Горизонты Ойкумены

  Горизонты Ойкумены







Предисловие

От описываемой в романе эпохи нас отделяет толща веков. Дошедшие до наших времён исторические документы весьма скупо, а порой противоречиво освещают события прошлого, так что не представляется возможным достоверно изложить историю жизни и деятельности героев тех далеких времен. 
Роман повествует о выдающемся полководце древности Пирре. Взору читателя является герой, преклонявшийся перед своим великим предшественником, Александром, и в то же время пламенно желавший превзойти его, талантливый военачальник, не сумевший воспользоваться плодами своих побед, царь, тяготившийся покоем, искавший трудности, чтобы, преодолев их, найти безмятежную гавань отдохновения и пиров. Отважный воин, он повсюду, куда приводила его изменчивая судьба, занимал высокое положение, приобретал доверие царей, любовь женщин, привязанность народов.

 













Часть I
Наследие Героя

Глава 1. В начале пути
Глава 2. К дальним берегам
Глава 3. В объятиях Азии…
Глава 4. Перед грозой
Глава 5. Гроза разразилась
Глава 6. Когда Арес отдыхает
Глава 7. Перемирие
Глава 8. К берегам Египта
Глава 9. Новое пристанище
Глава 10. В переулках Ракотиды
Глава 11. В дивных чертогах
Глава 12. Вверх по Нилу
Глава 13. В глубинах таинственной страны
Глава 14. Киней в Афинах
Глава 15. Божественная Береника
Глава 16. Снова в поход
Глава 17. Домой!
Глава 18. Киней в Италии
Глава 19. На троне Эпира
Глава 20. В борьбе за власть
Глава 21. Крушение последних титанов
Глава 22. Тучи над Тарентом
Глава 23. Брат не хочет войны
Глава 24. Вослед за Героем
Глава 25. На склонах Авентина

Часть II
На землях Гесперид

Глава 1. В Таренте
Глава 2. Встреча
Глава 3. На берегах Сириса
Глава 4. Под оком Геракла
Глава 5. Киней в Риме
Глава 6. На Капитолии
Глава 7. На приёме у победителя
Глава 8. На передовом посту
Глава 9 . Марсий и Юнния
Глава 10. На берегах Серединного моря
Глава 11. Перед новым испытанием
Глава 12. Новая победа   
Глава 13. Затишье после бури
Глава 14. Состязаясь в благородстве
Глава 15. И снова в Риме
Глава 16. В плену новых устремлений
Глава 17. Вновь наедине
Глава 18.  «Мне дано повелевать»
Глава 19.  Тринакрия. Взлёт и падение
Глава 20. Становление Космополиса
Глава 21 К прерванным делам
Глава 22. Последний привал
Глава 23. Добрый Ванадий
Глава 24. Перед надвигающейся стихией
Глава 25. Дурные Воды
Глава 26. Хорошие Воды
Глава 27. «Я вернусь!»
Глава 28. В теснинах Пинда


Часть III
В шаге до вершины

Глава 1. В Эпире
Глава 2. Пелопонесс
Глава 3. Месть богини
Глава 4. Тарент не сдается!
Глава 5. Развязка наступила
Глава 6. Возвращение


 
















                Часть 1.         
                Наследие Героя.   
Глава 1. В начале пути
 
Диск Солнца зацепился за вершину одинокого утеса, и причудливый торс каменного гиганта засиял в золотистом одеянии. Необычное, красивое зрелище!
Пирр придержал коня. Рядом остановился Аттегрион.
- Смотри, Аттегрион. Не правда, чудная картина?
- О чем ты, Пирр? – Аттегрион обернулся в сторону, куда указывал его спутник.
- Посмотри на скалу, друг мой. Перед нами статуя героя. Он сидит на коне, - Пирр водил рукой, обрисовывая очертания воображаемого героя, - на нем заостренный иллирийский шлем, голову он чуть опустил, будто задумался о чем-то. На нем золотые доспехи.
- Ты, верно, видишь в этом знак, Пирр?
Пирр одухотворенно кивнул.
- Мне доводилось проезжать по здешним местам, и этого застывшего героя я приметил давно. Всякий раз он напоминает мне, что великие подвиги ждут меня за горизонтами Ойкумены!
Аттегрион, сдерживая пылкого коня, промолчал и улыбнулся, заметив в глазах друга вспыхнувшее воодушевление.
- Сам Ахиллес напутствует нас, эпиротов, своих потомков, на великие дела, Аттегрион. Он пророчит нам блистательное будущее, - Пирр огляделся, - а эти места … дышат чем-то особенным, героическим. Чувствуешь, да?
Аттегрион набрал полную грудь вечернего воздуха, выдохнул:
- Пахнет, кажется, шалфеем. 
- По этой дороге проезжал Александр… - Пирр не слушал спутника, - я вижу его верхом на Букефале. Он покидает Эпир и едет в Иллирию. . Также как и мы с тобой, Аттегрион, он задерживается перед этой статуей и также благоговейно замирает, предвидя свое будущее.
Молодой конь под Аттегрионом стал бить копытами землю, степенный рысак Пирра не преминул призвать того к порядку кивком головы и коротким, сердитым фырканьем. Аттегрион потянул узду.
- Мой повелитель, золото доспехов на герое меркнет, а сам он будто о чем-то грустит.
Пирр не сводил глаз с природного изваяния. Солнце клонилось к горизонту, и вершина утеса обволакивалась тенью.
- Он вспоминает, друг мой Аттегрион, все свои подвиги, испытания, которые выпали ему на пути к великой славе! Он на самой вершине, но далее небеса, обитель богов, и туда нет доступа даже героям. И теперь настало время тягостных размышлений: ради чего? Ради чего был пройден весь этот путь? Сохранится ли память о нем в сердцах потомков? Или изменчивая воля богов развеет его славу на ветру, растопчет его обретения копытами чужих коней?
- О царь Эпира! –поспешил ободрить спутника Аттегрион. – Смею полагать, подобные мысли овладеют тобою лет эдак через пятьдесят, и ты не превратишься от них в камень! 
Пирр улыбнулся в ответ на слова друга и , обратившись к воображаемому герою, махнул рукой, прощаясь с ним, - в путь, Аттегрион!
Кони рванулись было в галоп, но их придержали и пустили шагом. Македонских разъездов нет, доложили разведчики. К Пирру и Аттегриону подтянулись друзья. Акамант, Конон, Тиреон, Алфей, Менон – почти все они приходились ровесниками своему вожаку, были полны жизни и честолюбивых планов – они видели себя возле Пирра: в походах, в боях и, конечно, на пирах. Позади всех плелась кобыла незадачливого Кинеаса. Ему было двадцать семь лет. Не такой почтенный возраст, но если учесть, что большинству друзей Пирра было лет по восемнадцать – двадцать, а Кинеас был не по годам ворчлив, придирчив, глубокомыслен, то не удивительно, что его прозвали Стариком. Заветной мечтой Кинеаса были Афины, неторопливые беседы с мудрецами, но пока ему приходилось довольствоваться прелестями походной жизни. Вот и на этот раз его кобылу, дородную смирную Мидию, увешали щитами и переметными сумами с провиантом. Кинеас как всегда ворчал, но в ворчании его друзья не чувствовали злости и отвечали добродушными шутками. К тому же, благодаря своему владению письмом, исполнял Кинеас обязанности писаря и историка – впереди столько свершений, кто-то должен описать их!
Но вернемся к Пирру. Изгнанником завладели безрадостные мысли, он молчал. Старейшины Эпира вновь отвернулись от него, предпочтя Неоптолема. Дремучие невежественные козопасы, жалкие домоседы! Им бы так и прозябать в дикости, стеречь стада и оберегать скудные пастбища, да время от времени совершать нестройными толпами набеги на соседей! Вновь рука Кассандра, жестокого врага Эакидов, протянулась в Эпир; македонский царь желал видеть в соседях послушных, безропотных данников. Разобщая семьи Эпира, он не позволял этой стране становиться сплоченной и сильной. Он возвел на трон слабоумного Неоптолема! Что ж, Кассандр, пусть боги сведут нас с тобой на поле боя, и тогда я за всё рассчитаюсь с тобой! – мысленно восклицал Пирр.
Солнце подобно расплавленному слитку золота , дрожа приникло к горизонту, закатный багрянец густо разлился по облакам, стлавшимся на западе. Отряд Пирра остановился на привал. Расставили постовых, разожгли костры, расселись вокруг них и приступили к трапезе. Круговая чаша наполнилась вином. Зазвучали бодрые голоса : молодые эпироты шутили, смеялись. Задор отгонял печаль и тягостные раздумья. Пирр слышал биение сердец, в которых пылали бесстрашие и верность. Царь расправил плечи. Нет, они не бегут в страхе за свою жизнь, они выступили в поход! Прочь от мелочных ссор, от бесконечной вражды за клочок каменистой земли, впереди ждут воистину великие дела! Предстоит сражение, от исхода которого будет зависеть будущее державы, созданной Александром, будущее всего мира! Пирр с восторгом оглядел лица своих соратников. Вот Аттегрион, его неразлучный верный друг, известный балагур и неутомимый выдумщик. Все слушают рассказчика , не сводят с него глаз , трясутся от смеха. Аттегрион рассказывает очередную веселую историйку, машет руками, уморительно подделывает разные голоса: то слышатся тоненькие томления неверной супруги, то гневный рык обманутого мужа. Анакарнанин Иолай, склонный к полноте и в то же время удивительно проворный, друг и гроза кашеваров, застигнут врасплох очередной находкой болтуна. Он берет передышку, ему как будто не хватает воздуха . Затем  запрокидывает гривастую голову и густо гогочет, держась за живот. Леоннат, чье жизнерадостное лицо украшает багровый шрам, хлопает себя по бедру от избытка чувств – до того смешна историйка, сочиненная Аттегрионом, - а он, Леоннат  – большой любитель слушать небылицы. Все – искусный стрелок Конон, которого отличала мужественная красота, ловкач Акамант, предводитель лихих наездников из Паравейи, пращник Алфей, везучий и несколько беспечный, шутник Тиреон, лучший из разведчиков, брат Тиреона, бесстрашный Менон – дружно скалят зубы, умильно глядят на разглагольствующего Аттегриона. Тот входит в раж, продолжает острословить, сочиняя на ходу, жестикулирует, оборачивается к каждому, наслаждается смехом друзей. Пирр тоже от души смеется. Воистину прав мудрец, сказавший некогда, что только сильный человек способен смеяться беззаботно и дарить целительный смех другим. Пирр задерживает взгляд на элимийце Исимавхе. Пламень костра причудливо освещает оскал силача.
Итак, за Пирром последовало около двух сот воинов. Это были те, кто не побоялся покинуть кров и последовать за своим вожаком. Друзьями иллирийского детства Пирра были Аттегрион, сын Милона из Хаонии, Леоннат и двоюродные братья Тиреон и Менон. 
Вернув с помощью Главкия трон в Додоне , Пирр обзавелся еще большим числом друзей. Подчиняясь царскому указанию, каждая знатная семья Эпира отправила в Додону сыновей. Были среди них и молоссы, и хаоны, и феспроты, и параваи, и долопы, и атинтаны, и элимиоты, и амбракиоты. Но им всем внушали мысль, что они эпироты – люди одного племени, истинные эллины. Эпиротами считали себя и дети переселенцев из Фив, из Фессалии, из Фокиды, Македонии, Левкады. Новобранцев неустанно приобщали к тяготам походов и сражений. Пирр оказался прирожденным вожаком. Никогда  и никому он не давал слабину, но в то же время мог поощрить и увлечь. Молодые воины скоро полюбили такую жизнь, без принуждения, по велению сердца, стали сподвижниками царя. Их было уже не заманить в родовые гнезда или в города, к родителям, пастухам, охотникам, ремесленникам  и земледельцам. Устремленные в будущее, воспламененные примером Александровых свершений, они грезили о дальних горизонтах, славе, богатстве. За шесть лет они возмужали и  стали настоящими бойцами, они прошли первое серьезное испытание: вместе с отрядами Деметрия освободили от спартанского разбойника Клеонима Керкиру. Следующей целью была выбрана Македония! К этому побуждал Деметрий, который сам собирался обрушиться на македонского царя Кассандра с юга. Предприимчивый Пирр готовил отряды к выступлению в Тимфею, к переходу через труднопроходимые горные тропы к долинам Фессалии, но старейшины, опасаясь войны с грозным соседом, предпочли измену и изгнали сына Эакида из Эпира, позволив, правда, забрать с собой верных сподвижников. 
Пирр направился, конечно, в дружественную ему Иллирию, приют детских лет, чтобы отплыть оттуда в Коринф, где его ждал блистательный Деметрий, сын Антигона, владыки Азии.
При всем своем бесстрашии, эпироты никогда не считались умелыми вояками. Пирра коробило от поговорки того времени: «Воюют как эпироты». Так в Элладе отзывались о тех, кто был неискусен в ратном деле. Юный царь горел желанием переиначить смысл этих слов, чтобы они отныне звучали не как насмешка, а как похвала.
Долго звучал смех. Аттегриона сменил другой рассказчик. Пирр улегся, подложив под голову походный мешок  Над людьми в величественном ночном небе высыпали крохотные светящиеся огоньки Млечного Пути.
Мириады небесных огней… как они далеки, и как притягательны! Две крупные звезды засияли прямо над головой, переливаясь заманчивым алмазным светом. Пирр засыпал… Ему привиделся отчий дом, мозаика на холодных каменных плитах, стихший очаг , причудился шелест Великого Дуба - печаль вновь  подкралась к сердцу вечного скитальца, он выдохнул и повернулся на другой бок.

***
Ранним утром величественное Солнце разбудило землю. Природа упивалась той короткой порой весеннего обновления, когда все вокруг бурно преображалось, расцветало, а воздух по утрам наполнялся необычайной свежестью. Травы и ветви деревьев потянулись к живительным лучам. Далеко наверху купол небес венчал гордый полет беркута. Близ ивняка, росшего по берегам одной речки, промелькнуло небольшое стадо пугливых диких коз. Всадники  прикрикнули на собак, сопровождавших их, и те ворчливо отказались от своих намерений пуститься вдогонку за зверьми. Эпироты были в гостях и не могли позволить себе охоту в чужих владениях. Скоро показались посланники царя Главкия , выступившие встречать Пирра как друга.
Пирр тронул бока коня и во главе друзей помчался вперед. С братской теплотой он обнялся с другом детства Эврипеоном. Воины-иллирийцы при виде знатного изгнанника воздели вверх руки, радостно приветствуя его. «Пирр! Пирр!» - неслось со всех сторон. На лицах воинов читалось воодушевление.  Пирр улыбнулся им в ответ своей особенной улыбкой, искренней, ласковой и покровительственной. Многие из иллирийцев помнили Пирра, воспитанника своего царя, совсем еще мальчиком. Пирру было двенадцать лет, когда Главкий помог ему вернуть себе трон в Эпире. Деятельный и отчаянно храбрый, он в то же время поражал бывалых воинов своей вдумчивостью и сообразительностью – никогда он не позволял себе ненужного озорства и ребячества, которое можно было бы ожидать от него в этом возрасте.
Пирру нравилась Иллирия – пристанище детских лет; девственный богатый край с необозримыми просторами, горными хребтами, заросшими непроходимым лесом, множеством рек и озёр. В этой стране жил народ, да,  варварский  , но обладающий какой-то притягательной силой, простотой нравов, прямодушием и сострадательностью. Иллирия! Страна, взрастившая его!
Вот течет полноводная река, не та ли, которую много лет назад его верные слуги ночью перешли вброд, преследуемые, истощенные, на пределе своих сил? Они терпели лишения, но до конца заботились о спасаемом младенце. В памяти вновь всплыли рассказы о тех трудных днях и о чудесном спасении.
Изможденные люди, мужчины, женщины, старики и дети, покинувшие объятую враждой родину, чудом ушедшие от погони,  предстают перед очами Главкия, седеющего властителя с суровым лицом и крепкой рукой. Мужчины стоят впереди. Это Андроклид и Милон, верные соратники Эакида. Андроклид старается унять мелкую дрожь в теле – бегство и тяготы пути отняли у него , у старца, много сил. Милон из Горной Хаонии, великан, силач, храбрец, держится спокойно и уверенно, хотя неимоверная усталость тяжелым грузом наваливается на тело и смыкает глаза. Царская кормилица держит на руках , слегка покачивая, бесценную ношу, заботливо обернутую покрывалом. Женщины за спинами мужчин держат за руки настороженных , готовых разрыдаться, маленьких мальчиков и девочек, и только один Аттегрион, которому исполнилось пять лет, стоит, распрямив спину, рядом с отцом, Милоном, и со спокойным любопытством оглядывает хозяев. «Покажите мне ребенка!» - раздается повеление вождя. Кормилица послушно отводит край свертка. Показывается рыжая  головка мальчика, которому еще не исполнилось года. Он, похоже, только пробудился от тревожного сна и сердито сопит, в его узеньких глазках поблескивает недовольство.
Вождь задумчив. Он смотрит на малыша и колеблется: принять беглеца, соблюдя закон гостеприимства или выдать преследователям, дабы избежать войны? Вокруг повисла гнетущая тишина, все застыли в ожидании. Что решит царь? Тревожно на душе и иллирийским старейшинам, опасавшимся войны с могущественной Македонией, и в то же время считавшим, что Иллирии пора перестать безропотно подчиняться заносчивому соседу. Замерла и Бероя, жена Главкия, она приходилась сестрою Эакиду, следовательно, Пирр, этот ворчащий комочек, приходился ей племянником. Внезапно малыш , крякнув, изъявляет желание спуститься с рук кормилицы. Та опасливо и нерешительно подчиняется воле несмышленого царевича ; мальчуган резво вываливается из своего облачения, опускается на четвереньки и ползет к алтарю. Там стоят идолы богов, и мальчик, приблизившись к ним, обнимает их, поднимается на ножки, притоптывает и радостно о чем-то лепечет. Лица и беглецов, и хозяев засияли. Эпироты с надеждой глядят на Главкия, черты лица которого смягчаются; но вождя продолжают одолевать сомнения. Тогда мальчик подползает к нему, цепляется за подол одежды, тянется и встает. Он смотрит в глаза Главкия, сначала приветливо лопочет, затем вдруг плачет, протягивая вверх ручонку. Сердце варвара дрогнуло: он решает принять беглецов. Он чуть заметно оборачивается к Берое, и та, без слов поняв его и радуясь, бережно берет мальчика на руки.  Так Пирр остался во дворе Главкия. Он воспитывался учителями-эллинами, играл со сверстниками-иллирийцами, верховодил ими. Он рос очень подвижным и любознательным. Уже тогда он являл все признаки настоящего царя: он тянулся к людям влиятельным, находил общий язык с простолюдинами и в то же время умел подчинять их своим приказам. Главкий и Бероя души не чаяли в приемном сыне.
С тех пор прошло семнадцать лет, и Пирр вновь в Иллирии. 

***  Вождь тавлантиев
Многое изменилось с тех пор. По дорогам страны можно было передвигаться, будучи уверенным, что на тебя не нападут разбойники. Эпиротам не пришлось ехать далеко на север, поскольку столица державы тавлантиев находилась теперь в Аполлонии. Содружество греческих полисов и иллирийцев становилось все более тесным, варвары приобщались к высокой культуре соседей. Население Аполлонии выросло вдвое за счет иллирийцев; сам Главкий избрал город, расположенный очень удачно, местом для своей нового дворца.
Земли близ Аполлонии были возделаны более умело и прилежно, чем прежде. Шел посев. По обеим сторонам дороги росли яблоневые сады, виноградники. На лугах паслись стада овец и тучных коров.  Близилось и раздавалось в стороны лазоревое море
Аполлония была окружена мощными стенами. Это был густонаселенный город с мощенными белым камнем улицами, богатыми домами, водопроводом, доставлявшим воду с горных родников, театром и, конечно, портом, где стояло множество судов.
Новое обиталище царя Главкия стояло в небольшом отдалении от Аполлонии, на холме. Здесь гостям из Эпира был оказан теплый прием, воины расположились на отдых, а Пирр, с детства приученный ничего не откладывать даже на самое малое время, поспешил на встречу с Главкием.
Приемный отец Пирра заметно постарел, борода его была совершенно бела– годы брали свое, тем не менее в ссохшемся теле жизнь била ключом, глаза горели с прежним пылом и были все так же проницательны.
- Радуйся, отец мой! – поприветствовал Пирр.
- Радуйся и ты, сын мой! – был ответ.
Они обнялись. Чуть отступив, Главкий оглядел юного молосса.
- Ты вырос, Пирр, возмужал… окреп… Но Эпир вновь отвернулся от тебя?
- Я не смог обуздать строптивую волю старейшин. Их , похоже, нисколько не тяготит многовековое владычество Македонии, попирающее честь нашей земли! Сохранность козьих стад и пастбищ, сытость слуг и волкодавов – вот предмет их забот, кое-какое золото и какая-нибудь затейливая безделушка, что достанется от заезжих торговцев или македонян – вот предел их устремлений. Меня порядком утомила эта бесконечная , бестолковая рознь кланов, я даже рад, что покинул Эпир! Через гонцов Деметрий известил меня о том, что цари стягивают силы к Азии, и там непременно разразится большая битва, которая положит конец спорам. Мой союзник зовет меня в поход на восток – вот где место для настоящих подвигов!
- Ты с малых лет грезил подвигами Александра. Сейчас тебе столько же лет, сколько было ему, когда он приступал к своим свершениям.
- Надеюсь , боги оставили кое-что и про Пирра! – в глазах юного эпирота сияло вдохновение.
- Александр стал легендой, он затмил собой и Ахиллеса, и Диониса! Однако не только боги споспешествовали его деяниям. Его подвиги – это во многом плоды кропотливых трудов его отца. Филипп передал ему свою фалангу – ох, я помню это чудовище, до сих пор при мысли о ней у меня стынет нутро ; Филипп сплотил Македонию и подчинил Грецию, так что Александр уходил на восток, имея за собой крепкий тыл. Что же имеешь ты? Сотню отчаянных друзей, жаждущих увидеть мир?
- Это герои, перед которыми скоро затрепещет Восток! – с пылом изрек Пирр.
- Ох, молодость, молодость! – издал Главкий с легким порицанием в голосе и с отеческим добросердечием в глазах. – Ты мог бы вместе со своими молодцами помочь мне усмирить далматов. Чем не подвиг? Этот народ, эти разбойники ни в лютости своей, ни в воинской выучке, поверь, не уступят ни персиянам, ни мидийцам. Они держат в страхе берега Эллады и Италии, их упрямые вожди единственные в Иллирии, кто отвергает мое первенство в стране; пойдем со мной, сынок, на север, и ты добудешь в этом походе славу, не меньшую, чем добыл некогда Александр!
Пирр улыбнулся, но тут же спохватился, вновь обрел вид собранный и торжественный:
- Почтенный отец мой, царь Иллирии! Ты знаешь, что я с радостью возьмусь за любое твое поручение и сочту за честь воздать тебе за отчую заботу обо мне сыновним послушанием и рвением, однако, я уже связан союзными соглашениями с Деметрием, и… потому не могу отказаться от своих намерений. Я иду на Восток, там намечается битва царей, наследников Александра, там мне будет противостоять Кассандр, мой и твой враг, и, одолев его, я окажу тебе услугу не меньшую, чем ту, какую оказал бы, приняв участие в походе на далматов!
Главкий милостиво внимал речам сына.
- Не снедай свою душу, Пирр, сомнениями. Я предлагал тебе идти на север, зная, что ты скажешь в ответ. Тебя влечет Восток, тебя влекут новые горизонты – что ж, следуй за своей мечтой. Но в погоне за славой не забудь свое бедное отечество, Эпир, вернись туда, облагородь его, стань добрым соседом Иллирии. А если к тому времени я отправлюсь к праотцам, и случится так, что никому из зятьёв моих не удастся сохранить в единстве обретенное мною, возьми Иллирию под свою опеку – я знаю, здесь ты никогда не будешь чужаком, иллирийцам ты люб и отвечаешь им тем же. Иллирия! Еще двадцать лет назад никто из соседей иллирийцев  не мог и вообразить, что здесь может возникнуть крепкое государство. Кем я начинал? Вождем небольшого племени, главной заботой которого была борьба за место под Солнцем. Набегами на соседей я предотвращал набеги на свой очаг. Сила и страх были союзниками моим успехам. Победы сопутствовали мне, так что вскоре я уверовал в свою избранность богами и непобедимость. О! Филипп, а потом и сын его, Александр, низвергли меня с небес на землю, я был жестоко наказан за гордыню… Ты не представляешь, как леденело мое сердце при виды опустошенных окраин страны… С той поры я взял в союзники кроме силы и страха – без них все-таки не обойтись! – я взял себе в союзники разум. Вернее, я старался следовать разуму, устроить так, чтобы в государстве все было подчинено порядку, чтоб люди в нем чувствовали заботу о себе, пользовались свободой и не забывали о долге. Годами я расширял владения Иллирии, остерегаясь горячности в действиях, прибегая где к силе, где к увещеваниям, а где и к подкупу. Племена и роды, конечно, не забыли прежней вражды друг к другу, но хотя бы перестали проливать кровь в бесконечных стычках. Богатые Эпидамн и Аполлония, веками сторонившиеся дружбы с варварами – и те признали мое верховенство. Я не притесняю свобод горожан, напротив, оберегаю их. Я покровительствую их негоциантам. Эллинская образованность и иллирийское проворство – чем не залог будущего процветания? Посмотри на мой нынешний тронный зал – разве он похож на то суровое обиталище в Скодере, в котором я принимал тебя в первый раз?
Пирр огляделся.
Изящные светильники, ровный мраморный пол, позолоченный трон, скульптуры, благоуханные цветы. Молчаливые стражники на постах.
- Это жилище, достойное басилевса, отец мой! – отозвался Пирр.
Из покоев, смежных с тронным залом, выпорхнула стая девушек и устремилась к выходу, но обычай требовал приветствовать гостя. Юные , красивые как на подбор создания в одеждах из белоснежной льняной ткани, с нежными улыбками на лицах, обошли кругом Пирра, восклицая:
- Радости и процветания тебе, Пирр!
- Радуйтесь и процветайте и вы! – приветливо отвечал Пирр.
Лишь одна из девушек, кареглазая красавица с нежным овалом лица, прошла круг молча, храня холодное высокомерие в глазах.
Девицы удалились, и Пирр восторженно обернулся к отцу:
- Это жилище, достойное басилевса, - повторил он.
- Скоро будут справляться празднества Артемис, - улыбался Главкий, - эти девушки готовятся к ним.
- Они станут лучшим украшением этих дивных торжеств!
- Ты не обратил внимания, Пирр, на одну из этих цветущих дев?
- Одна из них не улыбалась мне.
- Это Биркенна. Ты не помнишь её?
- Биркенна? – издал в замешательстве Пирр. – Ах да! Но помню я ее смутно.
- А она помнит тебя хорошо. Она явилась в мой дом за месяц – полтора до твоего возвращения в Эпир…
- Расскажи мне о тех днях, отец! Право, я помню лишь бряцание оружия да сборы к походу, настолько я был занят предстоящим делом.
- Биркенна приходится дочерью князя Ариммы, который другом мне сделался после долгих лет вражды. Когда ей исполнилось двенадцать лет – между прочим, она ровесница тебе – племя Ариммы подверглось нападению гетов. Я поспешил на помощь и прогнал гетов, спас дружественный мне народ от разорения, но Аримма погиб в бою. Матери же Биркенна лишилась еще в младенчестве. По законам дружбы я предоставил осиротевшим детям Ариммы приют в своем доме. Биркенна быстро оправилась от потрясений, привязалась к новому дому, его обитателям. Тогда мы с Бероей замыслили помолвить вас, ведь вы показались нам такими подходящими друг другу, красивыми, проворными, мы посчитали, что брачный ваш союз будет крепким и в то же время полезным для Иллирии. Но к тому времени тебя ничто, кроме ратных забот, не занимало. Ты вырос, примерил доспехи, вспомнил о делах государственной важности и ушел домой, сопровождаемый моим войском. Биркенна долго печалилась вашей разлуке. Ведь она тянулась к тебе, когда ты был здесь, пыталась привлечь твое внимание, но ты , похоже, совсем не замечал её!
- Ее печали давно развеялись, судя по всему, теперь она нисколько не рада вновь видеть меня!
- Душа женщины – это потемки , Пирр ! Возможно, ее сердце ликует при виде тебя, при этом на лице ее будет изображено холодное безразличие. Хотя, может статься, ты ей и взаправду больше не люб, поскольку она помолвлена с одним тарентийцем.
- Помолвлена? С тарентийцем? – спросил Пирр, замечая, что некое чувство, похожее на досаду и ревность, шевельнулось в его душе.
- Пять лет назад Биркенна отправилась в Тарент - мы тогда обменялись с этим городом посольствами. Там она жила в иллирийском дворе почти все время до своего приезда домой. Чужой берег ей полюбился, пришелся по душе. Она переняла обычаи Италии, теперь по нраву своему она больше италийка, нежели иллирийка. Там, в Таренте, к ней посватался богатейший горожанин, старейшина, распорядитель казны. Полюбив несравненную Биркенну, он оказался пленен Иллирией. Я рад, что так сложилось. Лучшего союзника, чем Тарент, не найти. Если Тарент не хочет, чтоб в Адриатическое море не заплывали их враги сиракузяне, что ж, тавлантии в меру своих возможностей будут препятствовать сиракузянам. Тарент желает избавить море от пиратов, и мы хотим того же. Тарент сбывает здесь свои товары, вывозит из Иллирии лес и соль – взамен мы всегда можем потребовать корабли и отряды наемников. Кстати, их-то, наемников я сейчас и жду, чтобы идти на далматов.
- Отец…
- Знаю, о чем ты хочешь просить, сын, - мягко перебил Главкий, но тут же распрямил спину. – тебе нужны корабли, что ж, они есть в моем распоряжении. Однако подожди немного, и корабли тарентийцев, быстроходные и грузоподъемные, доставят вас до Коринфа, а уж там Деметрий позаботится о вас. Ты будешь брать лошадей с собою?
- Да! Я и все мои товарищи срослись со своими  конями. Только на Аратфе я могу смело ринуться в бой, то же и Аттегрион на своем Орхомене или Тиреон на Астиаге.
- Все жду, когда ты скажешь: «И Александр на Букефале!», - вновь весело поддел Главкий. 
Отец с сыном посмеялись, и старший продолжал:
- С тобой двести человек, многие одвуконь, а еще и племянник мой, Эврипеон с товарищами, горит желанием присоединиться к твоему воинству. Хороше же, пусть он во славу покровителя нашего Варуны, явит иллирийскую удаль на далеких берегах. Определённо, вам придется подождать тарентийцев. Пока наслаждайтесь отдыхом в моем доме, набирайтесь сил, свершите приношения богам… 
- Отец мой, я перед тобой в неоплатном долгу!
- Некогда боги послали тебя нам с Бероей, отчаявшимся дождаться рождения сына. Я ни разу не пожалел о своем решении принять тебя. Ты полюбился всем нам. В играх ты был смел, любил водить за собою ватагу озорников, но мог и отозваться на просьбу. Ты не был зол. Задатки души возвеличенной являлись в твоих поступках с самого раннего детства.
- Отец, раньше ты был скуп на хвалу.
- Сын мой Пирр, я воздерживался от похвальбы тогда, чтобы сейчас сказать тебе добрую правду. Однако, ты и поныне все-таки еще достаточно юн, а потому предоставлю похвальные слова о тебе остальным! Ты, Пирр, говорил о долге. Поделюсь с тобой сокровенным: меня снедают подспудные опасения, что с моей смертью все достигнутое мною будет растащено зятьями, я не знаю, кому завещать власть. Мужья дочерей моих - Агрон, Бардиллий - это строптивцы, не блещущие умом, к сожалению, - Главкий прокашлялся, - если бы ты женился на Биркенне и объединил под своей властью Эпир и Иллирию, это было бы лучшим утешением для меня накануне ухода. Но, увы…похоже… нам надо было взять тогда с собой в поход и Биркенну, и сейчас никто бы не помешал вам стать супругами. Однако боги рассудили по-своему. Ты ринулся по следам Александра, а она очаровалась чужим, теплым берегом, Тарентом.
- Дался ей этот Тарент, - с напускной веселостью отозвался Пирр, хотя раздражение продолжало досаждать его: ничто, кроме предстоящего похода, до сей поры не занимало его думы, а тут ими вдруг завладела Биркенна. Это перемена в помыслах ничуть не радовала его.
- Кроме Биркенны ведь есть и другие девы в Иллирии, - Пирр старался выглядеть бодрым. Главкия же продолжали занимать беспокойные мысли о будущем его страны.
- Обещай мне, Пирр, обещай, что ты позаботишься об Иллирии, не позволишь никому отринуть ее обратно в дикость и убожество!
- Обещаю тебе, отец! Обещаю беречь созданное тобою и приумножать благосостояние Иллирии, моего дома! 
Глаза Главкия признательно сияли.

***  /Биркенна/
Впервые за несколько дней эпироты почувствовали себя под надежной защитой – сытно накормленные, беззаботные, они легли спать. Но Пирру долго не спалось, он ворочался. Встреча с преобразившейся Биркенной, лишила его покоя. Он вновь пенял на себя за перемену мыслей и настроения. Где прежнее упоение предстоящим странствием, жажда ратных подвигов, желание увидеть дальние горизонты? Теперь дыханием весны было объято всё вокруг, оно наполняло сердца особенным трепетом…
Назавтра Пирр вновь встретился с Биркенной – она возглавляла сверстниц, охотно слушавшихся ее и перенимавших, кажется, всё: и речи, и походку, и прочие ее обыкновения. Она остановилась и с деланной – как показалось Пирру – учтивостью отвесила грациозный поклон:
- Радости и процветания тебе, царь Эпира!
Но Пирр ответил на приветствие сухим кивком – он посчитал, что Биркенна возмутительным образом насмехается над ним – царем , потерявшим царство, беглецом, ищущим славы, странником, чье пребывание недолго в гостях.
Язвительность Биркенны временами повергала его в такую кручину, какая не овладела им даже тогда, когда он потерял трон в родной стране. Молосс был задет: он видел, как она была весела, раскованна, общительна и любознательна с другими, но стоило ей столкнуться с ним, как она вновь принимала надменный вид. Ратник, которым еще недавно безраздельно владели мысли о предстоящем далеком походе, о боях за наследие великого Александра, оказался пленен чарами искусительницы. Его тянуло к гордой иллирийке, как тянет ночного хищника к свету костра, он готов был обжигаться об нее , им завладело желание завоевать признание Биркенны, и, казалось, ничто не могло заставить его отказаться от смелых намерений: ни ее помолвка с неким тарентийцем, ни ее показное пренебрежение им, ни колкие отзывы о нем.
Она смеялась, слыша, что Пирр одухотворен мечтой пойти по стопам Александра. «Александр стяжал славу на тысячу лет вперед, а для Пирра от этой славы едва остались крохи,» - заметила она подругам однажды; те тут же предали ее слова огласке. Когда царский двор готовился к торжествам в честь целомудренной богини Артемис, Пирр внес посильные даяния , они оказались весьма скромны, так что Биркенна воскликнула : « И этот скряга собирается стать властителем мира!» Разумеется , эти слова тоже дошли до ушей Пирра, но на этот раз он нисколько не огорчился, им владело некое предощущение торжества, ведь он всё же понимал, что Биркенна затеяла с ним утонченную любовную игру, в которой, как и в любой другой игре, следует добыть победу.
Празднование предварили состязания юношей в борьбе , в котором победителем вышел Пирр. Биркенна не упустила случая съехидничать, она намекнула подругам, что Пирру все поддались: одни проявляя гостеприимство, другие – не смея противостоять своему вожаку. Пирр понял, что шепчутся о нем, но не придал этому значения. Держа кубок с вином, он витиевато произнес речь (а он умел витийствовать). Девушкам вновь стало смешно, и на этот раз Пирр обернулся на них, сдвинув брови. Конечно, у себя, в Молоссии, он бы даже жрицам не позволил присутствовать на ристаниях, пусть их участие в некоторых обрядах и являлось бы составной частью торжеств. Выдержав грозный взгляд Пирра, Биркенна непринужденно улыбнулась и удалилась с застолья, чтобы со жрицами Артемис готовиться к танцу. Праздный люд предвкушал это действо. Все затихли ожидая, что на этот раз танец будет исполнен особенно завораживающе. 
Заструилась мелодия , влекущая, необыкновенно волнующая. Медленным торжественным шагом девушки в легких белых одеяниях вступили в широкий круг между пылающими кострами. В тягучее пение струн форминги плавно влилось звучание тимпанов и авлоса. Грациозным, легким движением Биркенна первая вскинула вверх руку, потом другую. Глазами она нашла Пирра, улыбнулась призывно, искренне, любяще.  От бедер ее и живота по всему телу стала расходиться , нарастая, чувственная волна…
Увлеченные дивным зрелищем, танцем жриц вечно юной Артемис, зрители замерли – они словно погружались в разыгрывающееся перед ними таинство. Ритм  задавала Биркенна , ее подруги плавно повторяли за ней движения ; стройные тела девушек нежно струились при свете костров . Музыка, грустная и размеренная в начале, менялась, становясь то задорной, то грозной, то вновь печальной . Она выражала суть бытия: рождение, цветение, угасание и… воскрешение. Вот после очередного изящного вращения танцовщицы застыли, повернув ладони к мужчинам. От девушек, казалось, шли волны завораживающей силы. В их глазах маняще светилась  тайна всезнания…Тут вновь дробно забили в тимпаны, оживилась форминга, и вновь знатная иллирийка, отвечая музыке плавными переливами рук и плеч, живота и бедер, смотрела прямо в глаза Пирру, смотрела страстно, вызывающе, ее чувственное откровение было зажигательным. Затем, когда музыка стала затихать, она спела гимн мистерий, победоносно засмеялась, бросила взгляд на царя эпиротов и стремительно удалилась, увлекая за собой подруг. Невообразимо прекрасный сон оборвался.
Аттегрион , сидевший рядом с Пирром, очарованно прошептал: « Это настоящая фиада, обольстительная и волшебная!» Пирр, все еще находившийся во власти упоения, мысленно соглашался с другом: «Это был момент истины, и она исподволь подготовила меня к нему! Одним взглядом своим и одним мановением руки она покорила мое сердце, и до конца дней моих я буду подвластен одной только ей!»

*** Час расставания
Наконец, пришло время выступления в поход. Главкий выделил союзникам -эпиротам небольшую флотилию. Из иллирийцев, пожелавших стать спутниками Пирра, отобрали сто человек во главе с Еврипеоном. Вынужденное бездействие, длившееся десять дней, утомило эпиротов, теперь ими овладел задор. Они принялись снаряжаться в путь. Один лишь Кинеас не спешил отходить от возлияний, он являл собой ярчайший пример безучастности к суете жизни.
Пирр вместе со всеми был занят приготовлениями, но его не оставляли мысли о Биркенне. И вот накануне выступления в поход он направил свои шаги к портику, где белела нежная туника иллирийки. Он прошел мимо Кинеаса, который сидел на лужайке и, захмелевший , бормотал глубокомысленные наставления окружившим его домашним гусям. Гуси, сложив крылья, казалось, внимательно слушали его. Эта занятная картина нисколько не развлекала Биркенну. Она стояла у перил и задумчиво смотрела в сторону моря. Невдалеке ее неразлучные спутницы, Исихея, Тирпа и другие девушки играли в мяч. Завидев предводителя эпиротов, они зашептались было, но смутились его решительного вида и замолкли. Он подошел к Биркенне и, отбросив робость, которую испытывал перед нею, властно взял ее руку, посмотрел ей в глаза:
- О, Биркенна, я завоюю весь мир и брошу его к твоим ногам!
- Весь мир? – в голосе девушки зазвучала привычная ирония, но ее глаза признательно заискрились. – Не слишком ли дерзновенны твои устремления, Пирр?
- Попутные ветры надувают паруса смельчаков и приводят их корабли к намеченной цели. Герои идут вперед невзирая ни на что, сметая преграды, готовые бросить вызов самим богам; память об их подвигах живет веками…
- Ты грезишь повторить подвиги великих героев? Допустим, неким образом ты превзойдёшь Александра, возможно , наследуешь его державу, станешь хозяином Азии и Эллады, но ведь есть еще Карфаген, Африка, Италия и множество других стран. Пожалуй, я состарюсь, пока у моих ног окажется вся Ойкумена. К тому же, мне вовсе не нужны столь великие приношения.
- Одним словом, ты отвергаешь меня, Биркенна?
Она ответила легким пожатием руки.
- В Таренте меня ждет жених, о Пирр.
- Сам царь хочет взять тебя в жены. Забудь об этом торговце. Раздели со мной трон и славу, Биркенна!
- Мы не будем счастливы с тобой в браке, - она отвела глаза, - я верю предсказаниям.
- Ты гадала?
- Да. Я гадала, потому что ты… потому что я часто думаю о тебе. Я бы стала твоей женой, но не могу пойти против воли богов, - она взглянула на него, - завтра мы расстанемся с тобой навсегда, Пирр, ты отправишься в поход добывать себе великую славу, а я … займу гинекей богатого тарентийского дома.
- Пройдет время, и мы встретимся , о Биркенна! – пылко изрек Пирр. – Я помогу царю Антигону отстоять единство державы, созданной Александром, а потом я буду волен идти на запад : я верну себе трон в Эпире, после чего настанет черед покорять Африку, Карфаген, Италию!
Биркенна в гневе отъяла от Пирра руки:
- Скажи, зачем тебе завоевывать страны, проливать кровь, отрывать людей от мирного труда? Почему бы не довольствоваться пределами своей страны? Значит, ты намереваешься предать тех, кого сейчас зовешь друзьями? Значит, и Главкий, который взрастил тебя, и Антигон с Деметрием, которым ты собрался служить, должны будут уступить место старейшины тебе?   Значит, всем людям на этом свете уготована участь стать твоими подданными? Ты и в Тарент придешь за почестями?
Пирр ответил не сразу. Он посмотрел в сторону и заговорил:
- Повсюду в этом мире Эрида сеет ложь, распри и лишения. Нигде – ни в моей отчизне, Эпире, ни здесь, в Иллирии, ни в Италии – нет согласия и нет торжества мирного труда. Конечно, можно оберегать сытость и покой на отдельно взятом клочке земли, но рано или поздно напасти окружающего мира ворвутся и туда, растопчут лелеемое благополучие, обратят его в прах… - слова Пирра заставили Биркенну задуматься; он, переведя на нее взгляд, продолжал говорить, - доколе не установится во всех пределах земли правление одного повелителя, сильного, грозного, но милосердного и справедливого, не ведать людям радости и процветания. Об этом мечтал Александр, о золотых веках, но его замыслы сейчас, похоже, преданы забвению. О, я понимаю, как трудно будет смертному осуществить эти дерзкие мечтания, но их не отнять у меня, мои устремления воспламеняют мое сердце и неудержимо влекут вперед!
- О Пирр, ты умеешь быть и рассудительным, и пылким! Выходит, чутье меня не подводило: сердце твое по-прежнему исполнено добра, ты горишь желанием приуменьшить зло в этом мире!. Из всех соискателей Александрова наследия – а их так много! – один  ты, Пирр, одухотворен столь высокими замыслами. Значит, тобой движет не алчность и не тщеславие?
- Мною движет мой долг, Биркенна, долг использовать силу, данную мне богами, и жажду борьбы во благо всем живущим на земле, и пыл своего сердца я намерен питать влечением к тебе, моя повелительница! Пусть ты предназначена другому, пусть ты будешь далеко – я пройду все испытания и заслужу право на тот миг, когда ты глянешь на меня с любовью и будешь откровенна со мною.
Непритворная страстность в голосе Пирра растопила последний ледок в сердце Биркенны, она подалась в его объятия.
- Я играла с тобой, Пирр. Я притворялась равнодушной, холодной, нелюбящей.
- Я знаю, - отвечал Пирр, - я все знаю.
Они стояли молча, наслаждаясь близостью. Но вскоре их внимание привлек Кинеас. Тот продолжал бубнить что-то птицам. Вдруг один гусь щипнул его клювом за ухо; мыслитель укрыл голову руками и улегся. Гуси недовольно заверещали и стали отходить от Кинеаса, важно переваливаясь с ноги на ногу.      
Биркенна прыснула в руку.
- Вот, наш Кинеас и гусей допек своими речами, - сказал Пирр.
Иллирийка проводила взглядом птиц, и вдруг улыбка сошла с ее лица.
- Почему мы не можем быть хозяевами своих судеб, Пирр?
- Я сам проторю себе дорогу к счастью, нашему с тобой общему счастью, о моя Биркенна!
Она доверительно оглядела его мужественное лицо и взяла его руку.
- Пойдем к морю, Пирр.
Внизу покачивалась на волнах легкая галера с убранными парусами и веслами. Пирр бережно придерживал Биркенну, помогая ей, и они спустились к берегу. Очутившись на подмытой волнами гальке, юноша и девушка молча обернулись друг к другу. Она вновь оглядела Пирра. Перед нею стоял пригожий юноша с вьющимися волосами, с добродушной мечтательной улыбкой на устах; царственное выражение покинуло на миг его лицо, которое сейчас светилось признанием.
 Он не сводил с Биркенны глаз.
Нежный овал лица, округлые линии. Глаза, большие, прозрачно-карие, лучистые, волшебные, в которых потонула, казалось, вся Вселенная, ласково теплились, и от них нельзя было оторваться. Тонкие брови, милая улыбка на великолепно очерченных губах, широкий, ясный лоб, красивый тонкий нос с трепещущими ноздрями. Легкий ветер играл спадавшими на точеные плечи темно-каштановыми волосами. Биркенна являла собою пленительный образец цветущей девической красоты. Судьба готовила ей и её герою разлуку и встречу через много лет.
Но сейчас их не занимали мысли о будущем, оно не страшило их. 

Глава 2 К дальним берегам
Суда, покинув Аполлонию, взяли путь на юг, ветер благоприятствовал, надувал паруса. Мимо проплывали берега Хаонии, затем приблизилась Керкира – вековая приманка Эпира. Ее разделял от материка узкий пролив, она обладала заметно более мягким климатом, нежели Эпир. Этот остров был плодороден и многолюден, он вызывал у соседей зависть и тайное желание овладеть им, но керкиряне в случае вторжения могли положиться на свою военную  силу, а если и она оказывалась недостаточной для обороны , то помощь со стороны Аполлонии или Коринфа или других союзных городов не заставляла себя ждать. На самом юге острова, венчая узкую гористую полосу суши, возвышалась неприступной глыбой Левкампия. Ее занимал гарнизон, дружественный Деметрию.
Суда проследовали мимо Левкады, Итаки – родины прославленного Одиссея, Кефалинии , которая своими причудливыми изгибами учтиво приглашала морских путников завернуть в Коринфский залив.
 Словно по широкой реке, прихотливо вьющейся среди берегов, корабли шли на восток. С левого борта тянулись берега Этолии, Локриды, Фокиды, с правого – возвышались скалы Ахайи, на которых лепились города Эгион, Гелика, Патры.
За Патрами залив расширялся. Травянисто-зеленые воды близ городов Сикион и Лехей были запружены сотнями различных судов - от рыбацких ладей до многовесельных боевых трирем.
Посланцы севера сошли на обложенный каменными плитами берег, наполненный множеством людей – едва ли кому из новоприбывших доводилось ранее видеть такое скопление народа. Несмолкаемый гул наполнял округу. Рыбаки, крестьяне, торговцы, менялы сновали по гавани; под свирепые окрики и свист бичей толпы подневольных были заняты тяжелым трудом: одни из рабов разгружали суда, другие чинили помост на диолке, третьи густо умащивали этот помост, готовя его для волока судов. Взгляды пришельцев перенеслись на роскошно снаряженных воинов блистательного Деметрия Полиоркета – царя Греции, предводителя Коринфского Союза. Пышные султаны, гребни разных цветов вились на блистающих шлемах – по этим гребням отличались подразделения войска. По щитам, искусно расписанным, по броне и доспехам, по отливающим позолотой поножам опытный взор мог распознать коринфян, беотийцев или граждан Аттики. Проходили в марше эфебы, за ними – старые бойцы, помнившие Александра, проносились на лошадях всадники. Они косились на явившихся союзников –  на простое, незамысловатое боевое одеяние эпиротов и иллирийцев.
На людей, на помпезные сооружения гавани : лестницы, пристани, доки, затейливые портики и лоджии, – Солнце обильно изливало свет и зной, от морской влаги веял слабый ветерок.
Но что это? К северянам приближалась внушительная фигура пентикостера, начальника береговой охраны. За ним чуть ли не бегом поспевали стражники, вооруженные короткими копьями.  Пентикостер размашисто шагал, спугивая громогласным рыком встречных, а замешкавшихся бесцеремонно валил с ног толчком могучей руки. Скоро перед Пирром возник бывалый вояка, в добротных темных доспехах и темной же повязкой на голове. На лице его красовались шрамы, придававшие обладателю еще более грозный, устрашающий вид.
- Ну,  и кого прибило к берегу на этот раз? – загромыхал охранник. – Клянусь Аресом, чересчур много вас развелось, охотников разжиться за счет Азии! Откуда вы явились? С окраин Ойкумены?
- А хоть бы и с окраин, зато в ратном искусстве не уступим никому! – с вызовом отозвался Пирр.
- Смелые слова! И много раз говоренные на этом берегу! Все бродяги, коих сюда прибивает беспечным зефиром, словно сговорившись, похваляются умением воевать. Увечные старики, разбойники всех мастей, пастухи и прочая деревенщина, которых непонятно кто надоумил взяться за меч – все твердят одно и то же: «Мы умеем воевать!» Вот и вы туда же! И что? Прикажете ставить вас в полк правой руки? Почему бы вам не забраться обратно на свои корабли и убираться прочь, варвары? Греция обойдется и без вас!
Ярость пентикостера возрастала, его насмешки становились нестерпимы. Пирр задрожал от гнева, но его опередил старый мирмидонянин Пелопид, состоявший на службе у Главкия флотоводцем.
- К чему столь усердное бдение? – заявил Пелопид спокойным голосом. – Возможно, тебе довелось побывать во многих славных передрягах, но это не дает тебе право насмехаться над людьми, которые по доброй воле прибыли служить Деметрию! Перед тобой царь Эпира! Помяни мое слово, пентикостер, ты еще услышишь о нем!
Ожесточение на лице пентикостера сменилось хищнически лукавой ухмылкой, правый глаз, по которому кривой бледно-красной бороздой пролегал шрам, превратился в нервически дрожащую щелку. Он оглядел лица Пелопида, Пирра и перевел глаза на Исимавха. Элимиот был единственный , кто не уступал ему в росте. Великаны вперили друг в друга сверлящие взгляды. Скоро пентикостер с деланным дружелюбием улыбнулся и перевел глаза на Пирра:
- Что ж, я вижу, вы славные малые и не на шутку настроены привести в содрогание весь мир! Только вот что: Деметрий давно на востоке, здесь его нет. А недавно в Азию отбыли отряды подкрепления под началом Тимандра. Всем же остальным, кто опоздал к сборам, предписано вступать в полки Поликрата, который пойдет к Фермопилам сдерживать Кассандра. 
- Мне за Деметрием надо идти, но не за Поликратом! – возмутился Пирр.
- Тогда сами перетаскивайте, дождавшись черёда, свои корабли к Кенхрею и плывите вдогонку за Тимандром, если это вам так необходимо!
- Но эти корабли отплывают обратно, к иллирийскому царю Главкию. Нас только до Коринфа доставили. Неужели на Истме не найдется кораблей для нас?
- Ну, уж этим ведает Эпокил. Поговорите с ним, но если вы и до вечера не устроетесь и будете здесь слоняться без дела , я вас прогоню взашей! – громогласно заверил пентикостер и ринулся блюсти порядок на другой конец гавани.
Вняв указаниям Пелопида, Пирр в окружении ближайших друзей отправился искать встречи с начальником коринфского гарнизона.
Дорога из порта Лехея до Коринфа, чьи постройки белели у подножия акрополя, занимала чуть более двадцати стадий и шла наверх. Коринф соперничал с Афинами в могуществе, был населен людьми состоятельными и расточительными. Путники то и дело озирались по сторонам, оборачивались на ходу назад – настолько великолепным был вид города и его окрестностей. Вот одна картина заняла друзей Пирра настолько, то они остановились. Прилив легонько всколыхнул водную гладь; большая галера, свежая раскраска которой и величавая посадка указывали на то, что она недавно сошла с верфей, плавно забралась носом-тараном  на дощатый настил диолка и удивленно округлила затейливо подведенные глаза. Натянулись пеньковые нити тросов, в ярких лучах солнца они были почти невидимы, так что казалось, будто большая причудливая рыбина с завернутым вперед голубым хвостом и желтыми боками сама плывет по диоклу в окружении множества полуголых людей. Ветер слегка надувал красно-белый парус.
Близ коринфской резиденции царей стояла статуя Деметрия. Сотворенная рукой одного из Лисипповых учеников она казалась одушевленной. Пропорции и детали фигуры властителя были призваны подавлять подданных своим величием и блеском. Сияющий бог в богатом одеянии застыл на полушаге, его взор был обращен к морю. Пирр замедлил шаг и остановился. Он испытывал скорее досаду, но не восторг перед образом своего покровителя и родича. Вспомнилась Биркенна и ее колкие замечания. Великое множество охотников двинулось по узкой, извилистой тропе, проторенной сыном Зевса. Теснясь и толкаясь локтями, стремятся они вперед. И только тот , у кого обнаружится больше силы, хитрости и везения, оставит позади соперников; раз за разом ряды неудачников за спиной победителя будут редеть: кто-то остановится в самом начале, кто-то свалится от усталости, кого-то, оступившегося и упавшего, затопчут безжалостные ноги. В этой гонке Деметрий сейчас, пожалуй, далеко впереди Пирра. Однако, уверенный в своих силах, он оставил напряжение борьбы и устроился на привал рядом с богами. Каждая новая победа всё более  возвеличивает его.
И всё же некая наигранность и бахвальство сквозили в чертах героя, и Пирр не мог этого не заметить.
В это время близ портика, с которого открывался великолепный вид на побережье, стояли, беседуя, Эпокил, старый полководец Деметрия, и Агемон, один из влиятельных старейшин Всегреческого Синедриона. Это был элегантно наряженный человек . На лице его лежала печать многозначительности и образованности. Он воодушевленно вещал:
 - Здесь, в Коринфе, закладывается новое величие Эллады, теперь полисы сами, без принуждения ищут единства , отныне греки перестанут именовать себя кто беотийцем, кто афинянином, кто эолийцем. Все будут гражданами одного Содружества, которым будет управлять большой синедрион. Синедрион издаст законы, призванные обеспечивать порядок, защиту от внешних врагов, процветания населения. Наши многострадальные берега обретут, наконец покой, ничто не будет мешать торговле и развитию ремёсел. Отпадет нужда в набегах и завоевательных походах!
- Но, друг мой, ополченцы как раз таки и рвутся в Азию, чтобы обогатиться там!
- Молю богов, чтобы полководцы наши силой своего красноречия убедили воинов биться за свободу, но не зариться на обманчивую добычу.  Нынешний поход общегреческого ополчения призван помочь Деметрию и отцу его Антигону одолеть расхитителей чужой славы и отвести угрозу от Греции. Пусть после победы Антигон идет дальше на восток – чем дальше, тем лучше для нас. Нашим же ополченцам следует вернуться домой.
Сближение Эллады и востока в первую очередь губительно именно для стороны первой, нежели второй. Восток, хоть и побежденный, непременно прививает своим новым хозяевам нечто такое, что во много крат преувеличивает в них пороки. Восток затягивает в свой бездонный омут пришельцев, переваривает их в своем соку и остается незыблемым: коварным, безудержно алчным, деспотичным, диким. Он всегда будет угрожать Элладе, будет нетерпим к свободе, а посему надо ограничиться в связях с ним лишь торговлей, для осуществления которой достаточно будет нескольких свободных прибрежных городов наподобие Галикарнаса или Сидона  в Финикии. А по всей остальной линии соприкосновения следовало бы возвести надежную стену.
- Однако, досточтимый Агемон, если таковая стена и будет воздвигнута, то она разделит владения отца, владыки Азии, и сына, предводителя греческого союза. 
- Если для Деметрия возрождение Эллады не пустой звук и не забава, а святой долг, добровольно возложенный им на себя, то он, достигши усиления опекаемого им содружества, так же добровольно откажется от царских регалий и будет при желании удовлетворяться должностью пожизненного советника. Деметрий жаждет прославить свое имя навеки и затмить собой Александра, и этот поступок как никакой другой позволит осуществиться его честолюбивым замыслам. Зная нрав Деметрия, можно полагаться на то, что победа в Азии воодушевит его настолько, что он облагодетельствует Грецию пышнее, чем после памятного Саламинского сражения. 
При этих словах Эпокил сдержанно улыбнулся
-Кто бы ни правил Азией, - продолжал Агемон, - Антигон ли, Селевк или Лисимах, это всегда будет темницей для сотен населяющих эти бескрайние просторы востока народов. Государи и их приближенные, одержимые жаждой власти и роскоши, будут жить грабежами. В этой деспотии всё будет подчинено строгой сословной принадлежности, передающейся по наследству, страх будет править там и служить опорой власти. Иными словами, восток никогда не освободится от оков рабства, поскольку он признает только силу, а заигрывание с ним смертельно опасно. А потому я убежден, что надо оградиться от этого мира любыми средствами для нашего же блага.
- Увы, я думаю, Европа и Азия это два сообщающихся сосуда, и вряд ли удастся отделить их друг от друга, это неосуществимо по многим причинам, - сомневался Эпокил. 
Так разговаривали государственные мужи, когда к ним поднялся Пирр и отвлек от беседы.
Пирр поприветствовал мужей и представился. Выдубленное ветрами лицо Эпокила, сохраняя некую отстраненность от окружающего, ничем не оживилось, и лишь по морщинкам, пролегшим возле глаз, можно было догадаться, что он рад возможности отдохнуть от празднословия Агемона.
- Вы из Эпира? – был вопрос старого военачальника .
- Из Эпира, - ответил Пирр, - с нами боевые друзья из Иллирии, воины царя Главкия.
- Каждый воин у нас на счету. Мы признательны царю Главкию за поддержку. Значит, ты – Пирр?
- Да.
- Ты потерял трон в Додоне, - изрек Эпокил.
В усмешке Пирра не было горечи – каждому встречному, кто намеренно или ненамеренно задевал его за живое, он привык отвечать обезоруживающей улыбкой. Однако теперь раздражение вопреки воле все больше овладевало им .
- Я найду свою Додону в Азии, - заверил юный изгнанник; во взгляде его проступила решимость.
Эпокил  улыбнулся:
- Кружным путём ты идешь к своему трону, но это путь героев!
- Как же мне до Деметрия добраться?
- Он в Азии, - терпеливо отвечал Эпокил, - Тимандр собирается отплывать из Пирея или уже отплыл. Флотилия  в Кенхрейскей бухте оставлена для охраны берегов Эллады, и нет никакой возможности выделить для вас хотя бы одно судно. К тому же, отправляться в путь на одном-двух кораблях опасно: пираты и Птолемей поджидают путников на море.
- Значит, нет никакой возможности мне присоединиться к Деметрию? – голос Пирра звенел от растущего негодования.
- Вот что, Пирр. Я вижу, ты смелый воин, рвешься в бой, горишь желанием принести пользу Деметрию и Элладе. Но жажду побед утолить способен не только Восток. Ты можешь влиться в ряды воинов Поликрата, который пойдет на север против Кассандра, или можешь податься к Исократу, который выступит против настырного лакедемонянина.
- Зевс и боги! – вспылил Пирр. – Я – царь, и буду биться в битве царей!
Эпокил и Агемон переглянулись.
- Вот что, - сказал через некоторое время Агемон, - мой друг Стасанор стоит в Пирее, готовясь отплывать на Родос, - сдается мне, он будет рад таким спутникам, способным защитить его по пути и согласится ради них сделать небольшой крюк к Эфесу. Я напишу ему записку…
- Что же, отправляйтесь в Пирей и пусть Посейдон и все боги благоволят вам в пути! –  Эпокил передал Пирру свиток, заключенный в изящно украшенный чехол. – Атенор! – обратился ставленник Деметрия к одному из своих подчиненных, стоявших неподалеку. – Поедешь с ними до Пирея.
Пирр просветлел ликом. Он поблагодарил Эпокила с Агемоном и поспешил, сопровождаемый друзьями вниз, к Лехею.
Воины к тому времени разгрузили корабли, свели лошадей и привели себя в походный порядок. Пирр распрощался с Пелопидом, и конный отряд северян двинулся в афинский порт.
Путь пролег по перешейку до Мегар и дальше до Афин и занял целый день. Пирру повезло: Тимандр ждал задержавшихся беотийцев и локрийцев, флотилия стояла в порту Пирея. Тимандр и Пирр были знакомы со времен керкирской войны с Клеонимом, а потому эпироты были приняты в войско без каких-либо промедлений. Всего под началом Тимандра собралось семнадцать тысяч пехотинцев, большей частью из Аттики, и полторы тысячи всадников из Этолии и городов Пелопонесса. Когда все отряды ополчения прибыли в пункт назначения, войско погрузилось на корабли и отправилось в путь на восток.
Владыка морей Посейдон был милостив к людям, попутные ветры надували паруса, не волнуя морскую гладь. Через несколько дней пути показался остров Хиос. Здесь Пирру, наконец, довелось встретиться с блистательным союзником и родственником Деметрием. Деметрий Полиоркет предстал перед друзьями во всей привычной ему пышности. Он тепло приветствовал Пирра.
- Мой друг! Ты прибыл вовремя! Вон, за этим проливом берет начало Азия. Там нас ждет роскошь, там воины добудут себе счастье и достаток и вернувшись домой победителями, навсегда избавят страну от губительных раздоров! Пирр , конечно, ты угнетен изменой молоссов, но не держи на них зла – они скоро поймут свою ошибку, отступятся от Кассандра – этого отростка гидры, которой следует срубить все головы и прижечь раны калёным железом! Сколько воинов ты привёл с собой? – Деметрий обратил свой взор на спутников Пирра и подступив к ним, принялся дружески похлопывать их по плечам. – Мне дорог каждый!.. Дети гор, эпироты, потомки славного Ахиллеса!
Он остановился близ элимиота Исимавха. Тот был почти на полголовы выше Деметрия, а ведь блистательный венценосец Греции , будучи сам рослым, привык смотреть на людей сверху вниз.  Пораженный внушительным видом силача, Деметрий воскликнул:
- А вот и сам Аякс Теламонид предо мной!
Исимах в ответ почтительно осклабился.
Деметрий подробно обрисовал Пирру положение дел в Азии, без утаек изложил союзнику свои замыслы и планы отца.
Шла четвертая война диадохов. Истоки этой многолетней, изнурительной, жестокой борьбы за власть брали начало в те времена, когда еще жив был Александр Великий. Силой воображения перенесемся на тридцать лет назад. Невероятная дерзость принесла ошеломительные плоды – тысячелетний Восток, где зарождались, поглощая друг друга, великие государства, в смятении падал ниц пред горсткой завоевателей с Запада. Имя Александра неслось впереди него самого и вселяло трепет народам. На обломках державы Ахеменидов возникла новая – доселе невиданная, чьи пределы простирались от болотистых берегов холодного Истра и многоводного великоструйного Нила до заснеженных Кавказских гор и мутных вод своенравного Инда.
Бесчисленные посольства с разных концов света спешили выказать Александру кто дружбу, кто покорность.
Но вот сын Зевса, подкошенный неведомым недугом, оказался на смертном одре. Он оглядывает замутненными глазами лица соратников и в предсмертном отчаянии осознает, что деяния его пойдут прахом. В глазах людей, столпившихся вкруг ложа, он замечает лишь ожесточение и ревность. Он чувствует напряжение и отчужденность вчерашних друзей, слышит их приглушенный злобный шепот, который звучит как приговор Мечте. Героя оставляют силы, и он, так и не сказав прощального слова, устало и обреченно никнет головой к подушкам…Умный, преданный Пердикка оказывается рядом, и Александр слабеющей рукой передает ему кольцо с царской печатью.   
Строптивые полководцы с трудом смирились с предводительством Пердикки, который взял под опеку Роксану, вынашивавшую наследника Александра. Пердикка был отважен , деятелен и не столь корыстен, как остальные полководцы, но и он не смог пресечь междоусобия. Не было товарищества и дружбы меж бывшими соратниками, с пеной на губах они спорили при дележе Державы, желая урвать кусок пожирнее. 
Первыми ослушались Пердикку Антигон и Леоннат, которые вместо того, чтобы помогать Евмену покорять Каппадокию и Пафлагонию, сбежали к Антипатру, наместнику Македонии. Старый Антипатр не намеревался терпеть первенство выскочки Пердикки, а потому поспешил в Азию поставить того на место. Пердикка поручил войну с Антипатром Евмену, человеку столь же отважному, сколько исполнительному, а сам отправился в Египет против другого возмутителя спокойствия, Птолемея, посмевшего не только обзавестись собственной  армией, но и выкрасть тело Александра. Этот поход обернулся для Пердикки крахом: его открытое стремление к единоличному властвованию отпугнуло последних его соратников – они сбежали к Птолемею, который слыл справедливым и внимательным к друзьям. Неудачный штурм Камилы, при котором множество воинов было поглощено водами Нила, озлобило македонян. Ночью после битвы заговорщики во главе с Пифоном и Селевком напали на Пердикку и убили его. Войско перешло на сторону Птолемея и предложило победителю стать верховным правителем Державы до совершеннолетия сына Александра и Роксаны. Но умный Птолемей, знавший, как недолговечна бывает привязанность среди людей, отказался от столь тяжелой ноши – он решил довольствоваться тем, что ему досталось – Египтом. 
Съезд в Трипарадизе утвердил царями Филиппа Арридея и Александра, над которыми брал опеку престарелый Антипатр. Однако после смерти старика последовал новый всплеск междоусобной борьбы. Сын Антипатра, Кассандр воспротивился предсмертной воле отца, передавшего власть не ему, а Полиперхонту, и ополчился против последнего. В их противостояние вскоре втянуты были и Олимпиада, мать Александра Великого, и Геракл, внебрачный сын героя, и Арридей с супругой своей, Эвридикой. Антигон тем временем, воюя на востоке с упрямым Евменом, наконец, одолел его, прибегнув к хитрости, и ощутил себя настолько сильным, что отрекся от дружбы с Птолемеем и прочими союзниками, уверовав, что теперь ему по плечу одному завладеть всем Александровым наследием.
Избежим же подробностей той ожесточенной борьбы за власть, развернувшейся после смерти Александра:
Вся Ойкумена оказалась ввергнута в круговерть раздоров, лжи, коварства, жестокости и страха.  Самые сильные прокладывали себе путь к царствованию, не считаясь ни с совестью, ни со страхом перед богами. Они обманывали, выжидали, наносили подлый удар исподтишка, переступали через тела вчерашних друзей и в тревоге за жизнь держали подле себя целые отряды телохранителей. Ряды диадохов год за годом редели и, наконец, из прежних соратников Александра, тех, кто продолжал бороться за власть, осталось лишь пятеро: Лисимах, Кассандр, Птолемей, Селевк и Антигон. Все они поспешили объявить себя царями в своих владениях.
Лисимах, отбыв в отведенную ему Фракию, до поры до времени был в стороне от междоусобиц, занятый больше усмирением местных племен и приграничными стычками со скифами.
Кассандр сидел в Пелле. Но даже в самой Македонии его власть казалась зыбкой. Во время междоусобицы многие влиятельные семьи и роды оказали поддержку Олимпиаде и Полиперхону, и на них, приведенных в послушание силой, конечно, нельзя было положиться в случае новой войны. Линкестида тяготела к Лисимаху. Фессалия и другие подвластные Кассандру греческие страны и полисы жаждали скорейшего освобождения от ненавистной власти македонян. 
Птолемей владел Египтом. Власть новоявленного фараона в стране была прочна; он заботился укрепить рубежи прилегающих к Египту районов и всем давал знать, что никому не уступит то, что однажды взял в свое управление. Под Газой он разбил Деметрия, чем окончательно утвердился в Южной Палестине. Фараон опекал Кипр, Родос и другие острова в Эгейском море. 
Селевк, вернув себе Вавилонию, с пылом принялся расширять свои владения. На востоке он одолел индийского раджу Андрокотта и усмирил Бактрию, а на западе прибрал к рукам часть Сирии, Каппадокию и не скрывал намерений завладеть всей Малой Азией, изгнав оттуда соперников. Из всех прочих диадохов он становился владельцем самых обширных наделов.
Антигон Циклоп, этот суровый старец-воитель с железной рукой, был, казалось, единственный из полководцев, кто хранил верность памяти Александра и не отказывался от мысли собрать все земли распавшейся Державы воедино. Под своим, разумеется, мудрым руководством. Он намеревался передать всю власть Деметрию, в чьем лице он видел и горячо любимого сына, и боевого соратника, и будущего властителя единой державы эллинов. После всех успехов в Аттике и на островах, Деметрий принимает титул царя Греции, а его отец – титул владыки Азии. Этим самым они окончательно ополчили против себя остальных диадохов, которые поняли, что, если не будут действовать сообща, лишатся своих уделов, богатств и, разумеется, своих жизней. 
Так восстановится ли Держава, созданная трудами эллинов, и сбудется ли мечта Антигона? Или диадохам удастся отстоять то, что они умыкнули от наследия Александра? Все должно было решиться на берегах Малой Азии.
Вот что происходило за полтора года до описываемых событий:
Антигон , скопив силы в Сирии, готовился к выступлению либо на Египет, либо на Вавилон. Памятуя о неудаче предыдущей египетской кампании, Циклоп склонялся к мысли сразиться с Селевком, сильнейшим из соперников: ведь выведя его из борьбы, можно было развалить союз диадохов, и без того не отличавшийся сплоченностью . Но тут в войну вступил фракийский царь Лисимах, которого никто: ни Антигон, ни остальные цари не принимали за серьезную силу. Однако Лисимах сумел доказать, что его зря недооценивали. Он переправился через Геллеспонт и за короткое время завладел всем азиатским побережьем Пропонтиды. Кассандр не замедлил поддержать Лисимаха, направив в Азию своего полководца Препелая. Тот, повторяя путь Александра Великого, принялся освобождать от гарнизонов Антигона город за городом. Это всерьез озадачило Циклопа. Он ринулся на север. Лисимах отступил  и укрепился в Гераклее Понтийской, Препелай занял оборону в Милете и других городах Ионии. Антигону пришлось распылить силы, поскольку вскоре Геллеспонт пересек брат Кассандра Плистарх  с несколькими тысячами македонских воинов, а с востока со стороны Каппадокии, с верховьев Галиса, в пределы фригийских владений вторглись отряды Селевка. С юга, с Палестины Антигон ожидал нападения Птолемея и вынужден был держать в Сирии половину своего войска. Правда, узнав из донесений лазутчиков, что египетский царь осторожничает, не решается покидать укреплений и ограничивается отправкой немногочисленных вспомогательных отрядов Лисимаху, Циклоп стал перебрасывать войска на север.
Почти в это же самое время он обратился за помощью к сыну, Деметрию. Деметрий предвкушал легкую победу над Кассандром, которому дорого могла обойтись отправка чуть ли не  половины своего войска в Азию. Однако риск хитрого Кассандра оправдался: Деметрий не мог отказать отцу и принялся переправлять свои силы на восток.   
С отрядами, прибывшими под началом Тимандра из Греции, Деметрий намеревался распорядиться так: большую часть войска он брал с собой в Троаду, а Тимандра с семью тысячами пехоты, пятьюстами конниками и эпиротами Пирра решил высадить близ Элеи с тем чтобы он окончательно закрепил Эолию за Антигонидами и вытеснил оттуда Препелая. Также перед Тимандром ставилась задача освободить Лидию, отсечь отряды египетских наемников, высадившихся в Ионии и шедших на соединение с Лисимахом, и выйти навстречу авангардам Антигона, который вел отборные войска на север из Ликаонии тремя путями: через Карию, через центр и восток Лидии. Расположения противоборствующих сил в Малой Азии таким образом казались весьма разрозненными и четкая линия разделения отсутствовала, однако явствовала, что диадохи стремятся объединить силы в Вифинии, подчинённой Лисимаху, в то время как Антигон и сын его Деметрий препятствовали осуществлению этих намерений, стараясь разбить врагов по одиночке.

