Для чего нужна Литература?

В начале прошлого века известный писатель и журналист, редактор знаменитого журнала «Сатирикон», А. Аверченко, побывав на «Выставке нового искусства» рассказывал, что среди многочисленных экспонатов встретился ему и такой: «На стене висел металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички». Называлась эта «картина» «Сумерки насущного».
«Чудесное произведение! – иронизировал знаменитый писатель, разговаривая с создателем «шедевра нового искусства», — сколько в этом настроения! «Сумерки насущного»…Да…Не скажи вы мне, как называется эта ваша картина, я бы сам догадался! «Сумерки насущного»! Жаль только, что Веласкес или Рембрандт живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортится. Она уже, кажется, разлагается. Может, крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, а новую ловить и вешать на поднос?»…
«Крыса на подносе» – своего рода символ современной, так называемой «элитарной литературы». Правда, недостатки «шедевра» вроде необходимости каждые новые три дня ловить новую крысу, бросаются в глаза не сразу. Литература, ведь, в отличие от живописи, имеет протяженность во времени, определяемую «скоростью переворачиваемых страниц». Достаточно проходя по Невскому проспекту, лишь скользнуть взглядом по одной из тех картин, которые выставляют художники на улице, чтобы составить о ней определенное впечатление. Спеша куда-то, остановишься только если картина, действительно, произведет впечатление. Пространство картины позволяет человеческому сознанию в одно мгновение увидеть ее всю.
С литературой все далеко не так просто. Если читатель не дочитал книгу до конца, то он как бы увидел лишь небольшую часть картины, обрывок фотографии, — можно ли тогда судить обо всем изображении? Читатель, осиливший лишь несколько страниц совершенно непонятной и неинтересной ему книги, окажется в беззащитном положении, если захочет выступить в роли критика. В разговоре читателя-критика и автора последний наверняка окажется сильнее, ведь книга-то написана на «его» языке, который так и не освоил читатель. «Элитарные» писатели делают для читателя родной язык чужим. Это в наше-то время, когда и так почти никто не понимает друг друга!
Изначально ведь искусство, литература служили как раз совершенно обратной цели – дать возможность почувствовать человечеству, что Вавилонского столпотворения никогда не происходило, что оно продолжает говорить на одном языке, данным ему Богом.
В свое время А. Н. Толстой задавал начинающим писателям вопрос: «Представьте, что вы попали на необитаемый остров. И при этом вы совершенно точно знаете, что так всю жизнь и проведете на нем один. Стали ли бы вы тогда что-нибудь писать?». Даже те, кто с гордостью говорил, что «пишет для себя» всерьез задумавшись над этим вопросом, не знали что ответить.
В двадцатых годах двадцатого века начинающий автор Вениамин Каверин, выпустивший книжку «Мастера и подмастерья», получил письмо знаменитого писателя М. Горького, в котором тот говорил автору, что не может ее похвалить. «Несмотря на определенную ощутимую талантливость, несмотря на острое воображение, и даже порою – изящество выдумки, — вся книжка оставляет впечатление детских упражнений в литературе, впечатление чего-то несерьезного. Может быть, это потому что Вы отчаянно молоды и, так сказать, «играете в куклы» с Вашей выдумкой, — Ваши темы требуют более серьезного и вдумчивого отношения к ним». Несмотря на то, что в этом письме было сказано немало очень нелестных слов вроде того, что «Ваш язык сероват и тускл», Каверин не только прислушался к словам более опытного писателя, но и во время войны носил его письмо с собой в полевой сумке. Не прислушайся тогда начинающий писатель к словам Горького, вряд ли бы его имя осталось в истории литературы. Горький оказался прав, — все знают о «Двух капитанах», но кто помнит авангардные поиски Каверина, с которых начинался его путь в литературу?! А сейчас бы, наверное, получи начинающий писатель такое письмо, не задумываясь, порвал бы его в клочья.
Собственное представление о ценности своего творчества оказывается важнее любых авторитетов. Впрочем, еще В. Маяковский жаловался на печатающийся в современных ему журналах «горячечный самовлюбленный бред»: «Одна печатаемая ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех. Писатели множатся как бацилла, — простым делением: был писатель, стало два». Действительно, почему графоману не возомнить себя гением, если знаменитыми писателями становятся в наши дни совершенно бездарные авторы, если им дают литературные премии?!
«Горячечный самовлюбленный бред» становится предметом «серьезных» размышлений и темой диссертаций.
