Искры жизни. Встреча девятая

                ЛОГИКА  ВРЕМЁН  РАЗВИТОГО СОЦИАЛИЗМА

У Зямы Рабиновича  логика была железная. Как-то Моня Шершерович, друг детства, спрашивает, - Зяма, ты Сёмку Косого помнишь? - Кто же этого босяка не знает, опять припух? - Представляешь, среди бела дня пустил струю под самого Дюка! Его за это взяли и срок наварили, по 58-ой. - За Дюка? По 58-ой? - Остынь, Моня! Мне даже за Пушкина всего 15 суток отвалили в своё время! - А ты послушай, - говорит Моня, - его участковый спрашивает, уже в отделении у себя, - ты что, Сёма, творишь в публичном историческом месте? Ты, говорит, идиот, или советский человек? - А Сёмка спьяну ему, - а это что, две большие разницы? Вот после таких слов 58-ю и наварили, ну не идиот? - Сёмка Косой не идиот, Моня, а советский человек, - возразил Зяма, - идиоты в психушках сидят, а по 58-ой только советские люди на нарах парятся. - Вот так!
               
                А ТЫ ГОВОРИШЬ, АМЕРИКА!         

В самом начале семидесятых, когда Рабинович уже разменял восьмой десяток, встретил он в городе старого друга, которого в си- лу известных вам обстоятельств он не видел лет сорок. Друг его юности Яшка Брайкин, теперь уже гражданин США Якоб Брай-Кин (соображаете?), бизнесмен, так себе, завернул из Парижа в родной  город поклониться своему сопливому воровскому детству и пролетарской юности. - Зямочка, родненький, солнышко ты наше, как тебя в Штатах не хватает, если бы ты знал,- всхлипывал Якоб Брай-Кин.- А я знаю, - скромно ответил Рабинович, но на кого я оставлю Одессу, на старого маразматика Моню Шершеровича? - Ну расскажи, как вы с мадам Рабинович? - Яша, о чём ты спрашиваешь? Ты помнишь нашу молодость во времена НЭПа? Раньше моя мадам Рабинович ездила отдыхать даже в Ниццу, потом - в Винницу, потом в Дарницу. Ну а теперь она едет в задницу. А у меня от такой жизни крыша поехала. Лёня Утёсов, сказал мне как-то, - Зяма, если и ты уедешь - конец Одессе. Нашей Одессе, Зяма! - И, веришь, Яшка, так на груди у меня и разрыдался. А ты говоришь, Америка!

                УТОМЛЕННОЕ СОЛНЦЕ.
Утомлённое солнце                ,
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви…
 
Ничто так не утомляет, как холодная и скучная любовница, - иногда говорил Рабинович. И с лёгкой душой, как пиратский бриг, которому нужно в тихой гавани пополнить запасы пресной воды и  солонины, ненадолго возвращался домой, позволяя мадам Рабинович
и Мане обхаживать себя и баловать своим кулинарным искусством. Сказать по совести, он и был их самым любимым и  легкомысленным ребёнком.
               
                О ТЩЕТЕ ЧУЖОГО ОПЫТА

Однажды мудрая в любви женщина сказала Зяме перед разлукой: «Ищешь с золотыми краями? Таких не бывает». Но кого и когда останавливал чужой опыт? Нет, пока ты не раз и не два не обдерёшь до крови своё собственное неприкаянное сердце, считай, что ты и не жил на этой земле. А разве Рабиновича чему-нибудь научил  его собственный опыт? Но что вы хотите от человека, которому отроду всего 32-33 года и вся жизнь, как тора, в которую по необходимости, и то не часто, загляды вал лишь старый раввин Левинзон.


                ВАРЕНИКИ С ВИШНЕЙ

Покажите мне мудреца, - часто говорил Зяма, - который не считал бы себя законченным  и безнадёжным глупцом. И где-то он бывал прав. Особенно, когда в редкие  минуты меланхолии, связанные с разочарованиями очередного романа, внимательно рассматривал себя в зеркало. А мадам Рабинович говорила: опять какая-то неблагодарная обидела Зямочку. И кричала на кухню,- Маня, ставь тесто, будем делать наши любимые пирожки со смородиной и вареники с вишней. Между прочим при меланхолии, когда такой вареник протыкаешь вилкой,  как-будто густая и сладкая кровь неверной растекается по тарелке, смешиваясь с белоснежной густой сметаной. А ты ешь их и ешь, глотая с ними солёные слёзы разлуки. А Маня и мадам Раби- нович с таким умилением смотрят на тебя, готовые простить тебе все твои безумства ради удовольствия быть рядом с тобой, и баловать, и потакать твоим капризам. Вот когда понимаешь, как ни хорош шторм на море а дома, при варениках с вишней, - намного лучше.
Но проходил день или два и снова трубный глас свыше манил его на волю, в пампасы, в прерии, к чёрту на рога, в азарт любовной охоты и рискованных финансовых авантюр.
               
