Бездна. Глава 2-6. Урок этики

Я зашел в аудиторию с минутным опозданием. Николай Васильевич непривычно вежливо пригласил меня пройти на место. Вместо обычного «Опять опаздываешь» я услышал радость, что вот — пришел ещё один энтузиаст.

В аудитории было человек пятнадцать. Но один приковал всё моё внимание — Алексей, тот, что прыгал через Морковкину Бездну. А как же деревня… Как же Бездна… Почему бы и нет? Они такие же люди — работают, учатся в институтах…

И совсем не ожидал я увидеть бывшую одноклассницу Аэлиту. Неужели столь приземлённая и безмысленная дамочка может интересоваться философией? Ещё в школе меня раздражало её стремление украсить себя максимальным количеством штукатурки — как я тогда называл косметику. Меня удивляла смазливая банальность её физиономии. Похоже, что её единственным желанием было привлечение всеобщего внимания. Особенно негодовал я по поводу её “псевдонима” — А-Э-ЛИТА — А-ЭЛИТА. И вот вдруг она — участница дискуссий на философском клубе.

Речь шла о духовности.

— Что такое духовность?

— Что угодно, только не материализм.

— Почему вы думаете, что материализм и духовность несовместимы? Очень даже совместимы! Именно материализм в высшей степени поднимает духовность!

— А почему не Живая Этика? Вот где заоблачные высоты-то!

— А что, этика ещё мёртвая бывает?

Скучающая Аэлита произнесла фразу, наполнившую меня злорадством:

— А я думала, что мы будем говорить об этикете…

Алексей вроде бы мимолётно обронил, но вложил столько пародийной серьёзности в эти слова:

— Да и вообще — зачем говорить об этике? Давайте лучше коллекционировать спичечные этикетки.

Позже я узнал, что он с крайним презрением относится к коллекционированию. И особым презрением он одаривал коллекции спичечных этикеток, считая их верхом никчемности. Сам же он был коллекционером самых немыслимых вещей — и презирал себя за это. Ещё он не любил, когда его домашнюю библиотеку называли коллекцией. Но поистине, его собрание книг восхищало порой изысканным вкусом и удивляло разнообразием и немыслимостью сочетаний тематики. Удивительным было его отношение к книге: порой он настолько дрожал над какой-то пустяковой книжкой, что не хотел даже в чужие руки давать; мог весьма дорогую и ценную книгу небрежно бросить на пол или под стол, подняв столб пыли.

— Слишком много вопросов, — едва вставил слово Николай Васильевич: — Начнём с малого. С чего начинается этика?

— С трагической неудовлетворённости серым прозябанием! — неожиданно ляпнул выскочка.

Этот выскочка — я — твёрдо вознамерился найти выход из своих проблем. Сейчас же я дерзал — ценой даже своего самообнажения я готов был расшевелить ещё спящие творческие силы будущих мыслителей.

Я правильно понял истинные цели нашего собрания. Поэтому — никакой школьной программы, никаких банальных вопросов — только центральные проблемы бытия! И вот я отдаю на суд малознакомых ровесников свои муки. Только Аэлита вносила некоторый диссонанс — порой я мысленно оценивал, что она обо мне подумает, а порой так хотел ей вставить пику.

— Меня всегда угнетала мысль, что кто-то живёт настоящей полноценной жизнью, а я — ничтожество, которое влачит серенькую жизнишку и только мечтает о чём-то героическом, или уж хотя бы о сильных страстях. — Я поймал себя на мысли, что слово “ничтожество” среднего рода — я заговорил о себе в среднем роде. Я посмотрел на Аэлиту — не заметила ли она этого. — Кто виноват? Никто, а точнее, обстоятельства, среда, и то, что я родился в эту далеко не героическую эпоху. Но я сам смог бы создать себе настоящую жизнь. Сейчас не менее героическая эпоха — нужно только понять её правильно.

— Что значит правильно понять? — это спрашивал парень с тёмными волнистыми волосами.

Я не ответил на его вопрос, показавшийся мне праздным, просто продолжал свои рассуждения:

— Моя жизнь состоит из мелких пакостей. В книгах пишут о титанических страстях, о героических характерах. В жизни некоторых людей и в прошлом, и сейчас бывают приключения, каких не описывал даже Купер, перипетии судьбы и кипение страстей, равных трагедиям Шекспира, испытывают чувства, которые в музыкальном воплощении будут музыкой Рихарда Вагнера, их любовь достойна лучших книг. Но порой я думаю: выдумка это всё, ничего такого не бывает и “человеческая жизнь не стоит и одной строки Бодлера…”  Но я хочу верить, что есть люди, которые могут сказать “Остановись, мгновенье, ты прекрасно!”, которые могут не считать копейки до зарплаты. Что я сам вдруг стану Титаном или Прометеем, что одарю людей любовью и огнём своего сердца, и, как Данко, обессиленный упаду на границе между бесконечным лесом и новой жизнью.

Аэлита, казалось, не слышала мои слова — тем лучше.

— Но у нас же дома всегда что-нибудь неприятное происходит. И главное, что это не благородное горе, а какие-нибудь мелкие пакости, — я с таким чувством произнёс слово “пакости”, что, казалось, все присутствующие приобщились к моей бесцветной жизни. — Предположим, личность человека представляет собой результат впечатлений и тех событий, которые с ним произошли. Тогда личность Суворова — это его победы. Но он не был солдафоном, хоть и ставил себя на уровень простого солдата, — это внутренне богатая личность. А если моя жизнь состоит из мелких пакостей, то что такое моя личность? Мозаика из пейзажей, которыми я любовался, и сумбурного потока услышанных за свою жизнь фраз и цитат из тех книг, что я без разбора некогда прочитал? А мелкие пакости — как тот цемент, что скрепляет всю эту мешанину впечатлений?

