Преодоление. Тёмен жребий русского поэта

*** «Тёмен жребий русского поэта»


Аудиокнига на https://youtu.be/Zgt7BNDDUAs


Поэты подобны огромным деревьям многоярусного экваториального леса – гигантам былых эпох древней и средней жизни. В таких лесах произрастали стометровые секвойи, и мы следом за Чарлзом Дарвином наивно полагаем, что именно их теплом сегодня наполнены наши дома. Бесплодные равнины наполняются шумом и трепетом жизни, когда семя, произросшее на скупой почве, становится славным лесом, изменяющим климат и ландшафт, пейзаж и звучание.
– Приведу только один пример, хотя и простой, но очень меня заинтересовавший, – предлагает выдающийся учёный пример «сложных отношений всех животных и растений друг к другу в борьбе за существование». Но, странное дело, это скорее пример жизненного порыва, гармонии и красоты жизни, а не излюбленной двадцатым столетием борьбы за существование и естественного отбора:


«В Стаффордшире, в имении одного моего родственника, где я располагал всеми удобствами для исследования, находилась обширная и крайне бесплодная вересковая равнина, которой никогда не касалась рука человека; но несколько сотен акров той же равнины 25 лет назад были огорожены и засажены шотландской сосной. Перемена в природной растительности засаженной части равнины была замечательна и превышала ту, которая обычно наблюдается при переходе с одной почвы на совсем иную; не только относительное число растений вересковой формации совершенно изменилось, но в посадке процветало 12 новых видов (не считая злаков и осок), не встречающихся на вересковой равнине. Но последствие для насекомых было ещё большим, так как в сосновой посадке стали обычными шесть видов насекомоядных птиц, не встречавшихся на вересковой равнине, где водилось два или три вида этих птиц. Мы видим, как велики были последствия от интродукции одного только дерева, ведь всё ограничилось только огораживанием для защиты от потравы скотом».

(Ч. Дарвин. «Происхождение видов». С. 72)


Так же и мысль: обороните мысль от потравы скотом, дайте прорасти её семенам, и тогда она сказочно обратится и родит новые формы и виды, и прежде не слышанные прекрасные голоса наполнят пением некогда бедное и унылое пространство.


В вагоне

Снова дорога. И с силой магической
Всё это вновь охватило меня:
Грохот, носильщики, свет электрический,
Крики, прощанья, свистки, суетня…

Снова вагоны едва освещённые,
Тусклые пятна теней,
Лица склонённые
Спящих людей.
Мерный, вечный,
Бесконечный,
Однотонный
Шум колёс.
Шёпот сонный
В мир бездонный
Мысль унёс…
Жизнь… работа…
Где-то, кто-то
Вечно что-то
Всё стучит.
Ти-та… то-та…
Вечно что-то
Мысли сонной
Говорит.

Так вот в ушах и долбит и стучит это:
Ти-та-та… т;-та-та… т;-та-та… ти-та-та…
Мысли с рыданьями ветра сплетаются,
Поезд гремит, перегнать их старается…

Чудится, еду в России я…
Тысячи вёрст впереди.
Ночь неприютная, тёмная.
Станция в поле… Огни её –
Глазки усталые, томные –
Шепчут: «Иди…»
Страх это? Горе? Раздумье? Иль что ж это?
Новое близится, старое прожито.
Прожито – отжито. Вынуто – выпито…
Ти-та-та… т;-та-та… т;-та-та… ти-та-та…

Чудится степь бесконечная…
Поезд по степи идёт.
В вихре рыданий и стонов
Слышится песенка вечная.
Скользкие стены вагонов
Дождик сечёт.
Песенкой этой всё в жизни кончается,
Ею же новое вновь начинается,
И бесконечно звучит и стучит это:
Ти-та-та… т;-та-та… т;-та-та… ти-та-та…

Странником вечным
В пути бесконечном
Странствуя целые годы,
Вечно стремлюсь я,
Верую в счастье,
И лишь в ненастье
В шуме ночной непогоды
Веет далёкою Русью.
Мысли с рыданьями ветра сплетаются,
С шумом колёс однотонным сливаются,
И безнадёжно звучит и стучит это:
Ти-та-та… т;-та-та… т;-та-та… ти-та-та…

