Проклятие бабы Васьки

В данном сборнике публикуются переводы избранных произведений Аллы Мегель из цикла «Мифы и реальность», написанные с рассказов людей, которые пережили данные события.

 Перевод с украинского языка.

      (Записано в посёлке Шацьк, что на Волыни, со слов пенсионерки Марии Петровны Козак)

Они сидят вдвоём, но кажется со временем, что сидит один человек, одна на двух душа. Так срослись в горе, потерях и радостях  – тётя Мария и дядька Василий. Когда она соглашается с ним, то качает головой утвердительно. И так же он, качает большой седеющей  головой, когда она его мысли озвучивает своим раздумчивым тихим голосом.
В хате стоит печаль, словно туман, или дым, в котором вырисовываются неясные контуры пережитого, родных людей, – потерянных, погребенных и не погребённых, но не забытых. Вспоминают детство. Это я, вспоминая детство, обычно, чувствую подъем, радость. Они чувствуют совсем другое: страх и голод, ибо их детство - это война.
– Ты знаешь, Аллочка, первое, что я вспоминаю в детстве - это смерть, – тихо рассказывает тётя Мария.
– Нас у отца с матерью всего было шестеро. Старшему брату, Юлику, было шестнадцать, как его немцы забрали. Первое, что я в жизни помню: брат мертвый лежит на скамье, а мать плачет и причитает, его обмывая. Почему-то у меня в памяти, словно пуля вошла ему в грудь и вышла в затылок? Я уже взрослой думала себе, а может ли так быть? Но так мне чего запомнилось. Мама тогда как раз беременной Толиком была на последнем месяце. Тогда, когда Толик родился, у него такое «дикое мясо» (так баба говорила) было в том самом месте, где Юлику пуля вошла, и где мама головой прислонялась. Баба долго отмаливала, пока оно исчезло. Нам мама приказывала, чтоб боялись немцев, ибо они Толика убили. И вскоре после похорон ( какой там похорон: просто у ящик такой, отцом сбитый, поставили и закопали, и поплакали), приходят к нам на хутор два немецких офицера и просят у матери молока. Мать вскипятила им молока они напились, побрились, помылись, потом один взял меня на руки и толкует маме, что у него такая же дочка. А тогда и говорит мне, чтоб я его поцеловала, тогда он даст нам пополам с Васькой (он немного меньше меня ) пачку конфет. А я думаю: «Вот это ты, немец, убил нашего Юлика, а я тебя должна целовать?» как впёрлась ему в груди кулаками, голову отвернула, так и не поцеловала немца, как тот не просил. И не дал конфет! Вася, ещё, помню, плакал тогда, а я – нет!
Когда немцы отступали они забирали всё, что видели. Люди прятали домашнее добро в погреб и сами прятались – боялись, чтоб не постреляли. И мы в яме сидели, возле хаты (там на зиму картошку закапывали). А корову нашу пасла соседка. И вот она прибегает и говорит маме: «Аня, беги ибо твою корову немец забрал!» Ой, что это было с пятью детьми без коровы остаться! Мать как сорвётся бежать! Догнала его аж на Президентской дороге и просит: «Отдай мне корову, у меня пятеро маленьких детей, а я не хочу видеть, как они с голоду помирают!». Мать корову пытается от телеги, отвязать, а немец её прикладом по рукам лупит. Но она так сильно плакала, что тот ей корову отдал. У мамы такие синие руки были, когда она корову домой пригнала, что мы аж перепугались и всхлипывать начали, – аж чёрные, и кров на них запеклась. А мама радовалась: «Не плачьте дети, руки заживут, а корову не забрали». В тот день у дядька Барана, соседа нашего, тот самый немец корову забрал и не отдал. Мать его детям молока носила, пока Лиска наша не отелилась, и мы отдали им тёлочку, ибо это ж вместо нашей у них корову забрали.
В этот день отец нашу Лиску в хату загнал, ибо немцы рядом дорогу минировали. Представляешь мы были маленькие, я не знала, что такое кукла, но про то, что дорогу минируют хорошо понимала…Когда закончили, видно надо было им быстро убегать, ибо один с них привёз в наш двор целый бидон горохового супа. Я до смерти не забуду: ни запах этого супа, ни вкус. Немец говорит матери: «Возьми детей накорми!» А мать говорит: «Дети не трогайте, может он этот суп чем-то отравил». Тогда немец взял ложку и поел немного, чтоб мы не боялись. Потом, уже после войны, я просила маму сварить такого супа, как немец давал. А мама смеялась: «Я вам сейчас лучшие супы варю, это вы просто такие голодные были». А немец к порядку был приученный, он не то, чтобы нас пожалел, а выливать добро не смог, – не порядок! Суп-супом, а как «руськи» зашли, то мать к их командиру побежала и сказала что немцы дорогу заминировали, не хотела, чтоб кто-то подорвался. Люди за войну так смертей насмотрелись, что после этого каждый похорон – крик улицами стоял. А  вовремя войны молча хоронили, разве, что кто-то тихонько заплачет.