***
На большом многовесельном корабле Деметрий возглавил вереницу переполненных воинами и боевым грузом судов, покинувших Хиос и тронувшихся на север. Эпироты следовали за Деметрием на другом судне, поскольку, как уже было сказано выше, им предписывалось высаживаться в Эолии.
Сотни самых разных кораблей, собранные в одну армаду, вспенивали вокруг соленую влагу. Шли боевые корабли с медными таранами на носу, шли корабли с двумя, тремя, четырьмя рядами вёсел; за боевыми судами поспевали под парусами большие, неповоротливые суда, везшие воинов, лошадей, оружие: от катапульт и онагров до сарисс и коротких мечей. Между этими кораблями, которые усилиями неархов держались друг от друга на определенном расстоянии, сновали легкие галеры.
 «Великая сила! – размышлял Пирр. – Неужели кто-либо из государей сможет выставить войска, способные противостоять этой армаде, этой грозной, хорошо оснащенной, обученной армии?»
У берегов Малой Азии ветер переменил направление и усилился; сгустились, громоздясь друг на друга, мрачные тучи, флотилия попала в шторм. Вспененные водные гривы перекатывались по судам, грозя перевернуть их и поглотить. Эпироты бросились на подмогу морякам: некоторые удерживали весла, с другого борта их, наоборот, приходилось подымать, третьи спасали паруса и снимали мачты. Молнии раздирали тучи, освещали бушующие черные воды, среди которых метались, вздымаясь на волны, корабли с борющимися за свою жизнь людьми.
Корабль, на котором плыли эпироты, вел опытный рулевой. Он знал эти воды. Корабль проскочил в залив, миновав торчавший из воды камень. Когда этот жаждущий людской смерти камень оказался позади, и волнение на море понемногу улеглось, усталые путники вздохнули с облегчением и, воздав похвалы богам и кормчему, вернулись к покинутым лежанкам.
Корабли приблизились к берегу, и прихотливый ветер ослаб. Отряды высадились без злоключений. Но темная ночь, порывы ветра, дождь, хоть и мелкий, препятствовали дальнейшему продвижению по суше, и командиры решили устроить привал на берегу и утром двинуться к Элее.
Эпироты с удобством расположились близ скал, развели костры, растянули над головами пологи.
Пирровы соратники, мокрые, но довольные, уселись на походных мешках, спать им не хотелось. Трещал огонь костра, сушилась одежда, разогревалась еда.
Воины заговорили о предстоящей кампании в Азии. Дело представлялось легким; эпироты не сомневались в убедительнейшей победе – настолько несокрушимой виделась им армия Деметрия, которая примкнет к еще большим силам Антигона и его союзников.
- Деметрий с отцом легко одолеют врагов; насытит ли слава, добытая в общем деле, наше честолюбие? – раздался вопрос.
- Мы пройдем испытание на Востоке, - отозвался Пирр, - участие в войне диадохов приумножит наш опыт, победа позволит нам избавиться от посягательств Кассандра на нашу родину, Эпир. Никто не будет более препятствовать сплочению страны, мы наберемся сил, обзаведемся союзниками, а затем, о други, обратим взор на Запад – вот где приволье для ратных подвигов: Италия с богатыми греческими городами, которые вечно нуждаются в защитниках от набегов варваров. Дело родича моего, Александра Молосского не завершено, в той войне эпироты отступили. Надо вернуть должок варварам, поставить на место тех из них, которые настолько дерзки, что, я слышал, нисколько не страшатся эллинов. Завоевав Италию, мы приберем к рукам Сицилию, Африку и Карфаген. Как Александр достиг края Ойкумены на востоке и покорил Индию, так и мы доберемся до другого, противоположного, края земли, Геркулесовых столпов, и покорим страны, расположенные близ них. Таким образом, эпироты, главенствуя на Западе, сравнятся в могуществе с македонянами, хозяевами Востока.
- Да, македоняне покорили Восток, но потеряли единство; теперь каждый из Александровых соратников мнит себя хозяином не только своих наделов, но и всей Азии, - изрек Иолай. 
- Каждый из близких друзей Александра себя самого считал самым достойным для преемства власти, - откликнулся Тиреон.
- Они были друзьями, но потом, деля наследие, стали заклятыми врагами друг другу. Значит, золото и властолюбие способны вытравить из души человеческой все святое? 
Вопрошание Конона осталось безответным. Повисло молчание. И тогда Аттегрион решил взять слово, дабы развеять сумрачную задумчивость друзей.   
- Скажи мне, о повелитель, - обратился он к Пирру, - когда мы покорим все известные страны на Западе и создадим великую Эпирскую державу, какую сатрапию ты дашь мне в управление?
Этот вопрос, наигранно-нелепый и неожиданный , вызвал бурю смеха у воинов. Пирр был человеком негневливым. Обычно, смеясь со всеми над удачной шуткой, обращенной к нему, он озадачивал остряка ответным замечанием, но на этот раз он не сразу нашелся.
- Только не делай моим соседом Иолая! – смеялся Аттегрион. – Он так прожорлив, что обязательно позарится на мое добро!
- Царь даст мне остров Тринакрию, - парировал Иолай, - это чудный остров, там пасутся неисчислимые стада светоносного Гелиоса, и это… остров!
Под смех, который порой заглушал шум прибоя, друзья стали, перебивая друг друга, выбирать себе сатрапии. Пирр благодушно улыбался. Таким образом, Иолай утвердился на Сицилии, Аттегрион занял Иберию, Конон, Тиреон и Алфей поделили меж собой Африку и Карфаген, Еврипеон забрал себе северное побережье Адриатики – земли венедов, остальным достались италийские земли.  Столицей единой Державы выбрали Тарент. Вот так в шутку был разделен западный мир, который еще предстояло захватить. Когда смех улегся, каждый подумал почти об одном и том же: в любой шутке есть доля истины. Судьба так своенравна, и пути, по которым она направляет в этой жизни людей, так неисповедимы, что вполне казалось возможным представить, как эти легкомысленные мечтания обратятся  впоследствии в навязчивые идеи, требующие осуществления. Пирр понял, какие мысли овладели его друзьями, которые опять молчали в задумчивости.
Ведь сам воздух того времени был пропитан духом разобщенности, вражды, жаждой наживы, тягой ко всему неумеренному. Не было искренности между людьми. Друзья могли клясться во взаимной верности, пить из общей чаши; но при этом они таили под плащами ножи, и каждый старался опередить и нанести удар первым. Для жаждущих власти ничего не стоило погубить близких людей: родителей, братьев, старых друзей.
Эпир также был затронут враждой и пороками, Пирру было горько осознавать это. Настырные, но неискусные вояки, грубые, невежественные козопасы, так говорили об эпиротах, природа словно в насмешку заложила в них одновременно и потешную бесхитростность, и занудную склочность. Что ж, распрямился Пирр, его друзья, как истинные эпироты обделены в изяществе, но, в отличие от большинства сыновей дряхлеющей Эллады, возвеличены первозданными духовными установлениями, они не способны на низость – сын Эакида свято верил в это. Да, они простодушны, но, значит, алчность, ростки которой жительствуют в каждом человеке, не разрастется в них настолько, чтобы умертвить душу; и пусть злоязычным афинянам они кажутся упрямыми, недалекими и твердолобыми – для него, для Пирра, его соратники всегда будут стойкими, собранными и верными.
- Неужели, о други, богатство, могущество, слава и все преходящее в этом мире способно когда-нибудь рассорить нас? –изрек Пирр проникновенно и оглядел лица сподвижников.
- Мы выбрали ратный путь не для того только, чтобы , проливая кровь, искать победу и добычу, а для того, чтобы среди тревог и опасностей походов мы острее ощущали цену жизни и цену истинной дружбы! Некогда и Антигон, и Селевк, и Птолемей были боевыми товарищами, делили тяготы походов, бились с врагом плечом к плечу, пировали и пили за богов и вечную дружбу, а что сейчас? Тень Александра стоит за их спинами, а они, забыв былое, дерутся за его наследство! Значит, властолюбие, роскошь и тщеславие погасили, подобно влаге, пламя любви и бескорыстия в их сердцах.
- Друзья верны тебе, о Пирр, - поднялся Аттегрион, тронутый воззванием царя. За ним поднялись все остальные, - мы верны своей дружбе, святые узы братства связывают нас, и клянусь Зевсом, ни обманчивый блеск золота, ни презренная нега, ничто не будет способно разобщить нас – ведь мы служим под началом благороднейшего из царей!
В искренности слов Аттегриона никто не сомневался – они исходили из глубин большого сердца, не ведающего лжи.
- Да здравствует Пирр! Да здравствует Пирр! - вскинули руки эпироты.

Глава 3. В объятиях Азии…   
Тимандр, высадившись у Элеи, вынужден был разделить свои силы. Зная Пирра, ценя его мастерство и держа в уме наставления Деметрия, он передал царю Эпира двести конников, триста наемников под началом Филлия, пятьсот молодых ахейцев, триста мегарян и полторы тысячи местных ополченцев из эолийцев. С Пирром, конечно, были его спутники, эпироты, числом около трехсот человек. Всего под началом сына Эакида набралось свыше трех тысяч воинов.
Перед этим отрядом ставилась задача взять под свой надзор дорогу в Лидию. На себя же Тимандр брал освобождение Смирны от Препелая и двинулся на юг.
Пирр, воодушевленный доверием, с пылом принялся за учения. Нужно было сплотить воинов строгим порядком и постоянными телесными упражнениями. Для начала он сломил возмутительное противление наемников, не проявлявших особого рвения в службе. Это было сборище искателей удачи. Кого среди них только не было! И аркадяне, и аргосцы, и критяне, самосцы, родосцы, киренцы, сиракузяне, фракийцы, иллирийцы, спартанцы. Отчаявшиеся обрести покой и счастье на родине, уверовавшие, что мирный труд беззащитен перед грубой силой и нет смысла копить богатство, раз оно может в любой момент перейти к более могущественному, более искушенному в судебных тяжбах или войне, эти люди выбрали ремесло странника, готового воевать за того, кто больше заплатит. Главенствовал над наемниками Филлий из Родоса, человек злоречивый и наглый. Кому он только не служил! Птолемею, Асандру, Антигону, Деметрию. Он воевал с соотечественниками, ему бы ничего не стоило, если довелось, сровнять с землей родной город.
Однако Пирр поставил Филлия и остальных наглецов на место, заставив их взяться за тяжелую работу: возводить частокол вкруг стоянки войска. Наделенный властью, Пирр пригрозил наиболее упрямым не понижением в должности, не лишением жалованья, не кнутом, а смертной казнью, и те приутихли.
Теперь никто не мешал Пирру в ратном труде.
Самых сильных и выносливых из доставшихся ему он определил в гоплиты. Силачам дали круглые щиты – гоплоны, короткие прямые мечи, копья, в полтора раза превышавшие человеческий рост, их облачили в кирасы, коринфские шлемы и поножи. Те из гоплитов, кто долженствовал стоять в переднем и последнем рядах фаланги , наиболее могучие и напористые, не знающие страха и усталости, имели несколько другое одеяние и вооружение: вместо круглых аргивских щитов им выдали прямоугольные с выемкой сбоку карийские щиты, закрывавшие гоплита почти с ног до головы. Эти гоплиты носили железные панцири, копья их были несколько длиннее, чем у остальных.
Поскольку людей у Пирра было мало , он остановился на восьми- рядной фаланге фронтом в сто человек. Эти восемьсот человек подверглись самой тщательной муштре. Им необходимо было в мгновение ока выстроиться и также быстро выполнять команды: «Расходись!» и гоплиты образовывали проходы легковооруженным пехотинцам; «Сходись!» и гоплиты смыкали ряды; «Кругом!» - и гоплиты разворачивались, направляя острия копий в обратную сторону. Щиты и копья товарищей надежно оберегали передних гоплитов. Зычноголосые лохаги задавали слаженность действий всей фаланги.
Вооруженные мечами и легкими щитами подвижные аларии защищали фланги гоплитов. Их было двести человек с левого фланга и столько же с правого.
Пелтасты также имели в вооружении легкие щиты – пелты, дротики, мечи и короткие пехотные копья. Они были призваны развить успех фаланги. Когда теснимый фалангой враг оказывался разрознен и приведен в замешательство, гоплиты по команде расходились, образуя проходы для пелтастов, и те бросались на врага, рубили его и обращали в бегство. Если же дело принимало для них дурной оборот, то есть враг не отступал, а, наоборот, одолевал их в сече, они убегали назад и находили спасение за спинами гоплитов, которые в таком случае, сомкнувшись, вновь образовывали непроницаемую ощетинившуюся стену. Пелтастов было пятьсот человек. 
Были в небольшом войске Пирра и лучники с пращниками. Были и гамиппы – быстроногие, вооруженные короткими копьями воины, бежавшие вслед за всадниками и не уступавшие ни в скорости, ни в выносливости лошадям. Таких бойцов набралось около ста, и все они были из молодых ахейцев, неутомимых в беге.
Пирр готовил бойцов и для генерального боя , и для боевых действий вне состава большого войска. Ведь до соединения с отрядами Антигона предстоял опасный путь, были возможны столкновения с превосходящими силами противника, бои на пересеченной местности. Разведчики, и пешие, и конные рыскали вокруг и доставляли Пирру ценные сведения. Помимо разведки, особое внимание уделялось выбору места под стоянку для войска и его укреплению.
Итак, все в войске были включены в неустанную, продуманную деятельность. Воины во время учебных занятий упражнялись в приемах боя, наносили удары копьями и мечами, укрывались щитами, образуя черепаху, бегали кругами, таскали тяжести, испещряли стрелами мишени, метали пращами увесистые камни. Всюду между рядовыми сновали наставники, приказывали, подсказывали, поругивали.
Проведя половину месяца в усиленных учениях и заметив, что ополченцам привита начальная выучка, Пирр ускорил шаг по направлению в Лидию.
Юного полководца вдохновляла такая жизнь. Конечно, его окружали советники, зрелые, опытные ратоборцы. Пирр прислушивался к словам Никанора, сына Андроклида, Гиппия, старого своего наставника из иллирийцев, Аристарха, Никия, Аттегриона, старшего предводителя своего на пять лет, проницательного, находчивого, не знающего усталости.
Никанор учил продумывать ходы предстоящего бой от начала до конца, правильно расставлять воинов, принимая во внимание  особенности местности, предугадывать намерения врага.
Гиппий искусно наладил разведку отряда. Гордые эллины весьма посредственно занимались разведкой, усердие в этом роде деятельности казалось им проявлением чрезмерной осторожности, даже трусости, но иллирийцы, а особенно тавлантии, в отличие от греков придавали большое значение сбору сведений о противнике. Лазутчики Пирра, обученные Гиппием, стали на шаг , а то и на несколько опережать разведчиков врага. Так,  Пирр превзошел Препелая и примкнувших к нему египтян, о которых пойдет речь позже, благодаря умению разведчиков загодя узнавать намерения противника. Некоторые из них, наиболее пронырливые, выдавая себя за вестовых или наемников, будто бы заблудившихся в пути, смело входили в саму стоянку македонян Препелая и там добывали необходимые сведения. Другие, прячась за придорожными деревьями и каменными глыбами, зорко следили за передвижением противника. Третьи, обладая особенным нюхом, обнаруживали таких же, как они лазутчиков , но лазутчиков врага, и схватив их, внушали им то ли посредством устрашений, то ли посредством уговоров, обманывать своих командиров и вести по ложному пути.
Аттегрион был незаменимым заместителем Пирра. Как никто другой он умел и похвалить , и взыскать. Одинаково успешно занимался он строевой подготовкой, устройством быта бойцов, мог и сходить на разведку.   
Пирру везло с помощниками. Он прислушивался к ним, однако не пренебрегал и собственным мнением.
Во время учений он никогда не стоял праздно в стороне, положившись на заместителей, а сам терпеливо обучал воинов. Отдавая должное действующим приемам в тактике боя, он в то же время искал что-то новое, что-то более совершенное в ратной науке и, если эти новшества после проб и испытаний приносили плоды и таили в себе несомненные преимущества перед старыми построениями, он с завидным рвением принимался прививать их своим подчиненным. Воины с готовностью выполняли приказы старших. Ими управлял не страх перед наказанием; силой своих убедительных речей Пирр привил им чувство долга, они уважали начальствующих над собой, видя, что те разделяют с ними тяготы ратного труда. Даже наемники и те, распределенные по разным сотням, не помышляли более о пререканиях. Впрочем, за Филлием и за десятком наиболее строптивых Пирр продолжал пристально надзирать. Он не доверял родосцу место в строю, а назначил снабженцем.
Однажды Филлий столкнулся с Кинеасом
- Этот Пирр ни дать ни взять новый Александр! Гордая осанка, вороной конь, свита! И прихватил с собой историка. Тебя, случаем не Эвмен зовут?
- Я Кинеас! – желчно огрызнулся Кинеас.
- Хорошее имя для любомудра. Но ты из Кардии?
- Что из того?
- Вот еще одно свидетельство тщеславия эпирота: как и Александр, он обзавелся историком- кардийцем.
- Пирр быть может, и похож на Александра, но тебе, Филлий, не быть Каллисфеном, сколько ни старайся. 
- Зачем мне стараться быть Каллисфеном, когда и Филлий умеет поддеть?
- Твоя изощренность в злословии весьма приметна. От человека, предавшего свой очаг, иного ожидать и не приходиться.
- Очаг для меня – моя калита, Кинеас. И чем плотнее она набита, тем сильнее греет меня. Однако, послушай, ведь и ты служишь чужаку, а не родине, злоречив не меньше моего, и всё же смеешь укорять остальных в разных провинностях.
- Нужда заставила меня оставить родину; злоречивым же я кажусь тебе, вероятно , оттого , что я правдив.
- Хм, правдив? Похоже, тебе приходилось иметь дело с софистами, ты умеешь посмотреть на вещи с разных сторон. Послушай, меня порядком утомили эти пышные речи Пирра, ими он, как ему кажется, поднимает в нас воинский дух. А смог бы ты своими речами повергнуть всех в глубочайшее уныние?
- Солнце обходит Землю изо дня в день, Луна и звезды являются на смену светилу в ночном небе, - Кинеас брюзгливо дернул шеей, - вода в реках бежит к морям, чтобы потом обратно вернуться к истокам – так будет всегда; тщетны труды человеческие – ибо все обратится во прах , тщетны поиски славы – ибо забудутся наши имена.
- А вот эти слова , напротив, способны воодушевить: действительно, бытие наше – тщета, значит, столь же пусты эти громкие слова об очаге, великодушии, дружбе. Живи свой век, не забивая голову вздорными установлениями, живи в удовольствие, и в этом будет хоть какой-то смысл нашего существования.
Кинеас колюче оглядел лицо собеседника. Филлий не нравился ему.
- Нет же, Филлий! Я не хочу оставлять тебя в довольстве, не хочу! Ты должен знать, как погряз ты в пороках, в душе твоей должен проснуться трепет перед неотвратимым наказанием за попрание правил, за низость устремлений, за измену!  Как можно осквернить пренебрежением воздух, который наполнил живительной силой лёгкие при рождении, как можно отречься от очага, дарившего тепло, как можно предать богов и землю, каждая пядь которой оплачена кровью предков! Любовь и преданность Отечеству есть признаки духовности человека , от звания которого ты, Филлий, желая удовлетворять единственно телесные потребности свои, отказываешься! Ты гнушаешься самоё смыслом человеческой жизни, уподобляясь примитивным существам, которые только и живут, чтобы есть, пить и размножаться! Не для этого сотворен человек богами, не для этого!
Филлий внимал этим словам со снисходительной ухмылкой, хотя нравоучительство Кинеаса звучало как глумление над ним, и он был задет.
- Для чего же? – осклабился наемник.
- Человек сотворен для исканий, для того, чтобы найти дорогу к высшему Разуму!
- Напустил же ты туману, любомудр! Попробуй разберись, к чему ты клонишь!
Тут их беседа была оборвана возникшим на стоянке оживлением .
Разведчики обнаружили многочисленных врагов, шедших через ущелья и долины из Ионии на северо-восток.
Воины Пирра, послушные командам, расторопные и собранные, взбодренные ожиданием   предстоящего испытания, выступили наперерез врагам и притаились на высотах , окружавших одно извилистое ущелье, бурые известняковые стены которого то расходились в стороны, то , становясь отвесными, сужались.
Египтяне Килла и македоняне Препелая с наемниками шли скорым шагом, не подозревая о засаде.
Поздним вечером союзники наткнулись на завалы и в растерянности остановились, тревожно озираясь. В сей же час склонов озарились огнями факелов – это выступили враги, готовые к нападению. Воины Пирра расположились гораздо более выгодно – они могли, не сближаясь, издали обрушить на попавших в западню копья, стрелы и камни. Обильные огни факелов свидетельствовали о многочисленности отряда, расположившегося наверху. 
Пирр предложил врагам сдаться.
Те отвечали угрюмым молчанием.
Эпирот собирался было повторить свое предложение, как чей-то громкий голос в темноте опередил его:
- А что, Птолемей продолжает платить вам по сорок – пятьдесят драхм в месяц? Да и таких денег вы не получите – мертвецам еще никто не платил! Переходите к Антигону – у него чеканного золота целый обоз, каждому хватит по две мины!
Это , конечно, была выходка Филлия. Пирр гневно обернулся в ту сторону, откуда раздался голос наглеца, а лохаги, бывшие рядом с Филлием, поспешили оттеснить его в задние ряды, но произнесенные им слова уже произвели воздействие на умы наемников Килла и Препелая.
После того, как Деметрий, оставив Элладу, вступился за дело отца в Азии, Эолия, Иония и другие страны стали изъявлять прежнюю послушность Антигонидам. Положение диадохов- союзников в прибрежных городах стало ухудшаться : местные ополченцы перебегали к Деметрию, города отказывались снабжать Препелая и Килла съестными припасами, денежное довольствие стало оскудевать. Все чаще, сидя близ ночных костров, наемные воины вполголоса говорили,  как сильны стали отец с сыном, Циклоп и Градоосаждатель, как щедры они и благородны, просты в обращении с подданными и справедливы; затем сетовали на лишения свои и тяготы службы, шепотом обсуждали слухи о жадности и коварстве Лисимаха. Конечно, это не могло не сказаться на боевом настрое тех, кто выбрал ремеслом войну. 
Килл, человек могучего сложения, невозмутимо щурил глаза, оглядываясь, прикидывал, в какую сторону следовало направить удар, чтобы прорвать кольцо окружения с наименьшими потерями. Мысль о сдаче или измене претила Киллу. Сам фараон благорасположен к нему, Египет – его новый дом, там оставлена семья. Воины, что пустили корни в Египетской земле, тесно стояли за спиной полководца– на них можно было положиться. Старый Препелай, участник Александровых походов, также излучал хладнокровие, и две тысячи македонян, испытанных бойцов, готовились к бою, ничуть не поколебленные обольстительными речами противников. Однако наемники, нанятые на Тенаре и в Киренаике встретили распоряжения командиров нерешительностью и глухим ропотом, и только угрозами их подвигли к действиям.
Бой был скоротечен. Опытные Килл и Препелай направили удар по слабому звену: там стояли пелтасты с множеством зажженных факелов, но враги разгадали хитрость. Они развернулись и стали взбираться по пологому склону наверх. Пока остальные отряды Пирра смогли подтянуться к месту ожесточенной битвы, египтяне и македоняне прорвали оцепление и ушли на северо-запад. Однако из семитысячного войска с Киллом и Препелаем смогли вырваться лишь три тысячи, остальные пали в бою или сдались в плен. Довольствуясь победой, Пирр не стал рисковать конницей, отказался от ночной погони за беглецами.
Эпиротам ( так звались теперь все воины под началом Пирра, несмотря на свое происхождение ) было важнее удержать под надзором дороги, связывающие Лидию с прибрежной Эолией. Пирр расставлял в городах небольшие сторожевые отряды и продолжал идти на восток.
Вражеские наемники, которые во время боя не оказали сопротивления и сложили оружие, ожидали того, что Пирр примет их в свое войско, назначив жалование, однако последний не имел на то полномочий. Поняв, что их обманули, наемники, по своему обычаю, принялись роптать, кричать, выражать свое недовольство. Пирр указал на Филлия : «Вот кто обещал платить вам по две мины!» Филлий пожал плечами: «Надо дождаться встречи с Антигоном, накануне большой битвы он не откажется от умелых вояк». Наемники подняли крик, но Пирр прервал их:
- Я бы не стал на вас полагаться ! Вы перебежчики! Что толку от воинов, которые не блюдут устав, не выполняют обязательства, которые в бою, поведясь на заманчивые посулы, оборачивают оружие против тех, кому обещали служить! Слушайте же меня, бродяги! Вы под стражей будете доставлены Антигону, и пусть царь Азии сам решит, что делать с вами! А до той поры – вы пленники, обязанные беспрекословно мне подчиняться!
Обремененное пленными , войско двинулось дальше и достигло Сард. Местный сатрап Финик, узнав о приближении отрядов, посланных Деметрием, перестал помышлять об измене Антигону и встретил Пирра как друга. Войско было накормлено и напоено.
Эпироты не стали заходить в город, а расположившись рядом, смотрели на его стены со стороны. Сарды! Древний город. Древняя обитель роскоши и богатств. Близ Сард уже явственнее ощущалась Азия. Для эпиротов всё здесь казалось необычным: глинобитные дома, люди в длинных одеяниях, их язык, их обычаи. Лидийцы, говорят, произошли от хеттов, некогда самого могущественного племени Азии. Над Сардами уступами возвышался Акрополь. Он был надежно защищен, неприступен. Стены, выложенные из прямоугольных камней, казались продолжением крутых скалистых обрывов. Самой природой холм был создан для оборонения сытой жизни, на плоской ее вершине росли сады и плоносили пашни, для которых из года в год из нижнего города доставлялись почва и удобрения. Множество храмов и дворцов заполняли Акрополь. Холм омывала река Пактол. Она стала известна тем, что на ее берегах тысячелетия назад человек впервые стал черпать золото, плавить его и чеканить монеты.
В первый же день прибытия Пирра к Сардам разведчики принесли весть, что Антигон близок. На следующий день к полудню эпироты приветствовали передовые части союзного войска. Шли ратники Фрасиха, одного из давних и преданных друзей Антигона. Торжественно шествовали слоны. Пирр и спутники его, посланцы гор, впервые зрели этих диковинных животных. С робостью и почтением глядели молоссы, хаоны и иллирийцы на колоссов, спокойных и невозмутимых на марше. На спинах гигантов были установлены башенки, шеи и ноги закрыты металлическими браслетами, а бока, защищенные пластинами, укрыты яркой попоной. Магауды, индийцы-погонщики в чалмах, сидя на шеях слонов, задорно скалили зубы и говорили что-то союзникам на своем певуче-щебечущем наречии. Пирр наравне со многими бойцами вышел на обочину дороги глянуть на слонов. Вид этой грозной махины, страшного, разрушительного орудия в умелых руках, пленил царя на всю жизнь. Слон-вожак показался ему олицетворением божественной силы, победоносным духом войны.

***
Войско Антигона было велико. Лагерь занял казалось, все пространство близ стен Сард. Правильными рядами расположились палатки отрядов, расставлены конусами копья, сложены щиты. Все, кроме сторожевых, сняли тяжелые доспехи и отдыхали. Воины ели разогретую на кострах баранину, сыр, лепешки, пили разбавленное вино, неспешно и негромко переговаривались. Кто-то чинил снаряжение, латал поножи или шлем, кто-то точил острия копий или оперял стрелы, кто-то просто сидел, наслаждаясь передышкой. 
По пути во дворец Финика Пирр, сопровождаемый Аттегрионом, Леоннатом и Тиреоном, пересек стоянку Антигонова войска. Хоть владыка Азии, по слухам, и недолюбливал варваров, их все же здесь было немало. Отдельно вкруг костров сидели старые воины. Число их было невелико; бородатые, покрытые шрамами, шумливые, они разговаривали, не обращая ни на кого внимания.
- Агрираспиды! - с почтением изрек Аттегрион, замедляя шаг. - Щитоносцы Александра!
- В походах они обошли всю Азию! – добавил Тиреон.
- Вот люди, для которых лишь война – ремесло! – отозвался Пирр . – некогда они пошли вслед за Александром и навсегда остались в Азии. Сколько битв за их спинами, сколько пролитой крови! Говорят, они буйны и плохо управляемы – один лишь Антигон может сладить с ними.
Оторвав взоры от стариков-щитоносцев, друзья двинулись дальше.
Антигон со своими полководцами и сатрапами ждал Пирра в просторном мегароне. Бронзовые светильники на стенах и на столах разгоняли мрак, который таился в углах и под высокими сводами зала. Царь Азии поднялся из-за стола и пошел навстречу юному гостю. Это был высокий старец с сухощавым лицом, а единственный глаз и багровый шрам под повязкой придавали и без того суровому образу царя воинственность, мужественность и непреклонность. Седые волосы ниспадали на могучие плечи, воинское одеяние сидело на царе так же ладно, как и в былые годы. Антигону было уже семьдесят девять лет, но он еще был полон честолюбия, жажды жизни, голос был по-прежнему громок и властен, а рука крепка. Он твердил, что не угаснет сам по себе, а найдет достойную погибель на ратном поле. Пирр с почтением замер. Перед ним был один из титанов, свидетель и вершитель великих событий прошлого. Этот человек знал отца Александра, Филиппа, в числе других отважных он возвышал Македонию. Стрела угодила ему в глаз во время осады Перинфа, а он не покинул строй до конца сражения! Воистину, в жилах таких исполинов клокочет само Солнце! 
Сейчас глаз властителя приветливо теплился. Он покровительственно положил руку на плечо Пирра:
- Здравствуй, Пирр, царь Эпира.
- Здравствуй, Антигон, владыка Азии! – Пирр преклонил голову и сразу же выпрямился.
Антигон оглядел своего восемнадцатилетнего друга. Его пленили честные глаза, сжатые в решимости губы, вдохновленное лицо в обрамлении светлых кудрей.
- Как ты молод, Пирр! Молод и полон жизни! Право, я даже завидую тебе. А что, одолжи-ка мне, старику, немного своих юных лет?
Антигон при всей своей внешней суровости не лишен был и толики остроумия. На лицах людей засветились улыбки.
- Моя молодость нужна мне самому, чтобы успеть добыть столько же славы, сколько добыл ты, Антигон! – был ответ.
Антигон в каком-то порыве обратился к своим полководцам, сидевшим за пиршественным столом :
- Клянусь Зевсом-Громовержцем! Этот юноша мне определенно кого-то напоминает!
Старый диадох отступил на шаг; он вновь восторженно и почти благоговейно воззрился на Пирра:
- Словно сам Александр стоит передо мной!  Ты так похож на него, сынок!
Пирр пожал плечами.
- Не лицом, а мечом заслужить хочу я сходства с Александром!
- Слова достойного мужа! – похвалил Антигон. – Пройдем к столу, Пирр. Я хочу представить тебя своим полководцам.
Они прошли к столу.  Аттегрион , Леоннат и Тиреон , послушные дружелюбному кивку Антигона, сели на скамью. 
- Друзья мои, мои верные, храбрые соратники! Перед вами законный царь Эпира, Пирр из рода Эакидов! Кто из вас не слышал о том, что среди молоссов растет даровитый ратоборец? Вот он! Ему было двенадцать лет – слышите, двенадцать! – когда он вернул себе трон в отчизне и отомстил погубителям своего отца. Он умело противостоял Кассандру, он помог сыну моему, Деметрию, избавить Керкиру от засилья спартанцев. Теперь, едва ступив на землю Азии, он смог обратить в бегство не кого-нибудь, а самого Килла с Препелаем! И половину вражеского войска смог переманить на свою сторону! – при сиих словах Пирр  как мог хранил на лице невозмутимость. – Его родину, Эпир, вновь раздирает междоусобица. Кассандр сеет раздоры в этой стране. Но Пирр забрал с собой всех верных ему людей и пришел сюда, на помощь мне. Ибо здесь решается судьба Эллады и всего мира и здесь и только здесь можно стяжать себе настоящую славу! Пирр похож на Александра, и это не пустые слова – льстить не в моих правилах. Он храбр и дальновиден. Он прирожденный полководец – он без устали упражняет своих воинов в технике боя, строго спрашивает с них, приучая к порядку. Но он и заботится о них – следит, чтобы все были накормлены и одеты. Я верю, Пирр станет в будущем лучшим полководцем своего времени! – тут Антигон снова лукаво улыбнулся. – Если, конечно, доживет до моих лет.
За столом грянул смех.
- Садись, Пирр, - Антигон отечески похлопал юношу по плечу, - садись и возьми чашу.
Сам владыка садиться не торопился. В его могучей руке оказался кубок с вином.
- Друзья! Близок день, когда мы единым строем выйдем на бой, самый решительный бой! Да, эллины будут биться против эллинов! Держава, созданная Александром, больна и нуждается в кровопускании! – Антигон все больше распалялся. – Нужно пустить дурную кровь – кровь полуварваров, в которых, по сути, не осталось ничего эллинского. Гляньте на них, разве это не так? Лисимах – царь фракийцев, который разве что еще не облачился в штаны и лисью шапку. Он пристрастился к  неразбавленному вину и стал горьким выпивохой. Не иначе это винные пары придали ему смелости, и теперь он стал о себе высокого мнения, раз заявляет, что ему, видите ли, нужна Фригия – якобы вотчина фракийцев! Сидел себе , сидел в сторонке, а тут вдруг решил ввязаться в потасовку! Что ж, Лисимах на этот раз угодит в когти такого льва, который вмиг раздерет его в клочья!
А что Селевк? Пышное мидийское платье, тиара, золото и самоцветы с головы до ног – кто признает в этом павлине эллина? В окружении его одни персы и халдеи, и нравом он более лукавый варвар, нежели прямодушный македонянин. Вещая при каждом удобном случае о якобы имевшей место особой расположенности к нему Александра, Селевк делает все, чтобы искоренить в своих пределах память о великом герое. В вавилонском дворце изваяния Александра низвергнуты, и вместо них повсюду в городах Месопотамии устанавливаются статуи нового хозяина. Сам Вавилон, который Александр выбрал столицей мира, ныне безжалостно опустошается. Всех жителей и все ценное, что можно сдвинуть с места, этот самовлюбленный властитель перегоняет и перевозит в город, названный, разумеется, в его честь – Селевкией. Боги, как он лицемерен и неблагодарен! Он забыл, как я спас его от Эвмена, вверил ему Вавилонию, помогал во всем! Ах, если бы я был прозорлив тогда и сообразил, в кого обратится этот ничтожный червь! Я без раздумий раздавил бы его! Теперь Селевк – ненасытное чудовище, которое поглощает все вокруг! Объявил себя Никатором – любимцем Ники, полагая, что всего добивается благодаря своему царскому величию и умению одерживать победы. Но нет, его направляет не Ника и не Афина - его покровители – Эрида и Химера!
Послушайте, кто дал ему право делать предметом торга земли, завоеванные кровью и потом македонян? Вот уж победитель! Отдал Андрокотту индийские сатрапии в обмен на слонов! Что ж, погонщик – он и есть погонщик! 
А Птолемей?
Этот лжец, кощунник, похититель славы, зачинщик всей этой кутерьмы, в которую по его милости и оказалась ввергнута великая держава!
Он нагло заявляет, что всегда был правой рукой Александра, вероятно оттого, что успевал угождать царю, когда тот стал перенимать у варваров их обычаи и показной блеск. Александр доблестью своей и подвигами заслужил право называться сыном бога. Но Птолемей, ничем особым не отличившийся,  - а-ну, кто вспомнит, что он такое особенное сотворил? - решил подняться на одну ступень с Александром и стал ни больше ни меньше Фараоном! – этот титул Антигон произнес чуть ли не по слогам, сдобрив тон своей речи острейшим сарказмом. – Бог и владыка всего живого! Варварский народец, которым он управляет, не мыслит своего существования без рабского поклонения перед владыками. Сын Солнца! – старец комично и с наигранной неловкостью изобразил полупоклон, расплескивая вино из чаши. – Как-то раз и меня один льстивый поэт решился назвать сыном Солнца. Но это неправда, клянусь Громовержцем, неправда! Будь я сыном Солнца, я бы не нуждался в ночном горшке!
И вновь за столом раздался смех, на этот раз такой громкий и дружный, что изрядно сотряс стены мегарона.      
Грубоватые замечания владыки всегда приходились по нраву его воинам. И в бою, и на пиру он был щедр на остроты, хотя веселость его могла испариться в единое мгновение и перейти в необузданный гнев. Впрочем, Антигон Циклоп старался быть справедливым.
Переждав, пока веселие и смех, вызванные его замечанием, улягутся, он продолжал:
- Друзья мои, все мы истинные македоняне, которым претит варварская утонченность и которые презирают угодливость. Мы вольное племя и истинные наследники царей. Мы привыкли называть вещи своими именами. И сколько бы ни величали себя изменники царями, фараонами, басилевсами, они как были жалкими червями, так и остались ими. Грязное воронье, которое можно спугнуть одним только криком. Они ополчились против нас, собрались в толпу и грозят нам. Что ж, тем лучше для нас и хуже для них – они предоставляют нам случай разделаться с ними со всеми в одной битве и освобождают от забот гнаться за ними по всем сторонам света. Итак, скоро грянет бой, и справедливые боги подарят нам победу! – я в этом уверен. Друзья, встаньте! Выпьем за нашу победу и за погибель отступников, поправших память Александра Великого!
Владыка Азии совершил возлияние богам из своего золотого кубка и решительно осушил его.
С возгласами «За победу!» мужчины выпили до дна и приступили к пиршеству. Стол был богато накрыт, а рабы продолжали заносить на блюдах яства и кувшины с вином. Антигон сел рядом с Пирром. Он завел с ним дружеский разговор. Собеседники понемногу отпивали прекрасное хиосское вино. Отведывали кушанья.
-  Мои предки правили Элимиотидой, - говорил Антигон, - таким образом, корнями своими я так же, как и вы, эпирот. Дела Эпира не могут не заботить меня. Можешь быть уверен, Пирр, победа над диадохами позволит мне отрядить в Эпир воинов под твоим началом. Неоптолем, твой братец, вынужден будет или поделиться с тобой властью или совсем уступить ее.
- За спиной Неоптолема стоят упрямые вожди, не желающие расстаться с властью в своих наделах,  - отвечал Пирр , - Кассандр потворствует их скудоумию, пестует Неоптолема как послушного ставленника своего в Эпире.
- Властелин царства мертвых, Аид, уверен, приготовил для Кассандра самое мрачное место в своих владениях, самые изощренные муки ждут погубителя Александрова рода. Македония и сопредельные страны будут бедствовать, пока мы не освободим их, наконец, от власти цареубийцы.
Так Антигон и Пирр осуждали предстоящие дела. Однако кругом нарастал шум застолья.
Вскоре в пиршественном зале появился Гектор, один из телохранителей Деметрия.  Приветив пирующий люд, он запросто прошел к Антигону – тот любил македонскую простоту и обходился без варварского раболепства. Гектор склонился и что-то шепнул на ухо повелителю. Старик выслушал его, но не выказал лицом ни воодушевления, ни беспокойства.
Итак, пирующие восклицали все громче и громче. Иные затягивали песни. Старика это начинало тяготить, ведь Пирр являл себя как хороший собеседник, умеющий не только поддержать разговор, но и выслушать. К тому же, Пирр действительно был очень похож на Александра, светел лицом, златокудр, и старика охватила вдруг тоска по прошедшему. В глазах воинов он был всегда подтянут, суров, невозмутим, но нескончаемые заботы, тревоги и предчувствия снедали его душу. Ему хотелось выговориться. Тут ко времени к Антигону подскочил львенок в золоченом ошейнике и , легонько уцепившись зубами за подол плаща, повлек куда-то.
- А, это ты, Никон, сорванец! – с лаской в голосе пожурил Антигон. – Куда ты зовешь меня? Ах, я знаю куда! Друзья мои, - обратился он со смехом к эпиротам, - он хочет подразнить самку гепарда, нубийскую хищницу, что сидит , все еще не укрощенная, в клетке в одной дальней палате. Друзья, позвольте мне оставить мегарон, здесь становится шумно. Пирр, иди со мной, давай последуем за этим озорником и поговорим в тишине.
Антигон покинул застолье и повел царя эпиротов за собой по прихотливо вьющимся коридорам,
- Какая крепость! – восклицал Антигон по пути, озираясь на ходу и разводя руки. – За многие тысячи лет Акрополь Сард обустроили так, что никакая осада ему не страшна. Лидийцы могли бы сопротивляться всем пришельцам, если бы захотели: и персам, и Александру, и нам с тобой! Но пала твердыня в их душах! А если в сердце человеческом не пылают отвага и стойкость, никакая крепость, никакое оружие не помогут ему избежать поражения.
Владыка Азии убедительно и ярко выражал свои чувства; слова могучего старца о духовной твердыне глубоко запали в душу молодому Пирру.
Факелы освещали путь.
Лев-подросток вился у ног хозяина, и тот совал ему в пасть лакомство. Львы, видимо, были особенно почитаемы в Лидии. Они были рисованы на стенах дворца, во множестве выточены в мраморе, чеканены на золоте.
В одном из небольших залов стояла золотая клетка с  хищницей: у нубийской кошки было стройное и на вид даже хрупкое тело, приспособленное для быстрого бега. Ее песочно-желтую шкуру украшали мелкие черные пятна ; глаза ее были необычайно выразительны, так что хищница поражала людей своей красотой.
Никон с приглушенным рычанием бросился к клетке, но остановился на расстоянии, цапая лапами воздух. Хищница, обнажая страшные клыки, огрызалась, тянула из-за решётки когтистые лапы, стараясь достать пересмешника. Но попытки дикой кошки были тщетны. Львёнок издевательски уклонялся, вякал, рычал, насмехался над пленницей. Потом вдруг хищница замолкла, расширенными глазами недвижно уставилась на дурашливого львенка, принялась пожирать того взглядом. Львенок, озадачившись, остановился, сел, мотнул головой, раздраженно заурчал, затем боязливо потянулся мордой вперед, осторожно потягивая запах дальней родственницы, и та, улучив момент, от души приложилась лапой по загривку затейника. Львенок голосящим клубком покатился по полу, поднялся на ноги и , не переставая причитать, дал дёру.
Пирр с интересом наблюдал за этой сценой – вот каковы забавы анатолийцев! – посмеялся с Антигоном над незадачливым  Никоном. Антигон отпустил вслед любимцу язвительное замечание, прошел к клетке и бросил хищнице кусок мяса. По знаку властителя миловидные юные лидийки, бывшие тут же, в палате и до этого боязливо жавшиеся к стене, уселись на скамьи и принялись извлекать из струн кифар спокойную размеренную мелодию.
- Вот страна, которая некогда пала жертвой собственных страстей, которую пресыщенность и изнеженность сделали беззащитной перед соседями,  – изрек Антигон, усаживаясь и гостя приглашая присесть, - захватившие Лидию персы стали заставлять местных юношей заниматься не телесными или боевыми упражнениями, а игрой на музыкальных инструментах и шитьем одежды, и постепенно это некогда сильное племя, веками внушавшее ужас соседям, было окончательно растлено. А ведь Азия – это обиталище дичайших народов, это мир, в котором нельзя выжить слабому!
Я исходил Азию вдоль и поперек. Кажется, я запомнил в этой огромной полусонной стране все города, горы, реки и ручьи, броды, даже камни на обочинах дорог. Сколько битв! Я потерял им счет.
В начале похода я был оставлен Александром здесь, в Лидии, с поручением завоевать Каппадокию. Конечно, сейчас у всех на слуху битвы при Иссе, Гавгамелах, Гидаспе. Но их, этих побед, могло и не быть, если бы я, Антигон Циклоп, старый товарищ Филиппа, не разгромил в долинах Каппадокии отряды персов, шедшие на соединение с Дарием накануне сражения при Иссе. Скажу без преувеличения, без похвальбы – это были самые сильные воины Персидской державы, и я их сдерживал, загнав в горы, всё то время, пока Александр шел все дальше на восток.
Когда же его поход был завершен, я был отозван в Сузы. Боги! Я был поражен, - Антигон глянул на Пирра, - мой юный друг, я решительно не собираюсь бросать тень на имя Александра – для меня оно останется священным до конца дней моих – но в победителях, отдыхавших в Мидии после войн, я с трудом узнавал македонян! Это было даже не войско , а сонмище праздных, беспечных людей. Никто не занимался упражнениями, не было видно оружия, а вместо него воины держали в руках кубки и черпали вино из бочек. Раздавались звуки флейт, песни, женский смех. Это было потрясением для меня и моих соратников , приехавших вместе со мной из Каппадокии. Конечно, после всех испытаний, вынесенных на востоке, воины в какой-то мере имели право на отдых, но этот самый отдых обратился в разнузданное веселие, погубившее порядок и все устои в войске. В то время воины, служившие под моим началом в Малой Азии, были всегда собранны и готовы к бою, вот почему их, как и меня, удивило увиденное в Сузах. К тому же мы заметили, что теперь Александр более не вождь македонян , а новый Царь царей. Предупрежденный товарищами о варварских обычаях, заимствованных Александром, я приветствовал его как бога. Да, - задумчиво изрек Антигон, отводя взор куда-то в сторону, - Он был богом, воплощением Диониса, и никто из смертных не мог постигнуть высоты его замыслов. И не смел перечить Ему. Вот и тогда, когда Александр решил устроить свадебные торжества в Сузах, мы все послушно подались на эту случку. 
Грубое просторечие, сорвавшееся с уст Антигона, весьма странно вершило похвальную речь в честь Александра.
На лице Пирра отобразилось легкое замешательство. Неужели имя Александра, вселяющее трепет, может соседствовать со столь низкими словами?
- Друг мой ты смущен, я вижу, - продолжал Антигон, - но иными словами не передать того состояния македонян, впавших в праздность, когда все привыкли к тому, что над ними стоит Он, сын Бога, который один знает, что надо делать для будущего блага. Мы чуть не потеряли человеческий облик.  Свадьба длилась пять дней! – воскликнул Антигон, жмуря глаз и передергиваясь, было заметно, что воспоминания о тех днях были неприятны ему. – Это было верхом роскоши и мотовства. Начиналось чинно, а кончилось кутежами и пьяными утехами – нет никакой охоты описывать их. Я свою персианку-то и забыл давно – отдал ее своему наместнику в Гиркании. Что ж, мы отошли от веселий, и придя в себя, стали готовиться к новым делам.
Все мы пребывали в уверенности, что являемся свидетелями зарождения Государства, какого еще не знала история – Великой македонской державы, которой предначертано тысячелетнее незыблемое могущество, владычество над народами мира. Однако Александр, готовивший нас к новым походам, внезапно оставил нас. Стоило ему уйти, как мы ощутили себя все равно что стадом быков, которое некому больше пасти. Гетайры и раньше не питали друг к другу теплых чувств, а после смерти Александра, сердцами нашими безраздельно завладели недоверие и вражда. Поначалу решили Пердикке доверить верховенство и , уверен, с охотой слушались бы его  - будь он  решительнее, последовательнее, строже к себе и остальным, яви он перед всеми истинную любовь к делу Александра, руководствуйся он искренней заботой о друзьях , не затронь его душу высокомерие и тщеславие ! Но Пердикка оказался ничем не лучше остальных диадохов – забота о личной выгоде завладела им, его двуличие, его неприкрытое стремление обзавестись неограниченной властью насторожило многих из нас.
Мы отдалились друг от друга, и в желании разрешить спор, взялись за оружие! С тех пор и не прекращаются войны за наследие Героя …
Признаюсь, нами всеми овладело безумие: мы вытравили из душ своих веру, любовь и  бескорыстие. Да, нынешняя война – междоусобная бойня, но один я, Антигон, остаюсь верен памяти Александра. Ведь если все его обретения окажутся растащены диадохами, растащены и обращены в прежнюю дикость – пропадет сам смысл великих деяний. Для чего же тогда македоняне, эллины проливали кровь, для чего добывали славу? Чтобы варвар по прошествии лишь нескольких лет после побед Александра вновь восторжествовал? Чтобы на этих землях не осталось ничего эллинского? Если бросить возделанное поле с великолепным урожаем, оно зарастёт бурьяном.
Ты, наверно, слышал обо мне , будто я нетерпим к варварам. Да! Я их не особенно жалую! Азию населяют тысячи народов, признающих лишь силу. Варвары склонны переносить рабство, они безропотно подчиняются тирании и иного обращения к себе не воспринимают. Варварам претит свобода, они далеки от знаний, данных нам олимпийцами, им чуждо достоинство, они обожествляют смертных, оскорбляя этим богов, они вероломны, малодушны и жестоки; тяга к удовольствиям и неге лишь преувеличивает в них эти пороки. Однако я не стал бы относить их порочность к свойствам, данным им природой. Ведь и эллины небезгрешны, и они бывают пленены роскошью и негой, и им присущи бывают коварство, жестокость и преклонение перед силой. Я знавал многих персов, которые честностью своей и отвагой превосходили греков.
Так к чему же всё-таки я стремлюсь?
Я хочу сохранить единство земель, собранных некогда Александром. Я хочу построить государство так, чтобы в нем главенствовали тем не менее эллины, а варварские племена держались в строгости, ох в строгости! Однако при этом следует избегать чрезмерной суровости к ним: страх – не лучшее подспорье в деле укрепления государства. Пусть они забудут распри, послушно платят налоги и постепенно приобщаются к нашим обычаям. Я построю государство, придерживаясь правды. Я почитаю справедливость как высшую добродетель. Если некоторые льстецы, послушные подлой своей сути, и желают причислить меня к богам, то пусть величают меня богом справедливости!
Одна битва! – возвысил голос Антигон, блеснув оком. – Одна решительная победа, и Вселенная падет к нашим ногам! Путь на Вавилон будет открыт. Узнав о поражении диадохов, сатрапы поспешат признать мою власть.
Вдруг Антигон замолчал, сник. Боевой пыл куда-то испарился. Усталость навалилась на него. 
- Войска Селевка и Лисимаха соединились. Теперь они идут на Деметрия. Нам надо спешить, и завтра мы выступаем. Скоро битва, скоро…
Сегодня под утро мне снова приснился Александр. Всегда во снах моих он являлся цветущим пылким юношей, а тут я увидел перед собой больного человека в царском облачении и с диадемой на голове. Он долго сидел молча и вдруг показал на людское море, воздвигавшее огромный погребальный помост для костра. В смятении я заметил, что стою перед ним не один, а рядом с Кассандром, Лисимахом и Селевком. Почему-то Птолемея среди нас не оказалось, возможно, Фоб укрыл его от моего зоркого глаза своим темным крылом. « Великие будут жертвы! – были слова Александра. – И все вы взойдете на этот жертвенный костер!»  Сказал и исчез, и не было ни во взгляде его, ни в словах прежней теплоты и дружелюбия.
Пирр, я никому не рассказывал об этом сне, но полагаю, что он не знаменует ничего хорошего ни для нас, ни для наших врагов. В одном я более чем уверен: много прольется крови, пока образумятся эллины и перестанут враждовать. Мой юный друг, накануне великой сечи я меньше всего хотел бы удручать тебя своими страхами, но я вижу, что есть в тебе сила и ничто не способно смутить тебя. У меня один глаз, но он прослужил мне так долго верой и правдой, что я привык доверять ему! Мой взгляд любого пронзает насквозь. Увидев тебя, я сразу подумал: вот кого мне не хватало в союзниках,- молодого, пылкого, обращенного помыслами в будущее, - таких обычно любит сама Афина, и остальные боги благоволят им. В тебе я вижу характер цельный, воистину царский. Твердостью своей ты, пожалуй, превзойдёшь сына моего Деметрия. Вот его ничто не занимает надолго. Он плохо внемлет советам, неразборчив в связях, не принимает в расчет обстоятельства, словно он бог и может переступать через них. Боюсь, как бы его запальчивость не погубила общее дело. Диадохи уже возле Гераклеи, - лишь бы Деметрий не вступил в бой раньше времени!
Шум пиршества , доносившийся до отдаленной келии, не утихал.

