл в гнев и воскликнул: «Хорошо, сестрица, если так, то есть у меня для неё место!»
Последовало повеление царя отправить Морозову в Боровск и заключить её там, в земляную тюрьму в тамошнем остроге. Каково же была радость узницы, когда она в своей новой темнице нашла другую мученицу раскола – инокиню Becтину, вместе с которой её и стали там содержать.
    Вскоре в ту же темницу были привезены и Урусова с Даниловой, и, таким образом, все три страдалицы были соединены опять вместе, к величайшей их радости. Их положение в Боровске было сначала сносно: муж Даниловой, который был стрелецким полковником, угощал и всячески ласкал стрелецких сотников, отправлявшихся в Боровск сторожить узниц, чтобы они не были к ним очень свирепы. И здесь мать Мелания нашла возможность повидаться со своими духовными дочерьми.
    По словам жития, она первым делом стала, укорят их за какие-то «узы брани бесовские», говоря, что, если они не освободятся от этих уз, то не помогут им и узы Христовы. Находившийся при этом неизвестный автор жития удивлялся тому, с какой кротостью переносила эти упрёки Морозова, будучи ни в чём неповинна; она со слезами целовала руки своей наставницы и говорила, что согрешила от того, что была долгое время без её руководства... И, действительно, нельзя не подивиться кротости боярыни, особенно, если принять во внимание, что та, которая её упрекала, уклонялась сама от «уз Христовых».
    Один житель Боровска оказывал различные услуги узникам, но об этом узнали и его подвергли пыткам. Это, конечно, ухудшило положение несчастных: прибыл из Москвы подьячий и отобрал от них всё, что они ещё имели, оставив им только по одной одежде; была у Морозовой чудотворная икона Пресвятой Богородицы, и ту от неё отняли...
    Наконец, с дьяком Кузьмищёвым пришло окончательное решение их участи: Becтину велено было сжечь в срубе, Марию Данилову поместить в общую тюрьму с другими арестантами, а Морозову с Урусовой в ещё более жестокой темнице морить голодом...
    Нельзя было придумать более ужасного конца для несчастных боярынь!.. Правда, они не оставались совсем без пищи. «Вложи бо Небесный Царь, - говорит житие, - в сердце христолюбивым воинам, иже подаяху им, друг друга таяшеся, овогда сухарей пять или шесть, овогда яблоко едино или два, овогда же огурцов часть, а ино ничто же...» Но с такой пищей нельзя было, конечно, прожить долго, особенно организмам, и без того изнурённым долгими страданиями: сначала преставилась княгиня Евдокия; её тело лежало непогребённым, пока не пришёл из Москвы приказ зарыть её на дворе острога.
    После смерти сестры к Морозовой прислали ещё инока с увещаниями, но она отвергла их по-прежнему и самого монаха умилила своим терпением. Наконец пришла и её очередь. Трогательно изображает житие её последние минуты. Изнемогая от голода, Морозова сказала стерегшему её стрельцу:
 – Раб Христов! живы ли твои родители? Если живы, то помолимся об них, если же умерли, то помянем их!.. Умилосердись, раб Христов!.. умираю от голода: дай мне калачика!
 – Боюсь, госпожа, – отвечал тот.
 - Ну, так хлебца!..
 – НЕ смею.
 – Ну, хоть немного сухариков!..
 – И сухариков не смею.
 – Ну, хоть принеси яблочка или огурчика, если не смеешь ничего другого!..
Но ответ был тот же самый.
 – Добро, чадо, - сказала, вздохнув Морозова, – и благословлен Бог, изволивый тако!.. Исполни же хоть мою последнюю просьбу: когда умру, обверни меня рогожицей и положи рядом с моей сестрицей!..
    Когда же она была уже при последнем издыхании, то позвала стрельца и сказала ему: «Раб Христов! у тебя ведь была мать? Знаю, что ты рождён от женщины!.. Сего ради молю тебя: видишь, я женщина и окована... нет у меня рабынь, чтобы вымыть срачицу, а хочет Бог взять меня из этой жизни... Сбегай же ты на речку и вымой мне её, чтобы не пришлось мне лежать в недрах матери-земли в грязной одежде...»
    Стрелец взял под полу её сорочку, сбегал на речку и вымыл её. В этой сорочке и нашла вечное упокоение страдалица. Её похоронили рядом с сестрой.

