Искры жизни. встреча одинадцатая. сахалин

       Итак, вы помните, как попал Рабинович на Северный Урал, как строил первую в стране Большую Химию. Семь лет и два года вольного поселения без отрыва  от работы на крупнейшем химкомбинате. А там и война нагрянула…


                ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ

       ...Они бежали по дороге, разделившей надвое поле спелой осыпающейся пшеницы. Немецкий пулемётчик, оседлавший железнодорожную насыпь, прицельно бил по группе моряков, бежавшей к сосняку на той стороне поля. Фигурки людей в чёрном на золотом поле были отличной мишенью. Это были моряки Пинской флотилии, выходившие из окружения уже вторую неделю. Потопив без единого выстрела свою флотилию, сняв только замки орудий и военную документацию, от самой Пины и Припяти они пробивались к Днепру, к Киеву, где рассчитывали войти в состав Днепровской флотилии.
Рядом с Рабиновичем бежал в расстёгнутой шинели с пистолетом ТТ в правой руке капитан-лейтенант. Левой он придерживал командирскую сумку. За те восемь дней, что они были вместе, Рабинович уже знал, что флотилия была уничтожена из-за полного отсутствия боеприпасов. Капитан-лейтенант считал это предательством и рвался из окружения, чтобы найти этих «предателей» и отомстить за бесславно погибшие корабли. А там - в бой.
К Рабиновичу, который пристал к ним, бежав из Минска, где был от своего завода в командировке, отнеслись с подозрением. Много в эти дни попадалось провокаторов, диверсантов и просто  паникёров. Моряки их расстреливали без всякой жалости. Но после первой же стычки с немцами, когда моряки напали на лёгкую артиллерийскую батарею, обойдя её через лесок с тыла и перебив всю  орудийную прислугу,  Зяма стал своим в этом отчаянном отряде.
...Пулемётчик на железнодорожной насыпи хорошо пристрелялся к ним, фонтанчики от пуль взвивались вокруг их ног. Когда они вбежали в лес, клёши капитан-лейтенанта превратились в бахрому. Трудно сказать сколько   пуль их изрешетило. И ни царапины! Но через два дня моряка накрыло при минном обстреле  . Мякоть левой ноги была основательно изрублена осколками, он был контужен. Кости же оказались целы. Сам  Рабинович был, как заговорённый. Моряки пять дней несли своего командира на носилках, сработанных из молодых берёзок и шинели капитан-лейтенанта. На шестой, опираясь на палку, он уже мог идти самостоятельно. Кругом были глухие леса. Крестьяне переодели их в сельские старые шмотки. По ночам была хорошо слышна линия фронта. Как-то по глухой лесной дороге их группой на телеге подвозили в места, где линия фронта была совсем рядом. На телеге вместе с моряками сидели бабы и мужики. Моряки заросли щетиной и мало отличались от селян. И только телега вплотную приблизилась к большаку, который предстояло пересечь, они столкнулись с немецким обозом. Немцы собирали провиант в окрестных сёлах. К их телеге подъехал офицер верхом на огромной строевой лошади. Он был в грязных сапогах, на голове - стальной шлем. Мощный торс, породистое угрюмое лицо. -
      - Шпички, - сказал он. Кто-то из сидящих в телеге протянул ему ко-робок, он закурил сигарету и, положив спички в карман мундира, ещё раз мрачно осмотрел всех и молча отъехал. Пронесло! Если бы полевая жандармерия - конец! Но жандармерия, видимо, не успела добраться до этих глухих лесных мест. Расставались через день уже за линией фронта. Сплошного боевого охранения не было ни с немецкой, ни с нашей стороны. Уже под Борисполем в сорока километрах от Киева председатель колхоза в ночное время на лодке переправлял моряков и других военных, в основном командиров, прибившихся к железному отряду моряков из разбежавшихся частей разных родов войск. Капитан-лейтенант, уже кое-что знавший о непростой судьбе Рабиновича и сам поведавший о своей, передал ему два письма. - Зяма, сказал он, я не хочу посылать эти письма по почте. Цензура может не пропустить. Не знаю, останусь ли жив в этой страшной войне.  Не знаю, где жена. Эвакуация из Киева наверное идёт полным ходом, а сынишка в Евпатории, в пионерском лагере. Брось эти письма, когда будешь в тылу, засунь их в новые конверты. Как-будто они пришли не с Украины, а из России. Может и проскочат в Крым без цензуры. Я там написал правду о гибели флотилии. Не знаю, простят ли мне её в Военном совете фронта и куда упекут дальше, но возможно мои письма пригодятся тем, кто будет писать историю этой бездарной войны.
И была эта бездарная и страшная война, проигранная вчистую в первые недели, и выигранная затем ценой жизни двадцати миллионов граждан всех национальностей огромной страны.
Зяма сдержал слово. Письма успели попасть в Крым перед самой эвакуацией пионерского лагеря, что я и подтверждаю. А за выход из окружения капитан-лейтенант был награждён орденом Боевого Красного Знамени. Награда эта нашла его спустя 12 лет после войны. Но это совсем другая история. Рабинович же, вернувшись на завод, вскоре получил повестку и ушёл на войну. Попал он на Волховский фронт рядовым. Взяли , слава богу не в штрафбат.
         

