Воспоминания - Отступление

    Стояло чудное лето. Солнце печет, цветы радуют взгляд, в общем все живет и радуется. В теплые, темные вечера в садах города Риги гуляют веселые, приветливые латышки. И все это как-то не вяжется с доносящимися с фронта звуками артиллерийской стрельбы. Фронт находился километрах в тридцати, за Западной Двиной, по Баусскому шоссе. Там где гибнут люди, кони, с корнями выворачиваются деревья. Люди убивают совершенно незнакомых друг другу людей. За что? Вот уже два года закопались как кроты, обложились бетоном и замотались колючей проволокой и бьют друг друга. В эту пору стояла наша пулеметная команда «Максим» на отдыхе, в 6-8 километрах от Риги. От нас были видны  строения Риги и церковь св.Петра, на остроконечном шпиле которой вместо креста изображен петух. Живем, радуемся, купаемся, в карты играем, частенько в Ригу бегаем, глушим гранатами рыбу в Двине. Неподалеку от нас был остров Дален. По одну сторону шоссе  тянулся ряд землянок, вкопанных в песчаный грунт, за ними, тянется к фронту Баусское шоссе, виднеется пулеметная горка, слышна канонада и видны вспышки ракет. Там война. Да! Там льется невинная кровь, т.к. воевать задумало как наше правительство, так и немецкое, а народ войны не хочет. По другую сторону дороги к реке тянутся огороды, засаженные картофелем, а она здесь чудная, рассыпчатая. Любили мы ходить ее воровать, а потом почистить и в котелок. Сварим, да туда же, в котелок, банки мясных консервов, и растолчем. Объедение! Аппетит от свежего воздуха, или от того, что молод, замечательный. В землянках жить было невозможно, блохи замучивали, миллиарды блох копошились в песке, на земляных нарах. Спал днем на воле, под кустом, или на крыше землянки, а ночью ведем разговоры про далекий Питер, а как жрать захотим, так ползком, меж гребней, по картофель. Охранял огород старичок, латыш, любитель играть на скрипке, с ней и дежурил он на своей вахте. Сидит где-либо и играет. Мы на звук не ходили и без опасения копали картошку. Варим на костре картошку и тут же у костра сидим до утра. Занятий у нас никаких не было, офицеры нас не беспокоили своим присутствием, т.к. больше гуляли по Риге. Легавых среди нас не было, а так же и классовых различий, были трудящиеся города и деревни, одно целое беспартийное. Мы, солдаты, свободно критиковали правительство, царя с царицей и Распутина. Некому нас было подслушивать и доносить на нас. Когда все переговорим, то затянем, бывало, свою окопную песню:
Ах, ты бедный, ты бедный солдатик,
Ты на службу пошел с юных лет.
Не легка брат военная служба,
Много вынес ты горя и бед.
      Тебя рано с семьей разлучили,
      Горько плакала старая мать.
      С молодою женой расставался,
      Не мог слова бедняга сказать и т.д.
А от соседнего костра доносятся звуки такой же, хоть и грустной, но правдивой песни:
А дома читают газеты и хочут про сына узнать,
Известно, что пишут газеты и хлынули слезы из глаз…
     Пели не скрываясь, в открытую, эти правдивые, без лжи песни. В ту пору, никто бы не запел о том, что хочет (якобы) умереть за Родину и «блага».  Дисциплина у нас была слабая, прифронтовая, месяц как с окопов, а завтра может быть снова туда же. Кем и к чему сторожить, когда человек, быть может, на пороге смерти стоит. К тому же и война всем осточертела.
     В один из таких вечеров вышли посмотреть в сторону фронта, уж очень ураганно немец бил по нашему фронту. По всей линии фронта видны были вспышки разрывов, снарядов и огоньки ракет. Жутко было. Почти сутки длилась эта артподготовка, от расстройства, что ли, ушел я в землянку и сразу же уснул. Но спать долго не пришлось. Вошел наш командир пулеметной команды, штабс-капитан Деев и обращаясь ко мне говорит: «Давай, набирай себе номеров на пулемет, и идите на линию, сменить расчет». Был я в ту пору первым номером, наводчиком, и хотя бывал под обстрелом, но сердечко екнуло. "Ну, - думаю – все! Кончилась моя молодая жизнь, подыхать время пришло". Думаю так, но вида не показываю. Кричу, перечисляя фамилии. «А ну, выходи строиться!» Взяли сумки, котелки и на волю. Тут же получили указания от Деева и пожелания, всего хорошего. Ушел наш расчет во тьму. Надо сказать, что Деев, хотя и офицер, но был очень, очень хороший человек, родом из Москвы, высокий, интересный, лет 35. 
   И так, пошли мы с богом. На шоссе пусто, темно, изредка от линии фронта проедет фура с красным крестом, или в сторону фронта двуколка с патронами. Пеших невидно, лишь мы кучкой. Идем молча, у каждого своя дума. Вся жизнь проносится в мыслях: как играл во дворе дома, где жил, как в школу пошел, как мама купила за три копейки ватрушку с творогом, за то, что сдал экзамен, как учился в мастерской, как бил хозяин. И любовь пробуждается к родным и злоба к брату проходит, который живя в тылу, весточки не пришлет.