    В 1820 году, был на этом месте знаменитый археограф П.М. Строев. Там находился камень, который благоговейно чтили местные жители, рассказывая, что под ним погребены две княжны, сожжённые татарами, но Строев прочёл на нём следующую надпись, почти стершуюся от времени: «лета 7... погребены на сем месте сентября в 11 день боярина князя Петра Семёновича Урусова жена его княгиня Евдокея Прокофьевна, да ноября в 2 день боярина... жена... Морозова боярыня Федосья Прокофьевна, а в иноках инока-схимница Феодора, а дщери окольничаго Прокофья Федоровича Соковнина. А сию цку положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокофьевич да окольничей Алексей Прокофьевич Соковнины».
    Наши раскольники чтут Морозову, Урусову и Данилову, как святых мучениц. Житие их написано с большим талантом одним современником, видевшим их в Боровской темнице. Из него-то мы и почерпнули большую часть сообщаемых здесь сведений.
    Такие люди, как боярыня Морозова, составляют силу всякого исторического движения. Она пожертвовала своему делу всем: общественным положением, богатством, наконец, тем, что всего дороже для женщины – материнской любовью, и в то же время ни во что не ставила свои заслуги, прощая единомышленникам всевозможные несправедливости. мы видели выше, как несправедливо относились иногда к Морозовой её наставники Аввакум и Мелания. Самые гонения, которым подвергались подобные люди, содействовали успеху их дела, так как их стойкость убеждала окружающих в их правоте... Да и вообще нигде так наглядно не выразилась несостоятельность преследований за убеждения, как в истории нашего раскола. Насильственное вмешательство в дело совести наших предков обратило простое недоразумение относительно незначительных обрядов в вековой церковный раздор, вполне оправдав мудрые слова знаменитого еврейского законоучителя Гамалиила, сказанные им в синедрионе во время суда над апостолами: «Оставьте людей сих, ибо если это дело от людей, а не от Бога, то оно разрушится само собою!..» Эти слова применимы вполне и к позднейшим нашим религиозным движениям, в роде штунды.
    Из русских художников судьба боярыни Морозовой вдохновила Сурикова, картина которого воспроизводится здесь. На ней изображён момент, когда боярыню везут на Печёрское подворье, и она, сложив руку в двуперстный крест, высоко держит её. На картине прекрасно передан раздор, терзавший тогдашнее русское общество сверху донизу. По одну сторону мы видим в благоговейной скорби сторонников Морозовой, - странников, которые питались от её щедрот, монахинь, «любве» которых, по выражению жития, боярыня «не можаше насытитися», наконец юродивого, который явно свидетельствует свою солидарность с Морозовой, сложив так же, как т она, руку; это – ревнители «древняго благочестия». По другую сторону толпятся торжествующие «никониане», центр которых составляет издевающийся над узницей поп. Сам г. Суриков признаётся, что он писал свою картину на основании произведения г. Мордовцева: «Великий раскол».
    г. Мордовцев представил в своём «историческом повествовании» Морозову в виде миловидной вдовы с нежными чертами лица, но художественное чутьё г. Сурикова предохранило его от повторения этой ошибки. На картине черты лица боярыни строги, как они и должны были быть, судя по сравнению её Аввакумом с Юдифью; в них видны энергия и сила воли, проявившиеся во всей деятельности Морозовой.

_____________
Примечания:
(1) В памятниках раскола за первый век его существования слово «схизматик» (раскольник) очень часто применяется к никонианам, а потому и мы употребляем его здесь.

______________
Источник:
Строев В.Н. «Боярыня Морозова» «Исторический Вестник». 1902. Т. 90. С. 159 – 174.

Текст публикации подготовил А. Одиноков