Прометеев ехал на работу

Посвящается Роберту Уилсону



Прометеев ехал на работу. С тех пор, как он в последний раз сидел в маршрутке – а это было вчера – ничего не изменилось. Те же самые люди – растерянные и одинокие, как он сам. Тот же городской пейзаж, неумело кем-то составленный – обстоятельствами? – из дороги, домов, больше похожих на жилища не для живых, а для мертвых, да невнятного света далекого сентябрьского солнца.


Всё было тюрьмой. Не только внешний мир, но и внутренний – Прометеева, как и всех пассажиров маршрутки, раздирали переживания о том, что будет сегодня, что будет завтра, что будет через год, как прожить сейчас, после лета, почти без денег, которые были с кредитным минусом потрачены в отпуске.


Была только отдушина, некое пространство, куда Прометеев убегал, и чувствовал там себя сильнее. У других в этой роли выступали кроссворды, радио, а у него – электронная книга.


Включив ее, Прометеев читал откопанный им в интернете трактат какого-то раньше неизвестного ему Луи-Себастьяна Мерсье «Год 2440-й». Эта книга всплыла в ходе подготовки к одному лекционному курсу, который Прометеев читал, будучи преподавателем.


Мерсье жил в далекой середине XVIII века; там он как-то раз заснул, и увидел Париж XXV столетия. В начале своей книги Мерсье писал: «Мысль долговечнее человека. В этом – великое ее превосходство! Покинув могилу, она обретает плоть и бессмертие; и в то время как затихают и уходят в небытие громы деспотизма, голос сочинителя, преодолевая преграду времени, доносит чрез века хвалу иль приговор владыкам мира».


Прочитав эту первую строчку о том, что мысль долговечнее человека, Прометеев внутренне улыбнулся и сказал про себя, словно разговаривая с Мерсье: «Да, молодец… Вот видишь, твоя мысль долговечнее тебя. И теперь я – с ней знакомлюсь. Я слышу тебя сквозь столетия».


Француз писал по-буржуазному занудно, текст его, конечно, неплохо было бы «подсушить» процентов на сорок. Но Прометеев все равно читал его, потому что мысли, образы захватывали.


Париж XXV века был идеальным – в нем не было шумных карет, бродяг и нищих (все – при работе), почти все ходили пешком. Европейцы – и другие народы – уже не знали, что такое война и даже не изучали историю человечества, потому что в ней ничего, кроме войн, не было. Все граждане – полны добродетели, все стремятся приносить пользу, богатые не издеваются над бедными, а помогают им. Люди науки не пишут бессмысленные книги, но – применяют свои открытия на деле.


Религии прошлого умерли, отравленные ядом фанатизма, осталась одна естественная религия без догматов и с верой в «простого» бога. Причастие выглядит так: человек в храме сначала смотрит в телескоп, а потом – в микроскоп, так он видит и в мега- и в микромире величие их творца. Атеистов нет – не потому, что они запрещены, а потому, что каждый человек с помощью физики ясно убеждается в том, что атеизм ложен.


Писатели служат государству, т.е., нравственности. Принцы содержат благотворительные рестораны. Книги по богословию и праву хранят в подвалах библиотек, и, если враг нападает на государство, ему, вместо армии, засылают эти книги. Европейские народы покаялись в своих исторических грехах и уже на пути к объединению друг с другом.


Прометеев все читал и не мог оторваться. Мысли рождались в его голове – нейрологические процессы, происходившие когда-то в мозгу далекого Мерсье породили взрыв и в голове Прометеева. Как будто француз-мечтатель (любитель поспать и видеть сны) был мыслительным вулканом, от которого расходились невидимые волны. И они действительно – о чудо – были долговечнее того, кто их породил.   

   
Во-первых, Прометеев думал о том, что большая часть предсказанного сбылась – Евросоюз, отказ от войн (по крайней мере, внутри этого самого союза), смирившиеся и изменившиеся короли и королевы, культ науки и прочее. Выходило так, что Мерсье своими мыслями как будто прикоснулся к той реальности, в которой живем мы сейчас, отстоящей от него на целых три века.


Во-вторых, с другой стороны, во многом Мерсье и ошибся. Если бы он оказался в Париже не XXV-го, правда, а XXI-го века, он бы увидел там многое, что считал безнадежно «непроходящим» в светлое будущее – и проституток, и накрашенных женщин (если бы только женщин… и это тоже был бы шок), и богатство, глумящееся над бедностью.


Да, обо всем этом думалось Прометееву. Но главным было другое. Что? Восхищение… бесконечное восхищение перед тем фактом, что человек – казалось бы, жалкая букашка, ползающая по земле – смеет так дерзко мечтать и так дерзко предсказывать. Мечтать об идеальном состоянии и предсказывать, что оно – будет.


Прометеев оторвался на секунду от чтения и посмотрел в окно, ничего в нем не видя, просто чтобы подумать еще более внимательно: «Как же нужно презирать реальность, презирать то, что есть, ради какого-то смутного чувства, чувства того, что эта реальность неправильная… и что в ней должен быть не «внешний мир», а… а… что-то мое… То, что в моей голове и в моем сердце. Моя мысль. Моя любовь. Моя красота».


