Правда -8- Занимаюсь политикой

    Благодаря окружающей среде и духу того времени и я стал искать каких - то сильных ощущений, борьбы за что-то светлое, когда не будет эксплуатации человека человеком. Сейчас я думаю: «Какая разница?» Если тебя эксплуатирует частник, старый хозяин, которого к черту послать мог, или хорошо организованный нынешний государственный строй, перед которым пикнуть не смеешь. Никакой!
    Много времени я проводил за чтением. Была у меня разная литература: иностранных писателей, революционная, оставшаяся от бывших раньше студентов. Массу книг я покупал на барахолке, в Александровском рынке и была у меня как бы маленькая домашняя библиотека в большом, длинном, как гроб ящике. Книгами я обменивался со своим приятелем по школе.
    Был у меня дружок, Коля Аверьянов, со школы друзья. Жил он у Обухова моста, в большом доме, как трущоба. Я часто бывал у него, видел его мать, бедную женщину, часто заливающую свое беспросветное житье водкой. Коля, был ее единственный сын, и больше не было у них никого родных. Коля был высокий черненький, худенький мальчик-юноша с вьющимися волосами. Был он энергичный, неглупый, умел разбираться в книгах и революционных вопросах. Мы по долгу с ним беседовали о революции, о том, что будет когда царя скинем, о том как хорошо будет людям жить на земле. Я стал золотариком, он наборщиком в типографии. Наборщики в то время были самые грамотные рабочие, вольнодумцы. Коля часто бывал у меня, доказывал моей маме, что такое бесклассовое общество, кто такое коммунизм. Мать сердилась на него за его проповеди и все допытывалась: «Что дает нового, новая жизнь и как, мол, всех сравняешь?» А он ей в ответ: «А вот будет такое время, что у вас, например, 2-3 пальто, а у меня ни одного и у вас отберут лишние и отдадут тем кто не имеет ни одного» Ну мать его ругать, за этот коммунизм: «У тебя если нет пальто, а у меня два, то я тебе отдам одно? Никогда! Ты на боку лежал, или пропил, а я трудилась и отдам тебе?» Много шума было, а раз даже чуть не выгнала.
    Устроил меня Коля в кружок печатников на Рузовской улице. Бывали там лекции, читка газет, что где на заводе случилось. Как на Ленских приисках народ расстреляли. Когда наш кружок посещал полицейский-околодочный, то переходили на астрономию, изучение вселенной и т.п. Вечером мы пели песни: «Дубинушку», «Из страны, страны далекой»:
Из страны, страны далекой
С Волги-матушки широкой,
Ради вольного труда!
Ради вольности веселой собралися мы сюда.
Вспомним горы, вспомним долы, наши холмы, наши села
Первый тост за наш народ....
Первый тост за наш народ, за святой девиз - Вперед!
Вперед друзья! Вперед! Вперед! Вперед!!
    И эхо долго не смолкает от массы голосов молодых, здоровых девчат и ребят. А нет, затянем заунывную и хорошую песню:
Наша жизнь коротка, все уносит с собой,
Наша юность друзья пронесется стрелой,
Нам не целый век жить, а полвека всего
Так что плакать, тужить было б очень смешно, (и все хором подхватывают)
Налей! Налей бокалы полней!
Налей! Налей бокалы полней!               
Пусть рабочих семья соберется тесней
Пусть рабочих семья соберется тесней (а красивый тенор снова запевает)
Выпьем мы за того, кто в Сибири давно
Кто в Сибири давно, с нами мыслит одно, (и хором опять)
Налей! Налей бокалы полней!
Налей! Налей бокалы полней!
Пусть рабочих семья соберется тесней!
Пусть рабочих семья соберется тесней!
Выпьем мы за того, кто писал «Капитал»
И за друга его, кто ему помогал.
(и снова припев, потом опять тенор)
Выпьем мы за того, кто фон Плеве убил...
    И так дальше. Поем и гремят стены от наших голосов. Но пение это было так, между прочем, так же, как и устаревшие лекции с туманными картинками о планетах, о происхождении жизни на земле т.п. На самом деле в кружке велась революционная работа, здесь выковывались большевики. Собирались мы на такую лекцию, сидим, лектор говорит все слушаем, мы все знаем каждого присутствующего, но вот с черного хода заходит околоточный и два городовых, постоят, послушают лекцию минут 20-ть и уйдут, а как выйдут, так сразу же лектор достает номер конфискованной газеты, или просто листовку и начинает читать о проведенной стачке на заводе Речкина или Леснер, или о конфликте в такой-то типографии. Идут крики, возмущения, недовольства и все хором поют Марсельезу, популярную в то время и стены дрожат от 
"Вставай! Поднимайся рабочий народ!
