Погребение

— Ну а смысл закупаться гречкой? Все равно когда она кончится, от голода умрешь, — сказал Макс.
   — Ага, а так лучше сразу, — сказал я. — Человек всегда стремится продлить жизнь. Это ж природой заложено. Вот например: запасся ты гречкой. Грянул конец света, ты себе в своем убежище или еще где сидишь, жрешь, лазишь на поверхность, исследуешь. И за то время, пока у тебя остается гречка, ты можешь найти источник пищи – магазин какой-нибудь заброшенный, склад…
   — И что дальше? — спросил Макс.
   — Дальше жить будешь.
   — Зачем? — Макс с хитрецой прищурился. 
   — Ну блин… — Мне и самому на миг стало интересно: зачем? — Потому что человек всегда будет стараться продлить жизнь.
   — Только все это чушь, если ядерная война, — вставила Лена. — Если сразу не сдохнешь, даже если укроешься, у тебя не будет возможности искать где-нибудь за пределами убежища пищу. Радиация, башкой подумай.
   Этот в общем актуальный, но все-таки бессмысленный разговор, каких было много в последние месяцы, закончился, когда пришел лектор с ключом и пустил нас в аудиторию.
   Потом, не помню, через день или два, шли мы с Максом и Наташей по институтскому двору и увидели на одном из корпусов дверь в подвал. Железная, выкрашенная зеленой краской, и большие черные буквы: «УБЕЖИЩЕ 37711» и что-то еще. Вместо рукоятки – сложного устройства замок. Всегда мимо проходили, а тут заметили. Не помню, о чем конкретно говорили, потому что разговоров на эту тему было много. Вроде про метро в роли бомбоубежища. Запомнил, что сказала Наташа: типа, когда объявляют сигнал тревоги, ну там, ядерная угроза, то двери в метро остаются открытыми какое-то время, что-то около часа, а потом закрываются, и все. Больше не открываются. Почему-то от этих слов мне стало нехорошо, как будто за шиворот кусок льда сунули. Хотя вся эта тема не из приятных, но именно в этом было что-то прямо зловещее.
   А через четыре месяца произошло то, что произошло.
   С утра меня разбудила мать. Антон, мой брат, еще спал. Дальше не помню, потому что все было как обычно – поссал, умылся, пожрал, пошел в институт. Автобус, метро, еще автобус. На эскалаторах вообще мука — едва стою, глаза открыть просто не могу. Лег часа в два или три ночи, проснулся рано, потому всеми силами стараюсь не уснуть, но разум еще в таком мутном тумане, что едва успеваю соскочить со ступеней, когда они кончаются. Не было никакого особенного предчувствия. И я не думал на ту тему. День как день, лишь бы быстрее прошел, вот что думал. Учеба — как баня, запарила просто, конец апреля. А еще, мать их, экзамены через месяц, хрен знает где сил набраться.
   И институте тоже все было по-старому. Парился на парах, кофе пил в каждом перерыве (в кофейных автоматах во всех корпусах института лежало, наверное, пол моей стипухи, которую я уже два семестра как не получал), но это не особо помогало. Хорошо помню с того момента, как сидел полумертвый на лекции и наблюдал, как с течением времени по гладкой серой стене за спиной лектора ползут четырехугольники света из окон. Из всего потока в аудитории сидело человек двадцать. Из моей группы почти все свалили, до лекции дожили кроме меня еще Наташа и Лена. Сидели где-то через ряд и лазили в своих телефонах. Я полулежал на столе, накрывшись с головой капюшоном. Меня тогда дико пучило, кишки просто рвало на части, а из задницы так и порывался большой пук — я старался сдерживаться и клял последними словами котлету из столовки. Перед глазами лежала тетрадь: разворот гладких пустых листов в клетку. Только слева на полях дата стоит и название темы. За лектором вообще ни слова невозможно записать, бубнит и через каждые две минуты тянется за носовым платком, причем даже от микрофона не отворачивается, так что вся аудитория слышит его смачное сморкание. Короче, день как день.
   И вот уже лектор что-то пробубнил про то, что остается еще пять минут (и мы как раз успеем разобрать еще одну тему, ага), как в зал вошла женщина из деканата. Она что-то шепнула профессору на ухо, тот наморщил лоб, кивнул и уступил ей место за кафедрой с микрофоном.
   Это был шок. Ледяным, но надтреснутым голосом женщина отчеканила несколько фраз, смысл которых дошел не сразу. Слова были простые и били прямо в лоб. В городе объявили тревогу: военные засекли приближающиеся к границам ракеты. Выпущены они были из-за океана и летели прямо к нам, и быстро. Всем было приказано покинуть здание института и спешить к ближайшей станции метро.
   Дальше все как в тумане: студенты повскакивали с мест, стали на ходу застегивать сумки, и не было таких, кто оставил бы вещи в зале, это я запомнил. Видимо, никто до конца не верил в реальность угрозы и то, что вещи уже не важны. Как в школе во время учебной пожарной тревоги: ты оставляешь вещи в классе, потому что через несколько минут снова их увидишь. Но я и тогда знал, что в случае настоящей пожарной тревоги первым делом стану складывать в рюкзак, который денег стоит, учебники, которые тоже не в библиотеке выдавали.
   У выхода из аудитории образовался небольшой затор. Все спешили, но никто пока не паниковал и не бежал сломя голову. Выйдя из аудитории, я увидел Наташу, потом Лену. Лица у них были бледные и растерянные. Мы тут же скучковались и стали протискиваться сквозь толпу втроем.  Тем временем студенты наводнили коридоры и лестницы, и движение было медленным и нервным, толпа двигалась толчками. Мы добирались до выхода из главного корпуса по ощущениям минут пять, каждую секунду казалось, что мы стоим на месте. Наташа пыталась что-то сказать мне и Лене, но вместо ее заглушал шум толпы – гул, обрывки слов, иногда визг. За шумом, кстати, едва можно было различить доносящийся из динамиков женский голос, который рекомендовал покинуть здание. Как будто в прямо сейчас никто не был этим занят.
   Мне внезапно вспомнилась зеленая дверь в бомбоубежище. Почему нас не направили туда? Та тетка из деканата сказала идти сразу в метро. С другой стороны, сколько людей может вместить наше убежище? А студентов тут как кур нерезаных. Забавно, как в панике мы стали похожи на кучу испуганных кур… А что до убежища во дворе института, я подозревал, что оно вообще не было готово. Наверно, тянули с ремонтом и… дотянули.
   Лена пару раз заныла что-то про родителей, мол, что с ними будет, и пыталась всю дорогу дозвониться до них. У нее родители жили за городом и, ясное дело, до метро добраться у них шанса не было. Когда Лена в очередной раз отняла телефон от уха и, скривив нижнюю губу от плача, промычала что-то сквозь застывшие в горле слезы, я вспомнил о маме и Антоне.
   Я удивился, что не подумал про них сразу. Я вообще ни о чем поначалу не думал. Просто объявили тревогу, просто нужно было идти, тот же маршрут до метро, как в любой день. Но вот теперь до меня начало доходить. Я представил, что, когда я спасусь (а в этом я не сомневался и не мог представить иначе), то между нами навсегда встанет стена, что бы с ними не случилось. Что даже если они спасутся тоже, мы никогда больше не увидимся. Это напугало. Внутренности похолодели и сжались, и я не мог заставить себя идти вперед, ноги едва волочились, так что меня больше несло потоком, чем я шел сам.
   Но Лена и Наташа были рядом, обе испуганные, обе в шоке и также не знающие, что будет. От этого легче почему-то не было совсем. Когда ты, не готовый к экзамену, стоишь у двери в аудиторию, а рядом кто-то из одногруппников, и ты знаешь, что он готов не лучше, чем ты, то это вселяет добрые чувства. Что-то вроде солидарности, хотя это слишком громкое слово. Там, в здании института, полном перепуганных студентов, когда речь шла о жизни и смерти, масштаб трагедии полностью задавил сознание, и каждый стал одинок в своей панике.
