Дядя Дима

        Шестой класс я отучился в Иваново, у своей бабушки по матери. Родители мои находились в это время в Потсдаме, по месту службы моего отца, военного врача, в одной из частей Группы Советских Войск в Германии. А этим летом они должны были забрать меня к себе.

        В Иваново мы жили в небольшом двухэтажном доме на два подъезда. Дом этот стоял обособленно на пустыре недалеко от улицы Красных зорь. С одной стороны дома была большая зеленая лужайка, а со стороны подъездов – огороды под картошку. Шел 1954-й год. Время было хоть и не совсем послевоенное, но все равно трудное, и люди выживали, кто как мог. Так что своя картошка служила хорошим подспорьем. Я тоже «зарабатывал себе на жизнь». Бабушка (я звал ее бабусей) картофельные очистки не выбрасывала, а складывала в ведро; за неделю оно наполнялось, и в воскресенье меня отправляли с этим ведром  на рынок, где я их и продавал за три рубля. Цену установила бабуся и я ее строго придерживался. Бывало, тетки на рынке уговаривали меня скостить рубль-полтора, мол, и очистки не те и ведро не полное, но я стоял насмерть и, в конце концов, получал свои заветные три рубля. Эти денежки уже были мои, честно заработанные. Их как раз хватало, чтобы сходить в кино и купить мороженое. Кроме меня и бабуси  с нами жила моя  тетка – тетя Лида, а год назад вернулся из заключения дядя Дима. Отсидел он три года. За что, мне не говорили – мал еще. Но тогда срок можно было схлопотать за что угодно. Я как-то слышал, что одной работнице хлебозавода, совсем еще девчонке, впарили аж восемь лет за то, что вынесла буханку хлеба. У нас была двухкомнатная квартира на первом этаже. На небольшой уютной кухне главенствовал длинный дощатый стол, а в углу стояла кровать, на которой спал дядя Дима. Каждую субботу тетя Лида обливала стол водой и до блеска выскабливала его кухонным ножом. Кухня служила нам кают-компанией. Вечерами мы все вместе собирались в ней, взрослые обсуждали свои взрослые дела, а я, прислушиваясь к их разговору, читал какую-нибудь книгу. 

         Дядя меня любил, а я старался хотя бы в чем-то походить на него. В то время среди приблатненных или, как тогда говорили, «схваченных»  парней,  была мода заправлять брюки в носки и носить кепки с маленьким козырьком и плетенкой над ним.  Я тоже, выходя из дома, как и дядя Дима заправлял брюки в носки, а вот с кепкой была проблема – таких в продаже не было и откуда они появлялись для меня было загадкой. Я страшно завидовал их обладателям. Однажды выпросил у дяди Димы его «плетенку» и в таком виде пошел в кино, с удовлетворением отмечая уважительные взгляды встречавшихся пацанов. Фильм был про колхозную жизнь, про настырных председателей и правильных парторгов и я заснул. Последнее, что я слышал с экрана: «Смотри! Укатают сивку крутые горки!». Когда проснулся, народ уже расходился. Потянулся проверить на голове плетенку, но к моему ужасу, ее не оказалось. А прямо передо мной на стуле сиротливо висела трогательно предназначенная для меня «компенсация» - какая-то угрюмая коричневая бесформенная фуражка. С этой фуражкой я и пришел домой весь в слезах: вот так, доверили растяпе один раз классную кепку поносить! Но, дядя Дима успокоил меня, сказал, что это ерунда и, чтобы я не расстраивался по пустякам.

        В школе, когда я там появился, меня стала доставать взрослая школьная шпана. То ли потому что был новеньким, то ли потому что всегда был  опрятно одет, то ли они узнали, что мои родители находились  в Германии, и это вызывало у них неприязнь и озлобление. Они отпускали в мой адрес оскорбительные шуточки, толкали, выбивали ногой из рук портфель и даже требовали денег. Я давал сдачи своим обидчикам, после уроков дрался, как тогда было принято, «один на один до первой крови». Но силы все же были слишком не равны. Набравшись духу, я рассказал о своих проблемах дяде. На следующий же день он подошел к школе, когда закончились занятия. Я показал ему группу переростков, которые терроризировали малышню и меня. Дядя направился к ним и что-то тихонько стал говорить. Потом подошел ко мне: «Все нормально, Фалька, - сказал он коротко, - больше тебя никто пальцем не тронет». Так оно и случилось. После его визита шпана стала обходить  меня стороной.