Я однажды видел волею случая, как работает над своим произведением один «элитарный писатель». Написав лишь первые несколько фраз, он оглянулся по сторонам, в поисках того, кто мог бы по достоинству их оценить. Очевидно, любое необычно построенное предложение, любая небанальная метафора должны отмечаться салютом. Можно было бы надеяться на то, что в наше время, когда издают только то, что покупают, рукописи с «самовлюбленным бредом» останутся лишь захламлять квартиру самонадеянного автора. Но ведь именно этот бред и печатают!
В начале перестроечного времени Запад стал активно поддерживать тех русских авторов, которые стремились отойти от «презренного реализма», — они получали славу, уезжая на Запад и возвращались потом на родину победителями на коне. Только многие до сих пор не понимают, что конь этот – Троянский.
Не о славе русской литературы заботились западные слависты. Популярностью своей авторы, вознесшиеся на гребне перестройки, обязаны холодной войне между Россией и западными странами. Ведь в эпоху перемен подлинная литература может дать силы и надежду человеку…Ю. Нагибин вспоминал о том, как ехавший в автобусе человек, возмущался, держа в руках непонятную ему книгу: «Есть же общее для всех. Люди о многом договорились. Это вот автобус, а не птичья клетка. И мы сидим, а не штопаем носки. Авангардисту же автобус свободно может представиться птичьей клеткой, и птицей, и его покойной бабушкой. Меня интересует мир, о котором договорились, который назвали. Он меняется, усложняется, куда-то движется. Мне в этом мире жить. И я хочу, чтобы литература помогла мне. Наверное, для этого она и существует». Конечно, гораздо лучше, если книги будут вызывать и так уже у обессиленного народа недоумение и состояние беспомощности, как будто в осажденном городе издаются книги уже на языке другого государства.
Прошло время, когда заумные рассуждения и искусственно осложняемая для простого восприятия проза печатались лишь в самиздатовских журналах. В семидесятых-восьмидесятых годах в эти журналы так называемые «интеллектуалы» играли, как дети играют в солдатиков. Время прошло, но так и не повзрослевшие писатели-интеллектуалы хотят убедить всех в том, что их опыт игрушечных боев дает им право руководить настоящей армией. Только раньше они «воевали» за «только им известные истины», — теперь они ими торгуют, все больше презирая народ, который порой не хочет отдавать свои деньги за сомнительные литературные поиски, в которых и сам автор-то порой ни черта не разберет. С. Довлатов вспоминал о том, как они с коллегой-журналистом Э. Бушем увидели объявление: «Срочно требуются кочегары». Объявление было встречено с радостью. «Это то, что надо! Давно пора окунуться в гущу народной жизни! Ближе к природе! Ближе к простым человеческим радостям! Долой метафизику и всяческую трансцендентность!». Воодушевленных журналистов, решивших отдохнуть душой, устроившись на работу в котельной, встретил инструктор, представивший им будущих коллег: «Олежка, например, буддист. Последователь школы «дзен». Ищет успокоения в монастыре собственного духа…Худ – живописец, левое крыло мирового авангарда. Работает в традициях метафизического синтетизма. Рисует преимущественно тару – ящики, банки, чехлы…Цикл называется «Мертвые истины». Ну, а я – человек простой. Занимаюсь в свободные дни теорией музыки. Кстати, что вы думаете о политональных наложениях у Бриттена?». Буш тут же потащил Довлатова прочь из котельной: «Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна! Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным сокам…А тут?! Какие-то дзен-буддисты с метафизиками! Какие-то ****ские политональные наложения! Короче, поехали домой!». Нынешняя литература вышла из таких котельных. Бывшие кочегары правят бал. В конце двадцатого столетия оборвались передаваемые из века в век традиции русской реалистической литературы. Во главе литературных журналов и всевозможных литературных организаций встали те самые люди из «котельной Сорбонны».
С трепетом молодые, начинающие писатели ждут ответа от редакций литературных журналов. Публикация в них – признание литературной состоятельности. Ответа не приходит (ни одна редакция теперь не тратится на конверты), и писатель начинает листать журналы, пытаясь понять, кого же в них печатают и как надо писать, чтобы быть опубликованным. Таким образом, мерилом вкуса становится «элитарная проза», которая непереводима на язык народа. Никто не стает читать «Новый мир» или «Знамя» в метро. Эти и подобные им журналы похожи на анатомический театр, в котором препарируют Слово. Оно там – не живое. Оно не дышит и не отзывается эхом в сердце, оно нужно лишь для опытов «писателей –вивисекторов». Русский язык уже перестает быть материей, из которой писатель, словно демиург, создает веру, надежду, любовь и дает их как великий Дар отчаявшимся людям. Нет, он напоминает скорее «собачку Павлова», которую мучает близорукий профессор, начинающий сходить с ума от своих опытов.
