Глава 14. Статьи и параграфы

Они сидели в комнате. Михал рассказывал Ивеку о вчерашних событиях. Разговор не клеился. Им было жаль Ленуара. Вдобавок Керьяна трясла лихорадка. Пережитому прежде удалось  сломить его  только сейчас. Несколько дней он хворал, а сегодня встал с постели, чувствуя большую слабость.

Ждали возвращения Анны. Но вместо девушки пришёл в длинном плаще рассыльный от господина комиссара. Люссак просит пана Лясовского к себе. Зачем? Неизвестно. Не моё дело. Я только рассыльный. Ивеку не нравился этот вызов. Тут было о чём подумать. Несмотря на плохое самочувствие, Ивек решил не отпускать Михала одного. Что ещё могло понадобиться комиссару от его приятеля?

Они вышли на улочку. Солнце несмело выглядывало из-за туч. Навстречу шли рыбаки, в голубых комбинезонах, пропитанных маслом и рыбьим жиром.

Они подошли уже к участку, когда Ивек неожиданно спросил:
— Ты не догадываешься, что от тебя нужно господину Люссаку?
— Нет.
— Хмм! Странно.

По пути они встретили Зосю, которая, завидев Смельчака и Михала, презрительно скривила и без того некрасивое лицо и крикнула Керьяну:
— Нашёл себе дружка, Керьян! Герой нашего острова – с уголовником, ничего себе!

Михал мгновенно побледнел, слыша оскорбление. Он сузил глаза и шагнул к девушке, но его опередил Керьян. Схватил Зосю за плечо, та даже ахнула от боли.

— Какая муха тебя укусила, Зося?

— Отпусти! Больно. А то ты не знаешь, что этот тип пытался задушить на корабле нашего Флориана? О тебе и о нём говорит весь остров. А о вашей Анне, которой, как казалось, можно причащаться без исповеди, говорят еще больше. Я была у комиссара. Там лежит жалоба. Подписанная свидетелями происшествия на судне. И после всего этого он ещё на свободе? – Она сплюнула.

Он отпустил девушку, которая злорадно засмеялась. Ивек выразительно посмотрел на Михала.

По мере того как Лясо рассказывал ему о происшествии на лайбе, лоб Смельчака морщился всё сильнее, а мозг лихорадочно работал. Скрытый механизм, который должен уничтожить Михала, начал действовать. Его другу становится жарковато на острове. Да и его самого винят в желании помочь другу. Этого допускать нельзя. Для блага Михала.

В коридоре они задержались у плакатов. Здесь ничего не изменилось с давних пор. Те же самые плакаты, та же самая атмосфера. Михал глянул на Керьяна, тот тихо засмеялся.

— Увидишь сейчас четырёх невест, племянниц пана комиссара, — сказал Ивек. – Это они приносят цветы и стирают с ваз мушиные следы.

— У нас тоже висят такие точно плакаты в жандармском участке и в конторе по найму, — ответил Лясо. – Висят, только очень высоко. Слишком сильно раздражали людей с пустыми желудками. Слишком сердечно и убедительно приглашали голодных и оборванных в далёкое путешествие на комфортабельном судне… Только там не было сумасбродок, которые приносили бы к плакатам цветы. Не один бедолага, стоя перед ними, говорил потихоньку: «Не дождётесь. Не заманите меня к себе! Скорее мухи вас засидят и скроют от людских глаз, чем я пополню ваши ряды…».

Когда они очутились перед комиссаром, Смельчак взял, как говорится, быка за рога.

— Я привёл пана Лясо, — заявил он. – Он не знает острова, поэтому я согласился проводить его.

Комиссар кивнул и долго всматривался в лицо Михала, и Керьяну показалось, что он видит глаза удава, гипнотизирующего свою жертву.

— Я слышал, что этот месье, — заговорил, наконец, презрительно комиссар, растягивая слово «месье», — нашёл у вас приют.

— Мы договорились только на короткое время, пока  не узнал, что это за птица. Поэтому хотелось лично доставить его к вам, пан комиссар.

— И правильно сделал. Эта птица, как говорится, достойна того, чтобы на неё обратили внимание.

Михал широко раскрытыми глазами с удивлением смотрел то на комиссара, то на Керьяна. Он всё ещё не отдавал себе отчёт, что ему грозит. Прежде всего он не понимал намерений Ивека, который вместо того, чтобы защитить его, помогал комиссару. Неужели он ошибался и в Смельчаке, и в Анне, и в Отце Файке, и во всём белом свете?

