На брянщине, в эвакуации

                Из автобиографических записок.
фото из интернета.

      Деревня Селиловичи раскинулась на косогоре излучины реки Габья. Ещё в 19-м веке сюда была выдана замуж моя бабушка, только при венчании увидевшая своего суженого. Здесь рожала своих многочисленных детей, из которых выжило только шестеро: пять братьев и моя мама. Остальные умерли ещё в младенчестве. Здесь же остались жить её старшие сыновья, обзавелись семьями.
      Перед самой войной младший из них, Андрей, перевёз семью в райцентр Рогнедино, семья старшего, Ивана, оставалась в Селиловичах всю войну. В первые дни войны дядя Иван был мобилизован и воевал артиллеристом от западной границы до Москвы и назад до Берлина. Погиб при его штурме, за два дня до Победы. Андрей партизанил, раненый схвачен карателями и казнён.
   
      В это село и привезла нас мама в конце июля, стремясь укрыть от военных невзгод: война затягивалась, Рославль бомбили. Германец, как тогда называли немцев, по слухам был уже под Могилёвом.
      Мама со дня на день ожидала отправки на фронт с госпиталем. Ей и другим работникам помогли эвакуировать семьи – выделили машину. Далеко ехать не собирались – верили, что немца вот-вот остановят и погонят назад.
   
      Ехали на полуторке вместе с другими семьями, которые высаживались в разных посёлках. Я запомнил только Сещу по взлетавшим бомбовозам. Где-то и нас высадили, и в деревню мы добирались пешком.
      Пристроив нас под присмотр тёти Нюры, мама ушла и на попутках добралась в Рославль, в свой госпиталь на колёсах.
      Появилась она в деревне поздней осенью, попав в окружение под Спас-Деминском. Шла назад к детям.

      Более трёх месяцев я пропадал на реке и в полях с деревенской ребятнёй, многое у них перенял, многому научился. Сельские ребята были более самостоятельные: умели выполнять несложные работы, с малых лет помогая матерям в огороде и уходе за скотом. Я же поначалу побаивался не только коров, но и овец.
      Более всего меня манила река. Не широкая, но с глубокими омутами, в которых, по утверждению ребятни, водились громадные щуки, она несла свою чистую воду к далёкой Десне – реке вообще легендарной. Сколько историй я выслушал и про пароходы и про страшных сомов, утаскивающих под воду не только гусей, но и купающихся жеребят.
   
      Приближался фронт. В село начали залетать снаряды, то ли немецкие, то ли наши – нам, ребятне, это было безразлично, страха не было, страх появился значительно позже.  Часть жителей села перебралась на берег Габьи, отрыв в крутом яру небольшие пещерки, некоторые – на другой берег, соорудив норы-землянки на конопляном поле. Эти окопчики, перекрытые досками, жердями и снопами конопли не могли, конечно, защитить от снарядов, но создавали видимость безопасности.
      Конопля созрела, её начали жать, вязать в снопы и обмолачивать. Поле оголилось, и землянки с кучами снопов над ними и протоптанными тропинками стали приметны с воздуха. Однажды над полем пролетел самолёт, сбросил две небольшие бомбы и обстрелял из пулемётов. Пришлось вернуться в село под защиту рубленных ещё дедами изб.
      Хорошие землянки научились строить годом позже, когда район стал партизанским краем.
   
      Хорошо помню, как мы таскали вброд через реку снопы конопли, сушили её, обмолачивали и лузгали прожаренное семя. Но больше всего пришлась по душе толчёная в ступке масса, скатанная в шарики после отжима масла, то есть жмых.
      Всё село занималось заготовками: колхозные поля были убраны в частном порядке, в каждом дворе или огороде копались ямы, в них пряталось всё собранное. Правда, большинство припрятанного было позже обнаружено немецкими заготовителями, проверявшими все подозрительные места в огородах шомполами как щупами. Спрятанные на огородах запасы вывезли на колхозные хранилища, ставшими немецкими продскладами.
   
      К концу сентября не было убрано только гороховое поле, скошенный горох лежал в кучах. Ребятня делала туда набеги и, спалив очередной ворох, лакомилась поджаренным горохом.
      Вначале это сходило с рук, но потом на гороховые дымки стали прилетать снаряды из-за Десны, где проходила оборонительная линия наших войск. Пришлось изменить тактику и таскать охапками горох в ближний овраг, где его и подпаливали.
      Снаряд нашёл нас и в овраге, пострадавшим оказался я: небольшой осколок на излёте шлёпнул мне в левую ногу выше щиколотки. Это чужеродное тело было извлечено клещами, рана обработана спиртом, вернее, первачом и уже через неделю я бегал. Осколок хоть и влип до кости, но она была не повреждена. Метка осталась на всю жизнь.
   
      Давно поговаривали, что Красная Армия уже за Десной, что район «под немцами», но в деревне их не видели. Появились они внезапно.
      Рано утром на сельскую околицу влетели мотоциклисты, подманили высыпавшую поглазеть детвору, угостили конфетами. Смешно коверкая слова, просили показать, где наши сапёры минировали поля и ведущие к броду дороги. За конфеты ребятня могла показать всё что угодно.
      Кто пошустрей взгромоздились на багажные сиденья и на люльки, и поехали показывать места, где ещё месяц назад стояли таблички с надписью «мины». Осмотрев, мотоциклисты поставили свои знаки.
   
