Ящички

Когда в редакции загорелась проводка, и дело чуть не закончилось пожаром, Борис Александрович, каждый день уходивший домой позже всех, послал Илью за водкой.

- Да…, - редактор смахнул все со своего стола на пол, чтобы принесенной водке было просторно, - а мы ведь с тобой и сгореть могли сегодня. Я, знаешь, о чем думал сейчас, пока ты за водкой ходил? Случись у меня дома пожар, настоящий, такой, что всё в огне, я не знаю, что первым делом спасать, что из дома выносить.
- У вас ведь вроде жена, дети есть.., - сказал Илья, поднимая рюмку.
- Жена…дети, - усмехнулся Борис Александрович, - уж кого-кого, а их бы точно спасать не стал. Пусть горят. Надоели до чертиков. От жены уже давно тошнит, а тут еще дети в нее пошли. Расплодилась тоже мне. Дом давно как чужой. Меня и на любовниц не тянет. Увидишь какую-нибудь блондиночку, а потом  вот так вдруг представишь, что она может твоей женой стать, сразу всё  в другом свете – сразу всё замечаешь: и  ноги кривые, и цвет волос ненатуральный. Хорошо если не парик ещё. Давай выпьем уже. Знаешь, за что? Чтобы у человека всегда было что выносить из горящего дома. У тебя ведь тоже всё непросто, да? Ты, кроме меня, один только тут, в редакции, сидишь. И ведь  не потому, что карикатуры твои так долго рисовать… Верно? Просто домой идти не хочешь, да? А вот если у тебя вдруг пожар, сейчас они часто, эти пожары, - ты знаешь, что первым в руки схватишь, чтобы точно не сгорело?

Илья знал. Но в ответ просто пожал плечами, потому что не хотел говорить никому, тем более пьяному редактору, о том, что  стало для него дороже всего на  свете.

- А ты вообще-то один живешь? – всё  множились и множились вопросы пьяного начальника.
- Да, - кивнул Илья.
- А женщина-то была у тебя? Где она сейчас? Бросила? Или сам? Где она?
- В сумасшедшем доме.
- Как это? – растерялся Борис Александрович.
- Уже давно, - об этом  говорить тоже совершенно не хотелось, но водка предательски развязывала язык, - Год вместе прожили. Я ей верил. Любил. Очень. А потом она…
- Да чего ты мне объясняешь-то, - усмехнулся Борис Александрович, - знаю, что они из себя представляют, эти бабы. Но с чего она чокнулась-то?
- Говорила, что любит очень, что это просто затмение, алкоголь, у подруги на дне рождения,  что сама не понимает, как это всё. Я её из дома не гнал, но противно было. Даже разговаривать противно. Два  месяца так жили. Вообще –  ни слова ей. И на разных кроватях. Она и так, и так, но я не мог. Противно. Видел, что мучается, больно ей, но не мог. Слова даже сказать не мог. А потом её в психушку увезли.
- Ох, ну, главное,  теперь только чтоб не выпустили. А то мало ли что. Бабы и так дуры полные, а уж сумасшедшие…Опозорит тебя еще…Обезьяной вдруг на людей прыгать начнет, или вообще ночью зарежет. Сумасшествие – оно того, вряд ли просто так проходит.  Вообще, что-то много сумасшедших развелось в последнее время. Я вот, буквально, иду два дня назад по Невскому, ну, там, где кони каменные эти, и что вижу? Человек какой-то, - одежду с себя всю скидывает, всю, представляешь? И на коняшку накидывается, - и не просто, чтоб оседлать, а….чтобы…это… посреди дня. Своими глазами видел. Пока милиция подоспела, он уже успел….Теперь мне мимо этих коней и ходить неприятно. Опущенные они какие-то.


Ночью Илье снились каменные кони, голые люди, да пьяный редактор.
А уже под самое утро вдруг привиделось во сне, что горит квартира, и Илья вскочил, еще не понимая, что никакого огня наяву нет, и бросился в комнату, где висела картина, которую он недавно купил.
И когда руки его уже потянулись к ней, утреннее солнце, чей свет пробивался через окно, окончательно разлепило глаза Ильи, и тот понял, что пожар ему только приснился.
«Если вечером пьешь с начальством, ночью хороших снов не жди», - подумал Илья.

Солнца в комнате становилось всё больше, но Илье казалось, что дело не в том, что ночь уходит восвояси, а в улыбке девочки, изображенной на картине. Такую улыбку можно держать в комнате вместо зажженной лампы, - ещё ярче светить будет.