Пришли «руськи» И снова началось. Люди у нас имели земли – кто возле озера кусок, кто леса, кто поля. После войны кинулись обрабатывать. А тут давай всё забирать, людей столько вывезли в Сибирь, что и половины не осталось. У нашей бабки (материной мамы) была младшая сестра – Василина. Васька её называли по-уличному. У этой бабки Васьки была дочка Таня и сын Клим. То были такие красавцы оба, словно нарисованные. Как кто-то с них по улице шел, мы, дети, бежали, чтоб подольше на них посмотреть. А как вдвоём выходили, то и взрослые вслед долго смотрели – как куклы оба были. Разве один бабке Василине говорил: «Ах, у тебя Васька и дети красивые. И где ты их таких хороших находишь!» А баба сердилась: «Вот сглазите мне детей!». И люди побаивались, ещё что-то говорить, ибо была такая та бабка Василина, что и проклясть могла.  Таня незадолго до войны замуж за военного вышла, за «руського» капитана. А  в начале войны ( у неё уже дитё народилось – доченька Тоня) получила похоронку. Тут немцы пришли и Таня прятала у себя дома своего ровесника, они ещё с детства дружили. Он был «бандэровец». Вот этот «бандэровец», не помню как его звали, и стал ей за мужа. От него она вторую дочку народила Тасю. Как уже война закончилась, стал у нас начальником милиции такой капитан «руський» – Иван Иванович. Он старше годами был. И семья у него была, и дети. И как прицепился он к нашей Тане, чтоб значит была любовницей его. Она говорит, что у неё муж есть. А тот: « Твой муж «бандэра», я его словлю и убью, а тебя с детьми в Сибирь вышлю. Лучше соглашайся. Таня ни в какую. Нет и всё! Всё-таки словил тот Иван Иванович Таниного мужа. Кинул его в погреб, – люди видели как вели. Там где сейчас горсовет и банк, там было КГБ (или НКВД сначала, я й не помню). Ограждение такое было, как сейчас богатые ограждаются – высокое. Там был погреб, все о нём знали. Как только что не так, в тот погреб людей забирали и там били. Или ты сознаешься, или забьют, или сам себе, что-нибудь сделаешь. В том погребе и забили Таниного мужа. Потом всю семью: бабку Ваську, деда, сына их с женой и двумя детьми и Таню с двумя девочками малюсенькими – вывезли аж в Кемеровскую область. Дед умер по дороге, его с вагона просто выкинули. Никто и не знает схороненный он где-то или просто так сгнил. Такие времена тогда наступили, что никто людей за людей не имел. Но, что ты думаешь тот начальник милиции успокоился? Так пекла ему та Таня, что он за ней туда – в Сибирь – людей послал, мол расследование проводит. Таню и привезли назад, а вся семья и деточки маленькие там остались. Как в Шацьк приехали, то Таня как-то убежала и пришла к нам на хутор. Мама на печке её спрятала. Но соседка с дальнего хутора зашла за чем-то, увидела в зеркале Таню на печке и донесла в милицию. Приехали, забрали. Как на мать с отцом тот Иван Иванович кричал! И Сибирью грозил, и расстрелом, говорил: «Всех детей сгною, за то что жену врага народа прятали».  Ты знаешь я слышала, как Таню уговаривал: «Или будешь моей, или убью». Она тихонечко так сказала: «Не буду. Моего мужа убил и меня убивай». Её забрали. И больше мы Таню  не видели.
Пока бабка Васька с Таниными девочками и сыновой семьёю до Шацька вернулись, ми уже и на восток съездить успели. Хата ж наша на хуторе была. Как землю у нас забрали, голод наступил. Были такие дни, что мы совсем не ели. А тут вербуют на восток ехать. Там война и голодомор всех мужиков убили. В некоторых сёлах одни бабы остались. А отец наш был кузнецом, в кузне работал. Вот его и завербовали. Помню мы дней пять до Донецка ехали. Зима была, вагон коровий обогревался буржуйками. Но нам выдавали еду, тёплые одеяла, – это было такое счастье. Мы так уже намаялись, что и этому были рады. Люди на Донетчине были такие добрые! Последним куском с нами делились, аж пока мы не устроились. Рассказывали такие ужасы про голод. Мама, помню, говорит соседке: «Какие же