Май 1901
В поезде между Парижем и Тулузой



– Человек не создан природой и эволюцией. Человек создаётся. Непрерывно, снова и снова создаётся. Создаётся в истории, с участием его самого, его индивидуальных усилий. (М. К. Мамардашвили).
Создавая себя, человек создаёт свою историю – творит собственный мир.
– Миротворчество М. В. входило в его мифотворчество: мифа о великом, мудром и добром человеке. (М. И. Цветаева).
– Неужели вы верите в эту мистификацию? Это просто Волошин писал – под женским и, нужно сказать, очень неудачным псевдонимом.
– Да ведь, собственно, это не она писала, а Волошин, то есть он всё выправлял.
– Нет, нет, никакой такой поэтессы Черубины не было. Был Максимилиан Волошин – под псевдонимом.
Миф не миф, был не был, но зевсоподобие киммерийского отшельника с годами всё менее казалось случайным. Над усобицей гражданской войны – майский лес русских гениев, сад расходящихся тропок вкруг его дома:
– «Было, было, было», – а как это бывшее несравненно больше есть, чем сущее! (М. И. Цветаева).
Было и есть – благодарный Коктебель, на чьей сухой почве произрастали новые семена, – островок мирной мысли в революционные и послереволюционные годы, – и садовник, терпеливо возделывающий свой сад.


Усобица


Готовность

Посв. С. Дурылину

Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?

Апокалиптическому Зверю
Вверженный в зияющую пасть,
Павший глубже, чем возможно пасть,
В скрежете и в смраде – верю!

Верю в правоту верховных сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: «Ты прав, что так судил!

Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия.
Если ж дров в плавильной печи мало:
Господи! Вот плоть моя».

24 октября 1921
Феодосия



Описание плоти «для плавильной печи» приводит И. А. Бунин:
«Он был невысок ростом, очень плотен, с широкими и прямыми плечами, с маленькими руками и ногами, с короткой шеей, с большой головой, темно-рус, кудряв и бородат: из всего этого он, невзирая на пенсне, ловко сделал нечто довольно живописное на манер русского мужика и античного грека, что-то бычье и вместе с тем круторого-баранье. Пожив в Париже, среди мансардных поэтов и художников, он носил широкополую чёрную шляпу, бархатную куртку и накидку, усвоил себе в обращении с людьми старинную французскую оживлённость, общительность, любезность, какую-то смешную грациозность, вообще что-то очень изысканное, жеманное и “очаровательное”, хотя задатки всего этого действительно были присущи его натуре». («Воспоминания». С. 127).
Несколько иную трактовку зевсоподобного даёт М. И. Цветаева:

«Если каждого человека можно дать пластически, Макс – шар, совершенное видение шара: шар универсума, шар вечности, шар полдня, шар планеты, шар мяча, которым он отпрыгивал от земли (походка) и от собеседника, чтобы снова даться ему в руки, шар шара живота, и молния, в минуты гнева, вылетавшая из его белых глаз, была, сама видела, шаровая.
Разбейся о шар. Поссорься с Максом.
Да, земной шар, на котором, как известно, горы, и высокие, бездны, и глубокие, и который всё-таки шар. И крутился он, бесспорно, вокруг какого-то солнца, от которого и брал свой свет, и давал свой свет. Спутничество: этим продолжительным, протяжным словом дан весь Макс с людьми – и весь без людей. Спутник каждого встречного и, отрываясь от самого близкого, – спутник неизвестного нам светила. Отдалённость и неуклонность спутника. То что-то, вечно стоявшее между его ближайшим другом и им и ощущаемое нами почти как физическая преграда, было только – пространство между светилом и спутником, то уменьшавшееся, то увеличивавшееся, но неуклонно уменьшавшееся и увеличивавшееся, ни на пядь ближе, ни на пядь дальше, а в общем всё то же. То равенство притяжения и отдаления, которое, обрекая друг на друга два небесных тела, их неизменно и прекрасно рознит».

(М. Цветаева. «Живое о живом». С. 190–191)



Гражданская война

Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные тёмной волей
И горьким дымом городов.

Другие – из рядов военных,
Дворянских разорённых гнёзд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.

В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров,
И жив степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.

В других – лишённых всех корней –
Тлетворный дух столицы Невской:
Толстой и Чехов, Достоевский –
Надрыв и смута наших дней.

Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле…

В других весь цвет, вся гниль империй,
Всё золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей
И всех научных суеверий.

Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.

В тех и других война вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула,
А вслед героям и вождям
Крадётся хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам:

Сгноить её пшеницы груды,
Её бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.

И не смолкает грохот битв
По всем просторам южной степи
Средь золотых великолепий
Конями вытоптанных жнитв.

