Домашняя вечность

Дом боялся, что его продадут… Конечно, он понимал, что не новый, а той еще постройки – послевоенной, когда и в помине не было евростилей, холлов и разных уровней. Добротный, вместительный – с приличного размера кухней, большущей столовой, тремя спальнями и дощатой верандой, украшенной резьбой и выходившей прямо в еловую посадку с бордовоствольными стройными деревьями и великолепным мхом под ногами. Все комнаты Дома заслуживали уважения – дубовой отделкой, широкими окнами, особым уютом освещения и некичливого убранства. Но настоящей гордостью дома являлась библиотека – святая святых хозяина – Юлия Юрьевича Берестова, мостостроителя союзного уровня, но, главное – заядлого коллекционера картин.
 
Полотна в коллекцию собирались десятилетиями, начиная с конца девятнадцатого века, в ней были редкие и подлинные жемчужины, включая Айвазовского, Репина, Тропинина, Саврасова, Малевича и многих других известных мастеров - как русских, так и зарубежных. Начал это собирательство еще отец Юлия Юльевича, врач общей практики, скончавшийся в тридцать первом от инфлюэнцы и завещавший двадцатилетнему сыну это благородно-душевное, но хлопотное дело. И сын заразился им всецело, получив вместе с двумя – тогда еще - десятками полотен неотвязную, пожизненную страсть и тяжелое бремя. Забегая далеко вперёд, скажем, что покоя у владельца пейзажей и портретов больше практически не будет. Куда бы ни забрасывала с тех пор прихотливая судьба инженера Берестова – в Краснодар или Сибирь, в Прибалтику или в Поволжье, везде он первым делом бежал на скупочные пункты, барахолки и толчки, обходил все комиссионки и худсалоны. Он тратил на картины всё, что у него было свободного и всё урезал лимиты, оставляемые для себя лично – время, силы и деньги. И чем этого вида благ или факторов было меньше, тем больше  разгоралась в груди  Юлия жажда обретения и сбережения этих холстов с изображением фрагментов земной жизни, грубая масляно-мазОчная видимость (особенно если смотреть вблизи) которых была окружена для него аурической ценностью, устремлённой – в свою очередь - к необозримой, немыслимой, но манящей вечности. А вечность, что ни говорите, это сильная мотивация.И Юлий таким образом - через картины - стремился к ней...
 
За полвека со времени кончины родителя Берестову удалось сделать весьма приличную и абсолютно заслуженную карьеру и одновременно заполучить более четырехсот картин, из которых добрую половину любой мало-мальски знающий искусствовед отнес бы к разряду ценнейших, а еще одну треть – к шедеврам изобразительного мастерства. Но нет добра без худа - всё это бережно собранное добро нужно было где-то хранить, пакуя соответственно ценности, описывать, беречь от воров и плесени и т.д..
Ох, недаром «главная книга» советует собирать себе сокровища не на земле, а на небе... Сокровища же Берестова ввиду малой жилплощади (большая квартира была отдана предыдущей жене - чтоб только отстала)хранились по частям – у друзей и родни, в лифтерной, даже однажды в камере хранения. Это не могло не надрывать душу владельца. Это грозило убить вечность... Пока были силы, он еще устраивал выставки – возя коллекцию, не в полном, конечно, сборе по городам и весям. Занятие это, доложу я вам, с полным правом следует приравнять к подвижничеству. Или к геморрою, как нынче выражаются. Однако Юлий Юрьевич, будучи потомственным интеллигентом, низким штилем не изъяснялся. Но вы только представьте процесс: обеспечить транспорт, сохранность картин, всю логистику, разместить творения в правильном порядке, обозначить, переживать за всё… Не имея при этом никакого профита! Смею думать, современникам  Березовского (не к ночи будь помянут!) и Чубайса это осмыслить уже невозможно никоим образом. Но Берестову помогала врождённая пассионарность, крепкая, неиспорченная  моральными пороками порода, рождающая нужный объем энтузиазма.

И таким образом, с коллекцией своих дорогих детищ, он объехал десятки городов Советского Союза, включая среднеазиатские и другие республики. Иногда дарил что-то из картин – главам обкомов или зарубежным послам – по просьбе лидеров страны. Но не самое лучшее, ясное дело. Однажды Хрущёв, правда, выпросил Дейнеку для кого-то из гостей… Что с него возьмёшь - нахал, плебей. Бесполезно было объяснять, что это национальное достояние. Долго потом у Юлия  душа болела - пока могла помнить.
 