Он хорошо помнил  день, когда купил эту картину.  После того, как Дину увезли в психиатрическую лечебницу. Он  еще тогда позвал Сергея, давнего друга, потому что отчаянию стало слишком тесно в пространстве души, - хотелось дружеского участия, сочувствия какого-то, не советов, нет, какие там советы. Просто хотелось выпить с тем человеком, перед которым ты не боишься заплакать, и которому будет не все равно – плачешь ты или нет.
Сергей слушал очень невнимательно, растерянно как-то, и всё  оглядывался по сторонам. После того, как он ушел, у Ильи пропали деньги из бумажника, - бумажник лежал в кармане куртки, в коридоре.
Сергей выходил в туалет, - Илья в это время оставался в комнате.
Сначала Илья всё  отказывался поверить в это. Всё-таки  не просто знакомый, - друг, близкий, ещё в школе бросавшийся защищать Илью от хулигана-старшеклассника.
Но потом вспомнилось, как изменился Сергей в последнее время.   Игровые автоматы, к которым он пристрастился, спуская на своё страстное, болезненное увлечение все деньги, до последнего рубля.  Звонить и совестить его было бесполезно, - всё равно не признается. Правда, Илья ошибался. Сергей сам через неделю звонил, прощения просил. А на вопрос, почему украл, а не одолжил, усмехнулся: «Но вдруг не дал бы. Просить опасно. Если откажут, то когда украсть решишь, первым делом на тебя подумают, потому что спрашивал».

И не денег ведь, конечно, было жалко, а то, что друг, близкий, да ещё в такой день, когда…
Но что ему, оказывается, до слез Ильи, когда игровые автоматы ждут. От предвкушения выигрыша сердце, конечно, сильнее бьется, чем от горя друга.


Тошно было в тот день, чуть ли не выть хотелось, и не верилось уже ни во что. Перед глазами люди стояли, которые Дину забирали, и  уши  крик  её  резал. И ведь он рассказывал Сергею про то, как в последнюю секунду она к нему бросилась, руки протянула, так, как будто её убивать везут.
Тошно было, жить не хотелось, не верилось ни во что. И куда идти -  тоже было неясно. Не  к матери же, которая сразу  невзлюбила Дину и сейчас радовалась бы тому, что произошло. Друзья? Но друзей  и не было. Знакомые просто, которые никак не становились друзьями, - может быть, боясь цепкого взгляда карикатуриста, - чем дальше от него, тем лучше.

Тогда он и увидел эту девочку на картине.

Темно было, вечер, и пьяные глаза подскочившего к Илье взлохмаченного человека горели ярче тусклых фонарей.

- Подожди, - остановил он Илью, одной рукой уцепившись за его рукав, в другой руке была картина, - у меня горе сегодня. Мне без водки – никак. Умру без водки. И ведь что страшно – сегодня первый раз попросить не у кого. В этом и горе. Я в коммуналке живу, у  меня сосед – машинист  поезда, в метро водит. Молодой еще совсем. Долго эту работу искал, и вот, устроился. Я просил в долг, он давал. Потом – нет. Я понимаю, что нет, какой там долг, когда я не отдаю. Но мне-то выпить надо на что-то. Что мне теперь, умирать? И я так к нему сразу, - или купишь водки, или пойду в метро твоё, твой поезд подожду, специально выслежу, и брошусь под него. Перемелешь меня в кровь, свернуть не успеешь. И как ты работать потом будешь, когда живого человека в кровь перемолол? Он  испугался, за работу свою испугался, столько искал её, испугался, что я ему по ночам, мертвый, сниться буду. Тем более, я много и не просил, - чтобы мне бутылку, когда мне плохо, и закуски не надо никакой. Что у него, денег на водку не хватит,  что ли? Жетоны у них вон сколько стоят. Душа в душу жили. И что?! Вчера приходит, и без бутылки. Я ему – выслежу, брошусь. А он улыбается только. Я не понял ничего, что случилось. Оказывается, у них там, в метро, человек под поезд бросился. И, главное, именно под его поезд. Намертво. И он мне говорит: «Я думал, это страшно. Нисколько. Как ездил, так и езжу. И сны хорошие снятся».
А мне-то куда теперь, к кому, у кого просить? – вскрикнул еле стоявший на ногах человек, не отпускавший рукав Ильи, - мне без водки, как без солнца. День не выпью – это всё равно, что солнце не взойдет. Вот, - кивнул он на картину, - всё, что осталось у меня. Хорошая картина. Купи. Дорого  не прошу. Мне не деньги, мне водка нужна.


