Марго, Марго. глава2. Белый кентавр

Марго жила в комнате, которую снимала у печальной, бархатной девушки Веры, такой полной, теплой, с пышным бюстом и глазами влюбленной лани. У  тихой одинокой Веры. Комната была большая, светлая, с нежными желтыми шторами на окне. Эти шторы были великолепным обманом. Даже в серенькие мягкие утра, дышащие листопадом и туманами, было ощущение солнца.

Окно упиралось прямо в воздух, и не было видно ничего, кроме бегущих облаков, и в переливах светотени казалось, что комната постоянно скользит по краю неба.

Дом был старый, с широкими парадными, покатой крышей, приземистый, сутулый, и от его большого каменного тела веяло грустью прожитого. Дом мудро существовал в соседстве с громадными тополями, кружащимися  в вальсе в пыльные и ветреные дни.

А на самой окраине узкой улицы, на освященном пятачке стояла белая церковь. Эта небесная обитель казалась довольно-таки голой под отзывчивой бездной в россыпи звезд, и на ее золотых крестах дрожали бледные воздушные блики во мгле сырых беспокойных ночей.

Колокольный звон был прекрасен.

Он растекался медвяной росой в совершившем длительный перелет воздухе, с дико нарастающими перекатами великодушной внутренней мелодии. Эти звуки входили в дом, сквозь него, мимо него, и от этого казалось, что дом пребывает  в постоянной неутоленной скорби, в сиянии какой-то русалочьей мечтательности.

Помню, еще ребенком…

Когда пыталась разобраться в белых, затонувших годах, словах, желаниях, жестах, Марго поддавалась зазеркальному воображению,  ее способность перевоплощаться становилась безграничной, свивалась одуряющее пахучими кольцами в перспективе памяти. Марго верила в туман звезд, в огонь, в обнаженную муку, писала нежные этюды.

Белый туман, звуки колокола плывут к горизонту.
Кажется, нет ни земли, ни неба,
Только алые губы…




Она не видела Жигана два года. Долго-долго, в тяжелой мертвенной разлуке она чувствовала, как его мысли текут сквозь ее.

Их бессонные ночи, ночи признаний и нежности, кажутся уносящимся бледным вихрем чувственной памяти. Это все твои галлюцинации, Марго.

Самолет все кружит, кружит, и уже это дельтаплан с острыми, ломкими поверхностями, похожими на плавники акул… нет, он давно улетел. Уже август. Это совсем не страшно – смотреть в небо и жить в обособленном мире. По утрам открывать окно и впускать влажный августовский ветер.

Ее кожа покрывается мурашками, она глубоко вдыхает призрачную тишину космоса. Встряхивает головой, на лоб падают локоны. Лицо, худое и бледное, и зеленые кошачьи глаза с удлиненным изящным разрезом. Неподвижный взгляд, быстрый взгляд, беспокойный, лукавый.

Чайка прочертила крылом яркую черную линию, распорола небо надвое – крылом, чуть надломленным и острым, как бритва. И воздух затуманился, пейзаж стал нечетким, размытая акварель – совсем недолго осталось ждать – сорвался вниз и пробежал по щекам, оставляя соленые дорожки. Ничего особенного. Прорастает новое утро.

Иногда жизнь представлялась Марго неумолимой, ей казалось, что она никогда не излечится от этого страшного ожидания. И тогда она плакала беззвучно, как плачут животные, или едва повзрослевшие дети, и благодарила судьбу за то, что у нее все же есть возможность себя жалеть.

Когда в комнате становилось особенно тесно, Марго выходила на улицу, перед ней простирался город, белый и ленивый, город отчаяния и нежности, город как раз для нее. Она шептала глупо, по-детски: все будет хорошо. Только бы избавиться от этого чудовища – ненависти.

Вот так голова ее блуждала далеко, и она постепенно обретала смутное успокоение.