Глава 4. Перед грозой
Следующее утро привело в движение всё войско Антигона. Сразу после большого военного совета на север , к Синадам, скорым маршем выдвинулись наиболее боеспособные полки, в том числе Эпирский. Антигон, уверовав в ратное дарование молодого молосса, возлагал на него большие надежды. Царь Азии передал под начало Пирра некоторые отряды карийцев, доведя общее число воинов Эпирского полка до пяти тысяч. Задачей конных и пеших авангардов было взять под охрану перевалы в Мисийских горах , броды на реках, текших близ Синад. Обстоятельства требовали стремительных действий. Диадохи уже подступали к расположениям  отрядов Деметрия.
Вслед за передовыми частями двинулись к Пропонтиде и остальные: ионийцы, лидийцы, карийцы, воины Коринфского союза, ведомые Тимандром, персы и мидяне Оронтовата, с задорными улыбками шли на последний свой бой агрираспиды. Призывно трубили в скором шаге слоны, чуя приближение большого кровопролития. Всадники в блестящих доспехах и развевающихся плащах проносились мимо марширующих колонн .. В единый кулак собиралась внушительная сила. Но противоборствующая сторона располагала еще большими силами. Македоняне, греки, фракийцы, ополченцы Азии, иллирийцы, галлы в войсках Лисимаха и Плистарха подходили к прибрежным долинам Миссии. Больше всего войска вел Селевк. Трепет внушали слоны – их было около четырехсот. Молодые, резвые самцы их были защищены броней лучше слонов Антигона, целые толпы прислуги и копейщики сопровождали зверей, своим мерным топотом колебавших землю.
Эллины в войске Селевка состояли в основном в пехоте, знатные служили в коннице , другие конные полки – катафрактарии были набраны из парфян, наиболее воинственного и выносливого иранского племени. Не только сами их всадники, но и лошади, рослые, норовистые, были облачены в броню. Страшным оружием конных парфян были махайры – длинные, слегка изогнутые вперед мечи. Эпигонов, воспитанников Александра, вел молодой Антиох, сын Селевка и внук Спитамена. Тянулись отряды мидян , бактрийцев, гиркан, где-то между азиатами шли потрепанные в трудном переходе египтяне Килла. Их было мало, и они были прикреплены к полкам вифинцев и фригийцев.
Пожалуй, только божество с высоты небес могло охватить взором эту ошеломительную картину :
С четырёх сторон света нескончаемые вереницы людей, животных, обозов, кораблей по всем дорогам и тропам , по безмятежной водной глади Пропонтиды тянулись куда-то к одному месту, туда, где предстояло разразиться небывалому прежде в этих краях сражению.
Соперники Антигона немного превосходили того в числе пехотинцев: они располагали силами в семьдесят тысяч воинов против шестидесяти пяти тысяч. Ненамного уступая в коннице, Селевк и его союзники имели преимущество в слонах и боевых колесницах. Но старого владыку не смущало такое соотношение сил. Стойкость, ярость, напор и еще раз напор – вот чем можно было свести на нет преимущество врага в числе. К Циклопу вернулось проворство: он быстро повел полки к Синадам, рассчитывая при случае с ходу обрушиться на Плистарха, если тот непредусмотрительно расположится в стороне от основного лагеря союзников.
Но опытный Плистарх не допустил оплошностей. Он пристал к стоянке войск Селевка. Ночи озарялись огнями все множащихся костров. В темных просторах рыскали разведчики.
Стороны условились о генеральной битве и выбрали поле на правом берегу реки Ипс.
Антигон не любил тянуть с делами. Он был стремителен в поступках своих. Едва настало утро, он, обмолвившись несколькими словами с сыном своим, Деметрием, отправил гонцов к вражьим предводителям – вызвать их на встречу и условиться о битве. И вот, к полудню, осененные значками и штандартами, диадохи в окружении многочисленной охраны выехали навстречу Антигону и Деметрию, которые, разумеется, тоже не были одиноки.
Подъехав к месту переговоров, Антигон резво соскочил с коня. То же и Деметрий проделал, правда, замешкался немного в своем пышном одеянии – край плаща зацепился за попону. Селевк, Лисимах, Плистарх и Килл спешились. Антигон с усмешкой воззрился на прежних своих соратников.
- Ага! Значит, затейники в сборе? Цари, басилевсы, фараоны! А Кассандр с Птолемеем не изволили явиться? Отправили заместителей. Что ж, это известные хитрецы. Они чуют подвох, вам не кажется?
Угрюмые и настороженные, противники Антигона молчали. Их тяготила развязная весёлость старика Циклопа, журившего их как школяров. Тот между тем перевел взгляд в сторону вражьих стоянок.
- Клянусь Зевсом, друзья мои, изрядное пополнение к моему войску вы привели! – продолжал поддевать Антигон. – С таким числом воинов можно смело обойти все края Ойкумены!
Перед стариком стояли лучшие бойцы своего времени, известные славными подвигами на полях сражений, выдержкой, хитростью, но и они глубоко в душе трепетали перед страшным Циклопом, когда оказались перед пронзительным оком его. Наконец Лисимах собрался с духом:
- Ты уже добрался до своего конечного привала, Антигон!
Антигон так грозно глянул на Фракийца, что тот, еле скрывая дрожь, невольно возложил руку на рукоять меча, словно бы ожидая от супостата немедленного броска – его опасения были совсем не напрасны – в бедовой голове старого владыки вдруг возникла мысль в сей же час решить исход битвы несколькими точными ударами. Столько жизней будет спасено! Но вот голос Селевка, холодный, лишенный волнений, привёл Антигона в себя:
- Перейдем к делу, Антигон!
- Ты прав, Селевк! Ты всегда был деловым. Обсудим предстоящее. Прочь уловки и хитрые ходы! Никаких мелких стычек и засад до главного боя! Давайте биться как деды наши бились в честном бою, выберем поле, широкое да ровное!
- Оно перед тобой, Антигон! – сказал Селевк, указывая на поле за лентой реки, занятое стоянкой. – Мы готовы отойти, если ты согласен выбрать это место.
- Что ж, изрядное поле для Аресовой пирушки, изрядное! Позаботились, о други, какими путями вы будете бежать с этого поля? Не далеко ли до Гераклеи?
- До Гераклеи далеко, зато близко к Синадам, - вновь огрызнулся Лисимах.
- Весьма заботливо с вашей стороны. Добыча в Синады будет доставлена без особых хлопот!
- Итак, на берегу Ипса, Антигон… - вновь вставил немногословный Селевк. Антигон внимательно посмотрел на бывшего своего соратника. Какая глыба! Вот кого надо сокрушить вдребезги в самом начале боя! И тогда вражий стан, подобно шаткому строению, рухнет от толчка, развалится, поднимая столбы пыли.
- Назначим бой на послезавтра, Селевк! – изрёк Антигон. – Оставим время для совещаний, упражнений и богослужений, а послезавтра – пусть же небеса рассудят нас по справедливости!
- И да будет так! – отвечали Циклопу.   
Стороны, договорившись, разъехались.

Антигон ехал молча. Ни с того ни с сего им завладело раздражение к Деметрию. Вырядился как на парад! Даже Селевк и тот предстал перед ним в добротном, но без прикрас, походном облачении. Лисимах, Плистарх и Килл – все в простых линотораксах, крепких шлемах и рукавицах, показались ему собранными, готовыми стоять до конца. С этими нелегко будет сладить. Вдруг холодок кольнул нутро Циклопа, уверенность в победе чуть заметно пошатнулась. Циклопа  оставила наигранная раскрепощенность, и теперь он ехал, сумрачно размышляя о предстоящем.   
- Ты увлекся боями на суше, - принялся порицать Антигон своего сына, давая волю раздражению, - хотя я говорил тебе стеречь кораблями и Пропонтиду и Понт Эсквинский вплоть до Синопа! Не заслоны ты выставил, а настоящее решето – к диадохам прибыло столько пополнения! Кого только нет в их рядах!
- Так сложились обстоятельства, - отвечал Деметрий, смущенный резкостью родителя, - я должен был опереться на сушу и углубиться в нее, чтобы не скинули меня в морскую воду. Я смог устоять в окружении врагов, отец! поверь – мне горько слушать несправедливые упреки.
- На суше достаточно было опереться на приморские города и их окрестности. Но самое главное – ты должен был топить подкрепления врагов, никто из Византия не должен был ступить на землю Азии! Это было твоей задачей, это!
Деметрий предпочел далее не пререкаться.
Остаток дня ушел на обсуждение предприятия.
Стратеги обеих армий пытались разгадать намерения противной стороны.
Располагая довольно подробными сведениями о составе сил диадохов, полководцы Антигона предположили, что те выстроятся следующим образом:
Слева диадохи выставят лучшую конницу, далее, в сторону центра, построят слонов, середину построения займут тремя рядами колесницы, фаланга и гипасписты, а на правом крыле в бой ринутся всадники из парфян, гирканцев и бактрийцев, следом за которыми двинутся пешие полки из македонян и ополченцев из Вифинии и Пафлагонии. Командовать левым – самым сильным – флангом будут Селевк с Антиохом, центром будет ведать Лисимах, а над правым флангом будет начальствовать Плистарх. Таким образом, диадохи без затей предлагали Антигону самую настоящую рубку. Антигон, придерживавшийся традиций, непременно правому флангу отдавал предпочтение. Он отводил туда лучшую конницу во главе с Деметрием. Центр с фалангой занимал он сам, а налево выдвигал ополченцев под началом Парменида, испытанного своего военачальника. Антигон предвидел равный бой Деметрия с Антиохом, могучую свалку в середине, где только терпение и выносливость бойцов, а также выучка командиров привнесут через какое-то время перевес на чью-либо сторону; слабым звеном оставался левый фланг, и старик опасался за него. Ведь если конные варвары прорвут оборону Парменида и ударят в тыл полкам в центре, это будет означать неминуемое общее поражение.
- Здесь следует не только удержать напор варваров, - настаивал старик, тыча стилусом по контурам намечаемого сражения, - но и , вопреки ожиданиям врагов, перейти в наступление! Да, - продолжал Циклоп, озирая соратников, - первый напор парфян будет страшным – этот народ славится умением опрокидывать противника в неистовой лобовой атаке – добившись смятения во вражьем стане, варвары становятся неудержимы. Однако стоит вынести их навал, стоит навязать им плотную борьбу, как наступательный их пыл заметно спадёт; видя, что им приходится туго, они, уверен, повернут назад. Пешие полки, не самые лучшие в войске диадохов, будут смяты собственной же отступающей конницей, и окончательно одолеть их не составит труда. Поэтому левый фланг я намерен усилить в небольшой убыток центру и запасную конницу отряжу туда же. Помощником Парменида я назначу Пирра – вот увидите, как он умеет и обороняться, и наступать. Рассеяв правый вражеский фланг, надо ударить в бок и тыл их фаланге и всё! – ни слоны, ни конница не помогут диадохам.   
Но тут с отцом заспорил Деметрий. Да, говорил он, левый фланг следует усилить, но не больше чем для сдерживания наступательного напора Плистарха. Запасные же силы нужно бросить на правый фланг, именно там, в стремительной, мощной атаке будет добыта общая победа, ведь было очевидно что среди диадохов Селевк занял главенство, и с его гибелью весь противостоящий строй тут же рассыплется. Пирра он хотел бы видеть рядом с собой, поскольку умение молосса и его ближайших друзей воевать в конном строю могло как нигде пригодиться в жестокой сече, в которой каждый меч будет на счету.
Антигон, которого собственный сын раздражал все сильнее, сорвался на крик. У всех заложило в ушах от его громкого возгласа.
- Морскому царю, который на суше подобно бородавчатому тритону еле передвигает ноги и плохо соображает, следовало бы прислушаться к словам человека, прошедшего всю Азию! – брызжа слюной, орал Циклоп. – За моей спиной бессчетное количество походов и побед. Мне восемьдесят лет! – надрывался старик. – И , клянусь Зевсом, за столь длинную жизнь я понабрал столько ума, что без вреда для себя роздал бы его взаймы десятерым таким безголовым детинам, как ты!
Ничто, кроме отцовских выволочек, ни отрезвляло так Деметрия, низвергая с величественных высот, которые Полиоркет сам себе избрал местом обитания. Однако Антигон всё же был привязан к сыну, и в глубине души боялся за него.
- Я, конечно, поседел, но не сдурел, - продолжал Антигон, метая на ослушника испепеляющий взгляд, - враги думают, что я не способен их удивить, что я предсказуем, ан нет! – Антигон и в свои восемьдесят сумеет кого хочешь обдурить!
Погремев и успокоившись, царь все же пошел на уступки сыну. Запасную конницу он поделил на две равные части, и одну из них, во главе с Пирром, определил к Деметрию. Что-то подсказывало старику, что Пирр, как некий оберег, отгородит сына его, Деметрия, от удара меча, попадания стрелы, губительного жала, что они оба, потеснив Антиоха, смогут открыть дорогу к победе.
- Однако в случае, если враг подастся назад, не следует сломя голову бросаться за ним, а надо повернуть в центр, убивать вражеских погонщиков, колоть ноги слонам и повернуть их вспять – помните, это всего лишь животные. Без погонщиков они не будут страшны нам. Победа в слоновьей стычке воодушевит фалангитов, - наставлял Антигон. 
На том и порешили.
Пехотинцы из Эпирского полка направлялись на левый фланг. С ними оставались Аттегрион, Иолай, Исимавх, Никанор, Алфей как командиры исключительно умелые и любимые воспитанниками своими. Остальные эпироты, друзья Пирра, следовали за своим предводителем на другой фланг, то бишь правый.
Пелопонесские всадники и всадники из Карии и Киликии составили конный полк на левом фланге, они были призваны развить успех пехотинцев и погнать катафрактариев.
Хоть Пирру и предстояло биться в конном строю на правом фланге, он вместе с другими полемархами продолжал готовить к бою пехоту, костяк которой состоял из его земляков – так распорядился Антигон. Парфян следовало встретить градом стрел и камней. Затем уцелевших врагов нанижут на копья фалангиты, а прорвавшихся варваров будут стаскивать с коней крюками и добивать пелтасты. Туда, где враг начнет одолевать, будут устремляться резервные отряды из новобранцев, а когда всадники врага окончательно дрогнут ( а они дрогнут!) тогда в дело вступит конница и позволит всему левому флангу перейти в ответное наступление.
Итак, бойцы без устали упражнялись.
Однажды вечером близ стоянки эпиротов показались богато одетые наездницы в окружении небольшой свиты. Пирр нахмурился – он не терпел, когда его отвлекали от дела.
Но Аттегрион, приглядевшись, сказал:
- Пирр, это твои сестры.
Удивленный и взволнованный, Пирр на некоторое время оставил упражняющихся и поехал вместе с Аттегрионом навстречу знатным женщинам. Приблизившись, Эакидовы дети спешились и молча подались в объятия друг другу.
Первой заговорила Деидамия:
- Судьба разлучила нас в детстве, о мой брат! Конечно, ты не помнишь нас – в ту роковую для нашей семьи пору ты был несмышленышем. Мы бежали от расправы, рассеялись по свету и вот встретились через много лет!
Они разъяли взаимное объятие. Пирр оглядел сестер. 
Деидамия была похожа на отца, величава , горда. Ее серые глаза пленяли мужчин необыкновенно красивым разрезом и властностью. Троаде передались черты матери, Фтии. Она была высока, стройна, миловидна. В выразительных светло-карих глазах ее таилась загадка. Немногословная , любившая уединение Троада , казалось, не находила слов. Она отошла в сторону. 
Деидамия, испытывая некоторую неловкость за сестру, прильнула к плечу Пирра:
- Ты похож на отца, Пирр. Ты так красив, силен. Эакид гордился бы тобой!
- Ты помнишь детство, Деидамия? Помнишь меня?
- О, ты был тогда совсем маленький. Мать не выпускала тебя из своих объятий – словно предчувствовала разлуку. К сожалению, Эпир – наша родина – беззащитна перед внешними бурями, рубежи ее легко проходимы. От Македонии всегда веяло тревогой, к тому же при дворе отца жила Олимпиада; грозный ветер междоусобий перевалил через горы , развеял покой нашего дома, жившего пусть и не роскошно, но в достатке  и мире.
Однажды, незадолго до твоего рождения, Пирр, в Эпир приехал Александр, сын Александра Великого, вместе с матерью, Роксаной. Мне тогда только исполнилось девять лет. Я росла сорванцом. Я участвовала в шумных играх , ездила на лошадях,  верховодила мальчишками – Аттегрион, наверно, ты помнишь то время?
- О да, высокородная Деидамия! – ответствовал Аттегрион.
- Роксана восхитила меня: красивая, белоликая, в богатой одежде – жена самого Александра Великого. Она запомнилась мне немногословной и отзывчивой. Сыну её, Александру, было шесть лет. Говорят, и нравом, и лицом своим он был похож на своего отца. Он был любознателен, непоседлив, красив, златокудр, но… какая-то обреченность таилась в его светлых глазах – он очень редко улыбался. 
Нас помолвили, и когда он вместе с матерью своей, Роксаной, и бабушкой, Олимпиадой, покинул Додону, я, как невеста будущего властителя Державы,  поехала вместе с ним. Сколько испытаний выпало мне с той поры! Олимпиада правила Македонией недолго. Кассандр запер нас в Пидне и долгими месяцами морил голодом. Помню, как мы с Александром, худые и оборванные, охотились на мышей, и каждый вечер смотрели с высокой башни на все стороны света. С запада мы ждали нашего отца, Эакида, с юга к нам спешил Полиперхон, с востока – Эвмен. Но никто из них так и не добрался до города. Отец наш был свергнут заговорщиками и бежал в Этолию, успев забрать с собой Троаду. А ты, Пирр, был спасен в ту пору верными нашему дому людьми, - при этих словах Деидамия вновь с теплотой глянула на Аттегриона, - так нас, детей Эакида, развеяло то лихолетье. Но боги все-таки присматривали за нами – ты, Пирр, был усыновлен Главкием, а для нас спасителем выступил Антигон. Сначала он взял под опеку Троаду, а потом вызволил и меня из Амфиполя, где мне уготовлялась такая же участь, какая настигла Александра и Роксану – они были отравлены Кассандром. С той поры мы с Троадой опекаемы Антигоном.
- И теперь ты – царица, о сестра!
Деидамия печально улыбнулась. Она не могла забыть Александра. Александр искренне любил ее. В Амфиполе их содержали под неусыпным надзором, однако позволяли видеться. Он делился с ней своими замыслами. «Скоро, скоро я взойду на престол! Мы станем властителями всей Вселенной! Я воздвигну в твою честь город, назову его Деидамиадой! О Деидамия! Я продолжу дело отца, буду делать так, как поступал бы он, я буду искоренять зло – его очень много в этом мире. Опорой мне в деяниях моих будешь ты, Деидамия, ты, которая разделяла со мной тяготы и лишения, которая ни разу не укорила судьбу за выпавшие испытания, ты будешь единственной правительницей – клянусь!» Слёзы выступили в глазах прекрасной молоссианки. Сердце ее теперь навсегда сковано холодом, ее душе не испытать более того весеннего  разлива чувств, которые дарил ей он, Александр, сын Александра…
Кем ей приходится Деметрий? Это лишь призрак, далекий, чуждый , вылощенный, и пустой. Антигон? Благодетель, конечно, но страшный человек, двоедушный!
Соленая пелена сошла с глаз Деидамии, прозрачными бусинками скатилась по щекам; она улыбнулась брату:
- Да, я царица! И все же я царица…
Пирр знал, почему сестра его безрадостна. Деметрий, женившись на Деидамии, всего лишь выполнил указание отца своего, который хотел, чтобы в жилах его потомков текла молосская кровь, облагороженная присутствием в ней бессмертного духа Ахиллеса. Однако в доме царя продолжала главенствовать старая Фила, дочерь Антипатра. В женах Деметрия состояла также Эвридика, вдова Офелла, но внимание мужа к ней падало по мере того, как увядала ее некогда вызывающая красота. Помимо жен, Деметрий имел множество гетер и наложниц. Он отличался сладострастностью, и эта слабость никому из царей не приносила такой дурной славы, как ему.  Пирр вдруг испытал острую неприязнь к блистательному союзнику, к человеку, за которого собирался воевать.
- Почему он взял вас с собой? Разве не опасно вам находиться здесь? – спросил он, подавляя в себе и гнев, и жалость.
- Мы с Троадой сами отправились в путь. Жизнь в Афинах среди соперниц стала невыносимой для нас. К тому же, если я вместе с Деметрием вступлю в Вавилон, первой из жён, возможно тогда царь отринет и ворчливую Филу, и несносную Эвридику, избавится от гетер, и одной лишь мне позволит быть рядом с собой. О, ради права быть единственной спутницей могущественного монарха я готова и дальше не обращать внимания на неудобства. Я верю, победа в этой битве преобразит Деметрия – большой успех в деле всегда его воодушевлял и возвышал. Эпир, наша родина, теперь перестанет быть бедной окраиной, он станет могущественным союзником Александровой державы, ты, о брат мой, будешь править страной. 
- Молю богов, Деидамия, даровать нам победу!
Царица привлекла Троаду, приобняла  ее, другой руку положила на плечо брата:
- Пусть же боги Олимпа, боги-покровители Эпира, отцы-томуры, бессмертные души предков наших не оставят нас в грядущем испытании, пусть Ника и Афина пребудут с нами, ниспошлют победу в бою! Пусть будущее доставит нам великую радость собраться вместе в додонском дворце отца …  и на празднестве шумном забыть прежние горести! 
Пирр и сестры его некоторое время, занятые тревожными мыслями, стояли молча. Затем появился человек из свиты Деметрия, который призвал Пирра к своему господину на совещание .

***
Итак, заполненные множеством людей просторы долины Ипс были охвачены ожиданием : это ожидание будоражило, тревожило, угнетало… одними из тех немногих, чьи сердца бились ровно, были Иолай и Аттегрион. Занятые непрерывным обучением новобранцев , они не ведали беспокойства. В тот поздний вечер они, усердно обучавшие ближнему бою молодых карийцев, запоздало приступили к поиску приюта. Находились они в небольшом городке, называвшемся Сипонт Вифинский и стоявшем рядом с Синадами. Ночь обещала быть прохладной, дул ветер с юго-востока, с пологих отрогов гор. Сгущавшиеся сумерки укрыли пыльные улицы.
Запыхавшийся Кинеас нагнал Иолая и Аттегриона .
- Ну, Кинеас, каково тебе управляться щитом и мечом? – был встречен вопросом Кинеас.
- Рука моя , конечно, привычна к свитку и стилусу, но это не значит, что она не способна поднять меч!
- Послушай, ведь тебя никто не принуждает становиться в строй – зачем подвергать жизнь опасности? Нас ждет сеча жестокая.
- Цари занимают в моих описаниях слишком много места. Пусть и про Кинеаса там будет сказано хоть несколько слов!
- Надеешься решить исход боя?
- Прежде самого себя одолеть я желаю, а если доведется врагов погнать – так и будет сказано слогом правдивым.
- Почему не дать волю воображению? Папирус безмолвный воспримет и быль и небылицу.
- Кинея Папирус лишь правду приемлет, - говорил историк, бережно поглаживая суму.
Тут Аттегрион сказал Иолаю:
- Остерегись же, о Иолай, подсмеивать свиток сведущий, булат нам бренную жизнь в боях охраняет, а свиток нетленную славу в веках сберегает. 
Аттегрион догадывался, что под личиной киника скрывалась отзывчивая натура, - Кинеаса всегда подавляло все низменное в поведении человека. Словно оправдывая свое прозвище, он старался быть придирчивым, склочным и не желал замечать в людях добродетели.    
Разговаривая таким образом , они наткнулись на невзрачный двор на окраине, который, судя по всему, не был еще облюбован постояльцами.
Аттегрион отворил калитку и завидел старую женщину, моловшую зерно при свете коптящего факела. Заметив незнакомцев, она не испугалась, а, наоборот, обрадовалась, что боги послали ей дюжих помощников. Гости, утомленные за целый день, вовсе не желали помогать старухе. Отступая от радушия женщины, они попятились назад.
Но Иолай , отступая, задавил сонную курицу. Старуха , изменившись в лице, подняла крик.
- Я могу ее ощипать, - нашелся было Иолай, но брань продолжалась. Аттегрион готовился уж было ретироваться, оставив Иолая самому выбираться из этого неловкого положения, как на крики старухи выбежали из дома одна за другой три ее дочери. Встревоженные криками матери и видом незнакомцев, они, тем не менее, казались готовыми дать отпор. Аттегрион, плененный видом девушек, тут же переменил свое решение.
- Пожалуй, этот дом будет для тебя тесен, друг мой, - обратился он к Иолаю и забрал из его рук курицу, - а этой пичугой займусь я.
Оторопевший Иолай молчал, но старуха продолжала наседать. Тогда акарнанин не выдержал и последовал за давно сбежавшим Кинеасом. Историк  растворился в темноте – он боялся старух, и перед молодыми и красивыми девушками неизменно испытывал робость. Аттегрион же юркнул во двор и, присев на корточки, бойко ощипал курицу. Девушки, пришедшие в себя от страха, встали возле него и, видя благодушие и беспечную веселость чужеземца, прониклись к нему доверием и приязнью. Сопровождая ощип болтовней, Аттегрион умудрился уговорить старуху развести огонь в очаге для готовки. Когда та с ворчанием спросила, на кого оставит помол, Аттегрион без раздумий взялся за новое дело. Он стал крутить жернов, а любезные дочери сварливой вдовы ( о том, что эта женщина потеряла кормильца Аттегрион узнал от самой младшей, Аристо, красивой и словоохотливой девушки) принялись подносить и подсыпать ему зерно. Брюзга-мать загнала дочерей в дом, а затем заставила Аттегриона убрать муку и отруби. И лишь потом нехотя пригласила на запоздалый ужин. Аттегрион поел с большим удовольствием – ведь при всей своей сварливости старуха готовила вкусно. Только гость собрался завести приличествующую беседу, как хозяйка бесцеремонно прервала его и велела отправляться на ночлег в хлев, где спала корова. Командир безропотно подчинился, поблагодарил за угощение и вышел. В хлеву он лег на солому и долго не мог уснуть, питая смутные надежды повидаться с Аристо. И его грёза сбылась.
Полный месяц, обвитый пеленой легких облаков, забрался на самую середину ночного неба, когда старая хозяйка дома уснула и Аристо выбралась из своего жилища, неся соломенную циновку.
- О незнакомец, не сочти мой поступок за неприличие, - начала она, осторожно прикрывая за собой калитку, - мне неудобно за то, что моя мать так нелюбезно с тобой обошлась.
Аттегрион с улыбкой взял циновку и положил рядом.
-Ее можно понять. Неразумно было бы оставлять незнакомца рядом с цветущими дочерьми.
- Аттегрион, так же тебя зовут? – она присела. – Вы, эпироты, добры с нами. Воины Лисимаха, производя набор, вели себя у нас намного хуже.
- У вас в семье давно нет мужчин?
- Наш отец погиб в стычке с галлами пять лет назад. С тех пор в нашей семье одни женщины. Слава богам, наделившим нашу мать стойким нравом, она кормит нас, добывает хлеб… У Денарии был жених, который тоже погиб. У Эдессы есть поклонник, но он ветрен и ненадежен.
- Свободно ли сердце милой Аристо?
- Никто не успел занять его …
- Значит, либо охотники неискусны были, либо ты умело обходила их сети.
- Да, я сторонилась их, - печально призналась Аристо, - я отвергала признания юношей. Они хороши собой были, недурны, из небедных семей , но я искала и ждала необыкновенной встречи. О затейливая, теперь мне не познать радостей земных!
- Почему ты так говоришь?   
- Чёрный вихрь надвигается на нас. Я смотрю на мать, сестёр, соседей и в мыслях прощаюсь с ними, ибо чувствую, знаю – никому из нас не уцелеть. О! Зачем правителям , сталкивать меж собой людей? Чем повинны мы – мирные обитатели этих земель? Почему война не покинет наши берега?
Аттегриона тронули переживания девушки; он подался вперед и мягко взял руку Аристо.
- Наша победа в бою положит конец страданиям. Страна забудет невзгоды и распри, и безмятежный труд воцарится здесь надолго.
- Аттегрион, я верю тебе, - она доверчиво прильнула к его плечу, и он бережно объял её, - я верю.
- Непобедимые орлы Эпира выступили на стороне правды, - изрёк Аттегрион, излучая уверенность, - это ли не залог удачи общего дела!
- Эпир… Далекая сторона. Там люди, верно, ближе к  первозданной природе и ко всему естественному , - она все жалась к плечу Аттегриона
- Эпир – прародина всех людей. Некогда в горах Эпира родители человеческого племени Девкалион и Пирра нашли спасение от великого потопа. Потом когда море отступило, дети их разошлись по разным сторонам и основали поселения свои по всему поднебесному миру. Эпироты явили, таким образом большую, чем остальные народы,  привязанность к родному краю.
-  Расскажи мне еще что-нибудь о своей стране .
- Это страна гор, на самых высоких вершинах которых даже летом лежит снег. Снег питает множество ручьев и рек, озера с прозрачнейшей водой, словно чаши зажатые меж отрогов. Верхние долины покрыты изумрудной травой – там приволье для овец и тельцов. На пологих склонах растет лес, возделанная земля низин приносит плоды. близ Додоны – главной из городов Эпира стоит, подпирая кроной небо Великий Дуб. Первые из богов, говорят, заронили желудь, из которого произрос этот отец лесов. Он неимоверно стар, огромен, под вещей его листвой некогда отдыхал сам Геракл. В тени его устраивал привал Персей, одолевший Медузу. Вкруг Дуба и поныне стоят окаменевшие дриады, которые опрометчиво развязали мешок героя, пока тот спал. Проходил мимо Дуба и Одиссей, искал двери в царство Аида. В возрасте юношеском и я как-то раз спускался в извилистый подземный лабиринт, - Аристо тревожно льнула к могучему плечу рассказчика, - я бродил по нему, разглядывал разрисованные стены, какие-то невнятные звуки доносились из мрачных глубин пещеры. Но я подался к выходу только тогда, когда факел мой начал гаснуть.
- Тебе не было страшно?
- Страх неведом сынам Эпира.
- О Аттегрион, - воскликнула Аристо, - Имя твое подобно защитному прочному валу, стерегущему покой, в нем столько силы, доброты и света! Что оно означает на вашем наречии?
- Родители нарекли меня Милоном, но моя бабушка дала мне прозвище Аттегрион, желая уберечь от злых чудовищных гарпий, что холодными пронизывающими ветрами гуляют меж отрогов и, прельщаясь на светлые имена младенцев, спешат забрать их себе. Увы, Аттегрион – на древнем хаонском наречии означает – «плетущийся позади».
Она улыбнулась.
- Значит, наперекор прозвищу своему ты наоборот, идешь впереди? Ведь ты начальствуешь, и в друзьях у тебя сам царь.
- Такова сила оберега, данного мне близким человеком, – я имею в виду прозвище свое.
- Бабушка твоя привязана была к  тебе?
- Боги! Дозвольте же как можно дольше говорить о доброй прародительнице моей в настоящем времени!
Аристо спохватилась:
- Прости меня, Аттегрион, за нечуткую поспешность мою!
- Возраст ее весьма почтенен, но выносливости ее позавидуют и молодые. Она проворна и неусидчива по сию пору, а каковой она была лет двадцать назад, когда я был маленьким! Мне не доводилось бездельничать. Иной раз она пускала в ход хворостину , причем делала это заблаговременно, до того, как я успею набедокурить. «Стой озорник Милон, Предвижу провинность твою, разобьешь ты кувшин, наполненный маслом. Следует высечь за это тебя». «Нет таких устремлений во мне, я не трону кувшинов!» - оправдывался я.
На что она : «Ах, негодник, значит, намерен растерять ты ягнят, за это взыщу с тебя вдвое суровей!» И надо было случиться такому, что один барашек таки потерялся! «Ты ведь пригнал, друг мой Милон, того золотистого агнца с завитушкой на лобе, что издали блеет, предчуя охапку душистого хмеля? Лучшим он станет в отаре. Ах нет? - получай же за леность свою!» Пройдясь же по спине моей розгой, она вещала: « Лучший представился случай спастись от зловредного агнца, дико упрямый был он, метил увести за собою овец в пасти зубастые волков.»
Девушка беззаботно смеялась.
Дальше Аттегрион рассказал Аристо ещё несколько забавных историй, коими изобиловал жизненный путь его. Звонкий смех Аристо служил ему наградой, услаждающей сердце. Но вот она, вновь затронутая смутным беспокойством, освободилась от чуткого объятия эпирота.   
Она поднялась, за ней Аттегрион
- Мне пора идти – мать может хватиться меня. Прощай, Аттегрион.
- Прощай, Аристо.
Тут, послушная порыву окрыленного чувства , Она подалась к нему на миг
- Это тебя я ждала всю жизнь, Аттегрион!
- И ты очаровала меня, Аристо! – воскликнул Аттегрион, протягивая вперед руку . - Мне не забыть этой встречи! Теперь с удвоенным пылом я выйду на бой, чтоб победить, чтоб защитить тебя!
- Мы встретимся, о Аттегрион! – блеснула очами Аристо
И она оставила его, взволнованного, глубоко впечатленного необычным свиданием.

***
Мало кому спалось в ночь перед битвой.
Не спал Аттегрион.
Не спал Иолай. Начальник над постоями, с которым ему повезло встретиться, направил его в ветхий домик, где жил один глухой старик. Там же оказался Кинеас. Горел огонек в светильнике, и кардиец писал. Иолай не стал отвлекать Кинеаса, улегся, но мысли о курице долго не позволяли ему сомкнуть глаз.
Не спал Пирр. Его ждало первое настоящее испытание на пути . Он стоял, опершись о карийский щит, у костра, думал. Языки пламени  с треском пожирали сухие сучья, взвивались вверх и, рассыпаясь искрами, исчезали во тьме. Рядом, улегшись вповалку, дремали друзья: Тиреон, Леоннат, Акамант, Конон, Эврипеон… Хотя, если они и спали, то сон их был чуток. Беззаботно спал лишь Алфей – это был удивительно невозмутимый человек… Сидел на камне Гиппий. Он перебирал витиеватую парадную узду, натирал бляшки до блеска. Было что-то умиротворяющее в неспешных движениях его рук.
Не спал Антигон. Глаз Циклопа упирался  в огонек светильника, вкруг которого назойливо вились какие-то мелкие мошки. Огонек преобразился в человеческий глаз, пылающий, испытующий. Это Филипп. Моложавый, в расцвете сил, Он явился из дали прошедших лет, выступил из темноты, встал рядом.
 «Боязно тебе, Антигон?» «Нет, царь.» «Тебя ждет твой первый бой! Будь же дерзновенен, мой друг!» «Я готов к бою!»
- Я готов к бою! – изрек вслух Антигон, и продолжил мысленно : «Будь он первым, будь последним – я готов …»
Не спал Деметрий. Теперь, наедине с собой , со своими мыслями, он был простым смертным, которого донимали опасения, он храбрился, взывал к высшим  силам, просил у них покровительства, обещая божеству преобразиться в мыслях и поступках, стать благочестивее. «Даруйте же мне, - Деметрий замолк, задумался и продолжил, - даруйте же нам победу! За этой победой последует другая – самая главная в жизни Победа – победа над самим собой! В боях, не менее жестоких, я сам себя преодолею!» Победа освободит его от пут самовозвеличения, от суетных страстей; да, именно так: он, привыкший чередовать удачи и неудачи, теперь, в случае благоприятного исхода сражения, не бросится, как обычно, пировать и предаваться шествиям, но поступит как муж благоразумный, без промедлений занявшись делами государственной важности. Отец всё же слишком стар, и заботы непосильным грузом давят ему плечи.
Не спал Селевк. Мыслями он обращался в прошедшее, к Александру – к кому же еще? Отгремела битва на Гидаспе, сокрушен дерзкий раджа Пор. «Ты, Селевк, помог мне остаться непобежденным !» - восклицает Александр , обнимает за плечи. 
Селевк доволен собой, горд, но сдержан, в его глазах светятся рвение и преданность. Да, смелым, отчаянным порывом он обратил вспять слонов, погнал их топтать индийцев, но он всего лишь исполнил свой долг!
А вот уже Вавилония. Неподвижное густое пекло стелется над озерцом с зеленоватой вязкой водой. Александр с гетайрами исследует древние полу- затопленные могильники. Он убегает от тоски, старается занять себя, отогнать мысли о покинувшем его Гефестионе. Кажется, он нисколько не заботится о здоровье – болезнетворные испарения стоячей влаги, в которой словно причудливые зеленые рыбины колышутся водоросли, не настораживают его. Внезапно Сын Зевса спотыкается о покрытый темной плесенью прибрежный камень, и пошатнувшись, еле удерживается на ногах.  Но диадема слетает с его головы, летит в воду, цепляется за лист тростника. Еще миг – и корона может сорваться и пойти на дно. Тут Селевк, опередив остальных друзей , бросается в воду,  подплывает к тростнику, осторожным движением снимает диадему, и, чтобы не намочить ее, надевает на собственную голову. Он выбирается на берег и передает диадему царю. Пытливое любопытство в глазах Александра вскоре тонет в пелене тоски. Он обреченно улыбается. «Хвалю тебя, сын Антиоха» - говорит он упавшим голосом . Позже один халдей ставший очевидцем этого случае, напророчил Селевку владычество над Азией.
Александр! Александр! Я верю, что сейчас ты слышишь меня, ты со мной, - восклицал в мыслях Селевк, - я оберегаю твое имя, твои деяния! Я воплощу в жизнь твою мечту объединить Элладу и Восток! Я избавлю мир от кровожадных спесивых  хищников, кичащихся своим происхождением, которые, творя неправедное, прикрываются светлым именем твоим!
Селевк обратил взор на своего сына, Антиоха. Статью, широким разворотом плеч, квадратным лицом, серыми глазами, он пошел в отца. От матери, Апамы, досталась ему смуглота. Горячность , с которой Антиох, впрочем, умел совладать, и неуступчивость передались ему от деда, Спитамена. Антиох оживленно беседует с командирами. Те качают головами, задорно скалят зубы, смеются. Они припасли кое-что для Антигона! Среди командиров есть и эллины, и полукровки – дети македонян и варварок , и сваты- согдийцы, и эпигоны-персы, воспитанники Александра. Стоят гирканцы, парфяне, мидяне. Евтидем, Андрагор, Евкратид, Стасанор, Архелай, Брисон, Менид, Ариан, Оксифр  – вот люди, на которых можно всегда положиться! Чуть в стороне Индиец Лал, элефантарх, ласково щебеча, наряжает слона-вожака, поправляет на лбу великана алую попону, треплет ему уши.
В душе Селевка крепла вера в победу.
В поход выступил костяк его войска, лучшие из лучших. Нет, Антигон! -  изрек про себя Никатор.– ты – не Александр, а я – не Дарий, и завтра не повторятся Гавгамелы! Этих людей тебе не устрашить– они будут биться до последнего!
Не спал Лисимах – старый израненный лев. Наконец, страх, целых полтора года снедавший его душу, оставил его. Рядом с ним Селевк. Рядом Плистарх и Препелай. Государи Фракии, Македонии, Сирии и Египта сплотились, чтобы разделаться с домом Антигонидов. Скоро, скоро Циклоп, глупый ты Полифем, сведу с тобой я счеты, отомщу за все унижения! Однако Лисимах ревниво поглядывал на союзников.
Как подтянуты македоняне Плистарха, как внушительны силы Селевка, как удивительно упорядочены они, как мастеровит небольшой отряд Килла! А что его вояки? Старослужащие , собравшие вокруг себя ополченцев, умеющих лишь отбиваться из-за стен, и наемников, готовых в любую минуту податься к врагу.  Один лишь отряд Агафокла, любимого его сына, является образцовым. Вот он стоит близ костра, скрывая волнение, смотрит на пляску огня. Пусть же боги-покровители уберегут тебя от тяжелых ран, сын мой, - мысленно обратился к Агафоклу Лисимах, - пусть подарят нам победу! Пусть победа покончит с бесконечной враждой, подарит долгожданный мир и преуспеяние семье… Лисимах мечтательно улыбнулся, лицо его просветлело.
Мало кому спалось  в эту ночь.

Глава 5.  Гроза разразилась.
Рассветный бледный туман таял в лучах поднимавшегося Солнца. Взорам людей с обеих сторон представал захватывающий дух вид. Тысячи закованных в броню воинов безмолвно стояли правильными рядами. Такого большого противостояния многим еще не приходилось видеть. Грозное, тревожное молчание нарушалось изредка трубным ворчанием слонов, беспокойным ржанием коней, неосторожным лязгом железа и шорохом развевающихся на ветру штандартов. Люди молчали и глядели на противоположную сторону. Они мысленно обращались к богам, прося их покровительства во время боя.
Всем не терпелось услышать сигнал к наступлению, ибо ожидание становилось мучительным. 
Деметрий находился на правом краю. Назидательные слова отца звучали в его ушах: «Не будь уж чересчур ретив, гонясь за победой, а то она убежит от тебя, дерись с оглядкой!» Рядом с Деметрием был Пирр. Он выглядел под стать своему предводителю: на голове красовался золоченый шлем с султаном, на плечах – дорогой плащ. Рука сжимала рукоять длинного тяжелого меча – махайры. За спинами его в тесных рядах стояли друзья.
Конному полку Деметрия противостояла конница Антиоха.
Ближе к середине боевых построений стояли слоны. Слоны Селевка в несколько раз превосходили слонов Антигона, были моложе, но уступали в опыте. К тому же, слоновий корпус диадохов был выстроен в глубину, это значило, что преимущество в числе не могло отразиться в начале боя, а при особом умении управлять животными элефантархи Антигона могли и рассчитывать на успех в ходе всего противоборства.
В центре стояли друг против друга фаланги, почти равные в силе
На левом фланге запасная конница Тимофея стояла позади фаланги Парменида, в то время как диадохи, напротив, выдвинули вперед парфянских катафрактариев, за которыми в бой собирались вступать пехотинцы.
Антигон в нарядном боевом облачении обходил передние ряды фаланги. Грозно насупив брови, Циклоп обвел оценивающим взглядом противостоящие ряды; затем повернулся к своим воинам, оглядел их по-отечески строго и ласково и громогласно изрёк:
- Братья мои, мои храбрые воины! Вот и пришло время расставить все по местам, доказать, что мы и только мы являемся истинными наследниками Александра а посему имеем право быть хозяевами мира! Гляньте на этих варваров, которых страх перед нами согнал в нестройную толпу. Все равно что вороны, стервятники и прочие поедатели падали слетелись сразиться со львами! Они вообразили, будто в ратном искусстве смогут что-либо противопоставить нам! Что ж, преподадим им хороший урок! – владыка ходил перед гоплитами , всматриваясь в их лица. - Не давайте им разбегаться в разные стороны, бейте хорошенько, а не то нам придется гнаться за ними по всей Азии!
И тут Циклоп споткнулся о камень. Нога его предательски подогнулась – но, призвав всю прыть и волю, Антигон сумел устоять. Он столько усилий потратил на кратковременную борьбу с дурным предзнаменованием, что сердце его бешено заколотилось. Не подавая виду, он резво взялся за злополучный камень и со словами: «Боги! Благодарю вас за это орудие!» - швырнул его в сторону врага.
- В бой! – воскликнул затем Антигон.
Его клич потонул в пронзительном реве сигнальных труб. Раздались возгласы идущих в бой воинов.
Конницы Деметрия и Антиоха устремились друг на друга, схлестнулись, смешались. Началась кровавая рубка. Примеру конных полков последовали слоны. И они, яростно трубя, кинулись в бой.
В середине фалангиты Антигона выпустили застрельщиков. Те принялись осыпать медленно наступающую вражескую фалангу градом стрел и камней.
Полк Парменида на левом фланге стоял не шелохнувшись. Его задачей было отразить нападение врага, нанести ему урон, и лишь потом самим переходить в наступление. Старика Парменида не покидало хладнокровие. Он смотрел только вперед – его словно не волновало происходящее в середине поля. Лица гоплитов были полны решимости. Катафрактарии надвигались, прибавляя ходу, правильными рядами. Земля дрожала под копытами рослых, бронированных коней, раздавались устрашающие крики варваров. Лавина эта грозила смести всё на своем пути, вид ее вселял трепет. Но гоплиты лишь крепче сжимали древки копий. 
Парменид дал отмашку, и по парфянам ударили установленные позади пелтастов полевые онагры. Град стрел, пущенных лучниками и камни, брошенные пращниками, полетели вслед за снарядами. Сраженные всадники валились оземь. Падали и кони. Но ударная волна докатилась до рядов обороняющихся. Передние гоплиты принялись вонзать в брюха коней заранее приготовленные колья, в ход пошли копья – ими старались ударить в правый нижний обод щита парфянина, и тогда оружие пронзало варвара насквозь. Но в половине случаев копья либо ломались о крепко обитые щиты и броню доспехов либо удар ими приходился вскользь. Варвары топтали лошадьми фалангитов и жестоко рубили их своими махайрами. Первый напор парфянской конницы был мощен. Однако Парменидов полк не отступал и отбивался яростно. На помощь гоплитам поспешили аларии и пелтасты. Хорошо обученные , они бесстрашно вступили в бой , ловко стаскивая крюками парфян и их добивая кто коротким копьем, кто мечом, а кто дубинкой.
Видя, что враг не бежит, катафрактарии сплотили разреженные свои ряды и двинулись на звено, что связывало полк левой руки и центр Антигоновых построений. Здесь обороняющиеся дрогнули и чуть не обнажили тылы серединной фаланги. Среди отбивающихся от наскоков парфян был Кинеас. Несколько растерянный, с дротиком и легким щитом в руках, он пятился назад. На него несся во весь опор один могучий парфянин в черной пластинчатой броне. Он намеревался взмахом остро отточенной махайры  срубить с историка голову. Кинеасом овладело оцепенение. Дротик выпал из руки. Словно зачарованный видом приближающейся смерти, он не мог и сдвинуться с места. Но тут один престарелый, но весьма прыткий воин, раненый стрелой в ногу, но продолжавший биться, подобрал обломок копья и подсек ноги вражеской лошади. Та с пронзительным ржанием рухнула, варвар скатился на землю и напоролся на свой же меч. На павшую лошадь наскочили еще трое верховых парфян, упали, подняв клубы пыли. Спешенные, они резво вскочили на ноги. Они обрушили удары мечами на оказавшегося рядом знаменосца, и тот упал. Став свидетелем гибели товарища, Кинеас , наконец, пришел в себя, подхватил штандарт и со всего размаху опустил на голову ближайшего парфянина. Эта прыть историка воодушевила эолийских эфебов, бившихся рядом. Издав возгласы ликования, они воодушевленно бросились на прорвавшихся парфян и многих из них повалили. Тем не менее катафрактарии продолжали наносить ущерб тылам Парменида, и тот, хладнокровно обозревавший свой фланг, дал команду Тимофею вступать в бой. Утомленные парфяне приняли на себя удар почти трех тысяч свежих этолийских; пелопонесских и карийских всадников. Тем временем потрепанная фаланга левого полка , спешно спаивала цепи, перестраивалась; места убитых и тяжело раненых занимали гоплиты из задних рядов. Фалангиты опустили копья, ожидая вторую волну атаки – надвигавшихся пехотинцев Плистарха.
Первое столкновение с фалангой нанесло большое опустошение среди наступавших – приближаясь в скором беге , они расстроили свои ряды. Отхлынув, ополченцы Лисимаха и македоняне бросали в сомкнутые щиты дротики. Переждав эти броски, гоплиты Парменида выпускали вперед пелтастов, которые набрасывались на врага словно изголодавшиеся львы. Не ожидавшие такой резвости от легковооруженных пехотинцев, воины Плистарха и Лисимаха отступали, пятясь, и были готовы уже показать спину врагу, пуститься наутек, однако тут к месту сражения подоспели крепкие бойцы египтянина Килла. Они поворотили союзников обратно и усилили натиск на фалангу Парменида. Ведомые самыми отчаянными рубаками, наемники взломали в нескольких местах оборону, чуть не приведя в расстройство всё построение Парменида. Оборона держалась теперь благодаря исключительной стойкости командиров, которые заряжали воинов отвагой. Элимиот Исимавх давно отбросил в сторону и щит и копье. В его руках была палица, которой он, подобно Гераклу или Аяксу Теламониду, сокрушал наседавших. Возле Исимавха, умело прикрывая друг друга, орудовали мечами Аттегрион и Иолай. Стремительность движений эпиротов, сноровка и неуязвимость наводили ужас на чужаков. Наконец, воины диадохов, потеряв лучших бойцов и командиров, побежали. К этому их побудил также вид приближающихся к месту сражения всадников Тимофея, преследующих остатки грозной парфянской конницы . С торжествующими возгласами полк левой руки, то есть полк Парменида перешел в наступление.
Но что происходило на других участках великой сечи?
Деметрий во главе отборной конницы заставил Антиоха отступить. Юный союзник Антигонида, Пирр, не отставал от Деметрия. Он с упоением окунулся в жестокую сечу, и от его меча полегло уже немало врагов. Но, действуя махайрой и разя Антиоховых соратников, Пирр не забывал следить за ходом всего сражения. Вот образовался просвет между слоновьими цепями Селевка! Пора устремляться в центр, как и предписывал Циклоп, чтобы пройдя мимо слонов, занятых боем, пробиться к фалангам! Это принесет победу!
- Нет! – злобно оскалился на ходу Деметрий. – Рано! Вперед управимся с Антиохом! Берите его живым! Обойдем слонов и ударим по Селевку с тыла!
Сиятельный Градоосаждатель вновь не смог превозмочь в себе свое славолюбие – этот изъян его натуры был необорим и  заставлял действовать своего обладателя вопреки здравомыслию. В ушах у него уже звучала победная труба, в одурманенных его глазах стоял образ крылатой вестницы, но пожалуй, то была враждебная Деметрию богиня, принявшая облик Ники и завлекавшая его в ловушку. Желание пленить сына Селевка овладело Деметрием – почему-то именно это он находил теперь залогом верной победы в бою. Он скакал вперед, глухой к призывам и увещеваниям. Антиох, окрыленный удавшейся уловкой, бросился за заградительные ряды выступивших ему на помощь слонов, а Деметрий, предприняв несколько безуспешных попыток прорваться вслед за беглецом, подался назад, но вражеские всадники – бактрийцы, согдийцы, фракийцы – выступили и навязали ему сражение. Путь к отцу, к фалангам, был отрезан, и Деметрий, проклиная слабость свою, бросил всадников в прорыв. Его конница острым клином стала вдаваться в построения войск Селевка и Лисимаха, однако вражеский заслон держался крепко.
Что же Антигон?       
Он не похож на самого себя. Он нерешителен и подавлен. У него как будто не выходят из головы тревожные знаки. Он боится за Деметрия, не обращает внимания на успех Парменидова левого полка. Вражеская фаланга дважды подступала к нему, и дважды яростные агрираспиды заставляли ее отступить. Между тем в перестрелке сторона Селевка и Лисимаха начинала брать вверх. Меткими попаданиями, вражеские лучники выводили из строя лучших бойцов Антигона. К тому же, воины фаланги обратили внимание не на Парменидов полк, напиравший на редкие уже цепи правового неприятельского фланга, а на то, как слоны Селевка предсказуемо взяли верх над слонами Антигона. Наконец, Гиппострат не выдержал и воскликнул:
- О Зевс и все боги! Почему ты не приказываешь идти в наступление!
 - Я жду Деметрия! Где же он? Я ударю, как только он покажется!
- Фалангитам надоело топтаться на месте и ловить стрелы! Вели же идти в атаку! Надо поддержать Парменида! - негодовал старый Гиппострат. Но камень, искусно пущенный пращой, нашел голову Гиппострата. Он упал. Фаланга диадохов вновь двинулась вперед. Однако  копья были красноречиво задраны вверх, а горластые Селевковы полемархи стали предлагать наемникам Антигона сдаваться, дабы сохранить жизни. Это произвело воздействие на фалангитов Циклопа. Неблагонадежные средние ряды принялись бросать оружие. А Антигон все озирался , искал глазом сына – Деметрий не показывался. Скоро Антигон оказался и вовсе в безвыходном положении. Давние Антигоновы товарищи, спутники прежних походов одни сгрудились вокруг него, готовые сражаться до последнего, а остальная его фаланга превратилась в сборище безучастных зрителей. Враги, воодушевившись, обступили со всех сторон Циклопа. И только тогда в нем взыграл прежний воинственный дух. Он решил дорого отдать свою жизнь. С лютым ожесточением бросился Антигон в гущу сражения, принялся разить врагов длинным прямым мечом; он кричал и рвался к Плистарху, который малодушно следил за боем издали, в окружении своих телохранителей. Доберись Антигон до Кассандрова брата и срази его, он мог бы посеять панику среди врагов и броситься навстречу Тимофею и Пармениду, которые прокладывали к нему дорогу с левого фланга .Но один за другим падали от мечей, дротиков и стрел воины Антигона, а сам он был весь изранен.  Один из приближенных воскликнул в отчаянии:
- Царь, они метят в тебя! - и указал на рослых воинов Плистарха, подбегавших с копьями.
- В кого же им еще метить? - с горькой насмешкой возразил Антигон Циклоп. Это были последние слова старого владыки Азии. Одно из копий угодило ему в шею. Он зашатался, встал на одно колено и вытащил копье из раны. Враги заликовали и бросились на горстку защитников Антигона. Вскоре с владыкой Азии было покончено. Он был изрублен на куски. Пали и все его верные друзья. Но дорогой ценой достался диадохам этот успех. Они потеряли убитыми и тяжело раненными около семи тысяч человек – и это только в бою с отборными отрядами старого владыки.
После гибели Антигона диадохи принялись распределять силы, чтоб одних вести против Парменида, других – на подмогу тем, кто сражался с Деметрием. Крайне измотанный Парменидов полк отступил на север и занял оборонительный рубеж на пологих склонах одного холма близ реки. Когда, казалось, победа была завоевана смелым броском полка левой руки и враг убегал, воины с нетерпением ожидали наступления фаланги Антигона. Внезапный быстрый разгром центра и смерть Антигона повергли их в уныние. Опустошенные неожиданным поворотом событий, воины Парменида тем не менее изготовились для обороны. Но и супостат был утомлен. Он не рвался в бой.
На другом конце ратного поля продолжалась сеча конных полков. Но силы, все время нещадной рубки пополнявшиеся за счет ярости и ожесточения, исчерпались. Селевк протрубил сбор. И Деметрий знаком и криками повелел воинам остановиться и собраться.
Стороны отошли для передышки. Стирая с лица кровавую испарину, всадники обозревали ратное поле. Груды павших тел, поверженные кони, недвижимые и раненные, бьющие в агонии копытами, серые глыбы сокрушенных слонов. Места, где схватка была наиболее ожесточенной, были обозначены большим числом жертв. Побитые воины обеих сторон лежали вперемешку. Повсюду кровь, боль, стоны среди разбросанных щитов, мечей, копий, густо усеянных стрел. Деметрий обратил пылающий взгляд на середину. Где отец? И что с ним? Сердце Полиоркета сжалось. Там торжествовал враг. Селевковы и Лисимаховы отряды перестраивались на том месте, где прежде стояла несокрушимой стеной Антигонова фаланга .
Поняв, что отца, Антигона Циклопа, владыки Азии, более нет в живых, Деметрий глухо застонал. В глазах его запылала ненависть. Возжаждав немедленной мести, он приказал готовиться к новой атаке. Он готов был идти на верную смерть – превосходство врагов в числе было очевидно – но , жертвуя собой, он готов был и тысячи людей увлечь собой в подземелье мертвых. 
- Образумься, Деметрий! – подал голос Тимандр. – Силы неравны. Завязав бой, мы непременно окажемся в окружении, и тогда нам не добиться ничего, кроме собственной бессмысленной гибели!
- Бессмысленной?! Остерегись, Тимандр, перечить мне! Нам следует отбить у врагов тело моего отца!  - но тут голос Деметрия сорвался. Его взгляд , скользя по лицам сподвижников, не находил на них прежнего воодушевления. 
- Парменид все еще отбивается, - продолжал твердо Тимандр, - он ждет нас. Обойдем вражьи построения и соединимся с Парменидом , пока не поздно!
- Подумай о семьях, оставленных в Синадах!
- Подумай о кораблях, с нашей гибелью они все перейдут к врагу! - раздались отрезвляющие голоса, в которых слышалось здравомыслие, но не страх. 
- С нашей гибелью падет весь дом Антигонидов! – изрек суровый старец Асклениадор. – Ты жив, Деметрий, цел костяк твоей конницы! Антигон повержен, его уж не поднять, но пусть утешением тебе послужит то, что на своем фланге ты победил – враги отступили! Тимандр прав, двинемся же к Пармениду и вместе отойдем к Синадам!
Деметрий молчал. Чувство вины пришло на смену отхлынувшему негодованию. Дорого же обошлась всему делу его самонадеянность, его ошибка, допущенная в начале боя! Теперь он ищет полного разгрома, он собирается жертвовать жизнями последних верных друзей. Он растеряет все: славу, войско, флот, семью! Мысль о Деидамии и матери, сыне Антигоне, ожидающим своей участи, положила конец его мучительным сомнениям.
Конница двинулась в обход поля, благо, враг, не изъявляя еще желания возобновлять бой, не чинил препятствий. 
Пирр следовал за Деметрием с непроницаемым лицом. Волнение боя не оставляло его, но уверенности в победе уже не было. Друзья эпирота были – хвала богам! – целы. Но Пирр с тревогой поглядывал в сторону полка левой руки и замечал, что приостановленный бой готов разразиться с новой силой. Пирр был готов беспрекословно выполнять приказания Деметрия, но внутренне он не мог не порицать своего покровителя за горячность и зыбкость нрава.
Остатки пешего войска встретили конницу Деметрия ликующими возгласами. Эпироты с радостью заметили Аттегриона среди уцелевших. Показались Иолай, слегка раненый в ногу, и Исимавх, весь покрытый ушибами и кровавыми разводами – впрочем, элимиот привык не обращать внимания на царапины. Не было видно Никанора – вероятно, он пал в бою. Эпироты не успели поговорить – к уцелевшим отрядам обратился царь.
Деметрий переборол себя: теперь он выглядел собранным  и решительным. Сомнения не слышно было в его голосе. Царь огласил свое решение: он с этерией, тремястами всадниками, уходит в Синады, чтобы как можно быстрее наладить там спешную погрузку на корабли и отплытие.
Остальным он велел отправляться, держась вместе, берегом на запад, в Троаду. Возглавлять отход долженствовал Пирр – ему Деметрий, казалось, теперь особенно доверял.
Диадохи неспешно надвигались. Остатки Антигонова войска прибавили шагу, сторонясь боя. Воины бросили все громоздкое оружие, оставили на милость врага тяжело раненых. Приближающиеся сумерки позволили Пирру оторваться от преследования.
Деметрий же в Синадах выставил на стены последние запасные отряды.
Диадохи, отойдя наконец от восторгов, вызванных победой над фалангой Антигона и изничтожением неистового старца, столько лет грозившего им, двинулись на Синады. Селевк, который, конечно, главенствовал среди союзных правителей, не хотел довольствоваться достигнутым – он желал непременно и Деметрия либо умертвить, либо захватить и этим положить конец войне. Бесконечными вереницами факельных огней полки Селевка, Лисимаха и Плистарха подошли к стенам города и бросились на приступ. Синады не обладали мощными стенами – сопротивление гарнизона было сломлено быстро. Однако Деметрий успел ускользнуть из рук диадохов.  Антигонид мужественно прикрывал гавань, откуда отплывали корабли. Отбиваясь от набежавших со всех сторон врагов, он в числе последних поднялся на борт галеры и отчалил. Победители отказались от преследования. Их армии были обескровлены. Много людей потеряли они и на обширном поле, и на улицах объятых пламенем Синад. Из союзников более всех пострадал Плистарх. В отрядах, приведенных и им, и Препелаем из Македонии уцелело едва две трети воинов. Войско Лисимаха к концу сражения недосчиталось в своем строю четверти состава. И Селевк не избег ощутимых потерь. Печальная участь постигла катафрактариев – их уцелело меньше половины.
Впрочем, людские потери мало омрачали радость диадохов. Они добились своего: враг был повержен, а главный их предводитель умерщвлен, его армия уничтожена . Много Антигоновых воинов полегло на поле боя, многие сдались в плен. Лишь четырем тысячам конницы, пяти тысячам пехотинцев некогда большого войска да сотне кораблей с людьми на борту удалось уйти прочь. 

