Детство

Летние ночи особенно хороши. Когда солнце скроется за горизонтом и последние отблески светила скроются во мраке наступающих сумерек, на улице зажигаются фонари, и дорога, освящённая этим особенным, ни на что непохожим светом высоких искусственных огней, одна во мраке ночи хранит свет. Лишь изредка прошелестят шины проезжающей машины, мелькнут красные огни фар, и вновь тишина. Пятиэтажные дома давно уже стоят с потухшими тёмными окнами, отражающими лишь свет высоких уличных фонарей. Все спят. Провинциальные города хороши своей ночной тишиной, когда все спят, и лишь изредка навстречу из-за поворота появится одинокий прохожий, и вновь никого.   
В этот вечер закат был особенно ярким. Он был сиреневый, какого-то причудливого, почти неземного цвета, и разросся до полнеба. Сибирская природа исключительна. Исключительна своей мягкой, ни на что похожей, теплотой, вечером. В тёплые июльские вечера, едва солнце скроется за горизонтом, безмятежная и мягкая прохлада распространяется на вымирающий с каждым часом город. Ни на что не похожа сибирская природа. Ни на знойные, душные и жаркие дни, вечера, и даже ночи южных городов, ни на те места, где мы не были. Да, впрочем, уверен, ни что не сравнится с Сибирью. Солнце, мягкое и тёплое. Безумно прекрасна зима, с пушистым, летающим снегом, особенно в безветрии. В вечерних сумерках в свете высоких уличных фонарей падает воздушный снег, искрятся искорками снежинки и огромные сугробы. Осень. Безумна красивая, описанная Пушкиным, когда деревья стоят в золоте и багрянце, когда ты идёшь по усыпанной жёлтым ковром из листьев аллее… Ты идёшь, и загребаешь ботинками стопы жёлтых листьев…Воздух, прозрачный, словно размытый акварелью, ещё тёплые лучики солнца, греющие в последние солнечные осенние деньки… Бездонная осенняя даль, с жёлтым леском на горизонте…
И вот в такие дни, когда порхает воздушный невесомый снег, или жёлтые листья в предрассветном тумане слетают с деревьев, кажется, как что-то неуловимое спускается на тебя. Это – неуловимое, чудное и изумительное… мгновение… Мгновение, когда стрелки на часах замирают, и ты понимаешь, что второго такого мгновения не будет, как не повторится и сама жизнь…
Детские впечатления особенно ярки. Ни с чем не сравнишь эти первые переживания и открытия… когда из-за розовой глади горизонта начинает выглядывать солнце и первые его косые лучи падают вначале на листву деревьев, потом на траву, и тишина города наполняется звуками, и ты наблюдаешь всё то, что потом будешь равнодушно встречать каждый день, не задумываясь над величием и красотой этого момента. Часы, бесконечно тянущиеся в школе, и пролетающие за играми… Это – правда, что в детстве время идёт по-другому. Оно - особенное. Оно наполнено исключительной насыщенностью… В играх ли, развлечениях, за учёбой… Дальше оно будет просто лететь, мелькать дни, месяцы, годы, неся нас стремительно и бесповоротно к старости и смерти…
Может быть, именно поэтому мы иногда прибегаем к детским воспоминаниям, чтобы отдышаться, одуматься, и вернуться к тем временам, когда мир был большим и светлым, а снег был белый, чистый и искристый…
Я вспоминаю, как мы с папой идём в баню. Падает белый снег, горят большие уличные фонари, и утоптанные дорожки вновь становятся усыпанными снегом. В парилке, в которой особенно жарко, играет сверчок, спрятавшийся где-то под деревянным полом. Он так красиво играет, и когда я впервые увидел его потом, то был  страшно изумлён: он оказался таким уродливым. Жарко, хочется выйти, но папа говорит: пока с носа не упадёт пятьдесят капель, не пойдём. Я смотрю на его нос. Капли ещё не бегут. Я хнычу: может, они вообще не побегут. Может, пойдём? Но папа непреклонен. Я дожидаюсь, когда начинают бежать капли и начинаю их считать. Наконец падает последняя капля. Долгожданное избавление пришло. Я несусь из парилки в комнату отдыха (или раздевалку – тогда это было одно и то же). Там свежо и хорошо. Но время отдыха пролетает, и мы снова идём в парную. После первого прогрева остальные разы мы паримся. Папа поддаёт много, так что кажется, что уши сворачиваются, но главное – впереди. После жаркой парной мы бежим под холодный душ. Эти детские впечатления, когда после парилки тебя окатывает совершенно изумительный холодный душ, не сравнить, наверное, ни с чем, как не сравнить ни с чем горячий чай с лимоном дома после бани, и многое другое, что остаётся навеки в памяти… Я вспоминаю, и это сейчас кажется всё таким наивным и смешным, но тогда, тогда казалось, что быть в жаркой парилке и париться, когда уже невыносимо жарко и нечем дышать, ужасно… и как страшно мне не нравилось это тогда, но зато какие были изумительные моменты после, когда, разгорячённый, я стою под холодным душем. Восторг! После бани мы стоим на улице и ждём транспорта. Через дорогу – трамвайная остановка, но она немного дальше, чем автобусная. И поэтому папа всматривается вдаль, нет ли трамвая, чтобы нам успеть на него. Снег. Снег, падающий в свете высоких уличных фонарей. Фонари уже горели везде. Зимой темнеет быстро, и в этот поздний тёмный вечер уже зажглись всюду фонари. После того, как мы вышли из бани, снег повалил вовсю. Он окончательно засыпал дорожки, и, ступая, мы проваливались на пол-зимнего сапога в него. Наконец транспорт появился вдали. Кажется, это был трамвай. Какие-то детские впечатления запоминаются чётко, ясно, а какие-то ты не можешь до конца припомнить. Наверное, и в этом тоже есть своя загадка, как есть загадка в том, что ты – Человек. После бани сижу и пью горячий чай с лимоном. На улице холодно, и падает снег, а в квартире тепло и хорошо, работает телевизор, там что-то идёт… Может, эти безумно простые часы, проведённые в детстве, и чем-то наивны и смешны, но именно они в дальнейшем становятся чем-то больше, чем просто воспоминаниями, и именно они накладывают на тебя  отпечаток на всю жизнь.
Сенокос. Сенокос, когда папин институт посылали летом, в самую жару, на сенокос, запомнился мне палатками, большим обеденным столом под тентом, натянутым на столбы из берёзовых стволов, лавками вокруг него, печкой, на которой готовили обед, самодельным небольшим вырытым погребом, колодцем-родником с холоднющей водой, трубой с солёной водой, днём вездесущими мухами, умудрявшимися залетать даже в суп, и комарами, от которых некуда было деваться, ночью. И исключительно тёплым, добрым отношениям к нам, детям (нас там было несколько детей), со стороны взрослых.
Спустя несколько лет после я навестил те места. Многое с тех пор изменилось. Родник-колодец, находившийся в зарослях кустов и деревцев, я не обнаружил. Но труба с солёной водой, вертикально торчавшая из земли на метра полтора, оказалась на месте. И земля вокруг него, как и тогда, была вытоптана коровами. Место лагеря, где мы ночевали в палатках, было пустынно. Но там было всё так же. И тогда воспоминания сами пришли.
Первые классы школы. Зима. Я просыпаюсь, или точнее: меня будит бабушка. Очень не хочется вставать. На улице темно. Бабушка ведёт меня умываться. Она зачерпывает рукой воду, и умывает меня. Вода горячая. Я съедаю яйцо всмятку, и собираюсь в школу. По радио вроде бы передают, что на улице мороз, и первые классы не учатся, но, тем не менее, мы почему-то идём в школу. Не помню, почему. Наверное, потому, что я боялся прогулять школу, и поэтому пошёл. На улице темно, в небе ещё видны звёзды, хотя уже утро, и кругом сверкает снег. Он хрустит под ногами в морозном воздухе. Я приближаюсь к школе. Много тёмных окон. Я поднимаюсь наверх. Последний этаж, на котором учимся мы, первые классы, пустынен. Я узнаю, что мы не учимся, и в радости бегу домой. Радости моей нет предела. Вместо того, чтобы сидеть в школе и учиться, я сижу дома и играю. Один из моих самых счастливых дней.