                САХАЛИН


  А было ему сроку столько, сколько двадцатому веку. Волховский фронт. Воевал на удивление ладно. Вспомнил боевую молодость и конницу Котовского. Потом с простреленною грудью - в госпиталь. Потом Дальний восток, Сахалин. Попал в артиллерию на конной тяге. Лошади были давней потаённой любовью Зямы. Ещё мальцом в Одессе работал на конюшне у биндюжников. Поил, кормил, запрягал, помогал ковать, чистил, убирал конюшню. Жил прямо на сеновале над коновязью. И вот теперь, за тридевять земель от родного города, лишённый вестей о жене и детях, имел единственную радость - прижаться небритой  щекой к лошадиной  морде, говорить ей тихие и нежные слова и вспоминать незабвенные годы, беспутную и счастливую жизнь, которая, как ему казалось, была на другой планете. А знаете ли вы с каким лошадиным терпением слушают наши меньшие братья по разуму человеческие истории? Вижу, знаете. Вот и слушайте дальше. Сахалинская зима  известно какая, мороз под тридцать градусов и ветер такой, что режет,  как бритва. Попробуй по такой погоде на открытом воздухе лошадей чистить. А устав есть устав. Вот они и чистили. Руки дубели, пальцы отнимались. Скребок и щётка вываливались из рук. Кто-то скажет, что это байки, а вы спросите у бывалых кавалеристов. Когда руки совсем коченели, ещё несколько минут и можно их напрочь отморозить, засовывали руки под хвост, прямо под вагину военных кобыл. О! Блаженное тепло, отходили замороженные пальцы, оттаивала душа. Ну как, скажите, не любить этих удивительных созданий. Густой запах тёплой конюшни расслаблял. После мороза и ледяного ветра глаза сами слипались. Зяма садился на потник, брошенный на седло, и под шорохи и вздохи своих подопечных  засыпал. Но пришла весна. Рабинович полностью освоился с гарнизонной службой. Отъелся на дальневосточной  рыбе - кете и горбуше. Справил отличные сапоги, бриджи, новый старшинский бушлат, офицерскую щегольскую фуражку, настоящий матросский ремень с бляхой. Прошёл  курсы шоферов и стал лихо  возить на открытом американском джипе своего майора, кривоногого, приземистого, похожего на черноморского краба. Шла нормальная  гарнизонная жизнь. Большая война там, на Западе, катилась к Одессе, Япония не тревожила. И всё бы хорошо. Но если человек одарён от рождения такой жаждой  жизни, как Зяма, эта жизнь обязательно подстережёт и ударит в самое уязвимое место - прямо в сердце.
       Майор, всего года на три младше Зямы, был женат. Звали её Нина. Зяма был совершенно сбит с толку, когда узнал, что ей всего 16 лет, а она уже два года замужем за этим кривоногим крабом. Нина выглядела, правда, старше. Высокая голубоглазая блондинка, стройная, с сильным, налитым телом, на полголовы выше своего мужа, на вид лет 19-и. Зяма даже Некрасова вспомнил: «Есть женщины в русских селеньях...» Да, она была не по годам физически развита. Это порода сибирская такая. Порода - одно слово. Что она нашла в этом неразвитом, грубом, приземистом мужлане? Впрочем ему-то, Зяме, к чему? С его опытом, с его трагической любовью к самой прекрасной женщине на свете. Ах, знал бы Зяма судьбу Фани. Может и руки наложил на себя.  Года четыре спустя, узнает он, что в Одессе, занятой немцами, Шура Загребовский, спасая свою шкуру, продал её за марки и за поддельные документы, удостоверяющие, что он обрусевший румынский болгарин. Ла Фа была продана немецкому интенданту, извращенцу и садисту, и во время первого «сеанса» любви задушила негодяя его собственной ременной плетью, которой он исполосовал её тело. Потом концлагерь... и всё. Никто и никогда её больше не видел и не слышал о ней.