В конце семидесятых, сполна приняв напоследок участие в строительстве БАМа, исстрадавшись от безалаберщины этой очередной стройки века, убедившись, что своей дворянской плетью ему не перешибить большевистского обуха,  коллекционер вышел на пенсию, но где уж тут отдыхать! Нужно было искать хранилище под  шедевры, в квартире от них не ступить! Из-за этого жена, Таисия Павловна, работник московского горкома, натурально стонала и  скиталась по домам подруг и родни с малолетней дочерью Верочкой. А надо сказать, что она была уже третьей супругой Юлия Юльевича, и как разумный мужчина он сознавал, что при всей своей жаркой любви к живописи, такого же по счёту развода он не выдержит. Таисия, несмотря на нечеловеческую работу коммуниста-общественника в юбке и наличие двух не слишком благополучных, но зато взрослых детей от первого брака, в целом отвечала требованиям  коллекционера – особенно непритязательностью в быту и полным отсутствием кокетства. В частности, начав седеть в сорок, волосы даже и не думала красить. Как и завивать. И красить губы. И "лучше выдумать не могла", ибо после предыдущей жены-вертихвостки указанную коренную черту женского характера – а именно желание нравиться противоположному полу - Берестов не выносил на дух. Первая же супруга, ровесница Юлия – если кому интересно – умерла от старости.

 Единственная дочь Верочка – стебелёчек бледненький – родилась, когда Берестову стукнуло шестьдесят четыре. По тем временам неслыханное геройство! И это событие само по себе вызывало непреходящее ликование у немолодого отца, равно как и страх за ее будущее. Болела часто, анемию находили, слабую жизнеспособность… А тут коллекция!

В мучительных поисках выхода, Берестов вспомнил, что лет семь назад в Белгороде ему чрезвычайно понравился теплый прием его красочного и многоликого детища, и он через правительственную связь предложил белгородскому обкому  выкупить у него большую часть картин за мизерную плату – для развития вкусов местного населения. Решился таки… Однако вышла не судьба – обком славного городка отказался брать шедевры за деньги, разве что только в дар. Но на это не пошёл уже владелец. Это уж слишком! Надо же, правы, значит, оказались те, кто обозвал белгородцев куркулями. И севрюками – были мол, такие прижимистые предки нынешних жителей, им только сало прятать…

Словом, назрела насущная нужда в покупке Дома. После недолгих поисков, живейшее участие в которых приняла Таисия Павловна, присмотрели это строение в подмосковной Малиновке. Масса плюсов – полчаса электричкой (супруге на службу и обратно!), хвойный аромат (Верочке фитонциды!), деревянные стены (картинам - бальзам),  а самое главное – с необъятной по размерам библиотекой, вполне способной принять в объятия нужной температуры значительную часть картин. А среди них и трех-шестиметровые имелись. Не шутка.

Переезжали быстро и бестолково, как обычно всё делалось в этой нестандартной семейке. Руководить было некому, хотя к этому рвались все. Под картины наняли ритуальные машины, других не нашлось. Их подогнал Миша - сын Таисии Павловны, позванный ею на помощь, после оказания которой  - в виде катафалков - напившийся до бесчувствия в рекордный для себя самого срок. Минут за сорок. "Ну что ж, у мальчика искания, он же в оттепель родился" - с надрывом на ходу объясняла защитница-мать. Пятилетняя Верочка волочила, пыхтя, раздувшуюся авоську с игрушками, Юлий Юльевич – коробку с формулярами картин. Невестка, то есть жена напившегося Миши, не тащила ничего – она курила и плакала на площадке. Чемодан с одеждой забыли на каком-то из этажей, так и не вспомнив. Фамильный сервиз тонкого фарфора потерял при перемещении добрую четверть предметов из сорока восьми. И так далее.