    Но вот подходим к линии огня, снаряды падают, рвутся поблизости. Мы, как и положено, падаем на землю, в ночи. Лежим, слушаем как поблизости и на нас падают комья земли, встаем, снова идем. Опять, но уже позади, упал снаряд, мы падаем, лежим, встаем, еще дальше идем, а я все посматриваю, все ли ребята здесь. Все! Вот уже гуще падают снаряды, и здесь, в леску, наша батарея, французские дальнобойные 8-дюймовые «Капэ», их видно немец и нащупывает, чтобы замолчали. Наши нас тоже здорово напугали. Темно очень, идем чуть не на ощупь и вдруг, откуда не ожидаем, под боком, из лесу сноп огня из жерла пушки и га!! Мы в сторону, нет наши! Не успели опомниться, слышно колебание воздуха и бух! Разрыв. Ребята и я упали в канаву, комья земли засыпают нас, ребята лежат и плачут, сбившись в кучу как барашки. Они молодые, последнего набора, едва исполнилось им по 18-ть лет. Я успокаиваю их: «Чему быть, того не миновать!» А самого мучает жажда от переживаемого, лежу на брюхе и разгребая болотную тягучую зелень-плесень в канаве, жадно пью воду, процеживая ее через зубы. Встаем и говорю: «Давай ребята быстрей, бегом пробежим, скоро будет окоп, что толку, что будем падать да лежать". И побежали, не падая, впереди речушка, где некогда купался, через речку мостик, но от моста осталось несколько развороченных досок, весь разбит и немец как по часам посылает, что минута, то снаряд и все в этот «мост». Солдат нас окликает, машет рукой: «Земляки, давай влево, по бревну». Ну, нашли мы два бревна, брошенные через речку и по колено, в воде перебрели. Невдалеке, пустой окоп без солдат. Мы в окоп, как в прикрытие – шмыг и бредем, немного легче, идем и отпыхиваемся, а снаряды над головой, низко, уже перелетают и от перегрева орудий, или от того, что близко им остановка, летят и от вращения издают звуки с перебоями, где то близко - Га! Га! Га! А потом, в ту же минуту, где-то позади окопа: бух!! Разрыв. Мы идем окопом ища ход сообщения, смотрим, лавочка окопная с товаром, а без людей, пустая, зашли минут на 15-20 под крышу и так, что-либо приглядеть. Да что нам надо? Подыхать ведь идем! Ну, все же чиркнули спичку, взяли на курево махорки и свежих огурцов, что в рот, что в карман. Пошли дальше. Пройдя по ходу сообщения, мы против ожидания, очень близко нашли нужный нам окоп-блокгауз и пулемет. Оказывается, что это третья линия, куда и отступили остатки нашего 433 Новгородского полка, с двух первых линий, которые немцем были сметены. Разбил две линии и взялся за батареи. На пулемете, который мы сменяли, осталось три человека, остальные пять «в расходе». Ребята молча, с бессонными, тупыми глазами сдали мне пулемет и так же молча, тупо побрели к землянке, я их не тревожил расспросами, т.к. и самому говорить не хотелось, все было и так понятно: «одне с того света, другие на тот свет!»  Блокгауз был мал, 3-4 кв.м., одна узкая бойница, один пулемет, по бокам две лежанки из земли, заваленные коробками патронов. Я осмотрел пулемет, ждал когда пустят ракету, навел пулемет, дал 2-3 очереди, подведя обстрел по самому верху травы и под проволоку, поставил паренька, Гришина (питерского, с Чубарова переулка), наблюдателем, а самого как-то стало клонить в сон от переживаний, сел я тут же  у пулемета, на землю, облокотившись об стену головой, железная каска, хотя голову и отяжеляла, но облокотиться в ней на бревна стены было легче, ворот расстегнул, душно было и так, полулежа, не сплю и ничего не думаю, а кругом идет молотьба. Несколько раз забегал молодой офицер, «попович» (сын попа), звал ребят подносить патроны, т.к. ожидалось утром наступление немцев. Но ребята, как один, никуда не идут, не отговариваются, но и не идут, «хватит» - говорят.  А я смотрю молча, мне тоже хватит. Вид у офицера жалкий, растерзанный, духа воинственного нет, сбегал он куда-то, тащит на ремне через плечо, по две коробки с лентами, свалил и опять за ними. Сидим, дремлем, ждем наступления. Рассветает. Стало сыро, роса, туман слабый, стало холодновато, не то от сырого воздуха, не то от дремоты. Немец немного замолчал, перевел обстрел левее по Двине, зато наши шпарят почем зря, снаряд за снарядом и залпами. Ну, думаю, скоро видно немец начнет двигать  свою пехоту. Посмотрел, пулемет проверил, поставил новую ленту, дал короткую пробную очередь и вышел из блокгауза разогнуться, т.к. в землянке стоять нельзя, низкая и все или стоят как горбатые, или сидят.
    Вышел, смотрю против выхода редкий сосновый лес, окутанный утренним туманом, большинство деревьев разворочено снарядами, т.