И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас – тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

21 ноября 1919
Коктебель


– Нет обратнее стихов, чем Волошина и Черубины. Ибо он, такой женственный в жизни, в поэзии своей – целиком мужественен, то есть голова и пять чувств, из которых больше всего – зрение. Поэт – живописец и ваятель, поэт – миросозерцатель, Никогда не лирик как строй души. И он так же не мог написать стихов Черубины, как Черубина – его. Но факт, что люди были знакомы, что один из них писал и печатался давно, второй никогда, что один – мужчина, другой – женщина, даже факт одной и той же полыни в стихах – неизбежно заставляли людей утверждать невозможность куда большую, чем сосуществование поэта и поэта, равенство известного с безвестным, несущественность в деле поэтической силы – мужского и женского, естественность одной и той же полыни в стихах при одном и том же полынном местопребывании – Коктебеле, право всякого на одну полынь, лишь бы полынь выходила разная, и, наконец, самостоятельный Божий дар, ни в каких поправках, кроме собственного опыта, не нуждающийся. (М. Цветаева. «Живое о живом». С. 174).
– Нет ничего легче, как признать на словах истинность всеобщей борьбы за жизнь, – писал зоолог Чарлз, не подозревая, что не в природе дело, а в том кошмаре сознания, которое Ф. Ницше выразил одной формулой: «Бог умер». Ничтоже сумняшеся, о человеке и обществе написал Дарвин свой знаменитый труд «Происхождение видов». Полтора столетия мы не догадываемся, что проецируем вовне свои общественные повадки и придаём им статус законов природы. Трихины, существа микроскопические, несли пафос борьбы за существование и естественного отбора из «Происхождения видов» в марксовый «Капитал».

«Нет ничего легче, как признать на словах истинность всеобщей борьбы за жизнь и нет ничего труднее, по крайней мере я нахожу это, как не упускать никогда из виду этого заключения. И всё же, пока оно не укоренится в нашем уме, вся экономия природы, со всеми явлениями распространения, редкости, изобилия, вымирания и вариации, будет представляться нам как в тумане или будет совершенно неверно нами понята. Лик природы представляется нам радостным, мы часто видим избыток пищи; мы не видим или забываем, что птицы, которые беззаботно распевают вокруг нас, по большей части питаются насекомыми и семенами и, таким образом, постоянно истребляют жизнь; мы забываем, как эти певцы или их яйца и птенцы в свою очередь пожираются хищными птицами и зверями; мы часто забываем, что если в известное время пища имеется в изобилии, то нельзя сказать того же о каждом годе и каждом времени года».
(Ч. Дарвин. «Происхождение видов». С. 66)



Бойня
(Феодосия, декабрь 1920)

Отчего, встречаясь, бледнеют люди
И не смеют друг другу глядеть в глаза?
Отчего у девушек в белых повязках
Восковые лица и круги у глаз?

Отчего под вечер пустеет город?
Для кого солдаты оцепляют путь?
Зачем с таким лязгом распахиваются ворота?
Сегодня сколько? полтораста? сто?

Куда их гонят вдоль чёрных улиц,
Ослепших окон, глухих дверей?
Как рвёт и крутит восточный ветер,
И жжёт и режет и бьёт плетьми!

Отчего за Чумной по дороге к свалкам
Брошен скомканный кружевной платок?
Зачем уронен клочок бумаги?
Перчатка, нательный крестик, чулок?

Чьё имя написано карандашом на камне?
Что нацарапано гвоздём на стене?
Чей голос грубо оборвал команду?
Почему так сразу стихли шаги?

Что хлестнуло во мраке так резко и чётко?
Что делали торопливо и молча потом?
Зачем, уходя, затянули песню?
Кто стонал так долго, а после стих?

Чьё ухо вслушивалось в шорох ночи?
Кто бежал, оставляя кровавый след?
Кто стучался и бился в ворота и ставни?
Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним?

Отчего перед рассветом к исходу ночи
Причитает ветер за Карантином:
– «Носят вёдрами спелые грозды,
Валят ягоды в глубокий ров.

Ах, не грозды носят – юношей гонят
К чёрному точилу, давят вино,
Пулемётом дробят их кости и кольем
Протыкают яму до самого дна.

Уж до края полно давило кровью,
Зачервленели терновник и полынь кругом.
Прохватит морозом свежие грозды,
Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса».

Кто у часовни Ильи Пророка
На рассвете плачет, закрывая лицо?
Кого отгоняют прикладами солдаты:
– «Не реви – собакам собачья смерть!»