Но вселились - расплатившись с бывшим владельцем-генералом шестью не самыми дорогими сердцу Берестова картинами. Продав еще пару, наняли приличную няню для Верочки. Расставили фикусы и пальмы, прикупили ковровых дорожек метражом, старое пианино оставил генерал. Юлий Юрьевич, поселившись при библиотеке, ставшей теперь галереей, почти не покидал этого сакрального места. Наконец-то он был наедине и фактически неразлучно с сокровищем своей жизни. И второе сокровище – Верочка – через стенку. Им  излучались флюиды блаженства, вне зависимости от количества еды и прочих вещей - мог носить  что угодно и питаться корочкой, лишь бы жило искусство и Вера...

Ах, как хорошо, как небывало уютно стало с их приездом Дому: тихое поскрипывание половиц перемежалось нежным смехом девочки, шипел антикварный самовар (непременно!), шелестели страницы толстых журналов, мягко шумели за окнами старые деревья… По выходным наезжали гости: коллеги и близкие подруги Таисии Павловны, две вдовы высокопоставленных чиновников брежневской когорты – Мария Матвеевна и Мария Моисеевна (Верочка звала их "Четыре М"),прихватывая с собой своих чад и домочадцев, каких-то племянниц, кузенов (никто не уточнял и не считал), двоюродный брат Берестова, бывший летчик-космонавт, правда из дублеров, с женой, прочая столичная интеллигенция, тяготевшая к живописи, литературе и музыке. Зимой часто лепили пельмени, собравшись у длинного стола в кухне  – все, кроме хозяина. По-настоящему лепили, без халтуры – добавляя в тройной фарш молоко и красиво закручивая краешек виточком, бесчисленное количество их складывая в тазики и подносы. Делали пудинги и желе, пеклись пироги-расстегаи по старинным рецептам. Потом усаживались в столовой, немного беспорядочно, шумно, но во главе стола всегда Юлий Юльевич,  который по обыкновению никак не мог оторваться от своих картин, что-то с жаром поясняя  интересующимся гостям, и Верочка звонко кричала «Пусенька, ну иди же скорей!» Потом то же самое кричала Таисия Павловна, с разницей только в именовании: не «Пусенька», а «Юленька».
 
Звенели старинные мельхиоровые приборы, высокие бокалы и голоса. Всегда находились забавные рассказчики и любопытные истории. Воспоминания Берестова тоже любили слушать – где только не побывал этот неутомимый человек, кого только не встречал! Видел Чкалова, общался с Жуковым, дружил с богатырем Андреевым, сколько встречал писателей, артистов, правителей… Он блистал юмором и золоченой оправой очков, он царил здесь, за этим хлебосольным столом, в своем  замке … Потом непременно кто-то наигрывал на пианино, кто-то напевал романс, включали записи классиков… Читались стихи, иногда и в авторском исполнении, как-то даже сама Белла видением чудным мелькнула. Правда, случайно, проездом. Иногда здесь бывали и сыновья хозяйки, один из которых – тот, что менее пьющий, позднее уехал за рубеж – в Канаду. Были и огорчения, темные полосы, не без того – попадал в вытрезвитель старший, умерла мать Таисии Павловны, начали мучить болячки: её – невралгия, артроз – Юлия Юрьевича.

                ****
 
Так промелькнули годы – десяток лет хорошей, еще не слишком проблемной жизни. Изредка продавали полотна, на то и жили. Подросла Верочка – вытянувшись в русую скромницу-берёзку, узкокостную, не пользующуюся ни косметикой, ни прочими ухищрениями барышень ее возраста. Занималась для поступления в консерваторию, сгорбившись над слоновой костью клавиш. Уже почти не вставал с кресла, а потом с дивана хозяин дома и коллекции, глаза ему тоже отказали, и он всё больше дремал, укутавшись старым пледом в клетку… Лишь крайне редко оживлялся - если кто-то спрашивал его о том, сколько портретов гитариста написал за свою жизнь Тропинин. И сколько копий... А Таисия Павловна почти сравнялась с мужем по внешности, несмотря на разницу в четверть века. Совсем седая, с впалыми глазами фанатика служения людям, она, тем не менее, неутомимо занималась социальной деятельностью, в каком-то сложно звучащем комитете. Но сил на это у неё было всё меньше. Число гостей также значительно сократилось. К тому же почти не выходил из психбольницы ее неудалый сын Миша. Невестка как-то приезжала – с просьбой денег для образования детей – уже появилась платная форма обучения. Но Таисия не решилась обратиться к мужу, чтобы продать картину и выручить невестку. Тот слишком расстраивался из-за этого, а у него ведь сердце еле-еле. Отдала свое последнее кольцо с изумрудом. Словом, траектория жизни приобретала уже явно нисходящий характер.

