исповедь

Позвольте мне присесть? Спасибо большое, я здесь, скраю. Вижу, с последней нашей встречи вы во многом изменились. Малярия? Да-да, я помню, со времён вашего пребывания в чине Папы, как уж такое забыть. Нет, что вы, я не смеюсь. Напротив, я очень много об этом думал всё время нашей разлуки, и признаю, что вы во многом были правы. Да, я вернулся, как вы и пророчили мне, чтобы самому рассказать свою историю. Нет, уже без обобщения – так тонко, деликатно и в то же время жёстко, как это сделали вы, я весь мир обвинить не смогу. Да я и не желаю взметнуться до вершин, ибо двоим там не бывать. Мне бы только рассказать свою историю, и знать при этом, что с моим именем она не откроется вдруг где-то в опасной для меня близости. Уж в вас-то я могу быть уверен, поэтому и доверяю. Поэтому и приехал к вам. Не беспокойтесь. Я сейчас открою окно. Кстати, как там судьи? Хотя да, я уже и сам догадался, что раз встреча наша не в тюремной камере, то и судьи на месте. Вы заметно сдали, если уж честно, но вполне верю, что образ вашей жизни если и переменился, то весьма слабо, чего не скажешь обо мне. Я, собственно, только и приехал поговорить с вами... Теперь в моей жизни наступил такой странный период, когда бурная молодость, полная всевозможных событий, ушла, и на смену ей взошла зрелость. Зрелость, рассудительность, какое-то новое видение мира и жизни, и в свете его начинаешь пересматривать всё, что было с тобою прежде. Ну да, вы, конечно же, понимаете меня, и я это знаю. Но не будете против, если некоторые слова из моих уст будут уже известными истинами? Спасибо, мне правда будет так значительно легче. Да, спасибо, не откажусь от сигареты. Продолжать? Ну так вот, из Голландии я подался сразу же в Париж, где меня ждали дела, и тут же закрутился, завертелся в вихре событий. Снова началась практика, а там нашумевшие дела со студентами, обвиняемыми в подпольных делах, и я взялся защищать некоторых из них. Одним словом, через несколько недель я ещё помнил о вас, а через пару месяцев забыл напрочь. Думаю, вам, как адвокату, это чувство вполне понятно. Да каждый поймёт нас: сегодня вы чем-то всерьёз озабочены, но вот погружаетесь в работу с головой, потом небывалый успех, потом поздравления и радостные приветствия, и однажды, засыпая уже после полуночи, вас вдруг осеняет: да я ведь!.. Но в нашем случае это особенно. Я так отдался свалившимся на меня делам, что забывал порой даже обедать. Иски, споры, поиск каких-то документов и свидетелей – одним словом, я жил делами, и не успевал как положено отпраздновать одну победу, как следующее дело летело по наклонной, и приходилось хвататься за него обеими руками. В общем, так прошло года три. Не помню уже, если честно, что именно послужило мне поводом, но в один день я собрал небольшую сумку, сел на параход и отчалил, так сказать, от берегов Парижа. Дорога вывела меня к Алжиру. Это моя родина, если я не говорил вам. Нет? К сожалению, не упоминал. Ну как вам сказать, ничего особо светлого с этим местом у меня не связано, но, тем не менее, как это часто бывает, порой берёт и тянет туда. Это был один из тех припадков, как я привык называть, когда ненависть сменяется лаской, и я с теплым сердцем спешу к родному порогу. В принципе, ожидать чего-то нового мне бессмысленно, поэтому я и предаюсь воспоминаниям детства и молодости. Вот именно в один из таких дней – в знойный вечер, спрятавшись под тентом за кружкой пива, я вспомнил о вас. Наша с вами первая беседа в «Мехико-Сити», когда вы только начали говорить о пороках. Вы рассказывали о том, что беспокоит вас, но я даже не вспомнил о своём ночном кошмаре, как будто бы его и не было никогда. Но он был. Он существует и по сей день, и эта поездка в Алжир снова дала ему жизнь. Мы жили на маленькой улочке ближе к черте города. Школа была рядом, рядом же была небольшая площадь, а в нескольких остановках трамвая – университет. Как правило, для жителей этой улицы жизнь на ближайшие много лет была расписана. Сначала – эта школа, затем – университет права, а потом практика при местном суде. Уж если кто и мечтал быть исключением, вырваться из лап обыденности, то это точно был не я. Меня всё не