       Но это будет потом, когда кончится война, когда он найдёт в эвакуации мадам Рабинович с детьми и верной Маней. Вот тогда, узнав о судьбе Ла Фа, он действительно первый и единственный раз захочет уйти из жизни и только слепая любовь и преданность мадам Рабинович удержат его от последнего шага...
Однажды ночью, когда Зяма был в наряде на конюшне, закончив все дела, он сел у входа на лавку. Была прекрасная ночь раннего сахалинского лета. Он таким образом сел у приоткрытых ворот конюшни, что набегавшие прохладные струи свежего ночного воздуха смешивались с теплым духом конюшни, со всеми её пряными ароматами. Стоило ему повернуть и наклонить голову вправо и его окутывали запахи сена, лошадиного пота, соломенной подстилки. Когда же он поворачивал голову влево, казалось прохладная морская волна охлаждала его лицо. Временно он опять был при лошадях, так как майор и ещё два офицера сели на джип и уехали на охоту. Кто-то, неожиданно подойдя сзади, закрыл его глаза тёплыми мягкими ладонями. Нина! - Обожгла его догадка. Собственно с некоторых пор он уже ожидал чего-то подобного. Когда он иногда привозил
в дом майора продукты и они имели возможность поговорить, Нина, смущаясь и будто оправдываясь, рассказывала о своей жизни в глухой тайге. О гибели отца на фронте, о смерти матери во время родов в глухом таёжном селе где-то там, под Иркутском. О её двоюродном дяде, который увёз её на Сахалин, поселил у себя и однажды ночью, притащившись в крепком подпитии из гарнизона, взял её силой. Она его ненавидела и боялась.
       Вряд ли Нина, выросшая в тайге, еле умевшая читать и писать, видела когда-нибудь по настоящему образованных людей. Рабинович со своим знанием и опытом жизни казался ей принцем из сказки, или молодым королём. То, что он был почти на тридцать лет старше, для неё не имело значения. Он был первым и единственным мужчиной, который вошёл в её искорёженную жизнь. Сознательно, или нет, но став женщиной поневоле, она хотела стать счастливой женщиной
Все инстинкты, заложенные природой в эту сильную, не по летам физически развитую юную женщину, толкали её к этому безумству. Её сиротство, положение рабыни, которую топтало это ненасытное животное, её так называемый муж, всё кричало в ней: «Он, он, только он!» До городка, где жил офицерский состав было не менее З-х километров, но что это за расстояние для крепкой сибирской девчонки. Она неслась как ветер! Сердце, её неопытное сердце летело перед ней, как белая птица... и прилетело.
Вот так и произошло это несчастье, или счастье, каждый из них это понимал  и чувствовал по своему. Ночь они провели на сеновале и чуть рассвело, сквозь плотный утренний туман она ушла от него, чтобы безропотно ждать, когда её мучитель вновь уедет в тайгу.
Майор был зверь и пьяница. Его все боялись в крохотном гарнизоне. Только у него в доме стоял полевой телефон, чтобы всегда знать дома Нина, или нет. Когда он собирался ехать обедать, он снимал трубку и, не стесняясь присутствия солдат, кричал:
        - Ну,  сикуха, подмывайся,  еду. - У Зямы темнело в глазах, его выворачивало от омерзения. Какая сила удерживала его, чтобы одним ударом раздавить эту падаль? Но за его плечами было семь лет лагерей. Так, что на свой счёт он не сомневался - расстреляют по  решению трибунала в 24 часа. Но что будет с ней. С этой девочкой, беспомощной и влюблённой в него, в пропащего еврея с изуродованной судьбой. –
      - Зямка, держись,- услышал он негромкий голос. Это был Сева Питерский, отличный парень, в прошлом блатной. Он тоже хлебнул и баланды и в штрафбате ходил в атаку на немецкие пулемёты. Как он любил себя представлять: «тот самый Сева, который из бата, которого нет». «Искупив кровью», после ранения, он тоже загремел рядовым на Сахалин.
