Вкус теплой халы

Вы знаете что такое свитое жгутом мокрое кухонное полотенце? Знаете? Ах, так вы не знаете?!!! И Бэрта Соломоновна лихо раскручивает его над головой, как ковбой лассо. При этом она резво бегает вокруг стола, путается в длинной юбке, задевая гнутые спинки венских стульев и пытаясь заарканить внука, а тот ловко уклоняется от мокрых шлепков.
– Мамзер! Гонев!Говнюк! Безбожник!!! – шепотом кричит Бэрта Соломоновна .
 Её внуку Зямочке девять лет, его недавно приняли в пионеры, и с тех пор в богатом лексиконе бабушки появилось новое ругательство:
– Пивоньер, – продолжает она перечислять страшные обвинения. – Байстрюк! Негодяй!! Гонев!!! – это уже по второму кругу....
Тут ей под ноги подкатывается опрокинутый внуком стул. Бэрта Соломоновна  аккуратно ставит его на место, усаживается попрочнее и открывает второй раунд переговоров:
– Зьяма,здоровая холера тебе в живот ты слышишь,Зьяма, в следующий раз я тебя таки да достану, и можешь тогда жаловаться маме, сколько влезет, ничего тебе не поможет… Безбожник! Гонев!! Пивоньер!Холера сраная!! – снова шепотом кричит она. Почему шепотом? Так воскресенье же, выходной, соседи дома, могут услышать. Все же она еще не весь пар выпустила и повторяет все свои страшные обвинения снова, на этот раз скороговоркой.
Тут ее внук Зяма не выдерживает. Нисколько не заботясь ни о покое соседей, ни о чести семьи, он кричит во весь голос, со слезой и яростной детской ненавистью:
– Я тебе не мамзер сраный, мой папа геройски погиб! И я тебе не Зьяма, ты сама ворона. Буржуина жаднючая! – он мог бы сказать “буржуйка”, но так называется их железная печка в углу комнаты, когда ее топят, она раскаляется докрасна, и если на нее плюнуть, то,вы даже не знаете,- она шипит, точно как бабушка Бэтя. А летом печка служит вместо погреба, бабушка в нее прячет суп и молоко, чтоб не прокисли за день. Эта печка толстая и круглая, а бабушка Бэба – тощая и плоская. Нет, ей больше подходит “буржуина”.
– Вот я все про тебя Ему напишу, – Зямочка угрожающе тычет пальцем в черный экран телевизора, почему-то у него ЕГО имя четко ассоциируется с голосом из старого телевизора, – и как ты Богу молишься, и что посылки из Америки получаешь. Он тебе быстро место найдет, будет тебе там сахар Бродского!
Это, конечно,был для Бэрты Соломоновны удар ниже пояса.Прадед Бэрты Соломоновны в девичестве был Бродский, чем она немало гордится и по сей день. Знаменитые сахарозаводчики, правда, если и были родней, то такой дальней, что, скорее всего, и слыхом не слыхали о бабушке Бэбе. Но эта досадная подробность не мешает ей произносить магические слова “сахар Бродского” уважительно, с придыханием, как пароль. При этом она смотрит на собеседника с вопросом в глазах, будто ждет отзыва. Никто, правда, никогда ей не возражает. Кроме этого шлымазла внука Зямы.
Бабушка Бэба горестно качает головой, но смолчать она не в силах и продолжает свой монолог:
– Правильно,говнюк, пиши. Чему еще тебя в твоей школе учат? Твой дядя Аврум,когда ходил в школу, так он тоже писал. Но он писал для дедушки письма его клиентам. И теперь он пишет письма.  Мне, своей маме. И какие письма! Но тебе же это не интересно. Твой дядя Исаак тоже ходил в школу, так он задачки щелкал, как семечки. И теперь, слава Богу, неплохо успевает по коммерческой части. У них тебе надо учиться, с них брать пример…
Бэрта Соломоновна еще долго рассказывает, каким мог бы стать Зяма, если бы захотел. Но мальчик ее давно не слушает. Инцидент исчерпан. Ровно на неделю.
Вся эта история повторяется с неизбежностью смены дня и ночи каждую пятницу и находит свое разрешение не раньше воскресенья.
А началось все два года назад.
