Старший брат

Он не любит, когда я прихожу.

Я ставлю на стол шампанское, достаю черную икру, красную рыбу…

Глеб угрюмым взглядом окидывает все, что я принесла, и лезет в холодильник за водкой. Кроме водки и колбасы у него больше ничего и нет в холодильнике.

– Ну, хоть мне-то налей шампанского, пожалуйста, – прошу я, уже жалея, что купила его. Какое там шампанское, когда у него глаза налитые кровью, неприятная щетина и столько седых волос в тридцать семь лет…

– Глеб, может, тебе привезти что-нибудь? – спрашиваю я.

– Если только таблетки от зубной боли, – улыбается он.

– Так у тебя зубы болят? – я даже успокаиваюсь тем, что его угрюмость вызвана зубной болью, – давай я тебе врача найду, – я заплачу, он совсем небольно все сделает…

– Какой там врач, – отмахивается Глеб, – ты же знаешь, что я умру скоро, – пробка взлетает к самому потолку.

– Глеб…

– Слушай, – обрывает он меня, – тут пацан один ниже этажом живет, – без отца растет, – мать у него уборщицей работает, – а он с утра почту разносит, – чтобы ей как-то помочь. Мы с ним говорили, – он сказал, что уже столько лет о велосипеде мечтает. Если тебе не нужен, так я, может, отдам ему твой, с дачи привезу?

– Конечно, – улыбаюсь я, – чего ты спрашиваешь.

– Ну, все-таки это тебе отец подарил.

– Куда ж я на нем ездить буду теперь, – да и разучилась, наверное, – сразу упаду. А как на даче-то?

– Да как…Заросло все. Я туда тоже совсем не езжу, – кто там за чем ухаживать будет…Жалко, отец старался, выращивал все, – а теперь там – трава одна.

– Надо будет съездить как-нибудь…

– Так велосипед-то можно отдать пацану? А то возьми, пока не утащил кто-нибудь. Сама не катаешься, так может ребенок у тебя еще будет.

Я молчу. Какой ребенок после трех абортов.

– А мальчик-то хороший? – спрашиваю я. Мне хочется чтобы на этом велосипеде катался какой-нибудь очень хороший ребенок, – все-таки мне отец его подарил.

Я помню, Глеб еще собирался пойти куда-то с друзьями, но сказал им, что останется, – потому что утром папа привез мне велосипед, и Глеб решил, что обязательно должен научить меня кататься. Я совсем не умела, – но боялась только в первую секунду. А потом уже было совсем не страшно, – потому что рядом был Глеб. Мне никогда не было страшно рядом с ним.

Даже лицо отца в открытом гробу сразу стало совсем другим, как только Глеб взял меня за руку.

Когда Глеб ушел в армию, я стала учиться на одни двойки, – потому что на всех уроках только и делала, что писала ему письма, совершенно не слыша того, что говорит учительница. А его девушка, обещавшая Глебу писать ему каждый день, прислала за полгода только два коротких письма, а потом нашла себе нового парня.

Из армии Глеб пришел совсем другим. Помню, как он еще купил живых миног, и обещая, что «сейчас сделает все очень вкусно», спокойно резал их на мелкие части. Я сказала, что они ведь живые, а он разозлился, стал кричать на меня и говорить, что он тоже живой.

Но когда хоронили папу (еще шел такой дождь, что почти все пришли с зонтиками), и я думала, что умру в этот день, вдруг, на одну секунду я почувствовала себя счастливой, – когда Глеб взял меня за руку. У меня опять был брат, – тот брат, который в детстве укладывал меня спать и читал мне сказки на ночь вместо уставшего на работе отца и поджидал у школы мальчишек из моего класса, которые дразнили меня и дергали за косы.

– Ты дачу-то продай, – говорит Глеб, – жалко. Может, кто другой ухаживать будет, – мамка с отцом с неба порадуются.

– Сейчас и голые участки дорого стоят, – говорю я, – а тут еще и дом каменный. Давай, я займусь всем, я продам, все сделаю, и деньги тебе отдам.

– На кой черт мне деньги, – говорит Глеб и лезет в холодильник за новой бутылкой, – я же только из-за того только, что там травой все поросло.

Не знаю сколько лет я уже не была на этой даче. Уж куда меня совершенно не тянет, так это на нашу дачу. Из-за нее то все и получилось, – когда я решила отметить там свой день рождения. Пригласила друзей, подруг, – в основном, с кем вместе в Лииште училась. И мне парень один очень нравился, – я его тоже позвала. А он в тот вечер выпил много, и прямо на моем дне рождения стал целоваться с Иркой, – подругой моей с детства еще. Они и уехать решили куда-то вместе.

После этого мне уже никакой день рождения не нужен был. Я сидела и думала только как бы не разрыдаться, и ждала когда наконец все уйдут. Но они не уходили.

Дольше всех задержался Борис, – неказистый мальчик, которого уже собирались отчислить из института, – на лекциях он смотрел в окно, – как ребенок какой-то.