   Я думал о маме – что она? Она наверняка услышит о тревоге из новостей и станет в спешке собираться. Откроет настежь шкафы, вытянет всю нужную одежду, отыщет тревожную сумку с документами и прочей ценной чепухой, припрятанную для такой ситуации (хотя мы никогда с ней этого не обсуждали, мы с Антоном знали, что такая сумка у нее где-то есть, причем давно), в спешке станет одеваться. Потом звонить мне и, если Антон ушел куда-то, ему. Возможно, хотя и вряд ли, отцу. Он свалил от нас лет пятнадцать назад и сейчас жил в небольшом городе на Урале. Что сейчас делает отец, я вообще не мог представить. Эта мысль меня настигла почти у самого выхода из здания, когда я в суматохе еще успевал глядеть по сторонам: вокруг плывут лица знакомых, рядом всхлипывает Лена и все так же бубнит что-то Наташа, что-то орут вахтерши, пытаясь призвать к спокойствию; торговый автомат, в котором я еще утром покупал кофе и который вижу в последний раз…
   Я потянулся рукой к карману джинсов и вытянул телефон. Три пропущенных от мамы. Я набрал сообщение «Иду в метро вы тоже идите», надеясь, что Антон с ней. За маму я был почти спокоен. Раз она звонила, значит, все так, как я представлял. А вот Антон… У него был отпуск, и уже неделю как он тусовался с друзьями и пропадал по целыми днями. Когда я уходил утром, он еще спал. Я надеялся, что он дома, хотя понимал, что тревога распространилась по всему городу, и он наверняка пойдет к ближайшей станции. Только успеет ли? И, кстати, ходят ли еще автобусы до метро? Или там уже такая паника, что всем плевать, и водители спасают только свои шкуры? Я стал подозревать, что если автобусы и поедут до метро, то только один раз. Значит, мама с Антоном должны спешить… Я поднес ко рту руку с телефоном и с силой прикусил кожу на тыльной стороне ладони.
   Наконец мы хлынули на улицу, к свету. Было тепло, солнце занимало свой ежедневный пост в верхней точке неба. Было много людей: копилась толпа у остановки и, удлиняясь и сужаясь, текла по направлению к мосту. Я было затерялся среди людей, но через пару мгновений меня нашли Наташа и Лена, еще более испуганные — видимо, что потеряли меня. Мы так и держались втроем до моста, где растерялись — толпа росла, густела и становилась громче, а на мосту разбрелась по всей проезжей части, игнорируя машины. Некоторые водители побрасали машины и влились в толпу, но таких было меньшинство.
   Впереди, на другом берегу, было полно полицейских машин. Полицейские – где выходили из машин и шли со всеми, где высовывались из окон, в мегафоны сообщали, что в городе объявлена тревога первой степени и чтобы все без паники направлялись в метро. Людям, конечно, было уже по барабану на эти призывы. Это как если бы марафонцу говорили: «Беги к финишу!». Плюс добрая  половина полицейских сами уже направлялись к метро.
   Пока я вглядывался в суматоху на улице, во все это отчаянное бегство, мысли мои ушли на пласт выше. Я думал: неужели все? Неужели это – конец? Мне стало страшно. Людей давно пугали всякими апокалипсисами – в двухтысячном, как рассказывала мама, в две тысячи двенадцатом, но ничего не было. Да и задолго до этого было дерьма в международной политике – холодная война гонка вооружений, но неужели сейчас настала кульминация, неужели все? Мне стало обидно за страну. Без всякого пафоса, просто больно от осознания всего. Как будто правда передо мной открылась – постыдная, неприятная, которую скрывали ото всех. Последние полсотни лет действительно было мало хорошего. Я не могу объективно рассуждать обо всех тонкостях этого противостояния, особенно о его этапах до моего рождения и в начале нового века. Но все остальное я видел. Не берусь судить, потому что история моя не о том. Просто сопоставляя в голове события в стране и то, что происходило в тот момент, я понимал: надежды действительно нет. Она всегда была, даже когда говорили, что будет еще хуже. Конечно, она умирает когда-то, но я усомнился, что последней. Она, наверно, еще витала где-то в воздухе, но недолго. Слишком громко его разрывали крики и сирены.
   Все это пронеслось у меня в голове очень быстро, на уровне бессознательных ощущений, но от этого стало очень плохо. Я шел в кричащей и ревущей толпе, и ноги мои отказывались идти. А где смысл? Ну и что там будет, в метро? Как в книге Глуховского? Или куда прозаичнее – через несколько дней битком набитые станции просто задохнутся? Мне какой был смысл идти туда, когда через считанные минуты погибнет моя страна? Зачем мне там быть, среди чужих людей, зная, что мама и Антон, если не лежат под дымящимися руинами нашей многоэтажки, то так далеко от меня, что мы никогда не встретимся? Вся романтика постапокалипсиса, которой я набрался из Fallout’а и фильмов вроде «Безумного Макса» пропала. Реальность – вот она: ты бездумно несешься к убежищу, в котором жизнь, может, будет хуже быстрой смерти тут, наверху.
   Но, несмотря на такие мысли, я шел со всеми. Может, дело в том, что аргументы эти были недостаточно сильны, или я просто не хотел грузиться такими размышлениями, но я делал как все. Так проще: ты всегда делаешь как все, даже когда чувствуешь, что есть какой-то подвох, и все не правы. К тому же не было времени думать и принимать решение: все происходило быстро и сумбурно. А может, дело в выборе  между жизнью и смертью. Даже видя, что жизнь в подземном убежище будет нерадостна, подсознательно все равно тянет к жизни. Вопрос, лучше ли это, чем погибнуть под бомбами, оставался открытым, и я не хотел к нему возвращаться.
   Солнце палило все сильнее, к тому же со всех сторон об меня терлись люди. Я вспотел — чувствовал пот подмышками и когда ляжки терлись друг об друга. Мы с толпой уже прошли мост и подошли к остановке. Там была настоящая давка. Транспорта не ждал уже никто, так как еще до моста люди стали сходить с тротуаров и заполнять дорогу, хотя на предыдущей остановке кто-то в нерешительности стоял и вглядывался вдаль. Я еще пару раз оглянулся назад в поисках Наташи или Лены, но среди бледных и искривленных ужасом, покрытых слезами и соплями лиц бегущих их не было. Меня немного уколола совесть, но я продолжал двигаться дальше один.
   Все высыпали с предыдущей улицы на широкий проспект. Люди теперь замедлились и валили огромной массой вперед. Где-то впереди был вход в подземку, и что будет там, я даже не хотел думать. Шествие напоминало час-пик на станции метро перед турникетами – все идут, медленно покачиваясь из стороны в сторону, что всегда у меня вызывало ассоциацию с пингвинами. В толпе то и дело раздавались крики, визг женщин, иногда плач детей. Где-то еще видны были полицейские мигалки и оставленные посреди дороги машины. Звучали сирены и искаженные через мегафоны голоса полицейских. Некоторые люди взбирались на оставленные тачки и шли прямо по ним. Где- то я краем глаза увидел, как упала женщина и принялась истошно вопить. Я не сразу понял, в чем дело. Когда шедшая мимо девушка подняла ее, женщина держалась одной рукой за другую. Все запястье было в крови. Кто-то наступил на нее и не заметил. Я еще немного глядел туда, но поток засосал меня, и эта картина уплыла вдаль. Хоть бы не споткнуться, думал я потом.
   Мы уже добрались до поворота, ведущего к зданию, где был расположен вход в подземку. Я взглянул наверх. Кое-где в окнах домов виднелись люди. Они носились там внутри и иногда с ужасом поглядывали вниз, на нас. Интересно, смогут они выбраться оттуда? И когда закроются двери метро? По обрывкам того, что говорили полицейские, я смог разобрать только, что метро пока работает, но надо спешить. Значит, когда ракеты приблизятся, не у всех будет шанс укрыться. У большинства, я бы сказал.
   Но так как мы вышли сразу после тревоги (хотя кто знает, может, ее объявили намного раньше, чем сообщили в институте), то я точно успею. Тем более, вот уже видны стеклянные двери. Вернее, едва видны за толпой, напирающей на них всей своей массой. От меня ничего теперь не зависело. Если в начале пути имело смысл торопиться, то теперь поток просто донес меня до места назначения.