Маршрутка остановилась возле метро «Ладожская». Немногие ее пассажиры – было около половины двенадцатого, час пик прошел – стали выходить. Вышел и Прометеев.


Когда он не читал книгу, то его пальцы сразу находили кнопку плеера, черные провода наушников которого окутывали его шею. В этот раз он слушал – на большой громкости – «Гарбидж», модную быструю музыку с сильным женским вокалом.


Прометеев стоял в сторонке от входа в метро, курил и наслаждался жизнью. Иногда на него посматривали женщины характерным любопытным взглядом. Иногда он и сам провожал глазами ловко затянутую в джинсы женскую попку, или – если повезет – короткую юбку.
Докурив, он достал из заднего кармана жетон и вошел в вестибюль «Ладожской».


Прометеев миновал стеклянные двери.


Именно в этот момент с ним случилось нечто странное.


Поначалу он машинально посмотрел наверх – там был технического стиля потолок станции метро.


В следующую секунду он вдруг подумал: «Все, что ты видишь, и что переживаешь, вся эта тюрьма – не более чем картонная коробка. И опрокинуть ее ничего не стоит».


Ничего не стоит.


И он ее опрокинул.


Реальность, кажется, протертая до дыр живущими в ней усталыми людьми, рухнула, нет, исчезла – сразу.


Остался только он – Прометеев, со своей головой и своим сердцем.


И он понял, что отныне он сам – Великий Архитектор.


Каждая его мысль, каждое чувство, каприз, насмешка – все это вдруг немедленно превращалось во внешнюю Могущественную Реальность. Это было невозможно – она так долго нас мучила своим непобедимым занудством, так долго издевалась над всеми нашими жалкими мечтами, а мы ходили, наполненные познанием и любовью, переполненные, не понимая, куда и на кого их излить. Так проходила жизнь… Миллионы жизней. И вот теперь – Реальность лежала у его ног, покорная. Пустая. Ждущая заполнения богом-творцом. 


Первое, о чем он подумал, а потом сразу и увидел вокруг себя – вместо Петербурга, никому не нужного муравейника, стоит огромный, на всю территорию города, Эрмитаж.


Бог-творец – внутри здания. В Эрмитаже тихо и спокойно. Люди ходят и смотрят на картины, наслаждаясь красотой. Ну, - людей немного, так, чтобы не мешали.

 
Прометеев, радостно вздохнув, подошел ближе, а потом, крутанул, по своему желанию, залы так, чтобы оказаться среди своих любимых голландцев. И вот, он их увидел. Притушенные, темные, коричневые тона. Люди, словно рождающиеся в этих полотнах со своими глубокими загадочными ликами.


Постояв немного, Хозяин Реальности подумал – нет, чего-то еще не хватает. Его следующая мысль воплотилась так же быстро, как и предыдущие – во всех залах Эрмитажа появились художники, написавшие эти картины, всплыли из небытия.


Одетые каждый по своей эпохе, они сначала какое-то время стояли, не понимая, что происходит. А потом, освоившись, подходили к удивленным посетителям и говорили им о своих картинах, о том, что они хотели выразить, что у них получилось, а что меньше, какие они картины писали бы, если бы у них была куча денег. Причем говорили они по-русски.


В отделе же, где находился сам Прометеев, он увидел оживших голландцев – в черных ботфортах и бело-коричневых камзолах, с длинными париками, они стояли и смотрели на него, вызвавшего их с того света. Они ничего не говорили, но по их взглядам – сосредоточенно-внимательным – Прометеев почувствовал, что они его знают, знают его любовь к ним.


Прошла минута и один из художников – казавшийся Хозяину подозрительно знакомым – подошел к нему и положил руку на его плечо. А потом заплакал и сказал:
- Я больше не блудный сын…
Это был Рембрандт.


Последней эрмитажной фантазией Прометеева – которому снова показалось, что чего-то не хватает – была «материализация» всех людей, изображенных на картинах.


В музее стало еще более людно, шумно и пестро. Персонажи картин – давным-давно – были нормальными живыми людьми, а потом на века превратились в изображения. Краски и холст – вот что было их природой. Это было бумажное бессмертие. Все-таки, лучше, чем ничего, миллионы других не могли и мечтать об этом. А они – аристократы и короли со своими любовницами – проскочили в историю.


Теперь же, по воле Прометеевой, их затянувшееся мерцающее бессмертие вдруг превратилось в полноценную жизнь. И они, радостные, забегали по Эрмитажу, короли уже требовали себе почестей, охотники – дичи и кабанов. Напуганные посетители начали лихорадочно искать выход из Зимнего дворца (но не находили).


Впрочем, Эрмитаж как Модель Реальности надоел довольно быстро.
У Прометеева возник второй Замысел.


Дело в том, что накануне и в тот день, когда его пробило на Конструирование, в Петербурге проходил саммит «G – 20». В Стрельну съехались чуть ли ни все правители мира.