Было совсем поздно, – и мне уже не плакать хотелось, а просто спать. Но пьяный Борис сказал, что не сможет доехать до дома и попросился остаться у меня до утра. Я ему разрешила, – и постелила на первом этаже, а сама пошла спать на второй. И тут в темноте раздался грохот, вскрики. Это упал Боря, пытавшийся взобраться ко мне по лестнице на второй этаж. Он громко стонал, и я спустилась, чтобы помочь ему. Я и свет не успела включить, как он схватил меня, стал целовать, я пыталась оттолкнуть его, но он больно держал меня за руку.

– Любка, б…, я из-за тебя щас ногу чуть не сломал, а ты тут строишь из себя. Чего тогда остаться разрешила…

Я почти не видела его в темноте, – только чувствовала его неприятный запах изо рта на своем лице, – и помнила как он на лекциях смотрит в окно, и, бывает, ковыряет в носу.

Я думала, что смогу вырваться, но у меня не получилось.

Утром, протрезвев, Борис и сам испугался того, что произошло. Говорил, что очень много выпил, и умолял меня никому ничего не рассказывать. Он, сбиваясь, путаясь, беспомощно объяснял мне, что все это – случайность, что он не думал обо мне, и я ему особенно и не нравилась никогда.

В конце концов, Борис предложил мне деньги, испуганно смотря на меня, – наверное, боясь, что я назову слишком большую сумму.

Я не хотела никому ничего говорить об этом, но все-таки как-то призналась брату.

Он ждал Бориса у института, – также как раньше поджидал возле школы мальчишек, что дразнили меня и дергали за косы.

А через неделю я уже собирала Глебу передачу.

Я осталась совершенно одна. Отец умер, мамы я и не помнила, а Глеба забрали. Он работал день и ночь, – чтобы у меня все было, чтобы я училась, чтобы, как он говорил «батя за тебя на том свете порадовался». Глеб из-за работы и не смог ко мне на день рожденья приехать, – но это он все купил, организовал, на дачу отвез.

Потом он уверял меня, что не собирался убивать Бориса, – «просто хотел поговорить с ним по-мужски», – но слово за слово, и кровь у него вскипела. «Я увидел, что такое ничтожество, и….».

– Как у тебя-то? – спрашивает Глеб.

– Да у меня-то все нормально, – говорю я, – за тебя вот переживаю только.

– За меня? – усмехается Глеб, наливая новую рюмку и уже не закусывая, – У меня-то все хорошо будет. Только, Любка, я тебе серьезно говорю, – еще раз что-нибудь такое, и я тебе дверь точно уже никогда не открою.

Я понимаю о чем он.

Каждый раз когда я приходила, приносила еду, незаметно клала деньги в шкафчик давно нигде не работающему Глебу, – то всегда заставала его совершенно пьяным. У него и язык-то порой еле ворочался. Я уговаривала его закодироваться, – но он так разозлился, что чуть не ударил меня. И тогда я договорилась, заплатила деньги большие, – чтобы к нему на дом приехали. Конечно, я не сказала ничего про то, что он в тюрьме за убийство сидел.

И когда к нему приехали, и он понял кто это, Глеб чуть не убил всех, и меня в первую очередь. Но я не знала как иначе, – я столько времени уговаривала его, говорила, что если он и дальше будет так пить, то долго не проживет.

– Так это же хорошо, – сказал он мне в ответ.

– Слушай, – спрашиваю я, – а вот женщина эта, у которой ребенок о велосипеде мечтает, – может, она хорошая?

– Ну, хорошая, – хмуро соглашается он.

– Так ее сыну, поди, отец нужен.

– Люба! – Глеб сразу становится таким злым, что я думаю, – он сейчас стукнет со всей силы кулаком по столу, – о бабах давай не говорить, хорошо?

Я киваю.

Я знаю, как он не любит женщин, насколько не верит им.

Первый раз его не дождалась девушка из армии, второй раз – женщина из тюрьмы. Первая нашла себе другого парня, вторая написала, что не хочет иметь ничего общего с тем, «кто мог убить человека».

Но как-то Глеб сказал мне, что больше всех его предала я

Я, которая хлопотала о том, чтобы его освободили раньше, я, которая привозила ему в тюрьму черную икру, я, которая написала ему столько писем, я, которая каждый день думала о нем, я, которая готова была сделать для него все, что угодно, я, которая ждала его из тюрьмы сильнее, чем жены ждут своих любимых мужей.

А он, вернувшись, все время повторял, что я – шлюха, говорил, что отец из-за меня в гробу, наверное, переворачивается. Один раз он чуть не избил меня. А в чем я была виновата?

Почему-то он совсем не думал о том, что когда его забрали, я осталась одна. До этого я просто училась, и все, ни о чем больше не думая. А тут – какая там учеба, когда мне есть было нечего. Я бросила институт, когда на лекции упала в обморок, – потому что ничего не ела несколько дней.