Такие журналы издавались еще в начале двадцатого века. А. Аверченко вспоминает о своих впечатлениях, связанных с приобретением журнала «Аполлон»: «Я открыл статью Иннокентия Анненского «О современном лиризме». Первая фраза была такая: «Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро». Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку. Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался, и ну – махать им, пока примахал этот инструмент окончательно. Фраза, случайно выхваченная мною из середины «лиризма», тоже не развеселила меня: «В русской поэзии носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов». Это было до боли обидно. Я так расстроился, что дальше не мог читать статьи «О современном лиризме». Современные литературные журналы почти все как один похожи на тот самый «Аполлон», однако они, почти не имея читателей, продолжают выходить, — потому что существуют на деньги Сороса, — получается, что русская литература стала еще и содержанкой?
Но то, что там, в этих журналах, печатается, вряд ли можно назвать литературой. Хотя при этом именно авторам этих журналов, которым, по большому счету, нет совершенно никакого дела ни до кого кроме себя, дают премии, — они гордо противопоставляются тем, кто пишет на потребу публики, работает для «массового читателя». Глупо противопоставлять себя команде авторов, которые пишут под одним женским псевдонимом, считая народ «за быдло». Высокомерное презрение к читателю – вот основная черта современной литературы, которая роднит «творцов элитарной прозы и поэзии» с теми, кто работает для массового читателя. В литературных кругах само это словосочетание «массовый читатель» сделалось чем-то вроде ругательства. Дескать, у настоящего писателя должен быть только узкий круг читателей, а народ пусть читает детективчики всякие да бульварные газеты. Между тем истинное искусство всегда народно. В веках остается то, что сохраняет народ, а не высоколобые интеллектуалы. Шекспира бы не существовало, если бы простой народ не шел в театр «Глобус» в ожидании того, что актеры развлекут их, разыграв на подмостках очередную историю. Большинству зрителей приходилось стоять, — сидячих мест практически не было, — поэтому Шекспир думал о том, как удержать тех, кто пришел в театр, — как сделать так, чтобы даже если их ноги очень устанут, они бы остались смотреть пьесу до конца, а не убрались бы восвояси из театра. Не думай бы он об этом, а сиди и сочиняй в тиши кабинета «трагедии на века», не существовало бы сейчас такого явления как «Шекспир». И почему мы должны считать свой народ хуже того, который был современен Шекспиру?!
Презрение к нему – это только оборотная сторона страха перед сознанием того, что именно он, а никакие ни литературные премии определяет подлинную ценность художественного произведения. Нет для поэта большей чести как та, когда его стихотворение считается «народным». Именно такие стихи передаются из уст в уста, кладутся на музыку талантливыми композиторами и распеваются в кабаках, находя отзвук в любом сердце, — и великого музыканта, и пьяницы-забулдыги. Истинное искусство – это то, что трогает любое сердце. Талант – это способность быть интересным для многих, гениальность – это возможность быть интересным для всех.
Книги пишутся для людей, а не для критиков. Книга – тот же спектакль, который разыгрывает воображение читателя, и подмостками сцены служат ему страницы. Закрытая книга – все равно что пустой зал в театре. Но нужен ли современному «элитарному» писателю читатель? Тиражи – да, премии – да, но читатель? Живой читатель, из плоти и крови?! Нет, он боится его. Боится встретиться с ним лицом к лицу, зная, что все произойдет в точности, как в миниатюре Д. Хармса: «Тебе кажется, что ты писатель? А, по-моему, ты не писатель, а г…». «Писатель падает в обморок». Чтобы избежать этой роковой встречи, нынешний писатель отгораживается от читателя всевозможными способами. Словно стены замка, подавляющие своей мощью сознание простых крестьян, встает между читателем и писателем авторитет «Нового мира» и прочих именитых журналов. Готовый встретиться с читателем, нынешний писака заранее запасается оружием, — выковывает меч из интервью с собой, седлает Пегаса, как Санчо Пансо своего осла, делает щит из нескольких заумных фраз…О, он докажет этой мрази –читателю, что он пишет хорошо! Как когда-то побежденный рыцарь по закону поединка должен был прославлять имя возлюбленной победителя, так теперь поверженный читатель будет прославлять имя непонятного ему автора! Но такие поединки происходят редко, — нынешние писатели живут большей частью по другую сторону жизни от народа. Попробуй, добираясь до автора в надежде посмотреть ему прямо в глаза, перепрыгни через ров метафор, попробуй не упади в воду бессюжетности!