— Наш молодой ксендз не захотел писать жалобы, — продолжал Люссак. – Он слишком благороден. Но туристы и рыбаки собрались «Под омаром» и решили, что если он не подаст жалобы, то они сами это сделают. А наши мужики, как вам известно, дьявольски злятся, когда речь идёт о религии. Ну хорошо. Оставь нас одних. Я должен написать протокол и посадить птичку в клетку.

Смельчак подал руку комиссару и, не глядя на ошеломлённого приятеля, вышел.

Только теперь Люссак предложил Михалу сесть. За маленьким столиком сидел Дэнис, ковыряя спичкой в зубах и тупо глядя на обвиняемого.

— У тебя есть документы?

Михал подал ему солдатскую книжку. Комиссар листал её страницу за страницей и бормотал, чем-то очень довольный.

— Почему вас отправили в штрафной батальон?
— Не хотел стрелять в арабов.

Люссак грозно посмотрел на Михала.

— В дикарей не хотели стрелять, а ксендза, который ничего вам не сделал, хотели задушить! — стукнул он кулаком по столу. – Знаю я таких. Насмотрелся в Африке. А может, ты ещё вдобавок и в партии у красных состоишь? – Комиссар подсунул под себя стул и уселся на него верхом,  вытянув перед собой ноги. Качался на стуле, как на деревянном коне, не спуская глаз с Михала.

Михал решил выдержать этот хищный взгляд. Даже глазом не моргнул, хотя чувствовал себя хуже, чем тогда, в океане, когда «Ян Безземельный» искал во тьме дорогу в порт. Под этим взглядом стыла кровь, замирало и без того полуживое сердце. Наконец Михал отвернулся и бездумно уставился в стену.

В армии Михал никогда не пользовался любовью командиров. Его ненавидели за независимость, за смелость говорить правду в глаза. Так  ведь командиры все похожи друг на друга. Дожидаются лицемерных похвал. Даже тогда, когда отдают себе отчёт в том, что не заслуживают их. Правда – как крапива, лесть – подобна сладкому леденцу.

Только теперь Михал заметил в петлице мундира у Люссака ленточку ордена Почётного легиона. Комиссар был опоясан широким фланелевым поясом голубого цвета. «Иностранный Легион», — понял Михал.

— Какое отношение имеет партия красных к моему делу?

— Молчать! Не разговаривать. Никто не спрашивал вашего мнения.

Этот представитель закона на острове зачитал обвинительный акт. Ничего там было не добавить, не убавить. Так всё и было в действительности на судне. Но этого было достаточно, чтобы комиссар с достоинством встал и, положив широкую лапу на плечо Михалу, сказал торжественно:
— Именем закона беру вас под арест, Михал Лясовский, за покушение на убийство Флориана Эскублака. Дело передам властям на континенте. Пока за вами не приедут, будете под стражей. Стражник! Проводить и запереть обвиняемого в камере номер один. Поговорим с ним позднее, когда управимся с работой. Нужно побеседовать с другими, а этот никуда уже не денется. Посидит, как канарейка в клетке. Но есть и ещё такие, кто должен занять свободные камеры. Нужно поработать для этого.

Выходя с Дэнисом в коридор, Михал снова почувствовал на себе взгляды  довольных жизнью вояк с красочных рекламных плакатов. Видимо, им жилось лучше, чем живым людям, потому что Лясо, даже не желая этого, вынужден был вернуться к ним и снова смотреть на их загорелые, пышущие здоровьем физиономии, зазывающие неудачников, вроде него, на… приключения, хорошо оплачиваемую работу и неплохие харчи… Что ж! Это был бы, пожалуй, единственный выход. Его снова оденут, накормят, сунут в руки карабин, а перед окончательным отъездом выдадут большие премиальные… На них можно гулять две недели, забывая свой страх.

Он почувствовал сильный толчок в бок.

— А может… Есть ещё время, — шепнул ему на ухо Дэнис. – Бумага ещё в руках господина комиссара. Подпишись – и снова на воле! Убивать тебе не впервой, имеешь опыт.

Стоя перед плакатом, Михал вспомнил Ротарда, которого сослуживцы называли не иначе как «Роботом». Они познакомились в Алжире, в военном госпитале под названием Бей. Это была давнишняя резиденция и дом увеселений Бея Баба Хасана, который построил эти хоромы  для своих женщин и слуг.