И вот тогда-то Дом стал бояться: именно тогда у него появилось страшное предчувствие – что его бросят. Или продадут. И продадут нехорошим людям, а именно они стали появляться в округе. О них шептались полуопустевшие деревянные строения, что, мол,  люди эти скорые и нечистые на руку, носят цепи и красные пиджаки, хамят и насмерть бьют друг друга и всё, что им не нравится с виду, ничего не ценят из старого, и если покупают дома, то сразу же их сносят. Не дай Бог! И Дом стал пристально следить за своими обитателями – и днем, и ночью, стараясь подслушать их тайные мысли и намерения, учуять их настроение. И почему-то особенно – как ни странно – за Верочкой. Может, потому что она  такая молчаливая и скрытная? А это - признак внутренней силы.

«Да, точно продадут – решил он в конце концов. – Ведь ничего уже не делают для меня: ребра на лестнице поломаны, штукатурка ободралась, рамы рассохлись… И хоть бы кто слово о том промолвил, о чем угодно будут говорить, только не обо мне…» Говорят о жуткой дороговизне - цены с ума сошли! - перечисляют необходимые лекарства, обсуждают, как выкрутиться без продажи Сомова или Верещагина, а еще о каком-то рынке всё время упоминают…  И о демократии. А что ему-то, Дому нужно? Немножко внимания – чуть подкрасить, побелить, можно даже обои не переклеивать… В конце концов уборку хорошую сделать. И при чём тут перестройка и демократия?»

Дом тосковал, как перед смертью. Он с удивлением вдруг понял, что завидует. Кому? А хотя бы вот этому старинному замку на полотне Рейнольдса, которое висит прямо напротив дивана хозяина. Это один из особенно милых его сердцу шедевров: замок над озером в горах, а вокруг чудный пейзаж из белых облаков в синеве и изумрудных кущ… Устойчивое положение у этого счастливца-замка!

«Вот она-то меня и продаст!» – спустя некоторое время, после внимательных наблюдений окончательно решил дом, глядя на упрямо-крутой лоб Верочки, над которым возвышался узел гладких пшеничных волос. Девушка изучала толстенную энциклопедию, слегка нахмурившись, сидя, поджав ноги, в потертом кресле у незанавешенного зимнего окна. Почему она? Про неё ведь говорят - не от мира сего, как и вся семья Берестовых. Но нет, Дом не верил уже никому. Почему продаст Верочка? А потому что чужды ей хозяйственные заботы, земля и лопата, потому что молодая, но в то же время - с железным характером, это только с виду она слабенькая!… Он-то много уже повидал на веку, его на мякине не проведешь…»

И никому незаметная, тихая дрожь, какая бывает у осенней отжившей листвы, уже больше не оставляла его обветшавшие, будто озябшие  стены.

Прошло еще два года. Верочка поступила, куда хотела. Родители радовались, как дети, ахали обе Марии и дядя с тетей. Но  - как сглазили: почти сразу же дочь начала пропадать из Дому - оставалась ночевать в Москве. Зачем? У кого? Никто точно не знал. Искать было опять некому – Таисия Павловна почти неотлучно сидела у постели слабеющего с каждым днем мужа. Он страшно волновался, проявляя остатки темперамента, и раза три за последний год у него случились угрожающие приступы стенокардии. Его навестили, обеспокоившись и по старой дружбе, даже два кремлевских светила, сами уже постинфарктники. Первую половину дня Берестов больше спал, но каждый вечер, задыхаясь, трагическим шепотом истязал жену:

- Тая, Бога ради, скажи мне, что с нашей дочерью? Я не боюсь любой правды!...Никогда ничего не боялся, даже в тридцать седьмом…
 
 А той и нечего было ответить. Сгорбившись и сморщившись, она мотала головой в немом расстройстве. Периодически наливала капли, дребезжа о край чашки пузырьками. Пыталась звонить во все колокола, то есть, телефоны, но сотовых, увы,  они еще не завели. Не по карману.
Верочку же как подменили: всегда вежливая, с распахнутой синевой глаз, она замкнулась  в себе и молчала, как брянский партизан, спрятав воспалённый взор. Приезжала раз в неделю, ничего не объясняя (всё нормально – разве это объяснение?) -  и исчезала вновь.
 