      А уже к вечеру в село вошло несколько танков и колёсных бронированных машин. Из них высыпали молодые парни в чёрных комбинезонах, разбежались по селу. Были совсем нестрашные эти, играющие на губных гармониках весельчаки, предлагающие и ребятне и взрослым упакованные в бумажные трубочки леденцы.
      Немцы остановились не на горе, в центре села, а под горой на околице у колодца с «журавлём». Ребятня сразу же окружила этих скалозубых, обливающихся холодной колодезной водой, постоянно хохочущих молодых мужиков.
      Чуть позже, немного дичась, подошли и старшие ребята, те, кто уже окончил один – два класса школы и был политически подкованней деревенских дошколят.  А к вечеру потянулись и взрослые и, уже в темноте, деревенские молодухи угощались шоколадом и под мерцающим светом фонариков-жужжалок подшивали белые подворотнички к чёрным комбинезонам белобрысых танкистов. И никакого страха.
   
      Ощущение страха, постоянной опасности и безнадёжной тоски пришло позже, когда за Габью к Десне ушли передовые части с бесшабашными удальцами, а в селе появились тыловики – заготовители в сопровождении русских полицейских.
      Эти не смеялись и не угощали конфетами, а требовали «млеко» и «яйко», ловили кур и уток. И заставили свозить на колхозное зернохранилище всё, что народ собрал с полей и припрятал. Полицаи были пострашнее немцев, это стало понятно сразу.
      Не знаю, кого было больше в полиции: убеждённых противников советской власти, ущемлённых и обиженных когда-то крестьян, или откровенного жулья и уголовников, но все они постоянно угрожали расправой, расстрелом и виселицей. Среди них узнавали и бывших сельсоветских и райсоветских работников, уполномоченных по раскулачиванию и комсомольских активистов. Это проскальзывало в разговорах взрослых. Может, так и было.
   
      За свою жизнь я убедился, что племя приспособленцев на Руси неисчерпаемо. Этот «актив» готов принять любой порядок, любую власть и любой строй, если это даёт возможность что-то ухватить для себя или повластвовать над беззащитным окружением. Власть и уверенность в безнаказанности делает самого никчемного мужичка агрессивным, непредсказуемо опасным. Таков актив, бьющийся, якобы, за идею, а на самом деле – за личную наживу, материальное  положение, служебную карьеру и, следовательно, за власть. Прикрываются всё же идеями, – так выгодней.
   
      Поздней осенью пришла мама. Она уже появлялась, выйдя из окружения, но потом снова исчезала на некоторое время. «Шляется где-то по лесам», – ворчала бабушка.
      Мы начали готовиться к отъезду: появились две телеги с впряжёнными тощими клячами, бородатые мужики – возчики, незнакомые тётки с детьми нашего возраста. По-секрету дети проговорились, что всю осень прожили в лесах за Десной в землянках, их отцы там и остались. Матери прикрикнули и никаких «секретов» детвора больше не рассказывала.
      Кроме нас, было ещё две семьи возвращенцев с детьми, остальные – стриженые «молодухи», не снимающие даже на ночь старушечьих платков со своих круглых голов. При встрече с представителями власти (старостами и полицейскими) их представляли как переболевших тифом. «Тифозных» пристраивали в деревнях как беженок:  все они были не местные и не деревенские - это даже я видел и понимал.
   
      Дорогу помню смутно: просёлочные топкие дороги, объезд больших деревень и ночёвки в малых, а то и в лесу, сваренная в вёдрах похлёбка с сухарями вприкуску, слякоть и холод.
      Попутчики ссаживались в разных местах и как-то незаметно: ложились спать в сарае или риге вместе, а утром кого-то уже и не было. До Рославля доехали только мы и ещё одна женщина, тут же ушедшая в пригородное село Азобичи к родне.
   
      Только после освобождения от оккупации я узнал, что кружными путями нас везли, оставляя в разных местах будущих партизанских связных. А коротко стриженые девчата – бывшие красноармейцы: на передовой, женщины стриглись как мужики – «под машинку».  Мама утверждала, что это были добровольцы – фронтовые медсёстры и квалифицированные связистки. Попали в окружение и стали партизанками.

      Первым послевоенным летом я снова попал в Селиловичи. Большой деревни уже не было, жители ютились по несколько семей в уцелевших избах, переделанных в хаты сараюшках, отапливаемых «по-чёрному», и землянках. Вдоль бывших улиц торчали над пепелищами ещё не разобранные трубы русских печей, да под горой над колодцем целился в небо журавль, изготовленный когда-то дядей Иваном, погибшим под Берлином.
   
      Увидев приметный колодец, я вспомнил не только фрицев-танкистов, обливающихся из ведер водой, но и наш приезд сюда ещё за год до войны. Вспомнил как сестра, сидя на срубе, болтала языком с сельскими сверстницами, а ногами – над колодезной чернотой.
      Хотел дядя отчитать её и даже взял для устрашения прут берёзовый, но сестра с гонором заявила, что прав таких у дяди нет, и за хлыст он будет отвечать. В общем, сразила законница дядю так, что долго потом этот эпизод   будет главным в застольных разговорах.
      И кто знает, может в момент, когда к нему на батарею летел немецкий фугас, дядя вместе с мыслью о своих, переживших оккупацию голодных детях, вспомнил и о строптивой племяннице, изумившей дядю – сельского пахаря своими «городскими» замашками.
   
      Не знаю, возродилось ли село.  Уже через два года после Победы тётя с детьми уехала в Восточную Пруссию, отправились осваивать чужие пустующие земли. Пруссия, а затем и Сахалин заселялись обездоленными жителями средней полосы, в том числе из Брянщины, Орловщины, Смоленщины.
      После отъезда тёти и братьев уже ни что не привлекало нас в эти места – родственников в Рогнединском районе Брянщины не осталось.

 Продолжение: В оккупации. Часть 1 .http://www.proza.ru/2014/01/03/2151