***
Корабли Деметрия спешили к Геллеспонту. Беглецы боялись преследования и вражеских заслонов в узком проливе. Деметрий увозил семью, уцелевших после побоища друзей и деньги отца в Эфес. Туда же, в Карию, по суше уводил воинов и Пирр. Из трехсот спутников, явившихся с ним в Азию из Эпира и Иллирии, не всем удалось уцелеть; из ближайшего окружения Пирр потерял Никанора. Пирр был очень огорчен потерей соратника. Да, Никанора постиг удел, уготованный для всех людей. Но смерть прерывает жизнь всегда вероломно. Пирр винил себя за то, что вечно собираясь и откладывая, так и не успел оказать Никанору, своему наставнику, должных милостей. Надо воздавать человеку, пока тот жив и в состоянии оценить дар. Из остальных друзей многие были ранены, но не столь тяжко, чтобы выбыть из строя. Тело самого Пирра ныло от ударов, ушибов и ран – но благодаря доспехам и шлему ни удары мечом, ни уколы копьем, ни попадания стрел, пришедшиеся на него в вихре сражения – ничто не нанесло юному царю серьезного повреждения.
Близ Пергама воины расположились на короткую передышку, чтобы еще до предрассветной зари выдвинуться дальше. Поскольку враг не преследовал, Пирр разрешил отдохнуть, набраться сил. В ночи запылали костры. Беглецы готовили еду, сушились у огня. Многие, сморенные усталостью, вповалку лежали прямо на земле. Пирр не мог уснуть. Снова и снова его мысли возвращались к отгремевшему побоищу. Жестокое поражение при Ипсе похоронило мечту, которой жил скиталец в последнее время, мечту о славе, великих свершениях, восстановлении Державы Александра и торжественном возвращении на эпирский престол. Пятьдесят его попутчиков , эпиротов и иллирийцев, нашли лишь смерть в Азии и остались лежать на поле боя не погребенными. Теперь побежденные уповали на добрую волю победителей и соблюдении ими установлений, согласно которым с телами павших воинов, и своих, и чужих, следовало обращаться с почтением и не лишать достойного предания земле. Досада за поражение, тревога за будущее не оставляли в покое молодого ратоборца, но за себя, за своих соотечественников и воинов, которых он готовил к бою, он мог быть довольным. Он, Пирр, вместе со своими гетайрами сражался образцово, содействовал успеху Деметрия в начале боя. Взращенный им полк, названный Эпирским, смог отличиться на левом фланге. Он был горд за друзей. Они сидели рядом. Разговаривали вполголоса. Молодых воинов не угнетала печаль. Большое испытание, через которое они с честью прошли, все еще будоражило сердца. Они чувствовали себя победителями.

Глава 6. Когда Арес отдыхает…
Итак, уверенные в том, что с могуществом Антигонидов покончено раз и навсегда, что дележу Александрова наследия теперь никто не в силах препятствовать, диадохи не стали преследовать по пятам жалкие остатки разбитого войска. Общая победа, давшаяся так нелегко, отнюдь не способствовала установлению дружбы и доброго согласия между союзниками, которых сближал лишь страх перед могуществом и непримиримой яростью Антигона. Земля Фригии еще не впитала обильно пролитую кровь, как победители приступили к расчленению земель Антигона, словно перед ними был некий огромный пирог. Каждый из диадохов считал собственный вклад в общее дело самым весомым и требовал соответствующей доли при разделе. Но как это всегда бывает, наиболее сильные потеснили слабых, не считаясь с доводами, просьбами и проклятиями последних. Полководец Птолемея Килл, посчитав свое дальнейшее присутствие на берегах Малой Азии излишним и даже опасным, поспешил погрузить на корабли своих воинов и взять направление на остров Родос, дружественный Египетскому царству. Гонцы доставили Птолемею, правителю Египта, неутешительные вести о намерениях царей Сирии и Фракии. Фараон рассчитывал на то, что приберет к рукам хотя бы южную часть Келесирии. Теперь он понял, что его за столь незначительное участие в общем деле, проявившееся отправкой на поле боя небольшого отряда, решили обделить. Неистовствовал и Плистарх, которому тоже ничего не хотели давать в Малой Азии, поскольку Селевк , негласно захвативший верховенство среди диадохов, и Лисимах считали, что, приняв участие в битве при Синадах и понеся большие потери, Плистарх этим самым уберег владения своего брата, Кассандра, от вторжения врагов и неминуемого разорения. Плистарх негодовал, восклицая, что пожертвовал жизнями своих воинов не для того, чтобы ненасытный Селевк один воспользовался плодами победы. Эти слова заставили задуматься Лисимаха, который, испугавшись алчных устремлений Селевка, вскоре заступился за Плистарха. Себе царь Фракии застолбил Фригию с древней Троадой и Пергамом. Плистарху же после некоторой заминки милостиво передали Киликию. Недальновидный Плистарх тут же угомонился, наивно полагая, будто берет во владение Киликию на многие тысячи лет для себя и своего потомства. На деле же, хитроумные Селевк и Лисимах лишь на время передавали неосмотрительному Плистарху эту богатую приморскую страну, чтобы потом, когда избавятся от докучливости Деметрия, поделить и Киликию между собой. 
Деметрий тем временем укрепился в Эфесе. Этот богатый город остался верен ему. Гарнизоны в других городах Карии также не нарушили клятвы и стали сильной опорой Антигонова наследника. За короткое время силы Деметрия утроились, а воинственный пыл зажегся с новой силой. Ведь он все еще владел могучим флотом, городами в Малой Азии, Кипром, Финикией и предводительствовал над Грецией.
Диадохи, рассчитывавшие на то, что от Деметрия после такого сокрушительного поражения немедленно отпадут все его владения, опешили от неукротимой прыти своего противника. Сколько же еще надо отдать человеческих жизней, пролить крови, чтобы окончательно избавиться от Деметрия? 
Из диадохов один Селевк обладал достаточными силами для дальнейшей борьбы с Деметрием. Царь Сирии, не дожидаясь Лисимаха, подтянул свои войска к берегам Карии и расположился под Эфесом. Его стоянка устрашала своими размерами, правильностью рядов, многочисленностью воинов, проводивших дни в строевых упражнениях; и учениях. Отдельно расположились сто боевых слонов, и вид этих чудовищ, их облачение, их трубный рёв не могли не внушать страх. Однако диадох не торопился вступать в бой. Стены Эфеса были высоки и прочны, а его защитники, несмотря ни на что, полны решимости дать отпор врагам. Через три дня после появления под стенами города, Селевк Никатор решился на переговоры с Деметрием. Со своей пышной свитой он заехал в город, где Деметрий принял его во дворце. Высокорослый, статный, в богатом одеянии, Селевк излучал царское величие; роскошь и блеск, окружавшие властителя, тем не менее, не развратили его, превратив в деспота. Это был рассудительный правитель. Во дворце Селевк и Деметрий, каждый лишь в окружении небольшой охраны и нескольких сопровождающих, уединились в пиршественном зале. Перед началом переговоров Селевк, соблюдя должный церемониал, дал знак внести амфору с прахом Антигона. Двое темнокожих слуг неслышными тенями появились в мегароне, бережно поставили у ног царя Сирии нарядно расписанный сосуд и удалились. Диадох взял амфору и собственноручно передал ее Деметрию. Тот признательно принял урну и установил ее на возвышении алтаря. Благородный жест соперника снял напряжение Антигонида. Деметрий и Селевк сели .      
- Я всегда почитал твоего отца, Деметрий. Это был истинный воин, последний орёл из окружения Филиппа, - начал Никатор. Казалось, он сочувствовал сопернику, но глаза его смотрели испытующе, - будет преувеличением, если я скажу, что мы были с ним близкими друзьями, нет – мы были боевыми товарищами. Старые бойцы, знававшие Филиппа, были суровы, просты в быту, яростны в сражениях. К нам, молодым в ту пору, они относились по-отечески строго, порицали наши слабости, страсть к роскоши, от обилия которой кружилась голова. Но в бою они готовы были за нас умереть. Твой отец подавал нам примеры отчаянной храбрости в начале нашего похода. 
Деметрий старался быть бесстрастным, но лицо его выдавало волнение.
- Мой отец хотел сохранить Державу, созданную Александром, под началом которого воевали, добывая себе золото и славу все вы, желающие теперь расчленить созданное им на свои уделы. Отец по-настоящему был верен Александру и сложил голову, чтя память о нем и борясь за то, чтобы созданное им не было обращено во прах!      
- Сохранить Державу? Клянусь богами, ее можно было бы сохранить, если каждый из тех, кому после смерти Александра достались наделы, довольствовался бы дарованным ему! Друзья, боевые товарищи, которые в походах бились плечом к плечу, могли бы благоразумно соседствовать друг с другом, хозяйствовать в своих волостях, сообща выступать против врагов и тем самым укреплять могущество единого государства. Но разве есть пределы необузданным страстям? Разве человек может довольствоваться тем, что имеет? Разве может разум противостоять алчности и ревности? Ничтожным кажется приобретенное, и неумеренность толкает бывших друзей к вражде. Мало кто явил единодушие в те дни, все пеклись только о преувеличении своей добычи. И Антигон, твой отец, заботился отнюдь не о сохранении Александровой Державы и верности царскому двору, а о своей выгоде! Он всегда твердил, что был верным сподвижником Филиппа, но когда начался весь этот разброд, взял сторону Антипатрова дома. Он повел борьбу с Эвменом, захватил почти всю Азию; ты же , Деметрий, овладел Грецией. Ваши успехи вскружили вам головы, и ведь именно вы первыми примерили царский венок, объявили себя царями, и сейчас ты, Деметрий, сетуя о распаде страны, жалеешь лишь о том, что вам с отцом не досталась власть во всех пределах, завоеванных Александром.
- По праву старейшего и вернейшего из соратников Александра мой отец Антигон хотел возглавить единое государство, государство македонян и греков, главенствующее над всей Ойкуменой. Он был единственный, кто хотел воплотить в жизнь мечту Александра, кто мог уберечь наследие Героя от развала. Ты же, Селевк, и остальные диадохи увлечены лишь тем, что растаскиваете это самое наследие на куски, создаете свои полуварварские царства, в которых со временем не останется ничего эллинского!
- Твой отец , Деметрий, всегда был воителем, жаждущим битв, - голос Селевка звучал с неизменным выражением превосходства, - он создавал государство единственно силой меча. Он хотел собрать воедино всех эллинов, веками живших разрозненно, он облагал тяжелой данью города, притеснял инородцев, держал их в страхе. Он не обладал чутьем мудрого правителя, способного видеть, в чем истинное благо для страны. 
Деметрий задержал взгляд на золотой диадеме искуснейшей работы на голове Никатора. Значок, венчавший диадему, изображал двуглавого орла, державшего в когтях якорь, сноп колосьев и меч. Холодные синие глаза диадоха смотрели по-прежнему испытующе, проникая, казалось, в самую глубину мыслей собеседника. Чуть заметная горбинка на крупном носу, тяжелая нижняя челюсть, плотно сжатые губы – все это придавало Никатору сходство с хищной птицей. Из правой руки он не выпускал затейливо украшенную разноцветными камнями золотую трость – царский жезл, и этот символ власти венчала фигурка Ники. Наружность диадоха выдавала личность непреклонную, настойчивую, вдумчивую. Деметрия кольнула досада, он видел, что Никатор держит себя с ним свысока, не на равных. Выражение лица диадоха говорило о том, что он как бы снисходит до земных забот, вне своей воли участвует в междоусобице, которой волен положить конец. Сквозь пелену ушедших лет Деметрию вспомнилось вавилонское детство: марево, вьющееся от горячего песка палестры, тела мальчиков, сцепившихся в борьбе. Внезапно за пределами школы раздаются жуткие крики и пронзительный трубный рев. Всполошенные и напуганные, мальчишки забираются на крыши портиков. Их глазам предстает ужасное зрелище: слоны, нагоняя фалангитов, топчут их, поражают бивнями и хоботами. Часом ранее и слоны, и фалангиты проходили мимо палестры парадным маршем, а теперь… мальчики не могли понять, что произошло, они видели только, что слоны, управляемые македонянами, давили македонян. Вопли, стоны, разъяренные слоны в красной предзакатной пелене, запах крови, ударивший в нос – дети стали свидетелями первой междоусобной расправы. Им словно преподали урок – вот что вас всех ждет в будущем! Вражда, обман, предательство…
- Значит, отказывая моему отцу, - да что там одному ему! – отказывая всем остальным в мудрости, ты одного себя видишь способным управлять государством? Не Антигон ли передал тебе бразды правления в Вавилоне как верному своему наместнику и научил тебя властвовать? О, напрасно же ты мнишь себя богоравным, Антиохид! – воскликнул уязвленный Деметрий.– Своим нынешним положением обязан ты слепой воле варварских богов, халдейской ворожбе! Не благородство, не мужество и не мудрость, а коварство и ложь привели тебя к престолу, которое ты занимаешь не по праву! 
Селевк холодно улыбнулся.
- Вероятно, этот престол должен был принадлежать твоему отцу, который благородно нарушал клятвенные обещания, мужественно уклонялся от боя и с неподражаемой мудростью обращал цветущие земли в выжженную пустыню? Или ты, сиятельный Градоосаждатель Деметрий, осквернивший распутством Парфенон, унизивший своим насильственным покровительством всю Грецию, достоин того, чтобы стать наследником Александра? Ты выставляешь себя защитником и продолжателем его идей, но, заклинаю тебя, Деметрий, довольно прикрываться этим прославленным, священным именем при каждом удобном случае, не тревожь покой Героя, не бери на себя смелость утверждать, будто знаешь, о чем он мечтал. Освободись от пут мнимого величия. Александр, которому ты так подражаешь, никогда никого не обвинял не разобравшись. Он был справедлив, как бог, и тебе не сравниться с ним, Антигонид! Это говорю тебе я, Селевк, сын Антиоха, которому покровители мои, Ника и Аполлон, ниспослали великое счастье не только воочию видеть Героя, но и с детства быть его другом, мужать вместе с ним, воевать, пировать и свершать подвиг, который на века останется в памяти народов! 
Ты дерзко обвинил меня в коварстве и лжи. Неужели только это и, как ты говоришь, халдейская ворожба позволили мне за двадцать лет создать огромную державу? Неужели лишь волей варварских богов я одержал множество побед на востоке, севере и на западе? Ты сомневаешься в моей мудрости, но в отличие от дома Антигонидов, я не столько войной, а сколько мирным строительством укрепляю свою страну. Во мне народы видят избавителя от смуты, постоянных тревог и бед, вот почему мне удалось, Деметрий, превзойдя твоего отца, завладеть землями западнее Евфрата, Мидией, Сирией и Малой Азией за исключением той прибрежной полосы, за которую ты теперь так отчаянно и безнадежно, - диадох сделал ударение на последнем слове, - держишься.
- Ты пришел говорить об условиях мира, Никатор?
- Да, Деметрий, я пришел говорить об условиях мира на правах победителя.
- Вы, диадохи, конечно, победили, но победили в одной битве. Клянусь скипетром Кронида, это еще не значит, что я готов признать свое поражение в войне! Сил у меня не убавилось, их предостаточно для того, чтобы дать вам сотню таких боев, как на Ипсе. Я не выхваляюсь, не пускаю пыль в глаза. Коринфский Союз выставит флот в двести триер, новый набор в малоазийских и греческих городах пополнил ряды моего войска. За меня Кипр и Финикия. Со мной мой блистательный союзник Пирр. Ты медлишь с новой битвой, и хочешь подать это как великодушие по отношению ко мне.  Но неспроста ты бережешь свои силы. Твои восточные рубежи вовсе не так спокойны, как ты хочешь внушить всем и тебе не хотелось бы класть здесь, под стенами Эфеса, свое лучшее воинство, которое пригодится в Бактрии и Согдиане. Твои слоны , не спорю, выглядят устрашающе, но только не для меня и моих воинов. Скорее, ими можно напугать Лисимаха и Плистарха, переставшими быть нужными тебе. Нет дружбы среди вас.
Надменная улыбка тронула уста Никатора.
- Я никогда не сомневался в твоем полководческом таланте, Деметрий. Ты, конечно, осведомляешься о делах противников. Но на этот раз ты говоришь наугад. Наш союз все еще прочен. Мы хотим довести начатое до конца. И Лисимах, и Птолемей, и Кассандр с Плистархом– все жаждут скорейшей расправы над тобой, а я один сдерживаю их порыв стремлением решить спор без крови, без тех варварских жестокостей, какие обычно обращает озлобленный победитель на упрямого врага. Итак, Деметрий, ты готов выслушать меня?
- Отчего же не выслушать? Выслушаю с превеликим любопытством.
Посуровев, Селевк внимательно заглянул в насмешливые глаза Деметрия, в глубине которых таились боль и отчаяние.
- Не пристало тебе, царь, задираться подобно несмышленому юнцу. Мы все желаем мира, устали от войн. Пора узаконить окончательный раздел наследия великого Александра. Из всей горстки гетайров, кого Пердикка по завещанию Александра наделил сатрапиями,  осталось только пятеро. Пусть же эти пять царей правят в своих пределах, не покушаясь на владения друг друга. 
И Селевк озвучил условия мира.
Итак, Деметрию не оставалось места в Малой Азии. Он должен был довольствоваться Аттикой, Беотией, югом Фессалии, Пелопонессом кроме Спарты и Мессении, Эвбеей и кое-какими островами в Эгейском море; в Финикии диадохи согласны были оставить за ним лишь Тир. Также и пергамское золото должно было быть передано победителям как дань. Все азиатское наследие Александра делилось между Селевком, Лисимахом, Птолемеем и Кассандром, причем первому доставалось больше всех. Его держава, Сирийское царство, размещалась на обширнейших просторах, почти в тех пределах, какими владели ранее персидские цари. Египет закреплялся за Птолемеем. Палестина делилась поровну между ним и Селевком, но это был лакомый кусок, из-за которого раздоры между соседями становились неизбежны. Кроме этого, фараон брал под свой надзоръ Кипр, города Тарс и Галикарнас в Малой Азии, включал в области своего влияния Крит, Родос и Спарту. Лисимах, владевший Фракией, становился счастливым обладателем фригийского побережья Малой Азии. В Македонии утверждали власть Кассандра, которого с трудом уговорили поделить Грецию с Деметрием. Сын Антипатра был бы рад вовсе покончить с домом Антигонидов. Брату его, Плистарху, давали во владение Киликию, но как было сказано выше, это было обычной уловкой могущественных Селевка и Лисимаха, которые лишь на время откладывали присоединение частей Киликии к своим владениям.   
Деметрий выслушал волю победителей с деланным сарказмом, но душа его трепетала от гнева, обиды и страха перед будущим. Обращалась в ничто мечта его отца, Антигона! Вместо владычества над всей Ойкуменой, он, Деметрий, должен довольствоваться жалкой подачкой диадохов!
- Ты недоволен, Деметрий? – голос Никатора звучал все так же надменно.
- Я буду бороться с вами до последнего своего воина. Все, что сейчас ты огласил, Селевк, – не больше чем дерзкие притязания, самообман, преждевременное торжество!   
- Так ты все же желаешь крови? Тебе мало бойни , что случилось при Ипсе?
- Нам неведомы прихоти богов, порою они бывают милостивы к тем , к кому еще недавно были глухи и враждебны.
- О безрассудный! У великодушия есть пределы! Образумься и смирись! – в глазах Никатора сверкал гнев. – Иначе я не стану больше медлить, сдерживая союзников, и навсегда покончу с гнездом Антигона, с этим источником бесконечных войн! Клянусь богами, я обращу в пепел твое царство, изведу твой род, даже если ради этого придется пожертвовать лучшими своими воинами!
Деметрий вспыхнул:
- Я готов принять бой!
- Прощай, Деметрий, - Селевк поднялся. Усилием воли он подавил гнев. – Даю тебе три дня на размышление. Надеюсь, у тебя хватит благоразумия пойти мне навстречу, принять условия мира и стать мне союзником и другом, вместо того, чтобы из-за упрямства навлекать на свою голову новые, еще более тяжкие бедствия!

***
 Деметрий продолжал сидеть в пиршественном зале, подавленный, рассеянно слушал  советников, которые, видя его уныние, решили покинуть царя с тем, чтобы возобновить беседу завтрашним утром. Они поднялись из-за стола и оставили зал. Деметрий же остался, погруженный в свои безрадостные думы. Новой большой схватки с Селевком и другими диадохами он, конечно, страшился. Но признавать свое поражение и униженно подчиняться спесивой воле врагов было для него горше войны и смерти.
Он прошел к амфоре с прахом отца; меч владыки Азии с побитым лезвием, шлем со следами ударов, пурпурный плащ, почерневший от крови, разодранный, лежали тут же. Деметрий преклонил голову, присел на одно колено и не сумел сдержать слез. Деидамия неслышно подошла к супругу и положила руку ему на плечо. Деметрий чутко отозвался на прикосновение царицы и мягко привлек ее руку к своим губам.
- Они изрубили его на куски, Деидамия, моего отца, владыку Азии, Сына Солнца.
- Твой отец погиб славной смертью мужа, на поле брани, Деметрий, - отозвалась царица.
- Во мне горит ярость, меня гложет нестерпимая обида. Я не смог пробиться к телу отца, отогнать врагов. Они учинили свирепую резню, наглумились над телами павших. Лишь через следующий день после битвы Селевк счёл нужным разыскать тело моего отца и предать его сожжению. Теперь они вручили мне прах великого царя как… жалостливое подношение, как великую милость!
- Будь силен, Деметрий, - она увлекла супруга к скамье, - такова воля победителей. Достоинство мужа в том, чтобы не терять головы от побед и стойко переносить поражения. Ты сделал все, что мог. Но силы были не равны, не равны они и сейчас…
Деметрий упрямо мотнул головой, смахнул слезинки, глянул на Деидамию.
- Они предлагают мне мир, Деидамия. Но этот мир сродни самой тяжкой и самой унизительной неволе! Меня изгоняют из Азии, которая некогда почти вся подчинялась моему отцу, и милостиво сохраняют за мной главенство в Коринфском Союзе. Это призрачный союз, я не надеюсь на греков. О, я знаю этих людей. Они никогда не подадут руки побежденному, никогда не вспомнят тех благ, какие я им принес! И тогда в моих руках останется один только Коринф, в котором враги обложат меня со всех сторон и покончат со всеми нами, развеют на ветру былое могущество и былую славу Антигонидов. О нет, я не позволю заклать себя, как жертвенного быка, на алтаре чужой победы. Я буду бороться с ними до конца!
- Прошу тебя, Деметрий, не горячись, обуздай свою гордую душу, обдумай предложение Селевка, ведь он – самый могучий из диадохов и, надо полагать, справедливый и милосердный, раз не  хочет более проливать кровь, а хочет быть другом твоим. Не лучше ли уступить сейчас, чтобы затем обрести большее? Твой отец Антигон говорил, что государь должен сочетать в себе черты и отважного льва, и осторожного лиса, так почему бы не последовать его советам? Терпи, Деметрий, выжидай; союз диадохов непрочен – в этом залог твоих будущих побед. Верь, справедливые боги воздадут тебе за стойкость и мудрость и предоставят право быть победителем!

***
Погорячившись, побряцав оружием, стороны все же не стали вступать в бой. Селевк понимал, что штурм укреплений Эфеса обойдется ему дорого, к тому же его союзники не проявляли никаких намерений воевать далее с Деметрием. Свой боевой пыл они обратили на других. Лисимах занялся усмирением бунта местного населения в Сеинадах. Преследуя тех, кто в разгар битвы на Ипсе повернул оружие против его фракийцев, истребляя их и изгоняя их семьи, Лисимах выказал себя очень мстительным и злобным правителем. Также он предательски истребил две тысячи галлов, чьи семьи оказались в заложниках у Деметрия, совершившего дерзкую вылазку под Милетом. Таким образом он устранил зревшую измену в рядах своего войска и заодно изрядно выгадал на денежных выплатах. Затем фракийский царь предложил Плистарху сообща напасть на Пафлагонию и этим самым преувеличить добычу в малой Азии. Тот согласился, и два диадоха двинули свои войска на север.
Деметрий не желал признавать себя побежденным , но от тайных соглашений с Селевком отрекаться не стал. Он признал владычество Антиохида в Азии взамен на обещания последнего оставить за ним города Карии с Эфесом и Финикию. Признательный за то, что Деметрий перестал упрямиться и пошел хоть на какие-то уступки, Селевк заверил сына Антигона в том, что его отныне не связывают никакие соглашения с другими диадохами, и хлопотать за интересы бывших союзников он больше не намерен.
Деметрий понял, что могущественный сирийский царь развязывает ему руки. Оставив в Эфесе сильный и надежный гарнизон, он поспешил с войском в Аттику. Тревожные ожидания изгнанника сбылись.
Возле острова Дилос он встречен был посланниками Афин. Тех возглавлял Лохар, сместивший Клеарха. Клеарх, как известно, был другом Деметрию. Поражение при Ипсе не могло не сказаться на настроении афинян. Много их соотечественников погибло в Азии, еще больше попало в плен. Молва, разнесшаяся по Греции, винила Деметрия в неудаче. Еще недавно обожествляемый, теперь он подвергался нещадному поношению. Каждый, кто смел в эти дни быть на стороне Деметрия, признавался врагом вольных Афин. Клеарх с горсткой приверженцев вынужден был бежать, дабы спасти свою жизнь.
Теперь Лохар, давний неприятель, говорил с Полиоркетом и говорил с вызовом в голосе( )
- Афины уже познали, каково быть твоим другом, Деметрий! Семь тысяч! Семь тысяч одних только граждан Аттики были доверены тебе. Но не в славный поход, как ты обещал, они были увлечены, а приведены на бойню! Ни одного из этих семи тысяч ты не сохранил, множество из них пало в бою, многие пропали без вести, многие попали в плен. Теперь не ты, бравший их на поруки, а твои враги кто за выкуп, как это делает Лисимах, кто безвозмездно, как это делает Селевк, возвращают нам наших людей!
Неужели ты полагаешь, Деметрий, что после столь … чудовищного провала, произошедшего по твоей вине, после столь бесславных потерь Афины и дальше будут жертвовать жизнями граждан ради твоих прихотей, ради неуемного тщеславия твоего, воевать с диадохами, которые чуткими оказались к нам, в отличие от тебя, которые ничем нам не грозят, которые заверили нас в том, что не посягнут на нашу свободу!
Деметрий держал ответное слово:
- Как освободитель Афин, как благодетель сиятельного града, я обратился к народу, столь мною ценимому, за помощью в час тяжелых испытаний. Добровольцы тысячами отозвались на мой призыв. Но никто не обещал им легкой прогулки в Азии. Битва при Ипсе обернулась для нас тяжелым поражением. Но таков удел воителя – порой через череду поражений приходится проходить, чтоб победить в войне! Обязанность бойца  - это быть стойким на поле боя, биться до конца, даже если рядом нет вождя, даже если крушение грозит общему делу. Не меня вы должны винить , афиняне, а себя самих за то, что не можете уже воспитать воителей, достойных памяти великих ваших предков.
Теперь, когда удача изменила мне, вы отворачиваетесь от меня, теперь лживые обещания врагов моих прельщают вас, хотя не можете не знать вы, какова цена обещаний варварских вождей. Афины подобно маяку всегда будут манить их. Они всегда будут желать подчинить ваш град своей воле, ибо если они этого не добьются в будущем, пропадает самое смысл их сегодняшних деяний.
Поверьте, Ипс не подорвал моей решимости продолжать борьбу. Напротив, поражение укрепило дух мой! Со мной самые стойкие из соратников моих, и афиняне среди них есть!
- Собрание постановило не пускать тебя в Афины, Деметрий! Ни с кем из царей мы не хотим быть связаны никакими обязательствами!
- В таком случае, афиняне, верните мне мои корабли! Отпустите всех тех, кто желает со мной продолжать борьбу, вы не имеете права их удерживать! Я поведу их к новым боям, к победам, к вершине славы и , клянусь Зевсом и Афиной, столь любимой мной богиней, я завоюю вновь расположение сиятельной столицы, столь взыскательной к неудачникам.
Требования Деметрия были удовлетворены.Получив корабли, он поплыл к Истму и там убедился, что дела идут из рук вон плохо – города в Пелопонессе один за другим изгоняли его гарнизоны и вступали в переговоры с Кассандром и Птолемеем. Лишь Мегара и Коринф оставались под его властью. Видя, что в Элладе ему придется ограничиться обороной, Деметрий решил поручить ее Пирру, назначив его начальствующим в Коринфском союзе. Сам он с флотом и новой наемной армией отправился на север Эгейского моря, чтобы разорять земли врага, старые и новые владения Лисимаха. Его отряды появились близ стен Лисимахии, Херсонеса, Византия, Лампсака, близ разоренных Синад и Сипонта Фригийского. 
Фракийский царь был занят тем временем бесславной войной с Пафлагонией, которая закончилась его поражением. Узнав о том, что ненавистный Деметрий вторгся во Фракию и подступил уже к ее столице, Лисимах ринулся через проливы в Европу. Но Деметрий, довольствовавшись своим разбойничьим набегом и опустошением городских окрестностей, не стал вступать в открытый бой с фракийским басилевсом. Изрядно досадив Лисимаху, изведя его наскоками и отступлениями, Антигонид оставил северные берега.
Деметрий замечал, что Селевк с нескрываемым удовлетворением следит за тем, как бедствует Лисимах. Тогда, чтобы еще больше расположить к себе могущественного диадоха и заодно укрепиться в восточном Средиземноморье, неугомонный Деметрий переправился с флотом на юг, напал на Киликию и без боя занял ее. Незадачливый Плистарх обратился за помощью к брату, Кассандру, но тот как раз был занят войной за Керкиру. Это была неудачная вылазка македонского царя. Сиракузский тиран Агафокл пришел на помощь островитянам и разгромил македонян. Удача сопутствовала Деметрию. Желая сполна воспользоваться благорасположением небесных покровителей, он бросил вызов Птолемею и вторгся в Палестину. Приведенный в замешательство дерзостью недавнего отщепенца, Фараон отступил. Назревала новая большая война. Теперь Деметрий мог рассчитывать на союзничество Селевка. Но тот предпочел стать посредником в переговорах. Опасаясь войны, Птолемей согласился уступить Деметрию Палестину и признать его власть над Киликией. Это соглашение было закреплено женитьбой победителя на дочери Фараона, Птолемаиде. И вновь Деметрий торжествовал. Вновь пришло время пиршеств, увеселений и утонченного отдохновения. Близ Родоса Деметрий принял на борту своего двенадцати-палубного корабля Селевка. На этот раз встреча получилась поистине царской, свободной от подозрений и взаимных обвинений.   
Сирийский царь попросил руки дочери Деметрия, Стратоники, и счастливый отец незамедлительно дал на это согласие. Огромный корабль, сверкающий золотом, наполненный музыкой флейт и кифар, плыл посреди безмятежного синего моря; как в уголке Элизия люди предавались на нем развлечениям.

***
Во дворе эфесского дворца девушки играли в мяч. Деидамия задержала взгляд на одной из них. Она оживлена, раскрепощена, увлечена игрой, она задорно передает подругам мяч. Большие, светлые, трепетные глаза, чувственные уста, совершенные линии лица, невероятно красивого отлива каштановые волосы и величавая посадка головы; кроткий нрав, пытливый ум, благородная кровь – ее родная сестра Троада.
- Троада! – позвала Деидамия.
- Ты зовешь меня, Деидамия?
- Да. Пройдем в мои покои, нам надо поговорить.
Из спальни царицы открывался обзор на нижний город и море. Лучи заходящего Солнца цеплялись за листву деревьев, рассыпались багровыми блестками в брызгах фонтанов. Троада прошла к окну, села на подушки. Возбуждение игры оставило ее, всем своим видом – спокойным вниманием на лице, сложенными на коленях руками, грациозным полуоборотом головы – изъявляла готовность выслушать. Деидамия села рядом и заговорила о Селевке, о его царственном желании породниться с домом Антигонидов и Эакидов. Троада, словно ожидавшая такого поворота событий, спокойно слушала, улыбалась уголками губ, а Деидамия, сев рядом, доверительно подавшись к ней, все говорила и говорила. Она рассказывала о далеких временах, о роде Антиохов, о выдвижении и возвеличении Селевка, о столице нового государства, Антиохии, городе, основанном Никатором.
- Он заложил новый город, который красотой своей не будет уступать ни Вавилону, ни Александрии, ни Афинам. Царский дворец уже возведен. Рассказывают, что он дивно красив, утопает в зелени лавровых рощ и живописных деревьев, которые плодоносят круглый год. Дворец окружен каналами с расписными ладьями. На высоком берегу Оранты, которая питает землю и всё живое обильной влагой, стоит статуя Тихе.  Это… - рысьи глаза Деидамии мечтательно прикрылись, - это Элизейские сады, блистательные чертоги, в которых тебя будут окружать роскошь, слава и поклонение. 
- Это ведь Антигон заложил город, вернее, крепость на Оранте, - спокойно поправила Троада, - в семидесяти с лишним стадиях от Антигонии, в которой мы жили.
- Теперь и Антигония – не Антигония, а Селевкия, - улыбнулась Деидамия, -увы летопись безжалостна к побежденным. Да, это Антигон построил крепость для защиты столицы, а Селевк, новый хозяин, за короткие сроки переделал ее под дворец. И этот дворец даст начало новому большому городу. от Александра Селевк перенял пристрастие к строительству городов в стране. Богатые города – залог будущего процветания потомков. 
Троада молчала.
В глазах царицы сиял восторг:
- Право, я завидую тебе Троада. Ты станешь …ты станешь царицей, спутницей самого могущественного из диадохов, - и ты достойна этого! Слух о тебе, о твоей красоте, сравнимой с красотой Афродиты, о твоем совершенстве прошел по всей Азии! Селевк пленен тобой – ради тебя он готов на большие уступки Деметрию. Мой муж вернет себе утраченное в Азии, а потом станет хозяином Македонии и Фракии, вернет трон в Эпире нашему брату, Пирру. Станет ли Селевк помогать Кассандру и Лисимаху? Едва ли. Он уже повздорил с ними. Но, сестра, тебе ни к чему утомлять себя мыслями о государственных делах. Ты будешь богиней, далекой от земных забот…
Троада внимательно разглядывала узоры легкого покрывала, золотые кольца на перстах.
- Чтобы одолеть Антигона и Деметрия, Селевк положил на алтарь войны жизни тысяч своих воинов, - сказала Троада, - и теперь он готов отступиться от части того, что было добыто большой кровью, из-за … меня?
- Удел мужчин воевать, добывать себе славу и величие. Все, что они делают, они делают ради нас, женщин. Порой для мужчины любимая женщина значимее всего остального мира, для него она – все, ради чего он живет. Троада, ты рождена быть великой царицей, рождена повелевать властителями.
Тонкие брови Троады недоверчиво поднялись, и глаза девушки пытливо обратились к Деидамии.
- А как же Апамея, любимейшая из жён Селевка? Женщина, в честь которой он и воздвиг дворец в Антиохии, построил города по всей своей империи? Он ее больше не любит?
Деидамия снисходительно улыбнулась.
- Ты не должна думать о других жёнах Селевка. Уверена, ты станешь самой яркой звездой…
- Среди других его наложниц!
Деидамия засмеялась.
- Троада, ты меня удивляешь! А ты, оказывается, можешь быть едкой! Я всегда считала тебя послушной и скромной, но сегодня ты кажешься совсем другой. Ты, конечно же, возбуждена и обеспокоена.
-Да, Деидамия, - согласилась Троада. Легкая улыбка продолжала светиться на ее губах, - всегда, когда наступает что-то значительное в жизни, человек меняется. Но… я слышала, он сватался к Стратонике.
Царица терпеливо усмехнулась:
- Селевк трепетно заботлив о своих детях. Стратонику он, - Деидамия замолкла, подбирая слова, - он решил передать своему сыну, Антиоху, но… Троада, тебя ничто не должно беспокоить. Проникнись мыслью, что великий государь, неувядающий герой просит твоей руки, грезит иметь тебя боготворимой спутницей своей, посвятить тебе все великие начинания в своей стране. Не забывай, о милая сестра моя, что в твоих руках счастье всего нашего рода, быть может судьба далекой нашей родины, бедного Эпира, - желтые кошачьи огни в глазах царицы загорались то тревожно, то умиротворительно, - помни, что и сейчас мы всего лишь изгнанницы, наша жизнь всегда была полна тревог, страха, испытаний и жестокостей. Я прихожусь супругой Деметрию, царю Греции, но не ведаю счастья, - Деидамия печально опустила глаза, - в детстве я мечтала стать владычицей мира, но стала разменной монетой в игре сильных мира сего. На мне женился не Деметрий, а его царский титул. Он далёк от меня, нелюбим и чужд мне, но я покорна своей доле. А тебя, Троада, ждет другое. Селевк умеет ценить своих жён. Породнившись с ним, мы, Эакиды, возвеличимся, станем сильнее.
- О да! – воскликнула Троада голосом, в котором прозвучала горечь, насторожившая Деидамию. – Да, я знаю, я должна думать о благе своего рода.
- Но, - тут девушка выпрямила спину, глянула на сестру со жгучим укором, – но почему я должна как безгласная вещь быть передана Селевку? Почему мы, Деидамия,  соглашаемся быть заложницами происков царей? Почему мы должны расплачиваться за их неудачи своим счастьем? - страстно вопрошала Троада, бледная и взволнованная .
- Что же для тебя счастье? Жизнь с простолюдином? – в голосе Деидамии зазвенела отчужденность.
- Неужели иная течет в царях кровь, чем у подданных его? И разве счастье лучезарнее царицы, чем счастье пастушки, непритворно и нежно любимой?
- Пойми, Троада, люди не могут обойтись без вождей, которые призваны заботиться о своем племени, избегая тирании, отрекаясь от отдохновений и удобств, находиться в постоянных трудах и исканиях доброго пути для государства . Только самые благородные могут нести столь тяжкую ношу. Тем самым они, правители, - если они, конечно, действуют в интересах народа, отличны от простолюдинов, по духу они ближе к бессмертным богам. Ты рождена в семье царей Пирридов, потомков Ахилессовых, по матери ты потомок знатного фессалийского рода из Фтиотиды. Ты должна бережнее относиться к тому, что передалось тебе от предков наших
- Значит, я не вольна распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению? Вот каково всесилие царей!
- Всесилие царей – стоять выше своих прихотей. Ты воспылала страстью к Гектору, который однажды спас тебя, укротив одичавшую лошадь. Но неужели ты думаешь, что он, этот самый Гектор, лишен недостатков, что он сможет дать тебе больше радости, чем Селевк? К тому же, он обесчестил имя свое бегством с поля боя.
- Он был тяжело ранен, выполняя приказ Деметрия связаться с уцелевшими полками. Он до конца исполнял долг, а его имя поспешили заклеймить позором! – возразила Троада. – Такова благодарность правителей!
- Так он успел известить тебя о себе? – настороженно спросила Деидамия. – Значит, Гектор, упрямый  в дерзости своей, собирается…похитить тебя?
Троада хватилась, упрекая себя за несдержанность, столь несвойственную ей.
- Ты опасаешься напрасно, о сестра! Я … ничего не знаю о Гекторе! Я предположила, что он был ранен, сказала это наперекор тем огульным обвинениям, которые Деметрий предъявляет теперь к кому угодно, только не к себе. А ведь это он, бездарный, повинен за поражение при Ипсе!
В глазах Деидамии вспыхнул гнев, но она взяла себя в руки, примирительно улыбнулась. Царица обеспокоилась состоянием сестры – Троада, обычно кроткая, теперь казалась способной на необдуманные шаги. Это немыслимо – потерять голову из-за любви к простому воину. Что за вздор!
- Я понимаю тебя: ты взволнована. Тебя ждет разлука с близкими, ждет новая жизнь, которая поначалу, быть может, будет тяготить тебя, но которую ты вскоре не только примешь, но и полюбишь всей душой!
Троада обреченно отвернулась. Всё решили за нее!

Глава 7. Перемирие
Морской залив, окруженный всхолмленной сушей, лениво катил серые холодные волны на мокрый каменистый берег. Невдалеке на одиноком холме  виднелась побуревшая от времени, заросшая травой кладка стен древнего Тиринфа. Теперь на холме ютилось маленькое селение пастухов и рыбаков. Житье их было скудное и безрадостное . Бесконечные войны обрекали этих людей, жалких потомков некогда могучего ахейского племени, на вечную нищету. Чужаки отбирали еду, угоняли скот, держали в страхе и покорности. Такого была участь некогда «крепкостенного» Тиринфа; в описываемую эпоху это был уже не город, а маленькое поселение, пребывающее в опустошении и упадке после разгрома, учиненного полтора столетия назад аргосцами.
Шел дождь. Воины стойко переносили холод, грязь и скудное питание. Они грелись у тлеющих костров и думали о предстоящем.
- Вот где можно найти настоящего вождя – в стоянке под открытым небом, среди воинов, среди тягот войны, а не где-нибудь в теплом, уютном месте за спинами заместителей. Впрочем, мне трудно представить тебя, Пирр, пребывающем в безделии.
Так говорил Тимандр, прибывший от Деметрия. Вечерело. Корабли, которые из солнечного Эфеса тронулись в путь нарядными и светлыми, теперь понуро уткнувшись в берег, мокли под дождем, поблекшие и как-будто съежившиеся от холода.
- Глупо отсиживаться в обороне, - отвечал Пирр, - когда сам враг предоставляет случай одолеть его решительным броском.
- Похвально, Пирр, что, не оглядываясь назад, смело идешь ты вперед!
- Я наладил разведку. Вести доносятся до меня быстро, - продолжал Пирр, -  узнав о поражении Кассандра на Керкире, я тут же двинулся на македонян , отбросил их к Фивам и прошел в Этолию, союзную нам. Этолийцы – отважный народ, они не покорились даже Филиппу в свое время! Умелые бойцы. Они пополнили мое войско. Я помышлял уже идти против Неоптолема, освобождать родной дом, но пришли вести о новых проделках лакедемонян. Они выступили против гарнизона Микен, и я вынужден был на судах этолийцев переправиться через залив и с ходу ринуться на спартанцев. Осада Микен была снята, в бою враг понес большие потери и отступил. Мы шли по их пятам до самого Тиринфа, и здесь, застигнутые непогодой, остановились на привал.
- Право, Пирр, тебя ждет большое будущее! Старик Антигон редко ошибался в людях.
Молодой молосс спокойно воспринял похвалу.
- Ты готовишься идти на Спарту?
- Да, Тимандр! Взяв Спарту, мы избавимся от опасного соседства и постоянных угроз. Весь остров Пелопа станет нашим!
- Но Спарту взять никому не удавалось.
- Когда-нибудь это должно свершиться! Сейчас спартанцы ослаблены. Никто кроме наемников Птолемея, - а их научились мы бить - не в силах встать на сторону Спарты.
- Что дальше?
- Дальше? Когда остров Пелопа утихомирен будет и приведен в послушание, намерен я через Этолию возвращаться в родной Эпир, где ждут меня. Затем и Фессалию можно освободить от Кассандра. Разве не этого ожидает от меня Деметрий? – Пирр пытливо взирал на собеседника, с удивлением и каким-то тревожным чувством замечая, что тот не разделяет его воодушевления. 
- Он ставил задачею твоею лишь оборонение его владений в Элладе, - туманно обронил Тимандр. И это вместо ожидаемого одобрения столь смелых задумок! Пирр был задет:
- Лучшая оборона – это нападение, не так ли? Если бояться идти на вылазку, даже самую неприступную крепость нельзя удержать!
Тимандр остановился близ одного костра. Воин поднялся, уступил ему свое место и отошёл. Тимандр поблагодарил служивого и сел, приглашая и Пирра присесть рядом.
- Неужели Деметрий не рад будет ослаблению врага и успехам друга? – продолжал Пирр.
- Он заключил мир с диадохами, друг мой.
- Мир?
- Да.
- Но… - Пирр был растерян. – Но зачем заключать мир, когда и Кассандр ослаб после ударов Агафокла и поражений в Беотии, когда и Лисимах, брошенный союзниками на произвол судьбы, говорят, готов отказаться от приобретений в Азии для того, чтобы сохранить за собой хотя бы Фракию, когда и Птолемей, кажется, трепещет и не верит более в свои силы?
- Буду откровенен с тобой, мой юный друг. Мне порой самому бывают туманны соображения Деметрия. Если бы он еще немного налег на Лисимаха, царство фракийцев развалилось бы. Лисимах не нашел бы поддержки не только во Фригии, но и среди греков Херсонеса. Варвары, строптивые по сути своей, неблагонадежные, тоже не заступились бы за Лисимаха. Деметрий, будь он настроен довести начатое до конца, легко бы избавился от одного из своих соперников. А вместо этого он ринулся в Киликию, затеял перебранку с Плистархом, из-за чего вынужден был писать оправдательное письмо Кассандру, а потом и Птолемею бросил вызов. Но в итоге и Лисимах, и Кассандр с Плистархом, и Птолемей не понесли существенных потерь и сейчас ждут возвращения утраченного. Я не понимаю, к чему он затеял эти игры.
Пирр был признателен Тимандру за откровенность. Он разделял настроение собеседника.
- И здесь, в Греции, - доверительно продолжал Тимандр, - Деметрий хочет позволить врагам прийти в себя – это после всех твоих успехов, когда спартанец трепещет за свой очаг и не верит в избавление от неминуемого поражения. Это чрезмерное благодушие!
Пирр пожал плечами:
- Деметрий мечется меж берегов, он подобен зверолову, который обложив было одно стадо оленей, бросается ловить другое, и пока он пытается таким образом застичь оба стада, олени убегают прочь.
- Ты правильно подметил, о Пирр. Когда услышал он однажды упреки в непостоянстве, он сказал, что видит себя искусным дровосеком, который сначала делает подпил на нескольких деревьях, а потом роняет на них последний ствол так, что все они падают целым ворохом.
Помолчав, Пирр спросил:
- Что же дальше? Что делать мне?
- Прочти его послание, - Тимандр протянул свиток.
В костер подбросили охапку сучьев. Сырые ветки неохотно, треща и дымя, занялись огнем. 
Пирр, разгладив свиток, начал читать послание. После сдержанных слов приветствия Деметрий перешел к делу: итак, он заключил мир с диадохами, следовало остановить боевые действия. На Спарту – не наступать. Отряды эпиротов распустить – они должны возвращаться домой и присягать Неоптолему. Добычу надлежало передать в казну коринфян. Также следовало и с этолийцами и с прочими союзниками расставаться. Командование над войсками Деметрия передавалось коринфянину Поликрату – тому самому, у кого Пирр в свое время принял дела. Самого же Пирра Деметрий обязывал отправляться с ближайшим окружением в Александрию, к Птолемею Сотеру, на кораблях Атенея, с которым еще недавно эпироты скрещивали мечи в боях. Пирра возмутили надменные строки покровителя – это сложно было назвать посланием друга. Скорее, требования врага!
- Что же такое могло произойти, чтобы я потерял доверие Деметрия? Не понимаю…
- Тебе придётся подчиниться его требованиям, Пирр…
- Да. И все же: не потерпев ни одного поражения, я вынужден распускать войско, предавать себя и своих друзей в руки Птолемея!
Тимандр понимал чувства Пирра. Отказаться от повелений Деметрия, продолжить бой – значило бросить вызов всем могущественным правителям. Тяжело выдохнув, Пирр поднялся.   
Взгляд его пал на воинов, гревшихся неподалеку у костра. Голодные, холодные, уставшие. Одного из них знобило. Хоть и укрытый теплым плащом, воин дрожал. Однако страдающий понимал, что недуг не освободит его от обязанностей – только тяжелая рана, смерть или победа могли принести долгожданный покой. Что ж, друг мой, тебя ожидают добрые вести, подумал Пирр. Прочь обиды! Прочь сомнения! Приказы не обсуждаются! Да будет мир! Мир! Пусть и зыбкий, он принесет избавление от тягот войны, смертей, невосполнимых потерь. Пусть покой и безмятежное хозяйствование вернутся на разоренную землю. 
Пирр распорядился, несмотря на льющий дождь и грохочущее небо, построить войско. Среди воинов уже прошел слух о конце войны, и они, взбудораженные, радостные, безропотно встали на построение, мокли, дрожали больше от нетерпения услышать Пирра, нежели от холодящего осеннего ветра.
Громы замолкли, но тучи напротив, уплотнились, дождь усилился. Пирр вскочил на коня и подъехал к первым рядам:
- Братья! Славные, храбрые воины! – громкий, твердый голос Пирра заглушал шум дождя. – Уступая врагам в числе, мы смогли их всех потеснить, одолеть, обратить в бегство. Благодарю вас за верную службу мне, за стойкость, за преданность! Сообщаю вам, братья, важную весть: волею богов заключен мир между царями. Весть об этом дошла с берегов Азии только что. 
Воины отозвались на это восторженными восклицаниями.
- Ратными своими трудами вы принесли мир! Никто из врагов, ослабленных нашими ударами, не осмелится нарушить покой.
Полководец обратился к соотечественникам, эпирским воинам:
- Не побежденными, а победителями вернетесь вы домой! Мужеством и ратным мастерством прославили вы родину, Эпир! Неоптолем не осмелится преследовать вас. Там, дома, вы ждите меня, я вернусь, и тогда я найду для вас достойное занятие – можете быть в этом уверены!
Воинственные горцы дружно воскликнули:
- Слава Пирру!
Пирр обратился к коринфянам и этолийцам, объезжая их передние ряды, подбадривая и хваля союзников:
- Вовек не оставил бы я вас, друзья мои, и, располагая столь храбрыми мужами, воителями, освободил бы всю Грецию, но царь Деметрий счел нужным смилостивиться над Кассандром и спартанцами, и я подчиняюсь его воле. В вас я обрел друзей и с горечью в сердце говорю вам прощайте!
И вновь в ответ послышалось восторженное:
- Слава Пирру!
Поскольку предприятие было завершено, воинам выдавалось годовое жалование. Это было встречено еще более бурными, радостными восклицаниями. 
Воинство разошлось по стоянке, где еще недавно царила тишина. Теперь и костры горели ярче, с веселым треском, не смолкали праздничные голоса, раздавался смех, жарилось мясо, журчало в чашах вино. 
Тимандр отвел в сторону Поликрата для беседы, а Пирр собрал ближайших друзей. Стали обсуждать, кому плыть с царем в Египет, кому возвращаться в Эпир, кому оставаться на службе у Деметрия. Большинство друзей Пирра предпочли сопровождать его. Домой, в Эпир, возвращались старые Аристарх и Никий, а также Алфей, которого мучила рана. Полторы тысячи эпиротов уходили с ними. Гиппий с иллирийцами отправлялся к Главкию. Элимиот Исимавх по просьбе Поликрата оставался в Коринфе. 
Так волновалась и гудела ночная стоянка.
Возле одного из костров сидел Кинеас. Кругом раздавались бодрые голоса. Это не мешало кардийцу делать путевые заметки на листе.
«Объявлен мир, - записывал он, - по этому случаю выдали воинам денег, вина, мяса и хлеба. Теперь я могу ставить точку в моих повествованиях. Я расстаюсь с Пирром.»
Вождь молоссов сам подошел к Кинеасу, присел рядом:
- Отправляйся со мной в Египет, Кинеас. Птолемей, говорят, благоволит к ученым мужам и служителям муз, щедр с ними. Он приблизит тебя к себе, и в царском дворце, не обремененный житейскими заботами, ты целиком предашься своим занятиям.
- Но это благоволение могущественного, боюсь, лишит меня свободы и приучит к губительному иждивенчеству. Нет, уж лучше буду я довольствоваться куском хлеба и глотком воды, ночевать под открытым небом, чем прельстившись на роскошь и обилие в чужом доме, изменять самому себе. Я вольный человек, я сопутствовал тебе, потому что привязан к тебе всем сердцем за доброту твою, за великие помыслы, но сейчас я должен оставить тебя. 
- Куда же ты намерен идти, Кинеас?
- В Афины, царь. Афины – сердце Эллады, как мне, мнящему себя мыслителем, не побывать в прославленном городе, средоточии любомудрия, - ответил Кинеас.
- Ты волен поступать так, как считаешь нужным, друг мой Кинеас. Позволь же вознаградить тебя за твою усердную службу мне. Эти папирусные свитки, плоды твоих трудов, станут свидетельством славных ратных дел, изложенных правдиво и весьма увлекательно.
- Мне уже выдано жалованье.
- Я желаю щедро воздать тебе за все. Возьми эти золотые монеты, но не сочти это оплатой труда – если это претит тебе – а знаком особой привязанности моей к тебе.
- Благодарю тебя, друг мой Пирр, но лишние деньги, коими ты хочешь меня обременить, преградят мне путь к философии. Так я сойду на ложную тропу. Благое обернется дурным, и тогда нам не доведется вновь увидиться, Пирр. В будущем же я намерен вновь к тебе пристать.
- Да соблаговолят этому боги Олимпа! – с пылом отвечал молосс и попрощался с другом.
Затем Пирра нашел Аттегрион. Многие не мыслили дружеский круг без этого неугомонного весельчака. Аттегрион принимал участие в северном походе против Лисимаха и прибыл в Элладу с посланниками Антигонида.
- Приветствую тебя, Пирр, царь Эпира, друг народа! 
- Привет и тебе, Аттегрион! Надеюсь, ты не откажешься от поездки в Египет?
- О нет, как же мне отказаться от возможности побывать в этой волшебной стране? Я еду с тобой, Пирр!
Пирр подвинулся, освобождая место Аттегриону.
- Ну как? Славно вы потрепали этого старика Лисимаха?
- Да! Одно время Фракиец помышлял и вовсе оставить Фригию, - Аттегрион тянул озябшие руки к огню, - народ там терпит небывалые лишения. Пятнадцать лет правления Антигона люди вспоминают как благословенные времена, которые теперь канули в небытие. Лисимах облагает их немыслимыми налогами, а чуть что – напускает своих диких фракийцев.
Пирр досадливо вертел в руках прутик.
- Почему Деметрий избрал себе долей не доводить свои начинания до конца?
- Я скажу тебе открыто, друг мой Пирр: пока мы будем с Деметрием, нам не познать радости великих достижений!
- Ты прав, о Аттегрион! Не друзьями нас считает Деметрий, а заложниками, а посему нет разницы, от воли какого царя нам зависеть!
- О, в этом ты , скорее, ошибаешься, Пирр. Птолемей в отличие от зыбкого Деметрия – это скала, это мудрый правитель, самый прозорливый из друзей Александра. Так говорят о нем. Так что нам стоит надеяться на лучшее, опрометчивость Деметрия сослужит нам добрую службу. В будущем мы сможем обрести гораздо более прочную опору в Александрии…
Пирр признательно улыбнулся. Слова друга взбодрили его.
- Что нового слышно в Эфесе?
- Выслушай без гнева меня, услышанное мною не очень обрадует тебя.
- Говори же! – нетерпеливо подался несколько обеспокоенный Пирр.
- К твоей сестре Троаде сватался сам Селевк… - Аттегрион замолк, подбирая слова.
- И что?
- А Троада сбежала с одним Деметриевым гетайром. Его, кажется, Гектор зовут.   
- Сбежала? – удивился Пирр. – И куда же? Ее настигли?
- Они побежали в сторону Пафлагонии, откуда родом этот Гектор.
Аттегрион принялся делиться подробностями случившегося. Селевк был пленен красотой Троады, увидев ее на пиру, устроенном на корабле Деметрия. Все шло к женитьбе, Троада, казалось, смирилась со своей участью. Но в ночь перед поездкой в Антиохию она попыталась покончить с собой, спрыгнув в море со скалы. Ее остановили в шаге от пропасти, закрыли в покоях и еще какое-то время уговаривали согласиться на предложение Селевка. Однако упрямица отказывалась. Тогда ее в наказание за неподатливость и пренебрежение, выказанное могущественному Селевку, выдали замуж за лидийского сатрапа Финика и отправили под стражей в Сарды. По пути ее освободил этот самый Гектор, они помчались в сторону Пафлагонии, но их настигла погоня. Троаду отбили у Гектора и как пленницу отправили к Селевку. Ведь сирийский царь прислал самых ловких своих людей, чтобы те доставили ему Троаду – настолько он полюбил её.
Пирр молчал, изумленный, затем проговорил:
- Я мало знал свою сестру Троаду. Быть может, в детстве она качала колыбель, усыпляя меня, пробовала петь песни матери, но во взрослой жизни мы виделись всего один раз. Она загадочна, непонятна, не такая как Деидамия. Подумать только – царевна, знатная особа – и сбежала. Волей богов она родилась в благородной семье Эаков, и одно только это освобождало ее от собственных прихотей. Она должна думать не о себе, но о благе семьи, рода и страны. Возможно, и за этот ее немыслимый поступок на меня осерчал мой зять Деметрий. Что же Деидамия? Я не сомневаюсь, что она тяжело переживает себялюбивое упрямство сестры. А Деметрий? Он теперь немилостив будет к Деидамии! А все из-за того, что Троада не смогла побороть в себе страсть!
- Любви покорны все, - возразил Аттегрион, - и простолюдины, и люди высокородные, и сами боги!
- Неужели, Аттегрион, думы о любви преуменьшили в тебе жажду ратной славы?
Аттегрион печально выдохнул. 
- Мое сердце терзает печаль по одной девушке, ее имя Аристо. В Сипонте Фригийском я нашел ночлег в ее доме. В ночь накануне битвы я долго разговаривал с ней, я обещал защитить её и … не сдержал своего слова. Сипонт был разорен Лисимахом, сожжен дотла. Я искал Аристо и не нашел. Теперь она является ко мне во снах моих, но в глазах у нее нет укора, мы вновь разговариваем с ней, доверительно, задушевно, как близкие, давно знакомые, дорогие друг другу люди. Каждый раз перед уходом она говорит мне, что когда-нибудь я найду её! Но в каком из миров?
Пирр задумался. Он осуждает других за бессилие пред страстями,  Сейчас, целиком занятый ратным трудом, походами, боями, стычками, он стал считать любовь слабостью. Он – как истинный наследник Ахиллеса добывает себе славу, лучшие полководцы пророчат ему блистательное будущее. Но для чего она нужна, слава? И что она есть такое? Он вспомнил зовущий взгляд Биркенны, ее голос, ее смех, ее признание, выраженное в чувственном танце. В ушах зазвучали плавные, дивные переливы музыки.
Так что же способно даровать бессмертие? Слава? Или миг любовного упоения? Противоречивые мысли владели Пирром. Не скоро подумал о  том, что рядом сидит Аттегрион, непривычно безрадостный, ожидающий хоть каких-нибудь слов утешения. Пирр сказал:
- Ты найдешь ее, Аттегрион, непременно в мире живых.