                О ЧЁМ МОЖНО УЗНАТЬ, ОБСАСЫВАЯ ЛОМТИК ЛИМОНА

    - Зяма! - Воскликнул Шура Загребовский во время очередной их встречи . А происхо дило это ещё до трагического по последствиям, рокового, разрушительного романа с незабвенной Ла Фа.
    - Зяма! Я вчера тебя чуть не задушил!
    - Как это, как это?.. Ни сном,  ни духом  не ведая  о  причине столь эйфорического  состояния  хозяина одесской таможни, спросил заинтригованный Рабинович.
   - Зяма, представляешь вчера до обеда мы шмоняли одного иностранца и отобрали пугач детский, ну точный Смит-Вессон, только из олова и пробками стреляет. А бухает, как корабельная пушка. Приезжаю домой на обед, а ты знаешь, что моя Корова раньше часа дня из постели не вылазит(Зяма это хорошо знал и, даже, не раз!). Вот я вхожу в спальню, да  как бабахну. Корова моя в обморок, а из под кровати вылазит, кто бы ты думал? - Моня Шершерович, совсем голый, и поднимает руки вверх. Вот тут я и пожалел, что это не ты, - сказал расстроенный Загребов ский. -  Ну а Моня? - поинтересовался Зяма, обсасывая ломтик лимона.
    - А что Моня,- махнул рукой Загребовский, -  ну  кто его принимает всерьёз даже в постели собственной жены?- Знал бы  Шура, как мычала  его Корова (она же крошка Зу-Зу, она же Афина-Паллада юного Рабиновича) в объятиях Мони. Лох, он лох и есть!
               
                О НЕСБЫТОЧНОМ

Рабинович любил Канта и Александра Грина, его мечты о несбыточном. Известный афоризм Иммануила Канта: «Звёздное небо надо мной,  нравственный закон во мне» он интерпретировал так: Мой нравственный закон - любовь, моя звезда - мечта о несбыточной женщине». Кстати, кажется старик Бальзак сказал, что Дон Жуан не был распутником. Просто всю жизнь он охотился за несбыточной женщиной, но так и не отыскал её. Даже Пушкин, - объяснял нам Рабинович, - споткнувшись на собственном 113-м опыте, не обрёл блаженства на земле. - Какое там блаженство, мечта о несбыточном обернулась настоящим адом неразделённой любви и предо- пределённым свыше её трагическим апофеозом. - Так закончил свою мысль о самом великом парадоксе жизни - ты её любишь, она тебя - нет, литературовед и философ Зяма Рабинович.

                О КРАТКОСТИ СУЖДЕНИЙ

Краткость суждений Рабиновича порой просто потрясала: «От маразма - два оргазма»; «Не падай духом, а падай брюхом». Лаконизм и афористичность - вот два идола жуликов и поэтов, - всю жизнь поучал он своих многочисленных учеников, начиная от самого талантливого Мони Шершеровича и кончая самым тупым - Шурой Загребовским. Узнав о кончине знаменитого польского острослова, Рабинович, уже будучи на седьмом десятке, не удержался от самого короткого в мире, но такого ёмкого каламбура-эпитафии:  «ЕЖИ ЛЕЦ  НЕ ЖИЛЕЦ».
Вот видите, - говорил он подобно пророку и проповеднику, - всего одна буква отделяет жизнь человека от посмертной славы.


               МЫСЛИ  В СЛУХ


               
 *   *   *
               

Грусть - это то, что залетает в форточку в тот
 момент, когдазакрывается дверь за любимой, -
говорил в минуты лирической меланхолии наш герой.
               
*    *    *
Радость - это то, что залетает в форточку в тот
 момент, когда закрывается дверь за опостылевшей
 любовницей, - довольно часто повторял другу Моне
 друг Зяма.