Они лежали рядом – Ротард, в недавнем прошлом вояка Иностранного Легиона, и Михал Лясовский – французский солдат из штрафного батальона. Первый был изуродован приятелями-парашютистами в зелёных беретах, говорящих между собой по-немецки, за то, что он не хотел продлить контракт ещё на пять лет. Каблуками и кулаками они вбивали ему в голову, что такие, как он, созданы для того, чтобы сражаться в новой организации. Какой-то «Тайной Военной Организации». Кажется, называли её ОАС. Когда же ему удалось крикнуть, что в гробу он видал весь их новый союз и их  войну, его назвали свиньёй и дезертиром, который бежит с поля боя. Алжирский котёл начинал бурлить, и охотников гасить его оставалось всё меньше. Тем более, все знали, что богатые купцы и предусмотрительные буржуа отправляли своих жён и детей во Францию, а за ними – целые вагоны богатств, которые на самом деле принадлежали алжирскому народу. В этой ситуации каждый легионер был на вес золота.

Михал на строительстве бункера в предместье  Алжира так неудачно оступился с каменной глыбой, что у него сместился диск в позвонке, а камень раздробил ноги. «Симулянтов нам не нужно! – кричал капрал. – Если уж в госпиталь, так не с дерьмом!». Он дважды ударил лежащего по шее прикладом карабина. Из носа хлынула кровь, и Михала скрутила в узел боль.

Пришёл в себя он уже в госпитале. Если бы не легионер Ротард, Михал никогда бы не выкарабкался. Это был военный госпиталь, и никто здесь с ними не цацкался. Кладбище рядом. В нейлоновый мешок – и туда, в песок. Через полгода никто бы не нашёл его могилы. Это Ротард, или, как его там называли – Робот, обтирал его воспалённый лоб и менял холодные примочки на шее. Это он, старый легионер, словно мать, кормил парня, заботился о его чистоте, о смене окровавленной постели или сорочки. Это благодаря ему через два месяца Михал смог встать с постели и сделать несколько шагов, придерживаясь за кровать. Это именно Ротард на следующий день взял его под руку и впервые за долгое время вывел его на улицу, к госпитальной ограде. Они уселись на скамье в парке, названном «Сад Бея». После недолгого молчания Михал заговорил:

— Пан Ротард. Почему вы отрываете от себя, чтобы подкормить меня? Почему ухаживаете за мной, как за собственным братом?

— Никакой я не пан. Меня зовут Альфред Ротард, но можешь звать меня просто Альфредом или Роботом. А почему я это делаю? Что ж! У меня был брат Мориц, твоего возраста. Тоже крепко сложенный, тоже порывистый и до того наивный, что верил, будто завоюет и переделает весь мир.

Братья, вместе совершившие когда-то глупость, из страха перед ответственностью вступили в Иностранный Легион. О нём столько говорилось среди молодых! Иностранный Легион был для них единственной возможностью вырваться из трущоб и повидать мир.

Суд в худшем случае дал бы им шесть месяцев заключения. Легион же получал власть над ними на пять лет – на такой срок они подписали контракт. Были даже кое-какие деньжата – на вино и девушек, но была и железная дисциплина, и парашютисты, которые власти имели более, чем военная жандармерия. Он, Ротард, своё отбарабанил – тяжело так тяжело, но вот брат Мориц с самого начала напоролся на старшего сержанта по фамилии Франк, из немцев, во время войны – офицера СС. А Легион уже не имел после второй мировой войны прежней романтики. Легион? Магическое слово для психов. Белое кепи с полумесяцем и звездой! Это лишь мечта. Сегодня Легион – это парадокс.

— Подумай только: сражаться с немцами шесть лет то в Нарвике, то в Бир Хакем, а то и вовсе в другом конце света лишь затем, чтобы этот новый Легион безнаказанно водил нас за нос. Зелёно-красное знамя легионеров, с другой стороны всё увешанное медалями, крестами, орденами. Знамя, на котором сияет вышитый золотом девиз «Честь и верность». Не так, как во Франции – «Честь и отчизна». Разве это не доказательство того, что оно сражалось с фашистами во всех уголках земли?

Иностранный Легион, созданный в 1831 году, в годы войны не раз использовался для выполнения честной и добросовестной солдатской работы. Его роль уже не заключалась в подавлении освободительных движений в Африке, в Азии и даже в Европе. Такого Легиона Ротард не стыдился. Друзья били немцев как уток и победили. А сегодня, пожалуй, половина Легиона – это гитлеровцы, бывшие солдаты африканского корпуса, которых легионеры так здорово били во время войны.