ч. у многих остались одни только стволы, как срезанные и похожи они, издалека, на заводские трубы. Как Питер вдалеке. У некоторых же стволы срезаны и расщеплены большим зонтом кверху и стоят что пальмы, целых деревьев очень мало. Посмотрел я на эту картину, потянулся, почухмирился за пазухой, все тело было, как бы, стянуто в колодку и засушено. Эх, думаю, теперь бы в баню, да попариться. Я был в бане месяца 2-3 назад, а так все в реке купались. Дышать было тяжело, душно, хоть ворот и был расстегнут. Посмотрел по сторонам, окоп был пустой, видно ночью пехоту увели. Несколько вдали я увидел уходящие в сторону тыла партии солдат, в движении их была поспешность. Я подошел, спрашиваю: «Куда, земляки?» «Отступаем, - говорят, выпучив глаза – сейчас немец попрет». Я вижу, что дело не ладно, начальства нет, боевого задания нет, чего я буду здесь сидеть, да и наши боковые окопы уже пустые. И радостно как то стало, что может тоже можно уходить, и жутко - опасно покидать окоп без приказа. Захожу в землянку, говорю ребятам: "Отступаем, давай приготовься". Стояла тишина, ни выстрела, все умолкло, чирикали птицы, было 5 часов утра 20/VIII. Вышли ребята, засуетились, протирают глаза, смотрю, разъезжают конные разведчики и связисты сматывают телефон, спрашиваю: "Что же нам делать?" "Отступаем! Все отступаем. Давай!" Я говорю ребятам: "Берите по коробке лент, а мы двое пулемет поволокем". Ну ребята, как сказал сниматься, так все побросали и бегом в лес, я кричу им вдогонку, а они к партии уходящих солдат и бегом. Ну, взял я вытащенный пулемет, замотал ленту вокруг короба и повез в сторону леса, ища тропинку. Тащить было очень тяжело, всюду кочки, пни.  Устал, вспотел, протащил шагов 300, смотрю скоро ли дорога, сквозь деревья вижу запоздалых пехотинцев, бегущих, что олени по траве, то там, то здесь вижу брошенные вещевые мешки, кое-где валяются винтовки, меня взяла жуть. Посмотрел в сторону противника, гляжу, у него поднят аэростат «колбаса», меня еще больше взял страх, позади ни души, все ушли, наблюдатель разглядит, увидит отступление и пустит кавалерию, тогда…. Гроб! Но вот и дорога, вот думаю, легче будет, всматриваюсь вперед, не подадут ли с обоза - двуколку под пулемет, ведь в обозе знают, что здесь пулеметы остались. Хоть и вышел я на дорогу, но легче от этого не было, дорога вся засыпана вещами брошенными. Вещевые мешки как камни раскинулись по дороге, шинелей масса, (я добавил и свою, вместе с каской), винтовки, бебуты, высыпанное белье из вещевых мешков, полотенца, рубашки, носки, каски. А вот лежит, как не от мира сего, брошенное чудное голубое атласное одеяло, играя на солнце своим блеском, по-видимому офицерское, кто то тащил, да и бросил. Тащу пулемет, вытирая пот. Вдруг, меня кто то окликнул: «Землячок, отходи!» я в сторону, гляжу артиллеристы возятся около орудия, потом отбежали, взяв в руку длинный шнур, прозвучал выстрел-взрыв, я увидел, как огромные сосны летели в воздух, как маленькие перышки из подушки, мелькая пушистыми верхушками. Когда все улеглось, и дым рассеялся, после нескольких таких же выстрелов, на месте орудий я увидел груду навороченных деревьев. Это они, набив в ствол песка, произвели выстрел, чтобы разорвать орудия, т.к. увозить все равно не на чем, снаряды все перестреляли, лошади перебиты. Время часов 7-8 утра. Смотрю я все, что вокруг творится, что делать, куда я с пулеметом тягаюсь, орудия бросают, а я с пулеметом трясусь, попаду еще под немецкий налет. И решил я бросить его, оттащил в сторону от дороги, в кусты, вынул замок, положил в сумку, хотел и ствол вынуть, да длинный, короб смял большим камнем, лежащим неподалеку, освободился и полетел бегом, так легко на душе стало. Вот и солдат нагнал, вот и позади многие остаются, перегруженные всяким тряпьем, подобранным по дороге, или ноги кто по-стер, сбившимися портянками. Чудно было бежать по этому потоку отступающих солдат. Бежит, бежит другой, смотрит, лежит хорошая фуражка, хватает ее, снимает свою с головы, сличает какая лучше, свою бросает, ту на голову и дальше. Другой смотрит, лежит хорошее вышитое полотенце, тут же садится на дороге, снимает с ноги сапог, портянку долой, полотенце на ногу, сапог одел и бегом, всего наворочено, брошено, только не видно котелков и ложек. Это берегут. Вышли на шоссе, смотрю, летит двуколка и на ней человек, бешено погоняет, стоя на коленях, вижу наш унтер-офицер Помописочкин. Кричу: «Куда?» А он взволнованный мне: «Где пулемет?»  «Ну - кричу я ему - хватился за 2 км., бросил, что же мне на себе его тащить? Где был раньше, крыса обозная?» Он поворачивает и обратно, а я бегу своей дорогой с массой. Впереди окоп, скопление солдат и войска в боевом порядке с начальством. Отделяют, глядя по погонам Череповецкий и Новоладожский полк, задерживают особенно тех, кто с винтовками и строят во взводы, для занятия данных окопов, прикрывать отступление. Ну а нас, с 1-й линии, Новгородский полк пропускают. Вышли на Баусское шоссе, на наше прежнее место стоянки на Двине, а там мост на остров Дален и другой мост, с острова, на ту сторону Двины, к железной дороге и Рижскому шоссе, которое тянется далеко-далеко и соединяется с Псковским. Туда наша лави и устремилась, чтобы в г.Ригу не заходить, и так ближе. Иду и вижу, кругом жуть одна, все бросается и поджигается, склады обозные, постройки с фуражом. А вот на дороге стоит воз с имуществом команды связи, на ней доверху нагружено полевой телефонной аппаратуры, катушки с проводами и прочее, лошадь выпряжена, или вовсе не было ее, не видно, под воз накладывают охапки соломы и поджигают, идет едкий, густой дым, пламя охватывает воз и все горит, вроде так и надо. Бежим к Двине, а вот и деревянный мост заполненный войсками, мост обливают смолой и навязывают смоченные ею пучки, ждут, чтобы поджечь, когда войска отступят, а немец попрет и лишить его переправы. На острове Дален многие солдаты остановились отдохнуть, в т.