Но вскоре всё разъяснилось – оказывается, Верочка влюбилась, по самые свои маленькие изящные ушки. Насмерть. Героем ее раннего, но бурного романа выступил некто Гарик. Личность без определённых занятий, но творческая и  потому колоритная – в готовых вот-вот треснуть джинсах на тощих длинных конечностях, с копной волос мелким бесом, в очочках а-ля кот Базилио и в индейской бахроме вместо куртки, он возник на пороге Дома хмурым октябрьским днем. А Верочка держала его руку как святыню и млела, ничего не видя больше вокруг. Она благоговела... Что же касается Дома, он лично сразу не принял этого пижона. Или принял в штыки.

Но тому и дела было мало. Похоже, пришелец-аутист находился на своей волне. Его философию кратко можно было описать термином «пофигизм». Что нашла в нем утонченная, серьезная Верочка? О, если бы кто-то мог знать ответы на такого рода вопросы. Он наверняка стал бы олигархом. Причем вполне законным путем. Учитывая бешеный спрос на сердцеведческие услуги!
 
Как бы то ни было, измученный неизвестностью Юлий Юрьевич наконец-то познакомился с «женихом» дочери. А через неделю скончался. По его неоспоримому завещанию бОльшая часть картин доставалась в дар музею в Алма-Ате (можно ишь догадываться почему), а дом и остатки коллекции переходили к единственной наследнице – Верочке.

В доме воцарился глубокий траур. Однако любовь Верочки к Гарику не только не прошла,  наоборот  - она так усилилась, что девушка не смогла дальше осваивать вершины классической музыки – как теоретические, так и практические. Она уже не приезжала в дом – всю зиму провела в Москве: по слухам, Гарику оставили квартиру уехавшие в загранкомандировку дядя с тетей. Что впоследствии не подтвердилось. Но матери она позванивала, справлялась о здоровье. Нет, не издевалась, совсем нет. Просто нахлынуло на юного человека половодье чувств, как писал поэт. Тут бы и зрелая душа не справилась, во всяком случае так сразу. Что поделаешь?… Таисия Павловна оставшись одна, пригласила пожить с ней вместе обеих Марий, но смогла только одна – которая Матвеевна. Она и привезла в Дом свечи, а еще иконку Казанской. Как раз и день ее тогда случился. Дом слабо, но всё же порадовался – хоть какая-то надежда затеплилась – есть хранительница. Призрачная, конечно, надежда. Теперь этот Гарик точно возьмёт дело в свои творческие руки! И иконка - не оружие против красных пиджаков…

Дом сочувственно переживал, глядя на двух старушек, сидящих в полутьме с зажженной свечой под метровым деревянной резьбы портретом Ленина, который, правда, не относился к коллекционным экземплярам, а был вручен Таисии Павловне при торжественном выходе ее на пенсию из горкома. Всё обсуждали, горюя и строя предположения, как там Верочка? Перебирали лоскутки памяти о прошлых, казавшихся теперь безоблачных, временах. Так и перезимовали: благо не слишком морозной выдалась погода в этот сезон, и запасы в кладовой оставались: чай, варенье, сушеные грибы да огурчики соленые. А ведь это Дом приберёг – видать, не зря старый живёт пока еще, хоть чем-то послужил почтенным дамам. Изредка – пару раз в месяц - позванивал сын из Канады. Телевизор включать женщины благоразумно перестали – после того, как трансляции передач о путче 93-го и последующих драматических событиях  вызвали у политизированной хозяйки гипертонический криз, еле встала она, как тень, и только через две недели.
Да, если б не Мария Матвеевна!... Дом ценил ее безмерно. Вдова изрядно тёртого аппаратом ЦеКа советского дипломата, она тогда скрыла от Таисии весть о смерти Миши, случившуюся в психбольнице, причина которой так и осталась невыясненной – то ли сам выпал из окна, то ли кто подсобил из окружающих безумцев... Так окончились искания "мальчика" на этом свете. И правильно сделала, что скрыла до поры – Мише уже не поможешь, а мать точно следом за ним отправится…

А весной с первыми майскими ласточками прилетела в дом  похудевшая и подстриженная Верочка и с лёту сообщила, что беременна.  Видели ли вы когда-нибудь глаза птиц во время перелёта? Я тоже не видела, не пришлось. Но подозреваю, что они сильно смахивали бы на глаза нашей Верочки чем-то главным: глубинной тревогой - с одной стороны, и  решимостью, переходящей в одержимость - с другой.