Иди на врага люд голодный.
Раздайся клич мести народной!
Вперед! Вперед! Вперед! Вперед! Вперед!
Ему нужны для войска солдат, подавай ты ему сыновей!
Ему нужны пиры и палаты подай ему крови своей!!
Вставай! Поднимайся рабочий народ!" и т.д.
И так мы проводили здесь свои часы досуга, боясь выйти на улицу открыто с гневом, и пели в стенах этой квартиры. Один раз был как-то здесь обыск, нашли прокламации и еще кое-что, и кружок этот полиция закрыла, но вскоре он снова открылся, на той же улице, в другом доме и под другим названием, «Общество им. Стеселевича». И пошло все по-старому. Коля говорил, что он скоро войдет в члены партии ЭСЭРОВ, я завидовал ему, он свободен, у него мать не так смотрит за ним, и печатники организованней наших золотариков. Поручили мне два раза важную работу. Нужно было распространить прокламации среди солдат двух преданных царю полков, Семеновского и Егерского, что помещались, 1-ый тут же на Рузавской улице, а 2-ой на Загородном у вокзала. Листовки были малого формата, с лист тетрадки. Озаглавлены были: «Русским солдатам от рабочих». В них опровергались слова: «За веру, царя и отечество!» Говорилось, что веру никто православную не притесняет, наоборот Россия притесняет веру иноверцев: евреев, поляков, татар и др. Царя никто не трогает, а Россия сама старается взять под свои владения чужие страны, народы. Отечество! Что такое? Для рабочего там отечество, где его не угнетают. Ни та мать, что родила, а та, что воспитала. Притесняет наше отечество свой рабочий и крестьянский класс! Я как знавший эти казармы, как свои пять пальцев, т.к. еще до школы бегал в их пекарни за горячим хлебом, смотреть строевые занятия на дворе и т.п. Взялся за это дело. Тем более, что листовки наклеивать не надо, а только разложить их напоказ, для солдат. В один вечер я разнес до сотни их, рассовывал в открытые окна, на подоконники, в ручки дверей, на лестнице и даже в офицерском доме на парадном, в ящик для писем, в щель двери и под двери, всюду. Спустя неделю повторил это же в Егерском полку по Звенигородской улице. Все прошло благополучно. Я горжусь сейчас тем, что, возможно, мои прокламации и заронили искру некоторым солдатам этих полков, и в феврале 1917 года из их разгорелось пламя революции.
    Лето мы проводили за городом, ездили на Охту, где катались на лодках по горной речке до «безобразного парка». Пели вольные, свободные песни и катались до темноты. Однажды вернувшись с такой загородной поездки, мы узнали, что в нашем обществе, в наше отсутствие была облава, обыск, что-то нашли. Арестовали человек пять руководителей, посадили. Общество закрыли. С Колей я встречался редко, он тоже ходил как отблудившаяся овца. Уже в 1918 году я случайно читал в газете, что арестована и расстреляна некто еврейка Коган, за то, что она состояла на службе в жандармском управлении и была членом кружка печатников им. Стеселевича. Я ее лично знал, в кружке она всегда была на виду, низенькая, некрасивая, лохматая, лет 27, активная, развитая, всюду успевающая.
    Кончилась моя работа в кружке. Дни шли за днями, с Колей я больше не виделся, говорили кое-кто из товарищей, что он сидит за участие в уличном столкновении с «фараонами», и то, что дал одному из них по роже. Где Коля сейчас? Не знаю! А хотелось бы знать, видеть его, вспомнить былые молодые порывы. Был он прямой и честный, горячий человек, не терпящий обмана и подхалимства. Где он теперь? Быть может, занимает где-либо ответственный пост на гражданской или военной службе, а быть может, убит в революцию, или в Гражданскую войну. А может быть сослан или расстрелян, как враг народа, не желающий изменять своего прямого характера, и умеющий называть «черное», только «черным».