Зямочка рос красивым румяным толстячком, в меру капризным, в меру смышленым. Лицом – весь в бабушку Бэрту Соломоновну: те же глаза, глубоко посаженные и синие-пресиние, те же слегка оттопыренные уши, тот же нос гордый и блестящий у своего основания, который знатоки называют почему-то не еврейским, а греческим. Все его жалели: сирота, отец погиб…
Мама Зямочки, бабушкина дочка, работала на номерном заводе. Получили две крохотные, метров по десять смежные комнатки в большой квартире. В проходной устроились мама с Зямочкой, в дальней – бабушка с дедушкой.
Деда целыми днями не видно и не слышно. С утра он сидит в своем уголке, старательно набивает табаком папиросные гильзы: жить же с чего-то надо… Подумать только, ведь когда-то у него деда в Варшаве был свой дом и своя фабрика А теперь вот – папиросник в артели, надомник. “Ну, все же лучше, чем ничего!” – успокаивает его бабушка. Вот деда бабушка Бэба никогда не ругает, даже если он прольет суп на скатерть. Зяма знает, почему. Ей не интересно: деду что ни скажи, он только улыбается и молчит, никакого удовольствия ссориться.
После обеда дедушка любит прилечь на диван, а свою больную ногу укладывает на табуретку. Нога огромная, как бревно на картинке про ленинский субботник. Павлик, когда узнал, что у деда “слоновая болезнь”, очень обрадовался. Он все ждал, что у деда вырастет хобот, и можно будет на нем раскачиваться, как когда-то качал его на ноге папа – Зяма не забыл. Хобот не вырос.
Вообще, с болезнями в семье дело обстоит непросто. У других болезни как болезни – грипп, скарлатина. А тут… Как раз два года назад впервые заболел Зяма. Он и не знал, что заболел. Всей-то и болезни, что очень есть хочется. Так и раньше хотелось. Правда, теперь голод терпеть невмоготу стало. А еще иногда голова кружится – как на качелях, даже интересно. Но мама сказала, надо к врачу. Надо так надо. Пошли. Лысый кругленький доктор, совсем как в детской книжке, долго расспрашивал маму, что-то писал на листочках, потом Павлика больно укололи – это называлось “кровь на анализ”, и еще мама велела пописать в бутылочку… А потом доктор сказал очень смешное название: “сахарная болезнь”… Зяма сразу понял, что без зловредных козней бабушки Бэбы тут дело не обошлось. Конечно, сахар Бродского. Нет, не повезло ему с бабушкой. Ничего хорошего от нее не дождешься.
Теперь в школу Зяме дают кроме кусочка хлеба – “съешь на переменке!” – еще и малюсенький кусочек сахара – “смотри, не съешь, только если плохо станет!”. Попробуй не съешь, когда вот он, перед глазами, и ни о чем другом уже думать невозможно! Сахар Зяма съедает еще по дороге в школу, так проще, съел – и нет его. Потом начинаются страдания с хлебом – до первой переменки. Потом до конца уроков – голодные спазмы. Павлик учится во вторую смену, домой приходит вечером. Ужин, обед, все, что подвернется, он сметает мгновенно, но остается таким же голодным, как до еды. И так каждый день, а хуже всего – в пятницу.
В пятницу бабушка занимается уборкой. Зяма хочет не хочет, а помогает ей. Сначала она равнодушным тоном, как бы мимоходом бросает ему:
– Зьяма, если ты уже таки хочешь, так подмети пол.
Какому дураку хочется подметать? Но попробуй откажись, тут тебе припомнят все грехи от самого рождения. И Зяма покорно берется за веник. Потом, когда пол подметен, бабушка так же равнодушно предлагает:
– НУ!ВУС ТРАПЫЛОСЬ? Теперь возьми ведро и тряпку и старательно все вымой, только не пропускай ничего, а то вырастешь лысым… Если тебе хочется, – не забывает она свою магическую формулу.
Зяма тут же берется за эту ну совершенно не мужскую работу. Однажды он так и сказал бабушке, что мыть полы – это чисто женское дело. С ответом она не задержалась:
–  Шмок! На свете есть только одно чисто женское дело – детей рожать. Все остальное – просто работа. Кто что может, тот то и делает.
Как-то раз на бабушкино предложение перебрать пшено – совсем уж никчемное занятие – мальчик язвительно спросил:
– Скажите,бабуля, а в шабат с парашютом прыгать можно?
- Прыгать можно, парашют открывать нельзя. Тогда может, тебе еще и ребенка родить?
Что тут началось – не описать. Поэтому он быстренько набирает воды и как попало, лишь бы скорее, моет их крохотную квартирку. Бабушка ворчит: перемывать ведь ей придется. Внук резонно отвечает: “Перемыть же легче, чем вымыть”.