Турбаза

На турбазе мы отдыхали с самого раннего детства. Это была турбаза от папиного института. Когда мы начинали там отдыхать, там ещё не было трёхэтажного деревянного здания, с туалетами в здании, с отоплением, в котором многие отдыхали уже и зимой. Не было и бани с двумя парилками с небольшим бассейном из ледяной артезианской воды. Ничего этого не было. Было три летних домика, летняя кухня и небольшая банька. Туалет и умывальник были на улице. Два домика были с мансардами наверху, третий был одноэтажный, с печкой.
Отдыхали мы на турбазе каждый год в июле. Вниз, к речке шёл длинный-предлинный спуск с бетонными ступеньками, у самого берега реки заканчивавшийся железной лестницей. В жару, когда мы спускались к речке босиком, железная лестница обжигала ступни. Да! И посредине спуска была беседка со скамейками. Я об этом вспоминаю потому, что мы там довольно часто сидели, переводя дух при подъёме наверх. На речке мы купались, рыбачили с удочкой, забравшись в воду по пояс. Наш улов состоял из пескарей, сорожек и окуньков, которых мы тут же чистили и жарили. Если процесс ловли был занимательным, то вот чистить эту мелкую рыбёшку почему-то никто особенно не хотел. Так что из-за этого порой возникали споры. Более-менее сносно плавать я научился очень поздно, поэтому довольно долго я боялся заходить далеко и плавал лишь только там, где чувствовал под ногами дно. Время, которое оставалось у нас в перерывах между речкой, мы тратили на игру в карты. Играли мы в основном в кинга, а также в веришь-не-веришь, короля-говно и во много других очень весёлых игр. Когда мы играли в короля-говно, то кричали и веселились так, что было слышно далеко за пределами летней кухни, где мы сидели. Помню, очень многие так громко кричали: «говно, смой» - так звали игрока, который, по правилам игры должен был убирать покрытые карты, что мой старший брат даже попросил называть игрока не «говном», как он должен был называться по правилам игры, а конюхом. Лишь позднее мы стали играть в преферанс. Я помню, как я сидел, смотрел за игрой взрослых, и учился… Позже мы уже с ровесниками играли в преферанс. Но об этом, быть может, я расскажу позднее.
Самые лучшие мои воспоминания из детства связаны с отдыхом на турбазе… Когда память заносит меня туда, в эти воспоминания, то что-то тёплое и приятное охватывает меня…
Порою самые глупые поступки в детстве вызывают столько радости и безумного веселья, что по прошествии времени удивляешься… Я помню, как мы, сидя на летней кухне и играя в карты ( во что мы играли? в преферанс? или это было раньше, когда мы не умели ещё играть в него, а играли в кинга? Не помню, но мы, конечно, были ещё детьми), мы запихивали соломку (ту, которую ели) в дыры, которыми зияли стоявшие на летней кухне дермантиновые кресла и очень веселились. Почему-то вспоминается это совершенно бездумное и безумное детское счастье…