просто устраивало, но казалось идеальным, и расклада лучше я представить себе даже не мог. Одним словом, я закончил школу, сдал на отлично экзамены и пошёл в адвокатуру. Первые два года обучения были спокойными; местами интересны, местами скучны. Иногда я до рассвета сидел с учебниками, а иногда сбегал со скучных лекций и мы шли в кино. С самим университетом мне связать нечего. Кто-то встречал там девушек, кто-то вступал в театральные коллективы, кто-то писал стихи, но мне всё это было мало интересно. Единственный друг, с которым мы могли говорить, жил недалеко от меня, поэтому весьма часто мы сидели у него на балконе,  пока в один прекрасный день я не понял, что он не просто раздражает меня, а я его искренне ненавижу. Месть моя была несколько странна, но, наверное, по заслугам для него. В тот я видел на комоде большую сумму денег, и пока он отходил на кухню, я развеял эти деньги на ветру, стоя на балконе и потягивая сигарету. Ни копейки я не взял себе, можете мне поверить, ведь для меня украсть – это уже грех, а уж украсть у друга, украсть деньги – это нечто невообразимо ужасное и мерзкое. Потом мой ненавистный мне друг вернулся, мы распили ещё по бутылке пива, и я пустился домой. Через два дня, когда пришёл хозяин за месячной платой, этот негодяй обнаружил пропажу и осмелился обвинить меня в воровстве! Не знаю, спроси он как-то по-другому, скажем, не брал ли я денег, я, может быть, и сказал бы как есть, но он прямо уличил меня в воровстве, а ведь это было ложью! Я отказался от таких обвинений, и на мою защиту встали другие наши общие знакомые. Дело дошло до драки, и он, кстати, получил по носу за такие речи в мой адрес. Не от меня, конечно же, от других, когда брсоился с кулаками. Но, в общем, я не к тому вёл. Не знаю, почему я посчитал таким необходимым поведать вам эту историю... Наверное, какой-то голос в моей голове всё же сказал, и её нужно выплеснуть. Но вам-то я верю, и знаю, что дальше этой комнаты она не выйдет. Ну так вот, эта кража, как сказал мой ненавистный друг, была не единственной в моей жизни. Я брал деньги и ценные вещи не из нужды, хотя, признаюсь, порой мне бы не помешало и это. Но я делал подобное только развлечения ради, только для утоления какой-то своей особой прихоти, но, впрочем, вскоре насытился даже этим. В поиске компании я оставался одинок, в чём вы меня, думаю, поймёте прекрасно, и в конце-концов завершилось всё полнейшим отчуждением. Вот тогда-то в Алжире и началась революция. Она вспыхнула как-то неожиданно, её никто не ожидал, и за несколько дней город превратился из пусть и унылого, но вполне приличного в какие-то руины. Каждый день по улицам пробегали люди в касках, некоторые с винтовками на плечах, и все они пугали меня. Не потому что я боялся смерти, а потому что мне было просто неприятно. В принципе, жизнь некоторых сограждан мало чем отличалась от времени до революции, но для такого человека как я это была попытка, некая надежда что-то изменить. В чём? Не знаю. Но я очень хотел чего-то нового, и здесь мне предоставлялась полная свобода действий. В некоторые дни до дома было добраться весьма сложно, поэтому приходилось обходить через дальние улицы, а то и вовсе скитаться половину ночи по городу, пока не утихомирится всё в нашем квартале. Вот тогда я и понял ещё одну истину для себя: я мог бы попробовать себя здесь, на этом поприще. Не знал ещё, что из этого выйдет, но мне очень хотелось. Это было на восточных баррикадах. Весной, кажется, когда мир потихоньку оживал от уныния и скуки бесконечной зимы, но оживал в огне и чаде пожаров. Каждое утро мы просыпались от взрывов, и мать всё думала, что сегодня на очереди наш дом. Отцу было безразлично – впрочем, как всегда. Я и брат бежали в подвал, сестра будила отца, и пока мы вдвоём возились с засовами, отец и Амели вели под руки мать. Мы пережидали среди трясущихся бутылок, банок и склянок, накопившихся за зиму, а потом, когда светало и взрывы прекращались, брат шёл на работу, отец поднимался на терассу, будто бы ничего не было, читал там в  кресле газету, а мать с сестрой готовили. Я шёл в университет. Его не закрыли, а только сократили занятия, и это было для нас