               

*    *    *
Страсть - вот чувство, которое заострило инструмент
первого специалиста по клонированию человека, говорил
нам мудрейший знаток библии и последовательный генетик
Зяма Рабинович.

               

*    *    *
Что за пошлое выражение «Заниматься  любовью»,
- возмущалсястарик Рабинович. - Занимаются бизнесом
и наукой, а в любовь падают, как в пропасть или в
кратер вулкана!


                ИЗ  РАРИТЕТОВ  РАБИНОВИЧА

Зяма, ты когда-нибудь читал Фушкина? - Не Фушкина, а Пушкина, поправил Рабинович здоровенного борова с вечно слю- нявыми губами Шуру Загребовского. Ты что, фоц? - рассвирипел Шура по кличке Слон, - или я тебе кто? Или ты не видишь, что я букву «п» не выговариваю?..

                О СОВЕСТИ И ЛОГИКЕ

Зяма, - как-то попросил друга Шершерович, - вот объясни мне - какая есть разница между совестью и логикой? - А сидели они где-то на обрыве над морем и ждали одного кореша с товаром.- Знаешь, Моня, у меня от твоих вопросов или цирроз печени будет, или выкидыш. Нет бы спросить, какая разница  между черным китай- цем и белым негром, или там - между раввином и торой. Вот босяк! Ну как тебе объяснить, Моня, то, что понятно каждому одесскому фармазону, а именно, что совесть нелогична, а логика бессовестна?-
Дело было в полдень, пить хотелось ужасно.- Моня, это что у тебя в кармане? - Это? - Два огурца, я на огороде у кого-то слямзил по дороге. - Так чего ты молчишь! Моня вытащил два огурца - большой и маленький. Зяма схватил большой и стал  с хрустом утолять  жажду. - Ну вот, - обиделся друг Моня. - Ну что ты всегда   хапаешь и всегда - самое лучшее? - А как бы ты поступил на моём  месте? - Я бы взял маленький огурец, - так ты его имеешь, - невозмутимо ответил лучший друг и глубокий специалист по вопросам логики Зяма Рабинович.

                О СТРАДАНИЯХ УМА И СЕРДЦА

    - Зяма, а вот почему интересно, когда писатель пишет?
   
