Правда -7- Вольнодумство

    Семья же наша, и я сам так и жили в кругу революционно настроенных студентов. Они очень нас любили, баловали, давали подарки, заступались, когда мать принималась пороть и т.п. Все им чего-то не хватало. Жили безбедно, от родителей получали приличные деньги, учились как хотели. Иных просто звали «вечный студент», т.е. учился до седых волос, и все студент.
    Были такие два брата «путейца», из института путей сообщения, Василий и Николай Кагтунские с Украины, сыновья железнодорожного машиниста. Василий был политический работник, всегда на сходках по заводам, а Николай пижон, белоподкладочник, ищущий богатую невесту. Только смеялся, говоря: «Что Вы сделаете? Ведь Вас, что капля в море!» Получали студенты посылки из дома: мед, гусей, яблоки, пироги и они все это сдавали маме, которую звали просто, мать, или Мыколаевна, и все: «Убери, Мыколаевна». Все ели коммуной. Люди были простые и хорошие. По вечерам и до поздней ночи они куда-то уходили, а жило их у нас человек по 10-15-ть, во всех комнатах и все как одна семья. Мы знали куда они уходят, и я знал. Если в русских сапогах и притом в грязи, значит, на сходке был за городом, на Путиловском, или за Невской заставой. Мы знали многие их секреты, но умели их и хранить, несмотря на свой возраст.
Все они вели политическую работу, ходили по заводам, на рабочие сходки, на уличные беспорядки с оружием в руках. Мечта у них была какая-то светлая, что все люди будут равны, жить в любви и довольстве, не будут иметь от труда потной рубахи и мозолей на руках. Думали, что если свергнут старое, то построят счастливое новое. Живы ли эти мечтатели сейчас? Что они видят, то ли о чем они мечтали? Нет! Они видят ту же, даже большую, эксплуатацию рабочего, а особенно колхозника. Но сейчас эта эксплуатация делается под всевозможными соусами, так пример: в честь съезда; пленума; Первого мая; на пути к коммунизму и т.п.
    Студенты давали мне читать запрещенные брошюры, журналы и газеты. Я любил книги и много читал в то время. Я знал имена Карл Маркса, Энгельса, их портреты висели на стенах. Читал с охотой журналы «Бурелом», «Зритель», «Пулемет» и много других, где открыто, рисовали Николашку, Дурнова, Витте, Трепова и других приспешников. В комнате у нас видели револьверы, (давали крутить их незаряженные), паспорта - чистые бланки с печатями, но без записи владельца. Знал одного рабочего, который бежал по пути в ссылку и проживал у нас три дня, пока ему фабриковали документы. Оказывал им услуги, доставлял шрифт и типографскую краску (выжимную в тюбиках) по указанному адресу. Посылали меня на улицу, посмотреть, не следит ли шпик за нашим домом. Когда они были, то я их без ошибки определял, т.к. видел, что без дела ходит или читает объявления у ворот. Да и по всему видно, что шпик. Иной раз для проверки травил его: «Чего, мол, караулишь, он давно ушел!» Тот на меня ругался, замахивался тростью. Значит он! А иногда крикну я со двора еще ребят, человек 5-6-ть: «Ребята, пойдем сыщика гонять!». Наскочим, что собачонки, облаивать: «Сыщик! Шпик! Сыщик! Шпик! Что бородку не прицепил?» Он ходит, ходит и уйдет, дай бог ноги, а я иду домой и говорю студентам: «Нет никого! Угнали сыщика, был тот, что и вчера».
     Бывали у нас часто обыски и аресты жильцов. Сидишь, бывало, поздно вечером, звонок часов в 12-ть ночи, спросишь: «Кто там?» Говорят: «Откройте, дворник», откроешь дверь, и видишь, на полутемной лестнице стоят человек пять. Впереди дворник, а позади люди с блестящими провидами в два ряда, это околоточный и городовые. Обысков у нас очень много было, потому что жили как одна семья, все свои, если кого арестуют, другие жильцы говорят маме: «Не сдавай мать никому, мы своего коллегу поместим», и так все ютились они у нас. Устраивали вечеринки, пели песни: «Из страны, страны далекой». Раз был обыск лично у матери, т.к. наша квартира была неблагонадежна. Хорошо, что у матери не нашли в сундуке две парусиновые юбки с большими карманами кругом и на помочах. Такие юбки были для проноса листовок, оружия и даже земли (при подкопе). Их ей отдала одна курсистка, она «работала» где-то в Кранштате: «Сделай, - говорит - хоть чехол на швейную машинку», а она так и положили их не поротые. Ну городовые перебрали белье, видят все тряпье, бумаг и прочего нет и ушли «с носом».