— Этот Франке ненавидел французов и мстил им как только мог. Впрочем, не он один. Мой брат Мориц не выдержал и года, как комиссия, состоявшая из парашютистов, объявила, что он совершил самоубийство. Чёрт знает, может, так оно и было, но кто-то же подтолкнул его к этому! Сейчас он лежит за церковью. Это Франке, именно он приказал жестоко избить меня напоследок. К счастью или к несчастью, он не знал, что я – брат Морица. Возможно, он принудил бы меня, как и Морица,  к «самоубийству». Когда выйду из госпиталя, надеюсь встретить его.

Говоря бесстрастным голосом, Ротард машинально вертел в руках бритву. Михал предупредил его, что можно порезаться. Альфред легкомысленно махнул рукой.

— Смотри! Это особое оружие легионеров. Своей остротой оно служит также и алжирцам. И служит не только для бритья. Всё чаще можно обнаружить легионера с перерезанным горлом. Ну, это сегодня. А завтра у алжирцев будут, как и у нас, настоящие автоматы и боевые гранаты.

Говоря это, он не спускал глаз с главных ворот, словно ожидал кого-то. Неожиданно сказал:
— Идёт Медина. Это её заслуга, что ты выздоравливаешь. Это она выносила из кухни еду и тайком передавала нам.

Михал с любопытством поглядел  на Ротарда.

— Это моя женщина. С некоторых пор она работает в прачечной. Работы у неё много. Кровь не так-то легко отстирывается с белья или полотенец.

Михал с интересом смотрел на женщину, уже надломленную жизнью, хотя ей было не больше тридцати лет. Медина, не обращая на него внимания, опустила на колени Альфреду плоский свёрток, который вынула из-под блузки, ни слова не говоря, и после этого вернулась в прачечную.

— Наша взяла! Есть пожива, — заявил Ротард. – Будет чего пожевать.

Слова Альфреда были прерваны глухим, словно долетевшим из-под земли, криком. Михал, забыв о боли в шее, вскочил с лавочки.

— Пан слышал?!

— Я Ротард, а никакой не пан. А этот крик – крысиный писк. За парком, как раз позади нас, парашютисты как раз проводят тренировки. Не скрываясь. Чем больше крика, тем больше страха для оставшихся. Вдруг да одна из этих «крыс» не выдержит и заговорит.

— Крыса?! Занятия? Но ведь это человеческий крик!

— Но и «крысы» эти – не обычные крысы. Разве ты забыл о том, что легионеры обращаются к арабам не иначе как «крысы»?

— Это значит?...

— Это значит, что за парком у парашютистов в голубых беретах своя база и своё место «работы». Это им тем более удобно, что рядом находятся госпиталь и морг. Именно в эту минуту они пытаются узнать у какого-то несчастного, откуда у него  граната или автомат, из которого он стрелял из засады. Легионеры и сами торгуют оружием. Украденные со складов автоматы и гранаты продают посредникам. Весёлая жизнь в Алжире очень дорога, никакого жалования на это не хватит.

Крики жестоко избиваемого усилились. Михал почувствовал холодный озноб. Его замутило. Видя это, Ротард схватил его под руки, и они заковыляли в «резиденцию Бея Баба», как Альфред шутливо называл госпиталь.

— Вот видишь! Когда-то я читал «Время презрения» Андре Мальро. Он говорил так: «В бою может убить каждый, но чтобы бить пленного, нужна подлая благосклонность государства…». А парашютисты, которые измываются над туземцами, так говорят о себе: «Наверху мы ангелы, но когда ступни наши касаются земли, мы превращаемся в дьяволов»…

        …
Удар в бок вернул Михала на землю.

        — Хватит раздумывать! Или – или! Нет? Ну так марш в клетку!

        Михал почувствовал на губах горький привкус. Как он мог так забыться!

        Дэнис вернулся в кабинет комиссара и, позвякивая ключами, которыми запер Михала, спросил:
— А как с посещениями?

        Комиссар замер. Он и не подумал о том, что кто-то может навестить узника. Хорошо было бы знать, кто придёт и зачем. Может, прояснится и дело с листовками? Люссак подозревал Михала в доставке этих «бумажек» с континента. А вообще-то нужно будет позвонить утром в управление, разузнать подробнее, что за тип этот Лясовский. Откуда он взялся и зачем сюда приехал? Анна, конечно, была лишь предлогом. Не верил он, что такой человек, как Михал, с образованием как-никак, имел серьёзные намерения в отношении этой гусыни.