И он поднял картину над головой Ильи, как лампу, как будто с помощью ёё света хотел лучше рассмотреть его лицо.
Что-то сразу изменилось вокруг, когда Илья увидел глаза этой девочки. Илья даже, кажется, дышать сразу начал по-другому.
Картина была полна особого воздуха, - воздуха настоящего, святого, ничем не запачканного детства.

Илье иногда плохо спалось в этой, оставленной ему бабушкой, квартире. Вспоминалось, как редко он ездил к ней, как нечасто звонил.
Но сны стали теплыми и спокойными, когда он поставил дома  картину, купленную у  случайного пьяницы, - благо  в украденном бумажнике не все деньги лежали.

И часто потом хотелось Илье отыскать этого человека, спросить, кто изображен на картине, что за волшебная девочка, и кто художник, и  как она у него оказалась.
Но спросить было не у кого, не попадался больше Илье тот  странный пьяница.

Илья открыл дверь, еще не проснувшись толком, хоть было уже одиннадцать утра. Сквозь заспанные глаза он увидел эту девушку.
- Простите. Я представляю фирму «Чаникооффф и Компания». Нашей фирме уже два года. Мы торгуем не просто чайниками. А чайниками с особыми музыкальными свистками, - у меня с собой образец. И цены. Прайс. Вы можете сделать заказ на разные мелодии, выбрать, что вам больше понравится. Как на мобильном телефоне, - музыку сигнала. При покупке нескольких чайников – скидка. А за особую плату можно заказать
какую-нибудь особенную музыку  на свисток. У нас  один клиент даже «Реквием» заказал.
- «Реквием»? на чайник? – удивился Илья.
- Да, - всё так же весело щебетала девушка, - у нас очень хорошие специалисты работают. Можно, я вам образец покажу, у меня с собой? Вы как увидите, сразу влюбитесь.
- В кого? – не понял Илья.
-  Как в кого? – растерялась девушка, - в чайник.

Что-то в этой девушке было смутно знакомое, но что – Илья не мог понять, это было скорее интуитивное ощущение, чем уверенность в том, что он где-то её уже видел.
И тут она вдруг перестала весело щебетать.
- А откуда у вас эта картина? – кивком головы указала она на девочку, стоящую в комнате вместо иконы.
- Да с рук купил, у пьяницы какого-то, - сказал Илья, не понимая этого странного состояния своей неожиданной гостьи, ее болезненного интереса к его картине.
- С рук? У пьяницы? А можно воды? – попросила девушка.
- Вы чайник, кажется, хотели мне показать, - сказал Илья, протягивая ей стакан  с водой.
- Да…чайник….чайник…странно, - она пила воду жадными глотками, и всё косилась на картину.
Илья думал уже, что не было и нет никаких чайников, что всё это – только предлог, чтобы попасть к нему в квартиру, и у неё наверняка с собой клофелин  или что-то такое…
- Эту картину, - вскинула голову девушка, - мой отчим написал. Это я. В детстве. Похожа?
- Да…, - растерялся Илья. Тут не клофелин, здесь посерьезнее что-то. Он всё переводил и переводил взгляд с девушки на девочку  на картине, и обратно, всё искал сходства. Сходство было, но нечеткое какое-то, неясное, размытое.
- Меня Саша зовут. Александра. Этот человек, который вам её продал, это, наверное, мой отчим и есть. Он  спился, я знаю. Он.., - она задержала дыхание, как будто не решаясь рассказать что-то Илье, но потом, разом, вдруг, сразу бросилась в пропасть искренности, - глупое какое-то состояние…Не думала, что увижу  вот…А воды можно ещё? Мне тут десять лет, на картине. Мама ещё жива была. Я вот, знаете, чего боюсь? Ослепнуть . У меня мама ослепла. И началось всё с простой глаукомы. Но у неё Яков уже был этот, художник, отчим мой. Когда я двойки домой приносила, он говорил, что я мать позорю, и так меня ремнем, что я потом еле жива оставалась. В школе кричать хотелось, когда за парту садилась. Боль дикая. Он уже тогда пил сильно. Запоями. И когда совсем напьется, вдруг встанет передо мной на колени, и ангелом называет. Я помню, испугалась очень, когда он меня всерьёз первый раз ангелом назвал. Он пьяный совсем был, на колени передо мной падал. И одежду просил снять, чтоб крылья у меня за спиной найти, очень пьяный был, очень. Крылья искал, щупал. И разрыдался, когда не нашел. Он говорил, что ангела во мне видит. А когда трезвый – бил опять до смерти. Потом, на коленях, пьяный, прощенья просил. Мать заступилась, так он её чуть не убил.
А потом…Потом….
Мать слепая уже была. И он в её квартиру, когда она слепая, женщину какую-то привел, на ночь, пьяную тоже. Мать, хоть и слепая, но чувствует…А он – ремень мне под нос, шепчет, что до смерти забьет, если я скажу, что в комнате еще есть кто-то. И я матери соврала. А они – рядом, в той же комнате, пьяные. Мама руки протягивает, не верит, наощупь хочет попробовать, а им смешно даже, уворачиваются, улыбаются, для них это как в жмурки поиграть.
Через три дня он меня нашел, на улице, я милостыню просила, маме на операцию, чтоб она видеть опять могла. Тогда он и написал эту картину, когда домой меня привел, я еще замерзшая совсем была, холодно, зима…