         Однажды дядя Дима пришел с красивой девушкой, они уединились на кухне, но  вскоре дверь распахнулась, и  мне показалось, что девушка пытается уйти. Мне всегда хотелось оказать дяде хотя бы какую-то услугу. А тут такой случай! Я по-своему понял свой «долг» и, улучив момент, припер дверь поленом. В кухне наступила тишина, и я полено убрал. Через некоторое время  они вышли, девушка улыбалась, а дядя Дима потрепал меня по голове и сказал: «А ты, Фалька, молодец!». Я был горд и счастлив. 
   
          Эту девушку я уже больше у нас дома  не видел, а дядя Дима помрачнел, выглядел расстроенным,  дома подолгу молчал, и я никак не мог понять причину смены его настроения. 
    
        В тот летний воскресный день я устроился на лужайке за домом с «Педагогической поэмой» Макаренко. Читать я любил. Свою первую «взрослую» книжку я прочитал, когда мне было семь лет. Это были «Водители фрегатов» про морские путешествия, и с тех пор процесс чтения захватил  меня. Лежа на животе, я смотрел в раскрытую книгу, а сердце сладко замирало от предстоящей встречи. Завтра должны приехать из Германии родители и забрать меня к себе. Вдруг раздался звук сирены, и у нашего дома затормозила Скорая помощь. К кому бы это? Дома у нас находились бабуся, тетя Лида и дядя Дима. А если кто из наших? Я бросился домой. Первое, что я увидел – это раскрытую дверь уборной, а там тетю Лиду и дядю Диму. Он сидел на полу, вытянув ноги, с опущенной головой. Сзади, обхватив его руками и  широко раскинув  ноги, сидела тетя Лида. У нее было белое, как мел, лицо и широко раскрытые безумные глаза. С деревянных полатей над ними свисал желтый провод с петлей на конце! У меня ослабели ноги, и все захолонуло внутри. Мужчина в белом халате, как оказалось, санитар, хлопотал над бабусей, которая сидела в большой комнате, откинувшись на спинку дивана рядом с телефоном. Наверное, она и вызвала Скорую. Женщина врач прошла в уборную, наклонившись, пощупала пульс у дяди Димы и по очереди приоткрыла веки.
- Он еще жив, - сказала она, - надо отнести его в комнату.

         Втроем, врач, санитар и тетя Лида, отнесли дядю в большую комнату, сильно толкнув в тесной прихожей меня, окаменевшего, и положили на полу, между стеной и столом. Я последовал за ними. Врач достала шприц и что-то ввела ему  в руку, а потом в область сердца. Опустившись на колени, они по очереди с санитаром  стали делать дяде Диме искусственное дыхание, массировать грудь. Это продолжалось долго. Из его рта вырывался воздух, иногда пузырились губы, но дядя Дима не подавал никаких признаков жизни. Вдруг глаза его открылись, он посмотрел на всех каким-то тоскливым взглядом, и по щеке потекла слеза. Ведь ему не было и тридцати! Через секунду голова откинулась набок, замерла. Врач поднесла ко рту дяди Димы зеркальце, а затем, чтобы окончательно убедиться в своих выводах, потянула его за язык щипцами с кольцами на концах и отпустила. Язык безвольно упал обратно в черную щель рта.
- Умер, - коротко констатировала врач и поднялась с колен.