Кто-то из друзей шутит по поводу ее зеленых глаз. Она не обижается. Ни-ког-да. Уголки ее губ ползут вверх, она улыбается, неожиданно и странно, как зверь, не ведавший страха. Можно отдать жизнь за одну эту улыбку, да, да, именно жизнь.

Марго идет на кухню, где по утрам пахнет кофе и яичницей. Садится к столу, наливает в чашку кофе и смотрит, как опадает коричневая пена, и слышит слова Веры:

- Время-то как летит! Вот и лето…

Да, лето уходит. Уносит облака и голубей, бриллианты в небе, бриллианты в лужах, и еще что-то дорогое-дорогое, чему не знаешь названия, но что очень больно терять.

Марго слушает Веру и думает о Жигане. А Вера все говорит, говорит о каких-то пустяках. “Вера, замолчите”, - безмолвно молит Марго, и руки ее устало лежат на коленях. Когда Вера, шаркая шлепанцами, уходит в свою комнату, спасибо – говорит Марго – спасибо. И еще долго повторяет: спасибо, спасибо.

Марго необыкновенная. У нее улыбка Джоконды и печальные тени под глазами. Летний рассвет два года назад – словно только вчера… Мы с Жиганом сидим у окна.

Пусть пройдет дождь.
Я уснула бы в сиянии собственной нежности.

Мы сидим у окна вдвоем и слушаем звуки города. Хочешь, я расскажу тебе, как поет ветер пустынной равнины на картине в деревянной раме? Все исчезнет. Останется только запах росы и злые земляничные поляны. Твои пальцы извлекают звуки из тонких струн. Любовь – это отрицательная форма ненависти. Любовь – яд без цвета и запаха.

В моей комнате живут теплые сумерки. Я растворяюсь в прикосновении твоей руки… Пусть пройдет дождь. Мы поднимаем лица к небу. Ты улыбаешься, я закрываю глаза. Ты касаешься ладонью моей щеки, и я ощущаю озноб от этого прикосновения.

Так мы сидели и смотрели, как прорастает утро…

Потом Жиган уходил, растворялся в полумраке лестничных клеток. Марго оставалась одна. Сидела на полу, поджав ноги, и наблюдала, как медленно и неизбежно с востока на город наплывает утро, и свет ламп становится нелепым и чужим.

Услышав внизу голос Жигана, Марго подбегала и распахивала окно. Его голос гулко звучал в пустом колодце двора, и прощальные слова уносились далеко-далеко.

Самолет все летает над городом и выбрасывает белые зонтики. Они плывут под облаками и составляют узоры. Но что это значит? Непонятно. В кабине, наверное, сидит отличный парень. Один из тех, кому удалось выжить в эти годы. Это были тяжелые годы. У всех словно открылся источник слез. Оплакивали свои опаленные души, тех, кто не придет домой, и жестокую участь – помнить.

И небо опускалось тяжелым туманом, и туман нависал, как мокрые одеяла над зыбкой, страдающей землей укутывая города влажным забытьем.

Пожар войны медленно утихал, но это был не конец. Там, за багровым экраном заката – горы и серые камни, ломкие травы не пахнут медом. За экраном заката жизнь – ожидание. И – стоп. Кому-то повезет. А тебе? Там серые камни, а если посмотреть на небо – тучи и миражи, миражи.




Марго, ссутулившись, сидела за столом, глядя на дрожащий кофе в тонкой чашке, держала в правой руке, на отлете, сигарету, и августовские небеса тенью скользили по матовой поверхности ногтей.

Она вслушивалась в жизнь города, трепетание больной листвы, слаженный хор детских голосов, звон какого-то стекла, сокровенное постукивание женских каблуков, отдаленные клаксоны авто, взрыв светлого смеха. И над всем главной темой лился хрипловатый альт колокола в наивысшей точке звукового восторга на фоне ровного рокотания.

Сидя на высоком стуле в чистенькой кухне, где столь хрустален был воздух, не поднимая отрешенных глаз, она не могла наслушаться этой музыкальной вибрации, и ей становилось ясно, что психопатический ужас состоит не в том, что Жигана сейчас нет рядом, а в том, что его может не быть никогда.