ч. и я. Тут не опасно, посреди широкой реки большой остов, весь в зелени, среди деревьев хорошенькие постройки, около которых тянутся огороды, на которых  как в овощном магазине: картошка, репа, зеленый горох и даже в садах на деревьях яблоки. До того берега далеко, немец не захватит, увидим, и мост подожгут, не дадут ходу, и другой берег тут не далеко тоже, за вторым мостом. Хорошо, тепло, солнце печет, котелок от пояса долой, в него картошки и на костер варить, уселся около быстрой, чистой канавки, ем сочную репку, настроение бодрей стало, начальства нет, как стадо без пастуха, привольно! А мимо так и течет живой поток уходящих в тыл на Рижское шоссе. Подкрепился, в сон заклонило, после бессонной ночи что ли, или солнце пригрело, но спать боюсь, просплю, надо дальше уйти, поднялся и ходу. Идем, смешавшись, ни одного нет знакомого, или хотя бы из нашего полка, все части смешались вместе, все дивизии и даже армии. Вышел на Рижское шоссе, к станции Земитаны, тут же, параллельно шоссе, тянется железная дорога. На станции устанавливается батарея, а в лесу стоят уланы, которых я увидел впервые на фронте, по шоссе от города Рига медленно движется лава отступающих и обозы груженные амуницией, и много также пустых двуколок, в которых один погоняет, а человек 5-6 сидят, утекают. Вот около станции столпилась толпа солдат, кого-то поймали. Я интересуюсь, расспрашиваю, оказывается задержан начальник станции, немец, который ракетой дал сигнал немцам о нахождении батареи, я видел эту выпущенную ракету, была она почему-то красного цвете, но внимания я на нее не обратил, балуются, думаю, днем и ракета. Но когда несколько минут спустя немец начал бухать, посылая сюда снаряды, я все понял. Ловко стервец брал прицел, определяя расстояние по ракете. Около станции толпа, слышны крики: «Шпион! Шпиона поймали!» Слышен был глухой выстрел, наверно шлепнули тут же. Батарея спешно прицепила зарядные ящики и драпака. Уланы на вздыбившихся лошадях тоже наутек. Я с массой также пустился бегом по железной дороге, а по ней медленно ползут черепашьим шагом беспрерывные составы поездов, груженые разным военным имуществом, тут зарядные ящики и испортившиеся, или без горючего, автомашины и обмундирование и масса крытых вагонов. Доехал до станции Хельцинберг, здесь стоят большие военные склады, вокруг столпилась масса солдат. Подхожу, смотрю, многие протискиваются с веселыми лицами и несут, кто в чем, разные продукты: сахар, галеты, мясные консервы, махорку. Вот стоит один, держит в одной руке фуражку с махоркой, в другой котелок с песком сахарным, гимнастерка выехала из-под ремня и сыплются галеты. Оказывается принято решение военный склад  не вывозить, бросить.  Протискался и я, вижу высокие штабеля мешков, ящиков, много под ногами рассыпано пшена, галет, консервов, сахара, на грудах всего этого копаются солдаты, как крысы, берут кто сколько может и идут куда-либо на траву, расфасовывать. Вот один солдат стоит на ящиках и орет: «Бери, ребята! Сколько можно, все равно сейчас все сожжем!» Ну я давай скидывать гимнастерку с себя, снял рубашку, набрал мясных консервов, а в сумку сахару и протискиваюсь на волю, на траве присел к костру, высыпал банки, давай считать, 36 штук. Ну, с голодухи сразу 2-е в расход пустил, да у одного выменял соли на консервы, сварил картошки, поел и дальше. Тяжеловато идти, тут смотрю, проходит платформа с подножкой, на ней стоит грузовик, а на грузовике аэроплан, уж очень мне захотелось хоть посидеть на аэроплане. Залез в кабину, сел, сижу, сложив подле свой груз и интересуюсь, что за устройство. Взялся за руль, как в автомашине, повернул колесо направо и сзади на хвосте лопасть поворачивается направо, я налево и на хвосте лопасть поворачивается налево, взял весь руль на себя, поперечная лопасть хвоста поднимается вверх, от себя пихнул, опустилась вниз. Сижу, интересуюсь, гляжу как по обеим сторонам движется народ и вдоль дороги дымятся костры, а я еду воображая себя летчиком и как бы лечу на нем, да уж очень тихо, надоело, да тут еще совсем остановился. Ну, я плюнул, взял свой багаж, да захватил кожаный фартук какой-то, который одел на плечи, вместо шинели. Слез и иду вроде флотского офицера в пелерине. Несколько спустя вышел снова на шоссе, тут поток двигается намного гуще, плотней. Шоссе хорошее, ровное, бока по обе стороны шоссе покатые вниз и тут тянется немощеная дорога по опушке леса, лес высокий сосновый и вот, сколько глаз хватает, движется живая масса. Середина шоссе занята тяжелой артиллерией, которую тянут неторопливые, гремящие локомобили и легкая артиллерия, запряженная лошадьми, изредка движется грузовик, или легковая машина но запряженная лошадьми, а больше все военные повозки груженный и пустые. По склонам же шоссе едут частные жители на своих телегах, горой увязав свои пожитки и детишек, за возами гонят скот, коров, овец, свиней, все это мычит, кричит, плачет. Большинство же их бегут по дороге, вдоль леса, волоча за спиной огромные, непосильные узлы и поодевав на себя, что получше, сколько только можно одеть. Другие же бедняги, могут нести небольшие узелки, т.