   Вскоре у меня заболела голова от шума. Люди не переставали галдеть ни на секунду — все на свой лад и на разных частотах. Почти все переговаривались, многие причитали и издавали громкие всхлипы, некоторые просто истошно орали и матерились. Все это, конечно, давило, но в какой-то момент этого пути я вроде как внутренне настроился на ничего хорошего. Если вообще можно настроиться на то, что тебя вот-вот разбомбят ракеты.
   Снаружи был шум, а внутри моей головы ничего не мешало беспрепятственно бродить тяжелым мыслям. Я старался не думать о маме и Антоне. Дотянуться до телефона, чтобы проверить, нет ли от них вестей, я не мог. Толпа сковала так, что двигаться могли только ноги.
   Раз уж кроме ожидания мне ничего не оставалось, я стал смотреть на людей вокруг себя. Впереди девушка со светлыми волосами в белой толстовке. Что-то нервно тараторит своему соседу слева — высокому парню в кожаной куртке. Она держится за его плечо. Он бледен. Говорит ей что-то, едва разжимая губы. Справа от меня две толстые женщины. Одна кудрявая в серой вязаной  кофте, прикрывает ладонью нижнюю часть лица, глаза мокрые. Вторая женщина с короткой стрижкой и в синей ветровке, всхлипывает и озирается по сторонам. Слева — пара мужиков, один лысый в свитере. Другой, в зеленой куртке, судорожно шарит глазами вокруг себя и все время прикусывает губу. Я смотрел на него пару секунд, и на миг его взгляд скользнул по мне. И за тот миг я увидел, что глаза его пусты. Он наверно даже не понял, что перед ним живой человек, он смотрел сквозь меня. И вокруг себя он никого не видел, готов поклясться. Я подумал, что все мы уже мертвы. Доберемся до убежища или нет — мы мертвы. Я рассматривал многих людей, но незачем их описывать — все как один являли собой картину ужаса и паники.
   Мы стояли долго. Кто-то выбирался из толпы и пробирался по машинам вперед, но там все равно была такая толпень, что смысла в этом было мало. Мужик в зеленой куртке через какое-то время с трудом, но протиснулся через людей куда-то влево и исчез. Наверно, нашел, кого искал. Парень впереди теперь обнимал одной рукой девушку в белой толстовке, ее голова лежала у него на плече. Женщины бормотали что-то невнятное.
   Мы все-таки продвигались, но у меня зачесалась спина, и стало ломить поясницу от долгого стояния на месте. К тому же я сдался своим мыслям. И мне захотелось заплакать. Слезы начали копиться еще с тех пор, как мы прошли мост. Но их тогда легко было подавить. Сейчас пришла волна какая-то просто. Я вспомнил лицо мамы за завтраком утром. Она не смотрела на меня, сидела на стуле и пила чай, наблюдая за тем, как ведущие утренней передачи рассказывают, как выбирать ковер. Вспомнил Антона. Утром я его не видел, а вчера вечером он сидел в ванной на корточках и чистил сапоги. В горле встал ком, слезы подкатили к глазам, череп начало распирать изнутри напряжением. Вокруг я видел несколько плачущих людей. Впереди, у дверей, выла пожилая женщина. Она не хотела заходить в вестибюль. Наверное, потеряла кого-то из родных в толпе. Люди грубо отпихивали ее с дороги, но и оттуда она не могла уйти, стояла как прикованная. Я поднес руку к глазам и с яростью стал тереть веки. На пальцах осталась пара капель, но я сумел подавить порыв.
   Вскоре я оказался у дверей. Толпа сзади и по бокам давила просто безжалостно — если бы дверь оказалась закрыта, меня бы расплющило как катком. Но я как-то протиснулся и оказался в душном от людского дыхания и пота вестибюле. Там галдеж и панические крики стали громче. Кроме того, работники метрополитена старались перекричать толпу и предупредить, что создание столпотворения замедлит проходимость, что эффекта, конечно, не имело. Кто-то в толпе рядом со мной пробормотал, что турникеты отключили, и можно проходить свободно. Я вспомнил о проездном. Действительно, очень хорошо, что его не надо использовать, да это и логично. Тем более, достать его из кармана было бы затруднительно. Но тут кольнула подлая мысль: уже никогда в жизни мне не придется использовать эту пластиковую карту. Вроде мелочь, а слезы опять вдруг предательски налили череп свинцом.
   Я обшаривал взглядом знакомые стены вестибюля, в который ежедневно входил, чтобы поехать домой последние несколько лет. Эхом отражались от них голоса паникующих женщин, мужчин и детей. Такой огромной толпы я на этой станции никогда не видел, хотя часто возвращался домой аккурат в час-пик. Сейчас же исполинский котел бурлил разноцветным и в то же время бледным варевом, и головы как пузырьки подпрыгивали на поверхности.
   Мне вдруг вспомнились теракты в метро, произошедшие несколько лет назад. Я видел по новостям кадры, на которых обезумевшие от страха люди бежали от платформ к эскалаторам, давя друг друга и ничего вокруг себя не видя. Почему сейчас не было давки? Наверное, потому что опасность не была настолько очевидна, хотя все знали словосочетание «ядерная война» и прекрасно понимали политическую обстановку в мире в общих чертах. Каждый в своей голове имел четкий сюжет, довольно простой, очищенный от шелухи, которой он обрастал годами в новостях и газетах. Тогда, когда проклятые мрази-шахидки рвались вместе с пассажирами на глазах у людей, стоящих на платформах, было видно, где опасность и куда бежать. Сейчас перед глазами не было очевидного источника опасности, хотя, конечно, все было просто: беги под землю. Но скорее всего большинство из людей до конца не верило, что к родине летят ракеты, и все привычное порушится навсегда, дома и дороги занесет радиоактивной пылью, а люди будут штабелями валиться на землю и гнить до костей многие сотни лет после. Плюс, у многих были родные в разных частях города. Людей разрывало между убежищем и поиском близких. Я снова вспомнил о своих, и мне стало душно. Возник порыв развернуться и рваться назад, куда угодно, на улицу. Но это было бы глупо – через толпу не протиснуться, из метро вряд ли выпустят.
   Меня начало мутить. В животе забурлило, и к заднице подступили газы. Нелепость этого естественного процесса поразила меня. Кишечные газы не ждут, пока ты уйдешь из гостей или договоришь со знакомым. В ситуации, когда ты спасаешься от ядерной атаки в подземное убежище, это казалось настолько же нелепым, насколько и жутким. Это навело на мысль о том, что жизнь-то не прекращается, не-а. Вот упадут бомбы, сметет все живое с лица земли, а я буду под землей, среди тысяч незнакомцев, и мне будет время от времени хотеться жрать, срать, спать. Мне стало тошно и очень плохо, захотелось проснуться. Но нет, все было слишком реально, чтобы оказаться сном. Я посмотрел на людей впереди, чтобы убедиться. Запомнил девушку с короткими темными волосами. Даже сейчас помню форму застежек на молниях ее желтого рюкзака. В виде усеченных конусов, синие, матовые. Я сжал зубы и продолжил движение.
   После нескольких минут потения и ожидания я в потоке людей протолкнулся через турникет и направился  к эскалаторам. Я думал, что стоя на эскалаторе можно будет перевести дух, думал, там будет посвободнее. Но, видимо, перевести дух было еще рано. Весь эскалатор был забит до отказа, плюс ко всему, люди бежали вниз, сотрясая движущуюся лестницу. Стоял гром дробных ударов об железо, словно от копыт стада диких лошадей. Я не сразу заметил, что все четыре эскалатора идут вниз, притом быстрее, чем обычно. Это было ни к чему, все равно все неслись со страшной силой, и сзади напирали новые люди. Единственной мыслью было не споткнуться. Вроде бы еще никто не упал, и никого не задавили. Нетрудно представить участь оступившегося.