Творчество

Писать я начал довольно рано. С самого раннего детства я хотел быть писателем. Причём не просто писателем, а непременно великим писателем. Что я под этим подразумевал в эти годы, не знаю. Наверное, самым-самым лучшим писателем. Первым.
Свои детские произведения я хранил до последнего времени, пока в одно из моих отсутствий дома родители их не выбросили. Писал я стихи, фантастические романы, детективы, чего я только не писал. В основном, так или иначе, это было подражание. Прочитав что-нибудь, я непременно что-то пытался сваять. Хотя было и оригинальное. Хотя, конечно, по уровню всё это было далеко до чего-то серьёзного.
Своё первое стихотворение я сочинил, идя с мамой по дороге. Одну строчку сочинял я, другую подкидывала мама. До сих пор помню начало этого стихотворения: «Дорога, дорога идёт через лес, на этой дороге прыгает бес…». Совершенно очевидно, что стихотворение было навеяно «Сказкой о попе и о работнике его Балде» Пушкина. Но тогда я, наверное, об этом просто не задумывался. Стихотворение было показано в школе, и произвело впечатление. Меня направили прочитать его в доме творчества. Но там со мной произошло непредвиденное обстоятельство. Я хотел непременно прочитать его наизусть, но несколько раз запнулся. В общем, на этом всё и кончилось.
Впрочем, попытки «продвинуть» своё творчество на этом не закончились. Помню, я отправлял свою фантастическую повесть в журнал «Юный техник». Произведение называлось «Тайна заброшенной цивилизации», или что-то вроде того. Мне пришло официальное письмо из журнала, где подробно разбиралось моё произведение. До сих пор помню, как критик в письме пенял мне, что мои герои в произведении обзывают друг друга «обормотами», что недопустимо. Сейчас подобное «пеняние» на брань героев выглядит смешно и вызывает лишь улыбку, но тогда всё было иначе. Это было советское время.
В детстве у каждого есть особые, ни с чем не сравнимые занятие – игры. Это – абсолютное счастье. Но у меня ещё было и другое, своё занятие – творчество. Сочинение. Каждый раз, когда я сочинял, я был счастлив. И вполне серьёзно считал, что сочиняю нечто великое. Наверное, если бы не было этого осознания важности того, что я делаю, то, возможно, с творчеством я завязал бы уже в раннем детстве. Но каждый раз я считал, что делаю нечто важное, и это побуждало меня продолжать дальше.