А она не уходит, а всё плачет и плачет
И отвечает солдату, глядя в глаза:
– «Разве я плачу о тех, кто умер?
Плачу о тех, кому долго жить…»

18 июля 1921
Коктебель


Столько вопросов, а ответ – в полном названии творения Дарвина: «Происхождение видов путём естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». Да, именно рас. Struggle for life: сосуществование видов – борьба за жизнь. Помысленная в середине XIX века, она стала бичом ХХ-го.
– Сосуществование поэта с поэтом, – утверждала М. И. Цветаева, – равенство известного с безвестным. Я сама тому живой пример, ибо никто никогда с такой благоговейной бережностью не относился к моим так называемым зрелым стихам, как тридцатишестилетний М. В. к моим шестнадцатилетним. Так люди считаются только с патентованным, для них – из-за большинства голосов славы  – несомненным. Ни в чём и никогда М. В. не дал мне почувствовать преимуществ своего опыта, не говоря уже об имени. Он меня любил и за мои промахи. Как всякого, кто чем-то был. Ничего от мэтра (а времена были сильно мэтровые!), всё от спутника. Могу сказать, что он стихи любил совершенно так, как я, то есть как если бы сам их никогда не писал, всей силой безнадёжной любви к недоступной силе. И, одновременно, всякий хороший стих слушал, как свой. Всякая хорошая строка была ему личным даром, как любящему природу – солнечный луч. («Было, было, было», – а как это бывшее несравненно больше есть, чем сущее! Как есть навсегда есть! Как бывшего – нет!)  («Живое о живом». С. 175–176).
– Все мы ангелы десятого круга.
И в самых глубоких кругах преисподней Террора и Голода М. Волошин хранит веру в человека. Дуэлянт, мистификатор, революционер – он пишет…


На дне преисподней

Памяти А. Блока и Н. Гумилёва

С каждым днём всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

12 января 1922
Коктебель



– Как почти все его современники-стихотворцы, стихи свои он читал всегда с величайшей охотой, всюду где угодно и в любом количестве, при малейшем желании окружающих. Начиная читать, тотчас поднимал свои толстые плечи, свою и без того высоко поднятую грудную клетку, на которой обозначались под блузой почти женские груди, делал лицо олимпийца, громовержца и начинал мощно и томно завывать. Кончив, сразу сбрасывал с себя эту грозную и важную маску: тотчасже опять очаровательная и вкрадчивая улыбка, мягко, салонно переливающийся голос, какая-то радостная готовность ковром лечь под ноги собеседнику – и осторожное, но неутомимое сладострастие аппетита, если дело было в гостях, за чаем или ужином… (И. А. Бунин. «Воспоминания». С. 128).


«Мой единственный идеал – это Град Божий. Но он находится не только за гранью политики и социологии, но даже за гранью времён. Путь к нему – вся крестная, страстная история человечества.
Я не могу иметь политических идеалов потому, что они всегда стремятся к наивозможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему народу только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической, всечеловеческой миссии. И заранее знаю, что этот путь – путь страдания и мученичества. Что мне до того, будет ли он вести через монархию, социалистический строй или через капитализм – всё это только различные виды пламени, проходя через которые перегорает и очищается человеческий дух.
Я равно приветствую и революцию и реакцию и коммунизм и самодержавие, так же как епископ Турский, святой Лу, приветствовал Атиллу:
“Да будет благословен твой приход, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя!”»
(М. А. Волошин. «Россия распятая». С. 503)


Дом поэта

Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных извёсткой,
Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жёсткий треск цикад.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины.
Земля могил, молитв и медитаций –
Она у моря вырастила мне
Скупой посев айлантов и акаций
В ограде тамарисков. В глубине
За их листвой, разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый окоём
Замкнул залив Алкеевым стихом,
Асимметрично-строгими строфами.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан
С первоначальных дней, когда вулкан
Метал огонь из недр глубинных трещин
И дымный факел в небе потрясал.
Вон там – за профилем прибрежных скал,
Запечатлевшим некое подобье
(Мой лоб, мой нос, ощечье и подлобье),
Как рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костёр,
Широко вздувший каменное пламя,
Из сизой мглы, над морем вдалеке
Встаёт стена… Но сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью на бумаге,
Не высловить на скудном языке.