   Еще на входе в вестибюль стании я услышал громкий женский голос из динамиков. Ступив на эскалатор, я стал вслушиваться. Из-за звукового ада, который наводнил мир вокруг меня с тех пор, как в институте объявили тревогу, я и половины слов не мог разобрать. Голос, который раньше делал рекламные объявления и призывал пассажиров уступать места и так далее, говорил, что посетителям метрополитена настоятельно (!) рекомендуется пройти в зал и оставаться на местах до получения последующих распоряжений. Также голос призывал не создавать паники, сохранять спокойствие и не препятствовать движению пассажиров. Слово «пассажиры» звучало как злая шутка.
   Станция была двухуровневая, и это, наверное, спасло и меня, потому что двери здесь были открыты достаточно долго. Станция вмещала куда больше пассажиров, чем другие, и была намного глубже, что делало ее отличным бомбоубежищем. Это я отметил давно и иногда задумывался, когда проходил по ней.
   Я почему-то подумал, что двери на станцию закрыли вскоре после того, как я оказался внутри. Наверно, по обрывкам разговоров перепуганных людей. Конечно, потом до меня дошло, что закрывать наружние двери — глупость. На них вроде нет специальных замков, да и зачем, когда уже внизу, за эскалаторами, закрывают толстый заслон. Об этом я узнал позже, но на тот момент я был уверен, что стал одним из последних укрывшихся.
   К тому же, я зря думал, что мы тут задохнемся. Людей внутри было много, но потом все разбрелись по широкому переходу ко второму эскалатору, и я увидел, что их примерно столько, сколько обычно бывает часов в семь вечера. Видимо, метрополитенщики, или не знаю, кто там распоряжается людскими судьбами в последний час перед апокалипсисом, впустили чуть больше, чем предполагалось, и только потому, что размеры станции позволяли. С каждой минутой я все больше поражался тому, как мне повезло. Удача, конечно, сомнительная, но я еще в институте уверил себя, что спасусь.
   Обратная сторона мысли о закрытых дверях не заставила себя ждать. Если времени все-таки мало, то мама с Антоном не успеют! Это чуть не свалило меня с ног. Разум помутился. Клянусь, мне захотелось закричать и броситься бежать, куда угодно. Я зажмурил глаза, надавил на них пальцами и с силой прикусил руку. Потом, чтобы из своей же головы всплыть на поверхность, сфокусировал зрение на происходящем вокруг: впереди женщина с ребенком, справа много людей, один из них – парень в обтягивающих красных штанах, хипстер, или как их там называют, идет, раскрыв рот и выпучив глаза, где-то слева две девушки подпрыгивают, словно высматривают кого-то впереди. Но мысли о семье потом накатывали волной, стоило мне расслабиться и уйти в себя. Движение продолжалось.
   Когда я дошел до второго эскалатора, ход спасающихся заметно замедлился. Я подумал, что с поверхности перестали заходить люди. Народ уже не бежал, а нервно и быстро шел, хотя кто-то едва волочил ноги, а кто-то, задавленный усталостью, оседал у полированных стен. На эскалаторе я облокотился о поручень и опустил голову на ладонь. Опять кольнуло что-то внутри. Я мысленно произнес фразу «перестали запускать» и представил оставшихся на поверхности. Вслед за этой картинкой пришла вторая, третья, и я на время затерялся в галерее апокалиптических образов. Сначала я думал о людях. Они стучат в двери, истошно орут, и вопли их отражаются от стен зданий, раскатываются по опустевшим улицам. На пустых дорогах стоят, как попало, брошенные машины, кое-где кучками бесцельно слоняются люди. Ветер подхватывает мусор, газеты и разносит их, дополняя картину опустошения. Кто-то вдруг бросается из окна последнего этажа. Многие, поняв бессмысленность стояния у входа в метро, отходят и ищут укрытия в соседних зданиях и в подвалах. А кто-то остается сидеть на грязном асфальте у стеклянных дверей и надрывно рыдать, потому что у него или у нее в метро кто-то из близких, а сам он или она – по ту сторону.
   Металлический пол уже проглатывал оставшиеся ступени эскалатора, и толпа впереди меня продвигалась в зал, а я вдруг вспомнил о Лене и Наташе. Мне стало стыдно и страшно. Они надеялись на меня, среди незнакомых людей там, наверху, они старались держаться со мной вместе, а я ушел… Возможно, мы разминулись не по моей вине (скорее всего, так), и я старался оправдаться тем, что растерялся тогда и брел как в забытьи, но мысли о них теперь мне не давали покоя.
   Не успел я отвлечься от них и взглянуть на большие часы (было 16:35, 16:35, я навсегда запомнил), как накатила волна сцен с участием мамы и Антона. Там были картины и из моей памяти, и то, чего я видеть не мог. Мама смотрит телик. Мама готовит ужин. Мама приходит с работы. Мы втроем сидим за столом. Я что-то разлил, и мама называет меня «поросём косоруким». Антон копается в холодильнике. Антон помогает маме донести сумки до подъезда. Антон идет не тренировку, большая сумка не его плече покачивается из стороны в сторону. И тут: мама бежит к остановке по пустой улице, и отовсюду раздается визг сирен. Антон едет в переполненной маршрутке к одной из центральных станций метро, все вокруг галдят и орут. Наконец дверь под напором паникеров сдается, и маршрутка высыпает несколько десятков визжащих животных, некогда людей. Водитель тоже бросает кабину и мчится к метро. Антон добегает до вестибюля, расталкивая орущих и заливающихся слезами, но вход уже запечатан. Конечно, это все только воображение, — говорил я себе, но рядом не было никого, кому я мог бы сказать об этом. Сотни людей, а я один. Все в одночасье стали одиноки в своей панике и своем эгоистичном страхе, я уже говорил.
  Я оказался в зале. Люди сгрудились небольшими кучками у центра платформы, где был стенд с информацией. Там еще были работники метрополитена – несколько мужчин и женщин в форме, говорившие по рациям. Они что-то выкрикивали и махали руками, призывали к спокойствию. Было похоже на то, как на экскурсии школьников успокаивают, пока не подошла вся группа, прежде чем начинать.
   Я понял, что, видимо, работники метро ожидают, пока все соберутся и тогда начнут организацию и выдачу нужного снаряжения. Люди вокруг меня засеменили в центр платформы. Женщины с детьми кинулись к скамейкам, но те уже были заняты. Я пошел как можно ближе к центру. Далеко я не продвинулся, люди стояли плотно друг к другу, но я метрополитенщиков я услышал. Откровения не было: они призывали к спокойствию и дождаться всех, прежде чем начать. У кого-то из них в руках появился мегафон. Еще одна женщина в форме позвала другую за нашатырем, кому-то из людей стало плохо. Позади «сцены» стояли большие коробки и несколько ящиков с логотипами метрополитена. Я отошел чуть в сторону, где было посвободнее.
   Тут я понял, что можно использовать телефон – руки были свободны. Я видел людей с мобильными вокруг – значит, связь не отключена. Я достал из кармана свой телефон и посмотрел на пустой экран. Палец завис над кнопками. На секунду я остановился. Мне страшно было включить экран и не увидеть на нем новых сообщений или пропущенных. Я со свистом выдохнул и нажал.
   Новое SMS. От Антона — «Мы с мамой в метро все в порядке. Ты где?». И один пропущенный от мамы. Я набрал номер.
   Через четыре (таких, мать их, долгих) гудка я услышал ее голос:
   — Сынок, сыночек, как ты? Где ты?
   — Я… в метро, мам. Ты в порядке? Ты добралась?
   — Да, не бойся, мы с Антошей доехали до нашей станции, мы здесь, все в порядке, господи, все в порядке. — У нее в голосе было что-то неуловимое и очень грустное. Мне она редко говорила «сыночек». И она никогда не называла Антона Антошей. — Как ты? Тебе не плохо? Если что, у тебя таблетки в сумке…
   Это меня сломило. Теперь слезы выступили, глаза сжались в узкие щелки, и все помутнело. Рот у меня скривился, я и не мог продолжать говорить с мамой, я с шумом пару раз выдохнул, всхлипы передернули горло судорогой. Мама услышала и, наверное, удерживая слезы в горле, причем сохраняя голос твердым и внушительным, сказала:
   — Ну, сынок. Все. Все хорошо. Все будет в порядке. Теперь мы все… все спаслись. Слышишь? — Я все не унимался и не мог произнести ни слова. Вокруг гудели люди, я, оскалившись на них, заткнул свободное ухо пальцем и втянул голову в плечи, вслушиваясь. — Ну все, все. Сын? Давай, возьми себя в руки. Глицин у тебя есть?