Между делом Бэрта Соломоновна начинает свою еженедельную разъяснительную работу:

– Смотри,Зьяма, если ты опять… Не я накажу – Бог накажет. Попомни мое слово, тебе еще отольются твои козни. Вот тогда я порадуюсь, а ты будешь слезы лить,говнюк вонючий. И я тебя ни разу не пожалею, можешь на меня положиться… И расскажу дедушке, что ты у него папиросы таскаешь, я сама видела. Ты еще маленький мальчик, зачем тебе папиросы? – бабушка, вдруг пораженная страшной догадкой, разгибается от таза со стиркой и с недобрым подозрением ловит взгляд внука.
- Хост гемахт а ПОЦевате арбет,Зьяма!
Уже от одного только ее “Зьяма” мальчика всякий раз передергивает. А тут еще такой поклеп. Нет, он не курит и не собирается. Но на соседней улице живет старый дед без ноги и с задумчивой тоской смотрят на прохожих. Туда он и носит свои трофеи – дедушкины папиросы. Их удается стащить, когда дедушка на минутку задремывает за работой.Зяма бдительно ловит этот момент. Совсем немного, штук пять в день, не больше. В ярости защищаясь от клеветы, он и выкладывает бабушке свою тайну. Та поражена:
–А 'йидишер коп , как ты можешь, что ты делаешь, Зьяма,  это же его труд, это же наши деньги, что из тебя вырастет! Горе мне… – и бабушка начинает рыдать.
Бесполезно объяснять ей, этот – просто бедный старик, такой же старый, как и дед, только вообще без слоновой ноги. И его жалко. С этими мыслями он и уходит в школу, ни на минуту не забывая, что сегодня пятница, целый день ждет, когда наступит вечер. Субботний вечер…

Возвращается из школы - все уже готово. Бабушка празднично шуршит саржевой юбкой, на ее тощей груди красуется крупная брошь – последнее, что осталось с тех времен, когда она была женой здорового деда. Комната светится чистотой. Скатерть на столе – как невеста. Окна блестят. Слоники на комоде сияют. Рюмки в буфете дрожат от нетерпения – ждут, когда в них отразится свет бабушкиной субботней свечи. Дрожит и Зяма – тоже от нетерпения. И вот он наступает, этот долгожданный торжественный момент. Бабушка кладет на край стола субботнюю халу – маленькую, серую, один Бог знает, где она берет муку каждую пятницу. Хала накрывается углом белоснежной крахмальной скатерти, свеча в подсвечнике уже зажжена, и бабушка, подержав над ее пламенем ладони лодочкой, закрывает ими лицо и начинает шептать субботнюю молитву.
“Ура!Да здравствуют наши!” – мысленно произносит Зяма. Молитва длится недолго, надо успеть. Мгновение смотрит он на бабушку, и что-то коротко шевелится в его в груди, у самого горла – совесть, а может, просто кушать хочется? Одно движение – и хала у него в руках.
…Когда бабушка заканчивает молиться и отнимает руки от лица, внук сидит перед нею с набитым ртом, в руке держит последний, на один глоток кусочек еще не остывшей серой булки и бесстрашно, чтоб не сказать нагло смотрит прямо ей в глаза: все, уже наступила суббота, бури не будет аж до послезавтра.
 - Да ты.....- И Бэрта Соломоновна замолкает.
Суббота тянется долго и мирно. Бабушка сидит над своим молитвенником, дед – “отъявленный безбожник, теперь понятно, в кого внук уродился”, – продолжает набивать свои гильзы, Зяма до школы успевает сбегать к  старому безногому деду и отдает ему папиросы и получает – нет, не в обмен, а просто как угощение, по дружбе, восхитительную черную горбушку, посыпанную крупной серой солью…
А в воскресенье наступает возмездие.
– Шлёмель!Мамзер! Гонев! Пивоньер! Ойцеспшедавца!Говнюк вонючий! – вытаскивает она пыльное словцо из своего далекого польского детства. – кормилец бомжей и дохлых кошек!
– Буржуина! Богомолка! Я напишу про тебя в газету!
Писать никуда не пришлось. Написали соседи. И написали правду. Действительно, какие-то дальние Бродские прислали из Америки посылку – баночку с каким-то жиром (“Некошерный” – покрутила носом бабушка и отдала жир соседям, они-то и написали), коробочку с солеными орешками, пакет мацы – его бабушка бережно спрятала в буфет и заперла на ключ, – и еще какие-то одежки, довольно поношенные. Тогда этого хватило, чтобы маму выгнали с работы – завод-то номерной. Из квартиры, правда, не выселили – все-таки вдова солдата.