Внезапно комиссар поражённо сел. Неужели Лясо был организатором этой стачки? То-то ему всё время казалось, что за спиной Ленуара действует кто-то другой. Ленуар слишком глуп для таких дел. Комиссар начал связывать факты: Лясо вообще не скрывал, на чьей стороне его симпатии, и до его приезда на острове не было никаких листовок. Они появились только в субботу. Такую же самую, как у Анны, бумажку притащил ему уже в воскресенье утром Дэнис. Странно, что Лясовский подгадал приехать именно тогда, когда здесь зашла речь о кооперативе и стачке. Раньше стачек здесь никогда не было.

По чьему поручению Ленуар распространял на острове «Юманите»? До сих пор сюда приходили только католические газеты, которые  не давали вообще или давали слишком мало информации для читателей о ходе забастовки на континенте. Эти газеты призывали рыбаков и докеров прекратить забастовку. Они писали о том, что рыбацкие кооперативы – это утопия, первый шаг к анархии. Лясовский явно наделает ему хлопот, но ещё посмотрим, как это у него получится! Уж Люссак позаботится, чтобы устроить всё лучшим образом. Он подошёл к стражнику и долго шептал ему что-то на ухо.

— Понятно? Впускать любого, кто захочет повидать задержанного, — сказал он в заключение. – Записывать имена. Вернусь к вечеру.

***
С момента, когда Ивек оставил его, Михал жил словно в трансе. Был совершенно сломлен. Когда повернулся ключ в замке, что-то оборвалось у него в груди. Ему казалось, что здесь завершается очередная глава его жизни. Как долго она ещё продлится? И какой будет? Наверняка не такой, какую бы он сам себе выбрал. Михал никогда не был в гражданской тюрьме, но всё-таки представлял её себе именно такой. Голые стены, пропахшие сыростью, плесенью, а может, и человеческой  кровью. Бетонный грязный пол, выцарапанные на стенах надписи. Зловоние нечистот и несвежей еды. Так пахло от Дэниса, захлопнувшего за ним дверь.

Михал посмотрел вверх. Через маленькое зарешеченное оконце просачивался в камеру серый свет. Михал сделал то, что делает каждый узник, за которым бесповоротно запираются двери – бросился на нары и заплакал. Он был один, всеми покинутый. Его заперли в склеп вместе с его местью. Ему не придётся искать убийц,  и к тому же местные видели в нём опасного типа. Такова уж его невезучая жизнь!... Достаточно одной песчинки, чтобы остановить целый механизм. В армии Михала прозвали «неудачником». И действительно, счастья у него всегда бывало маловато. И лишней свободы тоже никогда не было. Свободы… Её ценит тот, кто теряет. Как же это хорошо – жить свободным, припеваючи, идти хоть направо, а хоть налево безо всякой цели. Погладить по голове встречного ребёнка, дышать полной грудью. Это и есть свобода. Эта свобода будет ему грезиться днём и ночью.

Где-то близко взревела сирена, под окном застрекотал мотоциклетный двигатель. Михал, однако, ничего не слышал. Он так и лежал бесчувственно на нарах, глухой ко всем звукам снаружи. Как человек, падающий в глубокую пропасть, он пытался ухватиться хоть за что-нибудь, хоть за самую малость. Чувствовал себя маленьким ребёнком, брошенным без присмотра. Он был чужим на острове. Единственный человек, которому он верил, предал его. Испугался компрометации  и высылки, которые могли последовать за признанием его знакомства с Михалом. То же сделает и Анна. Он нравился ей, пока был на воле. А теперь, когда ему угрожает многолетнее заключение, она и не посмотрит на него,  как не станут замечать его и другие люди на острове. И от мести придётся отказаться. Что ему остаётся?  Камера, ночь. А потом – суд, позор и ссылка. Чёрный от множества людей зал и чёрные люди в тогах, которые будут судить его, восседая за столом, покрытым красным сукном. И он – между двумя жандармами, как зверь в клетке. Ему представилась арена с диким тигром и свист плети укротителя. Что ему остаётся? Лицемерно сочувствующий взгляд адвоката и поток слов, которые не убедят никого, а, напротив, отвратят. Уже сейчас он знал, что будет говорить его защитник. Он выставит Михала сумасшедшим. Будет просить высокий суд о милости, будет объяснять его покушение на чужую жизнь долгим пребыванием в Африке, слишком долгим общением с карабином и солнцем. Скажет, что это проклятое солнце его испортило. «Неудачник», называли его. Всем-то он приносил неприятности.