   Глава 8. К берегам Египта
Промозглая зима подбиралась к берегам Пелопоннеса, когда флотилия Птолемея отправилась в обратный путь, в Александрию. По правому борту белели скалистые берега Арголиды, смутно отражаясь в бледных водах Эгейского моря. Тучи чаек реяли над рыбачьими лодками. Люди этого измученного раздорами края угрюмо провожали глазами караван судов, словно завидуя тем, кто плывет в теплый, богатый Египет. За Родосом ветра стихли. Гребцы налегли на весла. Морская влага здесь под лучами щедрого Солнца обрела насыщенный синий цвет.
Атеней выделил для знатного пленника и его неизменных спутников отдельный корабль, который возглавил флотилию. С трех сторон неотступно вспенивали воды триеры, сопровождая заложников.  Атеней находился на самом большом корабле с четырьмя рядами весел; он шёл позади, и зорко следил за пленниками. Он сторонился Пирра, ни разу не перекинувшись с ним словом, и чувствовал досаду: опытный полководец, знававший яркие победы и помнивший Александра, он не смог одолеть юного противника. Теперь враг стал пленником, но не благодаря ему, Атенею, а лишь потому, что было достигнуто соглашение о мире.
Пирр и не чувствовал себя побежденным. Привольно расхаживал он палубе. Да, война оказалась проигранной, но он, Пирр, одержал победы на своем пути и будь у него больше войска и стойче союзники, он бы непременно добился больших успехов. Но не беда, пусть он заложник, зато он окажется в Александрии! Александрия Египетская! Она завораживает с тех давних пор, когда он впервые услышал о ней – венец городов, сиятельная столица, мир, где ужились Эллада и Восток, где десятки разных языков наполняют улицы, где невиданная роскошь ослепляет посетителя, взору которого впервые открывается великолепный порт. Царь Птолемей, говорят, мудр, покровительствует наукам. Именно он позаботился о том, чтобы создать жилище для царственного тела Александра - мавзолей. Узреть тело того, кто потряс весь мир – еще одна причина, по которой возможности побывать в Александрии следует радоваться, а не наоборот. Пирр отгонял дурные мысли о плене, застенках, мучениях. Он надеялся на человеколюбие Птолемея.      
Не только Пирр, но и все его друзья были охвачены воодушевлением. Оставить бедную родину, ее скудные, каменистые поля, покинуть смутную Элладу и оказаться в волшебном мире Александрии!
Молосский вожак обратил взор на друзей. Вот ведут неспешный разговор о чем-то Аттегрион, Леоннат Молосский (он двоюродным братом по отцу приходился Пирру) Иолай, Конон, Милих. Этолиец Милих был самым старшим среди тех, кто сопровождал Пирра. Седой, крепко сложенный, он не уступал, конечно, ни в чем молодым. Рубец украшал его лицо, пролег через левый глаз, который был цел и невридим, только чуть сужен. Впрочем, у кого из бойцов отсутствовали эти отметины суровой жизни, полной опасности? Вон и лицо Леонната красит весьма заметный шрам, след удара, полученного на Керкире.
Вот образовали другой круг беседующих Тиреон, Менон ( оба приходились двоюродными братьями по матери Пирру) Акамант,Эврипеон, ахеец Орест, эолийцы Сканф и Магнет. Здесь вниманием завладел словоохотливый Акамант. Впрочем, в этом кругу все, пожалуй, кроме Ореста и Менона, были весьма говорливы. О чем же вещает Акамант? Наверно, о конях. О чем же еще? Что, мол, у него , в Паравайе, лучшие луга во всем Эпире, и потому там пасутся отборные кони, превосходящие прытью своей, пожалуй, и фессалийских коней. Конечно, с этим не соглашались Тиреон с Меноном. Сканф, прозванный Скалой, эолийских коней спешил хвалить. Шутливый спор веселил беседующих, они громко смеялись. Среди прочих улыбка Магнета была весьма примечательна из-за отсутствия одного переднего зуба, потерянного в бою.
Чуть в стороне стоят карийцы Мемнон и Леф. Мемнон задумчив, рассказ Лефа не отвлекает его, судя по всему, от каких-то навязчивых мыслей.
Не пристав ни к кому из разговаривающих, расхаживают сами по себе, поглядывая по сторонам Преней, племянник Милиха, Леоннат Амбракийский, Александр Ахейский… Алким посиживает близ мачты.
Знатные бойцы! Лучшие из лучших. Старые и новые друзья. Все эти люди громко отличились при Ипсе, кто-то в конном прорыве на правом фланге, кто-то в пешем строю на левом.
Будь под началом тысяч десять годных к службе мужчин, его друзья быстро спаяют из них обученное, сильное войско, готовое к походам, думал Пирр.
Скоро среди эпиротов стал крутиться Крисипп, Атенеев племянник. На вид незлопамятный и благодушный, он непринуждённо общался со вчерашними неприятелями, будто они были ему давно знакомы. Увлеченно рассказывал он об Александрии. Возможно, он выполнял указания Атенея, но так или иначе он крутился среди эпиротов, стараясь произвести на них впечатление своей александрийской раскованностью. (Александрийцы считали себя особенным народом) Поначалу Пирр тяготился обществом назойливого Крисиппа, но потом его увлекли складные рассказы о Египте. Расспросы эпиротов о людях с собачьими головами, о золотом песке, приносимом на улицы Александрии волшебным ветром, о деревах, произрастающих и плодоносящих за один день, вызвали у Крисиппа веселый смех. Он ответил с загадочной уклончивостью, сказав, что Египет скоро сам предстанет глазам гостей, и тогда можно будет убедиться либо в существовании упомянутых чудес, либо в обратном. 
- Я слышал, Египет – большая страна с многочисленным населением. Как же эллинам удалось привести эту страну в послушание? – спросил Пирр, движимый желанием узнать больше об устройстве страны. 
- Наш царь мудр и дальновиден, он единственный из диадохов продолжатель дела Александрова; не силой меча, а умелым правлением и хозяйствованием, уважением к обычаям египтян снискал он славу и сейчас почитается ими как живой бог. Но с друзьями – а это, запомни, Пирр, в Египте – титул – он прост, обходится без воздаяния варварских почестей, не требует, чтобы перед ним простирались в проскинезе; как первый среди равных, он часто принимает друзей, советуется с ними, пирует и щедро одаривает их. Во дворце он обходится без охраны, потому что не боится предательского удара в спину.
- Египетские боги приняли Птолемея?
- Шесть лет назад верховные жрецы Египта объявили Птолемея Фараоном, сыном Амона-Ра, сыном Солнца. Однако это было всего лишь церемониальным государственным действом, потому как Лагид пользовался  благорасположением богов Египта  с самого начала своего правления.
- В чем же это проявилось?       
- Ставленник Пердикки Клеонем правил в Египте жестоко. Притеснял египтян, взимал с них немыслимо огромную дань, открыто и грубо выказывал презрение к их богам. Как некогда Камбис, он  намеревался разорить храмы. Птолемей, прибыв из Вавилона, сверг Клеонема и за причиненные народу Египта бедствия и унижения приговорил его к смерти. И тогда «над Египтом вновь воссияло Солнце». Птолемей объявил себя преемником Александра и доставил нетленное тело властителя в Египет. Небеса в тот день подали благой знак. Статуя Амона в Карнаке, говорили, засияла так, будто свет исходил от него самого, храм без какого бы то ни было жреческого участия, наполнился торжественным гимном. В другой раз боги помогли Птолемею отразить нашествие врагов. Пердикка намеревался завладеть Египтом и пытался перейти через Нил. Тогда сам Себек наполнил берега водой и натравил на тонущих врагов священных крокодилов. Прошло еще несколько лет, и Амон рассеял в море близ Александрии флот Антигона, потопил многие его корабли; он дал знать врагам Птолемея, что не допустит того, чтобы их нога ступала на землю Египта.
Итак, Птолемей смог внушить египтянам, что эллинское правление в их стране установилось по благоволению египетских же богов, что он сам – перевоплощение всех прежних фараонов.
Крисипп продолжал упоенно славословить птолемеев двор. Если хотя бы десятая часть сказанного о Птолемее окажется правдой, думал Пирр, заложникам не стоит опасаться тирании и враждебного к себе отношения.   
Египтянин заговорил об обитателях дворца, о первых друзьях, о друзьях, о вельможах, жёнах. Жен у Птолемея четыре, но любит он, похоже, только одну из них, Беренику.
- Я слышал, Береника – сестра Птолемею? – спросил Пирр, опершись о мачту.
- Да, - ответил Крисипп и улыбнулся, видя Пирра несколько опешившим, - таковы уж традиции Египта. Фараон – божественный владыка, без которого, как без Солнца, невозможна жизнь на земле. А посему и супруга его должна быть царских кровей, кровей, в которых лучится само Солнце.
Эпироты помнили еще женитьбу царя своего Александра на племяннице Клеопатре, потому им не в диковинку были кровосмесительные браки среди правителей. Но полудиких горцев смущали эти обычаи. В брачных узах кровь должна обновляться- так внушалось предками. Пирр недоверчиво оглядел лицо Крисиппа, а тот продолжал рассказывать. Умело заинтересовав собеседника, александриец выдал затем правду. Береника не приходится родной сестрой Птолемею. Да, она дальняя родственница, из македонского рода Лагов (Зайцев). В Македонии она не смогла ужиться с надменной Олимпиадой и, составив компанию Эвридике, дочери Антипатра и сестре Кассандра, отправилась в Египет. В Египте они обе стали женами Птолемея. Всех своих жен Птолемей именует сестрами, поддерживая таким образом традиции покоренной страны. Кроме того, все ближайшее окружение фараона – а это в большинстве своем эллины – признается родней правителю. Туземцев царь допускает к управлению страной, но только в качестве исполнительных и послушных чиновников. Они должны знать греческий язык и греческое письмо. Вся эта армия чиновников умело ведет хозяйство страны, пополняет царские закрома, а торговля зерном и папирусом приносит царскому двору огромную выручку.
Пирр нетерпеливо прервал рассказчика и попросил вернуться к разговору о Беренике. Тот, нисколько не дивясь просьбе Пирра, поведал о царской жене подробнее. Пирр и раньше слышал о Беренике, правда,  это были скудные сведения, но и благодаря им представление об этой женщине у него сложилось притягательное. Теперь он с большим вниманием ловил каждое слово о ней, и фигура Береники вознеслась в его воображении до божественных высот.
Итак, она обладает редкой красотой и проницательным умом, она любимица царя, который покоренный мудростью спутницы, всегда прислушивается к ее советам. У нее тонкая и возвышенная натура, она покровительствует ученым, философам, поэтам и сама пишет стихотворения гекзаметром . У нее есть дочь, которую зовут Антигона. Впечатленный услышанным, Пирр мечтал теперь о встрече с Береникою.
Попутный ветер, наполнявший паруса и поднимавший легкую рябь на темно-синих  просторах моря, опять стихал, и гребцам приходилось усерднее налегать на весла.
Ряды весел, послушные монотонной ритмичной команде, отбивавшейся молотком надсмотрщика, пенили воды и ускоряли ход корабля. Гребцы на всех ярусах то наклонялись вперед, то откидывались назад, чуть ли не падая на спину. К вечеру вновь поднялись редкие порывы северного ветра, вздули ненадолго паруса на судах. Гребцы закрепили весла в узлах и жадно накинулись на похлебку. Когда наступила ночь, и на кормах и носах кораблей зажглись фонари, гребцы гребли по очереди. Сначала работали на нижнем ярусе, затем – на среднем, а потом – на верхнем. Молоток надсмотрщика затих, а вместо него теперь звучала кифара. Одна за другой на ночном небе зажигались яркие звезды – множась и копясь на Млечном Пути, они словно липли к реям и рангоутам.
Легкие порывы ветра приносили горячее дыхание Египта. Тихо плескала вода за бортом. Чуть заметная качка едва волновала корабль. Пирр пробрался на нос судна, уселся на свернутых канатах и задрал голову высь. Некое предощущение торжества холодило грудь, и сердце от этого билось чаще. Взор его был обращен к ночным светилам, ярким, но далеким, притягательным, но недосягаемым. Это глаза Биркенны! Светло-карие, задорные.
В воображении Пирра возник волнительный образ иллирийки, ее влекущие движения, улыбка уст, прощальный взгляд.
Но что это? Почему дивные глаза Биркенны поменяли цвет? Теперь не золотисто-карие, а синие глаза глядят на него с высоты. 
- Биркенна, ты всё дразнишь меня! – прошептал, засыпая, Пирр. – Любишь и убегаешь. Но ты будешь моей, будешь!
Откуда-то с высоты мягко спустился на своих прозрачных крыльях Морфей, подобрался к Пирру, утяжелил веки и увлек в свое царство. Эпирот возлег и окунулся в красочные сны.
Флотилия достигла александрийского берега через одиннадцать дней после того, как из виду скрылись скалы Родоса. Был вечер. Золотая колесница Солнца неспешно катила на запад, к Геркулесовым столпам. Справа от бортов к светилу протянулась, пробегая по ультрамариновой воде, чуть колеблющаяся золоченая дорожка. Кормчий протянул руку вперед – показалась  объятая дымкой оранжево-песочная с зелеными вкраплениями полоска земли. Все эпироты высыпали на палубу и сгрудились на носу. И не только они были рады, завидев сушу. Оживились птолемеевские наемники, многие из которых, страдая морской болезнью, не покидали кают; гребцы, предвкушая долгожданный отдых, заработали веселее. Вот гривы пенистых волн, вздымаемых свежим ветром, схлынули вниз, и восторженным людям предстал величественный берег. Александрия слепила своим блеском. Роскошные виллы, крепостная стена, раскидистые пальмы над простыми рыбацкими хижинами – все сливалось в одну восхитительную картину, которая не могла не волновать впервые оказавшихся у этих берегов эпиротов.

Глава 9. Новое пристанище
Невольные путешественники грезили попасть в город-сад, где бы их встретили радушно и окружили достатком. Они надеялись на благодушие Птолемея. Поначалу так оно и казалось. В день прибытия эпиротов встретили на берегу прибиженные царя. Они переговорили с Пирром, объявив, что эпиротам придется переночевать на корабле, так как во дворце еще не определились, где их разместить. С некоторым разочарованием Пирр и его сотоварищи вернулись на борт триеры. Но вскоре на лодке были доставлены продукты,  вино в избытке, и заложники заметно повеселели, рассчитывая, что завтра им непременно предоставят достойное для героев жилище.
На завтра же на берегу эпиротов ждал один из полководцев Птолемея, муж с суровейшим ликом. Это был Акротат. С ним было около двух сотен ливийских воинов, на лицах которых было заметно напряжение. Египетские стрелки, также многочисленные, держали стрелы вложенными в луки. Не похоже на торжественную встречу почетных гостей, подметили про себя эпироты. Неужели, пока они плыли, возобновилась война?
- Сдайте ваше оружие! – без обиняков начал Акротат.
- Разве вы одолели нас на поле боя, чтобы требовать сдачи оружия? – спросил с вызовом Пирр.
- Сдайте ваше оружие! – повторил Акротат, и заметно было, что в последний раз. Ливийцы с готовностью ощетинились короткими копьями. Египтяне натянули луки.
Заложники переглянулись. Их предводитель трезво оценил сложившееся. Они не успеют ничего предпринять – их издали перебьют стрелами. Потом обвинят самих жертв, якобы те, не оставившие злых помыслов, напали первыми. Молосс взял себя в руки, молча дал знак друзьям сложить оружие. Те, хоть с видимым нежеланием, но расстались с мечами. Египетский писчик деловито пересчитал сданное оружие, отметил число на листе бумаги.
Затем заложников повели куда-то по улицам города в плотном каре. Они заметили, что не в сторону блистательных чертогов.
Что же Крисипп? – размышлял Пирр. – Неужели он разыгрывал дружелюбие? Самые худшие ожидания угнетали теперь Пирра. Он стыдился ожиданий своих. Теперь он жалел, что согласился и себя, и друзей без боя препоручить воле диадоха. Надо было отвергнуть хитроплетения Деметрия, продолжить бой. Пусть бы многочисленные враги, осердясь, толпой напали на них и сразили в бою – это была бы славная смерть на ратном поле… Он не угодил бы в этот тупик, где и пасть нельзя смертью храбрых.
Пирр, однако не подавал виду. Он озирался по сторонам. Город казался обычным, с простыми домами, улицы, по которым их вели, были пыльными, грязными и местами захламленными. Что ж, вот он наяву, сей сказочный град… 
Наконец, их привели к какому-то унылому кирпичному помещению, пустовавшему до них, по всей видимости, давно, и разместили там без всяких удобств. Старый дом и прилегавший к нему небольшой двор оцепила ливийская стража. Эпироты поняли, что оказались в настоящем заточении. Значит, фараон не намерен с ними чиниться.
Рядом, судя по шуму, находился какой-то рынок. Вечером принесли воды и еды. Немного сухих лепешек, плоды, перезрелые, размякшие.
К чести друзей Пирра, они не пали духом. Аттегрион как ни в чем не бывало шутил.
- Говорите, сиятельный град? Я заметил лишь сияние сточных протухших вод в канавах.
- Сей сиятельный град проглотил нас, - подхватил Иоллай, - мы в клоаке его оказались. 
- Судя по запаху, это так, - согласился Леоннат.
Посмеялись.
- Верь после этого поэтам, - буркнул Мемнон, кариец, человек угрюмый, улыбавшийся редко.
И опять раздался всплеск сдержанного смеха.
Так в неведении о своем будущем, терзаемые тревогами, эпироты провели в заточении несколько дней. Мрачные, темно-бурые стены их пристанища успели смертельно наскучить. Но на третий день, поздним вечером, Пирра позвали. Явился Крисипп. Знатный александриец не скрывал желания помочь своим новым друзьям.
- Почему у нас забрали оружие? Почему закрыли здесь? Неужели фараон опасается того, что кучка эпиротов разгромит Александрию?
- В вас фараон видит верных приверженцев Деметрию, - отвечал Крисипп полушепотом, давая знать этим, что и Пирру не стоит говорить громко, - несмотря на мир, имя Деметрия внушает здесь страх и ненависть. В любое время от этого сумасброда можно ожидать расторжения соглашений и новой, еще более тяжелой, войны или даже вторжения.
Злы и на тебя, Пирр. Думаешь, здесь забыли про Ипс и про Тиринф? Там много александрийцев полегло. Конечно, сам Птолемей не испытывает к вам зла, а вот полководцы, которым досталось от тебя, хотят, даже переступив через приличия, отомстить тебе. Они просят Птолемея разрешить расправиться с вами. Но знайте, есть среди приближенных царя и такие, что советуют приблизить вас, напоминают, что с вами не имеют права поступать как с пленными. Знаю точно - Птолемей не допустит подлостей.  По-моему, вас сейчас испытывают на прочность. Будьте же стойки – не поддавайтесь унынию, не ропщите, и тогда Птолемей проникнется уважением и доверием к вам. 
Слова Крисиппа взбодрили Пирра и друзей его, людей деятельных, прямодушных, смелых, преданных своему вожаку, готовых следовать за ним хоть на край света. Но потом и они, казалось, приуныли, когда заключение их затянулось. Среди самых нетерпеливых (таковыми являлись, конечно, Алким и Мемнон) назревал ропот, возникали споры, обстановка накалялась и грозила обернуться стычками.
Тогда Пирр принялся бодрить соратников.
- Путь воина – это не только победы, подвиги, великие достижения! – восклицал он, обращаясь к Алкиму и Мемнону, которые угрюмо отводили взгляд. - Не обходится на этом трудном пути без горечи падений, поражений, без враждебных обстоятельств, через которые мы не можем переступить.
Порой через обиды и боль приходится проходить, чтобы подняться на вершину, порой приходится на уступки идти, чтобы потом с лихвой забрать своё!
Понимая, что ничем не могут возразить вожаку, Алким и Мемнон молчали, казалось, стыдясь за неподобающее свое поведение.
- Забудьте же скорее, как я забыл, об Александровых свершениях, - продолжал пламенно взывать Пирр, обращаясь теперь ко всем, - то игрища были богов, они всё своё благоволение извели на героя, а нам ничего не осталось! Нам только на самих себя придется рассчитывать! А это значит нам надо быть не только сильными и стойкими, но и хитрыми и расчетливыми. Склоки, уныние, безделие не помогут нам выбраться из этой клоаки! Соберитесь же, о други! Помните всечасно: мы – воины !
Дабы отвлечься от губительного бездействия, эпироты стали проводить дни в телесных упражнениях, пробежках по тесному двору, и прочих занятиях, что не позволяли человеку предаваться унынию. Палки заменяли им мечи и копья, из старых корзин сплели подобия щитов.
Наконец явился посланец двора. Он недобро уставился на эпиротов.
- Александрия нуждается в рабочих руках! – заявил он. - Хватит вам бездельничать!
Хорошо же. Пусть ожидает их невольнический труд, это лучше будет, чем мучительное заточение!
- Нет ничего более рабского, чем нега, и нет ничего более царственного, чем труд! – нашелся Пирр. - Так, кажется, говаривал Великий Александр? Мы готовы к трудам!
- Да, - согласились с ним многие, - пусть заставляют рыть каналы или насыпать дамбу – но только не находиться в этих страшных стенах. Это выше человеческих сил!
- Мечи у нас забрали, - подал голос ворчливый Алким, - а взамен дадут мотыги и погонят на поля! Вот увидите!
- Пусть дадут мотыги, в руках воинов они станут оружием! – изрек горделиво Аттегрион.
Этим самым хаон дал знать, что крестьянские труды эпироты сочтут за унижение и ни за что на это не согласятся.
Мотыг эпиротам, конечно, не дали. Вооружили тачками, кирками и лопатами и отправили на строительство дамбы к Фаросу. Там уже трудилось великое множество народа. Это было пестрое сборище. Эпироты скоро втянулись в свое новое занятие. Стыд не снедал их – подобными трудами им часто приходилось заниматься и на военной службе.
Дух захватывал от продуманной, хорошо слаженной работы тысяч и тысяч людей. На их глазах преувеличивалось блистание столицы. Кормили хорошо. Доводилось даже есть говядину. Платили жалование и по вечерам позволяли выходить в город без стражи. Но, труд, конечно, был тяжкий. Поблажек не давали. Надсмотрщики то и дело взмахивали кнутами. Правда, к эпиротам, зная, что те могут этими самыми кнутами их самих забить, надзиратели старались не подходить. Впрочем, (воины, сменившие на время ремесло свое) трудились на совесть.
Крисипп продолжал навещать своих друзей. По прошествии некоторого времени он принес долгожданную весть: фараон скоро примет у себя эпиротов. Крисипп доверительно сообщил, что Птолемей пребывает в хорошем расположении духа. Земля, вспоенная летом священным Нилом, в эту зиму дала невиданный урожай. Пшеницей, ячменем, тюками льна и папируса были завалены все склады. Было заложено множество новых зданий, и среди всего прочего была замышлена стройка грандиозного маяка на Фаросе. Что касалось дел международных, то раздоры, все еще не вспыхивавшие на многострадальных берегах Дориды, Ионии и Малой Азии, по большому счету, не представляли угроз интересам Египта. При таких благоприятных условиях эпироты были призваны фараоном.

***
Стена, отделявшая резиденцию Птолемеев от остального города, забиралась даже в голубую влагу Фаросской бухты. Две высокие башни сторожили водный путь во дворец, и между ними были обычно протянуты большие цепи. Теперь вход был открыт, ладья эпиротов в веренице других украшенных судов проникла в обиталище царей.
Эпироты озирались, любуясь окружавшим их великолепием. Прямые линии каналов с чистейшей водой, храмы с сияющими куполами, гордые стелы с надписями, портики, расположенные на мостах и близ храмов, золоченые скульптуры, террасы с растениями, которые не только росли, послушные замыслам садовников, ровно, красиво, но и плодоносили так, словно являли собой разноцветную мозаику, зеркальный мрамор, по которому ступали люди – всё вокруг было исполнено с неподражаемым совершенством.
Ладья мягко ткнулась носом о пристань. Эпироты сошли на облицованный берег, продолжая оглядываться, восхищено округляя глаза. На берегу стоял, встречая гостей бронзоволицый Нектанеб, потомок фараонов. На знатность Нектанеба указывал маленький золотой скарабей, цеплявшийся за складки головного платка. Египтянин встречал гостей, выражая почтение к ним и храня собственное достоинство. Одет он был без вычурности, но изысканно. Впрочем, все александрийцы, будь то египтяне или эллины, чрезвычайно внимательные к внешнему виду, наряжались с особенным изяществом. Рядом с Нектанебом стояли необыкновенно красивые египтянки. Они украсили эпиротов гирляндами из белых душистых цветов, и Нектанеб повел гостей за собой, мимо террас и сфинксов по ступеням вверх, к мосту с надстройками,  пройдя который, люди оказались у подножья холма. На холме располагались чертоги, внутреннее убранство которых было еще краше, чем все то великолепие, что располагалось под открытым небом.
В тронном зале Пирра встретил Птолемей. На голове властителя поверх белого платка с золотыми полосами красовался венок. На фараоне были хитон, охваченный поясом, иподиматы на ногах  – властитель избегал пышности, обладая умеренностью во всём, был приятен в общении и начисто лишен спеси. Птолемею шел шестьдесят первый год, но старость еще не властвовала над ним – правитель, хоть и несколько пополневший , был подтянут; великие замыслы придавали ему силы и отвращали увядание.
Пирр поприветствовал властителя и соблюдая должный церемониал, оказал знаки почтения жёнам фараона.  Поскольку прием эпиротов совпал с торжествами в ознаменование закладки маяка, Птолемей собрал вместе все своих жен и ближайших наложниц. Перед Пирром стояла афинянка Таис, царица Мемфиса, зачинщица памятного персепольского бесчинства, в ее глазах все еще горел лукавый блеск; тепло улыбалась миловидная Антипатрова дочь Эвридика. Но вот Пирр поймал взгляд Береники и на миг позабыл обо всем на свете – он утонул в ласковой сини ее очей, трепеща, оглядывал черты ее лица. Разве не богиня стоит перед ним? Разве может смертная женщина обладать такой удивительной белизны нежной кожей? Разве не уста это Афродиты, безупречно очерченные, питающиеся лишь амброзией? Разве не олимпийки это тонкий нос с волнительными узкими ноздрями, верно, привыкшими вдыхать лишь свежий воздух заоблачных вершин? А светлые волосы с золотистым отливом, изящный взмах искусно подведенных  бровей, волшебные небесно-синие глаза, большие, выразительные, проницательные – разве могли быть даны простой смертной? неужто богини, обычно завистливые, могли наделить столь несравненной красотой жительницу поднебесья, пусть и царицу? Теперь эти очи , быть может, взиравшие на самого Зевса, обращены на него, Пирра, в них светятся любопытство и дружелюбие. Эпирот с усилием придал лицу надлежащий  вид, невозмутимый и вежливый, и отошел к своим спутникам.
Пирр поглядывал на Беренику и чувствовал, как прежде лелеемый образ Биркенны постепенно тает и удаляется, уступая место в его сердце этой величественной особе, один взгляд которой заставляет встрепенуться и ждать приказаний.   
В пиршественном зале в честь гостей было дано представление с музыкой и танцами. Эпироты, удивляясь разнообразию и изыску яств, не отказывали себе ни в вине, ни в еде. Возможно, они воздавали себе должное за три месяца воздержаний и почти рабьих трудов.

***
Замыслы Птолемея были воистину велики, и он жаждал исполнить их или хотя бы успеть положить им начало.
Желая обустроить так, чтобы династия, основанная им, процветала, а в будущем еще более крепла, Птолемей искал пути превращения Египта в лучшее из царств. Он окружал себя умнейшими советниками. Он приглашал в Александрию ученых мужей со всех краев Ойкумены. Философы, математики, естествоиспытатели, географы, филологи, врачи, прельщенные  обещаньями Птолемея, сразу по прибытии в Египет заселялись во дворце – им было отведено отдельное здание, которое в будущем превратится в храм науки – Мусейон; им назначалось полное государственное обеспечение и жалование. Взамен служители наук обязывались прилежно и плодотворно заниматься своими изысканиями, могшими принести пользу двору и человечеству.
Разумеется, среди прочих наук, Птолемей обращал особое внимание к учению ратному.
У него было сильное войско, без которого он не смог бы отстоять свой удел от посягательств соседей. Он разделил его на несколько частей под начало ближайшим друзьям. В военных учениях, часто проводимых, разные полки старались отличиться выучкой и тем самым завоевать расположение правителя.
Пирр со своими спутниками был зачислен в один из полков, которым ведал Панталеон из Эордеи.
Но прежде эпиротам предложено было присягнуть на верность властителю Египта. Пирр сомневался недолго – он понял, что Деметрию безразлична его судьба. К тому же, весть о том, что Антигонид удалил от себя Деидамию и поселил ее в одном из глухих киликийских городков, что было равнозначно ссылке, окончательно искоренило прежнюю привязанность Пирра к Деметрию. Эпироты поклялись быть верными Птолемею, и они перестали быть заложниками.
Школа, куда были зачислены посланцы Эпира, являла собою отдельный полис с большим огороженным двором, с залами, жилыми помещениями, библиотекой, банями. Опытные гимнасиархи умело наполняли повседневную жизнь в школе состязаниями, телесными и строевыми упражнениями, занятиями по военной подготовке и другим наукам, прежде знанию языка. Ведь состав обучаемых был чрезвычайно пёстр. Киренцы, греки из местных, приезжие греки из разных полисов и областей Эллады, македоняне, египтяне, иудеи и кельты – все они обязаны были владеть аттическим наречием, взятым в стране за образец. Имнасиархи пресекали рознь и деление по крови – ибо разобщенность среди воинов худшим образом могла отразится на боеспособности армии, справедливо считали командиры.
Эпироты растворились в разноплеменной сотне. Пирр обзавелся новыми друзьями. Среди них был, например, Килл. Да-да , тот самый Килл, что воевал против эпиротов при Ипсе. Теперь он стал другом.
Это был человек удивительной судьбы. Прежде он служил Антигону. Упрямо оборонял от Птолемея Тир. Раненным попал в руки врагов, от которых не ждал пощады. Но его спас лично Птолемей и привлек на свою сторону. Много подвигов совершено было им в войнах за Птолемея, не раз он чуть ли не один обращал в бегство целые отряды врагов – что не удивительно: это был очень сильный и проворный человек, который даже в мирное время днями упражнял свое тело. Он искусно владел мечом и любым другим оружием. На лице его всегда отображалось спокойствие. Это было само воплощение воинского духа. 
Также другом эпиротов стал сиракузянин Фидий. Этот Фидий был весьма силен в изобретательстве и хорошо разбирался в механизмах. Видимо, само месторасположение Сиракуз делало многих его обитателей любознательными и находчивыми. В Александрии Фидий занимался метательными орудиями. Он старался сделать так, чтобы его баллисты били дальше, сильнее и точнее. Видя эти орудия в деле во время испытаний, воины ошеломленно качали головами:
- Не зря говорят, что баллисты положат конец воинской доблести!
Однажды в отсутствие Фидия эпироты осматривали одну из его машин. Фидий доставил её во двор гимназия с загородного стрельбища. Он работал над рычагами и плечами орудия.
Но, осматривая изобретение сиракузянина, эпироты допустили досадную оплошность. Кто-то из них неловким движением задел спусковой механизм, и метательное орудие с шумом извергло из себя каменное ядро, которое – о Аполлон Спаситель! – полетело в сторону царского парка. Объятые боязнью, Пирр, Аттегрион, Леоннат, Алким и Никомах побежали за ядром, будто в их силах было поймать снаряд и отвести ущерб, который он мог причинить. Ядро задело верхушку зубца на стене и упало в парк.
Прибежав, Пирр с замиранием принялся вскарабкиваться на каменную стену, которая отделяла двор школы от дворцового парка, изобиловавшего беседками и фонтанами. Он зацепился за выемку на вершине, подтянулся, забрался наверх, присел там и обернул к товарищам несколько обеспокоенное лицо.
- Ну что там? – нетерпеливо спросили его.
- Похоже, мы попали в слоненка!
Эти слова заставили и остальных с кошачьей легкостью и быстротой забраться на стену.
Внизу , на траве, поджав под себя ноги, лежал слоненок. Гладкокожий, толстоногий, большеголовый, с длинными ушами, детёныш был размерами с двухгодовалого бычка. Он беспокойно обмахивал себя хоботком по серым бокам и издавал приглушенные стоны. В небольших глазках слоненка отражалась боль. Круглый камень лежал в стороне, на траве, но непохоже было, что он мог послужить причиной страданий слоненка. Не говоря лишних слов, незадачливые проказники спустились вниз и, воровато оглядываясь, взялись за ядро. Напрягая силы, кряхтя, они перекатили камень к стене, с превеликим трудом смогли поднять его наверх и скинули вниз на другую сторону. От зубца ядро откололо лишь несколько камней, так что теперь никто не мог и догадаться, что царский парк из-за возмутительной неосторожности эпиротов послужил мишенью для грозной баллисты . Можно было, воздавая похвалы богам, не допустившим тяжких последствий промашки, уходить. Но тут Пирр, несмотря на предостережения товарищей, спустился обратно в парк и подошел к маленькому страдальцу. Слоненок вздрогнул при его приближении, попытался подняться, но тут же болезненно улегся, обратно, шумно выдохнув. Пирр участливо спросил:
- Что с тобой, малыш? - и положил руку на брюшко слоненка. Тот, словно принимая чуткую заботу человека, лежал спокойно, но не переставал постанывать. Пирр настолько увлекся утешением слоненка, что едва услышал топот и оклик товарищей, тревожно возвестивших о появлении всадников. Однако Пирр был невозмутим. Он продолжал гладить живот слоненка, когда к нему подъехали трое верховых. Он поднял глаза и улыбнулся, но тут же на его лице мелькнуло смятение. Перед ним была сама Береника! Он поднялся, почтительно поклонился и, распрямившись, посмотрел на царицу открыто, доверительно и безропотно. На Беренике было воздушное одеяние из нежной молочно-белой ткани, голова была обвязана златотканым платком, а тонкая шея -  охвачена затейливым украшением из белого золота. Белизну лица и прозрачную синеву глаз оттеняли крашеные волосы. Сидела Береника на смирной лошади с легкостью опытной наездницы. В ее взгляде светилась теплота.      
- Это возмутительно! – возгласил один из спутников Береники, плешивый и худой, с хмурым темным лицом сановник. – Воин! Ты проник без разрешения в царский парк, куда…
Но царица величественным жестом прервала в самом начале слугу, взявшегося было строго отчитать Пирра.
- Этот бедный ребенок потерял мать, - начала она, кивая на слоненка, - а от коровьего молока у него болит живот.
Пирр стоял, очарованный голосом Береники. Лишь бы она не смолкала! Это голос жительницы Олимпа! Звучный, вибрирующий, свободно льющийся из груди, завораживающий.
- О царица, осмелюсь спросить, в царском парке водятся  слоны ?
Береника рассмеялась, двое ее слуг также не сдержали улыбок.
- Ты ведь Пирр, да? Мне так нравится твоя юношеская простота, - она улыбнулась и продолжала, - перед тобой, к сожалению, единственный оставшийся в нашем парке слон. Его зовут Никон. Он сын Аякса, могучего сподвижника Селевка. В одной из битв Аякс был ранен и отправлен сюда, в Египет. Здесь он обзавелся подругой, слонихой Кумра из Пунта. Увы, Аякс недавно умер от старости и ран, и Кумра на днях последовала за ним, оставив детеныша – Никона…
- Сердце Никона переполнено тоской, но можно ли его вылечить? – спросил Пирр.
- Он отказывается от пищи, - сказал спутник Береники.
Пирр попросил разрешения склониться к слоненку, и Береника кивнула головой.
- Что если добавить в молоко коровы настой плодов, которыми любят лакомиться слоны? – Пирр вновь приложил руку к животу слоненка.
Береника и ее спутники переглянулись. Плешивый сановник язвительно осклабился:
- Видимо, незваный гость считает себя чрезвычайно находчивым, раз находит нужным давать советы царскому лекарю. Довожу до твоего сведения, о юнец, что вышеуказанный тобой способ лечения был применен наряду со многими другими, но ничто не возымело действия. Более того, было изготовлено чучело слонихи, а к чучелу приспособлена соска, чтобы слоненок питался в привычной ему обстановке, но как видишь, и это не помогло. Он ушел из питомника сюда. Он лег здесь умирать. Он больше не поднимется. Надо бы распорядиться заколоть и разделать его, пока он не издох.
Пирр обратился к Никону:
- Ты скучаешь по матери, она ждет тебя на элизийских пастбищах своих, но еще не скоро ты встретишься с ней!
При этих словах, слоненок, в глазах которого засветилось некоторое оживление, напрягся и поднялся на задние ноги, а потом, приложив усилие, подсобляемый Пирром, встал, дрожа, стараясь держаться прямо, на все четыре ноги. Он тяжело выдохнул, шевельнул ушами и закивал головой, словно благодаря человека за помощь.
Береника повернулась к лекарю.
- Вылечи слоненка, Фотин, и не ищи себе оправданий. Иначе я отправлю тебя в конюшню. Вели немедленно увести его отсюда. Я требую должного ухода за ним, ласки и заботы! И еще, Фотин, почему бы на самом деле не добавить в молоко протёртую и подслащенную смокву, которой так любила питаться слониха? Действуй, Фотин!
Плешивый Фотин поклонился царице, искоса глянул на Пирра и ускакал вместе с прислужником.
Береника обернулась к Пирру:
- Слоненок почувствовал твою заботу, Пирр, и словно ожил. Кажется, ему стало легче.
Подтверждая слова богоравной Береники, Никон, переставший плакать, мягко коснулся хоботом лица Пирра.
- Добрые слова способны излечить лучше снадобий, - изрек Пирр, теребя Никона за ухо, глянул на Беренику и вдруг оробел.
Он трепетал при мысли о том, что они беседуют наедине. О товарищах своих, исправно таившихся за каменной кладкой стены, но при этом ловивших каждое слово их разговора, Пирр и позабыл.
Белокожая, синеглазая, знатная македонка Береника броско смотрелась в обличии египетской царицы. Проницательный ум светился в глазах владычицы; Береника, казалось, угадывала все мысли Пирра.
- Царица, от рождения я обладаю способностью исцелять прикосновением правой ладони. Я могу принести больному облегчение. Я многих излечил.
- Подойди, Пирр. Подай мне руку.
Пирр млея коснулся к кончикам холодных пальцев царицы.
- У тебя горячая рука, Пирр.
- Могу ли я рассчитывать увидеть ваше сиятельство среди зрителей на агоне?
- Я там непременно буду. А сейчас перелезай обратно через стену, мой юный друг. Тебя уже заждались.
 
Глава 10. В переулках Ракотиды
 Стадион тысячеголосо гудел. Завершился трехдневный агон. Народ, поднявшись с сидений, шумно рукоплескал победителям, ожидавшим награждения. Среди атлетов, удостоенных внимания богов и потому оказавшихся самыми сильными, был и Пирр. Момент, когда его увенчали пальмовым венком на глазах тысяч зрителей и атлетов, для него самого выглядел более великим, чем даже тот, когда под его натиском дрогнули и обратились в бегство враги на берегах Ипса.
Гимназические агоны устраивались в городе каждую весну, и на них определялись самые сильные и ловкие воины. В дивной Александрии, где причудливо сплеталось эллинское и варварское, где человека пришлого ошеломляла  эта невиданная доселе свобода нравов, ошеломляла, а потом захватывала с головой, и игры проводились в духе поражающей новизны. Они включали в себя неизменную борьбу, пентатлон, скачки и гоплитодром. И, конечно, главной особенностью этих игр в блаженной Александрии было то, что в качестве зрительниц туда стали допускаться женщины, правда только знатные и из числа жриц. По накалу борьбы и зрительскому интересу Александрийские игры не уступили бы Истмийским и даже Олимпийским. Если в Греции полисы оспаривали меж собой первенство, то здесь в силе, быстроте и ловкости состязались ратники из разных полков.
Эпироты явили себя людьми крепкими, они и скакали, и бегали с щитами в гоплитодроме, и боролись. Тиреон первым прискакал на своем быстром как ветер Астиаге, Аттегрион взял верх в боях на палках, а Пирр победил в борьбе Килла. Он обнаружил высочайшее мастерство, ведь никто до него не мог одолеть Килла. Ему и не верилось, что он смог повалить наземь этого атлета. Но он чувствовал на себе взгляд царицы, одно присутствие которой воодушевляло, окрыляло, облагораживало. Весь ход поединка: обоюдный взрывной натиск в начале, нырок, захват за ногу, победа – пронесся как один миг. 
И вот толпа шумит, приветствует его, ликует при виде того, как он благородно подает руку поверженному и помогает тому встать. Друзья обнимают его, а он оглядывает поверх голов людское море и, наконец, находит глазами царицу. Все смешалось перед взорами: расписанные яркими красками холщовые козырьки, переполненные трибуны, лес взметенных рук, - он видел только ее величественное лицо и исполненный почитания божественный взгляд. Рядом с Ней – легкоодеждная девушка в накидке с безмятежной улыбкой на устах. Антигона? Красавица! - Пирр выворачивал шею, - но с матерью ей не сравниться, нет, не сравниться… 
Ночь быстро опустилась на улицы Александрии. Повсеместно воцарялось безудержное веселье. Горели костры, при свете которых молодые жрицы устраивали пляски и пели. Воинов на один день освободили от служебных занятий, и они могли проводить это время по своему усмотрению. Пожалуй, ни разу со дня прибытия в этот благодатный край, эпироты не видели Александрию такой взбудораженной, волнующей, жаждущей беззаботных посиделок и увеселений. Им, молодым, полным силы, хотелось с головой окунуться в эти празднования. Тем более, ходили слухи о предстоящей военном предприятии, в котором эпироты должны будут принять участие.
Объятые весельем, опьяненные предоставленной свободой, они растворились в разноязыкой людской гуще. Случайная взбудораженная толпа увлекла атлетов в лабиринт улочек и переулков Ракотиды, западной окраины Александрии. Они искали таверну и нашли её. 
Внимание друзей было обращено к Тиреону и Аттегриону, победителям игр. Фессалиец со свойственной ему скромностью своему Астиагу жаловал. похвалы; Аттегрион же, благорасположенно  восприняв слова одобрения, принялся рассказывать, как ему удалось победить в палочных боях. Итак, выносливость, выдержка, смекалка помогли ему одолеть соперника.
- Недурственная забава у египтян – дерясь на палках, можно и к мечу привыкнуть.
- А вот если бы вместо палок были настоящие мечи!
- Тогда это перестало бы быть игрой, Алким!
- Я слышал от старых воинов эпирских, что среди италийских варваров есть такие, которые временами забавляются, заставляя рабов биться меж собой насмерть. Проигравшие становятся жертвами их богов, - сказал Конон. 
- На то они и варвары, Конон!
Рядом с эпиротами зашумели. Какой-то сборщик податей повздорил с грузчиками. Распутные женщины, распивавшие с мужчинами пиво, равнодушно цедили из кружек. Иолай потребовал тишины. Туземцы злобно обернулись. Тут появился услужливый хозяин, который, предвидя погром, пожелал его не допускать и набросился на спорщиков, крича на них по-египетски. Он прогнал туземцев, бесцеремонно тыча им в спины дощечкой, а затем выпроводил и бесстыдниц.
Зазвенели сребреники:
- Лучшего вина, хозяин, и лучшей снеди к нему!
Когда принесли сосуд с критскым вином и разнообразной едой, вернулись к разговорам об играх. Все находили египетские состязания необыкновенными.
- Мне всё больше начинает нравиться Египет! – изрёк Аттегрион. – Чудесная страна! Какая новизна нравов!
- И какое обилие во всём! – добавил Иолай, отрываясь от соуса.
- Здесь устроили настоящий Элизий на Земле!
- Мы в Александрии! – молвил Акамант. – А настоящий Египет, говорят, начинается за Канопским рукавом. 
- Да, Египет – это не Александрия, Египет – это Нил, - изрек Конон, - Нил!  Волшебная река, кормилица волшебной страны! Скоро мы узрим одно из чудес, друзья. Посреди жаркого лета, под палящими лучами Солнца эта река сначала мелеет, чуть ли не обнажает дно, а потом вдруг наполняется водой!
- Это происходит не вдруг, как ты сказал, Конон, не само по себе, а по священной воле Фараона, которому послушно всё в этой стране, - по выражению лица Аттегриона было непонятно, говорит ли он всерьез или позволяет себе подшучивать над величием Сына Солнца.
- Так не предстоит ли нам путешествие по этой дивной реке? – спросил Иолай. – Поговаривают, что Фараон передумал отправлять нас в Киренаику, и, значит, нам уготовано только одно поле для испытания на верность и воинское мастерство – Эфиопия!
- Получается, мы своими глазами увидим все эти чудесные оазисы среди песков, пышные долины и богатые гробницы царей? А, пройдя все пороги, доберемся до истоков Нила, где стоят чертоги самого Гелиоса и где богиня Эос роняет обильные слезы?
Это был вопрос Олимпика. Он был младше своих товарищей, которые имели обыкновение благодушно подтрунивать над ним за его простосердечие.
- Непременно мы узрим все эти примечательности, Олимпик, - отвечал Аттегрион, - но нам посчастливиться также ощутить на себе укусы насекомых, ползающих, летающих и плавающих, паразитов, пьющих кровь, нам повезет увидеть речных коней, в широкую пасть которых может запросто поместиться фелюга, зубастых зухосов, которые, говорят, охотясь на людей, способны пробить днища кораблей! И, наконец, на порогах нас будут ожидать троглодиты, питающиеся человечиной! Это и впрямь увлекательное будет путешествие!
- Клянусь палицей Геракла, Олимпик привьет этим троглодитам благонравие! – воскликнул Иолай, и все засмеялись.
- Однако, вам не кажется, друзья, что, если вместо Киренаики нам Эфиопию выберут для ратных испытаний, то этим самым нам будет оказано меньшее доверие? – подал голос Алким. - Насколько мне известно, киренцы – народ непослушный и воинственный, много лет противящийся власти Египта, чего не скажешь об эфиопах.
- Не следует недооценивать незнакомые нам племена, Алким. Эфиопы одно время владели Египтом – а это о многом говорит. Земли за порогами, говорят, обширны и неизведанны, так что их страна может таить в себе большие силы, - возразил Аттегрион.
- Я бы предпочел идти на Кирену и иметь дело с эллинами, чем, поднимаясь верх по Нилу, углубляться в неведомую варварскую страну, - задумчиво проговорил Тиреон.
- Да! В Эфиопии больше чем с врагом и их варварскими уловками нам придется бороться с немыслимой жарой и болезнями! – согласился с Тиреоном Акамант.   
- Но не упустите из виду, что в Эфиопии столько золота, что им можно вымостить все улицы Александрии! – Иолай неспеша отпивал вино .
- Золота здесь и без того много!
- Хм, но здесь оно дешевле серебра!
- Не удивительно – это Египет!
С улицы раздался гул голосов. В кабак ввалились смуглолицые египтяне, среди которых были недавние спорщики. Они опять попросили дать им хмельной ячменный напиток, уселись за соседний столик и принялись тараторить, косясь на эпиротов. Это были те из египтян, что перебрались в Александрию из деревень на Ниле. В городе они работали на стройках.  Конечно, им приходилось подчиняться управляющим из греков, они понимали и говорили по-гречески, но все же относились к грекам не совсем дружелюбно. Например, они никогда не позволили бы себе сесть рядом с эллином или питаться одной с ним пищей. Посуда, использованная эллином, считалась оскверненной, и пользоваться ею было нельзя. Заносчивая отчужденность этой деревенщины выводила эпиротов из себя. Для народа, облагодетельствованного человеколюбием эллинов, было бы пристойнее вести себя смиренно и учтиво! «Уж не милее ли были для вас персы?!» - поддел аборигенов Иолай, не выдержав косых взглядов и тарабарщины. Этот выкрик послужил сигналом к неизбежной свалке. Египтяне накинулись на греков. Завязался кулачный бой, поднялся грохот опрокидываемых столов, скамей и бьющейся посуды , посыпались проклятия и ругань на разных языках. Хозяин заведения со своими дюжими сыновьями и племянниками принялся выталкивать вон незадачливых задир. Ведь он старался услужить щедрым грекам. Под конец свалки в таверну забежали Леоннат и Эврипеон.
- Мы опоздали? – спросил Леоннат, подставив ногу какому-то кривоносому египтянину, который вывалился на улицу и растянулся в пыли.
- И вновь упустили всё самое интересное! – Эврипеон задорно поддел другого бедолагу и тот, ища опору, ухватился за дверь, сорвал ее с петель и вместе с ней оказался на улице.
- Не сокрушайся, друг мой, - молодецки улыбался Конон, - в ночной Александрии нас ждет еще много приключений!
- У меня кулаки все еще чешутся! – гремел Иолай.
- Приостынь , друг мой Иолай, - изрек громко Аттегрион, - друзья! – ещё громче крикнул он. -Усмирите в себе желание пустить в ход кулаки. Мы воины, не к лицу нам устраивать потасовки с александрийскими забулдыгами.
- К тому же, - заметил Тиреон обыденным тоном, - среди нас нет Пирра, не пора ли приступить нам к поискам его?
- Как? Нет Пирра, а целый час мы сидим трапезничая, и не замечаем , что среди нас нет нашего царя! – и эпироты все как один бросились на улицу – хозяин едва успел подставить руку под серебряные.

***
Луна, необыкновенно большая в южных широтах, полная, нависшая над городом, заливала фосфорическим светом пустынный переулок, куда забрёл Пирр. Каким-то образом он оказался в одиночестве, либо отстав от друзей, либо опередив их. Тени, мелькнувшие в подворотне, заставили эпирота притаиться и взяться за рукоятку короткого меча. Пирр знал, что в Александрии, как и в любом другом крупном городе, возможна встреча с разбойниками, а посему он счел нужным быть настороже. И вот послышались крики и шум борьбы. Пирр обнажив меч, бросился за угол. Двое: рослый эфиоп в набедренной повязке и тщедушный калечный эллин в лохмотьях выкручивали руки девушке в богатом одеянии. Она не давалась и звала на помощь . Неожиданное появление Пирра заставило бродяг отказаться от своих преступных намерений, с первого взгляда они поняли что перед ними стоит искушенный боец, которому нет смысла противостоять. Грабители растворились во тьме, исчезли, но Пирр не убирал в ножны меч. Девушка, поправляя на себе хитон, бросилась к спасителю, благодаря его. Ее произношение и внешний вид, несколько отличный от обличья египтянок, выдавали в ней уроженку Междуречья.
- Великие боги послали тебя, незнакомец, на помощь мне!
- Но как же они допустили, чтобы ты, судя по всему, жрица, оказалась в этих глухих переулках без сопровождения? – Пирр, легонько придерживая спутницу за локоть, уводил ее в сторону более оживленных улиц.
- Ты прав, о спаситель мой, я жрица из Вавилонии. Я была на играх а после их окончания отстала от шествия. Я заговорилась с соотечественником моим, Алтасаром, а когда заметила, что подруги ушли без меня, побежала вдогонку за ними и, конечно, заблудилась. Ведь в город я до сего дня не выходила. Прошу тебя, незнакомец, не оставляй меня. Здесь, кажется, в каждом углу таится угроза. 
- Я не оставлю тебя и провожу до ворот дворца. Но как ты войдешь туда ночью?
- Начальник стражи и караульные знают меня, да и подруги должны, наконец, хватиться. Благодарю тебя за заботу, о спаситель, рядом с тобой я чувствую себя словно под охраной всей царской стражи!
Глаза вавилонянки мерцали, отражая свет луны. На груди ее звенело ожерелье из серебряных монет. Белоснежный хитон был охвачен по тонкой талии затейливо орнаментированной опояской.
- Нам стоит познакомиться – ты через слово вставляешь – о спаситель! – так ведь можно и возгордиться! – шутливо заметил эпирот. – И потом : негоже мне зариться на достояние Фараона. Это он единственный Спаситель.   
Вавилонянка засмеялась – страх понемногу оставлял ее.
- Меня зовут Нин.
- А я – Пирр!
Нин засмеялась еще звонче.
- Только что ты производил впечатление человека скромного, а теперь выдаешь себя за Пирра, победителя игр!
Эпирот улыбнулся.
- В темных переулках Александрийских окраин и жрица может заплутать, и  олимпионик.
- Как? Ты действительно Пирр, царь Эпира?
Пирр кивнул головой. Он продолжал зорко поглядывать по сторонам. Но улицы постепенно становились более широкими, более освещенными, людными, и Пирр, наконец вложил меч в ножны. Люди веселились, пели. Время от времени встречные приветствовали Пирра и Нин, но те, отвечая улыбками, учтиво отказывались от приглашений присоединиться к увеселениям и продолжали путь.   
В глазах Нин сияли лукавые огоньки.
- Сам царь, герой войн, победитель игр, охраняет простую жрицу Нин! Воистину, дивная ночь!
- Да, дивная! Я удостоился такой хвалебной речи, какая не посвящалась пожалуй никому из диадохов! Нин, мне лестны твои слова, но… поскольку ты жрица и , скорее всего, прорицательница, я бы хотел, чтобы ты заглянула в мое будущее.
- О, мой герой, Я еще не обладаю всем тем мастерством, которое необходимо для прорицаний. Я не смогу заглянуть за завесу, за которой скрыта твоя судьба, а говорить наугад, нарушая жреческие установления, я не осмелюсь.
Некоторое время они шли молча. Впрочем, гомон и музыка, смех и восклицания, царившие на ночной Большой улице, заглушили бы любой разговор. Но вот они пересекли улицу. Близились дворцовые укрепления. 
- Ты, Пирр, наверняка обращался раньше к предсказателям? – спросила Нин. – Как же тебе, царю Эпира, не воспользоваться было оракулом родной Додоны?
- Я обращался к Великому Дубу. Это было на третий год после моего возвращения в Эпир из Иллирии. Стояла осень. Я мысленно спросил, смогу ли я возвеличить свое Отечество, и выбрал один жёлудь из нескольких предложенных мне. На мою радость, Он оказался здоровым, цельным, но томур долго вертел его в руке, рассматривал, одновременно прислушиваясь к говору листвы Дуба. Предсказание оказалось благоприятным, правда жрец обронил туманные слова о том, что мне стоило бы опасаться старух.
Нин замедлила шаг, слушая Пирра.
- Что бы могло означать это иносказание? – вопрошал Пирр. – Старуха – это бедность, забвение?
- Возможно, - глянув на спутника, ответила Нин, - в таком случае, не расставайся с богатством и славой, Пирр.
Наконец, спутники приблизились к стенам дворца. Чуть поодаль от стены стоял двухэтажный дом с пекарней , и к удивлению Пирра, Нин направилась туда.
- Да, так и есть – пекарня, всё как говорила Клеотида… Значит, мы правильно идем.
Пирр хранил молчание, следуя за Нин ; недоумение не оставляло его
Нин обернулась к нему:
- Пирр, видишь вон то высокое здание за стеной?
- Да, Нин.
- Там мое жилище, которое я делю с другими жрицами.
- Однако мы идем в другую сторону, к пекарне.
- Не удивляйся , Пирр, не успеет Луна сойти с купола храма Диониса, - Нин кивком головы указала на ночное светило, - как я окажусь уже в своей келье.
- Разве у тебя есть крылья, чтобы так быстро добраться до пристанища своего?
 Они остановились.
- Пирр, за короткое это время я успела привязаться к тебе, и потому буду правдива с тобой. Из этой пекарни во дворец ведет подземный ход.
- Осторожнее, Нин! Не делись доверенным тебе с мало знакомым тебе человеком!
- Чутье подсказывает мне, что тебе можно доверять.
Они молчали, словно не желая расставаться друг с другом. Тут Нин, повинуясь некоему внутреннему порыву, подалась к Пирру.
- Ты ждешь от меня предсказаний, и я всё же не могу отказать тебе. Скромные познания мои, надеюсь, позволят мне озарить хоть на миг твоё будущее.
- Я могу пройти с тобой?
- Скажу страже, что ты мой сопровождающий! – решительно изрекла Нин. -  Охрана сейчас небдительна, караульные порой спят на посту.
- Это нарушение устава! Будь я начальником стражи, я бы с них строго взыскал!
- Уверена в этом, - засмеялась Нин, - но стражникам, похоже, повезло, что над ними не стоит Пирр!
Они подошли к неприметной двери, Пирр постучал. Как и ожидала Нин, сонный привратник, узнав жрицу и поворчав, пропустил ее вместе со спутником. Он не удосужился даже глянуть на Пирра, а торопливо прикрыл толстую дверь на цепь и, сев на какую-то чурку и опершись спиной о стену, уснул – видимо, ему не терпелось досмотреть какой-то приятный сон. Пирр укоризненно покачал головой, глядя на такого небрежного караульного, но Нин потянула его за руку. Они спустились в подвал пекарни. Там их встретили подруги Нин – похоже, они увидели ее из окна кельи и поспешили навстречу. Одну, гречанку, звали Клеотида, другую, египтянку, – Перечет. Жрицы радостно приветствовали друг друга. Нин представила подругам Пирра и красочно описала историю своего спасения. Девушки с благодарностью воззрились на пришельца. Общество мужчин им было запрещено, а потому к восхищению героем примешивалось чувство страха. Нин объяснила им, зачем она запустила к себе Пирра. Троица жриц торопливо ступила в затейливый лабиринт подземных переходов и направилась к лестнице, ведущей наверх. Пирр тоже прибавил шагу и не отставал. Девушки вполголоса ворковали о чем-то. Светильники на каменных сводах чадили, освещая дорогу, местами звонко капала сверху вода; откуда-то сквозь толщу сводов доносились приглушенные голоса – словно где-то невдалеке, в подземных залах распевали торжественные хоры. Это был загадочный мир. Наконец, жрицы и их спутник достигли витой лестницы, по которой поднялись до вершины башни, где и располагалось скромное жилище этих непорочных девушек. Они отважились на нарушение правил, приведя к себе мужчину, а посему облегченно вздохнули, замкнув за собой дверь.
В каком же таинственном уголке огромного царского дворца очутился Пирр?
Царица Береника, желая содействовать супругу в деле укрепления государства, искала пути к созданию нового культа, общего для всех народов Египта, с общими духовными нормами, обрядами и служением. Жрецы из храмов Египта, Междуречья и Эллады, служители разных верований, богословы съезжались в Александрию и селились в одном из уголков дворца. Им предстояло найти одну дорогу к Божеству, упорядочить представления о высших силах, о добре и зле, о человеке и его предназначении. К тому же, из непорочных жриц создаваемого культа Береника готовилась выбрать невесту для сына своего, Птолемея, которого она желала видеть законным преемником власти в Египте. Этим она сблизила бы народы и уберегла бы династию от кровосмесительных браков и постепенного вырождения. Нин и Перечет имели греческие имена. Нин звалась Афродитою Белестихою, а Перечет – Дидимою.
Девушки раздули огонь в светильниках. Комната наполнилась необычно ярким мерцающим  светом. Перечет и Клеотида помогали Нин. Вавилонянка повелела Пирру отстегнуть ножны с мечом, отложить их и сесть на ковер. Затем она прошла за занавеску, потом вернулась с расшитой золотыми нитями повязкой на голове. Произнося заклинания на родном языке, она окурила жилище дымящимся ладаном, затем, передав чашу с ладаном Перечет и Клеотиде, она опутилась коленями на край камышовой циновки. Ясным проницательным взглядом заглянула она в глаза Пирра и положила мягкие руки свои на раскрытые ладони эпирота, прикрыла глаза, помолчала.
- Ты полон жизненной силы, о Пирр, она бурлит в тебе ! – произнесла через некоторое время Нин, не открывая глаз. - Ты объят желанием затмить собой всех прежних героев. В походах и боях добыв победы, ты и отчий край возвеличить желаешь, и в пределах, тобой завоеванных, установить благодатный мир, покой, созидательный труд, изобилие. Правда, тебе досталось наследство, несоразмерное твоим желаниям. Александру сам Зевс, и само Время содействовали, тебе же придется рассчитывать на собственные силы. Но дерзай же, Пирр! Следуй за своей мечтой! Будь верен порывам честного сердца твоего, не измени покровительнице богине своей, и тогда подвиги твои и победы навсегда останутся в памяти народов как великие свершения, потомки будут славить твое имя, ставя его в один ряд с именами Ахиллеса, Диониса и Геракла.
- О Нин! – воскликнул Пирр. – Ты всколыхнула пламень мечты моей, который улегся было, приутих от череды неудач, ты укрепила во мне веру в счастливую судьбу!
Эпирот попытался было привстать, но она простерла к нему руку – он неловко качнулся в сторону и присел обратно.
- Сиди, Пирр. Кружится голова? – ее глаза излучали загадочный свет
- Да.
- Возьми мой оберег, Пирр, - она протянула ему фигурку из пальмового дерева, - он оградит тебя от злой воли недругов и завистников. Храни его в чехле и знай, что, если он потемнеет, то следует быть очень осторожным…
Вавилонянка продолжала говорить, от ее нежного щебетания приятная истома разливалась по телу Пирра. Сон легкой дымкой затягивал сознание…