   — Да.
   — Возьми под язык пару таблеток. Успокоишься. Крепись. Слышишь? Мы встретимся. Ты слушаешь? — Я только кивнул, но она, кажется, увидела. — Мы встретимся. За меня не бойся, Антон со мной. Хочешь, дам его?
   Я едва слышно пробормотал что-то вроде «ага».
   — Все, давай, успокойся. Все будет хорошо. Вот, с братом поговори.
   Шершавый звук, потом голос Антона:
   — Брательник, привет. Ты в порядке?
   — Да, — сказал я уже почти твердо.
   — Ты не нервничай. Щас всем плохо, но мы спаслись, это главное, — Потом пауза, я уже думал, он отключился, но — И это еще… Говорят, типа тревога могла быть ложной.
   — Как?..
   — Ну там люди что-то говорили, слухи какие-то. Никто точно не знает. Типа обменялись ракетными ударами. Или типа учения… Но ты все равно, — слышишь? — все равно оставайся в метро, не уходи с платформы. Потому что то, что говорят, скорее всего, чушь. Вас еще не закрыли? Нет заслона?
   — Не знаю.
   — Дождись, скоро запечатают станцию вашу. Слушай все инструкции, слушай метрошников. Нам сказали, на всех станциях запасы есть. Всем всего хватит. Эй. Не паникуй.
   — Да я уже… все.
   — Вот и хорошо. Пока поезда ходят. Если будет время и разрешат, приезжай к нам.
   — Поезда?
   — Да, какое-то время будут ходить. В депо, что ли.
   — Может, вы ко мне? Тут же станция больше.
   — Я не знаю, посмотрим. Свяжемся насчет этого. Ты главное слушай, что вам говорить будут. По-любому потом можно будет пешком по туннелю дойти. Ты ж всегда хотел, помнишь?
   После этого звонка мне стало легче. Я убрал телефон, вытер рукой глаза и стал чего-то ждать.
   Я взглянул на выходы с платформы. Точно: там стояли работники метро и охранники, не подпускали людей к путям. Между колоннами стояли перегородки с надписями «НЕ ВХОДИТЬ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!». Один низенький лысый мужичок на дальнем конце станции совался к путям, крича как сумасшедший. Его оттуда вывели и отдали под присмотр в центре платформы. Блин, а если поезд поедет, таких может быть и больше, подумал я. Не хватало еще стать свидетелем самоубийства под колесами поезда.
   Первой мыслью, как Антон сказал про поезда, было рвать туда и мчаться к своим. Но потом его слова меня убедили. Разумно, надо, конечно, выслушать инструкции и прочее, а встреться с мамой и братом я смогу, я был уверен, в этом убедила мама. Я решил мыслить здраво и ждать. Даже если поезда перестанут ходить (а вернее, когда), я найду способ сбежать или просто уйти по туннелям к ним. В конце концов, что там страшного. Я уже, считай, спасся от бомб. Что мне, если даже там гигантские крысы? Главное, мама с Антоном живы.
   И было кое-что еще. После слов Антона о слухах, что ВОЗМОЖНО это не настоящая тревога и эвакуация, или имела место ошибка, ко мне в мысли закралась крохотная надежда. Это было очень мелкое и смутное ощущение, вроде ожидания чего-то хорошего, хэппи-энда какого-то. Я сразу постарался отогнать это от себя, чтобы не разочароваться. Я хотел вернуться в реальность, и вернулся, посмотрев в очередной раз по сторонам и пройдясь взглядом по гудящей толпе перепуганных людей. Но то ощущение закралось в душу прочно, и от него теперь было не отделаться.
   Мне на миг вспомнились слова мамы: «Теперь мы все… все спаслись». Вернее, как она это сказала. Наверное, она вспомнила в те минуты отца. Нет, она его не любила. Когда-то – да, но после его ухода это прошло, я почти уверен. Но забыть человека, оставившего в твоей жизни след, а вернее, шрам, невозможно. Не думаю, что она сильно за него переживала, но тогда под словом «все» одна подразумевала всех членов семьи, даже бывших. Нет, она ему не звонила, не думаю. А вот я задумался: как он там? Или у них еще не объявили тревогу? А если да, то где он укроется? И как вообще будут спасться люди в городах без метро?
   Наконец одна из «метрошников» - высокая светловолосая женщина с грубыми чертами лица, словно вытесанными из гранита, поднесла к лицу мегафон и разорвала стальным голосом шум толпы:
   — Граждане, прошу внимания. Граждане, успокойтесь! — видя, что эффекта ноль, она рявкнула: — Граждане, замолчите, пожалуйста, и прослушайте объявление!!!
   Уровень шума заметно снизился.
   — От ваших действий зависит ваша жизнь. Поэтому держите себя в руках. Ситуация чрезвычайная, и самое главное сейчас — сохранить хладнокровие. Мы готовимся закрыть станцию. — Она посмотрела на часы на стене, потом на свои наручные. Я тоже взглянул наверх – было вроде пять или пять с чем-то.
   — Ровно через пять минут мы опустим заслон. Про тех, кто останется по ту сторону, она не сказала, но все поняли.
   Поднялся недовольный гул. Женщины стали причитать и вздыхать.
   — Успокойтесь, граждане! Станция позволяет вместить от пятисот до тысячи человек. Прекратить истерику! Паника только усугубит положение! — она опять сделала паузу. Грохот сотен голосов то и дело заглушал ее. — Заслон опустится через пять минут. После этого работники метрополитена разобьют всех спасшихся на группы и приступят к раздаче сух пайка и необходимых вещей, а также займутся оказанием медицинской помощи, если таковая потребуется. — Женщина отвела мегафон в сторону, прокашлялась и шепнула что-то другому служащему. — Далее. Опускание переборки сопряжено с определенной вероятностью обрушения облицовочных материалов, поэтому сейчас работники и красных жилетах всем раздадут каски. Затем будут даны дальнейшие инструкции.
   В толпе появились метрошники в красных жилетах и начался долгий процесс раздачи. Минут через десять и мне дали каску (красную, потрескавшуюся), и я сразу ее надел. Ожидая «дальнейших инструкций», я порылся в сумке и нашел пластину глицина. Взял одну таблетку.
   После всей этой возни с касками женщина с мегафоном напомнила про опускание переборки и приказала всем надеть каски и присесть. Еще она предупредила, что может на короткое время отключиться свет.
   Во время этого действа меня не покидало ощущение, что все не по-настоящему, не на самом деле. Сон или ошибка, что угодно, но не это. Тем страшнее потом было раз за разом осознавать, что это правда. Что я спасся бегством в метро тире бомбоубежище, что сейчас я среди незнакомых людей слушаю наставления этой словно из камня выточенной женщины, что скоро наверху начнется бомбардировка, и это конец. Но то мелкое зернышко, что посеяли слова брата, засевшее в мозгах, никуда не исчезло, и, кажется, дало росток.
   Дальше женщина с каменным лицом (уже в каске) стояла, отставив руку с часами, и сверяла время. Я почти рассосал сладковатую таблетку глицина, потом разгрыз ее. Наконец раздалась команда опуститься вниз, и я присел. Люди неровной волной тоже стали оседать. Впервые за долгое время настала тишина. Почти тишина, потому что люди все равно негромко зудели как рой пчел.
   Сначала я услышал чей-то усиленный мегафоном голос — видимо, на верхнем уровне станции тоже проводили инструктаж. И почти через целую минуту очень далекий глухой стук. Ничего не упало, и свет не отрубился. То, что кусок плитки не пробил башку — хорошо, конечно. Но тот стук (еще одна вещь, которую я навсегда запомнил, хотел я того или нет) не нес с собой ничего хорошего. Он означал конец всему.