    Помню, раз один жилец узнал, что вечером будет обыск и говорит мне и сестре Зине: «Ребята, возьмите вот эти краски и выбросите куда-либо» и дает нам кучу типографской краски в тюбиках, она их в подол, я в рубаху и на чердак (а чердак тут же, т.к. жили на  5-м этаже), с чердака на крышу и в дымовую трубу соседнего дома побросали, а шрифт, в двух ящиках, небольших но тяжелых, закопали в песок на чердаке. Вечером, верно, смотрим «гости» приходят, обыскали ни с чем ушли.
    Жила одно время у нас нелегально, в сенях, на сундуке одна пожилая уже женщина, латышка, Лурих, сестра известного в то время чемпиона борьбы, а вторая ее сестра была замужем за жандармским полковником Свечиным. Эта же, живущая у нас, была революционерка, квартиру ее обыскали, ценности (а их было много, говорят) внесли в залог, и она из-за этого частенько всхлипывала плача, за что студенты ее прозвали «индюшка». Они ее недолюбливали, т.к. у нее, как говорили, еще при себе были ценные бумаги Госзайма, на большую сумму. С дома она часто выходила в мамином большом платке-шали и с корзиной, как бы на базар, чтобы не узнали следящие за нашим домом сыщики.
    1905 год я хорошо помню, по улице то и дело цокали копыта жандармских лошадей. Света в городе и на улице не было. Со двора технологического института вышла толпа студентов с красным флагом. Я с ребятами тоже ходил демонстрировать свою силу. Сделал красный флаг, написал на нем «Свобода». И когда ехали жандармы мимо дома, выбегал наш отряд детворы, человек 10-15 и кричали, размахивая знаменем: «Кровопивцы!!!» А чуть те поворачивались в нашу сторону, мы кинем по камню в их сторону и во двор, в дровяник, окна которого выходят на улицу. Смотрим, ушли ли?
    Тяжелый был 1905 год, покойницкая Обуховской больницы была полна и мы, как мыши, бегали между покойниками, смотрели кто молодой, кто старый, кто хорошо одет, кто плохо.
    Жила у нас, в то время, одна, зубной врач, полька, Стефанида Осиповна Малькевич, девица лет 27-и. Кристаллической честности и доброты человек, но в то же время боевая, до самозабвения, решительная. Два револьвера всегда лежали на этажерке и портрет Маркса на стене, которого она часто целовала, а мама моя говорила: «Такого страшного, лохматого и целует?» «Зато он хороший человек», отвечала она. Где случись выступления, или беспорядки, там она всегда с револьвером в руках. В 1905 году в Ленинграде дралась на баррикадах, на Невском. Помню, бежит она раз домой растрепанная, усталая. «Дрались, - говорит - на Певческом мосту. Шли со знаменем, пели песни, а нас нагайками, ну мы кто чем, все патроны кончились, многих взяли». Хороший она была человек. Бывало, где узнает, что нужда у кого, сейчас туда, даст продуктов, денег, всем помогала. А то оденет мамино барахло и пойдет в самую, что ни наесть плохую, дешевую столовую на рабочей окраине, узнает, что ест рабочий, об чем говорит и т.п.
     Был с ней такой случай. Любила она побродить в одиночестве где-либо по лесу, отдавшись своим мыслям. Так и этот раз, идет она в Парголове, по лесу, ушла вглубь, никого нигде, вдруг видит, приближаются к ней 2 бродяги, один заходит с одной стороны, другой с другой (там их много бродило в те временя, и ограбят, и изнасилуют), подходят ближе, переглядываются. Она их подпускает на доступное расстояние и спрашивает: «Что вам надо?» Они видят, что у нее на шее висит цепочка из горных бус, как четки, конец которых тянется за кушак юбки. Спрашивают: «Скажите барышня, сколько времени?» А сами все ближе, ближе подходят. Тогда она также спокойно вынимает из-за кушака револьвер, браунинг и поворачивая дуло в сторону одного и другого, говорит: «Шесть! И все заряжены!» Те матюгнулись и обратно в лес.
    Помню, как она маме говорит: «Николаевна! Как мне хочется дожить до революции!» Она мечтала о чем-то светлом, будущем. О красивой иллюзии. Но хорошо, что не дождалась, и не увидела, не испытала прозу. Стала она морфинисткой, морфий впрыскивала и забывалась, а года за 4-е до революции застрелилась из-за пустоты жизни, или из-за того, что стала совсем больной.
