Правда -12- Царская армия

   Работал подмастерьем, был 1913 год, а тут грянула 1-я германская война. Война пришла как-то неожиданно, за день до объявления, опечатали все винные торговли и прекратили продажу. Потом манифест: «Мы, Николай-П, и прочее... забудьте ссоры, распри, соединитесь воедино на защиту Отечества и т.п.» Многих уже взяли в армию, так называемых «лобовых», т.е. тех, кроме которых в семье еще остались работники-кормильцы. При царе ни как теперь, а были разные льготы. Совершеннолетние сыновья считались кормильцами, дочери во внимание не принимались. Почти вся молодежь одела русские сапоги и ожидала, что тоже возьмут. Офицерье свежеиспеченное, из юнкеров, блистало своей формой. Мы ненавидели этих желторотых цыплят, с осанкой заядлых вояк на панелях Петербурга. Вообще молодежь и рабочие ненавидели эту командную военщину, которая была нечто иное, как шайка убийц, толкающая на бойню трудовой народ низших слоев. Мы знали, что нам ничего не надо нового и нас никто не хотел завоевывать. Россия сама лезла в драку, бросаясь тысячами своего неблагонадежного населения, им их нечего было жалеть, нужные России люди не брались за винтовки, они сидели глубоко в тылу и только расставляли флажки на карте, где идут бои. Досадно было все это, но делать было нечего и питерских рабочих, молодых ребят, все выбирали и выбирали для отправки на фронт. А на смену им с Детскосельского вокзала приходили эшелоны раненых, наполовину битых, таких же молодых людей, но теперь никуда не годных. Т.к. брат был еще несовершеннолетним, меня в армию не брали некоторое время. Но вот и меня призвали.
     В один из летних, майских дней пришло и мне извещение явиться в проходящие казармы, друг мой, Владимир, в то время был уже взят и отправлен в село Медведь. Я долго выбирал, куда бы мне лучше ехать, только не в эту глушь, как село Медведь. И вот, придя на разбивку, я услышал, что будет отправка в Финляндию, я сдал документы. Придя домой стал собираться, мать мне наладила небольшую корзину. Пошел я в дорогие мне места, в «Стрелку», по Забалканскому, попрощался со своими друзьями, со своей Шуркой, которая дала мне на память свою маленькую фотокарточку и написала какую-то грустную песню (я все это утерял под Ригой, на фронте, при отступлении), оглядел родные мне улицы, где каждая табличка и подворотня были мне знакомы и пришел домой. Попили чаю, благословила меня мать образом какого-то святого Пантелеймона великомученика, взяла корзину и мы пошли на трамвай. Ехали к Финскому вокзалу, где в помещении вокзала уже лежали и сидели на полу такие же как и я печальные и невеселые ребятки, едущие в один со мной батальон. Ночь была холодная, я помню лежал на полу, положив свою голову на колени к сидящей рядом маме. Так я продремал часа 3-4, рано утром я проснулся, мама же спать не ложилась, сидела и плакала, гладя меня по спине. Утром я куда-то сбегал, купил две мороженые, холодные булки, попили через силу и поели, а часов в семь подали воинский состав. Нас перекликнули, усадили и поезд тронулся, из глаз потекли слезы беспомощности. Мне обидно было то, что вот нас недовольных много, а довольных как капля в море и они, эти довольные, распоряжаются нашими жизнями так, как хотят, а мы бараны бессильны, не выросли еще для того чтобы их перебить. Я стоял на площадке, охваченный такими думами, а передо мной мелькал дорогой для меня город, вот уже кончаются пригородные постройки, начинаются рощи, поля. Стою, холодно, озяб, вошел в вагон, а тут идет пляска, песни, ревет гармошка, слышен запах денатурата-ханжи. Народ пьет, заливая свой разум. А поезд все мчится вперед. Я забрался на верхнюю полку и долго лежал, представляя в памяти лица родных, знакомых, друзей. Кончилась моя молодая жизнь и видел то я ее каких-то два с половиной года.
    Привезли меня в Финляндию, зачислили в ратники 2-го разряда, в 172-й запасной батальон. Здесь я узнал старую военную службу. Особого, страшного, или отвратительного я на службе не видел. Офицерство к нам не соприкасалось, а все обучение производили - отдельный ефрейтор, взводный унтер-офицер. А главное, шкура-фельтфебель. Служба конечно для меня была не сладкая, по сравнению с той гражданской жизнью, с которой меня привезли. Каждому мужлану, с 1-2 лычками, приходится тянуться, хуже как перед офицером. Но все же, издевательства или мордобоя, я не наблюдал. Было только требование чинопочитания и дисциплина. Раз я в запасном батальоне плохо задники сапог вычистил. Меня заставил взводный встать на табуретку и кричать: «Вот как надо чистить сапоги», сказал раз 20. Потом в маршевом батальоне, под Нарвой, был я подобран дежурным патрулем с офицером. Я был так пьян, что лежал. Меня снесли на гауптвахту, где сидел 2-е суток, а после дали 40 часов стоять под винтовкой, часа по 4-е в день. Простоял я часов 10-ть и взводный освободил, несмотря на то, что наказание было дано свыше, командиром батальона. Вот все что я испытал.