Он закрыл глаза и подумал об узниках, которые спали на этих нарах, и о крысах, которые не спали, дожидаясь кормёжки. Перед ним открывалась книга его жизни. Он читал эту книгу, много раз возвращаясь к некоторым главам и обдумывая их детали. Читал и анализировал так подробно, словно выискивал в прошлом какой-то промах, словно не знал своей собственной жизни. Наконец, окончил чтение и пожалел, что окончил. Чувствовал какую-то неудовлетворённость, как человек, которому не позволили наесться досыта или выпить до дна рюмочку, в которой на дне, как известно, самый смак. Долго терзался, пытаясь понять, кто участвовал в написании этой книги. В неё не хватало ещё эпилога. Заметно, что герой этой книги знает, чувствует и любит жизнь. Возможно, он порой субъективно относится к некоторым событиям и личностям этой повести, потому-то в ней столько страсти, ярости и жара. Потому-то так правдиво, так горячо и живо показаны в этой книге герои. Он сумел подсмотреть жизнь.

Михал мысленно представил себе чёрную дорогу, ведущую в горняцкий посёлок, где он провёл свои лучшие, несмотря ни на что, годы. Сердце подкатывало к горлу, перехватывало дыхание. Недалеко отсюда стоит родительский дом. Там должна быть узкая полевая тропка. Но тропки нет. Есть зато широкая улица с домами по обе её стороны. Новые домики, пахнущие ещё свежей известью. Далее должен быть лесок, полный прогалов, воронок и древесных стволов, израненных в войну осколками снарядов. Лес есть. Но уже не тот акациевый лесок, с которым у него связано так много воспоминаний. Здесь он играл с ровесниками в войну, здесь втайне от родителей назначал свидания с Лолой, Янкой, Иветтой. Лес изменился, но деревья остались те же самые – с листвой, покрытой угольной пылью и с посеревшей от пыли травой. Ничего удивительного, здесь ведь неподалеку шахта. При виде её на глазах у него выступили слёзы. Это шахта, когда он был ещё ребёнком, измывалась над ним, отрывала от школы и от игр, это она оставила не только шрамы на теле, но и вечное напоминание о себе в лёгких.

Всё здесь было вроде знакомое и близкое, и всё-таки какое-то чужое. И он теперь чужой здесь. Лихорадочно вглядывался в человеческие лица. Через столько лет поневоле не узнавал уже никого. И его тоже никто не узнавал.

Остановил кого-то из незнакомых и спросил, не знает ли тот случайно Эмиля Дюбуа.

— Да, я знал его, — ответил чужой. – Он уехал… Уехал, как говорится, «ногами вперёд».

— А Янек Дюмулен?

— Этот тоже уехал. Но вернулся… Вернулся аж из… Африки. «Ногами вперёд». Его прислали в свинцовом ящике «Пастера», чтобы похоронить здесь, — он показал на живую зелёную ограду, из-за которой выглядывали плечи кладбищенских крестов.

— А Петжак, Попек, Висневский?

— Этих сожрал силикоз. Слишком долго работали под землёй, — усмехнулся с горечью старый горняк.

Незнакомец ушёл, ему же внезапно пришла в голову глупая мысль. А если прежде, чем идти домой, посетить это кладбище?... Всё равно будет проходить мимо. Проведать всех давних товарищей. Может, умершие расскажут больше, чем живые, о прошедших долгих годах, пока его здесь не было.
***

Да, это не сон. Эта комната – комната его детства. Через столько лет отсутствия он снова у себя дома. Ничего не изменилось в квартире, которая досталась ему от родителей. На стенах – олеографии и голландские пейзажи, полные солнца и света, и, несмотря на это – печальные. Над постелью портреты святых с нимбами, напоминающими луну, и в лисьих шапках. Вокруг знакомая обстановка. Здесь ничего не изменилось. Словно он только что вернулся со смены, словно и не уезжал отсюда в большой мир, не пережил всех этих потрясений и тревог. Словно никогда не было этих вопросов без ответов, взлётов, падений, ностальгии.