особенное место. Три часа в день мы учились, а оставшийся до обеда час проводили в столовой за обсуждением ночных происшествий. Это было особенное время и место. Мы собирались за одним большим столом – человек тридцать-сорок. Один ряд сидел на стульях, другой лежал на спинах первых, а теритй ряд просто стоял, и все тянулись к середине стола. Мы обсуждали всё, что произошло, и кто-нибудь, сидя в центре, листал утренний выпуск газеты. Тогда-то мы и решили, что пора сделать свой вклад в борьбу. Мать была против, отцу безразлично, а Амели пожала плечами. Брат похлопал по спине, улыбнулся и назвал молодцом. Он сказал, что сам бы пошёл сражаться, если бы не было столько работы на заводе. Завод был очень важен, он что-то там отливал, что было необходимо, и нужны были там люди толковые, с умом, а не кто попало. В общем, я оказался на восточных баррикадах. Днём там было спокойно. Мы бродили туда-обратно, вели разговоры, а к ночи садились вокруг бочек с огнём, грелись и слушали гитару. Кто-то знал очень много патриотических песен, и мы где знали, там пели всем кругом. Нас был отряд человек двадцать у одной бочки – и так три бочки в ряд. Мы преградили центральную улицу, и сидели под самой баррикадой. С полуночи появился мужчина в форме, выстроил нас по-солдатски, дав команду держать баррикаду до 6 утра, и мы снова разошлись. Оружия почти не было, и мы смеялись, так как стояли кто с чем: кто с палкой, кто с топором, кто с молотком. Но нам сказали, что если вдруг что-то будет начинаться, то выдадут винтовки. Я сел у средней бочки, там было теплее всего, и слушал. Говорил мало, только слушал. Потом кто-то принёс мяч, и на площади мы сделали ворота. Я поставил с одной стороны свою палку, с другой снял с головы каску, и это были штанги. На громадных часах на углу было около трёх, изо рта шёл пар, я стоял в куртке, и площадь была слабо освещена, когда раздался первый глухой удар, а за ним пронзительный крик «сюда!». Так начался матч. Я пригнулся, выставил руки вперёд – одним словом, вспомнил своё вратарское прошлое. Помню, очень хорошо помню, как много лет назад все замирали с раскрытыми ртами, глядя за летящим в свободную девятку мячом. Помню, как напрягалась каждая мышца в моих ногах, как срабатывала пружина, и я без усилий взмывал над пылью, медленно вытягивая в сторону руки. Мне всегда казалось, что это будет очень больно, но когда это случалось, когда я летел, этих мыслей уже не было. Мыслей не было вообще. Были я и мяч. И вот заветное касание. Заветная боль в кисти. Хлопок – и мяч вдруг летит в сторону кромки поля, а я, на боку, скольжу к штанге, и вдруг возвращаются звуки. Меня называли именами лучших вратарей прошлого и настоящего, хлопали и обнимали, моё имя кричали с другого конца поля, но потом заветная боль в кисти стала уже другого рода. Она мучила меня ночами, я не мог спать, я часто бинтовал руку, и порой вообще не мог нею шевелить. На подсознательном уровне выработался страх, сломавший мне однажды матч. Я дотрагивался до мяча, и рука сама одёргивалась, переводя мяч в ворота. Я тогда подумывал бросить игру, ведь после такого разгрома мне было стыдно идти по улице, не то что снова надевать перчатки, но я нашёл силы. Я обматывал руку до боли, чтобы кисть вовсе не шевелилась, и выходил на поле. Брал штрафные и пенальти, выходил один на один... И в этот миг мяч полетел в обратную от меня сторону. Я влево, а он вправо. Я уже упал и начал скользить по асфальту, в душе уже чувствуя злобу на себя за пропущенный мяч, но ноги мои по инерции поднялись вверх, и я почувствовал удар – это мяч коснулся икр и отлетел в сторону. Я снова услышал своё имя откуда-то с центра наспех сколоченного поля, мне подали руку (в темноте я не разобрал лица). Я поднялся, похлопали по плечу и крикнули, что «молодец, вытащил!». А потом был крик «сюда!», но уже другого рода. И мы забыли о мяче, забыли о том, кто свободен и ждёт передачу. Точнее, уже никто не ждал паса – все мчались к баррикаде. Я едва успел схватить каску, и надевал её уже на ходу. Их было много, стройный ряд, и шли они быстро. Прямо на нас. В их руках были факелы – по бокам. Были фонари, лаяли собаки, а за нашими спинами