   Следующие полчаса или около того была неразбериха. Люди опять стали наперебой возмущаться, кто-то даже психовал, и метрошники их успокаивали силой. Всюду эти каски, шум и галдеж… На меня накатила волна отторжения, когда я смотрел на этих людей. Я на мгновение возненавидел их. Чего они психуют? Чего они галдят? Нельзя что ли помолчать? Понятно, у кого-то где-то наверху родственники, понятно, кому-то плохо, ясно, что условия и обстоятельства более чем неприятные. Но можно же сдерживать себя и вести себя хладнокровно…
   Я тут только подметил свое спокойствие. Никогда не подумал бы, что в случае ядерного апокалипсиса буду холоден и спокоен, как лед Антарктиды. Мне недоели эти люди вокруг. Я не хотел их видеть. Я хотел видеть только маму и Антона. Я тишины хотел. И спать. Начало клонить в сон. Я едва соображал, но стоял, ждал, смотрел, слушал. А ведь, скорее всего, остаток своей жалкой жизни (с каких пор она стала такой?) мне придется видеть и слышать этих людей. Более мерзко на душе мне никогда не было.
   В общем, метрошники нас разделили на группы по двадцать пять человек и к каждой приставили руководителя. У меня в группе было поровну мужчин и женщин, в основном всем за сорок, но было и несколько молодых, но все старше меня. Нашим руководителем был невысокий полный парень лет тридцати. Он собрал нас около стены, назвался (вроде Андрей или Олег), призвал к спокойствию, повторил, что от наших действий зависит наша жизнь и сказал, что сейчас раздаст нам «первый» набор для выживания и прочее. Какая-то тетка неприятным голосом спросила что-то типа «вы нас что, наверх отправлять будете?!», и наша группа заволновалась. Андрей (или Олег) ее довольно резко осадил, и она успокоилась. Потом он взял в группе помощников (я хотел пойти, но он сказал, что много людей не надо, чтобы не растерялись), и они ушли к ящикам, сложенным в центре платформы.
   Каждому достался мощный фонарь и довольно тяжелый пластиковый чемодан. Внутри – батарейки для фонаря, запас еды в пластиковой коробочке, небольшой оранжевый чемоданчик-аптечка (антирадиационная, по всей видимости), противогаз, допотопного вида дозиметр и всякая мелочь — спички, соль и сахар, пара кусков мыла, газовые баллончики и прочее.
   Потом долго и нудно и с большими затруднениями (некоторые граждане не унимались), всем объясняли, как пользоваться аптечкой, дозиметром, что вообще делать со всеми этими предметами и так далее. Я чувствовал себя персонажем компьютерной игры. Уже есть инвентарь, всякие крутые предметы, теперь проводят инструктаж перед тем, как бросить нас в пекло… Но это не радовало вообще никак. Хотелось вырубить к чертям эту игру и никогда не включать. Я хотел домой.
   А еще я так и не увидел поездов. Через какое-то время и метрошники, охранявшие выходы с платформы, разошлись по другим поручениям. Надежда встретиться с семьей снова начала таять. Меня временами брало отчаяние. Что, если я заперт на этой станции? И мне суждено быть частью этой группы из двадцати пяти человек навсегда? Мысль о том, что можно будет добраться пешком, по путям, не вселяла особой уверенности. Это сложнее, чем на поезде. Глядя в черный туннель или на рельсы я понимал, что не смогу. Что не переборю себя. Один туда не пойду. С кем-то – может быть. Может, если организуют какие-то группы… А если метрошники запретят покидать станцию? Мало ли, какие у них соображения — придумают что-то типа «нельзя перетаскивать радиацию» или какое-нибудь другое дерьмо… Мне было тоскливо. Я смотрел по сторонам и не понимал, что происходит. Видел, что многие обращаются к руководителям групп и к другим метрошникам. Кто-то из женщин слезно о чем-то просил.
   Конечно, их интересовало, как добраться до родных, оказавшихся на другой станции. Я подумал спросить этого Андрея или Олега. Но когда мысль появилась, меня льдом сковало. Я не мог себя заставить подойти к нему и прямо спросить. Это было похоже на стеснение ребенка перед старшими, когда ты в детском саду (или на той же экскурсии) хочешь пописать, а отпроситься в туалет стыдно. Некоторые люди после короткого разговора с метрошником уходили подавленные (хотя как было отличить, я, например, счастливых лиц с начала тревоги не видел), лица других мне ничего не говорили. Я боялся, что со станции не отпустят или еще пригрозят застрелить как врага народа (я преувеличиваю, но примерно в таком направлении я думал).
   Еще несколько минут томления и выслушивания инструкций, большинство из которых уже не помню, и мне захотелось в туалет, теперь на самом деле. Тогда я направился к Андрею-Олегу, который стоял в центре платформы и говорил с женщиной в метрополитеновском жилете. Он раздраженно сказал, что временно туалеты — в дальнем конце платформы в туннелях, и что об этом уже объявляли, мол, чем я слушал. Я обругал его мысленно, когда пошел к концу платформы. Там несколько метрошников помогали людям спуститься в туннель.
   Черт, подумал я, раз они заняли туннель под туалеты, значит, поезда и вправду не ходят. Мозг, конечно, уцепилась за слова о том, что туалеты там временно, но надежда начла таять.
   Я поглядел сверху в туннель. Недалеко от дырки в стене было сооружено два «туалета» - ширмы, отгораживавшие пространство у обеих сторон туннеля. Мне помогли спуститься и указали на правую ширму.
   Вообще говорили, что будут биотуалеты, но их, видимо еще не выгрузили и не установили. У обоих «туалетов» уже образовались небольшие очереди. Я простоял в своей минут десять, глядя в глубокую и пустую темноту. Привыкал ногами к рельсам. Я еще со спуска с эскалатора стал ощущать, что опять бурлят в кишках газы, а чуть позже – как мочевой пузырь наполнился и стал расходиться по швам, как мне казалось. Я старался не обращать внимания, но после инструктажа я был готов родить.
   Я зашел за ширму. Там стояла потрепанная кабинка без двери. Ведро с водой, рядом с ним – скамейка, на ней несколько рулонов туалетной бумаги и полотенце. Моя сумка была при мне, и чемодан я тоже взял с собой.
   Пока управился со всеми делами, замерз. В тоннеле бродил сквозняк. Я все время нервничал: сначала долго не мог расстегнуть штаны (а перед этим моментом выдержать практически невозможно — писать хочется в тысячу раз сильнее), потом никак не мог начать, потом пошло, и внизу живота разлилось облегчение, слитое с колющей болью. Потом это ощущение не проходило какое-то время, чем раздражало и сердило еще больше. Кроме того, сзади, за ширмой, копошились люди, и я прямо затылком чувствовал их раздражение.
   Я вышел из «туалета», неся свой чемодан, ставший в разы тяжелее (не знаю отчего), а с платформы метрошники кричали, чтобы те, кто «сходил», быстрее освобождали подступы к туалетам. Я с трудом протиснулся сквозь напирающую толпу страждущих, взобрался по стремянке на платформу и стал шарить глазами в поисках этого Андрея или Олега. Я нашел его у стены, нервно стучащего шлемом себе по ляжке. Вокруг были люди, к которым меня распределили. На скамейку усадили двух пожилых женщин, хватающихся за сердце. Еще несколько женщин сидели на полу и держали их за руки. Одна полезла в сумочку, наверно, за нашатырем. Руководитель посматривал на них, коротко отвечал подходившим к нему людям.
   Когда я подошел, Андрей-Олег сказал подождать и не уходить. Я встал у стены (кое-где было свободное место).
   — Вот идет медик, — сказал он.
   Из толпы вынырнул метрошник в ярком жилете и красным крестом на каске. Он подошел к пожилым женщинам, открыл свой чемоданчик и стал оказывать помощь.
   Одну из пожилых женщин я узнал. Это была та, которая замешкалась у входа в вестибюль. Ее потом оттолкнули, и она исчезла из виду. На лбу у нее была ссадина, в глазах — пустота. Ее губы беззвучно шевелились. Светловолосая девушка, успокаивавшая ее, шептала что-то вроде «мы найдем, найдем его». Значит, я был прав. Она там, у входа, искала кого-то в толпе, а теперь вообще потеряла. Что девушка имела ввиду под «найдем»?