Аэлита отреагировала на мои “мелкие пакости” заинтересованной физиономией. Я решил ей вставить большую пику:

— Но даже они ничто по сравнению с равнодушно-безжизненным прозябанием обывателя, для которого штукатурка-косметика, как внешняя оболочка, прикрывает полную бессодержательность души.

Аэлита скривила губы.

— Я вчера услышал интереснейший диалог. Два слишком просветлённых человека решали задачу, если количество душ для перерождения остаётся неизменным, а на земле идёт явный рост численности населения, то откуда возьмутся души для перерождения.

— С других планет… делятся, как амёбы… — высказывали предположения студенты. — Рождаются из океана разума…

— А вот и нет! Большая часть людей, а именно двадцать девять из тридцати — без душ. Это — живые зомби.

И вдруг Аэлита — то ли с ужасом, то ли с ухмылкой — произнесла по слогам:

— Так что — мы — живые зомби?!

От неожиданности моё смятение было так велико, что я пролепетал что-то вроде «Да нет, это же они просто так сказали, не-нет, вы не зомби…»

Но тут встал Алексей и торжественно произнёс:

— Да! Мы живые зомби! — Алексей к моему удовольствию уставился на Аэлиту. — Желаете точнее?! Да! ВЫ — живые зомби!

Пока я отходил от неожиданного потрясения, студенты оживлённо зашумели. Но слово взял красивый темноволосый парень:

— Посчитал я, сколько нас здесь собралось. Так, нас здесь всего пятнадцать. Преподавателя не считаю — он наверняка человек достойный. Если по статистике, на всех нас всего полдуши… Но да статистика не всегда имеет дело с середнячком. Здесь, в сборище любителей этики, пропорция не всегда работает. Шутка! Но есть один тест на вшивость, — торжественно произнёс он, и все замолкли… — Да ладно, я пошутил.

Кто-то засмеялся, кто-то комментировал сказанное. Лишь А-элита сидела молча, бросая то на меня, то на Алексея, то на красивого парня злобные взгляды.

Но вместо торжества я испытал острую жалость к себе. Ещё мне было досадно, что мои излияния слушала Аэлита. Но ничего, я ещё выскажу, что все они “живые зомби”.

Как я сожалел, что это не я сказал с вызовом: «Да! ВЫ все живые зомби!»

— Да! Все вы — ЖИВЫЕ ЗОМБИ! Невзирая на неработающую статистику!

И ты — Аэлита — В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ!

АЭЛИТА — ДУРА!

Это сказано! А слова, как известно, не шилом шиты! В общем, не воробей!

Но, к сожалению, всё это было сказано уже на улице — в одиночестве.


Я должен был сказать Аэлите всё, что о ней думаю. Самые страшные слова! Но эти слова сказал тот парень, что прыгнул через Морковкину бездну.

Сказал не я. Потому что я боялся её и её взрослого понимания жизни. Боялся, когда я отворачивался от неё в классе и полностью игнорировал её изящные намёки! Я же тогда был в очередной раз болен прелестнейшей девочкой из 7 «в» класса — “девочкой с золотыми волосами” — иволгой в дикой тайге из моего детского сна — сна, который в самой сердцевине прятал романтику детских грёз и суровую — героическую премудрость, которая разбивалась о немыслимые водопады пригрезившейся струящейся воды — всего лишь ручей — и целая вселенная воды — отвесные обрывы — и великаны-волшебники — дарят мне могущество — не просто могущество президента или нефтяного магната — а детское царство с абсурдными для взрослых законами — где всё можно — всё, только не гадость — всё, только не подлость — и детская чистота…


Я вернулся к университету и решил дождаться А-э-литу.

Ждать пришлось недолго.

— Как, ты всего-то первокурсник? Ах да, в армии служил, два драгоценных года потерял.

— Это почему потерял? Я родине служил!

— Кто тебя научил врать? Ты сам-то веришь в то, что сказал. Всегда был индивидуалистом, вдруг про родину заговорил. Хотел же от армии отлынить? Не поверю, что не хотел!

— Дурра! А ты хочешь рожать? Ведь больно-больно будет! А придётся!

— Да ладно, я пошутила. Ну что, на одном факультете учиться будем? Я списки зачисленных смотрела… Здесь всё через меня идёт!

— Может, и зачислением ты заведуешь?

— Пока нет, но скоро буду.

— Когда успела подмазаться? Комсомолка-активистка…

— Пока ты в армии прохлаждался, я тут грызла гранит передовой науки.

Чтобы не отвечать пошлостью на пошлость, я развернулся и пошёл прочь.

Ещё я не любил эту выскочку за то, что Аэлита рассказывала про своего отца всякие небылицы. Например, он мог получить Нобелевскую премию, но его опередил американский учёный. Что он каждый месяц ездит за границу, а там у него вилла и законный гарем.

— Тебе-то что от этого гарема светит? — спросил я её тогда.

— Наивный, этот гарем приносит такой доход, какой не снился миллионерам.

— Сутенёр, что ли?

— Тупица.

— Сама тупица. Тебе папашка лапшичку на уши навешивает, а ты веришь.