трещали доски срываемых с ящиков крышек. «Первый – получил. Второй – получил. Третий – получил. Четвёртый – получил». И так монотонно шёл счёт на десятки. Я был сорок седьмым, кажется. Вцепился в ствол винтовки, затолкал в безразмерный, казалось, карман куртки коробку с патронами, и услышал: «Экономить. Подбирать». Моё место почему-то определилось сбоку – слева от баррикады. Это был угол улицы, и там почему-то устроили склад всякого мусора, за которым расположилась гора дров для бочек. Я нырнул в мусор, распластавшись на земле, и поджал собой винтовку. Холодно не было, хотя даже играя в футбол я замерзал. Сердце колотилось бешено, и дрожали руки. Я слышал боевые кличи своих знакомых, но не отвечал им. Хотелось молчать. Зарыться в землю и молчать. Не потому, что я боялся быть обнаруженным, а из-за того, что я должен был побыть наедине. Сам с собой... К баррикаде стали прорываться сразу боем – выстрелы зазвучали издалека. Я запустил обойму в винтовку, передёрнул затвор и взялся за курок. Баррикада была расположена так, что я лежал на её углу, где она примыкала к дому, поэтому щели не было, и прицелиться было неудобно, поэтому я решил ждать. Над баррикадой, где реял наш флаг, вдруг появилась чья-то тень, и мне уже показалось было, что нужно стрелять, что пора стрелять, но тень так же и исчезла, и я снова остался наедине со своими мыслями. Где-то там, в недрах своего мозга, я понимал, что нужно подняться, ведь так я ничего не дождусь. Мне нужно было подняться, перейти на другое место, но уже звучали частые выстрелы, а затем уже и очереди, поэтому разум мой не мог управлять телом. Я лежал, вжавшись в землю, и крепко держался за рукоять винтовки. Пальцы лежали на курке, и вместе с тем дрожали, как будто бы я был один против целой армии. Я держал их как-то неудобно, сразу два цальца, и мне было несколько странно, так же, как было бы, возьми я винтовку дулом к себе. Но я лежал и ничего не мог поделать с собою. Потом грохнуло где-то за спиной, всё залило огнём и светом. Стало как днём, а потом снова темнота. И вдруг в баррикаде появилась щель. Кто-то бросил старое дверное полотно на проём, но не прижал его ничем сверху, и теперь туда пробрался вражеский солдат. Это был мужчина средних лет, в форме, и автомат он держал набок. Отбросив дверь, он влез в проём и остановился. Меня он не видел из-за мусора, а я почему-то не мог нажать на курок. Смотрел на него, о чём-то думая, и всё никак не мог надавить пальцем вниз. Одно движение – и кто знает, как бы тогда сложилась моя жизнь. Но я не решился. Точнее, решился. Но забыл всё, что было нужно. Просто надавил на курок. Не целясь, понимаете? Пуля ушла куда-то поверх баррикады, а солдат даже не обратил на неё внимания. Переложил автомат и двинулся. Баррикада шла странно – как бы с углом, и он выглянул из-за этого угла. Он видел всех, а его только я, но на второе нажатие курка я сил не нашёл. Только смотрел с оборвавшейся душой. Кричать? Хах.. Да вы смеётесь.. Надавать пальцем – сил нет, а кричать уж... Я только смотреть мог, да и то – не соображая и не отдавая себе в этом отчёта. В общем, я видел его. Как он выглянул из-за угла, как злорадно усмехнулся, как засмеялся во весь голос и перезарядил автомат. Мне кажется, когда я вспоминаю это теперь, он был готов к смерти. Он был согласен даже умереть, но сделать это. Он вышел из-за угла и пустил очередь. Подкосил сразу нескольких. Ребята попадали, и кровь брызнула в темноте. Знаете, я в этом мраке не видел даже лиц, но вот капли крови увидел отчётливо. Во всей этой суматохе, среди взрывов, среди выстрелов и огня – в общем, никто даже не понял, что стреляли сбоку, и все ещё яростнее бросились вперёд, в то время как солдат в форме захохотал, став перезаряжать автомат. Я видел его, Я слышал его, Я и только Я знал, что будет дальше, но не было никаких сил сделать выстрел. Не было сил прицелиться. Я только смотрел. Он вставил новую обойму, и приготовился выйти из-за угла, когда совсем ещё мальчишка вынырнул перед ним. Вынырнул и застыл, не веря своим глазам. У него в руках был пистолет, и он поднял его, уткнув в живот солдату, но не выстрелил. Он был ещё младше меня, поэтому мне