– Я бы очень хотел так писать, как Черубина, но я так не умею…
– Волошин часто сидит у нас по вечерам. По-прежнему мил, оживлён, весел. «Бог с ней, с политикой, давайте читать друг другу стихи!» Читает, между прочим, свои «Портреты». В портрете Савинкова отличная черта – сравнение его профиля с профилем лося. (И. А. Бунин. «Воспоминания». С. 131).
«Киммерийскими Афинами» называл Коктебель поэт и переводчик Георгий Шенгели (1894–1956):

«Тысячелетнее борение космических сил здесь вылилось наружу, оцепенело в напряжённом равновесье. И припасть к разверстым недрам трагической земли так же отрадно, как омыться гекзаметрами Гомера и сгореть вместе с градом копьеносца Приама.
И Коктебель, как магнитные горы аравийских преданий, влечёт к себе художников: мрамора, кисти, слова. В изломах окрестных хребтов покоятся профили: Жуковского, Пушкина, Северянина, Волошина, Гомера, Шиллера.
И сами улицы посёлка окружены: “улица Тургенева”, “улица Чехова”. И белые домики принадлежат: Григорию Петрову, Максиму Горькому, поэтессе Аллегро – П. С. Соловьёвой, сестре Владимира Соловьёва, Максимилиану Волошину. И каждое лето полны эти домики: Алексей Толстой, Мандельштам, Ходасевич, Городецкий, Шервашидзе, Богаевский, Евреинов, Шаляпин, Гиппиус, Герцык, Гумилёв, Парнок – все побывали тут.
Коктебель – республика. Со своими нравами, обычаями и костюмами, с полной свободой, покоящейся на “естественном праве”, со своими патрициями – художниками и плебеями – “нормальными дачниками”.
И признанный архонт этой республики – Максимилиан Волошин. Хорошо в его скромном дворце. Вы поднимаетесь по деревянной лестнице, где вас дружелюбно облаивает лохматый Аладин, и входите в башню-“мастерскую”. Хоры вокруг стен, многоэтажная библиотека, пёстрые драпировки вперемежку с акварелями и японскими эстампами, в глубокой нише-“каюте” – гипсовая голова царевны Таиах, на многочисленных полках – кисти и краски, куски базальта и фантастические корневища, выбрасываемые морем. Никого».

(Г. Шенгели. «Киммерийские Афины». С. 360)


Я много видел. Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань…
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.
Заклепаны клокочущие пасти.
В остывших недрах мрак и тишина.
Но спазмами и судорогой страсти
Здесь вся земля от века сведена.
И та же страсть и тот же мрачный гений
В борьбе племён и в смене поколений.
Доселе грезят берега мои
Смолёные ахейские ладьи,
И мёртвых кличет голос Одиссея,
И киммерийская глухая мгла
На всех путях и долах залегла,
Провалами беспамятства чернея.
Наносы рек на сажень глубины
Насыщены камнями, черепками,
Могильниками, пеплом, костяками.
В одно русло дождями сметены
И грубые обжиги неолита,
И скорлупа милетских тонких ваз,
И позвонки каких-то пришлых рас,
Чей облик стёрт, а имя позабыто.
Сарматский меч и скифская стрела,
Ольвийский герб, слезница из стекла,
Татарский глёт зеленовато-бусый
Соседствуют с венецианской бусой.
А в кладке стен кордонного поста
Среди булыжников оцепенели
Узорная арабская плита
И угол византийской капители.
Каких последов в этой почве нет
Для археолога и нумизмата –
От римских блях и эллинских монет
До пуговицы русского солдата.


– Часовая стрелка переведена на два часа двадцать пять минут вперёд, после девяти запрещено показываться на улице. Волошин иногда у нас ночует. У нас есть некоторый запас сала и спирта, он ест жадно и с наслаждением и всё говорит, говорит и всё на самые высокие и трагические темы. (И. А. Бунин. «Воспоминания». С. 132).

«Преодолеваете внутреннюю лестницу и входите в кабинет. Гипсовые Пушкин и Гоголь, маски Гомера, Петра, Достоевского, Толстого. Химеры с Нотр-Дам. И вновь книги. С уютной софы подымается невысокий грузный человек. Тёмно-рыжие поседелые волосы, сдержанные ремешком, синий античный хитон, сандалии. Внимательные серые глаза. Из-под подрезанных усов – нежный женский рот: Волошин.
Начинается беседа. Внимательно выслушивая партнёра, принимая все его положения, Волошин незначительными поправками доводит его до согласия с собой. И тогда – изумительный гейзер знаний, своеобразнейшие сопоставления и сближения; вырастает стройная система воззрений на мир, на человека, на искусство. Потом становится парадоксальной. И вы теряете отчётливое представление: серьёзно ли говорят с вами? Из-под непроницаемой брони логики сквозит всё время лёгкая усмешка. Защищая магизм, оккультные манипуляции, Волошин обращается к потусторонним силам, когда-то пытавшимся так или иначе вторгнуться в его жизнь, с увещеванием:
– Пожалуйста, без чудес. В обществе надо себя вести прилично».