Глава 11. В дивных чертогах   
С террасы дворца Птолемеев было видно море. Еще недавно его сапфировую безмятежную гладь ласкал добрый взгляд прекраснокудрой Эос. Теперь богиня зари уступила место золотой колеснице Солнца, которая взбиралась все выше в небо. Привычная жара овладевала поднебесьем.
Стража пропустила Пирра во внутренний открытый двор. Середину этого широкого двора занимал бассейн с плавающими в нем рыбками. Благоухали цветы в вазах, над тумбами широко развели в стороны свои листья ухоженные , в один рост, приземистые финиковые пальмы, образуя прохладную тень под собой; в этой благодатной тени можно было укрыться от палящих лучей Солнца. Людей во дворе в этот ранний час оказалось много. Они стояли отдельными группками и негромко переговаривались.
Первыми , кто привлек внимание Пирра, были Береника и Антигона. Они стояли, беседуя, близ фонтана и при появлении эпирота, повернули к нему лица . Обличье царицы производило свое обычное чародейное воздействие. Прическу Береники завершала изящная золотая корона, имевшая вид коршуна с распростертыми крыльями. Пирр перевел глаза на Антигону. Светлокожая, с небольшой грудью, длинноногая, юная македонка безупречно вписывалась в каноны красоты по-египетски. Широкие синие глаза были обведены темной краской. Завитые волосы девушки были убраны в сетку из серебристых нитей. Мать и дочь тепло улыбнулись гостю, который приветствовал их с неподражаемой  учтивостью. 
Птолемей стоял в одиночестве невдалеке от мужчин, занятых неспешной, но важной беседой. Среди них были боевые командиры, приближенные царя, его советники, родственники. Пирр узнал Акротата, угрюмо раздумывавшего над каждым словом, неунывного и не знающего суеты Панталеона, советника Манефона ,флотоводцев Тимофея и Фидона. Нектанеб, наследник фараонов, названый брат Птолемея, увлеченно рассказывал что-то Магасу, приходившемуся пасынком правителю.
Пирр поприветствовал мужей, проходя мимо них, и подошел к Птолемею. Фараон был одет просто. На нем была короткая белоснежная туника, золоченый пояс, кудри на львиной голове охватывала шелковая лента. 
Птолемей дружелюбно оглядел Пирра и кивнул в ответ на приветствие вскинутой рукой. После обычных для приятельской встречи расспросов Птолемей надолго взял слово. Слуга налил в хрустальные чаши вина и отошел.
- Из всех соратников Деметрия ты , Пирр, представлялся мне самым сильным а посему самым опасным. Ты громко отличился при Ипсе, ты прилежно охранял владения Деметрия в Греции, доставляя немало хлопот и Кассандру, и мне. Порывы твоего сердца, молодого, пламенного, возвеличенного мечтой о славе, Деметрий умело направлял в угоду своему неуёмному честолюбию. Ты прибыл сюда, в Египет, заложником, другом врага, который вновь силён, который готовит мне напасти и навязывает свою волю, угрожая войной. Он вынудил меня пойти ему на уступки, а взамен отправил сюда тебя. Но , пожалуй, это был опрометчивый для него шаг. Не врагом, но другом стал ты мне. Ты полюбился мне, моей семье, многим людям в этом дворце. Ты воздержан, учтив и отважен. Ты сын мой, и пожалуй, даже к родным сыновьям своим я не испытываю такой любви, как к тебе. Будь , к примеру, я не правителем Египта, а отцом простого македонского семейства, добывающего себе пропитание в охотах и набегах на соседей, я больше всего гордился бы тобой. В тебе есть то, что на старости лет может наполнить отцовское сердце гранитной верой в благочестивое и безбедное будущее рода
- Отец мой, я признателен тебе за добрые слова обо мне. Бывший покровителем мне и соратником Деметрий решил сделать из меня предмет обмена и залога, он воодушевился от побед во Фракии, Киликии и Палестине и перестал нуждаться во мне. Что ж, на то его воля, воля покровителя. Я безропотно подчинился ей, хоть мне и тяжело было отказаться от борьбы, хоть я представлял Египет тюрьмой мне и моим друзьям . Но здесь, в Александрии нас окружили теплотой и вниманием,  меня пленила волшебная страна, меня удивило то, что забота о благосостоянии страны занимает правителя больше, чем честолюбивые устремления завоевать мир и себе одному добыть все наследство Александра.
Слова Пирра, как всегда искренние, понравились Птолемею. Он улыбнулся, но словно вспомнив о чем-то, задумчиво отвел глаза в сторону. Воспоминания об ушедших днях молодости, о временах великого свершения вызвали в нем легкую грусть.
- После Граника и Исса, после боев в Азии, после изнурительных осад Тира и Газы Египет показался нам местом отдохновения . Эта страна встретила Александра смиренно, без вражды. Она словно ждала своего героя и охотно , без принуждения , признала его сыном Амона и законным правителем. Именно здесь , в Египте, Александр впервые осмыслил свое истинное предназначение: свершаемый поход перестал быть для него простым набегом за добычей, борьбой за трон Азии – он проникся великой мыслью объединить народы, и за этой мыслью поспевали лишь немногие из нас , его спутников и боевых товарищей. Мы шли за ним, а он вёл нас все дальше и дальше. За каждым новым горизонтом перед нами распростирались все новые земли, и не было края Ойкумене. 
Пыл его неукротимого сердца, влекомого великими замыслами, не смог растопить холод сомнения в душах друзей, - тут Птолемей сокрушенно выдохнул, - побежденная  Азия околдовала нас, вовлекла в мир роскоши , и мы заботились лишь о сохранении захваченных богатств. Когда воины начинают печься каждый о своем благе, войско теряет единство. Изможденный  Александр оставил нас, вознесся на Олимп, и тогда мы , друзья его и соратники, вдруг посмотрели друг на друга иными глазами – в них не светился прежний задор, не искрилось дружелюбие, которым мы упивались во время тягот долгого похода – теперь это были настороженные глаза хищников, потерявших вожака и готовых добывать себе власть и как можно большую добычу , не считаясь ни с чем. Никто после Александра не мог объединить нас – ни сын его, ни брат Арридей, ни мать Олимпиада – потому-то держава Героя и распалась подобно тому , как обрушается кровля недостроенного жилища.
Помню, как горячо спорили за обладание Вавилоном – этот город представлялся многим пупом земли , средоточием мира, местом тысячелетней резиденции царя царей. Когда же я изъявил желание стать соправителем Египта , диадохи сочли это проявлением небывалой скромности и не медля удовлетворили мою просьбу. Они не знали, что эта страна обворожила меня с первого взгляда, что я грезил о возвращении сюда все дни, как завершился поход в Азии. Здесь у меня оставалось много друзей, в египтянах я увидел людей, превозносящих труд и еще более превозносящих царей, если те оберегают этот самый труд. Я решил: пусть не во всем мире, пусть на одном только из его уголков, можно взяться за воплощение мечты Александра и построить царство изобилия, согласия и мирных трудов.
Слуга вновь подлил вина в чашу и устранился неслышной тенью. Птолемей продолжал:
- Конечно, этот народ пока чужд нам , эллинам, далек от нас. Пройдет не одна сотня лет, прежде чем чувство общности возобладает в людях над зовом крови, приверженностью к обычаям своего только племени. Египтяне изнемогли от войн, жестокостей и унижений. Теперь им даровано спокойствие, ничто не мешает феллахам работать на земле, вражьи копыта не мнут их нивы, никто не отбирает у них последнее и не принуждает к рабьим трудам, не попирает их веру. Боги благоволят моему царствованию – даритель жизни Нил исправно орошает великую Дельту, и земледелец который год подряд не сетует ни на избыток воды, ни на ее недостаток.
Теперь следует обеспечить надежную защиту страны. Мои соперники давно стремятся отобрать у меня Египет. Никто из диадохов, ни Кассандр, ни Лисимах, ни Селевк, ни тем более Деметрий – не готов отказаться от восстановления границ Александровой державы. Больше хлопот доставляет Деметрий, этот владыка морей. Казалось, под Газой я преподал хороший урок этому выскочке и навсегда отбил желание иметь дело со мной, но он вернул должок в саламинской битве кораблей. Признаюсь, мне и моим полководцам тогда помешала недооценка врага. Он силён, и в войне понимает толк. Однако что побуждает его к походам, боям, метаниям от одного берега к другому? Лишь тяга к непомерной славе, желание затмить блеском даже самого Александра. Истинному владыке приличествовало бы иметь и мирские цели, заботиться о подданных, заниматься строительством. В борьбу диадохов он вовлечен как в некую игру; не здравый рассудок направляет им, а капризы баловня богов. Но небеса не могут долго благоволить легкомыслию. Придет час, и Деметрий уйдет в бесславии , не выстроив убежища внутри своей души, забытый миром и богами…
Пирр соглашался с Птолемеем. То были слова прозорливого мужа, а не досадливое сетование на сильного и опасного врага.
 -Деметрий не умеет быть верным и постоянным , - продолжал Птолемей, - хотя союз с Селевком был бы ему чрезвычайно выгоден, он умудрился вновь поссориться с царем Сирии. Однако это не может не радовать меня. И я вздохнул с облегчением узнав о размолвке соседей.
Птолемей посмотрел на Пирра , на этот раз с заботливым сопереживанием.
- Ты слышал о Деидамии ? Деметрий отдалил от себя твою сестру. Он поселил ее в одном из городков Кипра, где она угасла в цвете лет своих, обреченная на недостойное для царицы существование . 
Грусть отразилась на лице изгнанника при этой новости, но потом она сменилась негодованием .   
Густые брови Пирра сошлись над переносицей, сузившиеся глаза , в которых запылал гнев,  придали лицу молодого эпирота гранитную суровость, изобличавшую натуру сильную и непреклонную
Пирр вспомнил хвастливые речи бывшего друга, высокомерное послание в Тиринф, надменные повелительные строки.
- Я давно опасался , что Деидамия может стать жертвой порочных склонностей Деметрия, - сказал Пирр, -  в душе своей он питал необъяснимую вражду к семье Эакидов. Деидамия была навязана ему стариком Антигоном, она стала лишь одним из знаков царской власти , она не интересовала его ни до, ни после женитьбы. Мне жалко сестру – некогда она готовилась выйти замуж за сына Александра Великого, готовилась стать спутницей владыки мира, но стала игрушкой в руках венценосного озорника. Деметрий не похож на своего отца. Я сохранил об Антигоне Одноглазом добрую память. Он был искренен в привязанности и доброжелательстве к верным своим соратникам. Он привержен был справедливости. В ответ я бескорыстно, преданно бился за дом Антигонидов в Азии и в Греции, я был соратником Деметрию, но он, в отличие от отца своего, лишен прямодушия и цельности натуры. Холод недоверия разделял нас, он хотел видеть во мне всего лишь послушного исполнителя своих желаний. В Пелопонессе я по своей воле перешел от обороны к наступлению и добился успехов, но… это вызвало у Деметрия скорее раздражение и опаску, нежели отраду за верного соратника . И , наконец, он обозлился на Деидамию за Троаду, посмевшую отказаться от предложения Селевка и тем самым лишившую его доверия сирийского царя.
- Пороки обуревают душой Деметрия, - отозвался Птолемей, - но в желании покарать его за преступления мы не можем уповать лишь на справедливый суд небес. Бессмысленно ожидать того, что он перестанет нарушать мир на берегах Серединного моря. Рано или поздно между царями и Деметрием начнется новая большая война. И на этот раз ты, Пирр, будешь не на его стороне, - фараон пламенно  заглянул в глаза собеседника, - могу я довериться тебе?
- Да, отец мой. Я считаю себя свободным от каких-либо обязательств перед Деметрием, - выпрямился Пирр.
- Я нуждаюсь в твоем воинском мастерстве .  Египет окружен врагами, повсюду мне оказывают противодействие. На севере Спарта и Родос хранят верность в дружбе, но они и  города в Малой Азии находятся в тесном вражьем окружении. Моим кораблям перекрыт доступ к Византию и Синопу. На востоке силен Деметрий, сейчас, несмотря на свою непостоянность и неосновательность, он действительно силен как никогда, а посему следует избегать открытого с ним столкновения.  К тому же, мне непонятно, как поведет себя Селевк. С одной стороны, он явно побаивается Деметрия, но, с другой, избегает союзничества с Египтом, а это позволило бы нам совместными усилиями изгнать, наконец, Антигонида из Финикии и Кипра.
Я могу смело направить свои отряды на запад , на Кирену, где местные греки вновь взбунтовались и зовут на помощь Деметрия. Следует опередить его, иначе он, расставив повсюду войска, будет грозить Египту и с севера, и востока, и с запада. Есть еще одна сторона света, которую мы не должны обделить своим вниманием – это юг, Эфиопия. Могущество тамошнего царя Аманибакхи растет. Он безжалостно расправился с законными наследниками трона - он установил в Эфиопии жестокую тиранию. Он уже тревожит набегами Элефантину. Этот царь, Аманибакхи, намерен возродить былое величие Египта; по его словам, египтяне и эфиопы люди общего корня, а посему справедливой в Египте была бы власть кушита, нежели эллина. Говорят, Аманибакхи хочет провести в Фивах некий магический обряд, грозящий страшными последствиями для всего мира. Нам, эллинам, это может показаться потешным и не достойным внимания, но если верить жрецам Амона, намерения Аманибакхи действительно таят тяжкие бедствия для людей. В его окружении есть сильные чудодеи, а если вспомнить, как эти самые чудодеи-маги во времена Камбиза одних персов развеяли в прах, заманив в пески пустыни, а на других наслали безумие, после чего те набросились друг на друга и занялись людоедством – пропадает всякое желание не принимать в расчет угрозу с юга. А потому нам следует поставить надежный заслон у первого порога, а при случае – и завладеть вторым порогом – говорят, второй порог более удобен для защиты, а область между порогами – Арминна – богата золотоносными рудниками. Уж если Аманибакхи вспомнил о давних правах Эфиопии на Египет, то и я, правитель Египта – могу предъявить ответные притязания на Эфиопию, как на вечную данницу Египта . Со стародавних  времен Эфиопия возлагала к ногам фараонов золото и драгоценные камни, страусиные перья и слоновую кость, благовония и черное дерево. Скот и выносливые рабы пригонялись с юга.
Что ж, я бы не отказался восстановить былое. Но , пожалуй, не стоит обращать в рабство эту страну. Мы ограничимся Арминной, а на трон Эфиопии посадим друга Египта из числа наследных соискателей на власть. Не сомневаюсь в нашей победе. Нас , эллинов, не запугать чудо- действами и черными заклинаниями; в открытом бою нам мало кто может противостоять. Поход на юг возглавит Панталеон, а ты, Пирр, будешь правой рукой ему в этом деле и заменишь его при случае – он все-таки не молод. Итак, Пирр, ты готов выполнить мое поручение?
- Я готов исполнять твою волю , отец. Твое доверие окрыляет меня. Я рад испытать себя в новом деле. Я рад приносить пользу стране, меня приютившей.
В глазах Птолемея теплилась отеческая привязанность.
- Сын мой, подобно Героям из древних сказаний, ты одухотворен мечтой, ты жаждешь подвигов. Вот что я надумал, Пирр, такого воителя как ты, должна ждать из похода благоверная.
 Пирр, не ожидавший такого поворота событий , не нашелся, что и сказать, и молчал в удивлении .
- Почему бы тебе не жениться перед тем, как идти на юг? Посмотри на нее…
У Пирра перехватило дыхание. Ему вдруг показалось, что Птолемей предлагает ему в жены Беренику. Он встретился с взглядом царицы и вновь замер в благоговейном трепете
- Она давно питает к тебе нежные чувства, Пирр. Ты покорил ее своим обаянием. Она трепетна как лань, скромна, преданна, она из таких девушек, которые выбрав мужчину, забывают о существовании других, ее удел - стать благочестивой хранительницей очага, доброй, заботливой матерью, надежной опорой мужу.
Пирр, наконец, понял, о ком идет речь, и, тая смущение, перевел взгляд на Антигону. Большие выразительные глаза девушки излучали признание.
- В моем дворце многие нашли прибежище, - продолжал между тем Птолемей, - в полисах Греции и в царствах не утихают раздоры, и молодые люди из побежденных партий бегут кто в Антиохию, а кто – таких большинство – в Александрию. И среди всех этих юношей ты, Пирр, производишь на мою семью самое благоприятное впечатление, мы замечаем, что доброта, отвага, прилежность есть твои природные черты, ни словом, ни делом ты не порочишь свою отчизну, Эпир, и уже по тебе, по товарищам твоим, столь же воздержанным и благовоспитанным, судят о нравах в ваших краях – значит, воистину Эпир – прародина отважных дорийцев – хранит верность древним праведным обычаям.
- Я сочту за  большую честь – породниться с царственным двором Птолемеев, - с готовностью отвечал, придя в себя от неожиданности , Пирр, хоть его и не оставляло волнение.
Тут внимание людей привлекли два мальчика лет десяти и восьми , - оба Птолемеи, оба наследники, только один из них, младший, был сыном Береники , а другой, старший, по прозвищу Перун , был сыном Эвридики. Они появились во дворе со стороны палестры. Перун подставил подножку братцу, и тот, еле устояв на ногах , воскликнул:
- Перун, это подлость! Мы ведь не на ристалище и закончили игру!
- Ты должен быть готов к бою всегда!
- Да уж, с тобой надо всегда держать ухо востро!
- Так берегись же! – и Перун толкнул Неженку в бассейн.
Слуги в страхе бросились за младшим Птолемеем, Береника обеспокоенно подалась к бассейну, Магас и учитель принялись отчитывать Перуна, на что тот отвечал сердитым бурчанием, Птолемей-отец, качнув головой, принялся сетовать на необузданный нрав сына, говоря: «В нем сидит демон» . Одна Антигона среди всеобщего шума не сводила глаз с Пирра.
 
***
Наступило лето. Фараон, проведя обряды, царственно разрешил Нилу разлиться. И великий кормилец, послушный указанию Сына Солнца, устремил потоки воды на черную иссушенную землю, заливая всю долину реки.
Птолемей счел нужным приблизить Пирра к себе, связать его узами родства. И вскоре после разлива Нила Пирр женился на Антигоне. Это была дочь Береники, которую та родила до брака с Птолемеем от одного знатного македонянина по имени Филипп. Похожа она была на мать, но только в движениях ее отсутствовала живость, присущая Беренике – словно какая-то болезненность сковывала ее.
Девушка не переносила жары, ее молочно-белая кожа страдала от палящих лучей солнца; во время процессий или обычных прогулок служанки держали над нею зонты и махали на нее опахалами. Живостью Антигона не отличалась, избегала увеселений, посвящая свободное время чтению и игре на лютне. Она умела поддержать разговор, предпочитала слушать, но в иные минуты была способна на страстные откровения. Пирра она приняла всем сердцем, он стал для нее царем ее мыслей, идолом, богом. Пирр, поначалу не помышлявший о женитьбе и Антигоне, затем преисполнился самыми нежными чувствами к избраннице .Ее хрупкий образ вызывал желание защитить ее, оградить от невзгод мира.
После богато обставленных церемоний Пирр с супругой поселился в одном из домов на берегу Мареотиды. Это было красочное предместье Канопа, утопающее в зелени садов, сверкающее белизной построек, овеваемое свежим дыханием озера.
Сразу по прибытии в Канопу
Новобрачные посетили храм Деметры. Пирр следовал за Антигоной и любовался ею: тонкая ткань туники, затянутая узлом на груди, оставляла открытым правое плечо, подчеркивала изящество девичьего тела. Серебряные браслеты бережно охватывали предплечья дочери Птолемея – других украшений она не носила. В святилище Антигона обратилась к богине с просьбой покровительствовать новоявленной  семье. 
Пирр понял, что из всех богинь Антигона более чтит хлебодарную Деметру. «Да будем мы всегда верны в своей привязанности Богине, и да пребудет семья наша в милости у хранительницы!» - шептала Антигона.
День выдался ослепительно солнечным.
Знатная чета молча сошла по ступеням храма к берегу озера. Антигона ступила на белесый мелкий песок берега, наслаждаясь легким ветром, ласковым шорохом воды.
Широкая синяя гладь Мареотиды расстилалась перед нею, манила к себе. Пирр, резвясь, забрался в воду, отвязал одну рыбачью лодку и подтолкнул к берегу. Он подошел к Антигоне, обнял ее, осторожно приподнял и перенес на суденышко. Служанки испуганно сгрудились на берегу, озадаченные тем, что Пирр не пустил к госпоже на лодку ни одну из них. Антигона уселась на утлое сиденье на носу и запустила руку в теплую воду. Пирр греб, легко раскачиваясь телом. Две водяные птицы, маленькие, желтые, остроклювые, с белым оперением на крылышках затеяли игру над их головами, вились, зависали в воздухе, обращенные друг к другу, разлетались в стороны, чтобы потом вновь продолжать забаву. Пирр греб и говорил простые слова, но слова эти словно открывали для Антигоны богатство вселенной. На берегу быстро снарядили барку , украшенную флагами. Двенадцать дюжих гребцов скоро нагнали лодку, после чего барка остановилась на некотором расстоянии от уединившихся новобрачных. Антигоне вдруг стало легко, жизнелюбие мужа било через край и передавалось ей. Она засмеялась над преследователями, почтительно державшимися позади. Она зачерпывала рукой воду за бортом, наслаждаясь ее яркими оттенками, теплыми переливами и журчанием. Пирр выгреб далеко. Он оставил весла и взялся за руки жены. С борта барки на них смотрели почтительно и восхищенно.
С самого утра Александрия изнывала от жаркого дуновения с горячих песков великой пустыни. Несносное пекло разлилось по улицам, и только здесь, на озере, царила прохлада. Но после полудня со стороны моря в ярко-синем небе появилось крохотное облачко. Ветер переменил направление. На барке засуетились. Облако росло и надвигалось на Александрию. Дожди в Египте бывают очень редко, но они налетают внезапно, извергая из туч потоки воды. Поэтому люди на барке встревожились за своих господ. Ветер усилился, подул резкими порывами, покрыл неровной рябью поверхность озера. Пирр как раз рассказывал Антигоне о морском чудище, Персее и Андромеде. Тут порыв ветра закачал лодку, тучи угрожающе охватили полнеба. Антигона встревоженно оглянулась, и Пирр взялся за весла. Барка также поспешила к ним. Не успели молодожены перебраться на барку, как хлынул дождь. Промокшие, но взбудораженные, люди укрылись под навесом. И только гребцы работали веслами, невозмутимо мокли и вели барку к берегу.

***
Вечером Антигона после омовения теплой душистой водой прошла в опочивальню, где ее ждал Пирр. Все опасались, что царица, нежная здоровьем, простудится, попав под дождь. Пирр укрыл ее теплее и поднял  как пушинку . Бережно прижав к груди, перенес на ложе.
- О , как я признательна богам за то, что они свели нас вместе, Пирр! Хвала Мойрагету, сведшему наши пути! Хвала Тихе, ниспославшей великое счастье стать твоею спутницей, о мой Пирр! – призналась Антигона, размыкая объятие и ложась               
- И я, Антигона, безмерно рад быть с тобой!
- До тебя, Пирр, ни один из мужчин не удостоился моего внимания. Я не понимала , в чем заключается назначение самовлюбленных юношей или грубых , невежественных вояк в моей судьбе. Ты  единственный, кто возжег во мне пламень жизни. До тебя герои жили лишь в моем воображении.
- Чьего соперничества стоит опасаться мне , владычица моя? – улыбнулся Пирр, возлегая рядом с Антигоной. – Ты грезила о Тесее, Ясоне, Персее?
- Я сотни раз перечитывала сказания о героях, сотни раз становилась свидетельницей их ярких побед и горьких падений. Они отважны, самоотверженны, находчивы , но и им могут быть присущи черствость, неблагодарность и даже коварство. После многих лет счастливой семейной жизни Ясон изменил Медее, Персей остыл к Андромеде, оставил ее, Тесей бросил свою спасительницу Ариадну на Наксосе, пока она безмятежно спала. Почему даже герои могут быть так невнимательны к любящим их  сердцам?
Жених привстал.
- Они несовершенны. Хоть и потомки богов, они все же смертны , и , как всяким смертным, им свойственны недостатки, - Пирр отвел взгляд от трепетных глаз Антигоны, любознательно мерцавших под длинными ресницами, и поспешил продолжить рассказ о героях, - Тесей , к примеру, оставил Ариадну, потому что не мог противостоять богу Дионису, влюбившемуся в девушку. Ты знаешь, что Ариадна стала женой Диониса ?
- Да. Но герой уступил ее безропотно, без борьбы, без сожаления!..
- Потом , - продолжал завораживающим голосом искусного рассказчика Пирр, - потом Дионис отправился в поход в Индию, и там, в далекой стране, женился на местной княжне, забыв об Ариадне…
 Она не удержалась от восклицания полушепотом: «Вот и боги склонны к изменам!»
- И тогда Ариадна стала возлюбленной Персея.
- Об этом я слышу впервые! – удивилась, взбадриваясь, Антигона и приподнялась на локтях.
- Зевс и Гера даровали ей бессмертие, вечно юная и прекрасная, но обманутая и покинутая, она влюбилась в Персея, героя, напоминавшего ей Тесея. Персей решился ради Ариадны на войну с самим Дионисом, и тот после недолгой борьбы уступил ему свою жену. Жить бы Персею и Ариадне в любви и согласии много лет, но однажды Ариадна , мучимая любопытством,  решила узреть снаряжение героя, и со щита на нее глянула голова медузы Горгоны!
Страх отразился в глазах Антигоны, внимательно слушавшей Пирра.
- Ариадна обратилась в камень, в прекрасную, но безжизненную статую. До сих пор эта статуя стоит в Аргосе близ храма Диониса. Печаль Персея была безмерна. Никто не мог облегчить его страдания , ведь даже богам не под силу обратить назад колдовство медузы Горгоны. Он обратился с просьбой к покровительнице своей, Афине Палладе, прервать его муки, и богиня, полная сострадания, вознесла безутешного Персея к звездам, поместила рядом с прежней возлюбленной Андромедой. Однако  внимательный глаз заметит, что звездный Персей, хоть и близок к Андромеде, но все же смотрит в противоположную сторону, туда, где блещет на ночном небе Нить Ариадны…
Слезинки навернулись на глаза Антигоны, она утерла их, улыбнулась:
- О Пирр, какой же ты умелый рассказчик и… выдумщик! Право,  тебе под силу выигрывать не только на гимназических агонах , но и в состязаниях сказителей-рапсодов! Я готова слушать тебя и слушать!
 Бронзовый светильник испускал ровный , теплый свет. Пирр оглядел Антигону. Прекрасная девушка , возвышенная, благонравная, она желала быть единственной путеводной звездой его жизни. В ее глазах читался вопрос: будет ли он хранить ей верность всегда? Пирр смутился: его еще не покинула тайная страсть, влечение к божественной красоте Беренике, в мыслях своих он дерзновенно мечтал о близости с царицей. Но эти устремления пусты, вздорны, опасны! – одёрнул он сам себя. -  Перед ним его законная жена, любящая его всем сердцем, преданная , не уступающая в красоте ни одной девушке мира, молодая!
Пирр ласково мял ее пальцы:
Словно приход лучезарной весны, что зиму прогоняет,
Так же меж дев озаряет весь мир Антигона!
Пышный хлебов урожай – украшенье полей плодородных,
Слава Египта – звездоокая дщерь Великого Дома!
- начал торжественно декламировать Пирр, а Антигона в восхищении затаила дыхание.
Нет никого, кто б наполнил таким рукодельем корзины.
И не снимает никто из натянутых нитей основы
Ткани плотнее, челнок пропустив по сложным узорам,
Как Антигона, в очах у которой все чары таятся.
Лучше никто не споет, ударяя искусно по струнам,
Ни Артемиде хвалу, ни Афине с могучею грудью.
Стала, прелестная дева, теперь ты женой и хозяйкой;
Мы на ристалище вновь, в цветущие пышно долины
Вместе пойдем и венки заплетать ароматные будем,
Пусть наградит нас Богиня, что путь озаряет, звонкими чадами
Пусть же Киприда дарует нам счастье взаимной любви
А Кронид, наш Кронид –повелитель
Из роду в род благородный навеки нам даст процветанье!

Глава 12. Вверх по Нилу
Итак, Египетское царство стояло перед необходимостью укрепить свои рубежи.
На севере Египет имел надежные точки опоры на Родосе, Крите и в Спарте, владел малоазийскими городами Синоп и Галикарнас, но остров Кипр, этот лакомый кусок, являлся твердыней Деметрия.
На востоке Птолемею противостоял все тот же Деметрий, владевший Финикией. Условная граница между землями, отведенными Египту и Сирии в Палестине вызывала множество недоразумений, порой дело доходило до пограничных стычек. Фараон боялся союза Деметрия и Селевка, и потому он вынужден был отвести свои силы и соорудить укрепления в Синае .      
В этих направлениях Птолемеев двор пока не намеревался переходить в наступление – Деметрий был снова силён, и с ним приходилось считаться. Куда следовало надвигаться без промедления , так это на запад –беспокойную Кирену, где наместники вновь присвоили власть( туда отправили Магаса) , и на юг. Советники смогли убедить Птолемея, что южная сторона таит в себе угрозу, не меньшую, чем та, которая, к примеру, исходит от Деметрия. Страна, располагавшаяся за первым нильским порогом, именовалась Нубия или Куш. Греки называли ее Эфиопией.
Могущество нубийского царя Аманибакхи крепло. Он гордо величал себя помимо всего прочего владыкой Верхнего и Нижнего Египта и не признавал власть Птолемея. Он объединял разрозненные племена под свою суровую длань. От стен Мероэ его власть распространилась по всей Нубии, от Кабуши на юге и до Арминны на севере. Аманибакхи укрепил древнюю столицу страны Напату, подчинил своей воле свободолюбивых маравов и эджаев и тревожил уже пределы Египта. Намерения нубийского владыки были очевидны: он собирался повторить победоносный поход своего предшественника Пианхи, завладевшего некогда всем Египтом, а посему постепенно наращивал свои силы близ первого порога.
Поход против Аманибакхи  дали возглавить старому полководцу Панталеону, прошедшему вместе с Александром Великим всю Азию от Граника до вод великой реки Инд.
Панталеон был родом из (Эордеи ) и приходился родственником Птолемею.  Отважный и хладнокровный боец, он в то же время был весьма незлобив, что было редкостью среди македонян, подобно хищникам рыскавшим по Азии. Тщеславие не владело им. Это позволило ему остаться в стороне от раздоров, в которую после смерти Александра вовлелись почти все видные воины. Мудрое его наставничество рождало привязанность к нему среди подчиненных. Он не кричал, не повышал голоса, не прибегал к скорым расправам, чем грешили многие менее известные, чем он, начальствующие. Бывало старый вояка, увидев, как замешкался какой-нибудь новичок, в спешке забывший закрепить как следует наголенник, беззлобно журил того, говоря, что вот он, Панталеон, подождет, а варвары – вряд ли. Он был строг, но строг по-отечески. Он вдохновлял воинов не грубым окриком , а собственным примером, дельным советом, шуткой или колким замечанием. Эпир был родиной его матери, а посему к Пирру и его спутникам Панталеон проникся особой теплотой, называл их в шутку «дядьями», ценил в них простоту, отвагу и отзывчивость. Эпироты отвечали Панталеону взаимным благорасположением. Пирр благодарил судьбу за возможность совершенствовать ратное мастерство под началом Панталеона …
Войско, выступавшее в поход на юг, было разнородным, в нем служили греки, македоняне, египтяне, иудеи, ливийцы и даже галлы, бежавшие от Лисимаха к Птолемею, и подразделения были сформированы таким образом, чтобы в них были представители разных народностей, которым приближенные фараона старались прививать единство и дружбу.
В войске никто не изнывал от безделья. Вовсю кипела работа. Воины  смолили днища судов, заменяли паруса, поднимали на борта катапульты и другое оружие, доспехи с шлемами, провизию. А потом сотни парусных кораблей, барок, плотов, барж, буксируемых лодками, длинной бесконечной вереницей потянулись по Канопскому рукаву на юг; когда последние суда только покидали александрийскую гавань, головные достигли богатого Навкратиса.
У Гизы взорам воинов предстали загадочные творения египтян – пирамиды.  Эллины, впервые оказавшиеся в этих местах, подались к правым бортам. Из каменистой земли вырастали и вздымались над головами величественные памятники человеческой гордыни. Застывшая геометрия, безмолвная вечность, свидетели времен, когда еще живы были титаны… Спутники Панталеона, народ любознательный, просили причалить к берегу. Сам Панталеон был не прочь подойти поближе к пирамидам, а то и зайти в одну из них, прикоснуться к древним камням. Солнце зависло на вершине одной из пирамид, рассеивая лучи, золотя сооружение. Но старый военачальник переборол соблазны и не поддался на уговоры, флотилия продолжала путь.
- Для чего это построили? – раздавались вопросы. 
- Это гробницы первых царей Египта.
- Значит, это были настолько великие цари, что понадобилось строить для
них такие большие усыпальницы.
- Но как человеческие руки могли воздвигнуть такое?
- Не иначе это творение полубогов-титанов!
Последняя реплика принадлежала Олимпику, который хронистом назначен
был в походе - Птолемей ревностен был в описании своих достижений.
Услышав слова о титанах, Панталеон не замедлил отозваться.
- Меня не покидает ощущение , друзья мои, что один из титанов в это самое
время следит за нами, спрятавшись вон за той пирамидой.
На глаза путешественникам при сиих словах попалась голова верблюда,
причудливо торчавшая за склоном пирамиды Хуфу.
Раздался дружный громкий смех кругом.
Панталеон приохотился добродушно подсмеивать Олимпика. Когда Олимпик выдавал вслух что-нибудь этакое возвышенное, воины замирали в предвкушении колкого отзыва командира и набирали в легкие побольше воздуха. 
В самом начале похода, когда корабли покидали Канопскую речную гавань Александрии, отправляясь на юг, Олимпик воскликнул:
- Великая сила! Сколько кораблей, сколько войска! Мы повторим походы фараонов древности!
Панталеону эти речи показались чрезмерно торжественными. Он поспешил поддеть спутника:
- И всё это делается для того, чтобы Олимпик написал недурственную историйку!
Стоявшие вблизи люди тогда чуть не надорвались от смеха. Даже гребцы, которым смех противопоказан, и те не скоро налегли на весла как подобало, а потому надсмотрщику пришлось щелкнуть плетью.

***
Величаво нес свои воды Нил. Его влага даровала жизнь, которая узкой полосой тянулась по обеим сторонам голубой артерии. Радовала глаз зелень садов, проступали квадраты насыпей на полях, залитых водой, у берегов гнездились людные поселки. Рыбачьи легкие суда бороздили по водам. Египтяне почитали труд и слыли очень работоспособным народом. Эллины были этому свидетелями на всем своем пути на юг. Неустанные труженики проводили разметки на полях, собирали виноград, качали журавлями воду, месили глину, обжигали кирпичи и строили дома вельможам; женщины работали наравне с мужчинами. И детей не оставляли без дела – они пасли коров, сушили навоз и собирали сучья для очага. Пирр не переставал удивляться дальновидности Птолемея, застолбившего за собой Египет, этот благодатный край, населенный послушным и трудолюбивым народом.
Большую остановку Панталеон сделал в плодородной излучине Дендера. Здесь согласно предписанию царского двора кладовые грузовых барок стали наполнять провизией для войска.
Знатный вельможа пригласил Панталеона и его приближенных к себе в дом. Вельможу звали Хенамхерис. У него были греческие корни, и языком своих предков он владел в совершенстве. Богатство усадьбы и его обустройство долженствовали поражать воображение гостей, но друзья Птолемея, привыкшие к великолепию александрийских дворцов, выражали весьма сдержанный восторг. Блеск золота скорее утомлял, чем радовал.         
Хенамхерис устроил богатую пирушку. Египтяне умели радоваться жизни. Гостей увешали гирляндами цветов, умастили благовониями, которые необыкновенно освежали дыхание. Были поданы разнообразные кушанья и напитки. Слуги играли на арфах, дудели в трубы. Неизменные танцы девушек стали украшением праздника. Хенамхерис и Панталеон сидели на креслах близ пруда, выложенного их белого мрамора и наполненного чистейшей водой. Хозяин поместья, истосковавшийся по собеседнику-эллину, говорил без умолку. Он многое слышал о Нубии. Царь Аманибакхи  – колдун, вещал вельможа. Подданные трепещут перед ним. Он подавляет их одним своим грозным видом. Он высок и крепок телом. Злобный, он не знает пощады к провинившимся и непокорным, всюду сея страх перед своим именем. Аманибакхи , говорят, неуязвим – не раз в стычках с восставшими он получал раны, но потом вновь совершенно невредимым являлся перед людьми, так что враги отчаялись бороться с ним. Жрецы царя проводят тайные обряды, в которых тот черпает силы и которыми подавляет всякое противодействие своей воле. Аманибакхи не гнушается использовать в качестве подношений богам людей. Опорой его жестокой власти является племя мероитов. Аманибакхи мечтает достичь такого могущества, при котором можно было бы победить Египет, захватить его и стать там фараоном. «Молюсь за победу нашего оружия, взываю к богам, прошу их отвести страшную угрозу нашествия нубийцев!» - с заметной дрожью в голосе изрек вельможа.
Приближался вечер. Хенамхерис предложил гостям переночевать у него. Панталеон отказался от ночлега. Тогда хозяева подали полководцу ларец из слоновой кости с золотом и драгоценными камнями, и тот принял дары для нужд похода. Жене Хенамхериса, красивой молодой египтянке, приглянулся Пирр. Она подарила зятю Птолемея оберег ( в виде золотого браслета). В ответ он преподнес щедрой хозяйке одно незатейливое украшение, которое, тем не менее, было дорого ему памятью об Эпире.
Распрощавшись с гостеприимной четой, воины поднялись на борт головного корабля.
Предстояло плыть, качаясь на волнах, слушать болтовню друзей, делить с ними скромный ужин – что ж, такова доля воителя, которого «тяготы  дальних походов и битв должны манить…» Ночью богиня Нут рассыпала щедрой рукой звезды на небе, плескали весла, корабли скользили по теплой влаге Нила; проплывали мимо темные рощи, берега оглашались криками животных, плюхались, ныряя, невидимые существа.
Временами Панталеон предавался воспоминаниям, и тогда перед мысленным взором внимательного слушателя представали узкие горные тропы Лидии, дымящиеся развалины Галикарнаса и Тира, ночная равнина под Гавгамелами, покрытая бесчисленными кострами, разоренные сёла прекрасных равнин Бактрии, вздувшиеся воды Гидаспа и горячие пески Гедросии на обратном пути армии победителей…
- Я причастен к великому свершению всех времен и народов, я помню Александра, но до сих пор его происхождение и его природа остаются загадкой для моего ума, - в задумчивости говорил старик, - сейчас, на закате дней моих, я уверен, - не жажда завоеваний, не честолюбие гнали его вперед, он был увлекаем волей богов, желавших положить конец вражде, вернуть народы в единую дружную семью. Но Герой рано – слишком  рано – оставил бренную землю, и бесконечная череда предательств и убийств погубила Мечту, которой он служил. Я воздаю похвалы небесам за то, что делёж Александрова наследства не разжёг во мне губительное честолюбие, что с первых дней разлада среди бывших друзей я без колебаний и раздумий взял сторону Птолемея. Небесная воля указала Птолемею стать продолжателем дела Александра . Египет давно стал домом мне, всем нам , и мы защищаем мир своего дома на дальних подступах к нему.
Пирр и его друзья любили слушать Панталеона.
Чем южнее, тем более дикими становились берега Нила. Вплотную к воде подступали темные густые леса. Тучи птиц проносились над головами. Среди водорослей скользило множество крокодилов, а бегемоты, беспечно разевая рты, покачивались в мутноватых струях. Иногда лев подстерегал у водопоя добычу, иной раз показывались невиданные доселе кошки. Пантера отдыхала на ветвях дерева. Никому из находившихся на кораблях и в голову не приходило, конечно, доставлять ей беспокойство. Египтяне чтили кошек и всех кошачьих и, вообще, считали зазорным поднимать руку на зверя, если этого не требовала нужда.
У Сиены флотилия остановилась у первого порога. Воды Нила, ленивого и величаво спокойного на равнине, разбивались здесь об огромные камни. Великую реку сужали каменные теснины, и вода, пробивая себе путь, пенилась, крутилась, ревела. Порог был объят стеной водяной пыли. Это была южная окраина Египта, Врата Юга , как говорили египтяне.
Далее, за порогом, брала начало таинственная Нубия. Задолго до Птолемеев, с незапамятных времен Нормера и Хуфу, Фараоны раз за разом проходили эту преграду, поднимаясь верх по Нилу, приводили в послушание людей с обожженной кожей – эфиопов, угоняли их в рабство, заставляли платить дань. Они строили по берегам Нила крепости, воздвигали в завоеванной стране храмы и стелы, знаменуя свое величие. Племена Нубии долго боролись за свою свободу, восставали, отбрасывая египтян восвояси, пока под давлением упрямых захватчиков не свыклись со своим зависимым положением. Побежденные переняли у победителей традиции и обычаи. Но потом пришло время, когда нубийцы, превзойдя своих вечных обидчиков в силе и сплоченности, смогли нанести ответный удар. Они прошли порог в направлении, обратном многовековым походам северян, и завладели Египтом.
Поднаторев в войнах, Нубия со времен Тахарки научилась давать достойный отпор всем тем, кто пытался подчинить ее своей воле. Первый порог стал неодолимой преградой для Асархаддона, Камбиз погубил в излучине нубийской Донголы лучшее свое войско. Ассирийцы и персы навсегда покинули Египет, страна стала вотчиной Птолемеев, от которых эфиопы (тоже не) ожидали ничего хорошего для себя.
Замысловатый ток могучих вод Нила, рассеченный исполинскими камнями порога образовывал два острова. Нижний назывался Элефантиной , а верхний – Фила. Искони Элефантина являлась южным пунктом собственно Египта, здесь располагался сильный гарнизон. Противоположная Фила была затронута междоусобицей, раздиравшей Нубию. Местные племена жили обособленно и сопротивлялись воле царей Напаты, поскольку не видели особенной выгоды в послушании им ; добыча золота и торговля с соседними странами и без того удовлетворяли князьков.
Но посланники Аманибакхи завладели островом и отогнали упрямцев от берегов Нила в засушливые равнины к востоку. 
Разведка доложила Панталеону, что нубийский гарнизон острова Фила спешно ретировался при приближении большого войска Фараона. Этому обстоятельству Панталеон не стал придавать особого значения, сочтя поспешное отступление противника проявлением скорее осторожности или хитроумного замысла, нежели малодушия. Египтяне исследовали древний канал Ха Кау Ра  и нашли его приведенным в пригодность: берега были укреплены, а дно расчищено. Эти приготовления явственно свидетельствовали о намерениях нубийского владыки Аманибакхи перейти границу и приступить к завоеванию Египта. Можно было предположить, что войска Птолемея на один шаг опередили подход основных сил нубийцев.
Суда двинулись по каналу. Многим воинам пришлось, сойдя на берег, впрягаться в лямки и тащить корабли. Наградой за столь тяжелый труд был отдых на острове Фила. После небольшой передышки войско фараона продолжило свой путь. Нил вновь обрел спокойствие. Города один за другим признавали власть Египта, так что воины Фараона поверили, что покорят Нубию без особых затруднений. Уверенность в легкой победе еще более возросла, когда некоторые вожди кочевых племен примкнули к войску, изъявляя желание сражаться против Аманибакхи . 
За одним из поворотов реки взорам явились колоссы Рамсеса, высеченные древними строителями в скале. Корабли бросили якоря, воины высадились на берег и во множестве сгрудились у ног каменных исполинов. Храм являлся символом господства Фараонов над замиренной окраиной. Колоссы смотрели вдаль с таким же загадочным всезнанием и той же величественной отстраненностью , что и Сфинкс в Гизе. Но туловище одного колосса было разрушено землетрясением. Невредимыми стояли статуи матери, жены и дочерей Рамсеса Великого. Местами сохранилась яркая раскраска. Рельефы изображали властелина, повергающего врагов, сцены сражений , вереницы пленных .
Безжизненное молчание царило в запущенном святилище , людей обволакивала густеющая тьма, отсвет факельных огней плясал на рисунках и загадочных знаках, оставленных руками людей, живших многие столетия назад. С каждым шагом пришельцы углублялись в это царство вечной ночи, промозглое, сырое, словно соседствовавшее с владениями Аида…
Жрецы Амона, бывшие при войске Панталеона, принялись приводить большой зал в приличествующий вид . Они вынесли, вымели мусор, вытерли пыль, раскурили благовония. Затем у входа в храм воинство отстояло молебен, на котором жрецы испрашивали  поспешествования божества в победе над Аманибакхи , в возвращении трона Нубии законному владельцу и установлении долгожданного мира на берегах Нила.   
Чуть в стороне от главного храма, в склонах соседнего холма находился храм богини Хатхор. Это святилище также было охраняемо колоссами: шестью статуями, две из которых изображали Хатхор, богиню любви и чувственности. На скальный камень были перенесены черты жены Рамсеса, прекрасной Нефертари. С небольшого парома, укрытого навесом, расписными статуями любовалась дева-воительница, которая подобно Арете решила разделить с возлюбленным трудности далёкого похода. Этой амазонкой была Исаврия, спутница Олимпика. Олимпик выкупил ее из рабства. Пирр щедро отблагодарил товарища за сочиненное Антигоне стихотворное признание, и Олимпик потратил деньги на выкуп Исаврии. Девушка решилась последовать за своим спасителем, который раздобыл для нее воинскую амуницию, легкие кожаные доспехи, простой шлем, поножи. Она не покидала паром, плыла вместе с лекарями, которые принимали ее за юнца из вельможной семьи. Врачеватели были слишком увлечены составлением новых снадобий, чтобы обращать пристальное внимание на свою спутницу, Исаврия готовила им обеды и старалась не попадаться на глаза посторонних людей, особенно избегая встреч с командирами.
Но вскоре после отплытия от крепости Рамсеса Пирру, которому было поручено начальствование над одним из отрядов египетского войска, пришлось вызвать к себе Аттегриона.
- Оказывается, наш дружище Олимпик взял с собой в поход женщину!
- Значит, он проворен не только в стихосложении, но и в умении обольщать женщин! – улыбнулся Аттегрион, - возможно, он привязан к ней всем сердцем и взял ее с собой не для ублажения плоти а для того, чтобы она дарила ему вдохновение, столь ему необходимое.
- Женщине не место в строю мужчин. Если допускать любодеяния во время похода, если позволять кому бы то ни было брать с собой женщин, порядок в войске быстро сойдет на нет, воины перестанут быть воинами, армия разложится. Теперь скажи, кто будет подчиняться командиру, который не пресекает подобных нарушений устава, попустительствует слабости, позволяет одному то, что запрещается остальным?
- Его женщина изобличена перед всеми?
- Пока еще не все знают, но думаю понадобиться немного времени, чтобы о вольностях Олимпика заговорили во всем войске.
Явился Олимпик, вызванный Пирром для разбирательств.
- Она со мной потому что я дал ей слово не оставлять ее одну и удаляться от нее больше, чем на расстояние дневного перехода! – принялся оправдываться хронист. - Не заставляй меня, о Пирр, становиться клятвопреступником. Позволь мне быть опорой для бедной девушки, которую война лишила семьи и у которой в этом мире нет больше близких людей, кроме меня. Мы все воины, мой повелитель, но и в пылу сражений, и посреди тягот ратного труда должны исполнять свой долг перед добром.
- Хорошо, - искренность Олимпика смягчила Пирра, - я дозволяю продолжать ей нести службу. Но пусть ее присутствие в нашем отряде  не будет заметным ни для кого, и пусть боги уберегут нас от того, Олимпик, чтобы старику Панталеону стали ведомы послабления, которые ты себе позволяешь. Однако, Олимпик, возможно любовь твоя к избраннице безгранична, однако это не может оправдать то, что ты содеял.
Олимпик смутился и отвёл взгляд.
- На ноге Хатхор ты нацарапал имя своей возлюбленной!
- Наилучший способ увековечить свои чувства, Олимпик! – воскликнул Аттегрион и обратился к Пирру. – Как же зовут её?
- Не будь же, Аттегрион, так снисходительно благодушен к проступку Олимпика! Он совершил кощунство! – сурово изрек Пирр, оборачиваясь к провинившемуся. – свидетелем этого святотатственного баловства стал Эдху. Именно он пожаловался мне. Я попросил Эдху утаить увиденное им, не говорить никому о случившемся. Эдху согласился, но со всей своей обычной мрачностью предупредил, что богиня может разгневаться и оставить нас без своего покровительства, и тогда нас может ожидать либо поражение, либо очень нелегкая победа. Что ты скажешь на это, Олимпик?
Олимпик молчал. Он не находил слов для оправдания.
Вскоре после этого разговора Олимпика можно было видеть усердно гребущим на одном из головных буксиров и громко декламирующим хвалебные гимны в честь Хатхор.

***
Войско Птолемея продолжало свой путь на юг. Близилась крепость Миргисса. Пришельцам никто не сопротивлялся. Многие из воинов, изнывавшие от желания пустить в дело мечи, считали уже, что обойдутся без помощи местных союзников и пройдут все известные пороги Нила. Они найдут истоки великой реки, а вытекала она, как многие думали, из Южного Океана. Область между первым и вторым порогами называлась Арминна. Храмы, пирамиды, изображения богов, устройство городов Нубии – все указывало на родство этой страны с Египтом. Простые воины с удивлением узнавали, что царь Аманибакхи самоуверенно именует себя «Властителем Верхнего и Нижнего Египта». Самозванец, колдун и тиран – вот как стали называть Аманибакхи посланцы Птолемея.
Хоть Нубия и напоминала отдаленно Египет, это был другой, таинственный, непонятный для пришельцев-эллинов мир, где время остановило свой бег, и то, что в Египте давно кануло в лету, здесь в Нубии, продолжало существовать: простой народ был дик, невежествен и совершенно бесправен, а неограниченность царской власти сопрягалась с невиданной, пещерной жестокостью: человеческая жизнь здесь нисколько не ценилась. Освящая возведенные гробницы, жрецы непременно приносили в жертву пленников и рабов. 
 Аманибакхи избегал столкновения и отступал. Панталеон хмурился, он подозревал, что нубийцы завлекают его войско в ловушку либо ожидают подхода крупных сил из столицы, Напаты. Египтяне завладели Бухеном, Миргиссой, Аксутом, но эти некогда неприступные твердыни в ходе бесконечных войн были разрушены и покинуты. Земли близ крепостей были обеднены, жители Арминны отдавали предпочтение скотоводству. При приближении египтян, нубийцы уходили на восток, угоняя с собой всю живность. Съестные припасы египетского войска таяли, а покоряемая страна не желала кормить пришельцев.
Пройдя третий порог, Панталеон оказался в  Донголе. Это был утопающий в зелени край. К востоку, откуда к Нилу текли маловодные реки, простирались пастбища. Но с запада к пышной кромке Нила подступали рыжие раскаленные пески и камни пустыни. Чувствовалось ее горячее смертоносное дыхание, которое грозило со временем опалить щедрую зелень дерев и иссушить плодородные пашни. Конечной целью Панталеона стали города-спутники Керма и Арго. Нубийцы говорили, что эти города богаты и очень удачно расположены. Итак, следовало завладеть Кермой и Арго, сделать из них южные форпосты Египта, а если Аманибакхи станет препятствовать этому и все-таки решится дать бой, разгромить его и пленить или прогнать прочь, раз и навсегда отбив у него желание именоваться властителем Египта. 
Флотилия приближалась к густо заросшим островам Саи. Нил протекал здесь несколькими рукавами. Следуя верному чутью и опасаясь уловок противника, Панталеон приказал высаживаться на правый берег и разбивать лагерь на развалинах древнего городка.
Осторожность Панталеона не нашла понимания у тех, кому не терпелось, наконец, ринуться в бой и проливать кровь. Особенно горячились наемники Евмеда
Панталеон терпеливо объяснял необузданным воякам, что следует сначала укрепить лагерь, затем тщательно разведать берега близ островов и за ними; обнаружив же крупные силы врага, надо не набрасываться на него, а , наоборот, притворными шагами побудить нубийцев самим перейти в наступление и атаковать укрепления египтян. «Даже самый дремучий невежда в военном искусстве и тот устроит на этих островах засаду, - заверял Панталеон, - не следует подставлять шею удаву, он не преминет этим воспользоваться.» Но строптивцы продолжали настаивать на своем, они жаждали боя, говоря, что не подобает эллинам опасаться варваров, что надобно решительным и неудержимым ударом опрокинуть врага, вселить в него трепет перед неотвратимой карающей силой. Панталеон хмуро прислушался к гулу голосов, раздавшихся в поддержку Евдема. Бескровный поход вверх по Нилу, безделье и отсутствие добычи не лучшим образом повлияли на порядок среди некоторых отрядов. Поведение Евдема давно настораживало Панталеона. Не совсем прилежный и послушный в начале похода, этот афинянин стал откровенно дерзким в Нубии.
Евдем возглавлял людей, набранных Птолемеем на Пелопонессе . Это был отчаянный народ, которых добыча вся уходила на расточительную жизнь во время передышек между войнами. Кутежи и излишества заменили им память о родном очаге, губили добродетели в их душах. Евдем не терпел варваров, не понимал, почему надо быть обходительными с ними. Рабов следует держать в жестком повиновении, считал он, а тех, кто отказывается признавать власть эллинов – истреблять поголовно. Панталеон тяготился злобным афинянином, считая, что такие, как Эвдем, представляют большую опасность для войска, чем враги.
Поразмыслив, Панталеон позволил Евдему и его наемникам занять острова Саи. Будет превосходно, рассудил Панталеон, если Евдем завладеет островами, но будет еще лучше, если нубийцы зададут ему там хорошую трёпку. Все же он отправил вслед за запальчивым Евдемом отряды Пирра и Панкаста.
Нубийцы позволили Евдему высадиться на главный остров и занять поселок. Трепещущие старейшины встретили пришельцев с корзинами рыбы и прочей снеди. Злой Евдем сразу же занёс меч над головой начальствующего старика, намереваясь рассечь несчастного, но тот проявил удивительную прыть и увернулся. Тут нубийские стрелки, притаившиеся в ближних чащах, обрушили град стрел на наемников. Неожиданность нападения произвела панику среди бравых воителей, не сумев сомкнуть ряды, они бросились к кораблям.
Нубийцы, размахивая копьями, с воинственными криками побежали вслед за ними. Кто-то из настигаемых беглецов пробовал , остановившись в отчаянии, отбиться, и тогда на него набрасывались по три – по четыре преследователя и укладывали наземь ударами копий и мечей. Кто-то из наемников добегал до кораблей, но тогда его настигала длинная, искусно оперенная нубийская стрела.  От поголовного избиения наемников спасли подоспевшие отряды Пирра и Панкаста. Египетские стрелки принялись обстреливать берега, а с бортов двух больших кораблей по густым зарослям островов Саи ударили катапульты. Изготовленные сицилийскими мастерами, эти метательные орудия обладали невиданным доселе поражающим действием. Пять машин било горизонтально камнями или горшками с зажигательной смесью, три остальные бросали под углом россыпь коротких, искусно оперенных железных дротиков. Так что с неба на головы нубийских воинов обрушился густой смертоносный дождь . Пирр тем временем, высадившись на сушу с гоплитами, лучниками и пращниками, отвлек на себя нубийцев, стоявших на правом берегу. Нубийцы послали тучу стрел, но обученные воины Пирра укрылись щитами. Когда же нубийцы бросились в рукопашную, эпироты и александрийцы, сохраняя строй, отбились длинными копьями. Второй навал обернулся для нубийцев еще большими потерями, а когда один из египетских кораблей направился к берегу с явным намерением пустить в ход катапульты, варвары поспешили отойти.   
Хоть эта первая стычка ни к чему значительному и не привела, она взбодрила  обе враждующие стороны. Нубийцы считали, что одержали победу, поскольку враг бежал, оставив на поле боя две сотни убитых. Нубийцы также полонили пятьдесят вражеских воинов.
Но и Панталеон извлек пользу из скоротечного, жестокого боя . Эта стычка остудила горячие головы, отрезвила чрезмерное воодушевление командиров. Смутьян Евдем, нашедший на островах свою погибель, послужил хорошим примером того, насколько опасно пренебрежение к врагу и как губительна опрометчивость на войне. Панталеон имел теперь совершенно ясное представление о том, что нубийцы способны противопоставить ратному мастерству египтян – преимущество в числе,  яростный навал, искусную стрельбу из луков (наконечники многих нубийских стрел были обмазаны ядом. Даже попав в руку или ногу, такая стрела вызывала смерть. Отравой служила слизь какой-то лягушки; попав в кровь, она через короткое время вызывала паралич мышц сердца. Хоть в войске Панталеона были искусные египетские врачеватели, которые разбирались в ядах, умели готовить противоядия и выхаживать пострадавших, спасти всех раненых отравленными стрелами не удалось) Опытный командир полагал, что окрыленные первым видимым успехом полководцы Аманибакхи непременно перейдут в наступление.
Египтяне принялись воздвигать валы вокруг лагеря. Оборонительные линии образовали трапецию. Основанием этого четырёхугольника, обращенным на запад, стал берег Нила. Часть кораблей вытащили на берег. Разбили палатки. Воины укрепляли защитные валы, восстанавливая стены древнего города, ставили катапульты, готовили каменные ядра и горшки с зажигательной смесью, точили копья, мечи и дротики, ковали, перековывали, разгружали с кораблей провизию, разжигали костры. Все было упорядочено, хоть состав войска Панталеона был довольно пёстр. В нем было около пяти тысяч эллинов, две тысячи израильтян и сирийцев, столько же собственно египтян, три тысячи союзных нубийцев. Также Панталеон уповал на подход других дружественных племен: вават и марава.
Предположения Панталеона относительно дальнейших действий Аманибакхи сбылись. На следующий день после битвы на Саи с востока и юга стали стекаться вражеские отряды. Варваров было много, но метательные орудия египтян вынуждали их держаться от лагеря на приличном расстоянии. Судя по всему, нубийцы ожидали подхода еще больших сил. 
В полдень из стоянки нубийской армии выступила внушительная делегация. Это были переговорщики, которых сопровождало несколько отрядов телохранителей. Вельможи и вожди племен ехали на колесницах, за ними трусцой поспевали воины. В полустадии от укрепления египтян колесницы встали, и знатные нубийцы степенно сошли с них. Воины, послушные приказам командиров, неподвижно застыли в каре. Панталеон бесстрашно выдвинулся навстречу нубийским переговорщикам. Рядом с ним была горстка друзей: флотоводцы Фидон и Потидей, командиры отрядов Пирр, Панкаст, Мелеагр, Танагр, переводчики, хронист Олимпик. Позади них замерли гиппархи , держа оружие наготове.
Враги остановились в нескольких шагах друг от друга – на таком расстоянии, какое требовали правила для идущих на переговоры. Эллины  оглядели варваров.
Кушиты или как их еще называли – курриты – составляли костяк войск Аманибакхи.
Это были люди с медно-красным цветом кожи, внешне мало чем отличавшиеся от египтян. Их лица были изборождены шрамами и татуировками, которые придавали им свирепый вид. Некоторые из них были рослы и хорошо вооружены. Их тела были укрыты легкими льняными доспехами . Одни из воинов держали в руках обоюдоострые копья с деревянными ручками, другие  - луки со стрелами и кривые ножи, которыми, как было известно эллинам, кушиты владели в совершенстве, метая их или орудуя ими в ближнем бою.
Если блеммии и красные нобатеи были похожи на кушитов, то нилоты-алоа являли собою несколько иной тип. Это были чернокожие, высокорослые, атлетически сложенные люди.  Они носили яркие тоги или обходились лишь набедренными повязками ; у многих тела были наполовину окрашены в белый цвет. Вооружены они были луками и стрелами, легкими плетеными щитами, ножами для ближнего боя и короткими копьями.
Конечно, и по вооружению , и по боевому облачению нубийцы уступали египтянам; да и в тактике боя им было не сравниться с разнообразием, каким владели мудрёные александрийцы. Но нубийцы (особенно нилоты и мероиты) были известны своим упорством и беспримерным бесстрашием. К тому же, они явно превосходили числом. Панталеон обвел взглядом их стройные ряды, непроницаемые лица, копья, ножи, и понял, что одолеть этих врагов будет нелегко. Полководец кожей чувствовал напряжение среди своих воинов.
Показать врагу опасение, тревогу – это значило бы явить перед ним слабость духа, чего ни в коем случае нельзя допускать… Между тем главный переговорщик нубийцев сверлил глазами предводителя египтян , оценивающе смотрел на его окружение. Тут на выручку пришел Олимпик. Будучи хронистом в войске, он обязан был повсюду следовать за полководцем. Окинув взором варваров, он не смог удержаться от восклицания:
- Похоже, они хотят нам что-то заявить!
Панталеон недоверчиво покосился на Олимпика и , досадуя на его наивность, громко изрек:
- Друг мой Олимпик, я нисколько не удивлюсь, если окажется, что их привело сюда желание послушать твои гекзаметры!
Не успел этот выговор Панталеона развеяться в напряженной звонкой тишине , установившейся на поле, как грянул дружный смех. Веселье вдруг охватило, быстро нарастая, все египетское войско. Даже те, кто не понимал, что послужило причиной смеха, принимались заразительно хохотать. Панталеон, удивленный столь неожиданным откликом воинов на его замечание, тоже не смог сдержать улыбку. Напряжение как рукой сняло. Панталеон мысленно благодарил недотепу Олимпика. Однако нубийцы, похоже, обладавшие совершеннейшей невозмутимостью, продолжали молчать. Молчал и главный переговорщик, похожий на истукана. Но как бы то ни было, смех среди египтян не лучшим образом повлиял на боевой пыл нубийцев, а их предводитель, с лица которого не сходило выражение напыщенного достоинства, наверняка, жалел про себя, что слишком уж затянул со вступлением, добившись этим совершенно противоположного, чем им задумывалось, последствия. Наконец, гигант, стоявший за спиной главного вельможи, трижды качнул штандартом, увенчанным пальмовыми листьями. Истовость его телодвижений послужила причиной нового взрыва смеха, но Панталеон, намереваясь оборвать затянувшееся веселие, вскинул руку:
- Тихо!
Его приказание волнами разошлось среди воинов. Все сразу затихли.
Вельможа Аманибакхи заговорил на египетском языке.
Его пространная речь началась с оглашения пышного титула нубийского владыки. Затем он сказал, что «живущий вечно, рожденный священной праматерью Мут» великий фараон находит недостойным для себя лично вступать в переговоры с посланцем «северной стороны» и будет говорить с ним, «слугой самозванца и царя тьмы» устами своего советника Максума. Итак, властитель Нубии гневно порицал пришельцев за коварное вторжение в его страну, называя их воинами темных сил, демонами и пожирателями падали. Он устрашал Панталеона, заявляя, что против захватчиков ополчилась вся Нубия, что сотни тысяч объятых яростью воителей обложат со всех сторон жалкие силы чужеземцев, что на подмогу владыке Нубии спешит наместник Мероэ Тухулка с огромным флотом и бесчисленной армией. Он угрожал расправой. Перебежчикам из нубийцев он обещал самые жестокие кары и поголовное истребление. «Безродные псы, поджав хвосты, вы заливаетесь визгливым лаем у ног своего нового хозяина, - знайте же, что как сорняки удаляются из цветника, так и ваши роды будут искоренены за предательство!» - злобно верещал старик. Вдосталь погрозив, вельможа принялся вразумлять Панталеона. «Великий и сильный, Сын Солнца Аманибакхи  готов проявить милосердие и отпустить пришельцев восвояси. Уйди, чужак, за порог! – кричал Максум. - Покинь пределы нашей страны, уйди, унося с собой свое оружие и значки! Уйди, чужак, за порог, уйди, уйди, уйди! – повторил старик. – Сиятельный дает тебе на размышление три дня. Если ты отвергнешь это предложение, гнев нашего владыки обрушится на тебя без пощады! В Нубии ты найдешь бесславную гибель, а твои воины пойдут на корм крокодилам и стервятникам!»
Ответная речь Панталеона зазвучала не менее витиевато : Птолемей – да будет он жив тысячу тысяч лет – царь Верхнего и Нижнего Египта, владыка Обеих Земель, Хозяин влаги Нила, Наследник Ра, Сиятельный Сын Солнца, владыка венцов, властитель Фив, Мемфиса, Пелусии, Тинита, Канопы и прочая и прочая распростер свою спасительную длань над Нубией, которая как заблудшее дитя должна возвратиться под опеку Египта. Он намерен положить конец кровавым усобицам, раздирающим Нубию и приносящим жестокие бедствия его – Фараона – детям. Он намерен вернуть в страну благоденствие. Пусть же правитель Нубии покорится Фараону, отрекшись от титула царя, пусть вернет пленных и выплатит дань, пусть не препятствует размещению в Нубии египетских гарнизонов и пустит царских писцов в страну. Аманибакхи не устоять перед могуществом Египта. « Мы , верные воины Фараона, пришли сюда исполнять необратимую волю властителя и мы исполним ее несмотря ни на какое противодействие! – твердо заверил Панталеон. - Так пусть же Аманибакхи откажется от бессмысленного сопротивления! Иначе он обречет себя, свое племя на изгнание и гибель, а свою страну – на разрушение и запустение!»
Злоба мелькнула в черных глазах вельможи. Он провел рукой впереди себя:
- Три дня, чужеземец!
- И я вам даю три дня! – был ответ Панталеона.
Вельможи и вожди забрались на свои колесницы и покатили прочь. Воины удалились в строевом марше.
Требования Аманибакхи показались Панталеону и его друзьям невероятно дерзкими, впрочем, и ответные требования египтян не должны были прийтись по душе правителю Нубии. Поэтому ни о каком перемирии не могло быть и речи. Три дня необходимы Аманибакхи лишь для того, чтобы собраться силами. Многие сомневались в мирном исходе противостояния.
Следующий после переговоров день оказался тревожным для египтян. Силы нубийцев продолжали стекаться, и египетский лагерь оказался в плотном окружении. Только выход к Нилу и боевые корабли , надежно стерегшие берег, позволяли Панталеону не ощущать себя в ловушке.