- Давай покурим,- сказал Сева, и незаметно кивнул головой. Они вышли из барака, где располагался кабинет майора.- Пора с этим кончать, он её заездит, задушит и представит дело так, что кто-то, мол, хотел его ограбить, и задушил Нинку. А кто мог, если не мы с тобой?
       - Он догадывается?- Очень может быть. Не я один знаю, что было на конюшне. Теперь она, как голая на улице. Её кто хошь теперь, если пригрозит, что майору о вас расскажет. Зяма закрыл лицо ладонями и то ли застонал, то  ли зарычал. Он вспомнил, что один солдатик, лядащенький такой, встретил его у конюшни и пакостно так заулыбался щербатым ртом.
      - Щербатый? - Выдохнул Зяма.
      - Он, сучара, - процедил сквозь зубы Питерский.
      - Ну?
     - Есть план. - И зашептал на ухо Зяме. План был опасен, рискован, последствия непредсказуемы. Сева предлагал подставить Щербатого. Сказать Щербатому, мол, Нинка боится, что ты её выдашь и даст тебе, когда майор уедет. А на самом деле никуда не уедет. Нинка сама майору позвонит. Он Щербатого застанет и прикончит. Ничего, спишет на естественную убыль. Не он первый. Майор кое-кого из строптивых уже прибрал, как павших при защите священных рубежей родины. Ну а не сумеет списать, сам под трибунал загремит. В любом случае ты ни при чём. - Нет, план Зяме был не по нутру. Бандитский план. Он так и сказал Севе.
      - Тогда думай сам. Ты в наряд? Вот ночью всё и обдумай.
Но думать ночью не пришлось. Где-то во втором часу, он только с лошадьми управился, прибежала Нина. В изорванном платье, в крови, шея и грудь в страшных ссадинах.
   - Зяма, беги, - кричала она .- Он всё знает, я проколола шину, пока он автомат вытаскивал из подвала, пьяный. - Рабинович даже не пошевелился, ну всё, судьба! Только спросил,
    - Щербатый?
    - Какой Щербатый? - крикнула Нина. - Я сама, сама! Прости, Зяма, я больше не могу, я убью себя. Ты беги, беги! Вот его пистолет, - и протянула офицерский ТТ.- Он ранен, ранен, я стреляла...-  Это уже было чистое безумие. Впрочем, кто может прочитать душу оскорблённой и униженной женщины, тем более девочки, в которой вдруг вспыхнул свет первой любви. Зяма
ещё пребывал в оцепенении, он ещё цеплялся за маленькую поганенькую мысль, что всё же есть выход, нужно только подумать. Из каких безвыходных ситуаций с блеском, на уровне вдохновенной импровизации выходил он когда-то в той, прошлой жизни. В висках стучало:  она стреляла в офицера... в офицера. Это расстрел. И не посмотрят на её возраст.  Дадут автоматчикам команду «огонь!» и спишут всё на войну, её спишут, эту девочку, ещё ребёнка. А если не расстреляют - ещё страшней. В лагерях, в женских бараках с озверевшей вохрой её ожидают такие кошмары... Пострашнее жизни с майором. Этого он сам насмотрелся на зоне. Ну а его, Рабиновича, майор живым на куски резать будет. В этом у Зямы и тени сомнения не было.
И в этом человеке, которого не сумели сделать зверем ни сталинские  лагеря, ни ни война, ни жизнь вечного авантюриста и «теневика», как нынче принято выражаться, вдруг поднялась волна такой слепой ненависти, такая тёмная первобытная сила поднялась в нём, что на какое-то мгновение он ужаснулся этому чувству, но только на мгновение.