    Солдатская масса в ту пору была крепко спаянная, как один. Младший командный состав отдельно и офицерство отдельно. Солдаты не боялись, что их кто-то выдаст, продаст. Среди них не было, как теперь коммунистов, комсомольцев и шептунов. Любили собираться в уборной, где часами курили, ругали командиров, осуждали режим и т.п.
    С Финляндии нас перегнали в маршевый батальон, под г.Нарву. Здесь дисциплина была слабая. Строевых занятий не было, словесности тоже. Иногда гоняли в лес, на берегу моря копать учебные окопы, а больше шлялись по кафе, пивным и ухаживали за девчатами, эстонками. За крупные нарушения дисциплины наказывали розгами. Так, например, рядовой Примец (по фамилии), эстонец, сделал самовольную отлучку на 2-е суток, и его пороли розгами. Думаю, что такое наказание вынес наш ротный офицер Забережный, некрасивый, рыжий и веснушчатый, злой как дьявол. Пороли нашего товарища в леске, туда привели нашу роту, построили ее четырехугольником, повзводно, а посередине на траве разложили осужденного, спустили штаны и дали ему 30 или 40 ударов прутками. Прутки были заранее заготовлены и точно просчитаны. Каждым прутком ударяли один раз и отбрасывали вон. За ноги и плечи держали ст. унтера. Больно нам было смотреть на эту инквизицию, но сделать что-либо были бессильны, а только промеж себя приговорили Забережного к смерти, т.е. на фронте ему пуля в затылок. Но это не вышло, т.к. при отправке нас на фронт его перевели в другую часть. Примец же остался среди нас, как и был, на равных правах.
    Это наказание за двухсуточную самовольную отлучку было в 1 - ю германскую войну, при царе. "Жестоко? - скажите Вы. А я скажу: "Нет! Мягко!" По сравнению с наказанием за такое же нарушение во 2-ю германскую войну (при Сталине). При нем за это в штрафной дисциплинарный батальон, а это равносильно расстрелу. Только не наши расстреливали, а немцы, т.к. их посылали брать невозможные укрепления. Спереди немцы, сзади наши каратели. В общем, расстрел! Ничего не вижу жестокого в порке, против расстрела.
    Повезли нас под г. Ригу и попал я в 109 дивизию ХП-ой армии в 433 Новгородский полк, в пулеметную команду «Максима». Пулемет, я здесь же, в окопах, как-то сразу быстро изучил на отлично и был первым номером-наводчиком. Стрелять по немцам мне не пришлось, а если бы и надо было, то я, наверное, не бил бы его на поражение, а либо выше, либо ближе. Не видел я в лице рядового немца, солдата, своего врага. Что мне сделал плохого немец, такой же ремесленник, как и я? Ничего!
    Паны дернуться, а у холопов чубы трещат!!!
    Война наша была тогда окопная, позиционная и все время мы, окопавшись, как кроты в окопах, друг против друга держали фронт, изредка постреливая, в темную линию окопов «противника». Звание я имел ефрейтора и имел у себя 7 человек подчиненных на пулемете. Здесь я так и простоял без единого боя, в километрах 14 по Баускому шоссе за г. Ригой. Скажу, что среди офицеров царской армии были хорошие люди-товарищи. Командир нашей пулеметной команды был штабс-капитан Деев. Красивый, стройный человек, лет 26-30. Москвич. Он как товарищ, проводил со мной беседы о мирной жизни. Иногда всю ночь прокалякаем. Помню, говорил мне: «Пулеметчик ты отличный, а командиром быть не можешь». А как я мог быть с ними строгий, когда они такие же Питерские, как и я? Часто он вызывал меня с земляками к себе играть в шахматы. Здесь, сидя один на один, он звал меня по фамилии, а я его по имени отчеству и курил его папиросы. На людах я соблюдал чинопочитание и дисциплину, без людей был как равный. Очень хороший человек был, хоть и штабс-капитан. Может в дни революции из него солдатня сделала белого офицера, как из того, из кино «41-ый», который говорил: «Я пальцем солдат не тронул, а с меня обезумевшие солдаты срывали погоны, плевали в лицо!За что?» Так и этого Деева, возможно, сбили с праведного пути взбунтовавшиеся рабы.