       Бабуся и тетя Лида оцепенело стояли рядом и в какой-то безумной надежде следили за каждым движением врача. Услышав это страшное, не укладывающееся в голове слово, они разом, как подкошенные, рухнули по обе стороны дяди Димы, на его раскинутые руки. Их тела затряслись в рыданиях. Они гладили и целовали его лицо, волосы и невыносимо громко, не по-человечески, кричали. В их крике было столько боли, столько скорби, что я невольно закрыл глаза, меня пошатнуло.
- Идем, детка, отсюда, не надо тебе смотреть на это, - сказала спустившаяся со второго этажа соседка Зинаида, мягко взяла меня за плечи и повела в соседнюю маленькую комнату.

      Дядю Диму увезли в морг. Наступила ночь. Я лежал в темноте на бабусиной кровати.  Слышал, как переговаривались бабуся с тетей Лидой, к ним примешивались еще какие-то женские голоса. Это пришли соседки помочь и поддержать в горе. Из кухни доносились запахи приготовляемой пищи. Начали готовиться к поминкам. Все перебивал запах жареной рыбы. Почему-то он ассоциировался у меня с  трупным запахом, мне казалось, что именно так  должно было пахнуть мертвое тело. Этот запах преследовал меня еще долгие годы.

        Проснулся я поздно, с тяжелым  тревожным чувством. Уже во всю светило солнце. В комнатах было прибрано, бабуся и тетя Лида хлопотали на кухне, готовились к приезду моих родителей. Я вспомнил события прошедшего дня, и сердце сжалось: неужели все это было на самом деле? Неужели моего дяди Димы уже нет, и никогда не будет! Мне не хотелось оставаться в доме. От сохранившегося (или мне так казалось?) запаха жареной рыбы меня слегка тошнило. Я взял «Педагогическую поэму» и пошел на свою любимую лужайку. Лег, как обычно, на живот, раскрыл книгу. Где же я остановился? Ага, вот. Глава начиналась: «Чобот повесился ночью на третье мая». Читать расхотелось. Я захлопнул книгу и вернулся домой. Прошел в большую комнату, улегся на диван носом к стенке. Это был мой диван, на котором я обычно спал. Он был из черной кожи, с откидными валиками и высокой спинкой, с полочкой наверху. На полочке стояло семь белых мраморных слоников с опущенными хоботами. Я взял один, стал бесцельно рассматривать. Думать ни о чем не хотелось. В голове была пустота. Приезд родителей отошел  куда-то на задний план. Так прошло около часа. Ко мне никто не подходил, старались не тревожить. Вдруг из прихожей раздались громкие оживленные голоса, какой-то шум, я поднялся, вышел.
- Сынок, дорогой! – бросилась ко мне мама.

          Я прижался к ней. От всего пережитого, от радости встречи, у меня неожиданно хлынули слезы. Отец наклонился, поцеловал меня, погладил по голове. На нем был перехваченный ремнями китель. На правой стороне груди красной эмалью горели два ордена Красной Звезды, на левой – несколько полосок медальных колодок. Я им очень гордился, как, впрочем, и мамой – у нее тоже был орден Красной Звезды, только она его  не носила.

        Вскоре стали собирать на стол. Тот самый стол, рядом с которым вчера лежал на полу дядя Дима. Есть не хотелось. Взрослые закусывали, разговаривали. Я сидел рядом с отцом, по другую его руку сидела тетя Лида. Запрокинувшись за спину отца, я правой рукой подергал тетю Лиду.
- А папа с мамой знают о дяде Диме? – тихо спросил я ее.
- Знают, Фалик, знают, - также тихо из-за спины ответила она.
Этот ответ почему-то немного успокоил меня.

        На следующий день дядю Диму похоронили. Гроб поместили на полуторке с откинутыми бортами, мы шли следом. Провожать его в последний путь пришло много людей из соседних, таких же, как наша, двухэтажек. Все хорошо знали друг друга, а дядю Диму любили за его добрый нрав и готовность всегда откликнуться на просьбу, прийти на помощь. Родители не стали дожидаться девяти дней – отцу надо было возвращаться на службу. И через день после похорон мы уехали в Германию. Прощай, дядя Дима, прощай, родное Иваново! Прощайте навсегда. Больше мне сюда уже не суждено было возвратиться.