    - Монька, ну что за дурацкий вопрос! Когда  ты научишься чётко и ясно изла  гать то, о чём думаешь? Что интересно? Писателю писать, или читателю читать? - -   - Нет, Зяма, я имел в виду, почему так получается, что читать интересно?    
    - И тебе всё равно что читать и  кого читать?!
   - Зямка, ну не будет же человек просто так, за здорово живёшь, тысячи стра ниц исписывать, наверное ему это нужно? - Не совсем уверено ответил Шершерович
  - Монька, а ты не помнишь как ещё Антон Павлович Чехов иронизировал по поводу того, что «писатель пописывает, а читатель почитывает" А Бальзак говорил, что «потребность высказаться, есть прекрасное свойство человеческой души». Он только не добавил, что какая душа, такое и высказывание. Хотя потребность эта есть - да ты на себя посмотри, замаханец. Вот я, например,  в отношении литера туры законченный эгоист и гурман. Мне больше нравиться читать. Даже какие-то записи делать, как ты много лет делаешь, услышав любую мою (а может и не мою!) глупость, мне не интересно. И потом, редкие писатели, как, например, Анатоль Франс или  наши Стругацкие, обладают такой широтой эрудиции. Писатель думает о своём и пишет о своём, потому что там все его переживания и все мысли. В сущно  сти истинный писатель - это человек настрадавшийся мыслями, а всё потому, что когда-то он настрадался душой. Он болен своими мыслями и болен безнадёжно. Вот и ответ на твой вопрос, почему интересно. Хорошая книга - это летопись страда ния мысли, - высокопарно изрёк Рабинович.
   - Даже, если она весёлая, Зяма? - Тем более, Монька! Смех  сквозь слёзы - это вершина литературы. -  Вспомни своего любимого Сервантеса!
   - Ну да, ну да, я и сам так  думал, -  сказал смущенный Шершерович. -  Вот  только  непонятно, ну настрадался человек мыслями и написал хорошую книгу, которую всем интересно  прочесть. А  для второй книги ему тоже нужно настрада ться, а для третьей?.. - Ну это уже то, - сказал Рабинович, - что называется профессионализмом. Настрадался ты мыслями, допустим, один раз и обнаружил в себе художника, и это само по себе - потрясение. Ты и сам не заметишь, что ты - уже другой! А когда спохватится - поздно, брат, затянуло в омут - не выбраться!
Должен тебе сказать, Монька, что многие знаменитые писатели довольно цинично отзывались о своей профессии.  Лев Николаевич Толстой в разговоре с одним русским художником, кажется Крамским, разгуливая по аллеям Ясной поляны, сказал примерно следующее: «писатель - это человек, торгующий своими  эмоциями». А Хэмингуэй, Моня, называл себя репортёром собственных переживаний. Или что-то в этом роде. Обрати внимание, они не говорили о страдании мысли, они имели ввиду страдания души, потому что ну, скажем, на подсознательном уровне, писатель счи тает мысли всего лишь средством выражения того, что чувствует душа. Вот где зарыта собака. Но я лично, как человек в этих делах искушённый,  настаиваю на страдании мысли, как первичном проявлении творческого процесса.
   - А язык, Зяма, язык писателя?
   -  Язык, Моня, возвращает мысль в лоно образа, без которого читать тебе будет невыносимо скучно, как скучно, то что я тут наговорил... 
   - Дурак ты, Зямка, -  сказал расстроенный Шершерович, -  с такими мыслями мог бы критиком стать, или там литконсультантом при областной газете, а то и лекции мог бы читать в университете, старый ты лопух, вот что я скажу.
   - Очень мне нужно свои мысли к каждой тупой заднице прилаживать. А если по  правде сказать, так я же в лагерях без малого семь лет жил литературой, кого я там только не консультировал - от вохры до дамских бараков. Вот где  была литература, вот университет! Маяковский бился бы в истерике, если бы услышал! Да что там Маяковский! Джон Мильтон свой «Потерянный и возвращённый рай» переселил бы под Соликамск. И был бы прав, Монька! А Хэмингуэй почитал бы за счастье тачку в руднике покатать и в буру резаться с тамошними отморозками. Такую жизнь литературой разгребать - это тебе не ром распивать на Кубе, чтоб мне в рудник провалиться, в тот самый!..
Вот какими  сентенциями иногда обменивались два полунищих старикана, греясь где-нибудь на  одесском солнышке.


                О ПОЭЗИИ

   Вопросами о литературе Шершерович допекал друга Зяму денно и нощно. И как тому терпения хватало! Но вот хватало... Шершерович однажды решил выяснить чем отличается подлинный поэт от эпигонов и графоманов разных мастей. Рабинович только хмыкнул,
    - Нет ничего проще, Монька. Если каждый человек захочет держать рядом с собой хотя бы два три твоих стихотворения, значит, как поэт, ты состоялся. И не важно, напечатал ли ты за свою жизнь тонкий сборничек, или 10 томов.


                ЗАГУЛЯЛ РАБИНОВИЧ

Между прочим никогда он не был алкашом, травкой не баловался, а если и пил чифир в лагерях, так только для восстаноления пищеварения, после того, как в очередной раз травился баландой.
Гулял он весело, отчаянно, напропалую, поил каждого встреч-ного и поперечного до последнй копейки. Дружки приводили его к мадам Рабинович, за что получали от нее благодарность в виде похмельного питья, солений и квашений. - Мама, кричал загуляв-ший муженёк, я тебя люблю, мама, корми эту шару, пока я отмо-юсь. Вот уж кто мог подписаться под словами популярной в те го-ды песни «Кто врёт, что мы, брат, пьяны, мы веселы просто, ну кто так бессовестно врёт...» Он не пьянел в обычном смысле, но становился агрессивно великодушным и вовлекал в веселье всех, кто находился от него в радиусе не менее ста метров:
« - Сёмка, кричал он Сёмке Косому, официанту модного в те годы кабака, - «Три на стол сюда, две на стол туда, по фужеру музыкантам и тебе стакан». Через минут двадцать следовала команда:
«Четыре на стол сюда, на каждый стол по бутылке, тебе стакан, музыкантам по рюмке с фужером...»
К концу вечера, когда Сёмка Косой, который уже валился от пятого или шестого стакана, подходил к Зяме за расчётом, тот сгребал Сёмку в свои объятия нежного Голиафа и назидательно говорил: «Сёма,  побойся Бога, пили вместе, а платить  мне?! Тут начинался базар на всю Дерибасовскую: дрались, мирились, опять пили, разогнали музыкантов, какие-то шалавы на столах соревновались, кто выше ноги задерёт, держа рюмку с водкой на голове.
На следующий день, припудрив синяки и заклеив рассеченную бровь, Зяма появлялся в кабаке и начинался новый расклад: «Четыре сюда, шампанского всем дамам, музыкантам по бутылке» - а мне? - возмущался Сёмка Косой - тебе нельзя, ты дурной, когда выпьешь,   назидательно говорил Зяма. И он, как всегда, был прав. Сёмка спился и сошёл с круга, такая была гонка на выживание.
Строгий город Одесса, но справедливый: воздавал и по делам, и по уму, и по глупости, и по слабости. Но больше всего за талант жизни воздавал. Тут с Зямой Рабиновичем тягаться было некому.