И тот давний холод, пытавший маленькую девочку, ангела с невидимыми сломанными крыльями, так охватил Илью, что ему захотелось, мучительно захотелось как можно скорее спастись от этого невыносимого, нечеловеческого холода – он прижался к Саше, взял её руку в свою, тепло поцеловал, коснувшись прожилок на её ладонях, как узора инея на замерзшем стекле, – так осторожно, словно боялся разбить его.


- Если я сегодня все квартиры не обойду, меня с работы выгонят, - сказала Саша Илье, когда голова её лежала у него на груди, а простыня под ними была смята, скомкана.
- А я ведь так и не видел ещё тот чайник, который ты хотела мне продать, - улыбнулся Илья.
- Показать тебе? – она хотела встать, но Илья обнял её и не отпустил с кровати.
- Нет. Не надо. Не уходи никуда от меня. Ни на секунду. Пожалуйста.


Через неделю они поссорились в первый раз. Из-за простой яичницы. Илья жарил её, она подгорела, а Саша была в плохом настроении, и раздражение быстро переросло в ссору.
Потом они стали ссориться чаще, и настала однажды ночь, когда им обоим захотелось уснуть под разными одеялами.

Вообще, она как-то странно вела себя в его доме, как хозяйка, которая может требовать у него отчета во всём.
И, слушая её брюзжанье, он беспомощно всматривался в ту девочку на картине, и искал сходства между ней и брюзжащей женщиной, искал и не находил, никакого сходства не находил.
Всё это блажь неприкаянного пьяницы, - не было никогда никакой волшебной девочки, в которую так верил Илья, - не живого ангела писал этот чертов художник, а красками совесть свою замаливал.
Когда Саша стала поздно приходить, позже, чем была должна, Илья сразу стал подозревать, что она ему изменяет. Ходить по квартирам и предлагать чайники…Что там происходит, в этих квартирах? Это же не такая работа, где всё на виду. Тут – сразу – в квартиру….а там какой-нибудь одиноко скучающий ловелас….
Еще и чаю попьет заодно!
Проклятые чайники!


Но самая страшная ссора произошла между ними, когда Илья рассказал Саше о Дине, и о том, что её скоро должны выписать. Саша закатила скандал, не захотела ничего слушать, и заявив, что Илья только утешался ею, ушла, хлопнув дверью.
Илья звонил ей на следующий день, Саша сказала, что перезвонит, и повесила трубку. Она не перезвонила.
И картина, всё так же стоявшая вместо иконы, больше не светила, не освещала комнату душой маленькой девочки.
И когда в доме   Ильи случился пожар, - пьяный сосед с нижнего этажа лёг  спать с зажженной сигаретой, - то Илья, в первую  секунду протянувший руки к картине, отдернул их, и выскочил, так ничего и не взяв с собой.