(Г. Шенгели. «Киммерийские Афины». С. 360–361)


Войди, мой гость, стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров – убог. И времена – суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь – их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шёпот
Не заглушит ни южный ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты… Пусть!
Почётней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я – мы все имели честь
«Мир посетить в минуты роковые»
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни немой её укор.
И сам избрал пустынный сей затвор
Землёю добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, падений и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.


– Я даже дивился на него – так далеко шагнул он вперёд и в писании стихов, и в чтении их, так силён и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с некоторым негодованием; какое, что называется, «великолепное», самоупоённое и, по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение! – и, как всегда, всё спрашивал себя: на кого же в конце концов похож он? Вид как будто грозный, пенсне строго блестит, в теле все как-то поднято, надуто, концы густых волос, разделённых на прямой пробор, завиваются кольцами, борода чудесно круглится, маленький ротик открывается в ней так изысканно, а гремит и завывает так гулко и мощно… Кряжистый мужик русских крепостных времен? Приап? Кашалот? (И. А. Бунин. «Воспоминания». С. 130).


«Он читает стихи. Читает превосходно. И чужие стихи читает лучше своих. И пламенно восторгается ими. Чтение перемежается рассказами о поэтах. Серьёзными и шутливыми.
– Присылает мне И. Эренбург книгу стихов. Книга неправильно сброшюрована: обложка вверх ногами. Я сначала вознегодовал, сочтя это намеренным. Потом понял. Приходит ко мне сестра поэта, желая поговорить о присланной книге. Я беру книгу и читаю. Она потом пишет брату: “Какой оригинал этот Волошин! Представь: держал твою книгу вверх ногами и так читал. Даже неприятно”.
Вы прощаетесь.
– Приходите вечером чай пить…
Надо пойти. Там вас угостят… мистификацией».

(Г. Шенгели. «Киммерийские Афины». С. 361)


Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё – Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется… Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи…
Ветшают дни, проходит человек.
Но небо и земля – извечно те же.
Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

25 декабря 1926
Коктебель


Поэт – форма достаточно редкая и к миру вещей в обыкновении своём, в известной степени, не приспособленная. Если верить сэру Чарлзу, давно уже следовало бы умереть последнему её представителю:

«Естественный отбор действует только посредством сохранения вариаций полезных, которые поэтому укореняются. Вследствие быстрого возрастания численности всех органических существ в геометрической прогрессии, каждый ареал уже до предела заполнен обитателями, а из этого вытекает, что так как благоприятствуемые формы увеличиваются в числе, то менее благоприятствуемые уменьшаются в числе и становятся редкими. Редкость формы… – предвестник вымирания. Для нас ясно, что всякой форме, представленной малым числом особей, грозит опасность окончательного исчезновения во время резких сезонных колебаний в природе либо из-за временного увеличения числа её врагов».

(Ч. Дарвин. «Происхождение видов». С. 100)


Временное увеличение числа врагов живой мысли чревато последствиями необратимыми. Там, где была Россия, появилось безродное образование из четырёх букв и Левиафаном поело редкие и менее благоприятствуемые формы – людей, республики, улицы, города…
– Имеются исторические данные, что в Йоркшире водившийся в старину чёрный рогатый скот был вытеснен лонгорнами, а эти последние «были сметены шортгорнами, словно какой-нибудь моровой язвой». (Ч. Дарвин).
И ничего не изменишь: хотели естественный отбор – не жалуйтесь.
Однако совсем не укладывается в суровый языческий закон-приговор, каким образом из оруженосцев получаются паладины, из подмастерий успевают вырасти мастера. В мире сил какая сила хранит их? Твари и созвездья одинаково равны перед ней. И мир, оказывается, жив не борьбой за существование и естественно-неестественным отбором, но Словом, призвавшем к бытию вещи и солнце.