вы тут добрые и искренние все!» А та ей: «Ох, Галинка, что бы снами было, если б мы не делились? Никто бы и не выжил!». Потом стало немного легче. Мы хоть наелись хлеба, наелись подсолнечного масла (тут я уже не выдерживаю, хоть как и старалась, – плачу, потому, что не представляю, как можно наесться подсолнечного масла). Но мать так и не смогла привыкнуть. Всё говорила отцу: «Едем домой, Петр, ибо если снова такой голод будет, то там есть хоть какой-то гриб, рыба, ягода, а тут мы все с голоду вымрем». Так до конца жизни мать боялась голоду, всё сухари сушила и мешочек собирала, никому этот мешочек не давала трогать. И всё-таки уговорила отца. И вернулись мы, а тут председателем колхоза стал такой себе Босяк. Дурной и бешеный был – не приведи Боже! Залез нам хату и  крышу (соломой хата была накрыта) совсем раскидал: «Перебирайтесь в Шацьк, ибо у нас здесь колхозный массив». Хату в Щацьку мы потом построили. А сначала нам дали в продкомбинате комнату. Вот мы в ней четыре года и прожили: мать, отец и нас пятеро детей.
 Около года прошло и возвращается с Сибири бабка Васька со своими. Сын от пережитого –  седой весь, эпилепсия на него напала, так  до конца и не вылечился до смерти. Дети его умерли, жена осталась и две Танины дочки. Бабка была так напугана, что боялась даже про хату говорить, чтоб жить было где. А хату их «руський» начальник паспортного стола забрал. Потому мать и отец посоветовались и приняли их в нашу комнату. Отец сделал такие настилы двухэтажные, чтоб было где спать. Так мы в этой комнате вместе жили, аж пока хаты не построили. После седьмого класса мама устроила меня на работу, ибо учиться дальше не было возможности. И попала я официанткой в столовую, где кормились те милицейские и «кагебишники», что Таню когда-то забрали. Как я их боялась! И как же они пили!  Словно воду водку глотали, она их не брала, совсем. Сначала они в общем зале гуляли, но люди начали поговаривать, что «кагебишники» не могут водкой залить грехи свои (за эти разговоры несколько людей забрали в погреб). А потом пристроили к столовой ещё одну комнату и там пили за закрытыми дверями. Среди них был сын нашего соседа  – Славик. Вот меня и подговаривает бабка Васька: «Спроси, Маруся, Славика, где наша Таня. Он тебе нечего не сделает,  ибо сосед. Только смотри, дитя, пусть сильно напьётся, трезвого не трогай!» Я дождалась пока Славик сильно напился, тогда тихонько его спрашиваю: «Славик, скажи, где наша Таня?» А он в сторону леса махнул рукой: «Вот там закопали, – говорит: если бы Ивановичу дала, то не надо было бы перед смертью стольких терпеть». И ушёл. Я не помню, как я домой добежала. Как же кричала бабка Василина наша, боже-боже, как же кричала! Таких страшных проклятий я никогда в жизни не слышала. А я ж ей сказала, что Таню убили. Про то, что её насиловали, то бабка Васька уже сама по женскому догадалась. А я не смогла сказать.
 Дочек Тани бабка прокормила и замуж за военных выдала. Но девочки красотой в своих отцов пошли. Не та, ни другая уже не были такие красивые, как их мать. Бабка Василина больше девяносто лет прожила, а так и не узнала, где Таню её закопали. Только в лес тот, что Славик показал, запрещала всем нам по грибы ходить или ягоды. Пугала, что Таня во сне придёт. И вот когда-то, уже в наше время, приходит к нам сюда в эту, уже новую хату, наш Толик – бледный, как смерть. Говорит: «Маруся, ко мне сегодня ночью Таня приходила. Пришла, стала в дверях, побитая такая, вся в крови и спрашивает: «Толик, где мои дети?» А я, словно, говорю ей во сне: «Старшой уже нет живой, рано умерла, двое детей оставила. А меньшая живёт, только не знаю где. Ты у Вити нашего, старшого, спроси».  «И что?», – я Толику.  «Ничего, – говорит:  постояла, заплакала и ушла».
– Я не знаю, как судьба сложилась у того Ивановича, но думаю, нечего хорошего не было, ни ему ни его детям. А ещё, не дай боже, если дочки были… А Славик, сосед наш, от водки сгорел. Я похорон видела,  лежал в гробу такой чёрный, как смерть. Та они ж все были, как смерть. – А потом, знаешь Аллочка, как «Союз» уже распадаться начал, то я первое, что подумала: вот они – бабки Васькины проклятия сбываются. Наконец-то!

Автор Алла Мегель.
Оригинал: Альманах «Lira» № 3 или http://www.poetryclub.com.ua/getpoem.php?id=270066.