   У меня начала болеть голова. Шум стоял невообразимый и нескончаемый. Люди носились, толкались, ругались, рыдали и без умолку болтали. Туда-сюда сновали взмыленные метрошники, туда-сюда мелькали массивные ящики и чемоданы, каски, фонари, рюкзаки…
   В черепной коробке у меня как будто стальной обруч все сковал. Видел где-то в книге подобное сравнение, придумывать свое не буду, все практически так и было. Мозг прямо сдавливает. От любого движения в голове гремит гром и на мозг накатывает цунами боли. Я сам не заметил, как спустился на землю и сел на холодные плиты. Стал сидеть среди кучи чужих ног перед своим чемоданом.
   Я стал рыться в нем и вскоре нашел то, что искал — аптечку, хотя почти ничего не помнил тогда, опять туман затмил все. Среди кучи пластин с таблетками я нашел что-то вроде аспирина. Потом кто-то тронул меня за плечо. Это был медик. Спросил — тебе плохо?
   — Голова болит сильно.
   Он дал мне пару таблеток. Я запил их водой из бутылки, которую нашел в своем чемодане.
   А потом я сидел у стены с закрытыми глазами и слушал шум. Он напомнил всякие места, где я раньше бывал. В той жизни. Школа. Раздевалка, столовая, перемена. Поликлиника. Очередь, регистратура. Институт. Раздевалка, столовая, перемена.
   И опять все показалось мне дико невозможным. Нет, да не может быть. Тут какой-то подвох. Какой на хрен конец света? Вот же — люди, также толпятся и шумят, как делали это на Земле тысячи лет подряд. Такая же головная боль. Странные мысли сменяли одна другую. Я думал о тех, кто не дожил до этого дня. Не только о бабушке с дедушкой. О других поколениях. Например, о тех, кто пережил войну. Или о тех, кто и до нее не дожил. И даже о древних египтянах. Ведь сменилась хренова туча поколений, а нигде не было ядерного апокалипсиса. Ну да, была холодная война, и люди допускали мысль о таком дне, когда они будут гибнуть под ядерным огнем или задыхаться под землей. А тут я, представитель не поколения детей войны, не поколения чего-либо еще, в один день оказался свидетелем конца света.
   Потом я думал о всяких людях. О президентах, мировых знаменитостях, людях, с которыми общался и пересекался за всю жизнь. Что они делают в эту минуту?
   А отец? Я снова вернулся к этой теме. Что он делает? Там, где он живет, нет метро. Где он укроется? И вообще, о чем думает? Думает ли… о нас, например. Обо мне, маме, Антоне. В детстве я допускал мысль, что он нас забыл, но сейчас я на сто процентов был уверен: в такой день он не может не вспомнить.
   В противовес ко всем этим мрачным думам подступало сомнение, закравшееся в душу со словами Антона. Что, если это все ошибка, и информация была ложная? Звуков бомбардировки я, например, не слышал. Хотя, конечно, глубо было бы ожидать, что их будет слышно на такой глубине и за всем этим шумом. Если все по-настоящему, то разочарование будет жестоким, и поэтому я старался не думать об этом. Но странное ощущение, вроде ожидания чего-то, что перевернет все с ног на голову, никуда не уходило. Оно подтачивало и шевелило что-то в душе. Хотелось вдохнуть свежего воздуха.
   Меня уже снова начало клонить в сон, когда руководитель группы объявил всем, что сейчас будут выдавать палатки. Нужно будет расставить их на платформе, потом еще что-то, чего я не расслышал. Но голос этого то ли Андрея, то ли Олега швырнул обратно в реальность: кошмар еще не закончился. Наверху, может, и свирепствуют взрывы и адский огонь, а тут продолжается жизнь.
   Я встал и протер глаза. От ремня сумки уже болело плечо. Я поднял чемодан и стал смотреть, как метрошники со стороны эскалаторов несут свернутые темно-зеленые палатки. Люди с шумом расступались перед ними. Руководители групп с трудом пробирались через них, тянулись руками вперед и хватали палатки.
   Дальше метрошники долго возились с установкой палаток, некоторые люди из групп помогали. После того, как все было сделано, то есть на платформе установили много (я не считал сколько) палаток, руководители групп стали распределять людей. На нашу группу выделили две палатки — для мужчин и для женщин. Внутрь палаток пока не пускали, а руководитель всех призывал не топиться и не нервничать. Я смотрел на преобразившуюся платформу: в даль, до противоположной стены платформы, тянулись два нестройных ряда темно-зеленых вигвамов.
   Теперь я стал думать, что никогда не выберусь с этой станции, что никогда не увижу маму с Антоном. А как же они? Их тоже, наверно, сейчас разделяют по разным палаткам-общежитиям. И что они думают насчет обещанного воссоединения? Не забыли обо мне? Я чувствовал себя беспомощным, но также думал, что и они ничего не могут поделать. Поездов не шло, а насчет пешего перехода по темным тоннелям меня вообще мутило.
   Я стоял у палатки, потел и слушал, как руководитель объявлял, что скоро начнется раздача еды. Мне есть не хотелось. Даже наоборот, сладковатый привкус глицина во рту и нервозность в целом отбивали аппетит. Хотя в животе уже начало колоть.
   Я уже был в полусне, поэтому пропустил остальную часть речи Андрея-Олега. Потом принесли какой-то ящик, у Андрея-Олега в руках оказался планшет с бумагой и ручка, он взял складной стул и сел за ящиком. Рядом начала выстраиваться очередь. Я отбросил с себя налипший сон и поплелся в очередь.
   Вдруг с другого конца платформы донесся громкий крик. Голос женский. Люди вокруг меня и я обернулись. У одной из дальних палаток метрошники, прибираясь сквозь толпящихся, взяли под руки бледную худую девушку и занесли в палатку. Появились двое медиков с блестящими чемоданами и скрылись там же. Девушка сдавленно рыдала, но стоны ее стали тише и вскоре исчезли.
   — Стресс у девчонки, — сказал кто-то.
   Еще бы, блин.
   Я заметил, как некоторые люди, в основном женщины, после этого дали волю слезам, но старались если не подавить плач, то сдерживаться — хватались рукой за лицо, отчего рука скакала в такт судорогам, утирали глаза.
   У меня на это не было сил.
   Я обратил внимание, что минут пять уже стою в настоящей очереди, что немного удивило. Какие на фиг уже могут быть очереди? Все, ведь конец света. Или новая постапокалиптическая жизнь должна быть во всем похожа на старую?
   Так вот, очередь двигалась к склонившемуся у ящика Андрею или Олегу. Он, пыхтя, писал что-то на листах. Люди, подходившие к нему, что-то говорили, а он записывал. Все это напоминало сцену из «Крестного отца», где эмигранты прибывают в Америку.
   Я понял, в чем дело, когда обернулся: у палаток все то же самое делали все остальные руководители групп. Видимо, создавались своего рода списки укрывшихся в метро. Сначала  у меня мелькнула странная и глуповатая мысль об именных майках типа «Я, такой-то, пережил апокалипсис такого-то числа такого-то года», но понял, что метрошники пытаются вести что-то вроде учета населения метро. Боже, подумал я, неужели метро действительно станет огромным подземным городом? Однако такие соображения вселяли и надежду: раз у них будут фамилии, то можно будет отыскать на других станциях родственников, что подразумевает связь между станциями.
   Очередь до меня дошла нескоро. Люди передо мной после того, как называли свои имена, задерживались, нервно, часто со слезами в голосе, спрашивали о своих родственниках. Андрей-Олег только разводил руками и говорил сухо «Успокойтесь». Я сказал свои ФИО, он записал, а я тупанул и так и не спросил насчет того, как можно добраться до станции, где мама и Антон. Зато когда я отошел в сторону, услышал, как Андрей-Олег говорит какой-то женщине:
   — Повторяю: до следующей станции перегон пока закрыт. Населению идти туда запрещено. Покинуть станцию можно будет только в случае угрозы безопасности нахождения на этой станции. Обо всем будет сообщено подробно позже. Женщина, успокойтесь, — говорил он, когда та начинала нервничать. — Туда будут посланы работники метрополитена для установления контакта с соседней станцией. Я повторяю, обо всем будет сообщено.