Подмастерье

Посвящается Ю. Ф. Львовой

Мне было сказано:
Не светлым лирником, что нижет
Широкие и щедрые слова
На вихри струнные, качающие душу, –
Ты будешь подмастерьем
Словесного, святого ремесла,
Ты будешь кузнецом
Упорных слов,
Вкус, запах, цвет и меру выплавляя
Их скрытой сущности, –
Ты будешь
Ковалом и горнилом,
Чеканщиком монет, гранильщиком камней.
Стих создают – бызвыходность, необходимость, сжатость,
Сосредоточенность…
Нет грани меж прозой и стихом:
Речение,
В котором все слова притёрты,
Пригнаны и сплавлены
Умом и терпугом, паялом и терпеньем,
Становится лирической строфой, –
Будь то страница
Тацита
Иль медный текст закона.
Для ремесла и духа – единый путь:
Ограничение себя.
Чтоб научиться чувствовать,
Ты должен отказаться
От радости переживаний жизни,
От чувства отрешиться ради
Сосредоточья воли;
И от воли – для отрешённости сознанья.
Когда же и сознанье внутри себя ты сможешь погасить –
Тогда
Из глубины молчания родится
Слово,
В себе несущее
Всю полноту сознанья, воли, чувства,
Все трепеты и все сиянья жизни.
Но знай, что каждым новым
Осуществлением
Ты умерщвляешь часть своей возможной жизни:
Искусство живо –
Живою кровью принесённых жертв.
Ты будешь Странником
По вещим перепутьям Срединной Азии
И западных морей,
Чтоб разум свой ожечь в плавильных горнах знанья,
Чтоб испытать сыновность и сиротство
И немоту отверженной земли.
Душа твоя пройдёт сквозь пытку и крещенье
Страстною влагою,
Сквозь зыбкие обманы
Небесных обликов в зерцалах земных вод.
Твоё сознанье будет
Потеряно в лесу противочувств,
Средь чёрных пламеней, среди пожарищ мира.
Твой дух дерзающий познает притяженье
Созвездий правящих и волящих планет…
Так, высвобождаясь
От власти малого, беспамятного «я»,
Увидишь ты, что все явленья –
Знаки,
По которым ты вспоминаешь самого себя,
И волокно за волокном сбираешь
Ткань духа своего, разодранного миром.

Когда же ты поймёшь,
Что ты не сын земле,
Но путник по вселенным,
Что Солнца и Созвездья возникали
И гибли внутри тебя,
Что всюду – и в тварях, и в вещах – томится
Божественное Слово,
Их к бытию призвавшее,
Что ты освободитель божественных имён,
Пришедший изназвать
Всех духов – узников, увязших в веществе,
Когда поймёшь, что Человек рождён,
Чтоб выплавить из мира
Необходимости и Разума –
Вселенную Свободы и Любви, –
Тогда лишь
Ты станешь Мастером.

24 июня 1917
Коктебель


«Слово, в себе несущее всю полноту сознанья, воли, чувства, все трепеты и все сиянья жизни», – быть может, потому сказано, что Слово это Бог.
Мы на чужбине, и именно «деревьям, а не нам, дано величье совершенной жизни» (Н. С. Гумилёв). Это их удел – безмолвно подниматься в вышину неисчислимые тысячелетья. Поэт же не может не петь и не плакать.
Живое слово чёрными значочками напечатано на тленной бумаге. Но все явленья – знаки, и потому в мире нет ничего лишённого смысла. Знак к знаку, волокно к волокну – так мы собираем «ткань духа своего, разодранного миром».


Киммерийская весна


*   *   *

Фиалки волн и гиацинты пены
Цветут на взморье около камней.
Цветами пахнет соль… Один из дней,
Когда не жаждет сердце перемены
И не торопит преходящий миг,
Но пьёт так жадно златокудрый лик
Янтарных солнц, просвеченных сквозь просинь.
Такие дни под старость дарит осень.

20 ноября 1926
<Коктебель>


Мы идём к себе весьма издалека –– анфиладами пустынных зал, коридорами полутёмных пространств. Идём, дробясь в отраженьях, теряясь в зеркалах, через мистификации и неясные видения прошлого, – ангелы десятого круга в поисках своей потерянной сути. К себе можно и не прийти. Путь далёк и запутан.
Итог всех страстей – чудесное превращение в мастера из подмастерья.
«Смерть не страшила его, – вспоминала Евгения Герцык, – быть может, в иные дни в глубине влекла, как того, чей дух полон, мысль додумана. В августе 32-го года он умер. В своей предсмертной болезни… был трогательно терпелив и просветлён». («Волошин». С. 350).


*   *   *

Выйди на кровлю. Склонись на четыре
Стороны света, простёрши ладонь.
Солнце… вода… облака… огонь…
Всё, что есть прекрасного в мире…

Факел косматый в шафранном тумане,
Влажной парчою расплесканный луч,
К небу из пены простёртые длани,
Облачных грамот закатный сургуч.