    На смену революционерам пришла разношерстная публика всевозможных профессий, начиная с проститутки и кончая бароном. Каких только типов мы не насмотрелись. Помню жил у нас прибывший из Англии монтёр, англичанин. По-русски говорить не мог, устанавливал где-то за границей станки. Мы детвора подолгу не спим, возимся, смеемся, а он откроет двери и кричит на своем суконном языке: «Афин час! Два час! Сфолочи!!!» и сразу же притихнем.
    Жил какой-то разочарованный вольнодумец, из Луганска, который все свободное время пел одну и ту же песню, и один и тот же отрывок:
                «Красное знамя
                Собой означает
                Идею рабочего люда!»
    Жила проститутка, довольно интересная особа и держала себя прилично, гостей к себе не водила, но и сама домой не ходила ночевать, а лишь утром возвращалась. Сняла она комнату, говоря, что работает продавщицей цветов в летнем театре «Буфф», после выяснилось, что она не теми «цветами» торговала, и мать под разными предлогами ей отказала, т.к. у самой Маня и Зина были уже барышни и могли бы чему-нибудь поучиться.
    Жил околоточный, Михаил Николаевич Прилуцкий, здоровый, холостой, все собирающийся жениться детина. Он у Царскосельского вокзала стоял, целыми днями дома не бывал, а в его отсутствие, с утра и до вечера мальчики с магазинов, железнодорожники и просто чухонки - крестьянки, несли ему всякую всячину. С магазинов его околотки несли вина, фрукты, копчености. С железной дороги курей, гусей, муку. Крестьянки - бидонами сливки, сбившиеся, как сметана. Мать все это принимала для передачи ему, но и себя не забывала, т.к. сама ему пекла и жарила, т.ч. и мы из этого ели. Мы, т.е. я и брат Жорж. Нам он помню, дал свою визитную карточку для входа в любое кино его района. И мы, как войдем в кино, покажем эту карточку,  пожалуйста, даром проходите на любое свободное, или же на место с надписью «для околоточного». Такие места были в каждом  кино.
    Еще у нас жил достойный воспоминания, некий барон Штромберг Николай Анатольевич. Молодой человек, окончивший лицей, имеющий большое состояние, половину которого успел за один год прокутить, ездивший во Францию, в Ниццу, с артистками в вагоне с цветами, как в саду. После этой поездки отец стал его опекуном и хозяином (распорядителем) его кредитов. Жил отец где-то на Конюшенной улице в Ленинграде. Снял комнату этому барону отцовский лакей. Договорились так, что Николай, мол, Анатольевич, алкоголик-больной, денег ему отец не дает, а мать сдает ему комнату с полным пансионом, т.е. обед, ужин, чай, булка, стирка и еще 10-ть копеек в день на газеты или бритье. За все это матери положили 40 рублей в месяц. Условия выгодные, мать взяла этого «сынка» к себе на иждивение. Частенько он давал номера. Например, уйдет утром приодетый как барон, костюмчик, котелок и трость, без последнего он никуда не ходил. А к вечеру сидит на лестнице в рваных брюках и в фуфайке, в котелке и с тросточкой, пьяный, да еще с водкой. Ну, мать его за эту «смену» срамит, жучит, а он только песенку под нос мурлычет, потом в комнату пробежит и запрется, а спустя некоторое время слышим бой посуды, треск мебели и крик: «Мужичье! Ведь я барон!» и тому подобное несется из его комнаты. Мать туда не заходит. Дворник разве придет и спросит у матери: «Что это, опять барон гуляет?» И уйдет. А на утро, мать когда входит, то видит целый хаос. Посуда перебита, стулья поломаны, зеркало разбито, умывальник опрокинут, на полу стоит лужа воды. В общем, все сметено могучим ураганом. А он сидит, как ни в чем не бывало, и говорит своим баронским тоном: «Хозяюшка! Дайте чай!» Ну, мать его котелок и тросточку уносит, которые служат ему как бы способом передвижения. Без этих предметов он на улицу не смеет выйти. Стыдно! Неприлично! Уносит мать и говорит: «Подожди, голубчик, ты теперь посидишь у меня». Ну, после этого он сидит дома, а мать составляет счет на бой и порчу вещей. Барона не слыхать, как будто и нет дома, раза два только пройдет молча в уборную. У себя же в комнате у него одно занятие в такое время, это разбирает свой единственный багаж, огромный сверток фотоснимков его шумных дней. Тут есть снимки его на юге Франции, тут есть масса женщин, разных национальностей, есть много его друзей - собутыльников. Сидит он рассматривает эти карточки, чтобы уноситься в те лучшие дни. Ну-с, посидит он так дней десять, потом мать ведет его в Александровский рынок, где рублей за 18-20-ть покупает ему хороший темно-синий шевьетовый