Из них, если верить телевизору, главными были американский президент – Черный и наш президент – Бывалый. В данный момент они были противниками. Бывалый приютил в нашей стране предателя, сбежавшего из Америки. В свою очередь, Черный собирался напасть на Сирию, которая казалась Бывалому раем на земле. Из-за всего этого они спорили и потом, выходя к журналистам на пресс-конференцию, говорили, что, к сожалению, не смогли договориться. И Бывалый, и Черный, и все те люди, которые были вокруг них в качестве говорунов, были уверены, что то, что они не смогли договориться – самое важное событие дня. Не договорились… Слышите, люди? Мы не договорились. Прямо не знаем, что делать дальше, как жить.


Прометеев представил себе Константиновский дворец Стрельны. Саммит. Говорящих, здоровающихся, кивающих, пожимающих руки, - одним словом, вечно двигающихся людей. Толпы охранников, которые пытаются не только работать, но и попутно решать свои экзистенциальные проблемы. Жрущих журналистов.


И вдруг все это застыло. Люди превратились в картонные изображения самих себя. Мёртвая тишина. Но самое забавное, что эти картонки были с человеческий рост. А вот те, кто сидел в главном зале, те, кого охраняли и чьи слова записывали с такой торжественностью, словно речь шла о спасении гребаного мира – да нет, гребаной Вселенной, как минимум – они, правители, стали огромными – в три-четыре человеческих роста – картонками.      


Вот сидит пятидесятилетняя блондинка с острыми глазами – канцлер Германии, вот – французский президент с широким бледным лицом, а там, за ним, - такой же бледный английский премьер-министр, с чуть заметным вторым подбородком.


Но главные за этим столом, разделенные немалым расстоянием, глядящие друг на друга – Бывалый и Черный.


Все эти картоны шевелятся. Не замечая того, что они превратились в бумагу, правители наклоняются друг к другу, хлопают по плечу, смеются. И обсуждают проблемы мировой экономики и политики. 


Прометеев – без ненависти – смотрит на них и слышит только шелестение одной картонки о другую.


Нет, долго он быть в этой Реальности № 2 не может, невыносимо. Ему срочно нужно что-то другое.


И он тут же придумывает, представляет это другое, а покорная действительность снова – с ужасающей быстротой – дает его фантазии плоть и кровь.


Весь мир – плоскость. Свет. Еще секунда, и появляется что-то новое. Прометееву не нужно знать, что, он уже знает, сам заказал.


В огромном пустом мире лежит огромная женщина. Лежит на спине, опираясь на локоть левой руки. Она очень красивая, но ее лица Автор не видит. Перед ним только – ноги в светло-серых колготках, уходящие в простую твердой ткани юбку, что начинается чуть выше колен. Дальше видна скрытая под свитером грудь.


Прометеев – видимо, он намного меньше, чем женщина – приближается к ее ногам. Они пахнут духами и свежим, молодым, чистым телом.      

 
Легкий, как воздух, Прометеев вспрыгивает на женское бедро. Ложится и растягивается на нем, безумными руками гладя ткань колготок и словно прорываясь к покрытому ими телу. Его член, казалось, не веря в свое счастье, встает как воин на последнюю смертельную битву и неуклюже упирается во Вселенскую Женщину.


Как давно он мечтал об этом. И как устал каждый день, каждый миг убивать свои мечты.


Прометееву так хорошо на бедре, что он долго сомневается, нужно ли двигаться дальше. Но, все-таки, двигается. Скользнув по колготкам и, кажется, став еще меньше (размером с жука) он оказывается под юбкой. А что женщина? Я забыл сказать – она не издает ни одного звука, молчит. Но – дышит. Это ее молчаливое дыхание возбуждает Прометеева (и меня) еще больше.


Итак, он под юбкой. В абсолютной тьме. В центре мира, откуда выходит каждый из нас и куда так мечтает однажды вернуться. Здесь хорошо. Чем-то это похоже на смерть, но совершенно не страшную, хорошую смерть.


Здесь тоже пахнет духами. Но телом пахнет сильнее. Пахнет бездной, затянутой в защитную ткань трусов, еле святящихся своим белым цветом.


Прометеев собирается не спеша – растягивая божественное удовольствие – ползти дальше, открыть Бездну, но вдруг…


Женщина как будто оживает, и ее бедра сдвигаются, зажимая голову Автора. Он задыхается от счастья, и молит бога об одном – чтобы не кончить раньше времени. А потом происходит новое усугубление – она кладет свою руку Прометееву на голову и прижимает ее к своим трусам…


Он кричит, понимая, что сейчас сойдет с ума.


Белое семя жизни заполняет Реальность № 3 без остатка.


На работу он немного опоздал.


Садясь за преподавательский стол и обводя глазами студентов, как всегда, не желавших учиться, Прометеев с грустью думал: «Когда же? Когда наши человеческие мозги устанут терпеть издевательства реальности и начнут свой священный бунт против нее?»
Мысль долговечнее человека.






6 сентября 2013 года,
Колтуши