      - Огонь?! Да, огонь! Он напряжено соображал: в конюшне двенадцать лошадей и  один конюх кроме него. Уже спит. Это хорошо. Майор приедет один? Прекрасно. Нина, - крикнул он, не видя что она стоит перед ним и ломает руки в отчаяньи, умоляя бросить её и бежать, взяв пистолет. Нина, ты здесь, слава Богу! Спрячься за конюшней в траншее и жди, не высовывайся. Быстро, - крикнул он, услышав рёв мотора. И уже не обращая на неё внимания, ринулся в конюшню. Страх, неуверенность, безысходность - всё провалилось в тартарары! Он был прежним, собранным, сжатым, как стальная пружина,  способным мгновенно оценивать красоту игры, в которую он попал не по своей воле, но проигрывать не собирался... Он схватил керосиновую лампу, разбил подковой стекло и швырнул на сеновал, на ложе их первой страсти. Сено затрещало вокруг лампы, потом взметнулся язык пламени, потом он начал быстро набухать и уже лизнул стропила. - Пожа-а-а-р! - Заорал не своим голосом Зяма, - Пожар!.. - Он кинулся к конюху в дальнем конце конюшни и так рявкнул над ухом, что тот чуть не взвился в воздух. - Лошадей, лошадей выводи! - И бросился к деникам.
  - Давай,  давай, - орал он, открывая двери и вытаскивая своих красавцев и красавиц за недоуздки. Конюх, наконец, пришёл в себя, успел распахнуть ворота и лошади рванули на волю. Но не всем удалось уйти. Прямо перед конюшней из джипа полоснула автоматная очередь, она срезала  конюха и смертельно  ранила нескольких лошадей. Больше майор ничего не успел сделать, взбесившиеся от страха кони неслись прямо на него. Он выпрыгнул из джипа, увернулся и дал ещё одну очередь. В следующий миг он был сбит и растоптан, но умер не сразу. Когда Зяма наклонился над ним он ещё хрипел и кровь, булькая, заливала шею и стекала по щеке. Потом он дёрнулся пару раз и затих. Нина, растерзанная, потерянная, стояла рядом, ещё не понимая, что весь кошмар её опозоренной, попранной юности уже позади и никогда, никогда не повторится...
Зяма обнял Нину за плечи, её била истерика. Он на руках отнёс её в джип. Они уехали, не оглядываясь, это была их последняя   ночь.
Особый отдел дивизии, куда входил этот артиллерийский дивизион, постарался дело замять. Конюха убитого признали пьяным и виновником поджога. Майор, по версии следствия, пытался вместе с Рабиновичем спасти лошадей, но несчастный случай оборвал  жизнь доблестного офицера. То что, как выяснилось, он насильно удерживал и сожительствовал с несовершеннолетней родственницей, которую выдавал за свою жену, в деле вообще отражено не было. Зачем же таким грязным пятном портить репутацию офицера, тем более посмертно. Погибших трёх лошадей задним числом списали, как отбракованных. Ну а пули, выпущенные из автомата, кто их считал... Самому Рабиновичу приказом по части была объявлена благодарность за мужество, проявленное при спасении военного имущества. По этому поводу они с Севой Питерским так поддали, едва на губу  не угодили оба, а почему? Хотели как можно больше за упокой дремучей  души  майора выпить. Севу произвели в ефрейторы.  Ну тут он на Щербатом отыгрался. Он эту гниду своей шестёркой сделал - по старым воровским законам.
Был назначен новый командир, молодой, интеллигентный капитан,  Зяма с облегчением узнал, что он женат, образован, что он не тупой солдафон.
Попросив разрешения представиться, Рабинович рассказал молодому командиру историю Нины, умолчав лишь о том, о чем  знать никому не положено. Разве можно объяснить кому-нибудь, как от безысходности и влекомая первой молодой страстью, Нина сама пришла к нему. Потом, ссылаясь на то, что ему нужно разыскать семью, которую он не видел десять лет, Рабинович подал рапорт о переводе на материк. Но кто будет простого старшину переводить во время войны?  Начальство, которое с уважением относилось к этому немолодому и серьёзному человеку, впрочем подгадало ему командировку под Хабаровск. Когда через месяца полтора он вернулся, Нины в части уже не было. Я не знаю, как сложилась дальше её судьба, но в том, что она всю  жизнь с благодарностью вспоминает свою первую взрослую любовь -  я не сомневаюсь.
                ________________________________________