костюм, чуть держаный, плохой он не оденет. И снова барон сидит дома, как барон. А мать идет на Конюшенную улицу, к его отцу и предъявляет счет рублей на 30-40 за всю ломку. Пройдет так опять недели две и опять та же картина. Тогда его мать дольше держит дома, и он пускается на такие штучки: требует позвать ему парикмахера, мать пошлет кого-либо из нас за парикмахером. Приведем, надо мол, побрить жильца. Парикмахер придет и снова уходит, говорит: «За инструментом схожу», вернувшись, побреет и уйдет, а спустя несколько минут слышим, барон гуляет, громит все, что есть и кроет нас во все корки. На улицу мол, не выпускают, костюм не покупают, а в окно на весь двор, высунувшись, орет: «Дворник! Хозяйка пирога не дает!», и кидает во двор ломаную мебель, таз умывальный и прочее. Что такое? В чем дело? Оказывается, он послал парикмахера за водкой, на те гривенники, которые получал от матери ежедневно и ему не так бриться надо было, как напиться. А напившись, вспоминал все обиды. Когда-то с кухни пахло пирогами, а на обед мать ему не дала. Когда-то мы с братишкой смеялись и сказали: «Фон барон с голых сторон». В общем, гулял он у нас так на квартире около двух лет. Лечил его отец всяко. Давал матери деньги на получение от врача таблеток от алкоголизма, так называемых «Алкола», по таблетке с едой. Мать ему в тарелку с супом 2-3 положит, все пьет. Прислал отец профессора Медведева, который его лечил гипнозом и мы в двери смотрели, в замочную скважину, как он его усыплял. И все впустую, так же пил, даже больше. Как он с нами расстался, не помню. Но в дни после революции, в 1918-19 годах, я видел его несколько раз, то на Невском, то на Владимирской. Ходил он все так же в котелке и с тросточкой, но похудевший и просил подаяния по магазину у Нэпманов. Отца как будто посадили, сыновья бежали, а он влачил свое жалкое существование в Питере.
    Жила еще у нас одна, по титулу подходящая ему, княгиня Рудакова, жена князя Рудакова. Еще не старая, интересная, но уже начинающая вянуть фиалка, но не Манмартра, а «Аквариума». Жила она у нас со своим бывшим лакеем Ваней, молодым, рослым парнем, лет 27-ми, ей было лет 35-ть. Судьба этой княгини довольно печальная. Была она звездой летнего Сада - Шантана «Аквариум», что на Каменоостровском проспекте. Была она тогда молода, свежа, привлекательна. Была она шансонеткой в шантане, имела массу поклонников, среди них первое место занимал кавалерийский офицер, князь Рудаков, который так подпал под ее влияние, что женился на ней, из-за чего по тогдашнему обычаю, женившись не на дворянке, ему пришлось подать в отставку, и выйти из полка, но все же увлекался верховой ездой. И однажды, где - то близ Ленинграда (кажется станция Скачки), при состязании на скачках выскочил из седла, и убился. Похороны были на Новодевичьем кладбище, могилу княгинюшка нам показывала. После его смерти княгиня - шансонетка прожила, что было, потом сошлась с оставшимся одним из всей большой челяди, лакеем Ваней и оставила заложенный перезаложенный особняк на Мойке, и переехала на частную квартиру, потом, спустя некоторое время поселилась у нас. Княгиня проводила вечера и поздние ночи в шантане того же «Аквариума», как дама полусвета, где находила или старого знакомого, который помнил ее былой блеск, и отдавался этой иллюзии за скудное вознаграждение, или находила нового поклонника под хмельком. А Ваня, её верный пес, работал дома по хозяйству, убирал комнату, чистил её платья, туфли, стирал домашнее белье, мыл пол, готовил обед, ходил на базар. А она ходила иногда расстроенная, заходила к маме, плакала, упавши ей в ноги, изливала ей свое горе, свою закатывающуюся звезду. Мать её успокаивала, гладила по голове. А иногда она скандалила со своим Ваней, на которого кричала, и до нас доносились её слова: «Вон, уходи! Холуй! Уходи вон!» И Ваня послушно собирал свои скудные пожитки в небольшой платок, а когда уже собирался уходить, то она бросалась к нему на шею и громко плакала: «Ваня, разве я тебя брошу? Ведь ты одно мое воспоминание о прошлом блеске и богатстве». Ваня тоже плачет и раздевается, остаются жить по-хорошему. Она под вечер одевается, Ваня ее обчищает, подает ей платье, одевает туфли, и она уходит на промысел. Во дворе, встретив дворника, она с шиком вынимает серебряный массивный портсигар с княжеской короной и открывая, подает закурить дворнику, а тот жмется и конфузясь, берет закурить.
    И так разные жильцы проживали у нас в послереволюционное время с 1905 года.