Больница

Особое воспоминание у меня вызывает время, проведённое мною в больнице. Я учился тогда в старших классах, наверное, где-то в восьмом. Мне было тогда лет четырнадцать. Дело было осенью. Под моросящим дождём мы ходили вокруг школы. Было очень холодно. На следующий день (а может, спустя несколько дней?) я стал очень плохо слышать. Как мне объяснили потом, за барабанной перепонкой у меня скопилась жидкость. Так  я оказался в больнице. Это, пожалуй, был единственный случай, когда я пропустил школу на столь большой срок – где-то на месяц, если не больше.
Помню, я лежал на больничной койке, когда появилась девушка. Это была уборщица. Со шваброй в руке она мыла пол в палате. Когда она со шваброй подошла к моей койке, она стала что-то говорить мне. Я практически ничего не слышал и лишь скромно улыбался. Она была очень красивая. Голубые глаза, белокурая, груди, очень хорошая фигура, - всё было при ней. Так несколько вечеров она что-то говорила, а я ничего не слышал.
В детстве и в школе я был очень скромен, где-то даже чересчур, но в общении с девушкой я осмелел и стал более разговорчив. Но это было позже, когда мне прокололи барабанную перепонку и выпустили жидкость и ко мне вернулся слух. А те вечера до операции я лишь улыбался на разговоры девушки и молчал. Впрочем, должен разочаровать тех, кто хотел бы услышать пикантное продолжение. Хоть в дальнейшем я и старался проявлять знаки внимания, но дальше наши отношения не пошли. И вероятно, я так думаю теперь, я ей был, возможно, симпатичен. Хотя точно не скажу. Она мило общалась со мной, но, вероятно, моя молодость отпугивала её от каких-то других отношений. Но всё это, конечно, мои домыслы. Кто знает, что делалось в её головке? Её образ ещё долго будоражил мои юношеские фантазии и мечты.
В палате я был самый молодой. В палате лежал старик, средних лет мужчина – следователь и курсант военного училища. Были и ещё, кажется, пациенты, но их образы стёрлись из моей памяти. В них остался следователь, старик, уповавший на помощь нетрадиционной медицины (с ним что-то было серьёзное) и курсант. Следователь был очень строгий. Когда мы садились за стол есть, он почему-то запрещал класть локти на стол - это я запомнил. Как и запомнил и то, что он угощал нас дольками лимона, и мы пили чай с его лимонами. Лимоны в те времена были не то дефицит, не то редкость, поэтому это как-то особенно врезалось в память. Врезались в память и его анекдоты. Анекдоты были про Горбачёва, и ещё про что-то, чего я уже не припомню. Но анекдот про Горбачёва надолго вбился мне в память. «Заблудился Горбачёв в лесу. Бродит день, другой. Подходит к нему мальчонка. - Если выведу из леса, дадите Героя Советского Союза? – Да ты что? – возмутился Горбачёв, – нет! Бродит ещё день, другой. Снова встречает мальчонку. – Выводи из леса, дам Героя! – Нет, мне посмертно не надо! – Как так? – Отец сказал: выведешь Горбачёва из леса, голову оторву!» Был и другой анекдот про Горбачёва, дословно который уже не помню, как Сталин с соратниками пили за столом, в это время подошёл мальчик, взял бутылку водки со стола и разбил. Как тебя зовут, - спросил Сталин. – Миша Горбачёв, - ответил мальчик. Вот и всё, что я запомнил из многочисленных анекдотов, рассказанных следователем.
Курсант, лежавший в палате, бегал на свидания к уборщице, что мыла полы. Для этого он брал у меня напрокат мою нарядную рубашку. Вылазил он вечером в окно, если я ничего не путаю. Один раз он взял откуда-то яблоко и хотел им угостить девушку, но к нему пришёл в палату, по-моему, учившийся с ним, и попросил яблоко зачем-то. Ничего не подозревающий наш сосед по палате дал ему яблоко, а тот откусил его. Этот коллега нашего курсанта, иногда приходивший к нам в палату, запомнился мне не с самой хорошей стороны. Он тут же дал мне кличку «Маленький Мук». Впрочем, его затею никто из нашей палаты не поддержал. У нас в палате лежали слишком приличные и порядочные люди.
В больнице я впервые испытал, что такое общий наркоз, а также как бывает больно, когда прокалывают барабанную перепонку. Вначале мне, по-моему, прокололи барабанную перепонку. А затем уже под общим наркозом мне делали операцию на носу, по исправлению носовой перегородки, которая, как говорили, была искривлена, и за счёт чего у меня в ухе скапливалась жидкость.
Барабанную перепонку мне прокалывали шприцём. Одна врач держала меня в этот момент, а другая прокалывала. Несмотря на то, что мне перед этим чем-то спрыснули в ухе, наверное, анестетиком, боль была адская.
Общий наркоз мне запомнился темнотой. Как на меня надели маску, я вдохнул несколько раз чего-то не очень вкусного и провалился. Во мрак. В темноту. Когда я очнулся, я помнил только темноту. Наверное, так выглядит смерть, в дальнейшем думал я. Ничего. Мрак. Темнота.
После наркоза я очень хотел спать. Я очнулся и снова хотел заснуть, но соседи по палате не давали. – Не спи! Не спи! – слышал я, когда проваливался в сон, и снова открывал глаза. Вначале я ничего не чувствовал, просто хотел спать. Я тогда не знал, что после наркоза спать нельзя. Когда же наконец отошёл от наркоза, то обнаружил, что весь нос мой забит бинтами. Дышал я ртом.
Самое ужасное было, когда спустя несколько дней у меня из носа вытаскивали бинты. Бинты засохшей кровью присохли в носу, и их размачивали перекисью водорода, разматывали и доставали. Из носа через носоглотку бежала кровь. Носом дышать было нельзя – в носу были ещё бинты, а в рот из носа бежала кровь, и ртом тоже дышать было очень плохо. Я перевёл только дух, когда из носа вытащили последние бинты.
На улице стояла осень. Эта осень, осень в больнице, запомнилась мне надолго. Аллея в больничном дворике была завалена листвой. Жёлтые, красные листья. И я иду по аллее, загребая ботинками опавшую листву. Солнце, слабое и бледное, едва проглядывает сквозь пасмурное небо и сквозь жёлтую листву деревьев… Воздух прохладный и прозрачный. И ты, ты наедине с этой осенью, особой осенью в твоей жизни…