        По большому счёту жизнь после войны не задалась. Единственное, что Зяма отчётливо помнил со смешанным чувством боли, стыда и холодной ярости, так это встречу с Шурой Загребовским, когда, вернувшись после войны на Северный Урал, узнал его в колонне вновь прибывших заключённых, работавших в зоне на строительстве  новых цехов. Зяма узнал его по волчьему взгляду, налитых кровью глаз. Он сильно исхудал, оброс грязной седой щетиной. Но в то как он по-волчьи оглянулся на Зяму, читалась не только ненависть, но яростное, свирепое неприятие позорного финала предателя и оборотня.
        Именно тогда и появился один из горьких афоризмов Рабиновича: «О, Господи, Господи, воля твоя! Ну почему так омерзительно тесен этот твой обезумевший мир?».
Закатные годы были смешными, нелепыми, чтобы не сказать жалкими. Как так бывает, что одарённый человек, имея за плечами богатую и насыщенную событиями жизнь, перевалив всего-то лет за семьдесят, превращается в придурка, шута, городского сумасшедшего, посмешище для новых поколений горожан, которым никакого нет дела до его былой славы и поздних откровений. Всё-таки какие молодцы Ильф и Петров, что расстались с Осей Бендером в пору его управдомовской молодости. Страшно представить себе, во что он превратился с годами. Нет! Гении должны умирать молодыми. Хотя, положа руку на сердце, умри Зяма молодым, много ли его мыслей смогли бы растащить по городу нищие и собаки?
                _________________________________