От этой новости Таисия Павловна встала, обхватив стол очугуневшими руками, да тут же и легла на него всем  своим  туловищем в байковом фиолетовом халате, надетом на свитер.
- А он… твой… молодой человек, он где? – на выдохе еле слышно пролепетала она.
- Он для меня больше не существует – отчеканила Верочка.Отрезала.

 Мария Матвеевна снова оказалась крепче своей приятельницы, подхватив ее обмякшее тело и оттащив его к дивану. Запах валокордина подействовал отрезвляюще на будущую мать. Она бросилась к матери, обняв её впалую грудь, гладя старуху по тонким пегим, когда-то чудным - пепельным, волосам, заговорила мягким тоном:

- Мамулечка, не надо так убиваться, прошу тебя. Вот увидишь, как хорошо мы еще заживём! Мы что-нибудь придумаем, обязательно…

В замешательстве был и Дом. Что это она собралась придумывать? Известно, что – меня сбыть с рук поскорей и жить в городе в нормальной квартире, с младенцем-то где же тут управиться… Но хорошо хоть, что тот прохиндей исчез. Так хоть какой-то шанс у меня еще остается…

- Ты будешь рожать – придя в себя, прошептала Таисия Павловна, глядя прямо в темно-голубые очи Верочки. И это не было вопросом, это звучало утверждением.

К концу лета, ближе к родам, женщины перебрались в Москву, в свою крохотную квартирку, забрав несколько полотен. Но прекрасный замок Рейнольдса остался на месте. Хороший ли это знак? – мучительно спрашивал себя Дом. Прощание с  ним вышло комом. Старая хозяйка прошлась по комнатам нетвердым шагом, оглядела полки, книги, фотографии в рамочках. Для галереи и цветов был найден сторож – бывший заведующий местным домом культуры, ныне безработный по имени просто «Товарищ» – как назвала его Таисия. Она питала нежность к этому слову, сопровождавшему ее всю ее сознательную жизнь, но вычеркнутому безжалостным когтём перестройки. Молодая хозяйка и того не сделала - не до того ей...
 
Дом понял, что его судьба зависла на волоске. Спроси его кто, он даже не помнит, о чем думалось ему весь этот период безвременья, пока пустовал. Товарищ в счет не шел. Появлялся он редко и действий, отрадных сердцу Дома, практически не совершал – разве что поливал цветы. Он был чужой.
 
За время отсутствия жильцов скрипучесть Дома выросла, а внешность еще более поблёкла. Чего он ждал, он и сам уже не знал. От Юлия Юрьевича, некоторых его гостей и Марии Матвеевны он слыхал такое странное слово "вечность", а еще "воскресенье". Но  о воскресении в жизнь вечную среди зданий думать, а тем более, речь вести не принято. Это и понятно – далеко не все люди относятся к этому призрачному шансу всерьёз. А уж недвижимости – это совсем не солидно. На эту тему заикнулся было как-то маленький бледно-голубой флигелёк при соседнем доме – даче члена Союза писателей, но большие дома его сразу одёрнули: уж ты-то бы молчал со своими религиозными бреднями и беспочвенными фантазиями! Посмотри, мол, на себя, приживала безземельного – в чем душа держится, дыры в кулак, ни каминов, ни лестниц, ни колонн, а туда же – в вечность собрался.
Флигелёк тогда пристыженно замолчал, но теперь Дом почему-то всё чаще вспоминал его вдохновенные и странные слова. Что же там главное, цепляющее в них было? А, вот что – что вечность дома определяется не крепостью стен, не материалом их и не числом этажей… И даже не фундаментом, хотя это важно. А чем же тогда? Эх, забыл, склеротик… Только вспомнил, что одно время жил в этом флигельке никому не известный стихоплёт – бард, что ли. Николаем звали… Да платил плохо, а из милости долго его держать не стали. Так он и исчез со своими блокнотами и простенькой гитарой в подмосковных туманах.
 