Гаснут во времени, тонут в пространстве
Мысли, событья, мечты, корабли…
Я ж уношу в своё странствие странствий
Лучшее из наваждений земли.

<11октября 1924
Коктебель>





БИБЛИОГРАФИЯ

1. Анненский И. Ф. О современном лиризме // Книги отражений. М.: «Наука», 1979. С. 328–382.
2. Анненский И. Ф. Письма // Там же. С. 446–494.
3. Ауслендер С. А. Воспоминания о Н. С. Гумилёве // Жизнь Николая Гумилёва. Воспоминания современников. Ленинград: Изд-во Международного фонда истории науки, 1991. https://gumilev.ru/biography/135/
4. Бунин И. А. Воспоминания // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 9. М.: Воскресенье, 2006. С. 7–185.
5. Бунин И. А. Записная книжка («Возрождение», 1926, 3 июля) // Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 8. М.: Воскресенье, 2006. С. 398–403.
6. Волошин М. А. Автобиография <10> // Собрание сочинений. Т. 7, кн. 2. Дневники 1891–1932. Автобиографии. Анкеты. Воспоминания. М.: Эллис Лак, 2008. С. 232–239.
7. Волошин М. А. Автобиография <13> // Там же. С. 248–256.
8. Волошин М. А. Воспоминания о Черубине де Габриак // Там же. С. 451–471.
9. Волошин М. А. Гороскоп Черубины де Габриак // Лики творчества. Ленинград: «Наука», 1989. С. 515–520.
10. Волошин М. А. Лица и маски // Там же. С. 112–163.
11. Волошин М. А. Одилон Рэдон // Там же. С. 235–237.
12. Волошин М. А. Переписка с Маргаритой Сабашниковой // Собрание сочинений. Т. 11, кн. 1. М.: Эллис Лак, 2013.
13. Волошин М. А. Пророки и мстители // Лики творчества. Ленинград: «Наука», 1989. С. 188–208.
14. Волошин М. А. Россия распятая // Собрание сочинений. Т. 6, кн. 2. Проза 1900–1927. Очерки, статьи, лекции, рецензии, наброски, планы. М.: Эллис Лак 2000, 2008. С. 454–505.
15. Волошин М. А. Скелет живописи // Лики творчества. Ленинград: «Наука», 1989. С. 211–217.
16. Герцык Е. Волошин // М. А. Волошин. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. М.: Изд-во «Правда», 1991.
17. Гёте И. В. Фауст // Избранные произведения в 2-х томах. Т. 2. М.: Изд-во «Правда», 1985.
18. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М.: «Современник», 1990.
19. Гюнтер И. Жизнь в восточном ветре // Жизнь Николая Гумилёва. Воспоминания современников. Ленинград: Изд-во Международного фонда истории науки, 1991.
20. Гюнтер И. Под восточным ветром // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М.: «Вся Москва», 1990.
https://gumilev.ru/biography/38/
21. Дарвин Ч. Происхождение видов путём естественного отбора. Санкт-Петербург: «Наука», 1991.
22. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Изд-во «Мысль», 1979.
23. Дмитриева Е. И. Исповедь // Жизнь Николая Гумилёва. Воспоминания современников. Ленинград: Изд-во Международного фонда истории науки, 1991. https://biography.wikireading.ru/145787
24. Золя Э. Чрево Парижа // Собрание сочинений. Т. 2. М.: «Правда», 1957.
25. Инюшина И. А. Философия М. К. Мамардашвили как перформативная практика и античная увещательная традиция // Вестник Костромского государственного университета им. Н. А. Некрасова. 2014. № 7. Том. 20. С. 170–174. 
26. Мамардашвили М. К. Мысль в культуре // Как я понимаю философию. М.: «Прогресс», 1992.
27. Мамардашвили М. К. Философия – это сознание вслух // Как я понимаю философию. М.: «Прогресс», 1992.
28. Немирович-Данченко В. Рыцарь на час // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М.: «Вся Москва», 1990.
https://gumilev.ru/biography/77/
29. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М.: «Наука», 1987.
30. Толстой А.  Николай Гумилёв // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М.: «Вся Москва», 1990.  https://gumilev.ru/biography/14/
31. Холл М. П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметичесой, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической Философии. Новосибирск: ВО «Наука». 1992. Т. 1.
32. Цветаева М. Живое о живом // Собрание сочинений: в 7 т. Т. 4. С. 159–220.
33. Шенгели Г. Киммерийские Афины // М. А. Волошин. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. М.: Изд-во «Правда», 1991.



Аудиокнига на https://youtu.be/Zgt7BNDDUAs

http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html