                САМЫЙ БОЛЬШОЙ ПОЗОР РАБИНОВИЧА
              (свидетельство Шершеровича, заверенное главным врачом)

Главным врачом чего, спросите вы и будете правы. Бывают главные врачи больниц, санаториев, госпиталей, поликлиник, на конец зубопротезных и вообще протезных центров. Но в данном случае речь идёт о старом друге Зямы Рабиновича, который (ну надо же!), бросил воровские дела, учился, учился и выучился на гинеколога. Звали этого вундеркинда Роман Блудман, в детстве Ромка Блуд. Так вот Роман Блудман и был главным врачом и по совместительству главным гинеколо гом родильного дома, где должен был появиться на свет первый отпрыск Рабинови чей - Сони и Зямы. Удивительное дело, сам Рабинович как был Зямой, так и остался Зямой, а вот его супруга стала после родов мадам Рабинович и несмотря на молодость по другому её никто до самой смерти не называл, даже сам глава семьи. Так что со временем она просто забыла собственное имя. Да оно ей, по правде сказать, никогда уже и не понадобилось. Люди её уважали за трезвый ум и крепкий дом, даже при таком перекати-поле, как её муженёк, которого она любила без памяти всю своюсознательную жизнь. Иногда ей казалось, что она его любила ещё не появившись свет, и ещё раньше - со времён Ветхого Завета. Это таки была загадка для всей Одессы. Он - само непостоянство. Вечные авантюры, друзья бандиты и контрабандисты, бесчисленные истории с полицией вплоть до тюремных нар. Она - воплощение добропорядочности, преданности, женственности. Бывает же такое.
Через её сумасшедшую любовь люди даже Зяме прощали его дебоши, загулы, скандальные истории. Вот такая была парочка. Кстати, вы когда-нибудь видели как гуляют по городу влюблённые еврейские парочки? Ничего вы не видели. Вот они идут прижавшись так близко, что их щеки соприкасаются, их глаза, как у зачаро ванных сомнамбул устремлены прямо на вас, но вас они не видят, да и вообще в такие часы они никого не видят и не слышат. Они не идут, они просто плывут в своих грёзах щека к щеке, превратившись в одно четвероногое существо. И такое в лицах выражение полного отсутствия земного существования среди шумных улиц горо да, где торгуют, ругаются, плачут и смеются тысячи людей, что когда эт блажен ные проходят мимо, люди невольно расступаются, давая им дорогу. Ещё до того как их тела после свадьбы упадут в горячую постель,  они уже соединяют свои сущест ва в таком странном трансе, не скрываясь и не видя никого вокруг себя. Осанна влюблённым. Так они ходили когда-то по Крещатику в Киеве, по Сумской в Харько ве, по Черновцам и Вильно, по Львову и Гомелю и, конечно, по Дерибасовской в Одессе. Осанна влюблённым, говорю я вам.
Блудман был не просто гинеколог, он был учёный гинеколог, он был фана тик-гинеколог, что у еврейских врачей не новость.  И вот он говорит Зяме,
       - Зяма ты мне друг, или кто?
       - Ну? - Удивился Зяма.
       - Зяма, я пишу статью в один толстый медицинский журнал и мне нужны твои фотографии.
      - Мои, в медицинский журнал?! Рома, у тебя, или у меня крыша поехала? До сих пор моими фотографиями интересовалась полиция, а теперь милиция, но чтобы толстый медицинский журнал?
      - Зяма! Не перебивай! - Вспылил  главный гинеколог, и вспылил с таким азартом, как когда-то малорослый, но свирепый в драке Ромка Блуд кидался на крепкого, на совесть сколоченного из мускулов и костей, но менее агрессивного Зямку Рабиновича.
       - Или ты мне поможешь, или я не буду принимать твоего киндера, - сказал Блудман ледяным тоном