После больницы я снова вернулся в школу. Школу я не любил всей своей душой. У меня не было любимых предметов -  у меня были нелюбимые. Не любил я физику, химию – я их просто не понимал. Вообще пребывание в школе для меня было каторгой. Я ждал окончания урока, как избавления.  Расслаблялся я только тогда, когда приходил домой. Тогда ко мне приходила радость. Радость игр (особенно в младших классах) и радость творчества. Тогда вся моя зажатость проходила; я становился сам собой. Учился я на четвёрки и тройки; случались и пятёрки, и очень редко - двойки, что было очень-очень неприятно.
Особый момент в школе вызывал момент получения новых учебников на следующий учебный год. Это был очень волнующий момент. Я с замиранием сердца получал новый комплект учебников и тут же начинал их рассматривать. Обладание новым, ещё неизведанным, что скрывалось во вновь получаемых книгах, доставляло мне особый род восторга. Получив учебники, я ещё долго рассматривал их, перелистывал их дома…
Из учебников запомнилась книга не то родной речи, не то литературы в младших классах с гимном Советского Союза на первой странице… Гимн Советского Союза на первой странице… Тогда ещё был Советский Союз, и я, маленький гражданин, ощущал за своими плечами всю мощь великого государства… Вот эта ностальгия по защищённости и могучести твоего государства, осталась во мне надолго… Может быть, именно эта ностальгия и стала одной из скрытых действующих сил, что поставила меня на свой, собственный путь в жизни…
В школе я был очень скромен и зажат. Моё поведение в школе не доставляло учителям хлопот. Лишь только в старших классах я начал прогуливать уроки. Один раз за этот прогул нас заставили мыть полы в классе. Помню, я был так обижен и рассержен, что впервые сделал осознанную диверсию в классе. Дело в том, что в классе стоял шкаф с учебниками и художественной литературой. И именно из этого шкафа я вытащил детскую книжку про собачку, книжка, как сейчас помню, называлась «Ярик», и на странице, где была иллюстрация с этой самой собачкой, пририсовал этой самой собачке… ну, впрочем, вы поняли. Пожалуй, это был единственный случай, когда я набедокурил в школе…

В баню с папой мы ходили регулярно. Часто мы брали номер, но и ходили также часто в общественную баню. Помню телевизор в холле бани, и там идёт мультфильм про Нильса Хольгерсона. Этот мультфильм показывали в передаче «Спокойной ночи, малыши» по частям. Но однажды продолжения не последовало. В это время умер Леонид Ильич.
Смерти тогда следовали одна за другой, и мы не учились. Но, как описывают многие злопыхатели, не было никакого ехидства по этому поводу; наоборот, я маленький человек, ощущал причастность к чему-то большому и значительному, к чем-то всеобщему…