было понятно его состояние. Он просто стоял и смотрел, давя дулом пистолета в бляху армейского пояса, а солдат смеялся. А я смотрел. И тут грохнули два выстрела. В повисшей тишине они меня оглушили, и я увидел среди всей пелены, как два тела разом падают – мальчишка и солдат. Только тогда я нашёл в себе силы подняться. Я встал, я подошёл к ним, застыв над телами. Содат был мёртв, а мальчишка – нет. В него попал кто-то сзади, случайно. Пробили правое лёгкое, и пуля вышла из груди. Такие раны не смертельны. Я знаю. Он просто тяжело дышал, хрипя, и не мог говорить. Нет, правда, это не смертельно. Мой дед получил пробитое лёгкое на войне, и пуля вышла из груди – и он прожил после того ещё пятьдесят лет. Мой отец после выпивки подрался с одним из арабов, и ему прострелили грудь. Да, смешно, я ожидал даже, что мне тоже в будущем прострелят лёгкое, но нет. В общем, я смотрел на мальчишку и знал, что он будет жив. Не знаю, что заиграло во мне, но эта уверенность, и эта жизнь в глазах. Я рывком сдёрнул рычаг и выстрелил первый раз. В живот, в живот, затем под сердце, потом в грудь, потом снова в живот. Семь патронов в магазине, и один был выпущен над баррикадой. Шесть пуль я всадил в мальчишку, и с каждым ударом он подрывался. Его тело подскакивало над окровавленным асфальтом, а я стерлял. В пятый раз, в шестой. Снова и снова спускал курок, слушая рассеянное «нет» от винтовки, словно она извинялась, оправдывалась, что больше заряда в ней нет. Минут десять я стоял и щёлкал над телом из пустого магазина, пока меня не швырнуло вперёд ударной волной - где-то за спиной разорвалась граната. Я упал, ударился о баррикаду, меня перевернуло, и в конечном итоге я замер лицом к часам. Лежал без движения, на боку, хотя и мог встать. Во мне были силы, я мог шевелиться, но не хотел. Разлёгся, словно на диванчике или в шезлонге, подпёр голову рукой, и смотрел на часы, стрелки которых медленно плыли к шести. Потом было семь, и меня подобрали люди в белых халатах. Руки их были по локоть в крови, маски – так те и вовсе пропитались чужими жизнями. А я лежал, не хотел шевелиться, и меня уложили на носилки. Простите, мне хотелось бы говорить вдвое быстрее, чем я могу, и было бы вовсе замечательно иметь две головы, а то и три – рассказывать на три голоса сразу разные части, а вы бы потом всё это смонтировали в одну историю. Но язык у меня один, поэтому приходится громко вздохнуть, набрать полные лёгкие воздуха, а разум – терпения, и говорить медленно. Итак, меня внесли в маленькую палатку, разбитую под магазином, став осматривать. Слегка забинтовали голову, брызнули водкой на царапины на плече и сказали «готово». Сил, как оказалось, у меня не было, ибо встав, я тут же упал, и вместо «готово» появились пара дюжих ребят, которые подхватили меня под руки и отвели внутрь магазина. Там вместо витрин с конфетами и колбасами сейчас стояли койки, на которых лежали люди без рук и ног, с дырками в горле и в сердце, которые, одним словом, были на самом деле «готовы», и эти голые сетки – как последняя им дань. Последняя привелегия, роскошь, если так хотите. Я и другие такие же лежали на полу, и всё было хорошо. К обеду пришли мать и сестра, и всё звали меня героем-освободителем. Обнимали, целовали. Со смены вернулся брат, крепко пожал мне руку, долго хвалил. А потом пришёл и отец. Молча, скупо сжал мне руку, но желваки на его щеках заиграли, и я понял, что он гордится мною. Попросив друга с завода, брат пригнал машину, и меня отвезли спустя ночь домой. То время для меня в памяти осталось как большое пятно из серой массы, ведь я всё ещё был под впечатлением от произошедшего. Отчего вы так сочувственно смотрите на меня? Мальчишка? О, нет, какой мальчишка, вы что! Мне на него совершенно наплевать! В моей памяти – офицер в форме, который скалит свои жёлтые зубы, а я стреляю поверх баррикады. Вот, что меня действительно заботило! И даже не мой страх, не моё отчаяние – ведь он-то меня не видел, и даже знать не мог, что я перед ним. Меня больше заботили его глаза. Вы представляете, это были глаза человека, который готов умереть. Он умер не без сожаления, но он выбил это дверное полотно, он пробрался за