Прошел год или больше – Дом не знал. Часы в нём остановились, и Товарищ этого словно не замечал, исправно делая обход и проветривая помещение, где оставались последние картины. Правда, однажды он хотел рассмотреть картины, видимо, вспомнив, что он работник культуры, хоть и бывший, но ветки сирени и жасмина разрослись и спутались так, что уже не давали света в большинстве окон…  Уже перестал быть различимым и любимый - по эстафете от почившего хозяина - Домом замок над озером.
 
Выли стужи, проносились мимо гулёны-ветра, проходили дожди. Доносились жутковатые вести из столицы: обвал цен, шоковая терапия... И где-то, уже совсем рядом бродили красные пиджаки – Дом чуял их нюхом… И теперь у него осталось только одно желание – умереть. Достойно по возможности. Может, даже и сгореть… Но сначала вспомнить, всё-таки узнать, а от чего зависит... то есть, кто из домов и за что попадает в вечность через воскресение? Жаль, что Флигелёк уже снесли, и его не расспросишь. Сейчас бы Дом уже не постеснялся это сделать. Плевать он хотел на высокомерно мнение этих пузатых безвкусных коттеджей! Разве они слыхали такие ясные голоса и дивные звуки, какие довелось ему...
 
Спустя еще какое-то время дом стал всё чаще впадать в спячку, особенно в дождливую погоду. И в один из сумеречных дней, ближе к вечеру Дому вдруг приснился нежно-голубой Флигелёк. Он плыл по воздуху, парил в барашковых облачках, сияя новенькой ярко-красной крышей, и улыбался чистыми окошками с пышно-зелёными цветами на подоконниках. И он был так красив, и так счастлив, что у Дома перехватило дух. Но он чувствовал, что находился Флигелёк как будто бы очень и очень далеко.

- Ты что, живой?! – крикнул Дом ему что было сил.
Тот вместо ответа выпустил бодрую струйку дыма из аккуратной трубы на крыше.
- Слушай, а как… то есть, почему… –  тут Дом сбился, но потом сформулировал вопрос более чётко:
-  Друг, напомни мне, старику, за счет чего мы можем попасть в вечность? Ты же тогда говорил, помнишь…

Но в этот момент во дворе Дома раздался сильный шум - такого уже давно он не слыхивал. Пожалуй, со времен восьмидесятилетия покойного хозяина... Но как же ответ Флигелька?! Дверь Дома с треском распахнулась, и звенящий от молодой энергии голос  отчётливо произнёс:

- Этот дом достоин возрождения, дети! У него есть душа! И она прекрасна…

В прихожую ворвался топот детских ножек, возгласы, что-то со стуком упало, началась веселая кутерьма. А в центре ее стояла улыбающаяся, похорошевшая Верочка.
"А, так она родила двойняшек! – оживился Дом. Мальчик и девочка! Вот это да!"
А сзади не спеша поднималась на крыльцо их старенькая, но живая, на своих ногах – отметил Дом – бабушка.

- Мама, мне кажется, вечность зданий определяется духом и мыслями живущих в нём людей. А?  Как тебе сей афоризм? – задорно воскликнула молодая хозяйка. Голос ее звучал настоящей музыкой.

- Не продадим свой вишневый сад, доченька… - в тон ей с улыбкой ответила Таисия Павловна. - Ты правильно сделала, что настояла на возвращении сюда. Не нужен нам берег канадский...

- Придется пожертвовать Рейнольдсом и сделать здесь хороший ремонт - продолжила, переходя от философии к практике, Верочка.

И прослезившийся от теплой внутренней радости Дом сообразил, что это и есть ответ Флигелька на мучивший его вопрос! Чем определяется его вечность... И это совсем неважно, что ответ пришел через Верочку. Даже еще и лучше - можно будет и еще кое о чём её без суеты расспросить. Например, о любви. Она ведь тоже где-то рядом  с вечностью... Словом, нам есть о чём поговорить с Верой Юльевной. И с этими её шустрыми потомками...