Турбаза

Особой отдушиной было лето. И турбаза. Там исчезала моя зажатость и скромность. Там я раскрепощался вместе с ровесниками и старшим братом. Речка, карты, весёлое и беззаботное времяпровождение… Когда мы научились играть в преферанс, мы проводили за картами время с самого раннего утра до часу-трёх ночи… Кто-то считает, что в преферанс играют обязательно на деньги; мы не играли на деньги; да и откуда они взялись бы тогда у нас, детей… Да и это было ни к чему. Нам просто было интересно вместе.
Это был сезон дождей. Не помню, то ли мы заехали позже, во второй половине июля, ближе к августу, то ли июль такой выдался, но дожди лили каждый день. С утра до ночи. И ночью тоже. Речка отпадала. Есть мы ходили в соседний дом отдыха. В 9 утра, кажется в час или два дня и в восемь вечера. Мы играли в карты только с перерывом на завтрак, обед и ужин и на сон. И так две (или три?) недели. За окном лил дождь, в летней кухне горел свет, так как было пасмурно на улице и темно, а мы сидели и играли. На столе лежала расписанная пулька, сданные карты, а я был несказанно счастлив. Счастлив от совместного времяпровождения и интересной игры! Эти две недели беспрерывной игры так остались в моей памяти как одно из самых счастливых воспоминаний моего детства…
У нас была своя компания. Однажды на турбазу заехал парень. Он был выше нас, он был вообще очень высокий. Был ли он старше нас, или примерно нашего возраста, не скажу, не знаю. И тут я поступил так, что вообщем мне до сих пор стыдно за своё поведение. Ребята, с которыми мы играли, начали его доводить. Вначале я вёл себя по отношению к нему ровно, и не включался во всеобщее беснование. Но потом и на меня тоже что-то нашло. А надо сказать, что Дима (так его звали) очень сильно метал шишки. И когда его доводили, он бросал в своих обидчиков шишки. Счастье, что никому со всей силы эта шишка не попала в лицо, а то не обошлось бы без серьёзных травм. То, с какой силой он метал шишки, расскажет случай, который я опишу ниже. Так вот, я довёл его до белого каления какими-то глупыми обзывательствами, и он побежал за мной. Я забежал в летнюю кухню и закрыл за собой дверь на замок. И тогда он взял шишку в руку и бросил. Шишка была сжатой, нераскрывшейся, и поэтому её пробивная сила была ужасающей. Шишка попала в край стекла и вместе с осколками стекла выскочила внутрь летней кухни. В углу стекла образовалась дырка сантиметров на 6-8. Что интересно, стекло не разбилось, не пошло трещинами, просто оказался отбитым уголок. Поэтому, конечно, счастье было для нас, дураков, что он никому из нас не попал в лицо.
Алкоголь я стал употреблять довольно поздно. На моей памяти был случай, как в летнюю кухню в холодильник (а на летней кухне была плита и холодильники) мужики поставили канистру пива. Мои ровесники тут же начали это пиво потреблять. Помню, я тоже попробовал пиво, но, по-моему, пить его не стал (мне в те времена не нравилось это неприятное горькое пиво, тогда я любил вкусный сладкий лимонад), в отличие от ребят. Они довольно здорово опорожнили канистру. Чтобы замести следы, они вроде бы долили в канистру воды. Или хотели это сделать, а их кто-то из нас отговорил. Откровенно говоря, уже не помню. Что-то запоминается в нашей памяти, а что-то выветривается и исчезает навсегда… впрочем, этот случай не характеризует нашего времяпровождения на турбазе. Употреблять, и то немного на турбазе, мы стали в классе 9-10, а до этого причина нашего веселья была вовсе не в этом. Нам просто было весело и интересно вместе.
Запомнились с турбазы мне большие печатные пряники с большими буквами на них – названием деревни, которые продавались в местном деревенском магазине, баня с холоднющей водой из скважины в бассейне и многое другое.
На турбазе мы отдыхали всегда с папой. Папа всегда парился очень здорово. Когда мы входили в парилку, мужики говорили: - Ну вот, Яшин идёт, или : - Ну, вот, Яшины идут. Это означало: сейчас даст всем жару, наподдаёт на каминку так, что уши у кое-кого скрутятся. От этих слов меня охватывала гордость за папу.
После парилки мы, разгорячённые, ныряли в бассейн с холоднющей ледяной водой. В бассейне никто не задерживался. Минута, и любой выскакивал оттуда пулей. Вода в бассейне была из скважины.
После бани мы пили только горячий чай с лимоном или вареньем. Пить лимонад после бани папа нам запрещал.
Ещё из интересных времяпровождений на турбазе был волейбол. На траве были вкопаны два столба и натянута большая сетка. Я помню, как я всегда рвался играть в волейбол, но часто меня не брали, так как играл я не очень хорошо, порою срывал подачи, и не попадал по мячу, когда он на меня летел. Но всегда очень хотел играть. Когда не хватало игроков, меня брали в команду. Поэтому я всегда радовался, когда не хватало народу для команды. Подавал я всегда свечкой, навесом, по-другому не умел. Очень радовался, когда отбивал перелетевший на нашу сторону мяч. Искренне переживал неудачи. Помню, как я безумно бывал рад, когда мой взмывший с подачи мяч на высоту сосен, перелетал на ту сторону, и мой мяч не отбивали. Особенную радость мне доставляло, когда подобным макаром я забивал соседней стороне подряд мячов пять-шесть. Меня хвалили: «давай ещё подай им так же!», и мне было чертовски приятно. Но часто, когда меня начинали нахваливать, мой мяч или вылетал за поле, или недолетал, либо я вообще срывал подачу.