- Марго, я все хочу спросить вас, - сказала Вера, стоя в дверях кухни. Она помолчала, потом решительно шагнула к холодильнику, вяла газете, свернула в трубочку, переложила из одной руки в другую, и так стояла, надломленная, сминая газету в побелевшем кулаке. Наконец, повернула к Марго луноподобное лицо.
- Хочу спросить о том молодом человеке, вы, вероятно, с ним знакомы… ну, о том, что торгует сигаретами на углу. Каждое утро, когда иду на службу, я как будто… в общем, я… Если бы вы помогли мне…

По мере того, как она говорила, голос ее слабел, и она смущенно выдохнула последний слог, заметив, как брови Марго вопросительно дрогнули.

- Что же вы хотите услышать, Вера?
- Оказывается… впрочем, нет, ничего.

Марго пожала плечом и встала, неловко, боком, задев край стола. И кофе, остывающий у самой кромки с золотым ободком, выплеснулся на стол. Она словно не заметила этого, глядя в ультрамариновое сияние неба с удлиненным силуэтом полупрозрачного облачка.

- Сегодня я видела сон, - говорила задумчиво Вера. – Чудной какой-то. Мне снился белый кентавр и еще много других мифических существ. Они хотели что-то сделать мне, что-то плохое, а кентавр взял меня на спину и понес. Он был очень хорош – совершенно белый. Исчезли страх и недоверие. Он был, как дыхание спящего ребенка, печаль и глубокое утешение, напоминание о чем-то, что я давно забыла, и я сама стала чем-то большим, непостижимым и всеобъемлющим. Вы понимаете меня? Я хочу думать, что…

Вера замолчала. Эта манера недоговаривать, мания многоточия раздражала Марго. Речь Веры походила на полет птицы, прерванный выстрелом. Газете с шуршанием кочевала из руки в руку. С потолка опустилась муха и завертелась вокруг Марго, сталкиваясь с собственной тенью. Марго сделала безуспешную попытку поймать ее налету.

- К чему это, как вы думаете? – послышался забытый голос Веры.
- Что?
- Сон.
- Не знаю.
- Говорят, сны это просто другая реальность. Но они есть, и мы существуем в них.
- Да, мы существуем.

Дыхание спящего ребенка. Печаль. Я стала чем-то большим. Какой ветреный день, и небо, как шелк. Вы меня понимаете? Мы встретимся, Жиган? Да, обязательно. Если не в этой, так в другой жизни.

- Дурацкие, досужие сны! – воскликнула Марго. – Как все глупо, гадко! Худший из миров. Ждешь из последних сил, вдруг – война. И остаешься одна, на всем белом свете – одна. Идите к черту, Вера!

Вера испуганно отшатнулась и опустила голову. Марго, словно обессилев после вспышки ярости, тут же извинилась. Взяла чашку, детским жестом потерлась щекой о плечо и, уходя, уже сделав шаг в открытую дверь, обернулась, глядя на Веру светло, и улыбнулась своей кривой ироничной полуулыбочкой.

- Вы престранное создание, Вера. Как на счет пожара внизу живота?

Она стояла в дверном проеме, стройная, беззащитная, красивая, очень красивая. Слишком красивая.

Вера молча водила пальцем по белому пластику стола, рисуя лучики от кофейной лужицы и разводя их в стороны. Потом взяла тряпку и вытерла эту нежную первобытную картинку.

Она стояла в мягком, пыльноокрашенном августовском воздухе и ясно сознавала, что страшится действительности. Она думала о том, что неделю назад ей исполнилось тридцать два, что жизнь проходит, что она никому не нужна, а эта яркая девушка – лишь декорация к ее весьма неудачной пьесе, что эта нимфетка злая, злая, злая, и что Вера снесет все, чтобы только купаться в свете ее невозможных глаз.

Она всхлипнула и сказала:

- Но почему престранное, когда старое и одинокое? Почему, господи боже мой, - и неожиданно бурно и беззвучно зарыдала.