Неделю спустя, на улице, он встретил того самого человека, который продал ему картину.
Тот бросился к Илье, - как только его глаза удостоверились, что не обознались, не спутали с кем-то другим.
- Я деньги…деньги накоплю, отдам, - торопливо, сбивчиво, заговорил он, - у меня сейчас нет, но я отдам. Точно отдам, -  он усадил Илью на какую-то скамейку  и  обнял его, чтоб никуда не отпустить от себя, - понимаешь, эту картина…это ведь я  - художник. Девочка там – это дочка жены моей, умерла которая, жена. Я уже десять лет – ни одной картины, ни одного рисунка. Ушло. Бог  дал, черт взял. А я думал, что художник. Я тебе не картину продал, это как душа моя. Я всё  тогда, всё в неё вложил, виноват перед этой девочкой был ужас как, три дня её нет….И вдруг, на паперти стоит, вся замерзшая. Деньги матери слепой собирает, на операцию. Я в тот день и написал картину эту. До этого она для меня просто девчонка была, обыкновенная, ещё двоек много получала, я её ремнём за это наказывал. А тут – как святая. Я не только её, я весь мир в тот день другим увидел. До этого – всё черное, грязное, а тут вдруг – свет брызнул, настоящий. Ненадолго пусть, но всё равно. Понимаешь, в каждом человеке всего намешано, - это как стол, в котором много ящичков,  один пустой ящичек, во втором доносы, скажем, или гадость какая, в третьем письма любовные, и главное не стол, не сам человек, а то, какой ящичек ты откроешь, что ты из него вытащишь. Вот я из Сашки всё не то вынимал. А в ней было это –    святость. А я не видел. В ней и сейчас это есть, я знаю, мне говорили. Она чайники со свистками какими-то по домам разносит. А зачем, знаешь? У неё ни семьи, ни детей, я знаю, мне говорили соседи её, что она деньги все отдает в больницы для детей слепых. Я с ней хотел встретиться, да совесть не дает, не пускает, это ведь я её мать в гроб вогнал, со свету сжил, - из-за шалав каких-то. Так, подойду, соседей порасспрашиваю, и легче станет. Несколько раз видел её, издалека. Но и подходить к друг другу не стали. Понимаешь, я тебе тогда не просто картину продал. Другие-то ладно, других давно уже нет, что продал, что раздарил, что так потерял. И только эту – никуда от себя, не просто же картина, говорю. Она мне верить помогала, в человека верить. В то, что во всём, и во мне, во мне самом тоже, - свет какой-то найти можно. Я ведь обычно –  что, я уродов писал каких-нибудь, пейзажи страшные. А тут – свет. Сам не верил, что в человеке свет найду. Ты мне отдашь картину-то, а? Хорошо? Я как совсем без души, без неё. Сейчас ни в ком  света не вижу. Как будто все ящички со светом  в людях на замки заперты.


И пока он говорил это, Илья всё время  представлял девочку на картине, вспоминал то самое ощущение света, которое так поразило его, и понимал, что дело было не в ангелоподобном ребенке, а именно в том, что та картина помогла ему не потерять совсем память о чуде первой любви с Диной, том чуде, когда было очень много солнца вокруг.


- Так отдашь, картину-то? Это такое счастье, что я тебя встретил. Я деньги соберу, адрес мой запишешь. Сейчас нет, но  соберу, я отдам. Мне и водка уже не водка, когда от  души ничего не осталось.
- Нет больше картины, - Илье было  очень  трудно говорить это, - сгорела она.
- Как…сгорела? – вскрикнул художник, - не ври, врешь зачем, не могла она сгореть. Врешь зачем?
- У меня пожар был,  чудом без дома не остался.  Но многие вещи сгорели, картина вот тоже, - сказал Илья, поднимаясь со скамейки,  его ухватили за плечи, опустили обратно, стали кричать, плакать, а потом этот человек поскользнулся и упал. И  неловко, неуютно, страшно было слышать, как он плачет, объяснять, что картина и правда сгорела.
В конце концов, он остался один, плакать  возле скамейки, так и не поднявшись, этот человек.
А Илья шел и думал о «ящичках, которые есть в каждом человеке, и важно, какой именно ящичек, с чем, ты откроешь».


Сегодня выписывали Дину.
И Илья думал о том, сможет ли он увидеть в ней не предавшую его женщину, переспавшую с кем-то, а ту, любимую девушку, которая не спала ночами, когда он болел, не отходила ни на секунду от его постели, девушку, вязавшую ему зимой, по ночам,  перед тем, как пойти на работу, шарф и теплый свитер?


Они шли из больницы, он держал её за руку.
Глаза  у  Дины были усталые, больные, губы бледные.
Падал тяжелый, густой снег.
Было страшно.