к. несут на руках ребенка и за руку тянут другого, лица испуганные, дети плачут. Тут же вперемешку движется немая масса солдат налегке. День клонится к вечеру, часа 4 дня, идем все вроде ничего, но вдруг кто-то где-то кричит: «Кавалерия!» Ужас сразу охватывает всех, все поняли, что немецкая кавалерия, нам отрезает отступление, сейчас настигнет и начнет рубать. Паника произошла неописуемая, все пешие бегом в лес, я сразу ухватился за одну двуколку. Вскочил в нее, где сидел один ездовой, следом за мной цепляется молодая девушка, латышка, с испуганными глазами, впереди оказалось свободное место, ездовой стоя бешено стегнул лошадь, та рванула, девушка оборвалась, упала, задние наперли, и что с ней стало?... Не знаю! Всех гнал страх, паника. Многие с гружеными возами поступали просто, хватали топор, обрубали постромки, воз бросали, загораживая тем самым проезд другим, а сам на лошадь и верхом, вскачь (но это больше военные делали). Большинство бежало в лес, пробежав некоторое время все, вроде бы, успокаиваться стало. Где кавалерия? Нет никакой кавалерии! Провокация, какой-то гад панику навел, говорили, будто где-то поймали этого шпиона и застрелили (немцы еще до войны насаждали здесь своих людей из немцев, и сейчас они работали в их пользу). Ну, все улеглось, кто смеется, кто кого-то ищет, кто кроет кого-то, кто ворочается обратно, искать брошенное. Идем часа два, ничего, я тоже слез с двуколки и иду вдоль леса, но вот послышался звук мотора и в небе вдалеке показались три приближающихся аэроплана, никто не напугался, аэроплан и аэроплан, что с этого, понаблюдает и улетит, доложит, что видел. Несколько спустя, они были над головой, и летели так низко, что чуть не задевали верхушки деревьев. Это были черные, вроде как на полозьях немецкие гидропланы на крыльях. Ясно был виден крест, стрелять в них никто не думал, зачем стрелять? Неужели они будут нас бомбить? Но изредка, кое-где, хлопал выстрел, похожий на звук хлыста. Иду, а сам, то голову вверх, то втяну ее в плечи и не знаю уходить в лес или здесь идти. Может, думаю это разведка, но вот сверху послышался звук пулемета, все бросились с дороги в лес, кто под воза забился, я же лег на брюхо за ствол высокой сосны и поворачиваюсь, загораживая себя стволом. Аэропланы пролетели куда-то вперед и налево, к морю. Все повыползали из своих убежищ и пошли дальше, подгоняя передних. Вижу, впереди народ что-то расступился и обходит небольшую площадь, что это думаю я, яма? Или канава? Но подойдя ближе, увидел нечто ужасное. Площадь, метров 18-20 квадратных, была завалена телами в солдатской одежде, какие-то были мертвы, не шевелятся, некоторым ворочаются в муках. Один смотрел на меня выпученными помутневшими глазами. Все это было обсыпано клочьями одежды, комьями земли и облито кровью, посреди этой кучи тел была небольшая ямка, с метр в диаметре и около полуметра в глубину. Никто ничего не спрашивал, никто не говорил, а в страхе сняв фуражку и прижав ладонь правой руки к груди, проходили мимо, боясь нарушить их покой. Все знали, немец в безоружную густую толпу бросил бомбу с аэроплана и убил бедных солдатиков («а дома читают газеты и хочут про сына узнать»), таких же, как я сам, которых где-то там далеко дома ждут родные и не знают, что их с этого часа не стало. Вечный покой вам дорогие безымянные братья. Тяжело мне было отходить от этого места, но людской поток нес меня дальше. Станции, селения, а больше мызы попадаются. Заходил несколько раз в дома отдохнуть. Латыши люди хорошие, приветливые, русских любят, поговорят, напоят чаем, разрешают яблок осторожно сорвать в саду. Зайдя в один из таких домов, я сидел в семье хозяина, пил чай, обедал, показывал он мне свою слесарную, кузнечную мастерскую, а белокурая, голубоглазая дочь его смеялась и что-то говорила по-своему, хорошие девушки, латышки. Распрощавшись с ними, я затопал дальше. День кончался, было темновато, устал ужасно, ноги были как деревянные и шел я как на ходулях, прошел, наверное, верст 75. Где-либо в доме проситься ночевать боязно, и людей, и как бы немец не настиг сонных. Часть свою бросил искать, до Пскова видно идти, командиров не видно, справиться где они, не у кого. Там позади, немцев не пускают, что ли? Не знаю! И никто не знает. Вся XII армия смешалась: сибирские полки, латышские стрелки, туркестанские особые, польские легионеры и прочие, все в куче. Вот подле дороги большой костер, ребята едят, пьют и спят, я присаживаюсь поесть. Сготовил, чаю попил, лежу, спать хочется, а тем более когда рядом храпят, а по дороге все так же скрипят телеги, шагают сонные люди, и гремят проезжая орудия. Земля холодная, я привалился на полу шинели, рядом лежащего, уснувшего, в голова фуражку с узлом банок, кожаным фартуком укрылся с головой и уснул как убитый. Спал я наверно часов шесть, ничего не чувствуя и не слыша, но среди ночи внезапно пробудился, услышав страшный грохот. В ужасе открыв глаза, на фоне чуть сероватого неба, я увидел шагах в 10-и от меня что-то огромное как дом, четырехугольное и страшно гремящее металлическим звуком. Подле меня никого не было, костер чуть дымился, угас.  