Марго, Марго. глава 4. Другая эра

Марго опять снятся сны о стеклянных горах. Она с отчаянием обреченного отталкивает их, ее смятение, ее боль делают свое дело, и тогда на смену снам приходит ненависть.

Марго думает о Жигане, об их последнем вечере, два года назад. Все было так просто. Они расстались легко на два года. Она до сих пор помнит его слова и улыбку, неподвижные глаза, в последний миг вдруг потемневшие, и почти детский, с тончайшим эротическим привкусом поцелуй в щеку. При всех – в щеку.

- Не скучай, - сказал Жиган.

Марго не обещала ждать. Тогда все было иначе. Тогда была другая эра – не война. И было так легко расставаться, и всего-то – поцелуй. Глаза печальные, нет слез. Мы еще не умели плакать.

Потом полетели письма с пометкой РА. Марго выхватывала конверт из почтового ящика и цепенела, а потом хищным скальпелем нервных пальцев вспарывала неизвестность – к черту! в клочья! Скользила узкими зрачками по листу, исписанному мелким почерком. И вдруг обрушилась эта стерва, война, прямо в их жизнь, в их будущее…

Коричневая пена опадает, кофе пахнет жарой, солнцем, чужой, счастливой жизнью.

- Я устала. Вчерашний самолет не выходит из головы, хочется плакать. Какая нелепость! Так бывает. Что-то вдруг – хруп! – сломалось. И удивленно прислушиваешься к боли, и еще что-то говоришь, и движешься по инерции. А потом – все. И – стоп. Стоишь. Вытягиваешь руки и вслепую ищешь опору. Или смеешься, пьешь, работаешь, занимаешься сексом, ревнуешь, бросаешь, влюбляешься вновь. Кажется, все хорошо, но вдруг делаешь шаг с крыши и – вниз. Вдребезги! Так-то. И никто ничего не поймет. Никто. Никогда.




Крики птиц. Клаксоны авто. Музыка. Сумерки года. Одиночество…




- Я устала. Эти смены дня и ночи, движения в пространстве в такт неслышному ритму – кому они нужны?

И эти мальчики, что стреляют в бандитов из пластиковых автоматов и смеются над своим будущим, и ничего-ничего не боятся. И те, другие, в тяжелых ботинках, за которыми приходят “борты”,  мускулистые, тоненькие, стройные, как девушки – им не больше девятнадцати. Смотрят вперед, вперед и мимо, у них уже взгляд слепцов, но они пока не изведали страданий плоти. Девочки, что встряхивают гибкие черемухи и подставляют руки под шелковый снег – кому нужны они?

Вот если бы сейчас пришла Сексуальная Кошка, прекрасная Ольга, и сказала бы протяжно: привет. Если бы пришла Ольга, фея в летящих шелках, мое ручное чудище разбилось бы стеклянным домовым. Но, оно со мной. И печаль – со мной.

Снова идет дождь. Он напоминает мне о Жигане. Мой друг уходит – это неизбежно -  и оставляет после себя дождь и нежность.

Звонок. Марго подпрыгивает на стуле и срывается  - к двери. Письмо. “Здравствуй, моя Марго!” Птицы режут крылом небо. Как ты живешь, дорогая? Вчера получил твое письмо… майский вечер в открытом кафе у тротуара…тебя огорчает, что я редко пишу… рутина давит так, что лопаются мозги, я могу сказать лишь, что люблю тебя, люблю только тебя в этом грешном, изгаженном мире.

Я была в твоих ладонях, как в чаше, по радио передавали концерт из Будапешта. Я боюсь остаться одна. А помнишь, мы случайно попали на чью-то свадьбу? Там пели цыгане.

Марго вышла из дома и долго сидела на скамейке между двух черно-белых древесных стволов и чувствовала, как нежность Жигана течет сквозь нее, одурманенную наркотиком промокшей листвы, сияющей лунной белизной в сыром послезакатном сумраке отрешенной бесформенной ночи.

Есть настоящее и прошлое, а между ними – ничего. Ждешь. Слышишь урчание потока минут, становишься бесплотной и беспомощной, уже умираешь – он приходит. Тогда поднимаешься выше себя самой и готова отдать – на, возьми, вот так, на ладони – вырвать из себя и отдать пульсирующее, кровоточащее сердце. Ты смотришь в его глаза…




Кстати, о глазах. Это вселенная, черная и влажная, и где-то в глубине плавился зеленоватый блик. Я блуждала в них, как Алиса в Зазеркалье. Повисая в закатных облаках, я срывалась в гранатовую мглу. Это чистая, запретная красота.

Он был нежен. Он был моим первым любовником.

Марго отрывает голову от подушки. За стеной плачет Вера. Глупая толстая корова Вера. Ей некого жалеть, поэтому жаль всех. И себя саму – кому нужна такая дура? Дождь, институт искусств, кафе, сюрреальная живопись Дали. Неужели это никогда не кончится? Всегда – и Марго понимала это – она была одна. Падая на подушку, уже засыпая, она успела подумать о том, что несчастна.

Это была смутная, заполненная шорохами ночь, и Марго снились цветы и птицы.

Как все запуталось! А кругом, куда ни глянешь – снег, плотная шевелящаяся масса, до самого неба. Посреди горячего августа…




Небо чужое и страшное. Клейкая тишина. У кромки багровой равнины горы стекают с неба, как пот с горящего болью лба, вниз, к натруженным, кричащим об отдыхе ногам. Нет движения и воли. И в эту знойную тишину врывается звук, медленно нарастает, ввинчивается в висок, вздувшиеся вены натягивают кожу, и вены натянуты – рви!

Звук нарастает, заполняет равнину страхом, сладковатым вкусом вечности. Вертолеты. Выбрасывают в воздух семена ужаса и покоя. Небо сплевывает вниз людей. Они ударяются о камни и вскакивают на ноги, за их спинами, словно паруса кораблей, или ангельские крылья, дышат парашюты. Десант.

Марго просыпается. Откуда эти сны? Она идет в кухню, включат плиту. Синий цветок газа раскрывается и вздыхает. Есть что-то наркотическое в покачивании лепестков. Марго ставит чайник, поднимает лицо к небу. Какая темень, какое величие ледяного извечного пространства! Все куда-то пропало: огни, рекламы, казино, сверкающее стадо машин – все куда-то пропало. Только звезды, только траурная, торжественная тишина.

Чайник закипел, запахло кофе. Коричневая пена поднимается и опадает. Кофе пахнет жарой, солнцем, чужой, счастливой жизнью. Марго вспоминает недавний вечер.

- Несколько дней назад…

Она совершенно случайно оказалась на старой улочке, застроенной в конце пятидесятых. Дома обветшали, и, как будто покачивались в голубоватом воздухе, голуби трепыхались в небе, а витрины магазинов были затянуты пыльной радужной пленкой мыльных разводов.