                О МЫШЛЕНИИ ОБРАЗНОМ И ОРТОДОКСАЛЬНОМ               
                (из довоенных историй)

    Это было в те времена, когда молодая мадам Рабинович впервые обнаружила, что её ненаглядный муженёк стал загуливать посубботам. Он конечно нёс какую-то несуразицу, ссылался на дела, своих друзей босяков. Но разве можно было обмануть такое любящее сердце, как у мадам. Она сгорала от стыда, боялась проговоритьсяродителям, которые её Зямочку никогда всерьёз и не принимали. А главное, это было впервые. Нужно было посоветоваться с мудрым че
ловеком. И вот собрав вкусные вещи, которые она сама наготовила, мадам Рабинович пошла к раввину Ливензону. Почему женщина пошла к раввину, а не набила морду той шлюхе, которая... ну в общем понятно. Тут нужно вам сказать, что Ливензон был, конечно, человек необыкновенный. Никто не помнил когда и откуда он появилсяв Одессе, Никто не знал какого он рода. Он был маленького росточка с непомерно большой и умной головой, такой тяжёлой для его тщедушного тела, что она всё время была опущена на грудь и упиралась в неё длинной нижней челюстью. От такой позы его позвоночник имел форму вопросительного знака. У него были маленькие, как у мышки кисти рук, всегда теплые и сухие, огромные серые глаза под ещё более огромными полушариями век. Нижняя губа была значительно длиннее верхней, которую прикрывал породистый, но слишком крупный,  даже для такой большой и умной головы, нос. Застенчив он был необыкновенно и всем своим видом как бы говорил, ну что вы от меня хотите, ну вот таким меня мамочка родила. Ходил он всегда чуть боком, прижимаясь к стенам домов, что бы никому не быть помехой на улице. Следует ещё сказать, что он был человеком доброты необыкновенной и несмотря на такую внешность всегда вызывал сочувственные улыбки граждан этого города, что приводило его в ещё большее смущение. Но эта доброта и мягкость ничуть не делали его уступчивым в вопросах веры и морали. Это был законченный ортодокс талмудист. Внешне он был похож на знаменитого артиста Михоэлса, а кое-кто считал, что он вылитый Иммануил Кант. Хотя тот, кто так считал, Канта никогда в гла-за не видел и конечно книг его не читал.
А ещё у Ливензона при его тщедушных размерах был необыкновенной красоты и силы бархатный бас. Может кто-то помнит какой красивый голос был у кинорежисёра Михаила Ромма, ну хотя бы фильм «Обыкновенный фашизм» помните? Он там за кадром говорит. Так вот Ромму до Ливензона было как Моне Шершеровичу до самого Рабиновича. Но стесняясь этого своего таланта он всегда говорил шёпотом. А ещё прямо на улице, улыбаясь себе под нос собственным мыслям, он часто говорил сам с собой, или это только казалось. Самое интересное, что к нему с почтением относились все босяки и уркаганы города. Если бы кто только косо посмотрел на Ливензона, всё! Уложили бы в больницу и надолго. Такой вот был человек.
Бедная мадам Рабинович,  зная бесконечную доброту раввина и его строгие моральные установки для паствы, никак не могла найти форму разговора. Она не была семи пядей во лбу, но славилась врождённым тактом и деликатностью.
     - Рэббэ, - сказала мадам Рабинович, и замолчала. - Рэббэ, простите, я в таком расстройстве. Понимаете, Зямочка по субботам принимает ванну и просит, чтобы я ему тёрла спину.
    - Да? - Сказал удивлённо Ливензон. - А удивился он тому, что по его ортодоксальной логике ничего зазорного в том, что законная супруга мыла спину законному супругу просто не было. -      
    - Рэббэ, - сказала мадам Рабиновия и залилась краской. - Дело в том, что в прошлую субботу половина спины была уже вымыта. - Наступила мучительная пауза, Мучительная для обоих. Мадам Рабинович сгорала со стыда, а раввин Ливензон находился, как сказал бы психотерапевт, в ступоре. Как это половина спины, соображал он, почему половина и почему только спины, а не ниже, если вообще речь идёт о половине.
     - Рэббэ, что мне делать, я жду нашего второго малыша, а тут такое...
     -   Ну и что, рожать ведь вам, дорогая, - мягко сказал Ливензон. - А с вашим Зямой я поговорю. Вы совершенно правы, раз начал мыть спину, так мой до конца. Кому нужны эти половинчатые решения, я вас спрашиваю?



                ИЗ МАКСИМ И МИНИМ РАБИНОВИЧА

                *        *       *               

Говорят у вас есть свобода воли?  А как со свободой выбора?
 А что хуже? Свобода без выбора, или выборы без свободы?
 А что лучше? Свобода выбора или выбор   свободы?
               
               
               

               
                *       *       *
Полёты во сне и наяву приводят к прямо противоположным
результатам: во сне я падаю, наяву - разбиваюсь в дребезги.