С детства я хотел стать писателем, и поэтому вопросов, куда поступать, у меня не возникало. Я непременно хотел поступить в Литературный институт имени Горького. Впрочем, жизнь немного скорректировала планы, и я поступил на филфак Кемеровского университета. Впрочем, всё это было в одном направлении. Но университет – это особая тема. Там я впервые почувствовал себя человеком, встретил преподавателей, которых начал уважать и уважаю до сих пор. Распад СССР и всё то, что стало происходить в стране, произвело на меня большое впечатление. Вначале я ещё не понимал происходящего, но потом осознание трагедии происшедшего настигло меня.
Особые воспоминания у меня вызывают походы в детскую библиотеку. Я помню, как благоговейно я стоял перед полками с книгами, выбирая книгу. Из тех книг, что я брал в библиотеке, помню только какую-то сказку с королями, каким-то царством и главным героем в шапке-невидимке. И, конечно же, любимые всеми детьми книги Волкова «Волшебник Изумрудного города» и «Незнайку» Носова. Да, и, конечно, «Чиполлино». Были и ещё книги, которые уже трудно вспомнить. Но, разумеется, самой-самой любимой моей книгой был «Волшебник изумрудного города». Эти шесть книг Волкова (и «Волшебника…», и «Урфина Джюса, и его деревянных солдат», и «огненного бога марранов», и «семь подземных королей» и «жёлтый туман» с волшебницей Арахной, и последнюю книгу про пришельцев) я знал практически наизусть, перечитывал снова и снова. Особое чувство вызывали картинки в книгах. Книги Волкова были прекрасно иллюстрированы, и я наслаждением снова и снова открывал эти книги. И книги Носова про Незнайку, и «Чиполлино» были прекрасно проиллюстрированы.
До сих пор помню, как я на сданную макулатуру (а это было двадцать килограммов газет) взял книгу, в которой были три сказки: «Чиполлино», «Мэри Поппинс» и «Маленький принц» Экзюпери. Собственно говоря, я брал книгу исключительно ради сказки про Чиполлино. Это была одна из моих любимых книг. И как же я был разочарован, когда обнаружил вместо многочисленных красочных рисунков почти на каждой странице всего-навсего несколько некрасивых чёрно-белых иллюстраций.
В детскую библиотеку мы ходили всегда с мамой. Поход в библиотеку был всегда для меня радостным событием. В детстве всё поделено на приятное и неприятное. Неприятно учить уроки, ходить в школу, ложиться в девять-десять часов вечера спать, рано просыпаться утром в школу, приятно играть, купаться, пить вкуснющий лимонад, получать в подарок новые игрушки. Поход в библиотеку был для меня из разряда очень приятных событий. Я выбирал на полке новую книгу, и вместе с книгой мне открывался новый мир. Это был особый, совершенно новый мир, в котором пока я читал, я жил. В детстве всё особое, необычное. Книга, которую ты читаешь – не просто текст, какое-то отвлечение на несколько часов или дней, а совершенно реальный мир, в котором ты живёшь. И деревья, мимо которых ты ходишь – особые. Детство – это мир, когда деревья были большими. И это действительно так. Тот, кто сказал это, был действительно гений: в детстве действительно всё большое, необъятное, а ты – такой маленький в этом огромном мире. Это ощущение необъятности, огромности мира осталось у меня вместе с воспоминаниями о раннем детстве.
Книги… Это были сказки… сказки про Маленького Мука, про Мальчика-Звезду Уайльда, сказка про царевну Горошинку Мамина-Сибиряка, кажется… и многое другое. Помню, как особое, совершенно жуткое впечатление на меня произвели абхазские сказки. На мою детскую психику произвели ужасающее впечатление сказки про то, как отрезали головы, а людей варили в котлах со смолой. Это было что-то запредельное в те ранние годы для меня. Ещё долгое время я ходил под гнетущим впечатлением от прочитанного.
В детстве перед сном мама читала нам книги. Это был «Пятнадцатилетний капитан» Жюль Верна, книги про мореплавателей Кука, Колумба. Пока мама читала книгу, я жил в этом мире, где был отважный мальчик-капитан, негодяй Негоро…, где мореплаватели открывали новые земли… я жил в этих мирах…
Были любимые мультфильмы. Это был и «Капитан Врунгель», и «Ну, погоди», и «Путешествие Нильса Хольгерсона», и «Кот Леопольд», и «Простоквашино», и многие-многие другие. Это были прекрасные рисованные, добрые советские мультфильмы. Как сейчас помню, что я очень не любил смотреть кукольные мультфильмы. Ещё какую-то симпатию у меня вызывал кукольный мультфильм про попугая, слонёнка, удава и обезьянку, «33 попугая», кажется, назывался он.
Дорога в детскую библиотеку шла мимо старых построенных деревянных двухэтажных зданий вперемешку с кирпичными зданиями. С крыш капало. Под крышами лежал ноздреватый снег и стояли небольшие лужицы на оголённом асфальте. Стояла ранняя весна, воздух был прохладный и свежий. До библиотеки было довольно далеко, но дорога не была в тягость: ведь там меня ждала новая книга, целый новый мир… Часто я шёл за очередной книгой Волкова, и с восторгом брал в руки книгу, если она оказывалась в библиотеке, ещё не взятая никем передо мной. На обложке была изображена волшебница Арахна, и название «Жёлтый туман». Меня ждала встреча с новой книгой, с волшебным и чудесным миром.