баррикаду, уже там, на черте зная, что не уйдёт отсюда. Я хотел в него выстрелить, я поднял винтовку, но промахнулся. Почему? Я ещё долгие и долгие годы искал в себе ответ на этот вопрос. Сначала я думал, что это был страх. Оказалось – нет. Я не боялся, потому что смотрел ему в глаза, а это чувствуют все. Видите ли, вы можете возразить, что страх сковывает, но я знаю себя. Если бы мне было действительно страшно, то я бы побежал. Но я остался лежать. Вы, бесспорно, могли бы сказать по этому поводу значительно больше моего, и, частично, я помню ваши речи со времён нашей первой встречи в «Мехико-Сити», поэтому рассуждения о причинах и последствиях тех минут я дверю полностью вам, а с меня же – рассказ. Хотя, пожалуй, о последствиях могу поведать я и сам. Несколько дней после памятной ночи я лежал в своей постели, не обращая внимания на причитания матери и сестры, которые сменили хвалебные тиражды на горькие жалобы по поводу того, что я, казалось им, сошёл с ума. В общем, дома ситуация моя стала несколько иной, но в те минуты меня это, если честно, мало заботило. Я лежал в постели, поднимаясь только по естественной нужде, да и то только для того, чтобы не обременять мать ещё и этой заботой. В общем, я лежал, не имея никаких дабы подняться, а мысли мои – все до единой – были отданы офицеру, пришедшему на баррикаду за верной смертью. Одним словом, наступила та минута, которая была до ужаса похожа на памятный вечер на балконе опротивевшего мне друга: я замер и понял, что новое чувство появилось в моём сердце. Это была не просто ненависть. Это было какого-то удивительного и даже пугающего рода отвращения. Это было не совсем отвращение... Точнее как... Попробую вам рассказать всё по порядку. Те, против кого я стоял на баррикадах, были моими врагами, и их я не любил. Местами ненавидел, но не более того. А вот презирал я... Тогда ещё никого не презирал. Но всё переменилось в один из дней, когда я был прикован к постели. Я друг открыл в себе небывалую любовь к тому воину, погибшему от выстрела мальчишки, и меня воротило от одной мысли, что я стоял на стороне этих глупцов. Всё это показалось мне вдруг настолько мерзким, настолько тошным – эти костры, эта гитара, этот мяч. Одним словом, я возненавидел революционеров каждой клеткой своего тела. Не просто возненавидел, но даже проклял их! Выйти с открытым протестом было бы несколько неразумно – это просто навредить себе. Таким образом, я оставался лежать в постели проклиная себя за то, что не выстрелил. Я должен был спустить курок раньше, и если не самому убить мальчишку, то хотя бы офицера. Пусть бы он погиб от руки друга, а не от лап подлого врага. Вы понимаете, о чём я говорю? Отлично, тогда я попробую продолжить. Раз понимаете сейчас, и вспоминая ваш рассказ на набережной, я могу сделать вывод, что буду понят и дальше. А дальше было нечто вроде такого, что мне вручили медаль. Дурацкая медаль, которую вручили всем, кто боролся за свободу. Как мне было тошно, как я хотел поскорее избавиться от неё, но вы себе можете представить, как бы это выглядело? Медаль, которой все хвалились, вдруг будет выброшена мною на помойку! И вот я надевал её на торжественные дни, брал с собой, держал на видном месте в комнате. Короче говоря, она мне до такой степени приелась, что я снова стал считать себя революционером. Да. Не смотрите так удивлённо на меня, как будто не понимаете. Я ведь знаю, что вы чувствуете, откуда вся эта изменчивость. В общем, я так и метался между властью и революцией. Честно? Я не помню уже, что выбрал. Но да не важно. Не в этом дело. Простите меня, пожалуйста. Свою историю я уже рассказал, и мне очень печально, что было столько отвлечённых моментов, из-за которых рассказ затянулся, и я не услышу вашего мнения. Мой поезд вот-вот будет отбывать, а нужно ещё добраться до вокзала. Знаете, я бы ещё хотел поведать вам о своём первом деле на профессиональном поприще, когда я защищал убийцу, который сам признался в своём преступлении. Я бы даже сказал, сколько я получил за эту сделку с совестью, но обо всём в следующий раз, хорошо? Спасибо, бывайте! Ах да, не курите много! И берегите судей. Ну, я побежал, до встречи!