И я не о себе думала, – я хотела, чтобы у него в тюрьме все было, – все. Чтобы он не нуждался ни в чем. Он ведь из-за меня туда попал.

Бросив институт, я стала учиться совсем другим вещам.

В отчаянии я начала с того, что в холод вышла на трассу в совсем коротенькой юбке, а через несколько лет среди моих постоянных любовников были уже и директора крупных фирм.

Я не помню сколько мужчин у меня было, – тех, кто звал замуж и плакал, прижавшись к моей груди и тех, кто бил меня наотмашь по лицу, – для того только чтобы получить от этого удовольствие. Одни нежно шептали мое имя и целовали мне ноги, другие называли меня шлюхой, с…, б…, и брызгали слюной мне на лицо, а я покорно слизывала ее языком с губ. Я должна была все вытерпеть. Я училась жить.

И если вначале мне нечем было платить за квартиру, то потом я покупала себе самые дорогие вещи, – и возила уйму всего, когда ездила к Глебу на свидания. Его и выпустили-то раньше, – потому что я об этом постаралась.

А он называл меня шлюхой, – не думая, что без меня он мог умереть просто в этой тюрьме своей.

Да я и сама могла сдохнуть, заразиться СПИДом, или стать обыкновенной проституткой. А я выжила. Да, подцепила, конечно, кое-что, но вылечилась. И хоть я и могу лечь под кого угодно, – по мне этого не видно. Я научилась.

Я вообще выгляжу недоступной. Это – целое искусство. Это – не из гордости, не из лицемерия, – просто расчет. Если выглядишь доступной, никто много за тебя не заплатит, чтобы ты ни делала. А так, каждому приятно думать, что только ему удалось тебя соблазнить, – бывает, за это очень хорошо платят.

Так у меня появилась и небольшая, но очень уютная однокомнатная квартира, которую Сережа специально купил мне только для наших с ним встреч. Конечно, я не могу, чтобы не обижать его, приглашать сюда кого-нибудь другого, но я живу здесь, – я приняла этот дорогой подарок, – чтобы оставить Глебу квартиру, чтобы не мешать ему. Мы бы все равно не смогли жить вместе. Для него я – шалава, он вообще не любит когда я прихожу, приношу еду, деньги. Я не знаю куда он девает их. Может, просто выбрасывает. Но мне все равно.

А после того, как я пыталась насильно его закодировать, Глеб и вовсе не хотел со мной разговаривать. Но я же для него…Я не могла видеть, как он спивается прямо на глазах, как он убивает себя этой водкой. Я хотела сделать хорошо для него, – также как и тогда, когда он сидел в тюрьме, а я стала ложиться подо всех. Я же не для удовольствия, – я не выжила бы просто.

Но я устала биться головой об стену, сходить из-за него с ума. Я разрыдалась даже как-то, когда приехала, а он был так пьян, что упал на пол, едва только открыл мне дверь.

Мне хочется что-то сделать для него, но он же не дает, – он просто хочет умереть побыстрее, и все делает для этого. Я пыталась и познакомить его с кем-нибудь, – специально женщину хорошую нашла, и работу ему интересную подыскала, – но ему ничего не надо. Чтобы я ни делала, он только пьет, не просыхая, и называет меня шлюхой.

Я устала. Мне все это уже надоело. В конце концов, я не просила его никого убивать. И это из-за него я осталась одна, у меня выбили почву из-под ног, из-за него я пошла по рукам.

И все-таки мне хочется что-то сделать для него, – что-то очень хорошее, что-то искреннее, от души. Я люблю его все-таки.

Но он же не дает ничего для себя сделать с этой нелепой своей гордостью. Он отказывается от всего, – и от врачей в первую очередь. Он убивает себя, и скоро, конечно, убьет.

Я выла, когда поняла это. Мне казалось, что я не выживу, – если Глеба больше не будет.

Но теперь я уже почти привыкла к этой мысли. Я знаю, что это скоро произойдет. Он уже чуть живой. Мне жалко, мне очень жалко…

Но я ничего не могу для него сделать, – я хотела насильно спасти его, – а он заявляет, что больше не откроет мне дверь.

Я ничего не могу сделать.

Но у него будет самая лучшая могила, – совсем не такая, как у отца. Я устрою ему самые лучшие похороны, такие, каких ни у кого не было. Я все сделаю.

– За тебя, Глеб, – поднимаю я бокал с шампанским. Я уже пьяная, я представляю какой памятник закажу ему.

У него будет самая лучшая могила, самая лучшая. И отца я тоже перезахороню вместе с ним. Они будут вместе… Я все сделаю.

Я пьяная, я представляю, как приду на кладбище, принесу цветы, сяду на скамейку…

И мне вдруг кажется, что у меня за столько лет появится наконец место, где мне не будет одиноко.

Там будет отец, Глеб…

У меня опять будет семья.