Ну, думаю, пропал. Это немец пустил свою танку, и почему-то в голове мелькнула мысль, что именно на меня она и направляется, именно я ей и нужен. Я подскочил и только теперь разглядел, что это локомобиль тянет огромную гаубицу с большущим щитом-броней. Ну, успокоился, значит наши утягивают. Было холодно, всего знобило, зубы стучали, озяб. Что делать? Костер разводить или бежать куда-либо под кровлю. Взял свой узелок с консервами, полил мелкий дождик, с каждым часом усиливаясь, меня сразу пробрало до костей и я, чтобы куда-либо укрыться, побежал, глядя по сторонам, ища во тьме строение или огонек. Народу на шоссе было мало, куда-то поукрывались, что ли? Дождь все усиливался, как назло строений не было, и огонек если был виден, то очень далеко во тьме. Наконец, я завидел свет сравнительно близко и побежал туда через огромное поле со скошенным хлебом что ли, по телу и по лицу лились потоки дождя. Но вот и желанный дом. Добегаю с замиранием сердца и что же вижу. Не то, что в дом, а даже и под крышу негде встать. Лежат, сидят и стоят плотно, прижавшись друг к другу, скопившиеся сюда солдаты и вся эта слившаяся масса издает храп. Встал я впритычку к солдатам, один бок не мокнет, а другой с усилившимся ветром так и поливается, и с крыши течет. Постоял, нет  думаю, здесь не уснешь, а замучаешься, и к тому же от быстрого и далекого бега хочется сесть или лечь. Побегал вокруг дома, всюду живая стена и бегом пустился в поле. Бегу, вижу, лежат сложенные снопы. Вот где укрыться! Разгребаю снопы, залезаю под них и накидываю их же на себя. Лег, стало теплее, ветер и дождь как-будто не достигают, и сразу же уснул. Во сне вижу, что меня хватают, связывают ноги и я кричу: «Помогите!» Просыпаюсь, шумит дождь, уже рассветает, пробую вылезти, не могу, ноги не слушаются, свело судорогой, все же на брюхе вылезаю весь мокрый (значит, сквозь солому дождь проходил). Стоит припоганая погода, пасмурная, дождливая и сильный ветер со свистом, с моря. Пробую встать на ноги, не могу, ноги в коленях скрючило, но пробую так ходить вокруг стога, хожу, хожу, разминаюсь, а сам думаю - подохну, даром мне эта ночь не пройдет. Так после 2-3 кругов вдруг стога ноги мои разогнулись и послушались, и я потрусил к дороге, где шли такие же мокрые, как и я раздетые солдаты, но все же шли, стараясь идти, куда нужно, а нужно было идти далеко. Немец, как известно, прорвал Икскюльские предмостные укрепления и пытался отрезать Рижское шоссе. Потому мы шли и бежали за точку этого отреза. Иду и бегу часа 3-4, вижу у дороги стоит хорошенький домик, видно нежилой, а что-то вроде казенного. Захожу, парадное открыто, меня всего знобит, зубы стучат, хочется куда-либо погреться. Открываю дверь, смотрю парты – школа и никого нет. Ну, думаю, в такие дни, наверное, не учатся и я отосплюсь, ветра здесь нет. Лег я на первую же парту и уснул. Долго ли спал, не знаю, только слышу сквозь сон детский смех, открываю глаза, лежа смотрю по сторонам. Вокруг меня столпилась масса детей, мальчики и девочки, по-видимому 3-4 класс, смотрят на меня ухмыляются, прячась друг за друга. Я лежу, вожу глазами, смотрю на детишек, такие они веселые, беспечные, давно я их не видел. Но все же, нехотя пришлось встать, говорю с ними, и они мне говорят что-то, но не понимаем друг друга. Выхожу на шоссе, дождь несколько поубавился, но все же моросит и ветер не унимается. Иду долго, упрямо, настойчиво, думаю надо идти до большого города, там видно будет. К концу дня распогодилось, дождь перестал, ветра не стало и солнце посылало свои косые лучи. Спустя несколько часов показался вдали желанный город, это был город Валк (Эстония), старинный западный город. Сел я с солдатами на зеленый пригорок у дороги, покуриваю и смотрю на прохожих, не увижу ли своих, или хотя бы своего полка. А по дороге все так же течет людской поток. Некоторых окликаю: «Земляк, не видал ли 433 полк?! Тот отмахивается: «Не знаю!» Сидим шамаем, отдыхаем. Вдруг, со стороны города, навстречу отступающим идет какая-то часть, идут не так как на фронте ходят, а красиво, ровно и в ногу. Нас всех удивило. Что за часть такая образцовая, спокойная, винтовки на ремне, обмундирование новое, суконное. И ать! Два!! Ать! Два!! Дают ногу, но в походке что-то новое, невиданное. Как-то красивее движения. Мы, не зная ничего, окликиваем: «Земляки, куда идете?» «Ригу, защищать!» прозвучали женские писклявые голоса. «А какая это часть?» - спрашиваю я в недоумении. «Женский батальон смерти» - отвечают они. И впрямь, смотрю, девчата, фигурки женские, бюст, зад и мордочки чистые, без усов и бороды. «Взяли бы вы нас в свою часть» - кричим им. Те смеются, отмахиваются, но лица больше серьезные. Вот так девочки-бабы! И пошли у нас шутки и разговоры про их батальон. В городе Валк был штаб XII армии, нам всем указывали в канцелярии как найти свою часть, дали денег, продукты, и мы разбрелись, кто-куда, искать своих. Долго, помню, я искал нужное местечко и мызу. Ходил по проселочным дорогам, возили всю ночь где-то на вагонетке по горам. В гору везут на лошадях, на горе лошадей выпрягают и несутся вагонетки вниз как в пропасть по извилинам, и жутко было сидеть, как по американским горкам катали. Под утро привезли в местечко, пошел я по указанной мне тропинке к нужной мызе, нашел и ее. Неподалеку, в лесу, стояла наша команда. После долгого мытарства снова увиделся со своими ребятами, ну пошли толки, разговоры: кто здесь, кого нет? Где пулемет? и т.д. Пошел я в обоз узнавать, есть ли мой вещевой мешок (мы их хранили в обозе, с собой не носили), его я не нашел, оказался брошенным в числе многих с обозом. Мне очень жаль было своего мешка, а жаль потому, что там, во-первых, были 4 английских ручных гранаты с запальниками, запальники хранил отдельно, в вате, т.