Расцвет перестройки.Жизнь стала совсем голодной. Немного помогала тетя из Одессы, сестра мамы, бабушкина младшая дочка, – то скумбрии малосольной подкинет, то помидоров; немного – дядя из Вильнюса, мамин старший брат. Он больше деньгами помогает, понемногу, зато каждый месяц. Да еще дедушкины папиросы – это все. Здоровым голодно, не говоря уж о больном Зяме.
– Не было бы хуже, – как молитву, произносит каждый день Бэрта Соломоновна.
А сахарная болезнь не сахар. Стало трудно учиться, и Зяма перешел в другую школу, а спустя четыре года и ее оставил: начали отказывать глаза. Мама решила везти его в Одессу, к тете. Там, говорят, есть профессор – светило. Возвращает зрение в самых тяжелых случаях. И вот сборы в дорогу. Распороли дедушкин старый пиджак, перелицевали, но он оказался на Зямочку узок, мама целый вечер расшивала, вставляла какие-то полоски. Между тем мама ведет интенсивную переписку с одесской сестрой – надо же стать на очередь к светилу – и с вильнюсским братом – как ни крутись, а денег на поездку взять негде.Бэрта Соломоновна в сборах участия не принимает и вообще ведет себя странно. То подолгу себя в зеркале рассматривает, чего прежде за нею не водилось, то вдруг стала себе какие-то примочки на глаза делать, компрессы из трав, из чая, даже лимон притащила с базара для этих примочек. И это бабушка Бэтя, которая в ее-то годы без очков своим сыновьям письма пишет и видит в окно, когда мама только поворачивает от угла к дому.
Вот Зяма уже почти ничего не видит, а она все продолжает шипеть на него – “пивоньер, безбожник”, хотя он давно уже не пионер, вырос,вырос мальчик,вырос.....
Накануне отъезда бабушка всех удивила:
– Еду с вами, – непререкаемым тоном заявила она.
Только тебя мне там не хватало, – без паузы отзывается мама. Она уже вконец извелась с этой поездкой и спокойно слова сказать не может. Даже ежедневный укол сыну проходит под горькие сетования и упреки судьбе.
– А чем я тебе помешаю? – миролюбиво спрашивает Бэрта Соломоновна. – В конце концов, у меня там тоже дочка, хочу к ней. И вообще, поезд для всех, кто хочет, тот и едет. Я и не собираюсь в ваши дела там лезть. Одесса – это же курорт. Я еду на курорт. Могу раз в жизни?
Бабушка долго копается в своем большом, заменяющем сундук чемодане. Собирает тощий узелок, складывает в сумку молитвенник в кожаном переплете с застежками (“теперь таких не делают”), оба своих платья, немного белья, какой-то незамысловатый подарок одесской дочери.
…В больницу Зямочку взяли сразу. Он остался, мама пришла домой одна, бросилась на продавленный диван и зарыдала в голос. Сестра горестно раскачивается, глядя на нее, а бабушка сидит безучастно и, как всегда в последнее время, внимательно рассматривает себя в зеркале. Потом она с видимым удовлетворением кивает своему отражению, достает из сумки тощенький узелок и тихонько, бочком движется к двери. В такой момент?!Гулять по Одессе!?
– Мама, ты куда? – хором спрашивают дочери.
– Как куда? На пляж. Я же на курорте, – легким тоном отзывается бабушка и неслышно закрывает за собой дверь.
– Профессор,бекицер, посмотрите на меня внимательно, – старушка в синей сатиновой кофте и тугой белой косынке заглядывает в лицо светила заискивающе и просительно. – Вы видите, у меня с внуком одни глаза, всю жизнь нам это говорили. Только у меня совсем здоровые. У меня даже очков нет. Профессор, я уже видела в жизни больше, чем хотела. Мне хватит. Возьмите мои глаза, профессор, поставьте их внуку…
Пятница. Бэрта Соломоновна с утра торопит время. Наступит вечер, придет суббота – и она, сотворив молитву, подойдет к внуку и положит на его ладонь теплую халу.
 - Благословен Ты Г-сподь, Б-г наш, Владыка вселенной, освятивший нас Своими заповедями и повелевший нам зажигать субботние свечи!- шепчет она - Зажигает свечи, а затем, прикрыв ладонями глаза, произносит благословение....- Пусть субботние свечи озаряют Мир светом покоя и радости, светом Жизни.....