***
По прошествии же трех дней нубийцы предприняли штурм. Впереди пеших отрядов неслось несколько богато украшенных колесниц. Конечно, колесницами нельзя было одолеть стены, но ими можно было увлечь воинов в безоглядное наступление. Рядом с возничими стояли лучшие из нубийских бойцов – люди могучего сложения, высокорослые, бесстрашные.
Но катапульты, обслуживаемые опытными баллистиариями, позволили египтянам рассеять построения нападавших. Ядра, горшки с зажигательной смесью и железные дротики опустошали ряды нубийцев, лучники и пращники довершали дело, издали поражая упрямцев. Достаточно было поразить стрелой или камнем возницу, чтобы колесница становилась неуправляемой, кони нередко поворачивали назад и вносили смятение в ряды наступавших. Попадание же в колесницу ядром или горшком, начиненным яростным пламенем, производило совершенно ошеломляющее действие, устрашая всех тех, кто был рядом. Тем не менее, нескольким сотням свирепых нубийских бойцов удалось добраться до укрепительных валов и вступить в ближний бой с обороняющимися. Озлобленные потерями, нубийцы бились как одержимые.
Благодаря искусной окраске нилоты напоминали человеческие остовы. Сражающиеся скелеты! Это не могло не вызывать страха. 
Завладев одним участком вала, они решились на отход только после того, как египтяне, укрывшись прямоугольными тяжелыми щитами и ощетинившись копьями, двинулись на них непробиваемой стеной.
Воинов фараона поразила дальность полета нубийских стрел. В пылу жаркого боя одной такой стрелой был ранен в руку Панталеон. Стрела оказалась отравленной. Ее немедленно извлекли и обработали рану. Ранение усугубило и без того болезненное состояние старого полководца. Годы брали свое, прежняя выносливость оставляла старика, и ему нелегко приходилось переносить тяготы долгого похода, жару и укусы надоедливых мошек , тучами поднимавшихся сразу за закатом  Солнца. Но Панталеон держался стойко, живил себя вином и к утру следующего дня, когда к египтянам вновь явились нубийские переговорщики, был на вид здоров и бодр. 
Максум провозгласил :
- Милосердный царь, всемогущий Сын Солнца, справедливый, богоравный, «живущий вечно, рожденный священной праматерью Мут» великий фараон призывает вас посланников северной стороны, биться честно, не скрываясь , подобно трусливым гиенам за валами и не отстреливаясь из своих машин, изобретений ваших темных и лукавых богов. Выйдите в поле, сразитесь с нами лицом к лицу! Главенствующий над врагами нашими, пришедшими из-за порога разорить наши земли, ты стар и немощен, ты объят жаром недуга, ты слабо держишь в руках своих жезл и меч, ты не сможешь биться на равных с Сыном Солнца, могучим владыкой Нубии. Праведный Лев вызывает на бой самого сильного из ваших воинов, пусть он сразится с царем один на один и пусть Амон , - переговорщик воздел руки кверху,  - разрешит спор по своей божественной воле. Победит ваш воин – закатится Солнце Нубии, на землю опустится вечный мрак и быть вам тогда, пришельцам, хозяевами наших земель. Победит наш воин – вы уйдете за порог!
 - Мы придерживаемся своих правил войны , вы воюете по своим и, к примеру, используя отравленные стрелы , не видите в этом ничего зазорного, - ответствовал Панталеон, - да, мы выйдем в поле и покажем вам, как умеем драться, но сейчас мы держим оборону, а перейдем в наступление тогда, когда сочтем нужным. Вот что, вельможный советник Максум, я не стану выставлять воина для битвы один на один. Каждый мой боец отважен и силен, и никому из них нет нужды доказывать свое ратное мастерство в единоборстве с вождем нубийцев.  Я не могу идти с вами ни на какие соглашения, кроме тех, какие я озвучил ранее. Мы не уйдем за порог, пока не добьемся своего. а посему я вновь взываю к вам: отвратите беду, не усугубляйте горечь неотвратимого поражения. Прекратив бесполезное сопротивление и изъявив верность фараону сейчас, вы сохраните многое, чем владели и владеете до сих пор.
- Издревле владыки стремились сохранить жизни воинам и разрешали спор в честном поединке. Но, похоже, вы, сыны темного севера, отступили от многих свято чтимых правил. Праведный же властитель наш, Аманибакхи , не ведает коварства. Мы не будем нападать на вас ночью, мы не будем обманом завлекать вас в ловушку – мы продолжим наступать до тех пор, пока у вас не переведутся стрелы и ядра, пока страх перед неминучей карой за дерзкий вызов не обуяет всеми вами. Вы будете сметены с нашей земли, изгнаны из Нубии, а затем и верхний и нижний Египет избавятся от вашего безбожного правления. Сын Солнца Аманибакхи воссядет на золотом троне в Фивах, и тогда возродится былое величие детища Нила – великого Египта! И да будет так!
- Египет благоденствует при Птолемее Спасителе – да будет он жить тысячу тысяч лет! Это царство мирного труда, согласия, изобилия. Твой повелитель Аманибакхи  вверг Нубию в пучину раздоров, он жертвует людьми, он не ценит их жизни, его черное сердце жаждет крови и бед … Он готов и Египет низвергнуть во тьму . Я понял тщетность попыток образумить вашего вождя, и , - Панталеон возвысил голос, - отныне я отказываюсь вести переговоры. Если ты, Максум или кто-либо другой, посланный Аманибакхи  еще раз явится к стенам нашего лагеря и разверзнет черные уста свои, то , клянусь молниями Зевса, я прикажу стрелять!
Максум, злобно сверкнув очами, удалился.
После переговоров Панталеон почувствовал себя хуже. Кружилась голова, слабость подкашивала члены, старик поспешил к своей палатке. Только снадобье, изготовленное одним лекарем, теперь поддерживало в нем силы. Однако он понимал, что на этот раз он сможет справиться с недугом и скоро жизнь покинет его.
И все же Панталеон силился выглядеть бодрым. Он позвал к себе Пирра и без обиняков перешел к делу. Он тяжело дышал и говорил отрывисто
- Пирр, я передаю тебе командование. Я держусь из последних сил и предвижу, что сегодняшнего дня мне не пережить. Я должен успеть представить тебя как своего преемника, полководца, кому предстоит довести начатое до конца. Ты как никто другой способен, по-моему справиться с обязанностями главнокомандующего. Поход по Нилу еще раз показал, насколько ты привержен ратному труду, собран, исполнителен, отважен и находчив. 
Положение, в котором оказалось наше войско, не назвать безысходным, но и к разряду легких его отнюдь не причислишь. Мы недооценили врага. Он оказался достаточно таки силен. Однако вчерашний бой всё же явил наше превосходство. Следует укротить их необузданное желание смести нас яростным напором, одолеть их упрямство, твердостью своей сломить в них боевой дух. Пирр, будь же решителен и прозорлив, умей направить силу подчиненных тебе – а они все люди мастеровитые – в нужное русло. Трудности, с которыми нам пришлось здесь столкнуться, могут породить сомнение даже в самых стойких сердцах – ведь враг числом превосходящий нас, обложил нашу стоянку на суше и выказывает решимость, желание биться с нами до победного конца. Однако поверь старику Панталеону – в этом противостоянии одолеет тот, кто окажется крепче духом. Больше ни о чем не стоит, по-моему, тревожиться – воевать мы умеем, да так, что  нипочем будут любые наскоки варваров, какими бы иступленными они ни казались.
Выдержи с честью это испытание, Пирр – ты не первый раз берешь на себя большую ответственность. Оправдай доверие Птолемея, сынок, - и тогда для него ты станешь ближайшим из друзей, которому он будет рад покровительствовать и оказывать всяческую помощь в будущем. Птолемей  как никто другой ценит верность и щедр с отличившимися.
Пирр, конечно, без колебаний принял предложение Панталеона, и на утреннем совещании старик сложил с себя обязанности командующего, передал эпироту знаки власти. Старый вояка с торжеством в голосе заявил, что теперь выйдет на бой как простой воин и примет смерть как подобает, не от коварной отравы, снедающей тело, а от меча. Суровые ратники приветствовали это решение Панталеона дружным одобрительным кличем. 
К полудню нубийцы вновь бросились на приступ и вновь были отброшены с большими потерями для себя. Но,  как и днем ранее, эфиопы вновь смогли пробиться к валам и завязать рукопашный бой. Смельчаков, оказавшихся впереди, было мало, они были отрезаны от основных сил эфиопов, боязливо топтавшихся позади, и поэтому оборонявшиеся вновь взяли верх. Панталеон пал в этом скоротечном бою. Тяжких ран он не получил, посему полагали, что у старика просто не выдержало сердце.

Глава 13. В глубинах таинственной страны 
Вокруг пылающих плошек светильника вились мотыльки и мушки, порой самозабвенно кидаясь на огоньки и тут же неминуемо в них исчезая.
В большой палатке главнокомандующего были Фидон и его воспитанник Потидей, командиры отрядов Балакр, сменивший Евдема , Панкаст , Танагр, Мелеагр, сидели Аттегрион, Крисипп, Килл, главный у баллистиариев сицилиец Фидий, невозмутимый и склонный к изобретательству, Эдху, Олимпик, не расстававшийся со стилусом, присутствовали также вожди-нубийцы, среди которых ведун Ахилла обладал весьма примечательной внешностью: это был  сухой, костлявый человек с пронизывающими светлыми глазами и лысой головой. Говорили, что ему уже далеко за семьдесят, но старик был необыкновенно бодр и подвижен.
Эллины тревожились. Хоть они и не давали знать об этом, но беспокойство витало в воздухе. Теперь ими управлял не опытный Панталеон, а молодой эпирот, который, как считали многие, несмотря на свое дарование, мог и не справиться с возложенными на него обязательствами.   
- Однако, эти нубийцы неустрашимый народ, пожалуй, в упорстве своем они потягались бы со скифами! – воскликнул македонянин Панкаст.   
- Не иначе здесь замешано колдовство, - загремел Танагр, - они шли вперед невзирая на град дротиков, стрел и ядер!
- Одного из них нам с трудом удалось остановить! – подал голос Балакр. - Мы имели дело с демоном, не чувствующим боли и не знающим страха. И пока его наконец не прикончили , он успел уложить с десяток моих головорезов, побывавших ранее в таких переделках, из которых сам Танат  не смог бы выбраться!
- Похоже, смерть возведена нубийцами в высшее божество, потому-то они ее не боятся, а напротив, ищут ее на поле боя, - изрек задумчиво Килл, стачивая зазубрину на лезвии своего меча.
- А я своими глазами видел аркадянина Мессембриона! – подхватил Мелеагр. – Почерневший , обмотанный тряпьем, с потухшими глазами, он был среди нубийцев! Он бросил в меня копье, а когда я увернулся, крикнул, назвал его по имени, он дал деру!
- Ведь нам говорили, что царь Нубии – колдун!
- Нубия! Дикая страна! Здесь каждый второй - колдун! 
Потом раздались осторожные голоса:
- Не лучше ли нам покинуть этот берег до подхода мероитов? Отступив, мы бы заняли крепкую оборону в Дакке , и там , в окружении дружественных племен, усиленные гарнизонами, дали бы бой Аманибакхи.
- Действительно, мы уступаем им в числе, а если затянем с отступлением, окажемся в окружении, корабли мероитов запрут нас здесь. 
Напомнили о боеприпасах, подходящих к концу, о нехватке провизии и снадобий.
 Пирр , сидевший на месте Панталеона, с мрачнеющим лицом представлял себе прием в Александрии. Фараон воздает по заслугам полководцам, оправдавшим его чаяния, добившимся побед; он треплет по голове Магаса, который усмирил Кирену, хвалит Акротата, помогшего спартанцам, отмечает Сатира, отстоявшего Синоп. Но вот подходит очередь Пирра явиться перед очами государя. В толпе пробегает злорадный шепоток: «Это Пирр, подававший надежды, но не оправдавший их. Он бежал от нубийцев, убоялся заклинаний их колдунов. Что же теперь можно доверить ему? Пожалуй, охрану покоев дворцовых наложниц!»
Фараон с укором и досадой отворачивается, не говоря ничего, Береника потерянно отводит глаза… Нет прежнего благорасположения, нет… Что же Антигона? Она пристыжена, она не поднимает взора.
Пирр тряхнул головой, сбрасывая тягостное видение . Он оглядел соратников. Большинством его друзей , похоже, владело сомнение в успехе предприятия, озадаченными выглядели и вожди-нубийцы, среди которых один Ахилл казался бодрым.
 - Ухищрения нам ни к чему, друзья мои! – твердым, вселяющим уверенность голосом начал Пирр. - Если мы ринемся к своим кораблям, враги воспрянут духом и накинутся на нас со всех сторон.  Тогда ни наши валы, ни катапульты, ни мечи не отразят это великое множество варваров. Вы и без меня знаете, что даже трус становится неудержимо смелым, видя, как враг поворачивается к нему спиной и спешит спасти свою жизнь. К тому же, Арминна окажется уже не столь дружественной , если мы, как побитые псы, примчимся туда, ища защиту от врагов. Нет, стоит нам только дать знать о своих опасениях, стоит дрогнуть и сделать хоть полшага назад – и мы погибнем! Все эти кочевые племена: вават , ирерчет, сети , на которых мы рассчитываем – кружат над берегом как стервятники, выжидают, готовятся напасть на того, кто окажется слабым.
Только стойкость, неустрашимость и напор спасут нас. Да, варваров много, и они продолжают прибывать. Но являют ли они собою единое сильное войско, скрепленное общей верой и преданностью своему владыке? За годы своего правления  Аманибакхи так запугал нубийцев, что только страх и черная ворожба стали среди них единственной побудительной силой. Мы видели в городах Нубии следы жестоких расправ и жертвоприношений людьми. Тирания, о какой мы раньше и не слыхали, держит Нубию в слепой покорности Аманибакхи.   
Ратники молча соглашались с вожаком. Действительно, неограниченное ничем владычество нубийского царя зиждилось на страхе. В войске ходило немало слухов о правителе Напаты. Чего стоило только то, как однажды Аманибакхи объявил в стране траур по опочившему… царскому коту! Целый год в столице Нубии никто не смел ни засмеяться, ни улыбнуться, и даже появляться с беззаботным лицом было опасно. Люди царя на месте казнили посмевших нарушить запрет. В этой стране основанием для казни и прочих наказаний могли стать сновидения царя и его приближенных!
- В Эфиопии , в дикой этой окраине, царствует страх, - продолжал Пирр, - и если власть страха распространится и на нас, и мы бросимся наутек из Нубии, варвары окончательно уверуют в могущество и неуязвимость Аманибакхи . Тогда и сам Аманибакхи возомнит о себе настолько, что, отринув последние сомнения, нападет на Египет. Нам, эллинам, властителям Ойкумены, не пристало бояться варваров. Надо неколебимостью своей вселить в нубийцев трепет и навсегда отбить у них желание противостоять нам.
- Они несут большие потери, - отметил Фидон, которому пришлась по душе твердость Пирра, - это не может не сказаться на их боевом настрое. Нилоты действительно кажутся обуянными силой заклинаний, но кушиты, блеммии и остальные идут в бой явно под принуждением. Они должны возмутиться бессмысленными потерями. 
- Признаться, многие из нас не ожидали, что Аманибакхи окажет такое противодействие. Кто же он такой? Как он наследовал власть? – спросил Панкаст. Ответа не было. Последовала череда взволнованных реплик :
- Аманибакхи, Аманибакхи ! Только и разговоров о его силе и колдовстве! Но мы ни разу не видели его! Что же это за царь, если он прячется за спины воинов?
- Создается впечатление, что никакого Аманибакхи не существует! 
- Сдается мне, что свое явление он обставит с большой пышностью и этим постарается нагнать на нас еще больше страха. Он словно дает знать, что раз его заместители доставляют нам столько хлопот, то он сам непременно нас одолеет.
- Аманибакхи – человек с вынутым сердцем, - подал голос Ахилла. Все обратили взоры на нубийского вождя. Облик Ахилла, как было сказано выше, был весьма приметен. Он был обладателем необычных для нубийца голубых глаз. Леопардовая шкура и обереги были предметами зависти его новых союзников. Ахилл был исполнен спокойствия, достоинства и внутренней силы. Голос его звучал обыденно. Он продолжал :
- Это бездушное тело, которое исполняет чужую волю.
- Выходит, царем Нубии кто-то управляет? – спросил Пирр.
- В царском дворце Напаты обитает сильный маг, один из вельможей царя – он и есть истинный властитель Нубии; этот маг управляет двойниками, людьми страшного обличья, высокими и сильными, которых нубийцы и принимают за царя. Пока один из этих бездушных великанов бывает на людях, правит ими, другие в это время обитают в затаенных темных покоях и ждут свой черед. Потому-то Аманибакхи  и прослыл бессмертным. Если погибнет один Аманибакхи, ему на смену немедленно явится другой. 
- Вот оно как! – воскликнул Пирр, подавшись вперед. Холодок пробежался по его телу.  – А не тот ли это вельможа, с которым Панталеону довелось вести переговоры? Не Максум ли и есть тайный правитель? Признаться, взглядом своим он гвоздил нас по очереди; я чувствовал, как внутренние мои силы покидают меня, словно извлекаемые чьей-то невидимой рукой. Хвала богам Олимпа, хвала затейнику Гермесу, который  вложил в уста Панталеона и Олимпика спасительные слова! Смех отогнал от нас дурные чары! Но что за тайные устремления увлекают мага на север? Откуда мог появиться такой человек?
- Никто не знает его настоящего имени, никто не знает, сколько ему лет . Но это на самом деле могущественный маг, который хочет провести в Фивах обряд отверзания врат загробного мира.
- То есть, этот маг хочет впустить в наш мир обитателей Аида? Зачем? – раздался чей-то вопрос.
- С помощью могущественных владык прошлого он хочет властвовать всем поднебесным миром и властвовать тысячелетиями, - ответил Ахилл.
- Друзья, пожалуй, нам ни к чему постигать подробности этих черных тайнодействий,– вновь раздался отрезвляющий голос Пирра. - Кем бы ни был этот маг – выжившим из ума стариком или расчетливым правителем, он действительно обладает властью, он угрожает Египту, а значит, его надо остановить.
Однако суеверный трепет все еще владел душами людей , и только один Фидий, казалось, был занят своими мыслями. Перед ним были черновые рисунки новых метательных машин. Похвально, Фидий! – думали о сиракузянине сидевшие рядом. – Вот что значит быть преданным своему делу, несмотря ни на что!
Пирр оглядел друзей:
- Да, нубийцы бесстрашны в бою, безжалостны к врагам, немилосердны к пленным – истязая их, заставляют воевать против своих. Но отвага нубийцев и ярость их произрастают из страха. Они одурманены заклинаниями, они суеверны, и, похоже, мы тоже начинаем подпадать под власть их суеверий… 
- Вот что надо сделать, - подал голос неунывный Аттегрион, - раз нубийцы подкрепляют свой дух обрядами и заклинаниями, то и нам следовало бы обратиться к богам и местным духам.
Вождь Ахилла , с которым Аттегрион давно был накоротке, при этих словах приятеля одобрительно кивнул .
Предложение Аттегриона задобрить богов и духов могло свидетельствовать о нем как о человеке чрезвычайно набожном, но следующие его слова тут же развеяли это представление. Эпирот сказал:
- Изваяния Амона и Маат бездействуют, ожидая подношений. Воздадим же им , наконец, должное. Посвященные в таинства жрецы , как я давно заметил, менее остальных подвержены суевериям. Так пусть они с присущей им лукавостью проведут обряды и ободрят воинов какими-нибудь добрыми знаками. Если понадобится, им можно поспособствовать…
- Каким же это образом? – поинтересовались у Аттегриона.
- Я слышал, что нубийский владыка повсюду берет с собой как залог удачи священного Овна. По мне это обычный, правда, ухоженный, упитанный, с подкрашенными рогами, белый барашек, которого … можно выкрасть .
- Выкрасть Овна? – раздались удивленные голоса.
- Да, да, выкрасть, - отвечал Аттегрион , - то-то будет грозный знак для нубийцев, если окажется, что священный Овен Амона сбежал к египтянам! Уж тогда дух врага будет действительно сломлен. 
- В любых других обстоятельствах твое предложение показалось бы скорее забавным, но, как я полагаю, не сейчас, - улыбка засияла на лице Крисиппа, - а что? Вот удар по самому уязвимому месту врага. Нужда требует от нас воздействовать на нубийцев любыми способами. 
- Но как ты думаешь осуществить свой замысел, Аттегрион? – нетерпеливо спросил Танагр.
- Набрать с десяток самых ловких человек, я знаю таких – они даже в Преисподнюю сойдут не моргнув – и с маравами- проводниками отправить в лагерь нубийцев. Нубийцы, как вы знаете, не столь усердны в несении караула, так что подобраться к клеткам с животными не составит особого труда. Варвары не ожидают от нас вылазок, они полагают, что мы помышляем о бегстве.
- Хитростью своей ты потягался бы с самим Одиссеем, Аттегрион! – отозвался Крисипп.   
Другие лишь пожимали  плечами:
- Увести из-под носа Аманибакхи священного Овна – думаю, это дело не из легких, - сомневался Пирр; Аттегрион перебил его , не дал договорить, и предводитель хмурился от недовольства
- По-моему , Аттегрион, ты погорячился!  - пробурчал Фидон. – Вместо того, чтобы готовить действительно что-нибудь  дельное, мы будем возиться с Овном! Клянусь трезубцем Ахелоя, это даже не смешно!
- Друзья, мой план осуществим! И мысль о похищении мне подал вчера один марав-разведчик. К слову, не все нубийцы столь суеверны. Овен содержится на пригорке, близ которого пролегает вади – высохшее русло маленькой речки, и по этой ложбине можно скрытно добраться до наших передовых постов. Темная ночь , наша дерзость и беспечность нубийцев будут способствовать осуществлению моего замысла.
- Ты подал благоразумную мысль о служении в честь Амона и местных богов, Аттегрион, - изрек, сдерживая раздражение, Пирр, - действительно следует с первыми лучами Солнца устроить подношения богам, чтоб они укрепив твердость воинов, споспешествовали нашей победе. Но пристало ли прибегать к хитрости, похищать Овна… друзья, как вы считаете?
 Тут заговорил египтянин Эдху:
- Мое мнение таково: нам противостоит грозная сила, ни разу после Пианхи Нубия не набирала такой мощи, с какой сейчас она стремится подчинить себе Египет. Враг силен и неуступчив, враг полон решимости втоптать нас в землю, и перед нами стоит задача во что бы то ни стало одолеть, разгромить грозного Аманибакхи и обеспечить мир южным пределам Египта. Однако даже ради достижения столь нужной нам победы не стоит идти на святотатство , поскольку похитив Овна, мы нанесем оскорбление богам, и, значит , навредим себе.   
- Эдху прав! – воскликнул Олимпик. – Не надлежит нам навлекать на себя гнев и чужих и своих богов! Давайте воздержимся от обмана!
- Это не обман, Олимпик, это обычная воинская уловка, - ответил Аттегрион, - сама Афина окажет нам покровительство, ведь , сломив дух врага и принудив его к скорой сдаче, мы сохраним много человеческих жизней.
Пирр и командиры задумались. Аттегрион умел быть убедительным.
Эдху обратился к Ахиллу.
Фигура ведуна внушала доверие , спокойствием, уверенностью, проницательностью старик Ахилл возымел особенную власть над людьми , собравшимися в палатке. Он заверил:
- У Аманибакхи остались силы лишь еще для одного броска. В сердца вражеских воинов закрались страх и неуверенность. Достаточно будет встретить их с праведной крепостью духа, и в открытом бою мы добудем победу!
Эти простые слова положили конец сомнениям и весьма взбодрили соратников Пирра.
- Что ж, решено! – изрек , поднявшись с места, предводитель. - Нам пора отозваться на настойчивые просьбы нубийцев и сразиться с ними в чистом поле! Завтра после подношений Амону мы примем их вызов и выйдем за валы для решительной схватки!
Заметив блеск в глазах друзей, Пирр обратился к Ахиллу:
- Досточтимый Ахилла, все мы, здесь собравшиеся, с радостью обнаружили в тебе силу, способную одолеть черную магию врагов. Прежде чем идти к воинам и поднимать в них боевой дух, готовить к молениям и битве, командиры хотели бы сами зарядиться особой внутренней силой, которой ты мог бы поделиться с нами .
Командиры знали, что Ахилл может заговорить их от смертоносных ран. Ими двигало желание и уберечься, и в полной мере удостовериться в колдовской силе вождя .
Ахилл отозвался на просьбу.
Он воскурил траву, которую всегда брал с собой в мешочке , повелел всем сесть , положив рядом мечи. Затем он взял у каждого по вещице, прошел и сел возле выхода. Прикрыв глаза, воздев руки, покачиваясь всем телом, он заговорил:
- Переступи, Хозяин , наш порог. Войди , Хозяин, в наши обереги, защити от меча, копья, стрелы, ножа, от ядра и дубины, защити от острия, защити от лезвия, защити от обуха , убереги от губительной силы огня и воды. Трижды тремя путями, трижды тремя дорогами отведи от нас погибель. Не осилить моего заклятья никому… Забери, Хозяин, вражью силу.
Ахилл поднял руки к груди, обратил ладони к соратникам . Глаза его были всё так же прикрыты
- Здесь есть меч! – воскликнул ведун. - Он выкован искусным мастером из…добротного железа, в него вложена сила добрых заклинаний, он не обагрялся невинной кровью, но находил применение лишь на полях сражений…
При этих словах многие застыли в сомнении. Немногие могли поручиться за безгреховность своего оружия. Именное оружие царя эпиротов и его сподвижников осталось в Александрии, а для похода на юг им были выданы мечи из оружейных складов.
- Дух Хозяина войдет в сталь праведного меча , и это оружие сокрушит Аманибакхи, а с ним и его черную силу ! – провозгласил , распрямившись Ахилл. Глаза его горели.
Велика сила внушения! Командиры расходились, уверенные в победе. 

***
На следующее утро, лишь только Солнце отделилось от горизонта, отслужены были пышные церемонии в честь Амона и богов Нубии, свершены воскурения , молебствия и ритуальная пробежка полководца. Обычному полководцу разрешалось исполнять такой обряд, если он являл собой лик фараона, исполнял волю сына Солнца в той земле, в какую был направлен Им. Когда статуи божества стали устанавливать на берегу, жрецы запели:
Хвала тебе, хвала тебе , Амон-Ра!
 Мы превозносим твой дух,
 Мы почитаем твой образ,
 Ты лучезарный, многоликий, многоцветный,
 Сердца не насытятся любовью к тебе.
 Предвечный, сотворивший небо и создавший землю,
 Создавший моря и горы,
 Творец вселенной,—
 Ты озарил землю во тьме,
 Засияв в хаосе…
В противоположной стороне нубийцы тоже провели богослужения, но особой рьяности у них не наблюдалось, а соперничать с египтянами в красоте и пышности обрядов нубийские жрецы, как ни старались, не могли. К тому же во время служений у нубийцев произошел один случай, потешный для одной стороны и суливший бедствия для другой. Жрецы Аманибакхи вывели из загона Овна, того самого, который еще недавно служил предметом хитроумных устремлений египетских лазутчиков . Как только перед Овном открылась дверца клетки, священным животным овладело какое-то помрачение – он вдруг со всей прытью, на какую был способен, помчался в сторону стоянки египтян. Быть может, его пленили песнопения египетских жрецов и сладкий, по-особому пряный, щекочущий нос запах воскурений, доносившийся с берега, или на бегство его побудила обида, которую он таил на своих надзирателей, украдкой поколачивавших его, но так или иначе Овен неудержимо несся вперед. Воины в замешательстве расступались перед священным животным, не смея препятствовать ему. Конечно, этот случай вселил в души суеверных нубийцев неимоверный страх, они подавленно молчали и растерянно смотрели вслед удирающему Овну, в то время как египтяне с ликованием приветствовали перебежчика.   
Через некоторое время верховный жрец и начальник стражи с подчиненными лежали ниц у ног Аманибакхи со стенаниями и мольбами о пощаде. Царь оглядывал их сверху холодным потрошащим взглядом. Ярость, стесняя дыхание, поднималась с глубин его темной души, ширилась в груди, застилала глаза. Царь обернулся к жрецам. Те тоже были объяты суеверным страхом. Максума била мелкая дрожь, он стоял, закрыв глаза, губы его беззвучно шевелились.
Внутри Аманибакхи клокотал гнев, какая-то неподвластная сила принуждала его схватить оружие и со всей силы обрушить его на пресмыкающихся у его ног слуг. Царь шумно вдыхал воздух широко раздувшимися ноздрями – желание пустить кровь всё настойчивее овладевало им, но он сделал неимоверное усилие над собой и воздержался от наказаний. Он приказал подняться провинившимся и громким голосом призвал подданных к спокойствию. Аманибакхи принялся изобличать врагов:
- Они ликуют, думая, что их кощунственные заклинания возымели действие, но это не так! – в глазах Аманибакхи пылал огонь. – Разве вы не обратили внимание, что священный Овен Амона бежал вперед, воинственно наклонив рога? Этим он указал нам дорогу к победе! Так последуем же за ним и сметём чужеземцев с нашей земли!
Выдержка царя благотворно повлияла на трепещущих от страха нубийцев, пылкие, убедительные слова вернули им присутствие духа. Воины издали воинственный клич и с песнями принялись строиться в боевые порядки. Под пение труб и размеренный бой барабанов стоявшие впереди принялись исполнять боевой танец. Слаженными движениями они изображали, как будут повергать врага: вот они рубят сплеча, вот колют, вот вспарывают ножами тела, вот отрезают руки для подсчета. Обряд постепенно вводил их в исступление. Противоположная сторона, храня молчание, выбралась из-за валов и слаженными движениями образовала стену из щитов и копий. Фалангиты терпеливо дожидались конца представления, устроенного нубийцами.
Максум, перестав шептать, поглядывал на царя, который был поглощен подготовкой к бою. Какое-то тревожное удивление читалось во взгляде главного советника .
Итак, решающая битва грянула.
Отряды Аманибакхи с криком обрушились на фалангу египтян. В то же самое время корабли мероитского флотоводца Тухулки, прибывшие накануне ночью, двинулись на боевые порядки кораблей Фидона и Потидея.
Битва в центре поля завязалась ожесточеннейшая. Сам Аманибакхи шел в середине, окруженный отборными бойцами. Это был атлетически сложенный гигант. Золотая корона с двумя кобрами и камнем уджет, оком Гора, украшала его голову, леопардовая шкура была накинута поверх блестящих доспехов;  мощная фигура нубийского владыки не могла не внушать опасение. Невероятный шум объял все поле брани: звон сталкивающихся щитов, лязг железа, крики торжества и стоны раненых. По прошествии некоторого времени слабая выучка нубийских ополченцев, занимавших фланги войска Аманибакхи, дала о себе знать – здесь египтяне одолевали и постепенно охватывали врагов в кольцо окружения. Но на острие нубийского удара был сам Аманибакхи со своими неистовыми нилотами. Словно посланцы Аида, эти сражающиеся скелеты сеяли вокруг себя смерть. Они грозили рассечь фалангу и этим самым повернуть ход сражения в свою пользу... От рук Аманибакхи полег союзный египтянам вождь Орсилл , Иолай, бросившийся на выручку Орсиллу, получил глубокую рану на бедре и, издав тяжкий стон, упал у ног могучего владыки Нубии. Не обращая более внимания на Иолая , Аманибакхи бросился на Панкаста, который хладнокровно укладывал противостоявших нилотов точными ударами копья. Царь стремительно подскочил к Панкасту и прежде, чем тот успел что-либо предпринять, обрушил на него удар топором. Македонянин выставил щит, и топор, скользнув по нему, ударил по ноге. Панкаст издал стон и упал, а гигант несколькими ударами добил его. Воинов, бросившихся на выручку к командиру, Аманибакхи вывел из строя несколькими молниеносными выпадами: одному он отсек руку, другому вспорол живот, третьего оглушил обухом. Остальные в страхе отпрянули. Неуязвимость, необычайное мастерство гиганта и урон , им наносимый, заставляли держаться на почтительном от него расстоянии. Кругом не стихало ликование нубийцев.
Казалось, смертоносные жала фаланги были неспособны остановить Аманибакхи. Он бросался прямо на острия копий, ломал их ударами топора. Он искал встречу с неприятельским предводителем и жаждал решить исход всего боя еще несколькими сокрушительными ударами. В невероятной сутолоке боя Пирр несколько раз терял из виду царя нубийцев, он отражал наскоки царских телохранителей, озирался, находил глазами  Аманибакхи и с решительным лицом продвигался навстречу ему.
Наконец вожаки вышли друг на друга. Сжимая в руках копьё, Пирр настороженно следил за наигранно застывшим Аманибакхи. Тот медленно обернулся к нему. Вид нубийского царя повергал в ужас – выпученные глаза, звериный оскал, застывшая размалеванная маска вместо лица, по локоть окровавленные руки, ужасающее орудие, словно некое демоническое существо – топор. Воины с обеих сторон в середине схватки встали, подались чуть назад, высвобождая место для поединка предводителей. Неимоверное напряжение владело ими – они испытывали и боязнь, и надежду, дрожали от усталости и ожидания и держали оружие наготове. Вот Пирр метнул копье и тут же извлек из ножен меч. Аманибакхи отбил копье, с рыком ринулся на Пирра и принялся рассекать воздух топором, однако эпирот без видимого усилия  увёртывался от ударов, легкими шагами устранялся от дикого напора великана, стараясь не споткнуться о тела, изредка отвечал точными выпадами. От его уколов на ногах Аманибакхи уже красовалось несколько легких ран, и тот, забыв про всякую осторожность и не дорожа остатками сил, принялся с еще большим остервенением набрасываться на Пирра. Тут эпирот, наконец, запнулся о чью-то ногу, замешкался, и Аманибакхи с победным возгласом обрушил удар на врага. Казалось, Пирру не спастись, но он каким-то невероятным образом уклонился, изловчился и быстрым движением нанес ответный удар мечом. Аманибакхи отшатнулся, но острие полоснуло его по шее. Царь обхватил шею руками, протяжно застонал и , судорожно ловя раскрытым ртом воздух, рухнул на руки подоспевшего окружения. Великолепная корона с драгоценным камнем – всевидящим оком бога – низверглась с головы владыки и, покатившись, легла у ног победителя.
Восторженные возгласы египтян и выдох ужаса, крики отчаяния среди нубийцев слились воедино. Пирр, придя в себя от усталости и удивления, радостно воздел руки, крикнул, но тут острая боль пронзила сначала плечо, а потом обездвижила все тело, глаза заволоклись кровавым туманом, и молосс чуть не потерял сознание – Аманибакхи задел-таки топором предплечье . Друзья бросились на выручку. Гоплиты выставили щиты, и герой очутился в безопасности. С Пирра сняли шлем, стерли с лица кровь и пот, перевязали рану и подвели коня. Кругом не утихали воинственные возгласы. Египтяне приумножили натиск на дрогнувших нубийцев. Пирр , превозмогая себя, огляделся.   
Бои шли и на водной глади Нила.   
В ответ на обстрел своих кораблей из катапульт мероиты яростно продвигались вперед, старясь подобраться к судам египтян и брать их на абордаж . Это было отчаянным шагом поскольку и в рукопашном бою воины Фидона и Потидея не уступали мероитам. В самый разгар боя, от которого забурлили воды Нила, каменное ядро, удачно пущенное из одной египетской катапульты, пробило оба борта главного корабля мероитов. Вторая пробоина образовалось ниже ватерлинии, и туда неудержимо хлынула вода. Громоздкое перегруженное судно так быстро пошло ко дну, что флотоводец Тухулка не успел скинуть с себя тяжелые доспехи, которые не только тянули в пресную глубь Нила, но и сковывали движения. К тому же , всех, кто оказывался за бортом и барахтался в воде, подстерегала  другая грозная опасность: крокодилы, которых чутье во множестве привело на место кровавой схватки, набрасывались и топили людей, пытавшихся уцепиться за что-либо, выбраться или отплыть к берегу. Гибель Тухулки обезглавила мероитов. Какое-то время они сопротивлялись, но не слыша сигнальных труб и громоподобный голос храброго Тухулки, не видя более флагманского большого корабля, на месте которого крутилась воронка и правили пир крокодилы, пали духом. Боевые порядки мероитских судов пришли в полное расстройство. Фидон, не сомневаясь уже в своей победе, не стал преследовать врагов на Ниле, а поспешил направить воинов на подмогу сухопутным отрядам Пирра. 
Гибель Аманибакхи послужила решающим моментом битвы. Фланги нубийцев были окончательно смяты. Обескураженные гибелью вожака, нилоты тоже были втянуты в отступление, вылившееся вскоре в повальное бегство. Битва превращалась в преследование и избиение. Египтяне на плечах бегущих ворвались в лагерь нубийцев. 
Казалось, победа близка, но у подножия холма , на вершине которого стояли великолепные царские шатры , сопротивление нубийцев вдруг вспыхнуло с новой силой, они оборотились к преследователям и опрокинули их. Тогда египтяне упорядочили строй и вновь принялись теснить врага.
Пирру , подъехавшему на коне к месту, где кипела самая ожесточенная схватка, указали на высокого воина в царском облачении. Окруженный с трех сторон, он отбивался на каменных ступенях старого храма. Из-под шлема по лицу стекала кровь. Он стоял, прислонившись к стене, и тяжело дышал. Но топор, обагренный кровью, держал врагов на почтительном расстоянии. Рядом с этим воином почти никого не было. Его соратники лежали, поверженные на ступенях и у подножия холма. Со стороны вершины холма один отряд нилотов пробовал пробиться к царю на подмогу, но египтяне сдерживали его. Гоплиты, окружившие Аманибакхи, пребывали в замешательстве. Неужели владыка Нубии на самом деле неуязвим? Как он мог прийти в себя от удара, нанесенного Пирром? Конечно, колдуна можно было испещрить стрелами и проверить, бессмертен он или нет. Но прозвучала команда захватить Аманибакхи живым. 
Воины ринулись исполнять приказ. Они набросились на сопротивляющегося со всех сторон. Но тот принялся размахивать своим нещадным  топором, и Аттегрион, желая спасти жизни воинов, вызвался один обезвредить бессмертного владыку Нубии. Прыткий и изворотливый, он так же как и Пирр, стал изводить уловками гиганта, что тот возопил от злобы. Взмах! – и Аттегрион вильнул в сторону, взмах! – и Аттегрион подпрыгнул, спасая ноги, взмах и удар! – и Аттегрион распластался на земле и кувыркнулся, а топор гиганта с размаху вонзился в ствол дерева и застрял там. Тут обезоруженному Аманибакхи скрутили руки.  Плененного царя привели к Пирру. Аманибакхи встал; гордый, непреклонный, он мрачно смотрел в глаза победителя. Пирр сурово обратился к нему:
- Кем бы ты ни был, человеком или злым духом, ты в моей власти! Клянусь богами Нила, тебе не осталось ничего иного как признать свое поражение и призвать воинов к сдаче!
Находившийся рядом Эдху перевел слова Пирра .      
Злоба , насмешка и горечь зазвучали в утробном голосе побежденного :
- Радуйся , чужеземец , упивайся мгновением своего торжества, ибо он быстротечен!  Завтра твоя победа обернется для тебя страшным поражением! Да, ты одолел меня, но нубийцы не повержены: они наберутся сил и вернут себе родину, и никто: ни ты, ни самозванец, пославший тебя – никогда не приведет их в послушание! А меня ты можешь убить. Смерть для меня – шаг к новой жизни. Я воскресну и буду править своей страной вечно!
Пирр угрюмо слушал пленника. Сподвижники Пирра сурово молчали. Один из них занес было меч, чтобы поразить дерзкого, но Пирр остановил его.
- Лишим его возможности каждый раз перерождаться. Свяжите его крепко и возьмите под стражу, а наперед заткните-ка ему рот кляпом – он верещит словно бесноватая пророчица сибилла , которой вовремя не подали монету. 
После пленения Аманибакхи последние очаги сопротивления были подавлены, и стоянка нубийцев была взята.
Часть нубийцев сдалась в плен, часть устремилась в бегство. Египтяне рыскали в поисках черного мага Максума, но того нигде не было видно – скорее всего, он бежал с другими приближенными Аманибакхи.
В руки победителей попала большая добыча: наложницы царя, золото, драгоценные камни, слоновые и бивни и многое другое.
Победа египтян была полной. Силы нубийцев были обезглавлены , сокрушены и рассеяны. За все дни боев египтяне потеряли убитыми, ранеными и пленными свыше полутора тысяч человек, нубийцев полегло вдвое, а то и втрое больше, а в плен их попало около семи тысяч. Победители явили себя людьми великодушными, они обращались с пленными человечно, нубийцы не были порабощены. Это было редким явлением для того времени, когда оказавшегося в плену воина ожидало в лучшем случае тяжелое, унизительное рабство, в худшем – пытки и смерть. Даже Александр Великий, в свое время удивлявший ожесточенные сердца беспримерным великодушием, не гнушался истреблять плененных врагов, если те становились обузой в походе. Египтяне исполняли волю фараона избегать жестокостей, и добрым отношением к нубийцам завоевать их расположение.

***
На следующий день после победной битвы, командиры держали совет насчет дальнейших действий войска в Нубии. Задачу усмирения страны можно было считать выполненной, но надлежало установить в Нубии такую власть, чтобы она более не представляла собой угрозу Египту. 
Аманибакхи после пленения впал в исступление, пытался вырваться из пут, избавиться от кляпа, корчился и бился , пока не потерял сознание. Но , проведя в беспамятстве всего один день, он очнулся другим человеком. С ним произошла разительная перемена. Он предстал добродушным, тяжелодумным увальнем, который ничего не помнил и понемногу приходил в себя после тяжелого колдовского сна. С непритворным удивлением он оглядывал свое сановное окружение, воздававшее , как прежде, положенные  ему почести. Он внимательно слушал собеседника, долго раздумывал над ответом и говорил без утаек как наивный недоросль. Когда Аманибакхи принесли его корону, он с испугом на лице принялся отмахиваться от нее, как от вместилища каких-то нечистых сил. Ему изготовили простую диадему, которую он с готовностью возложил на свою голову. Скоро он опять стал принимать почет к себе как должное.
Подтверждались слова Ахилла о том, что подчиненная посторонним силам душа Аманибакхи исполняла чужую волю. Посланники Птолемея гадали, что делать с этим человеком. Одни предлагали отпустить его на все четыре стороны, другие говорили, что, если раньше  Аманибакхи был игрушкой в руках черного мага, то теперь под неусыпным оком египетского стратега он станет не менее прилежным исполнителем воли Фараона в землях Нубии. «Кто согласится променять жизнь царя, пусть и навязанную чужой властью, на жизнь пастуха? - вопрошал Фидон. – Да и где мы найдем человека, которому подчинялась бы вся Нубия?»
« А вдруг он снова подпадет под влияние Максума или других черных магов?» - возражали Фидону.
« Как же он подпадет под влияние Максума или других колдунов, если теперь он будет под пристальным присмотром Стратега?» - спросил Пирр.
Стратегом в Нубии назначили Фидона.
План укрепить второй порог как границу Египта, посадить на трон Нубии верного союзника Египта и этим завершить поход был одобрен всеми командирами. 
Итак, Аманибакхи отводилась новая роль. Некогда желавший подчинить Египет, он становился слугой этой державы, «младшим братом Фараона»; ему следовало разворачиваться и идти обратно в Напату, и если понадобиться, брать ее с боем.
Бесстрашный Фидон с тысячью добровольцев двинулся вглубь Нубии с преобразившимся Аманибакхи, который присягнул на верность Птолемею.
Конечно, большинство оставшихся в живых участников похода отказалось от предложений идти дальше, к Напате. Необычная влажность, удушливая жара, надоедливые насекомые, болезни, раны, тяжелые труды, боязнь засад и нападений измотали людей. Они с радостью встретили решение Пирра возвращаться в Египет. Корабли развернулись и, приняв на борта усталое, но довольное воинство, поплыли по течению обратно.
За Фидоном последовали любители наживы, взбудораженные слухами о сокровищах нубийских царей, отчаянные искатели приключений, которые ненавидели покой и, непрестанно подвергая жизнь опасностям, находили в этом неизъяснимое удовольствие. Были среди спутников Фидона и люди любознательные: географы, историки, врачи – те, кто несмотря ни на что, жаждут совершать открытия. Они многих уговаривали продолжать путь, твердя, что стоит совершить еще один маленький переход – и тайна великой реки будет раскрыта. Либо они достигнут сказочного истока Нила и собственными  глазами узрят обиталище богов либо доберутся по водной артерии до загадочного, будоражащего воображение, Южного океана! Особо усердствовал в уговорах один леонтинец, соотечественник Фидия Лох. Ему мерещилось уже, как за южными склонами эфиопских гор река чудесным образом устремится вспять, потечет к океану, посреди широких вод которого затеряны тысячи островов. И один из этих островов – загадочная Панхайя, куда искал дорогу сам Александр. Лох непременно желал быть первооткрывателем новых земель. Рядом с ним были ученые мужи, чью страсть к познаниям ничто не могло пересилить.
Половине этих смельчаков не суждено было вернуться домой. Взятие Напаты дорого обошлось Фидону. Но цели он достиг: власть верного Египту Аманибакхи была укреплена, маг Максум был пойман и казнён прилюдно.
Пирр тем временем вел победоносное войско в Египет. Обратный путь вопреки ожиданиям выдался не таким уж легким.
Воины трудились не покладая рук. Часто приходилось чинить корабли, добывать, когда миром, а когда и с боем, пропитание, воевать с некоторыми местными племенами.
Близ второго порога на отставших напали местные варвары вават. Многие пострадали от них. Враг сжег корабли вместе с метательными орудиями. Около ста воинов попали в плен, среди них Фидий. Пирр не мог не наказать дерзких за эту выходку. Воинам Птолемея пришлось преследовать варваров вплоть до предгорий, до их стоянок, где настигнутые вынуждены были принять бой. В скоротечной схватке кочевники были рассеяны, пленные освобождены. Таким оказался обратный путь, отнюдь не легкий.
Пирр находился на головном судне, на котором везли основную добычу. Богато расписанный сосуд с прахом старого бойца, Панталеона, был установлен на самом видном месте. Могучее течение Нила влекло всё ближе к желанным пределам Египта. Ничто теперь не должно было воспрепятствовать возвращению домой. Но груз неубывающих забот не позволял Пирру довольствоваться собой. А ведь было чему радоваться. Сменив Панталеона, он блестяще справился с поручением фараона и убедительной победой над нубийцами укрепил южные пределы Египта, надолго отбил желание у кого бы то ни было из соседствовавших с великой державой сопротивляться ей. В личной схватке он одолел Аманибакхи! – но при мысли об этом у Пирра непременно начинала ныть едва зажившая рана на руке, он хмурился, так как не мог понять до конца, с кем же все-таки имел дело на поле боя, но без сомнения, это был искуснейший воин. Боль оставляла его, и Пирр мыслями перебирался в Александрию, к своей любимой Антигоне, которая ждет его… 
Из близких друзей Пирра никто не погиб. Иолай оправился от удара, нанесенного Аманибакхи, но стал заметно прихрамывать. Все остальные друзья и командиры избегли в жестоком бою серьезных ранений и находились в строю. Среди всех прочих Аттегрион пользовался особенным почетом у воинов. Его имя было на слуху. Еще бы, в бою он один на один играючи взял верх над самим Аманибакхи! – хотя мысли об этой победе ничуть не воодушевляли самого героя, а необъяснимым образом погружали его в тяжелые размышления. Поэтому он старался забыть о схватке с Аманибакхи. Зато с заметным благодушием воспринимал Аттегрион гулявшую среди воинов задорную байку о нубийском Овне, которого он каким-то образом смог переманить в свой лагерь. Всеобщее внимание, почет, бесконечные похвалы льстили Аттегриону, внутренне он довольствовался собой, но иногда посреди мысленного торжества и ожидания какого-то подарка Судьбы им неожиданно овладевала тоска. Ему как трофей достался один из браслетов нубийского царя. Но он поспешил от него избавиться и незаметно выкинул за борт. Также он предостерегал Олимпика, которому в награду досталось ожерелье одного из колдунов, передавать его в подарок Исаврии.
Участие в походе женщины было известно теперь всем в войске, но никто не смел заниматься привычным в подобных случаях зубоскальством, поскольку и Олимпик смелостью на поле боя заслужил уважение бойцов, и сама Исаврия пользовалась признательностью своим стремлением принести пользу общему делу, помогая лекарям ухаживать за ранеными и больными, многие из которых поднимались на ноги во многом благодаря участию этой доброй девушки.
Олимпик остался глух к словам Аттегриона. Он подарил Исаврии ожерелье, и только после того, когда девушка тяжело заболела , он наконец внял советам друга и произнося молитвы, избавился от злополучного ожерелья близ Абу Симбела. После этого Исаврия поправилась. 
Долгожданные рубежи Египта, Врата Юга, позволили воинам вздохнуть с облегчением. Тяжкие труды позади! Испытания сплотили бойцов. Их не разъединяли, как раньше, различия, они перестали держаться отчуждённо. При виде того, как восторженно встречали их повсюду в Египте толпы народа, они испытывали гордость за победу. Весь путь от Сиенского порога до Александрии воины наслаждались заслуженным покоем.