к. от малейшего толчка они могли весь воз разорвать. Держал я гранаты для тыла, где нужно было делать революцию и бить тыловых крыс, толкнувших нас на бойню. Потом была там пачка фотокарточек девчат: моя первая любовь Шура, потом Марта, в натуре и обмотанная черным газовым шарфом, и Нюра на деревянном коне и со шваброй на плече. Была масса писем от девчат, особенно от одной девушки, Веры Колесниковой, с которой весьма занятно завел знакомство и вот уже больше года вел переписку. А было это так: нашел я в окопе обрывок газеты «Новое время», где на задней стороне была масса публикаций, среди их такая: «Молодая барышня, окончившая гимназию, ищет вечерних занятий, переписку бумаг. Ленинград, Васильевский остров, такая-то линия, дом, квартира. Вера Васильевна Колесникова». Я конечно, не долго думая, пишу: «Милая, славная девушка, я бы с радостью занялся с вами по вечерам, но нахожусь, по стечению обстоятельств, далеко. Ваша публикация попала в окоп Рижского фронта, скука ужасная, девушек другой раз не вижу месяца по четыре. Вы, я думаю, не скучаете там в шумном, дорогом  Питере, а если взгрустнется когда – пишите! Дайте бедному пулеметчику кусочек счастья своим письмом и т.п.»  В общем, сообщил адрес и забыл. Вдруг! Письмо получаю. Пишет Вера, благодарит за внимание, интересуется как живу, говорит, что скучает, спрашивает в чем нуждаюсь. Я ей ответ пишу: «Ничего не надо мне вещественного, нуждаюсь только в ней самой». В общем, так и чудили больше года, рисовал я ей виды, где протекало мое существование. Ну-с! Письма этой Веры так же у меня пропали с вещевым мешком. Что делать?  Жалко. Но жизнь была сурова, жалеть некогда было. Находились мы в поле, бывшем огороде, помню, дело было к ночи, а жилья нет, холодно, укладываемся спать. Я с одним солдатиком устраиваюсь так: наломали веток, хвои, постлали на сырую землю, на них шинель его разостлали, разделись, сняли сапоги и моей шинелью покрылись, так и проспали. А утром встали, кругом заморозки, а у нас под ветками - ца! ца! Вода хлюпает. На другой день команда: делать землянку. Ну, выбрали сухую, песчаную площадку, выкопали четырехугольную выемку земли, напилили  кругляка, ельника, выложили стены, крышу, нары, рамы откуда-то привезли, вставили и стали жить лучше. В землянке ходил наш обозный сирота, жеребенок, матку его убили. Такой занятный был, все от стола к столу ходил, где чай пьют - кусок хлеба просил, а не укараулишь, и сам возьмет со стола хлеб – хлеб, сахар – сахар, ему все ладно. Кормили нас плохо, продукты не поступали, с огородов картофель был убран, так что взялись мы перекапывать снова, и накапывали кое-что, в том день и проходил. Поел, пока копаешь, опять есть хочется, мало ее попадалось, т.к. перекапывали по несколько раз одно и тоже место. Мяса не было, т.ч. собирали деньги и в окрестностях покупали то свинью, то теленка, то барана и варили несколько дней, а потом опять. С хлебом поступали так: в брошенной мазе, неподалеку, был амбар со сжатым хлебом (пшеницей), мы давай кое-как палками молотить, веять и куда-то возили молоть, где-то пекли и получался чудный пшеничный хлеб.
    За это время меня перевели телефонистом в связь, и я стал больше сидеть у аппарата в тепле, жил лучше, в свободное время вел переписку с Верой, описал ей всю картину отступления, как рассказ, с юмором. Спустя немного времени мне пришла посылка, и несмотря на мои предупреждения ей в том, что мне ничего не надо, она все же прислала мне целый ворох всего: чудное пуховое белье, несколько пар шерстяных чулок, наушники, набрюшники, папиросы, печенье, консервы и прочее. А спустя дня два, вызывают меня в штаб полка, я прихожу, верст за пять в штаб. Офицер спрашивает меня: «У тебя есть в Питере кто-либо?»  Я говорю: «Есть! Мать, сестра, брат?» «Нет – говорит – а еще кто-либо, на Васильевском острове?» Я сразу испугался, ну думаю, попадет, что девчонке шарики закрутил. Но все же делать нечего. «Есть – говорю – знакомая, Вара Васильевна Колесникова» Он улыбнулся и подает мне красненькую, десять рублей. «Вот тебе, она передала, когда я был в Питере». Я взял, поблагодарил и вышел.
    Наступила осень, подходила зима, по ночам мороз, а потом как-то сразу выпало много снега и стала зима в своих правах. Работать стало тяжелей, особенно если приходилось ходить, исправлять телефонную линию за несколько километров, по глубокому снегу, ища обрыв. Однажды возвращаясь с такой «прогулки» я, быстро так поспевая, вернуться до темна, устал и вспотел, томила жажда, а тут колодец и на нем обледенелое ведро, я достал воды и с жадностью припал к нему пить. Напился! А к утру проснулся весь в жару и говорить не могу, горло все распухло. Ангина! Видят ребята, что больной, доложили начальнику и отпустили меня в лазарет, а лазарет далеко в  городе, кажется Вольмер. Идти пришлось верст 15-20. И вот я сам еле иду, а тут еще за спиной вещевой мешок тащу. Мороз, метель, а я бреду с температурой градусов 39, по дорогам и тропинкам, в лазарет. С утра до вечера брел отдыхая. К вечеру пришел. Положили меня в лазарет, лежу полощу глотку, балакаю с больным пленным австрийцем. Получил посылку снова от Веры. Послала тысячу штук папирос № 6 и сладостей.