Праздники

Праздники в детстве имеют особое значение. Самыми любимыми праздниками были, конечно, день рождения и Новый год. На Новый год мы с папой приходили в магазин, он открывал саквояж, брал нам с братом десять (или двадцать?) бутылок вкусного лимонада, и ставил их в саквояж. Лимонад продавался в поллитровых стеклянных бутылках. Особенно мы любили тархун. На новый год мы опивались вкуснющим лимонадом до переполненного живота, смотрели новогодний концерт, а он в старые советские времена был шикарным, и поздно ложились спать. Новый год был единственным днём, когда нам позволялось ложиться так поздно, как мы сами захотим. Ещё на Новый год вспоминаются шикарные наборы шоколадных конфет с обязательной шоколадной фигуркой в фольге – зайчика или медведя.
День рождения в детстве – событие. Это – ожидание подарков: что же мне подарят? Это – стол с родственниками вокруг, лимонадом и большим тортом. Торт на мой день рождения всегда заказывали. Это был большой торт (таким он казался тогда, хотя был больше обычного не больше, чем в два-три раза) с лебедями из бизе. На свой день рождения (как впрочем, и на другие праздники, но в свой день рождения у меня было преимущество) я доканывал родственников игрой в «Что? Где? Когда?» с собственными вопросами и призами. В мой день рождения родственникам деваться было некуда (ведь я был именинник), и они играли со мной. За правильные ответы я вручал призы. Что из себя представляли призы, убей бог, не помню. Вопросы были разные. Были и совсем простые, и глупые, но случались и хорошие. О том, какие вопросы я придумывал, говорит тот случай, что один из придуманных мною вопросов кто-то из телезрителей затем задал в настоящей игре «Что? Где? Когда?». Это был вопрос о предназначении деревянного молотка на судне, которое плавало несколько веков назад. Настоящее назначение молотка было анестезия: им оглушали по голове человека, которому предстояло сделать серьёзную операцию. Разумеется, я был тогда горд своими вопросами. Впрочем, тогда я не разделял вопросы на хорошие и плохие: тогда я считал, что все мои вопросы хорошие и выдающиеся.
В детстве я не был вундеркиндом. Мои сочинения, как стихи, так и проза, ничем не выделялись и были очень детскими. Единственное, чему я научился очень рано – это играть в карты и шахматы. Родственники уж было думали, что я стану большим шахматистом и подарили мне доску с портретами знаменитых шахматистов – Алёхина, Капабланки, Ботвинника и др. Но их надежды не оправдались: хоть в шахматы я и продолжал играть, но вовсе не так сильно, как кто-то предполагал.

Смерть

Мои детские годы не были омрачены трагедиями. Они были светлы и радостны. Все родные были живы и здоровы. Год 90-ый (?) омрачился смертью бабушек. На ту пору мне было лет четырнадцать. И хоть к папиной маме мы ходили довольно часто в гости, но мы не были так близки к ней, как с папиной тётей, бабФисой, как называли её мы. Всё наше детство прошло с бабФисой и баТаней. Вначале умерла бабуся, как мы называли папину маму. Конечно, это не могло не потрясти меня. Человек, к которому мы ходили в гости, играли в её комнате, ещё вчера живой и разговариваший с нами, вдруг умер. Но затем ещё одна потеря потрясла меня ещё больше – умерла бабФиса. Как часто я ночевал у бабФисы и баТани. Я лежал перед сном в одной кровати с бабушкой и она рассказывала мне что-то перед сном. Эти воспоминания, осенённые особой, ни с чем не сравнимой теплотой, остались надолго в душе. Особые приговорки и присказки бабФисы ни с чем нельзя было спутать. Она не всегда выражалась правильно, но любое слово, сказанное ей, было сказано с особой, её интонацией. Она зачастую называла нас с братом «мандёнками», но это не было ругательством. Это было сказано так тепло, так добро, что я очень долго считал, что это – приличное слово, и, к смущению родных, даже пытался как-то употреблять его.
После смерти бабуси, родной сестры бабФисы, бабФиса слегла. Вероятно, она очень сильно переживала смерть сестры.  Из квартиры, в которой жили бабФиса и баТаня, её перевезли в квартиру, где жила бабуся с моими тётями и дядей, под их присмотр. Я приходил несколько раз проведывал бабФису. Она ворочалась на кровати, в той квартире, где умерла бабуся. Позже я почему-то думал (хоть и был ещё мал, но вот – мистика!), что бабФиса умерла именно потому, что её перевезли в квартиру, где умерла бабуся.
Именно в этом году я увидел вблизи гроб с жёлтым лицом бабуси. Все родные подходили и целовали в лоб бабушку. По-моему, я так и не смог. Это был уже совсем другой, чужой мне человек.
На кладбище гроб опустили в яму, кинули сначала несколько комков глины сверху, а потом стали зарывать лопатами. То же повторилось спустя несколько месяцев и с бабФисой.
На кладбище за всё это время я бывал всего несколько раз. Я не считал, что это – плохо – не посещать, место, где похоронены близкие тебе люди. Я считал, что они – не там, где похоронены, а всегда где-то рядом с тобой. И чтобы пообщаться с ними, вспомнить их – не надо ходить на кладбище, достаточно вспомнить их и мысленно обратиться к ним.
Когда я вспоминаю бабФису, сразу вспоминается запах жареной картошки на сливочном масле, сковородка с уходящим вверх жаром и паром от картошки, разложенные пуговицы, которыми мы играли у бабушек, картами, в которые мы так часто перекидывались с бабФисой, запах лука от бабушки, который она так любила есть, и многое-многое другое, что уже никогда не повторится, но что навсегда останется в памяти…