Форму, сюжет уже принято презирать, — такое презрение своего рода символ новаторских поисков и «свободы самовыражения». Но почему на свободу самовыражения имеет право только писатель?! Приди писатель-авангардист за хлебом и купи он вместо обычного хлеба какой-нибудь треугольник из муки с солью и надписью на нем «хлеб», возмущению не было бы предела. А почему те, кто делает продукты, должны следовать традициям и не иметь права на свободу самовыражения?!
И ведь писатели-авангардисты не дарят свое искусство, не пребывают в скромном ожидании оценки своих поисков, они (зачастую очень агрессивно) стараются навязать всем мысль, что хорошо только то, что делают именно они. Порой (если эти поиски не совсем бесталанны) на помощь приходят еще и критики. Но почему ценность произведения должен определять не читатель, а критик?!
А. Камю писал о том, что у «тех, кто пишет просто, есть читатели, у тех кто пишет сложно, существуют только комментаторы». Очень легко писать сложно, — гораздо легче чем просто. «Точность, простота и краткость – вот основные достоинства прозы, — с полным основанием утверждал А. С. Пушкин, — почему не написать: «рано поутру» вместо «едва первые лучи восходящего солнца озарили края лазурного неба»?! «Презренный зоил, коего неусыпная зависть изливает упоительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостью. Боже мой! Зачем просто не сказать: гн-издатель такого-то журнала?! – восклицал Пушкин.
Гораздо удобнее писать непонятно. У народа нет ни времени, ни сил пытаться разобраться в том, что пишут современные писатели. И писателями они считаются только потому что никто их не читает. Писателей теперь не читают, а видят по телевизору. Виктор Ерофеев ведет на канале «Культура» (!) собственную передачу. При этом заборные надписи сравнимы по художественной ценности с «произведениями» этого человека. Однако, именно он решает, кого пригласить в свою передачу и о чем в ней говорить.
«Современная живопись, — сказал как-то Р. Орбен, — это когда покупаешь картину, чтобы закрыть дыру в стене, и приходишь к выводу, что дыра выглядит лучше». А современная литература – это когда в печатные страницы боишься завернуть селедку, потому что селедка потом будет плохо пахнуть. Однако, книги – не картины, — и корешки книг в книжных стеллажах могут выглядеть очень красиво, какую бы чушь не скрывал под собой переплет. И книги того же Ерофеева выглядят, если не открывать их, не хуже изданий классики. А те, кто смотрит канал «Культура» или случайно включает его на минуту, думает, что современная литература – это Ерофеев. Кстати, его в свое время очень активно поддерживал Запад, которому выгодно было, чтобы в русской литературе писатели, как шулер карты, перемешали понятия дружбы, любви, предательства…Я согласен с Честертоном, который утверждал, что «у простого читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага – это высшая добродетель, что верность – удел благородных и сильных духом, что спасти женщину – долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти простые истины не по плечу литературным снобам – для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих». В 1962 году академик Колмогоров сказал, что «произведение искусства – это знаковая система, предназначенная людям в качестве инструмента саморегулирования».
Нынешняя литература – это уже не «инструмент саморегулирования», а катализатор хаоса. Хаоса, смешивающего все привычные понятия добра и зла. В поисках спасения от этого Хаоса народ читает фантастику и детективы, потому что там хоть наличие сюжета – какое-то спасение от Хаоса. И там понятно, где Добро, где Зло, пусть и написано очень плохо. Но ведь талантливые писатели считают презренным занятием – писать для народа, для которого были написаны за последние тысячелетия великие книги.
Кажется, совсем недавно еще литература помогала жить, надеяться, верить…
Нынешние писатели теперь лишь очень внимательно, с замирающим сердцем, вглядываются в написанные ими слова, как вглядывался когда-то Нарцисс в речную гладь, любуясь своим отражением.
И я не говорю, что я — исключение.