Душевный человек

Soulman

Когда стоишь зимой на автобусной остановке, ветер сразу становится гораздо холоднее и пронзительнее, чем во всех остальных местах земного шара. И время тянется немножко дольше, чем обычно. Да и вообще, такое странное время сейчас, оно длинное и растянутое, как резинка на рогатке, готовая в любой момент выстрелить. У меня всегда так перед Новым Годом – как только приходит декабрь, собираются все дела, которые я не успела сделать за предыдущие месяцы, выстраиваются в очередь, галдят, толпятся, ссорятся и каждое считает себя самым важным и несправедливо недооцененным.

Напротив остановки – площадь, летом на ней красуются фонтаны, а сейчас уже нарядили елку. Елка смотрится совершенно нелепо – потому что вокруг нее нет никакого снега, только грязь, разукрашенная в хаки почти апрельским солнышком. Но ветер все равно очень противный. Мне-то все равно, просто я слегка волнуюсь за дочку – она недавно болела, и мне совсем не хочется, чтобы она замерзла.

Наконец, неспешно и почти бесшумно к остановке подкатывает микроавтобус с шашечками. Номер маршрута на нем почему-то не указан, но он останавливается и гостеприимно распахивает дверцу. Дочка радостно бежит к машине, рядом с ней спешит еще один человек, так что мы все засовываем головы в салон и спрашиваем у водителя, поедет ли он туда, куда нам надо, а потом обустраиваемся на мягких сиденьях. Они тут какие-то непривычно широкие и глубокие, как в самолете. Человек, сидящий рядом с нами, выглядит очень необычно, это я успела заметить, еще когда мы подбегали к машине.

Это мужчина лет шестидесяти, стройный, среднего роста, в руках у него сумка, он придерживает ее худыми длинными пальцами. И у него ужасное лицо – нижняя губа огромная, разросшаяся, бугристая. Я невольно вспоминаю шуточное высказывание «раскатал губу трамплином» и немедленно этого стыжусь – человек болеет, а мне бы только ржать. Ничего святого.

Мужчина этот поглядывает за окно, оглядывается, вертится по сторонам и спрашивает меня:
- А вы не знаете, он едет до госпиталя?
- Наверное, - отвечаю я.

Самый добрый в мире голос – у этого человека. Честно. Очень мягкий, осторожный, одновременно мелодичный и слегка шершавый. Теперь этот человек напоминает мне какого-нибудь блюзмена из старых, добрых, черно-белых записей. У классических блюзменов тоже широкие губы и душевные голоса.

Мы обустраиваемся, оплачиваем проезд, спорим о чем-то с дочкой. Я поворачиваюсь к окну, скользнув взглядом по нашему соседу, и улавливаю на его лице какую-то тень. Может, он подумал, что я его разглядываю, и огорчился?

- Такая погода, будто весна! – говорю я ему, кивая за окно.
- Да! – оживляется он, - Солнышко, и все тает!

Сумка в его руках чем-то напоминает мне мой школьный портфель, и в голове вспыхивает целый букет трудноуловимых воспоминаний – что-то о юности, о свободе, о дороге, о том, как можно сесть в автобус и катить, куда глаза глядят, радуясь жизни, даже если какая-то весомая часть мира, казалось бы, против тебя. Всегда есть и такая, которая «за». И самая большая – та, которой все равно, и на этой территории – владения свободы и легкости.

- А мы еще не приехали? – спрашивает дочка.
- Нет, Насть, нам еще одна остановка осталась. Видишь, мы только проехали книжный магазин.
- Да, - соглашается Настя и улыбается нашему соседу. Он тоже ей улыбается, и так они смотрят друг на друга секунд десять.
- Ты смешной! – неожиданно выдает ребенок дружелюбно и снисходительно.

Такой вот ребенок мой искренний. Вчера она сказала одной тете, что та очень красивая. Тетя, конечно, порадовалась. А вот другая тетя позавчера, наверное, огорчилась, когда услышала: «Ты толстая, как наша бабушка!» Я потом объясняла, что не нужно говорить людям ничего обидного об их внешности, но, наверное, Настя подумала, что это относится только к толстым.

- Я не смешной, - грустно и как-то взволнованно поясняет сосед. Он искренне говорит с маленькой глупой девочкой, от себя самого, а не через поколения правильных-взрослых-которые-знают-как-надо-себя-вести, - Я…
- А я красивая! – победно завершает ребенок.
- Красивая, - соглашается он, - в детстве все красивые.
- Нам пора выходить, простите нас! – говорю я.
- Пока! – весело говорит Настя, - Еще увидимся, хорошо?
- Хорошо! – поспешно соглашается сосед своим мягким добрым голосом, - До свидания!

Мы выпрыгиваем со ступеньки микроавтобуса и идем вперед по мокрому снегу, лужам и грязи. Впереди у нас подземный переход, потом торговый центр. Мы молчим. Мне грустно и как-то легко. Я думаю, что все мы, люди, по сути своей одинаковы – у каждого есть свое лицо, душа и какой-то путь. И никогда нет четкой уверенности, куда именно этот путь тебя приведет, не всегда устраивает собственное лицо и тело, но при всем этом остаться открытым и добрым – это самая жизнеутверждающая человеческая сила.
- Насть?
- Да, мам?
- Ты, пожалуйста, не говори людям, что они смешные, ладно? Даже если они кажутся тебе очень странными.
- А почему?
- Ну, люди все разные. Вот представь, выскочит у тебя на носу прыщ – и все будут смеяться и говорить, что ты смешная. Разве тебе будет приятно?
- Нет, - тихо отвечает Настя и смотрит под ноги.
- Ну вот, и другим людям неприятно. А этот дядя не смешной, он просто болеет.
- Чем?
- Я не знаю, я же не врач. Не будешь больше так?
- Не буду, - грустно вздыхает Настя, сосредоточенно перепрыгивая через лужу.
Я держу ее за руку, и мы молча и неспешно идем домой. На стеклах наших окон веселятся солнечные зайцы, а за ними кудрявятся фикусы-пикусы.

Дорога лежит немного в стороне, шумит моторами и шуршит колесами, стонет сигналами, открывает и закрывает направления. Иллюзия, впрочем – потому что целым пучком бесконечного числа направлений обладает любая точка пространства. Никуда от них не денешься.