Но что это? Кто перерезал верёвку, удерживающую отца над пропастью? Кто перерезал нить жизни отца и тем самым его будущее? И снова кладбище. Снова могилы, кресты… А эта молодая женщина? Чего она, собственно, хочет? Кто это? Анна? Нет, это Лола. Интересная и смышлёная, которая не любила его всерьёз, а руководствовалась лишь собственным самолюбием и желанием властвовать. И снова Смельчак? Мало ли он натворил вреда? Хочет ещё насладиться зрелищем его падения?

Автор этой книги жизни умел создавать конфликты, но не умел защищать от них. Интересная книга. Есть в ней и добросовестная гуманность, и глубокое понимание человека, и человеческое любопытство. Или он ещё спит? Какая там гуманность, понимание человека? Насмешка. Чепуха. Нонсенс.

Михал мысленно обращается к следующему, недописанному листу. Он белеет чистотой, однако  Михал читает на нём: «Анна, единственная стойкая ко всем ударам, идёт вперёд, к нему, сметая всё с дороги. Что её ведёт? Надежда, вера, любовь? Наверно… Что же это за женщина, которую не смогли сломить никакие жизненные передряги?... Здесь жизнь иная, чем в городах на континенте, более суровая, и одновременно боле чистая, омытая волнами океана и причёсанная ураганами. Эта женщина мужественно борется со своей судьбой. И, должно быть, победит».

Это уже всё? Может ли он, наконец, спокойно отложить книгу своей жизни?  Нет. Потому что вслед за Анной, которая отступила в угол камеры, показалась новая фигура. Плечи слегка согнуты, лицо ещё молодое, но уже морщинистое. Фигура женщины, уже надломленной жизнью. Да это ведь Медина! Откуда она здесь? Или это новое предупреждение? Медина – женщина Ротарда, которая провожала его плачем. В порту Алжир остановилось судно, которое должно было его и подобных ему бедолаг забрать во Вьетнам. Но всё по порядку.

Когда его наконец выписали из госпиталя, он узнал, что военные власти простили ему остаток срока наказания, и в награду он поплывёт в Азию – чтобы сменить климат. До этого он получил две недели отпуска с запрещением покидать Алжир и требованием ежедневно утром отмечаться в комендатуре.

Две недели отпуска и долгий рейс через море использовали, чтобы набраться сил. А в Азии французам понадобилось ещё больше, чем в Алжире, сильных и глупых солдат. Было это за несколько месяцев до поражения под Ден Бен Тху, которое положило конец владычеству французов во Вьетнаме. Как-то он спросил Медину:

— Что это, собственно, такое – «грязная война» во Вьетнаме? Ведь офицеры втолковывают нам, что борьба идёт за справедливое дело – за демократию для вьетнамского народа.

— Это американская война, в которой проливается французская кровь, — ответила она просто, а Ротард подытожил:

— Вьетнам имеет право на свободу, так же как и Алжир или иная страна, порабощённая оккупантами. Алжирцы, как и французы, имели общего врага – фашизм. Были и такие, которые считали общим врагом также и родимый капитализм. Когда война окончилась, алжирцы стали возмущаться, что они не французы, что у них есть собственная страна, и нехватает им только независимости, за которую они, как и французы, и другие народы, сражались. Некоторые алжирские вожди говорили об этом громко, чтобы их услышал весь мир. Они помогли французам отстоять независимость и свободу, а теперь французы угнетают их и мешают строительству свободного и независимого Алжира. А ведь алжирский народ заслужил жизнь в свободной стране, в стране, которая сражается за эту свободу вот уже сто двадцать лет.

В ответ французское правительство подняло великий крик, что Алжир представляет собой целиком заморскую территорию, принадлежащую Франции, и что алжирцы должны благодарить французов за то, что из них сделали культурных и просвещённых людей, подняли здешнюю убогую промышленность до мирового уровня. Алжирцы напомнили французам, что достаточно заплатили им за много лет оккупации. Напомнили об эксплуатации, издевательствах и унижении, а потому считают, что им достаточно дорого обошёлся поступок Бея Хуссейна, который в приступе чёрного юмора ударил по лицу французского консула Деваля хлопушкой для мух. Французы не приняли оккупации гитлеровцев, почему же алжирцы должны терпеть у себя оккупацию собственных фашистов? Ведь не только генералы чувствовали себя здесь как дома, но и крупная буржуазия тоже. За ними была армия, и какая армия! Тем более что где-то в Сахаре найдена нефть. Они мечтали об отделении Алжира от Франции и о создании нового независимого государства, где алжирцы будут работать, а они управлять. Так же, как и в Южной Африке.