       - Ну так в чём дело, Рома? Если только ты не потребуешь зарезать среди бела дня прямо на бульваре самого Загребовского - всё что угодно, только Соню не обижай!
      - Вот слушай, мне нужны фотографии, которые ты сделаешь во время родов твоего ребёночка, прямо когда он будет выходить на белый свет. Фотоаппарат готов, Соня согласна, тебя оформим моим ассистентом. Дело секретное, я никого не могу посвящать в это  дело. Будет сенсация в науке, понимаешь? Ты снимешь мой метод. Что мог Зяма понимать в  медицине? Ровно столько, сколько нужно знать босяку, чтобы с ножевой раной добежать до  первой скорой помощи, и не истечь кровью. Но дело шло о его первенце.
       - Я же не фотограф!
       - Не волнуйся. Муля Шнеерсон тебя подготовит в два счёта.
Муля, тоже один из друзей детства, имел свою маленькую фотографию у порта и именно в два счёта, поскольку был посвящён в это дело, обучил Зяму обращению с дорогой немецкой лейкой, установленной на крепкий трёхногий штатив.
...Свет в операционной был такой яркий от двухсотвольтовых ламп,встав ленных в рефлекторы, что никаких магниевых вспышек не требовалось. И вот слу шайте! Я не буду вам пересказывать все важные моменты этого исторического дня и тем более пикантные подробности метода Романа Блудмана, но когда Зяме пришлось увидеть весь этот ужас, когда из распъяленного лона его обожаемой юной жены среди крови, криков и стонов появилась головка его первого сыночка, он позорно
грохнулся в обморок. Хотя и успел сделать два не самых важных снимка. Что тут началось! В самый ответственный момент! Соня, уже наполовину ставшая мадам Рабинович, кричала: 
   - Зяма, снимай, или мне самой на кнопку нажимать? Блудман метался между роженицей и Зямой, пытаясь поставить его на ноги - бесполезно. Тогда, чтобы не рисковать жизнью матери и ребёнка, сам Роман Блудман, второй врач женщина и две медсестры кое-как ногами затолкали тело Рабиновича в угол операционной и буду щее светило гинекологии мирового класса кидалось, как зверь то к столу с роженицей, то к фотокамере, отдавая громогласные команды своим  помощницам
       - Зяма, не умирай я этого не вынесу, - кричала уже почти мадам Рабинович.
       - Соня, оставь этого кретина в покое, занимайся своим делом, - орал на неё будущий академик! И вся эта  фантасмагория продолжалась до тех пор, пока не раздался первый воинственный вопль юного Рабиновича. Этот вопль и привёл Зяму в чувство. Когда к нему поднесли  его чадо, то первое, что сделало это чадо - пустило  струйку на своего распростёртого на полу, опозоренного и умирающего от счастья папашу.
Нет! Что вы ни говорите, явление человека миру это единственное ради чего стоит жить на свете.

Вот любознательный Ромка Блуд, в скором будущем академик, который когда-то  в детстве испытал потрясение, от увиденных тайком родов его младшего брата, при которых и он и его новорождённый  братишка стали сиротами, посвятил свою жизнь этому святому делу.

       ИЗ НАРОДНЫХ РАРИТЕТОВ РАБИНОВИЧА
         (Эпохи НЭПа)

     *    *    *
Сегодня шумно в доме Шнеерсона,
Там туцах опет, словно дым идёт,
Сегодня женят сына Соломона,
Который служит в Губтрамот.

Сам председатель Абраша дер Молочник,
Он виступает словно цар,
За ним Вайнчток, его помочник
И Хаймка Качкес - секретар.

Невеста сына Соломона
Вся разодета в пух и прах,
Фату мешковую надела
И деревяшки на ногах...


Тот кто знает продолжение - милости просим

До скорой встречи