    Был один случай, когда у меня пробудилась ненависть к жандармам. В Питере были беспорядки, волнения по какому-то поводу (возможно, не было разменной монеты, бери на весь рубль), по улице ездили жандармы, разгоняли калякающих на углах рабочих. Встретил я своего бывшего школьника Ажужина, держится за грудь. Я спросил: «В чем дело?» Он рассказал, что вчера шел за кипятком в чайную с жестяным чайником. «Жандармы гонят народ, я бегом, меня стегнули плеткой, я упал прямо грудью на чайник и болит». «Вот сволочи, - сказал я, погоди же!»
    Дня через два, я играл на бильярде в кафе «Ямбург», на Клинском проспекте. Ребята прибежали в бильярдную и говорят: «Жандармы народ бьют!» Я как услыхал это, то как бы все забыл, только помнил Ажужина. Кий бросил и на улицу. Смотрю, на улице народу нет, лишь из-за угла 5-й Красноармейской улицы (раньше 5-й ротой называлась) выглядывает человек 10-15 и на панели против булочной Кривоносова стоят два жандарма на конях. До них от меня было метров 200-250 и народу ни души. Стою, мыслю. Вижу из-за булочной вышел пожилой человек в черной шляпе и держит в руках у груди булки в бумаге. Только из дверей, как жандарм его плеткой по голове. Гражданин за голову, булки полетели. Не помня себя от злости, я схватил два булыжника, тут же у фонаря на мостовой, и бегом к жандармам по Клинскому, через дорогу Забалканского и сзади у жандармов, которые отвлеклись выходящими из булочной, и еще тем господином. Я забежал на панель к 5-й роте, чтобы не разбить огромное окно булочной, а бросив, влиться в толпу, что смотрела из-за угла. Размахнулся и ахнул булыжником в спину жандарма, а сам наутек. Когда свернул за угол 5-й роты, то там никого не было. Они бежали далеко впереди. Как увидели, что я сделал и бежать. По 5-й роте в ту пору прокладывали трамвайную линию. Мостовая была взрыта, были кучи песка, булыжника, бочки цемента и рогаток. Я летел как олень, думая, что лошади не поскачут по всему этому загромождению, но когда я оглянулся, то метрах в 15 от меня скакал жандарм и шашка в руке. Во время беспорядков все ворота должны быть на запоре. Я это знал, но куда? У дома, смотрю, стоит у ворот закрытых дворник, а рядом подвальное окно дровяника. Куда - либо в дровяник нырнуть головой вперед, либо в ворота? Рванулся в калитку, она не на запоре. Я во двор по лестнице на пятый этаж и к чердаку. Заперт на массивный замок, на крышу не попадешь, а то куда хочешь по крышам. Стою у двери квартиры, жду, прислушиваюсь. В окно на двор выглянул и на водосточную трубу. По ней на крышу не полезу, оборвется, убьюсь. На дворе тишина. Потом слышу, кто-то кричит: «Эй, малый!» Я молчу. Гляжу, это дворник. Вышел с опасением. Дворник говорит: «Счастлив ты, что заскочил, а то бы хана! Ускакали по Тарасову переулку». Я вышел и домой. Переоделся, снял шляпу и пиджак, одел кепку и пошел без пиджака в «Ямбург», где меня ребята всячески ругали за рисковую выходку. А Володя прямо сказал: «Ну, дурак же ты, удумал что? Ведь зарубили бы. Мы смотрели, как они понеслись за тобой и уже панихиду хотели служить». А Владимир этот, был большой трус и тихий парень, он еще в детстве не раз меня бросал в драке с ребятами, а сам убегал. Был он далек от всякого вольнодумства и находил удовольствие только как бы выпить. Со временем это у него развилось и он, впоследствии, стал алкоголиком, все попропивал, нигде не работал и носил, кому потребуется купленную мебель с мебельного магазина, за шесть рублей и на пол-литра. И однажды в 1938 году, будучи пьян что-то брякнул в трамвае, что сам не помнит. Его арестовали как агитатора, он не бежал, а ушел с комендатуры домой, собрал табачок, попрощался с братом и матерью и ждал, когда за ним придут. За ним вскоре пришли и увели, а потом дали 8-мь лет и увезли на Дальний Восток, где он под Новый год 1939-го умер, вдали от родных и родины, не помня сам за что.
    Так вот друзья встретили меня, как героя. И я был рад, что сделал жандарму больно, т.к. видел, как он от удара спину выгнул. Вот тебе за Ажужина, думал я.