    Пролежал я лазарете недели 2-3, комиссия осмотрела, выписали меня и дали отпуск на месяц, могу ехать в свой Питер, где столько дорогого и знакомого. Пришел я на станцию, купил булку ситного и пошел бродить, а солдат полным-полно, «пушкой не пробьешь», кто на побывку едет, кто по-чистой, какая часть перебрасывается куда-то, а кому и вообще воевать надоело, уезжает. Ходил я ходил, в поисках куда сесть, а тут трогается поезд, по обычаю того времени без звонков. Ну, я за подножку классного вагона, на которой висят солдаты, что виноград на кисти. Тискаюсь в вагон, никак, давай на крышу, залез на крышу по лесенке, там было уже человек 15-20, сел я к флюгарке, снял мешок, одел лямкой на нее и лег. Крыша покатая, ехать боязно, можно свалиться, снял я ремень, продел его в дыру флюгарки и опоясался так, что оказался я привязанным к ней. Мешок в голова и полеживаю, трясусь на свежем воздухе. Доехал до Пскова, ничто не тревожило, даже поспал в дороге. Было у самого Пскова такое происшествие: когда поезд подходил к Пскову, то одному солдатику, сидевшему спиной по ходу поезда, слишком низким мостом сшибло полбашки и его снимали с крыши убитого. В Пскове была остановка, ждали новый состав, на вокзале грязь, весь пол завален сидячими и лежачими людьми в шинелях. Храпят, чай пьют, беседуют о войне, о скором мире. Ждал до утра, утром едет поезд в Питер, сажусь и еду притулившись, в проходе на полу. Доехал и с замиранием сердца смотрю на Обухово, Понтонная, Фарфоровый пост и наконец - долгожданный Питер! Под дебаркадером раздается громкое эхо последнего гудка паровоза: Привез!  Вылезаю, толкаются люди в масалках (шинелях), "нет ли хлеба продажного" - спрашивают разные люди, а другие смотрят - нельзя ли бритвой распороть мешок и украсть хлеб, босоты много. Прохожу по знакомым проулкам на Лиговку, здесь у фонаря, на мусорном ящике стоит какой-то человек в штатском, вид интеллигента, учащегося, вокруг него стоит толпа народа, разинув рты, кто покуривает, кто жует саватейку (хлеб). Останавливаюсь и я, в ожидании услышать может что о мире, но человек размахивает руками, пытается что-то многое сказать но, по-видимому, озяб и у него изо рта вылетает только фраза: «Товарищи!! Круп! Круп! Круп!» хотел, по-видимому, сказать крылатую в то время фразу: «Товарищи, крупные события произошли......!» Тут один из стоящих рядом со мной человек в масалке усмехнулся и вынимая из-за пазухи обломок хлеба, обратился к оратору: «Что, товарищ, крупчатки захотел что ли, на кусочек, слезай!» Все смеются, кто расходится, кто ждет нового рассказчика, кто лазает по пустым солдатским карманам. Иду домой, по пути все ново. Магазины, большей частью закрыты, позаколочены, пахнет голодом, всюду невиданные очереди, на многих лавках самодельные вывески - «Кооператив», которую я с трудом выговорил. Но вот родной дом на 4-й роте в «семенцах». Встреча с матерю была радостная, но других, как будто я побеспокоил своим прибытием. Жили в покое и весело, сестры принимали ухаживания поклонников, «пир во время чумы», брат, за ездой на мотоцикле по Питеру, не мог найти время написать мне письмишко на фронт.
Белья и одежды своей я недоискался, много было стаскано. В общем, был я как-то и там обижен и здесь не обрадован. Пожил дня два и пошел повидать свою заботливую подругу Веру. Нашел нужный дом на Васильевском острове, вызвал дворника, справился, оказывается это дочь самого хозяина данного дома, дал я ему на чай и записку, вызвать Веру, а сам жду под воротами. Стою и думаю, какая она? Как понравиться? Какое впечатление произведу на нее? Ну, она не дала мне долго думать, сразу же выбежала. Подойдя ко мне, сразу же, против ожидания, руки ее потянулись ко мне на шею, обнимает, целует меня, я робко отвечаю ей тем же. Она была лет 18-ти, низкого роста, круглолица, купеческого типа. Мне же, нравилось что-либо изящное, нежное. Ну, поговорили мы с ней, и повела она меня к себе, познакомиться с родными, пили чай, разговаривали что слышно. Отец ее держал извозчичий двор  и имел данный каменный дом. Вера, была их единственной дочерью. Проводила Вера меня, я ей назначил свидание на вечере танцев, она не решилась идти, отговариваясь, что некуда не ходит и звала опять к себе, намекала на сундуки приданого. Я, видя, что тут пахнет свадьбой, а следовательно и брачными цепями, стал прерывать наше знакомство, чтобы не обижать ее, став мужем. Дело в том, что ветрен я был и еще не огляделся, мог бы ей изменять, так как ее наружность и характер не имели той привлекательности, которые необходимы женщине. В ней не было изящности, кокетства и умения говорить. Она была проста душевно  и наивна как дитя. Я не стал с ней видеться. Она два раза приезжала за мной на собственных лошадях, вызывала меня так же через дворника, я ездил первый раз куда-то к ее подруге, в военный лазарет, к сестре милосердия, где угостили меня спиртом. Второй раз, возила меня к себе на Новый год и больше я ее не видел. Прислала она мне письмо, где пишет, что желает мне счастья, живи, говорит, счастливо, а я буду за тебя молиться богу. Ну, моя мать меня ругать: «Что ты делаешь, беспутный, на хорошей барышне жениться не хочешь. Не нравиться? А с Невского проспекта мазаные рожи нравятся?! Мастерскую бы на приданое открыл», и тому подобное. Но так дело и заглохло навсегда. Где она? Что с ней? Желаю ей всего лучшего в жизни, хороший была человек. Ходил я по знакомым, все было ново, диковинно, ко всему привыкал, знакомился. Время отпуска пролетело быстро, надо собираться ехать, а не охота, все гуляют, грызут семечки, ездя на трамваях задарма. И пошел я в Смольный. Пришел, смотрю на крыльце стоят два или четыре большущие, как орудия, говорили, что морские пулеметы, я их долго рассматривал. Во дворе и на крыльце множество народа, большинство в шинелях, есть и моряки и немного штатских. Попасть в Смольный было просто, я даже не помню, спрашивал ли у меня кто пропуск, либо что другое (у меня не было ничего, кроме отпускного), но я спросил у одного солдатика куда мне обратиться, срок отпуска выходит, а поезда не ходят. Направил он меня в военно-революционный комитет, там мне на отпускном написали: «Разрешается остаться в Ленинграде» и печать. Скоро и хорошо. Я стал искать работу. Поработал, где-то на Песках у еврея, зарабатывал "ничего", но на это "ничего" тоже ничего не купишь. Голод, хлеба выдают восьмушку, а то и овес. Поработал я с месяц и шел. От знакомых ребят узнал, что в солдатах кормят хорошо, думаю лучше сюда, чем в мастерской и ушел я к ребятам, чтобы взяли к себе. Тут, в Питере, войны нет, а если где и шлепнут кого, так это так, нечего, самосуд над вором или грабителем. Знакомые ребята служили в электротехническом батальоне на Инженерной улице, туда я и решил идти поступать. Пришел, дали мне подписать бланк-договор на шесть месяцев, для поступления в Красную Гвардию. Заполнил все по форме, и началась для меня новая жизнь в новой стране, в новой части с пулеметом на балконе.
Так вот, небольшой отрезок моей жизни.