Ну и началось. Он, Ротард. Был душой и телом на стороне алжирцев, и таких, как он, было много. Все те, кто должен был бы работать на буржуев в этой стране, давно уже поняли, что алжирцы им не враги и что правда на их стороне. Но чтобы эту правду утвердить и доказать, по обе стороны баррикад начали гибнуть люди.

За несколько дней до отъезда во Вьетнам Михал оказался на казарменном положении. Ему выдали новый мундир и блестящий автомат. Он выпросил пять часов отпуска и побежал к Ротарду. Его встретила Медина. Увидела Михала, развела руками и сказала жёстко:

— Теперь всё. Ротарда нет в живых. Умер, но своего добился. Всё равно у него здесь не было жизни, а во Францию незачем было возвращаться. Барка – хватит, — сказала она на своём языке. – Барка!

Как это случилось? В последнее время Альфред много пил. Был растерян и не слишком представлял себе, как сложится его дальнейшая судьба. Как-то сидел с приятелем в пивной и отсутствующим взглядом смотрел на молодую женщину, певшую под аккомпанемент гитары. Когда певица кончила петь, раздались аплодисменты. Певица, видимо, большего и не ожидала, потому что сразу же объявила следующую песенку. Она произвела фурор в Европе, а во французских колониях это был шлягер из шлягеров.

— А теперь – «Мой легионер»!

Это была песенка о крепком, статном парне, который когда-то молча расстался с ней и положил свою жизнь в песках Сахары. Каждый куплет кончался припевом: «Мой легионер».

Бутылка опустела, и Ротард повернулся на стуле, чтобы подозвать кельнершу, но в эту самую минуту заметил у стойки штатского, очень похожего на Франке. На лицо сержанта как раз упала тень, и Ротард узнал того, кого долгие годы жаждал найти. Глаза его не ошиблись и не ошиблось сердце. Тень на лице Франке – как борода, которую он сбрил… Ротард вскочил. Драма разыгралась молниеносно. Франке не узнал в Ротарде бывшего легионера, но почувствовал нависающую угрозу. Медленно сунул руку в карман, но сделать ничего не успел. Ротард издал дикий вопль, от которого смолк оркестр. Он крикнул немцу:

— Сейчас или никогда!

В руке он держал бритву, это опасное оружие арабов и легионеров. Прежде чем кто-то успел отреагировать, оба противника покатились по полу, сцепившись как два огромных петуха. Ротард размахивал рукой, вооружённой бритвой, и наносил удар за ударом, то по лицу, то по горлу. Кричал с пеной на губах:
— Получай! За брата! За предательство братьев Ротард! Получай за всё! За всех, кто прошёл через твои палаческие лапы! Получай!

Франке хрипел. У него было уже пять тяжёлых ран, из которых хлестала на пол кровь. Пытался выстрелить, но револьвер выпал из его руки. Ротард уже не кричал. В бешенстве он бил куда попало. Никто из присутствующих даже не пошевелился. Нападение Ротарда было таким внезапным и быстрым, что окружающие и опомниться не успели.

Внезапно от удара ноги широко распахнулись двери, и на пороге возникли военные жандармы.
— Стой! Брось бритву! Руки вверх!

Окровавленный Ротард, видя ненавистные мундиры жандармов, бросился на ближайшего. Его охватило безумие – coup de bambou, как говорят французы – которым он заразился в колониях. Он ненавидел всякого, от кого «воняет дубинкой и жандармским мундиром». Но прежде чем рука с бритвой успела нанести удар, раздался выстрел. После второго выстрела Ротард наклонился вперёд, словно собирался прыгнуть и снова атаковать. Новый выстрел свалил его с ног. Это был конец. Здесь Ротард нашёл, наконец, решение своих проблем. Больше ему не нужно будет ломать голову, чем заняться в жизни.

Медина похоронила его рядом с братом, и вместо одной могилы там теперь две.

На прощание она дала Михалу серебряную цепочку с тройным крестиком на ней.

— Возьми, — сказала она. – Это его талисман. Хотя и не защитил его от смерти. Ты едешь во Вьетнам. Не забывай, что вьетнамцы тоже люди. Не стреляй в них. Нельзя победить тех, кто сражается всем сердцем, до конца, за свою свободу.

Михал был уверен, что стрелять  в людей не будет. Но забыл, что те, кто сражается и умирает за свободу, не выбирают целей. Перед ними был враг во французском мундире, который, хотел он этого или нет, был военной опорой оккупантов.