   Сердце у меня упало. Значит, ничего не получится. Насколько я застрял на этой станции, можно было только гадать. Очередная волна паники нахлынула и чуть не сбила с ног. Я не знал, что делать. Маме и Антону там, на той станции, наверное, сообщили то же самое. Тогда они попытаются связаться со мной. Я протиснулся к стене и достал из кармана телефон. Пропущенный звонок от Антона. Я аж вздрогнул. Зажал одно ухо пальцем и позвонил.
   Говор людей вокруг слился в низкий волнообразный гуд, сквозь который я едва мог различить доносящиеся как будто не из трубки, а из параллельного мира гудки. Я сделал гримасу, втянул шею, прижал палец к уху сильнее и настойчиво ждал, пока Антон ответит. Наконец гудки прервались звуком, похожим на расстегивающуюся молнию, и на краткий миг я услышал громкий гул, топот, шум и хор голосов. Потом связь оборвалась.
   У меня все внутри на секунду похолодело. Ощущение неприятное, но, как я с горечью заметил, для сегодняшнего дня уже привычное. Вдруг на их станции случилась паника, и их затоптали или…
   Впереди стало что-то происходить. Люди начали проталкиваться туда. Меня стиснули с обеих сторон, поднялся шум. Пришлось убрать телефон от уха. Впереди, между двумя соседними палатками, между двумя очередями стали копошиться метрошники. Я услышал новый звук — трескотню раций. В центре подступающей новой, более плотной, толпы стояло четверо или пятеро работников метро, среди них женщина с рацией. Она отвлекалась то на звуки, исходящие из рации, то присоединялась к своим коллегам, пытавшимся разогнать столпившихся.
   — Внимание! — объявила женщина.
   Я понял, что именно это я краем уха услышал несколько секунд назад. Это слово и подняло такой резонанс.
   — Граждане, проявите спокойствие! Граждане, не топитесь! Мужчина! Аккуратнее, бабушку задавите!
   К ней подключился бас высокого метрополитенщика:
   — Спокойствие, граждане!!! Успокойтесь, создайте тишину! Срочное объявление!!!
   Все только сильнее заволновались. Сзади люди стали напирать с большей силой, и меня повлекло вперед. Чемодан мой уперся в чью-то ногу и впился в мое колено.
   Продолжила женщина:
   — Граждане!!!
   Люди вокруг нее почти стихли. Продолжили волноваться задние ряды.
   — Я прошу вашего полного внимания и не перебивать. Послушайте очень внимательно.
  Эти слова заставили меня напрячься. В них было что-то, чего ты ждешь, когда врач говорит, что у него плохие новости, или когда мать приходит мрачная из школы после беседы с директором и зовет тебя к себе.
   — Только не создавайте столпотворения! Значит так. Снаружи поступили сведения…
   Сердце у меня теперь стучало у самого горла. Я ждал чего-то, связанного с бомбардировкой. Одно только слово «снаружи» придало сил, хотя усталость казалась смертельной.
   — С нами связались из генштаба и сделали официальное заявление о прекращении тревоги и военного положения.
   Все загудели, и я сначала не понял, что услышал в этом гудении — одобрение или возмущение. Рядом со мной пожилая женщина издала странный звук — наполовину всхлип, наполовину вздох сквозь полное горло слез.
   — Пожалуйста, граждане, прослушайте все информацию до конца!!!
   Из-за шума я плохо расслышал, что говорила женщина. На меня нашла какая-то волна… забытья, если угодно. Я просто вдруг отчетливо понял, как устал. Впервые за несколько часов почувствовал тяжесть в ногах — от бедер до самых пяток. Я на миг ощутил каждую каплю пота на всей площади тела. Что касается информации, я потерял нить и теперь слышал только, что люди переговаривались, и забурлило какое-то дикое возбуждение. Помню некоторые слова: ошибка… дезинформация… ответный удар… отмена эвакуации…
   Последние несколько минут этого кошмара прошли мимо меня, буквально. Я словно сидел в маленькой комнате с экранами по всей площади и смотрел 5D фильм. Внутри меня все как будто провалилось, и мозг отказался производить мысли. Зато вокруг носились картинки, только кадр был один, без смены планов. Местами было похоже на видеоигру от первого лица. Много людей вокруг суетились, доставали телефоны и звонили. Метрошники зачем-то нас еще успокаивали, но это было бесполезно: людей одолело что-то очень сильное — не сказать радость, но что-то близкое. Что-то вроде истерики. Помню, как многие захлопали, как хлопают после удачной посадки в самолете.      
   Что лично я делал? Рука моя достала телефон, пальцы что-то нажали, ухо что-то услышало, губы что-то сказали. Потом пришлось ждать, пока метрошникам позвонят еще раз, для подтверждения. Потом все ждали, когда наверху откроют перегородку. Еще просили относить чемоданы и каски к палаткам, чтобы потом работники метро их собрали. Вскоре все зашевелились. Я долго и медленно продвигался в гуще тел к эскалаторам. Пришлось идти пешком. Эскалаторы, наверное, не работали, потому что энергия была перераспределена и направлена на системы жизнеобеспечения. Вот я и шел пешком. Вернее, ноги мои шли, передвигая тело. Впереди — только спины, шеи и головы. Это длилось бесконечно, а потом повторялось.
   Когда наша толпа соединилась с толпой на втором этаже, бесконечность этого передвижения замедлилась. Даже сгустилась. Но это было далеко. Я не воспринимал ничего. В голове был туман.
   И уже намного позже, когда я увидел тусклый свет за толстыми стеклянными дверями в вестибюле, туман внутри моей головы собрался и дал много мыслей.
   Сначала мне было немного страшно выходить на этот свет. Глазами я видел асфальт, стены домов и кусочек неба. Но почему-то эти фрагменты не укладывалась в единую картину. Я боялся, потому что мне казалось, что там уже прошла бомбардировка, и что там наступило первое утро ядерной зимы. На улицах дымятся трупы, а стены и пустые окна дышат смертью. Когда я, наконец, оказался на воздухе и вдохнул, я вздрогнул. След смерти действительно был в этом воздухе. Хотя я знал, что все в порядке, что ничего не было, что все обошлось, картинка по-прежнему не складывалась воедино.
   Что-то изменилось, чувствовал я. Что-то изменилось снаружи: те же самые, казалось бы, здания, дороги и люди вдруг стали другими. Но что-то изменилось и внутри, для меня, и это я понял еще раньше. Не помню где. То ли на платформе, то ли на эскалаторе… Понял, что  для меня этот день что-то изменил. Не все. Даже не многое. Просто что-то. Не было озарения и эйфории, не нахлынула волна внезапной любви к жизни, и не пришло понимание ее ценности. Скорее я еще больше от нее устал. Это я понял спустя несколько дней, и тут история другая. Конкретно эта уже заканчивается. Осталась пара слов…
   Я понял: что-то изменилось в стране с этой минуты. Что-то поменялось по-крупному. Меня стала мучить какая-то то тревога. Я думал еще, что это просто остаточный эффект стресса, что скоро тревога схлынет… И она почти ушла на какое-то время. А через несколько дней вдруг вернулась и стремительно стала нарастать. Из надуманной и киношной в ту, которая заставляет действительно забеспокоиться. Мы обсуждали это много вечеров подряд с мамой и Антоном. Они не могли успокоить меня. В них самих было что-то не то, их слова их выдавали.
   Я не стал особо разбираться в причинах событий того дня. Слышал по телику урывками версии про хакерскую атаку и диверсию. Пару дней после того я не ходил в институт, просто лежал у себя в комнате и смотрел в стену.
   И я не знаю, почему наши не устроили ответный удар. Наверно, и первого удара-то не было. Или были учения. Или все вместе. Это все пришло потом. Сложилось потихоньку в паззл с кучей пробелов. Само собой — ведь специально бы я не стал ничего узнавать. Не хотел. Так вот, это было потом. А тогда, в тот день, когда я шел по улице, постепенно выходя из рассыпавшейся толпы, и ветер трепал капюшон, я понял только одну вещь, но достаточно ясно: когда в следующий раз объявят тревогу, она будет последней.