Глава14. Киней в Афинах
Раздвинув ветки миртового куста, Кинеас и учитель вышли на усыпанную гравием дорожку. Она вела к неприметной калитке, за которой зеленел и благоухал Сад. Ласковое летнее Солнце, задернутое легкой белесой пеленой воздушной влаги, зависло над головами; в застывшем полуденном воздухе струилось умиротворение. Каждый камешек излучал тепло, нежная зелень трав и листов тянулась к благодатному бархатному свету; обилие цветов разных оттенков радовало глаз. К морю уступами спускался склон горы; внизу темнели рыбацкие хижины. Волны безмятежно  подмывали гальку и песок на берегу, набегали на скалы. Всё кругом было объято беспредельной благостью, и невидимый безмятежный дух, хозяин этих мест, шептал в ухо Кинеасу: «Друг, тебе здесь будет хорошо, здесь обитает Удовольствие.»
Они прошли и сели на низкую каменную скамью. Кинеас посмотрел в сторону. Невдалеке женщины образовали тесный полукруг перед Менандром, беззаботно опершимся спиной о ствол дерева, праздным, говорливым и  находчивым в своих выдумках. Вот видно ясное лицо Леонтион, которая снисходительна и в то же время как будто недоверчива к вечно юному повесе Менандру. Вот молодая карийка Персида, звонко смеющаяся, ловящая каждое слово рассказчика. Ее оттеняет молодой куст сирени. Очаровательное лицо с тонким носом, свободно рассыпавшиеся черные кудри, влажные миндалевидные глаза, красивый рот. На бледном лице Эретейон горят волнующим блеском зеленоватые глаза. Прекрасные волосы расположившейся спиной к Кинеасу Фемисты, словно каштановый водопад, струятся по ее спине. Рыжекудрая Гедейя, лежа на животе, болтает ножками. Одна краше другой…
Один вид этих прелестных, утонченных созданий привёл в легкое замешательство Кинеаса. Он понимал, что завидует Менандру, его раскованности, его непринужденной легкости в общении с женщинами. Кинеас отвернулся, мысли сбились в его голове, и это не осталось незамеченным Учителем. Он добродушно улыбался в длинную окладистую бороду, а в прищуре глаз светилась дружелюбная ирония.   
- Право, меня переполняет желчь, когда я вижу этого напыщенного Менандра, - признался Кинеас,  - он умеет завладевать умами женщин, являться перед ними этаким полубогом, которому все достается легко. Меня это злит , и я желаю, чтобы он осекся на полуслове, чтобы язык его закоснел и женщины, смеясь над его докучливостью, отвергли его. Скажи же, Учитель, в чем природа гневливости?
-   Друг мой Киней, желчь присуща любому организму. Известно, что желчь нужна для того, чтобы переварить пищу, и при правильном устройстве организма она, расходуясь лишь на пищеварение, не копится в теле и не причиняет человеку вреда. Как же понять, что такое правильное устройство организма? Это такое устройство, при котором разум главенствует над телом и над всеми телесными побуждениями. Благоразумие призвано очищать наши мысли от различной скверны, к какой относится, например, зависть, обуявшая тобою, мой друг, в настоящее время. Запомни же , хорошие люди не заслуживают зависти, а дурные, чем счастливее бывают, тем более вредят самим себе. Зависть губительна и для души, и для тела.  Если мысль человека мелочна, направлена на бесконечное, суетное сравнение себя с другими людьми, если человек восторгается при случае, когда близкий его оказывается более ущербен, чем он сам, тогда поры, по которым перемещается желчь, перекрываются, и губительная жидкость оседает в печени, вызывая не только дурное душевное расположение, но и расстройство пищеварения, постоянные боли в боку. Человек становится обидчивым, неудача собственная, равно как и удача другого, угнетает его, и он все свои помыслы направляет на то, чтобы казаться в глазах окружающих достойным почестей. Если же человек спокоен, полон сознания своей достаточности, довольствуется тем, что у него есть, ему не страшны ни людские суждения о нем, ни грозные наскоки врага. Мужество не исходит от желчи, как ошибочно считают некоторые, оно закалено разумом. Только разум и исходящее от него мужество могут укротить страсти, а к ним, безусловно, относится и вожделение плоти к любовным наслаждениям.
- Значит ли это, что я должен, как прежде, подавлять в себе влечение, заложенное самой природой – это естественное желание близости с женщиной?
- Когда ты не нарушаешь законов, не колеблешь добрых обычаев, не огорчаешь никого из близких людей, не вредишь плоти, не расточаешь необходимого, можно не препятствовать своим желаниям. Однако любовные отношения часто служат помехой разуму и добродетели. Ведь женщины вызывают в человеке встряску и волнения, которые возмущают тело и лишают его устойчивости. Растревоженные атомы могут покинуть тело либо сместиться, что весьма чревато для душевного расположения.
- Признаться, я ожидал услышать здесь порицания за то, что сторонился и сторонюсь любви. Я слышал изречения мудрецов, утверждавших, что любовь, взаимопритяжение полов – это главная движущая сила жизни, природы, - Киней развел руками, - всего мироздания.
- По-моему, некоторые склонны уделять отношениям полов слишком большое внимание. Да, природа позаботилась о продолжении рода всяческих видов живых организмов. Но только среди людей можно наблюдать страсть к плотским утехам , ни имеющим никакого отношения к задачам природы. А все, несообразное с природой, вредит человеку.
- Но, учитель, я имел в виду Агапе – любовь чистую, искреннюю и бескорыстную.
- О бескорыстная любовь, игра воображения вечно юных философов! – с благодушной иронией воскликнул Садослов. – Они называют это желание – любить и быть любимым – естественнейшим и необходимейшим, они наивно полагают, что каким-то чудесным образом оно подарит им бессмертие, которое само по сути одно из нелепых заблуждений человеческих. Только незрелый юнец, опьяненный Эротом, может упоительно вещать о любви, добровольно доставлять себе страдания и других заставлять страдать. Когда ты кого-то безответно любишь, ты нарушаешь свой внутренний мир, Вселенную, которая обитает в твоей душе и которая также необъятна, как ночное небо над нашими головами, усыпанное мириадами звёзд. Когда ты просьбами или заслугами, способными, на твой взгляд, вызвать одобрение и восхищение, вынуждаешь кого-либо влюбляться в тебя, ты вторгаешься в чужой мир, нарушаешь равновесие Вселенной в чужой душе. И даже в тех редких случаях, когда любовь оказывается взаимной, не происходит и не может произойти слияния двух миров, двух Вселенных. Упоение первых дней такой любви объясняется не тем, что души мужчины и женщины слились воедино , а тем, что это ликует в них всё то же вожделение плоти, которое люди склонны облагородить и представить в надуманном образе Агапе.
Киней задумчиво молчал.
Учитель ласково глядел на послушника . Морщины на его высоком лбу, прищур добрых глаз, непременная улыбка струили умиротворение и благоволение. Казалось, этого человека ничто на свете не могло вывести из душевного равновесия, озлобить, ко всему живому и даже неживому он был проникнут безграничным добросердечием. До сих пор люди не упускали случая поддеть Кинеаса его прозвищем, которое означало «собачник», а Учитель с самого знакомства с учеником нарек его более благозвучным именем Киней, значившим «цельный». «Не позволяй никому унижать твое достоинство и не бесстыдствуй, стань выше низкого желания впечатлить чем-то людей; тем более ныне в Афинах мало кого можно удивить нищенским посохом и дырявым плащом,» - посоветовал Садослов ученику в первой же беседе с ним.
Киней молчал. С какой убедительной простотой Учитель положил конец его душевным метаниям, страстному желанию кому-то понравиться, стать идолом для женщин, которые обожали бы его только за то, что он существует. Он ищет признания.
А для чего? Ради того, что, оказывается, и не существует вовсе? Итак, любви, какой он вожделел, любви и возвышенной, и бескорыстной, и в то же время страстной, нет. Киней распрямил спину. Значит, нет места псевдо обязанностям, нет угрозы свободе; близких по духу людей - не важно, какого они пола, возраста, положения в обществе – может связывать лишь дружба и жажда к познаниям. 
- Но мне интересно обратиться к истокам твоей озлобленности к людям и нетерпимости к женщинам, к которым , однако, как теперь выясняется, ты никогда не переставал тяготеть, - полюбопытствовал Учитель, выведя собеседника из состояния глубокой задумчивости.
- Учитель, робость моя и отчужденность проистекают из детства. Вырос я в нужде. При всем моем предрасположении к словесности, родители не имели средств на мое обучение. После смерти матери отец едва сводил концы с концами и, отчаявшись, вынужден был отдать меня в подмастерья одному горшечнику. К тому времени эрос уж пробуждал во мне самое утреннее из чувств, я всей душой влекся к нежному созданию по имени Нефела.
Но мне не довелось испытать прелести невинных любовных переживаний юности. Моей долей стало горькое рабство. Теперь я должен был месить глину, ворошить пылающие угли, не задавая лишних вопросов. Тело мое было заключено в оковы, но душа, разлученная от радостей любви, жаждала свободы. Я понимал, что только терпение и познания позволят мне покинуть чадные стены мастерской, этот жестокий мир окриков, брани и побоев. Чтобы существование мое не стало совсем беспросветным, я стал осваивать грамматику, благо один мастер по имени Хирон познакомил меня с буквами.  Этот Хирон был чрезвычайно искусен в обжиге сосудов и их росписи, имел какие-то свои секреты производства. Будучи вольноотпущенником – свободу ему даровали ранее, - он тем не менее терпел тиранию горшечника, продолжал приносить ему прибыль, довольствуясь при этом жалкими грошами и весьма скудной кормёжкой. С хозяином он был кроток, со мной – добр. По прошествии некоторого времени я перенял секреты обжига и научился росписи. Я оставил грубую работу. Мне даже стали платить жалованье, и я уже представлял себя свободным, избавленным от проклятого кабального договора. Наивный, я мечтал о Нефеле, создании семьи, о своей собственной мастерской. Но судьба, видимо, не желая видеть меня самодовольным обывателем, распорядилась иначе. Нефела, предмет моих грез, досталась Горшечнику. Она стала женой этого грубого, ничтожного человека, счастье которого заключалось в обладании как можно большим количеством вещей. Мне довелось несколько раз видеть ее, и я каждый раз дивился ее преображению. Замужество за подлым Горшечником  наихудшим образом отразилось и на ее внешности, и в характере. Ведь будучи невинной девой, она уподоблялась в моем воображении с юной Афродитой, столь же красивой и кроткой. Теперь это была полнеющая ворчунья (Горшечник не мил был ей) с холодными, безразличными глазами, так же , как и ее супруг, ставящая превыше всего  обилие в деньгах. А скоро произошел случай, заставивший меня окончательно возненавидеть род людской.
Горшечное ремесло перестало приносить прежнюю прибыль. Людям было не до искусно расписанных кувшинов, их нужды стала удовлетворять самая непритязательная, грубая, но дешевая посуда. Горшечник подумывал отойти от своих занятий. Брат Горшечника, обосновавшийся в Антигонии, звал его к себе. Вместе с Нефелой – я так думаю – они решили нанять корабль, отплыть на нем в Сирию и заняться там торговлей. И когда им не хватило денег для этого дела, они закрыли мастерскую и распродали рабов, в ней работавших. Нас с Хироном они, согласно договору, обязаны были отпустить. Хирон был вольнонаемником, а мне для откупа не хватало самого малого. Эти деньги за меня внес мой друг Хирон. Но Горшечник подло обманул нас. Взяв деньги, он тем не менее, передал нас с Хироном в руки какого-то македонянина. Тот заковал нас в цепи, разлучил. Хирона отправили в каменоломню, а меня, отказывавшегося несмотря на побои выполнять приказы новых хозяев, увезли в Пеллу, потом в Эги, а после и вовсе в страну диких элимов. Оттуда мне удалось сбежать, и я попал в Молоссию. Всюду я был свидетелем низости рода людского, алчного, жестокого, вероломного, в котором каждый жаждет возвыситься, растоптав ближнего; женщины же стали представляться существами из Аида, коварными и приносящими несчастья. Я нашел свое призвание во всеотрицании.
Киней закончил свой рассказ, и тут слушательницы Менандра дружно засмеялись над очередной находкой своего (идола). До слуха донеслось: «… и вот Хрисий продает свою дуду этому простодушному сластолюбцу…» Киней помолчал, нашел в себе силы прислушаться, улыбнулся, и улыбка у него получилась естественная. 
Учитель же был все так же благодушно невозмутим.
- Друг мой Киней, рассказ твой печален. Увы, жизнь наша полна невзгод, несправедливостей, а в последнее время стяжательство, тщеславие , взаимная вражда все больше вносят разлад в людское общество. Не думаю, что в ближайшем будущем в Элладе произойдут перемены к лучшему. Напротив, после стольких неудачных попыток освободиться от власти македонян, после стольких унижений и бедствий последнего времени всё меньше остается мужей, способных восстановить хотя бы какую-то долю утраченного благополучия. Обстоятельства, и притом не самые благоприятные, будут вечными спутниками человечества. Но надо стать выше этих самых обстоятельств. Надо победить в себе самом низкие страшные чувства. Надо призвать разум и достигнуть мудрости, чтобы не придавать внешним обстоятельством столь весомого значения; сейчас, когда ты свободен, ничто не должно мешать тебе любить людей и быть к ним снисходительным. Ты поймешь, насколько надуманно твое отчуждение, бесцельно воздержание, насколько бесполезно и, более того, вредно твое ожесточение. Будь, Киней, благорасположенным к людям, но в то же время неколебимо пресекай любые – какими бы они ни казались незначительными – посягательства на твою свободу… 
Учитель продолжал говорить…
Благодарный Киней молча постигал новое понимание мира. Этот мир – его, Кинея, внутренний мир, неповторимый, единожды дарованный высшим разумом. Именно в этом мире каждый день на небосклон восходит животворящее светило, в этом мире зеленеют оливковые рощи и дельфины резвятся в соленой глади моря, этот мир наполнен звуками, лицами людей, далекими и как будто никак не относящимися к нему событиями, этот мир живописен познанным и таинствен непознанным… А рядом сосуществуют мириады подобных миров. Надо наслаждаться каждым мигом своей жизни и не отягощать ее вздорными страстями.
Киней посмотрел на слушательниц Менандра и на этот раз, к своему удовлетворению, не испытал ничего недружелюбного к праздному сочинителю, блаженствующему в окружении прекрасных гетер.
- Боюсь показаться тебе назойливым Учитель, но эти утонченные создания настолько взбередили мою душу, измученную поисками любви, что вопросы о загадках женской природы не оставляют меня в покое.
Садослов понимающе улыбнулся:
- Некоторые люди утверждают – и, видимо, не без оснований – что влюблённость и влечение способны развеять губительную меланхолию. Что ж, таково установление мудрой природы, определившей, чтобы разные начала испытывали притяжение друг к другу. Я не советчик в делах соблазнения, но, если ты, Киней, желаешь завоевать расположение женщины, могу посоветовать одно: будь самим собой, будь искренен с женщиной, и если она не отягощена предрассудками, не скована ложными установлениями, а значит, если она свободна, она не станет пренебрегать тобою, ведь ты человек возвеличенной души.   
Скоро в Сад явились Метродор, Гермархий, Пифокл и Эримах. За ними следовал приземистый, лысый земледелец Итал с двумя своими помощниками-фракийцами. Каждый из мужчин нес по небольшой корзине. У кого-то были груши, виноград и сливы, у кого-то – дичь, сыр, вареные яйца. Сам Итал нес изрядный кувшин с вином – землевладельцы Аттики не гнушались при случае потаскать тяжести, тем более с таким приятным содержимым. Эти «роскошества» были приобретены на деньги Менандра. Так комедиограф решил несколько скрасить быт своего старого друга Садослова и его послушников. 
Хоть Менандр был знатного происхождения, богат, необычайно везуч, вхож в дома влиятельных людей и правителей , он продолжал ценить дружбу с Эпикуром, являвшим собой полную противоположность ему. Пути друзей разошлись после эфебии, но любимца судьбы Менандра тянуло к домоседу Эпикуру, внимательному ко всем тем, кто приходил к нему. Менандр сочинял комедии. Он умел замечать в окружающей действительности нечто забавное и подавал его так, чтобы не только рассмешить, но и направить на праведный путь.  Он вывел на подмостки нечто совершенно новое – самую жизнь, и затмил соперников, одни из которых утомляли зрителя скучными, однообразными, легко предсказуемыми сюжетами, а другие ни на что иное не были способны, как смешить людей грубыми сальными шутками. «Не стоит ходить в театр, если там не дается что-либо из Менандра», - говорили в Афинах. Таковым было признание его таланта. Все давалось Менандру легко, он был успешен и никогда не знал нужды.
А посему со своей стороны он считал нужным быть щедрым с людьми.  Вот и на этот раз он без сожаления потратил деньги на угощение друзьям.
Собравшиеся в Саду люди не скрывали своей радости. Пропитание в Афинах становилось все дороже и недоступнее с каждым днем. Монета, будь она бронзовая, серебряная или даже золотая, необратимо обесценивалась. Люди ложились спать на голодный желудок, тревожась за завтрашний день.
Все уселись в широкий круг. Итал и один из фракийцев осторожно перелили вино в кратер и размешали его с водой. Вскоре круг единомышленников стал обходить плоский килик со сладким напитком. Люди отпивали с удовольствием , хотя, памятуя о приличии и наставлениях Учителя соблюдать умеренность , не позволяли себе сделать более чем один глоток из общей чаши. Менандр вышел на середину.
 - Друзья мои , мы собрались сегодня под прохладной сенью дерев этого чудного Сада,  хозяин которого указует нам всем, жаждущим мудрости и взаимопонимания мужчинам и женщинам, свободным и подневольным, прекрасный, открытый и прямой путь к счастливой жизни, жизни без страданий, груз которых люди зачастую добровольно взваливают на себя и живут согбенными, вместо того, чтобы жить с прямой спиной и гордо расправленными плечами! – голос Менандра звучал торжественно. -  Если бы каждый человек в этой бушующей Ойкумене проникся мировоззрением моего друга, спасителя душ Эпикура, вечный мир, гармония, торжество прекрасного надолго установились бы среди людей. Но, как это часто бывает, подлинная любовь скрепляет лишь близких по духу людей. Поэтому, я поднимаю этот кубок за наших единомышленников и за то, чтобы число их неуклонно росло во всех известных нам пределах!
Менандр отпил и передал чашу Эпикуру, тот прикоснулся сухими губами к ободу чаши и пустил направо по кругу.
Сноровистые дюжие фракийцы и не менее расторопный Итал принялись расставлять еду на маленьких столиках. Люди охотно потянулись к блюдам, воздавая похвалы щедрости Менандра.
- О, не хвалите меня, друзья мои, каждый из вас, располагая деньгами, не пожалел бы их и потратил на то, чтобы нашим добрым беседам поспособствовала столь незатейливая трапеза.
- О-го-го, «незатейливая»! – воскликнул один фракиец, отведывая мясо птицы, приправленное соусом, хлеб и сыр. – Клянусь Громовержцем, я был бы счастлив, если каждый день мне докучала хотя бы самая малая часть содержимого одной такой корзины!
- Артак, не всегда мы будем в этой жизни обладать многим, так что научись довольствоваться тем, что доставляет тебе случай, - заметил Учитель.
- То-то и оно, сейчас ты пируешь, а завтра, глядишь, не добудешь и похлебки из ячменных отрубей. Драхмы в руках простого человека перестают быть деньгами и становятся бесполезными металлическими кружочками. Увы, золото не выпьешь и не съешь, так что надо поторопиться использовать свои сбережения и купить на них хотя бы кобылу, чтобы развозить на ней воду, и этим зарабатывать на жизнь, - озабоченно изрек Итал. Этот Итал был наполовину беотийцем, и беотийское начало в нем, судя по всему, преобладало, поскольку он был мужиковат и неуклюж. Поняв, что его мысли вслух пришлись некстати, Итал смущенно поглядел по сторонам и кивнул головой Менандру, смотревшему на него со снисходительной улыбкой.   
- Это будет лучшим вложением денег, друг Итал, - опередила Менандра Эретейон, - ведь, похоже, мир скоро вернется к натуральному обмену.
- Не самая худшая участь! – воскликнул молодой самосец Эримах. – Ведь если не будет денег, этого олицетворения жадности, люди перестанут изнурять себя ненужными желаниями и довольствовались бы естественным и необходимым. А это стало бы залогом того, чтобы в мире установилось взаимное соглашение о непричинении вреда ближнему.
- Дозволь поправить тебя, друг мой Эримах, - отозвался Учитель, - не отсутствие денег в обществе приведет людей к мудрости, но совершенствование каждого из нас, каждого человека на земле в добродетели, в умении жить, не причиняя другим несправедливости и зла, в конечном итоге, приведет к появлению подобного соглашения. Но, друзья мои, -наставник оглядел круг собравшихся, - похоже, мы уже готовы погрузиться в философические беседы, однако я прошу вас воздержаться от них не только во время обеда, но и после, поскольку нам следовало бы наградить большим вниманием друга Менандра, столь редкого гостя в нашем Саду.
Люди охотно послушались Учителя. Все отдались трапезе, после завершения которой всеобщее внимание  было обращено к Менандру. Неистощимый на выдумки комедиограф рассказал друзьям несколько занимательнейших историй, которые он намеревался поставить на сцене. Слушатели смеялись от души.
Незаметно пролетело время. Солнце спустилось к горизонту, и подступили сумерки. Ночь разливалась теплая, темная, звездная – самое удобное время для дружеских бесед на различные темы. Мягко разбавленное вино, все еще плескавшееся в круговых чашах, не пьянило, а напротив, бодрило людей.
Менандр поднял кубок за Садослова:
- За Эпикура и за истинную Свободу! За равенство всех людей!
- Да, за равенство! – подхватил фракиец Дакк. Глубоко взволнованный, он поднялся и продолжал. – Друзья мои! Братья и сестры! За долгие годы неволи я почти смирился со своей горькой долей. Я поверил, что боги сотворили людей неравными, что от человека в этом мире ничего не зависит, и раз ему уготована участь стать рабом – он им станет. Я поверил в господство силы и погрузился во тьму страха и покорности. Но вот меня коснулся спасительный луч , исходящий из этого Сада; жгучая мысль овладела мною: неужели моя мать, священное имя которой я шепчу в счастливых моих снах, родила меня, лелеяла и растила лишь для того, чтобы по чьему-то неправедному установлению я влачил столь жалкое существование? Я смело воспротивился этой безжалостной воле, я вновь ощутил себя Человеком, над которым не могут быть властны ни злая воля судьбы, ни кнут, ни жестокие уставы!
Прекрасно сложенная и высокая красавица-гетера Леонтион подняла чашу и в свою очередь провозгласила:
- Здесь и только здесь , в этом чудном Саду, обитают свобода, равенство и любовь. Это оазис добра посреди бушующего мира злых страстей. Пусть же учение, исходящее из этого Сада, как можно скорее озарит своим спасительным светом всех людей на земле!
- О, я живу и вас призываю, друзья мои, жить как можно незаметнее, - отозвался Учитель,- я ликую, когда мое скромное обиталище посещают близкие мне по духу люди и награждают меня своим дружеским общением. Но я вовсе не стремлюсь к более широкой известности и славе и, тем более, далек от мысли навязывать свое мировоззрение кому бы то ни было. Как люди благоразумные, мы должны признать, что при всем разнообразии человеческих характеров, над которыми довлеют и необоримые внутренние страсти, и неблагоприятные внешние условия, не стоит и мечтать ( по крайней мере, в обозримом будущем) о каком-либо совершенном общественном строе. Но даже если такой строй когда-либо и установится, то и он будет ограничивать свободу воли и выбора отдельно взятого человека.
- значит ли это, что человек может обойтись без общества, и  без какого-либо ущерба для себя оградиться от него ? – был вопрос Кинея.
- Внутренний мир человека всегда представлялся мне более привлекательным, чем то, что принято называть «общественной жизнью». Меня коробит от лицемерных речей демагогов, призывающих служить на благо общества, общества, которого на самом деле давно не существует. Нынешние государственные мужи пользуются безграничным невежеством толпы ради собственной выгоды. Они призывают чинить дороги, разбирать жалобы и наблюдать за порядком на рынках, они требуют безропотно отдавать налоги, отдавать жизни на полях сражений. Спрашивается, для чего? Для того, чтобы одни жили, не отказывая себе ни в чем, в роскоши, ставили золотые статуи в своих поместьях и не знали опасностей, а другие, пребывая в трудах и нескончаемых лишениях, рискуя жизнями во время войн, были обречены на прозябание в вечной нищете? Друзья, давайте освободимся от условностей, что навязывают нам власть предержащие, угодливая им толпа и помешанные на своем бессмысленном самоистязании те, что собираются возле Пёстрого портика. Живите по собственному разумению и не для какого-нибудь высшего служения, надуманного по своей сути, а для себя, для этой единожды данной нам жизни, лелейте свое счастье.   
- Что же такое счастье, Учитель? 
- Счастье – это спокойная совесть и отстранение от зла, это нежелание невозможного, безмятежность, которой ничто не в силах угрожать – ни лишения, ни боль, ни даже сама смерть. Счастье внутри нас, друзья мои, а не во вне. Наивны те, кто в поисках счастья гонится за приобретениями, ощущениями, уповая при этом на счастливый случай и богов.
- Неужели боги безразличны к судьбам людей? – вопросил фракиец Артак. - Неужели человек не дитя богов, которые потому-то и заботятся о нем, что создали его, вылепили тело, вдохнули в него душу? 
- Прошу вас, о други, избавьтесь от этих наивных представлений, и чем раньше вы поймете, что человек выделился из природы, стал ее венцом, обретя разум, не по чьему-либо определению а в следствие многолетнего своего приспособления к окружающей среде, развития и борьбы , тем раньше достигнете вы зрелости и перестанете уповать на неких небожителей в человеческом обличье, которые якобы, подобно строгим и в то же время любящим родителям, имеют обыкновение следить за людьми с высоты заоблачных горных вершин. Вера в некую высшую волю, божественное предусмотрение – это удел слабых друзья мои. Чем невежественнее человек, тем больше он надеется на заступничество каких-то высших сил. Чтобы выторговать себе блага, он пытается договориться с богами, что в высшей степени неразумно. Однако я не исключаю, что божества существуют, но это , скорее, не Зевс , в гневе метающий молнии, не Гефест, чьи удары молотом могут вызывать землетрясения, не Деметра, от чьей воли зависит урожай, а невидимые, растворенные в эфире междумирий существа, которые беззаботны и которые безучастны к земным делам.      
- Но как же душа человеческая? Разве не боги зажигают эту искру в только зародившемся человеческом теле, а потом, когда она гаснет, развеивают дым от нее в бесконечных просторах Вселенной, чтобы через некоторое время атомы души, вновь соединившись, обрели себе новую оболочку на земле? – в голосе молодого Эримаха слышались нотки отчаяния. 
Учитель поразмыслил, оглядел небо и продолжил:
- Многие мыслители твердят, что душа человеческая – это нечто такое, что связывает недолговечное и столь несовершенное земное существование с вечностью и бесконечностью Вселенной, что это, в сущности, часть этой Вселенной, заключенная в каждом из нас. Некоторые верят в переселение душ и даже якобы помнят прежнее свое существование в обличье собаки или жука, - тут Садослов улыбнулся, - но все это не более чем вздор, спасительный, заманчивый самообман. Душа – это часть человеческого существа. Душа неразрывно связана с телом, и мне не представляется возможным ее самостоятельное, внетелесное существование. Так что не следует утешать себя выдумками о предбудущих существованиях, но следует прожить разумно и радостно отпущенный нам срок, которого хватит, чтобы пройти весь круг доступных для человека наслаждений.
Поблизости  жизнерадостно затрещал сверчок, пара птиц бесшумно пронеслась над головами людей, плескала волна – звуки ночи навевали умиротворение и благость.
Учитель прервал затянувшееся молчание :
- Человека пугает сама мысль о том, что он всего лишь пылинка в огромном беспредельном мироздании, что жизнь его преходяща и каждый, будь он нищ и немощен либо богат и могуществен в конечном счете уйдет в небытие. А посему люди притязают на бессмертие, которое не существует в том виде, в котором они хотели бы продолжить свою земную жизнь. Есть другое бессмертие, - голос мудреца зазвучал торжественно, - это бессмертие заключено в продолжении рода людского, в вечном существовании разума, в неуничтожимости материи.
Киней понуро повесил голову. О как же ты суров, Учитель! Отринуть веру в бессмертие души, в счастливую возможность бесконечных перевоплощений! Примириться с тем, что жизнь одна , а после нее – пустота… Киней посмотрел ввысь. В чёрном ночном небе, в непостижимых глубинах космоса, сияли, мерцая, мириады далеких светил. Млечный Путь походил на россыпь самоцветов. Вот рядом с Полярной звездой засияла другая звезда, сорвалась и, полетев вниз, тут же испарилась в ослепительном миге короткого лёта. С вышины повеяло прохладой. Ученики сидели тесным полукругом, и им было тепло от ощущения общности. На лужайке Сада установилось молчание. Космос вещал людям о своих неразгаданных тайнах, и их мысли обращались к загадочному, нескончаемому  круговороту миров в надземных высях.
   
                ***
В голубом небе лишь на горизонте тонкие, легкие перья белых облаков вились над серой гладью моря. Спасительная утренняя прохлада отступала перед разливающимся пеклом. На опаленных лучами Солнца склонах поблекла  и заволоклась рыжеватым налетом зелень. Дома и улицы города дрожали в струящемся мареве. Близ Агоры, на дорожке , ведущей с Колона, остановились двое. Один, худой, смуглый, с густой черной щетиной на лице и шее, в одной только набедренной повязке на теле и дорожной шапочке с небольшими полями на голове , другой – седой и сухопарый человек в годах, одетый в посеревшую тунику. Не отягощенный грузом ослик отгонял хвостом назойливых мух и щипал чахлую сухую траву. Тот, что был моложе, оглядел небо и посетовал:
- Тучи опять обходят нас стороной. Ни единой капли дождя с месяца мунихиона!   
- Еще несколько дней такого пекла, и урожая нам не видать, - горестно вздохнул седобородый, утирая тощей рукой пот со лба, - мы не восполним даже того, что посеяли.    
 - Словно хромоногий Гефест решил приоткрыть двери своей кузни и напустить жару в Афины !
- Это нам воздается от богов за наши грехи, Андрионик. Забыто древнее благочестие. Когда-то это был город свободных людей, которые по духу и нравам были равны богам. Раньше в чести был воин и труженик, а теперь – мошенник-повар , сколотивший состояние на продаже объедков с богатого стола! В нынешние времена пороки людские отягощают эту землю. Мы стали жертвовать богам так, словно торгуемся с ними. Даже к священным Панафинеям, и к тем стали относиться с пренебрежением! Посмотри, остались считанные дни до праздника, а ни простолюдины, ни градоправители не готовятся к ним.
- Зато прошлый раз народ изрядно повеселился на шествиях в честь Деметрия! – осклабился Андрионик. 
- Да! Эти  шествия заменили Панафинеи! Как низко пали афиняне! Народ, чьей воле некогда подчинялась вся Эллада, забыл свое прежнее величие. Теперь всякий благодетель, обладающий силой и богатством, может рассчитывать на то, чтобы его здесь приравняли к сонму богов! А ведь какие задорные песенки пелись тогда в честь Деметрия! – продолжал горестно улыбаться седобородый. – Не забыл, Андрионик?
- Как же их забыть, Дейомах! Пели вокруг все хором, да так громко, что эти строки надолго засели в моей памяти: 
Что нам бездушные из камня изваянья?
От них как проку не было, так нет;
Нам смертного милее притязанья
Избавить нас от суеты и бед!
- Да, люди словно соревновались в воздаянии почестей Деметрию и его отцу! Вспомни, сами Афины хотели переименовать в Деметриаду!
- Надо отдать должное Деметрию : при нем жилось неплохо, - Андрионик снял шапку и досадливо повертел ею, обмахиваясь, - хлеба хватало всем. А что нам дало и дает наше народовластие? Одни лишь обещания! Обещают кормить, снизить цены, наладить жизнь, а что на самом деле?
- Все наши пороки от безбожия, - назидательно изрек Дейомах, - и жадность, и раболепие, и дармоедство, - тут он бросил косой взгляд на недовольную мину собеседника, - берут начало от того, что человек начинает сомневаться в богах. Помяни мое слово, Андрионик, если мы не вернемся к былому благочестию, Афины погрузятся в пучину еще более страшных бед.
Наставительность седобородого, похоже, начала утомлять охламона Андрионика. Он молчал, думая о чем-то своем, быть может, дразня в своих мыслях Дейомаха : «Заладил одно и то же: благочестие, благочестие! Благочестием сыт не будешь!»
Но тут, предотвращая возможную словесную склоку между приятелями, показались двое, поднимавшиеся на Агору.   
- А вот кстати и безбожники из Эпикурова сада! – усмехнулся Андрионик 
- Вот кто избрал себе долю жить легко и без забот несмотря ни на что и кому нет дела ни до засухи , ни до всего прочего! – покачал головой Дейомах.
К ним приближались женщина и мужчина. В облике женщины легко угадывалась гетера. Легкая розовая накидка поверх ионического хитона, кожаные сандалии с позолоченными ремешками, темные волосы, собранные на затылке и уложенные с помощью голубых лент и золотой тесьмы. В зеленых глазах искрится чародейственный задор. Это была Эретейон. За ней поспевал Киней.
- Итак, вся наша жизнь подчинена стремлению жить приятно, и тяга к удовольствиям заложена в нас самой природой, с которой не следует вступать в противоборство, - говорила Эретейон.
- Но не попадут ли наши души в зависимость от плоти, коли мы будем потакать ее устремлениям, а устремления у плоти одни –  к безмерным наслаждениям, - винные пары еще не улетучились из головы Кинея, - милая Эретейон…
- Да восторжествует равенство во всем, Киней! Душа наша неотделима от плоти. Как путник во время странствий заботится о своем коне, так и душа должна заботиться о теле, своей обители.
- Ага, я уже где-то слышал подобную мудрость о коне. Весьма поучительно. И все же…
Она приостановилась и с улыбкой оглядела его.
- …Скажи мне, милая Эретейон, - продолжал Киней, удивляясь той внутренней легкости, какой у него раньше не было при общении с женщинами, - почему Учитель при всей своей терпимости так безжалостно насмешлив к тем, кто воспевает любовь?
- Из всех человеческих изъянов он более всего нетерпим к двуличию. Что движет людьми, когда ими обуревает так называемая любовь? Родительскую привязанность людей к своим чадам не будем принимать в расчет. Так вот, человек вещает всем о том, что он возвышенно кого-то любит, а на самом деле, за этой любовью скрыто другое: приобретение, тщеславие и в подавляющем большинстве случаев – просто зов плоти. Получается, что он лжет, лжет себе и окружающим его. Не так ли, Киней?
- Пожалуй, что так, - согласился Киней, оберегаясь от пронзительных глаз спутницы – в это время у него в голове как раз сидела досадной занозой одна вольная мысль. 
Дейомах и Андрионик не сводили глаз с беззаботной пары. Тут Андрионик посмотрел в сторону Агоры и увидел трех человек, чье появление чрезвычайно воодушевило его.
- Скорее Дионис отвратится от вина и Пан, бог лесов и рощ, откажется от преследования Сиринги, чем не оправдаются мои ожидания стать свидетелем самых занимательных словесных схваток за последние месяцы! – Бездельник потер руки . - Гляди, Дейомах, навстречу этим эпикурейцам вышел Зенон с учениками!
Противники уже заметили друг друга. Обе стороны замолкли. Но если лица Эретейон и Кинея были светлы и на вид благодушны, то на вечно мрачное лицо Зенона спустилась еще более темная туча, густые брови сдвинулись к переносице, глаза сузились. Его спутники заметно насторожились. Зенон поправил складку льняного гиматия на плече. Это был высокий, худощавый, нескладный человек с лицом, которое , казалось, никогда не озарялось улыбкий. Следовавший за ним Прокл выглядел щеголевато. Туника его сияла белизной, русая бородка была со вкусом подстрижена.  Во взгляде его сквозила надменность. Третьим был Лох, этот непоседливый искатель сказочной Панхайи, к тридцати годам успевший побывать в разных уголках Ойкумены. Недавно он приплыл из Александрии и сразу же пристал к последователям Стои. Об Эпикуре и его учении он знал уже достаточно много от Зенона, и по выражению лиц товарищей сразу понял, кто идет навстречу.         
Когда расстояние между соперниками сократилось до нескольких шагов, они замедлили ход, а Эретейон и вовсе остановилась.
- Хвала божественному предначертанию олимпийцев! – воскликнула она. – Сегодня нам, Киней, выпало счастье встретиться с самим наставником расписной Стои! 
Зенон сурово ответил
- Тебе, женщина, быть может, вольно бесстыдно кривляться, но то божественное предначертание, которое для тебя, конечно, есть пустой звук и предмет для насмешек, а для меня великая истина, убережёт меня от пререканий с послушницей эпикурова развратного гнезда. Посторонитесь, я и так потратил на вас времени больше чем вы того заслуживаете!
Глаза Эретейон гневно вспыхнули:
- Как напыщен слог, как суровы речи! А все из-за того, что однажды прихотью своей несчастливой судьбы ты утопил отцовский корабль с ценным грузом и тем самым лишился доступа к удовольствиям. Однако это не дает тебе права другим мешать наслаждаться жизнью!
Продолживший было свой путь Зенон остановился на полушаге. Он был чрезвычайно невосприимчив к суждениям окружающих, но слова гетеры задели его за живое; ведь он верил, что навсегда вычеркнул из памяти тот несчастный случай, обернувшийся горькими бедами для его родителей.
Как-то незаметно к месту словесного поединка подтянулись зеваки. Уже не одни Дейомах
С Андриоником стояли рядом, а человек семь – восемь выросли на обочине. Некоторые из них для удобства присели на камни. Даже ослик, до этого безмятежно щипавший траву, удивленно уставился на спорящих. Не желая при свидетелях уступать гетере преимущество последнего слова, финикиец решился на продолжение неприятного для него разговора.
- То давнишнее мое разорение стало мне знаком свыше, и в отличие от вас, терзающихся о погребенных на дне море кутежах и плясках, я и тогда не жалел о случившемся, и сейчас нисколько не жалею!
- О погубитель отца своего! Это Кратет дал тебе опору и утешение, это из учения киников произросло твое учение! Вину за это кораблекрушение ты переложил на богов, а потом проникся убеждением, что раз тебе в счастье отказано, то и вообще среди людей его быть не должно. Ты лишаешь Человека свободы и выбора, рок и несуразный космический долг стали твоей молитвой!
- Только вы, бесстыдные эпикуровы последователи, отрицаете судьбу, долг и вселенский разум! Вы отвергли многоимённого, всесильного Зевса, который один есть властитель природы, без воли которого ничто на земле не свершается. Вы расчленили весь этот единый мир, пронизанный огненной пневмой, на бессчетное количество самостоятельных миров, обреченных на гибель. Вы смеетесь, слыша, что телесами нашими управляет бессмертное дыхание единого, всепроникающего Логоса!..
Пожалуй, и на сходках близ Пестрого портика голос Зенона не звучал так внушительно -  речь его была полна возвышенных оборотов и сурового изобличения, но с лица Эретейон не сходила едкая насмешка. Тогда Зенон вспылил и заговорил с такой простотой, с какой его без труда понял бы и какой-нибудь уборщик на рынке:
- Да чему только учит вас этот недоучка, болтун, лицемер и сластолюбец, который и своего-то ничего не создал, а надергал лоскутов от киренаиков да Демокрита, этого лжемудреца! Вот и получается, что вы демокритовы червяки и есть, произросшие из земли без всякого творца и без всякого разумного основания, лелеющие свое бездейственное счастье, предающиеся негам, чревоугодию и распутству!
- Куда делось твое хваленое хладнокровие, финикиец? Или превосходство нашего Учителя настолько очевидно, что выводит тебя из столь светлого образа мудреца и заставляет изрыгать эти базарные поношения и глупейшие обвинения? Что ты называешь негой? Стремление жить согласно установлениям Природы, жить счастливо и с пользой для себя? Что для тебя чревоугодие? Один праздник посреди длинных верениц будней, когда лишь кусок ячменной лепешки и горстка черных бобов составляют обед? А свобода от ложных запретов и дружеское общение воспринимаются тобой как распутство?
Казалось, ответная прочувствованная речь Эретейон вернула Зенону спокойствие. Он гордо распрямился:
- Женщина … род твоей деятельности, на который указует твой пышущий и вызывающий вид – чего, кстати, нельзя соблюсти, питаясь бобами и лепешками –, видимо, лишил тебя способности различать черное и белое. Это не могло не стать благодатной почвой для эпикуровых бредней . Вас , вскормленников греховного сада объединяет одно: низкое начало преобладает в вас, и потому удовлетворение плотских потребностей составляет предмет всех ваших помыслов и речей. Вы себялюбивы, самодовольны, бездеятельны, ваше лжеучение опасно для народа, как опасна опухоль для организма, от него надо оберегать молодые умы. В нас же заключена опора для страны и общества, мы деятельны и послушны божеству… 
- Египетская лоза, не кажется ли тебе, что не эпикурово, а твое учение ложно, поскольку одни положения в нем противоречат другим? О какой же ты вещаешь деятельности, если сам утверждаешь, что от человека в этом мире ничего не зависит, что все происходящее на земле заранее предписано божеством?
- Вам с вашим примитивным мышлением не постичь высоты Логоса, - изрек Зенон, повел плечом и кивнул друзьям, - неразумное сегодня встало на пути у разумного, но каждый остался при своих, у одних разума не прибавилось, у других его не убавилось.
- Опять напыщенные слова и туманные обороты! Скажи просто: по воле небесной тебя сегодня вывели на чистую воду. Достойно жалости твое сумбурное учение, корень которого есть обида и злоба на весь белый свет! – Эретейон кидала эти слова в спину уходящему Зенону. Его последователи, Прокл и Лох, за все время словесной баталии не проронили ни слова, как и Киней, который с молчаливым восхищением наблюдал за тем, как пылко и убедительно отстаивала Эретейон взгляды Учителя.
Зеваки в большинстве своем были на стороне гетеры – она выглядела более убедительной – и принялись громко выражать свое одобрение победе эпикурейки . Один Дейомах, хмурясь, пошел прочь, погоняя ослика.
Вдруг поднялся ветер. Бледная тучка, висевшая над горизонтом, стала расползаться по небу, ширясь и темнея. Наполненная свежим дыханием воздушная волна предвосхитила грозу. Люди видя что на этот раз долгожданный дождь не обойдет Афины стороной, принялись на радостях отплясывать кто как может. Промокнуть они не боялись. А Киней и Эретейон продолжили свой путь на Агору.

***
Звездная ночь безмолвно простиралась над Афинами. Пестрый портик пустовал. Был он мрачен и сер при свете месяца. Только двое сидели на скамье в ожидании Зенона и его слушателей. Город давно спал и затих, не слышно было даже лая собак - час был достаточно поздним, чтобы подозревать либо об отмене собрания либо его переносе на другое время. Однако эти двое – а это были Киней и Лох – похоже нисколько не тяготились ожиданием и сумрачностью места, где они находились, и увлеченно меж собой беседовали.   
- Эретейон взяла верх над Зеноном, не так ли? – спросил Киней.
- Да, она весьма красноречива и бойка, преуспела в ораторстве своем, а финикиец основателен и не столь расторопен, потому и кажется, что он уступил в этой перепалке. Но , Киней, то, что Зенон отказался от спора с Эретейон, ни в коей мере не должно стать показателем превосходства эпикурова учения. О нет! Когда я только услышал о том, что в Афинах есть человек, объявивший себя мудрым и утверждающий, что все наши действия надо оценивать с точки зрения наслаждения, я безмерно этому удивился. А то, что эти самые наслаждения можно сберечь договором о непричинении вреда ближнему еще больше удивило меня и рассмешило. Как же можно будет заключить такой договор о ненападении, к примеру, с людьми , которых злые помыслы толкают на преступления? Или как договориться с варварами, чей промысел единственно составляют грабежи и убийства? Так и вижу я этого мудреца, призывающего всех к бездеятельности и пустому созерцанию, к довольству собой, даже если приходилось бы гнить в трущобах и питаться тем, что пошлет случай. Не повезет – так ублаготворяться похлебкой, повезет – так и роскошествовать винцом с сыром и оливами.
- Друг мой Лох, ты толкуешь учение Неоклида поверхностно. На своих сходках стоики не устают обвинять его во всех мыслимых и немыслимых грехах. Вся желчь  нравоучений Зенона извергается на Садослова. А между тем, я подозреваю, что наставник расписной Стои понимает, что учение Эпикура, во многом согласуясь с его воззрениями , ничуть им не уступает ни по глубине постижения мира, ни по благочестию проповедований , только у него не хватает духа признаться в этом. 
Да, с первого взгляда может показаться, что учение Эпикура ничем не отличимо от учения киренаиков, прославляющих наслаждение, но стоит вникнуть в самую суть его мировоззрения , как целительный свет – свет добра и свободы озаряет человека, и он видит перед собой подлинного  мудреца с чистотой помыслов, умеренного в желаниях своих, доброжелательного и человеколюбивого. Он славит благоразумие, мужество, справедливость, радость бытия и , наконец, свободу. Каждая человеческая душа возвеличена им до бесконечности Ойкумены! Пусть это будет душа , помещенная в убогую оболочку нищего калеки, который всю свою жизнь побирается на городском базаре, или душа, обитающая в теле властелина, цара, который свершает подвиги, покоряет страны, владеет несметными богатствами и в собственном и в чужом сознании возносится до божественных высот.
- Не спорю, Эпикур стремится возвеличить человека , даровать ему свободу, но причиной сего является себялюбие: свобода, которую он не устает восхвалять, сродни болезнетворному самомнению. Сторонник такой свободы будет жить так , как ему хочется, отвергая долг перед общиной. Эпикур проповедует уход в себя, отрешенность, погружение исключительно в свой мир, куда лишь дружба с единомышленниками и тяга к знаниям могут привнести что-то новое. Но такое состояние не позволит человеку стать истинно свободным. Ужель свобода без счастья – это свобода? А счастье, настоящее человеческое счастье, может быть даровано только в общественной жизни. Люди рождены для людей , дабы они могли быть полезны друг другу. Разве могут ограничить свободу отдельно взятого человека в справедливом обществе, в построении которого должен принять участие каждый на этой земле?   
- Жизни сотен, тысяч людей не хватит, чтобы построить справедливое общество. Это обман, заманчивый, но невыполнимый. Это все равно что стараться подчинить строгому порядку рост деревьев в лесу, чтобы они все были одинаковый высоты и толщины. Так зачем же бросаться переделывать окружающий мир, если надо содержать в порядке и добром согласии мир собственный?
- Скажи мне, друг мой Киней, много ли найдется людей, думающих так же, как ты, и так же, как ты, лишенных злобы, вражды и стяжательства, ищущих путей самосовершенствования? Ответ на этот вопрос очевиден – таковых единицы среди тысячей. Оглянись вокруг – разве ты не видишь, в какую пучину грехов опускается мир, как ослеплены люди, как неверие и порочность множатся среди них? – и блеснув глазами, Лох продекламировал, -
Жалкие! Вечно гоняясь за призраком блага летучим,
Общего в Боге закона не видят они и не слышат,
Следуя коему, жизнь они в счастье могли бы устроить.
Нет! В безрассудстве своем они к злу ослепленно стремятся,
Те ради славы пустой проявляя усердье не в меру,
Те неудачливый путь направляя к наживе позорной,
Те к растлевающей неге и к тела греховной усладе,
Зло принимая за благо, без устали мечутся люди
И добывают плоды нежеланные лживой надежды.
Киней внимательно слушал Лоха. Тот, выразительно прочитав известные в кругу стоиков строки, продолжал:
- Этот мир стоит на краю пропасти. Меня не покидает ощущение, что пока мы здесь, в полисах Эллады, занятые мелочными страстями, добываем себе блага, где-то на просторах неизведанных земель зарождается великая сила, жаждущая вихрем пройтись по окультуренным весям, обратить в пепел и пыль то, что возводилось, копилось, оберегалось годами и столетиями. Тогда никому не уцелеть: ни царям, ни торгашам, ни жалким обывателям, ни мыслителям, подобным нам. Сколько бы ни пришлось оберегать свой мирок, к чему взывает Эпикур, и он окажется растоптанным ногой дикого пришельца. А посему не ограждаться надо от мира , а исправлять его – это дело всеобщего
спасения. 
- И как же ты, Лох, думаешь исправить мир?
- Я хочу посвятить всю свою жизнь борьбе за создание общества справедливости и гармонии. Я хочу бороться за добро, если даже ради этого придется совершать зло. Я верю, что обрету себе единомышленников, готовых так же, как я, расстаться со всем суетным и неразумным в своей жизни и включиться в борьбу. На каком-нибудь уголке земли мы создадим общину, в которой будем жить по (человеколюбивым) законам. О, задумок у меня много и чтобы изложить их не хватит целого дня. Скажу тебе только, что в такой общине люди будут жить, трудиться, умирать ради высокого имени Человека, во имя торжества Логоса и Гармонии! Ложь, зависть и страх будут удалены из душ!
Лох излучал вдохновение, но Киней сдержанно молчал.
- Ты слышал о благословенном острове Панхайя, цветущем посреди вод Южного океана? – спросил Лох. - Так вот, я был близок к нему, когда поднимался верх по Нилу с отрядами Пирра, которого потом сменил Фидон. Оставалось совсем немного до берегов Южного океана, как утомившиеся вояки взбунтовались и не пожелали идти дальше. Эх, доберись мы только мы дотуда, до Панхайи! Мы бы остались жить там навечно!
- Почему ты оставил службу под началом Пирра, почему покинул Египет?
- Мне кажется, Пирр попал в вечную кабалу фараону, тот без конца будет использовать его воинское мастерство и, как Эврисфей, донимать все новыми заданиями. Но, если милостью богов Пирр вернет себе трон в Эпире, я, пожалуй, вновь примкну к нему – вот человек, которого можно увлечь мечтой. 
- И я, Лох, готов содействовать ему в его начинаниях и свершениях. Я знаю его давно. У него доброе сердце, и, пожалуй, он единственный из правителей, кто готов заботиться о поданных не ради упрочнения своего трона, а из врожденного человеколюбия. Конечно, жестокий мир, в котором нам всем приходится жить, заставляет его быть суровым и собранным , облекаться в броню, но за этой оболочкой продолжает теплиться огонек доброты и человечности.
- Ты готов содействовать ему? Но разве учение Эпикура, согласно которому следует отстраняться от жизни общины, а от всякого рода правителей надо держаться как можно дальше, позволит тебе пойти на это?
- Я не пойду наперекор себе и своим убеждениям. Эпикур помогает людям по-новому взглянуть на мироздание, ценить свободу, но он не взыскивает ни с кого, ни к чему не обязывает, так что я никому и ничему не изменю, если попробую помочь Пирру стать истинно справедливым правителем.
- Говорят, ты бился за него на Ипсе и лично сражал врагов. Но ты не похваляешься доблестью своей, как стали бы делать многие. Ты, напротив взываешь к миру, хотя, наверно, понимаешь, что миролюбие и самосовершенствование должны оберегаться силой, силой и сплоченностью людей.
- Неужели мы станем с тобой единомышленниками? – улыбнулся Киней. Лох ответил не сразу:   
- Пожалуй, ты был прав, заметив, что учения Эпикура и Зенона в чем-то сходны. Оба они в конечном итоге взывают к добру, для них обоих Человек – конечное звено в цепи мировой причинности. Различны пути, по которым они ведут людей к благу
- И поэтому никогда не случится такого, чтобы оба мудреца сели бы рядом и поговорили, как мы с тобой, дружески, имея цель прийти к общему.
- Спор между ними будет длиться  годами, столетиями, вечно, пока живут и будут жить на земле люди. 
Собеседники затихли , словно вслушиваясь в вечность, витающую над ночным городом.

Глава15.  Божественная Береника
Удача вновь улыбалась Птолемею. Угрозы с запада и с юга были устранены. Ливия была присоединена к Египту, Нубия приведена в послушание. Держава укрепилась также в городах Эллады и Малой Азии. Неплохо шли дела и на востоке. Селевк все больше тяготился соседством с Деметрием Антигонидом. Он с тревогой следил за тем, как морской царь наращивает силы во всех своих владениях и готовит удар. Селевк имел все основания полагать, что Деметрий нанесет удар по Сирии; близость подвластных Деметрию городов Финикии к Антиохии делала его столицу, столь любовно возводимую, весьма уязвимой при неожиданном нападении. Опасаясь Деметрия, Селевк счел нужным вновь свести близкую дружбу с Птолемеем.   
Тем временем воители Птолемея победителями возвращались в Александрию. Улицы города украсились разноцветными флагами. Полководцы ехали на золоченых колесницах, воины шли парадным строем перед ликующими толпами людей. Сиятельный Фараон устроил богатые пиры. И дворцовая знать, и послы, и охочее до праздников простонародье – все в едином порыве окунулись в пучину неуемного веселья . Воины, вернувшиеся из походов, безоглядно бросились в этот омут.
Пирр после пышных дворцовых приемов уединился с семьей в Канопе. Теперь ему нужны были лишь его желанная Антигона и маленький сын Птолемей. В просторном парке, прилегавшем к их дому, обитал слон. Это был Никон. Он заметно вырос. Сложение выдавало в нем будущего исполина, он обещал перерасти отца своего, неукротимого Аякса. Каждый раз при виде Пирра он трубно ревел и бежал к нему. Земля дрожала под могучими ногами бойца. Антигона невольно сжималась от страха при виде несущегося на них Никона, преисполненного признательности к людям и прыти, а маленький Птолемей, которого Пирр держал на руках, ничуть не боялся. Оказавшись рядом с людьми, слон признательно брал хоботом спелые плоды. Пирр дружески похлопывал по плечу друга, приговаривая: «Ну, здравствуй, Никон, мой друг», а тот, охотно прислушиваясь к человеческой речи, шевелил перепончатыми ушами и покачивал большой головой. Дружелюбие светилось в его маленьких глазках. Насладившись обществом двуногих друзей, Никон неспешно уходил в тенистые рощи. За ним присматривали слуги, некоторые из которых объезжали его.
Пирр блаженствовал, отдыхал в кругу семьи. Антигона была прекрасной собеседницей; не раз они, отдав малыша под присмотр нянек, садились на лодку и катались на водах Мареотиды.
Во дворе Птолемея зрели новые планы, намечались походы, в которых мог бы принять участие Пирр. Птолемей и Селевк готовили совместный удар по владениям Деметрия, изгнав которого они намеревались устроить окончательный раздел Палестины и Финикии.
Пирр был готов исполнять волю Фараона, но через полтора месяца после возвращения из Нубии он заболел. Сказались переутомления похода и простуда, которую надул ставший коварным для него дневной бриз.   
Больной быстро впал в беспамятство, его окружили врачи. Все близкие пребывали в унынии и опасались за жизнь Пирра, поскольку положение его становилось тяжелым. Его глаза заволоклись мутью и стали безумны, от лица несло жаром. Пирр неразборчиво бормотал, звал кого-то по имени, метался. В сознании, охваченном болезнью, хаотично проносились сотни образов, мелькали лица: женщин, друзей, врагов. Иногда перед Пирром сидел, ухмыляясь, Танат, готовясь его увести в подземное царство. Пирр жарко спорил с посланником Аида, убеждая, что тот явился за ним слишком рано. Но Танат не уходил. За его спиной возникали зловещие тени мрачной старухи, и Пирр стонал от ужаса, приводя в отчаяние всех ухаживавших за ним.
Придворные жрецы принесли жертвоприношения богам. Антигона горячо вымаливала у алтарей выздоровление Пирру. А Береника , совладав со смятением, обратилась к нубийским колдунам, гостившим в Александрии. Узнав, что самый сильный из колдунов, Ахилла, уже отплыл на родину, она отправила за ним гонцов, и те нагнали его у Мемфиса. Ведун немедленно пустился обратно. Оказавшись в Александрии, в доме занемогшего друга, он провел обряды, отвел от Пирра духов смерти , которые, по всей видимости, послушные чьим-то злым заклинаниям, пристали к нему еще в Нубии и, внедрившись в тело, ждали своего часа. Вскоре, к великой радости всех родных, близких друзей, простых воинов, служивших под его началом, Пирр пришел в себя. Он вернулся в лоно семьи, и за несколько дней окончательно окреп. Он был полон благодарности всем, кто его выходил. Он тепло расстался с Ахиллой, который торопился домой.
 - Не измени же своему доброму сердцу, - обронил, уходя, Ахилла загадочные слова, ослабевший Пирр кивнул головой:
- Прощай, друг Ахилла!

***
Береника часто навещала Пирра. 
Однажды вечером Пирр и его царственная родственница вышли в сад. Сначала они молчали. Затем она изрекла:
- Слава олимпийским богам, о Пирр, ты жив, ты жив!
- О моя сиятельная повелительница, - пылко ответствовал Пирр, - своим избавлением я во многом обязан тебе!
Он смело взялся за ее руку. Она вспыхнула, но не стала разнимать это признательное пожатие.
Они шли, скрытые пышной листвой дерев, и непринужденно беседовали обо всем. Пирр блаженно вдыхал вечерний воздух, его все еще как будто знобило, но это происходило оттого, что рядом с ним была Береника.
- Удивительная, волшебная страна – Египет! – восклицал Пирр. – Я рад, что волею богов оказался здесь. Вот край земли, где под умелым правлением эллинов установилось царство изобилия и покоя.
- И все же ты не забываешь о родном Эпире?   
- Я не могу оставить отчий трон, свой народ, который ждет меня. Как бы ни были дивны александрийские чертоги, меня тянет к просторам отечества. Я хочу превратить свой Эпир в такой же цветущий сад, как Египет.
Она глянула на него:
- У такого воителя как ты, не может не быть великих замыслов, для которых Эпир оказался бы слишком тесен.
Он посмотрел в ее проницательные глаза: близость царицы его необыкновенно воодушевляла.
- Войны , лишения , опасности закаляют мужчину. Герои-воители воспеваются в сказаниях, побуждая своих потомков повторять их ратные подвиги. Во мне бурлит кровь предка моего, Ахиллеса, борьба не страшит , а окрыляет меня. Однако мне претит война ради войны. Некогда мне запали в душу слова моего наставника Андроклида, сказывавшего о золотых веках , когда люди Ойкумены жили одной счастливой семьей и не знали вражды. И чтобы люди забыли о войнах, надо вернуть им это единство. Но как сделать это? Представим, что Эпир возвысится по примеру Египта и обратится в цветущий сад – разве дадут корыстные соседи жить эпиротам в покое и достатке? Нет! Облагородив отчий край, я вынужден буду взяться и за смежные пределы, чтобы отвести угрозу от Эпира. Эллада, соседние с ней Италия и Сицилия бурлят в бесконечных раздорах. Я соберу эти страны под единый венец и покажу народам, их населяющим, что можно жить в мире и процветании.
В ее взгляде читалось любопытство. 
- Наверняка, царица, ты задаешься вопросом: хочу ли я овладеть всем миром, чтобы стать единоличным правителем? О нет! Признаться, еще два года назад меня воодушевляли самые дерзкие мечты, но теперь я понял, что нельзя объять необъятное. Даже Великий Александр не смог осуществить свои замыслы до конца. Уж лучше умерить желаемое и этим достичь цели.
Умное лицо царицы озарилось загадочной улыбкой. Она хотела что-то сказать, но словно не решилась на это.         
Некоторое время они ступали молча.
У статуи Афродиты, задумчиво оглядывающей гладь пруда, она остановилась:
- Я вдвое старше тебя, Пирр. О, как же ты молод, молод и притягателен как вечно юный Аполлон! 
- Ты печалишься о летах своих? Разве богине может грозить старость?! – Пирр был искренен в благоговейном трепете своем. 
- Я смертная женщина, о мой юный друг, - отвечала царица. Она отвела глаза в сторону и продолжала с прозаическим простодушием (хотя в глазах Пирра ореол святости ее образа ничуть не меркнул):       
- Благодаря моему царственному супругу, сиятельному Сыну Солнца, я живу в настоящем Элизии. Я не знаю ни печали, ни тревог, любые мои прихоти исполняются в мгновение ока;  дворцовые врачеватели-египтяне искусны в своем умении продлевать молодость: каждый день я принимаю молочные ванны, служанки растирают по моему телу целебные кремы, я вкушаю пищу богов, сон мой здоров и покоен . Но ничто не способно отвратить то, что предписано нашей природой. Я старею.
Пирр не мог подобрать слова, чтобы рассеять ее грусть. Он трепетно держал ее руку.      
- О Пирр! – признательно начала она. – Только рядом с тобой я чувствую себя настоящей царицей!
Пирр в замешательстве молчал. Признание царственной Береники могло свести с ума!
Она продолжала словно в некоем забытьи:
- Как же я хочу вернуть молодые лета, хоть на миг стать юной и беззаботной; о Пирр, почему ты не встретился мне раньше, в пору весны моей жизни?
Ему были понятны ее переживания, с прежним благоговением он приник губами к ее руке… 

***
Дворцовый сад Птолемеев утопал в пышной зелени. Красивейшие цветы росли вдоль дорожек, искусно переплетавшихся в замысловатый рисунок. После встреч с Пирром Береника любила проводить время в легкой кружевной беседке и предаваться безоблачным, радостным воспоминаниям. Беседка стояла над бассейном, обложенным цветными камешками. Веселые стайки красноперых рыбок плыли в голубой воде, зависали, послушные какому-то сигналу, устремлялись вверх, когда им бросали корм.
Душным летним вечером Береника обходилась без прислуги. Она ждала царственного супруга. Птолемей возвращался из Гелиополя. Через гонца он известил Беренику, что желает с ней поговорить.
Он прошел к ней в беседку. С ней наедине Птолемей был всегда изящен и скромен. Сейчас его лицо казалось осунувшимся. Береника приветила супруга.
- Рада снова увидеть тебя, - сказала она нежно. Птолемей чуть поклонился и сел в кресло.
- Я тоже счастлив увидеть тебя снова, - он не отводил от нее глаз, блестевших пытливо и напряженно, - но, похоже, боги ссудили мне слишком много счастья. Они вознесли меня высоко, но у меня не захватывает дух от высоты: на что мне все это величие, когда старость подкралась , когда уже сердце не трепещет от ожидания счастья так, как оно трепетало раньше, когда чувства притуплены? Воистину, сейчас, на склоне лет, только твоя любовь способна побороть во мне пресыщение и равнодушие. Ты, о Береника, поддерживаешь во мне задор, питаешь огонь  жизни в моем сердце. Рядом с тобой меня не отягощает груз прожитых лет, я распрямляю плечи и чувствую себя молодым!
Однако теперь моя путеводная звезда очарована запалом настоящей, а не воображаемой юности! С первых дней появления в нашем дворце Пирра я заметил, что между вами установилась дружеская связь, которая грозит перерасти в нечто большее. 
Сердце Береники затрепетало от отчаяния, стыда, жалости и страха.
- Но странно, - продолжал Птолемей, - я не держу зла на Пирра. Боги лишний раз напоминают мне, что я, Сын Солнца, также смертен, как и любой мой подданный; они уберегают меня от губительной гордыни. Я наделен безграничной властью, я повелеваю множеством людей, я владею великими богатствами, но все это будет длиться лишь до той поры, пока ко мне благоволят боги. А они не могут быть бесконечно щедры. Даруя человеку что-то одно, они непременно лишают его чего-то другого. Да, я простой смертный. Я ловлю себя на мысли, что завидую Пирру, его молодости, пылкости, храбрости, его таланту. Меня коробит мысль, что во всем этом , быть может, я уступал ему в годы своей юности, а все мое нынешнее положение мне досталось лишь благодаря удаче в борьбе за наследство великого Александра, которому я был «второй» друг после Гефестиона.
Непритворные откровения фараона были полны грусти, он смотрел куда-то на север, туда, где за тысячами стадий, за морской ширью и островами, за горными грядами находилось покинутое родовое гнездо Лагов; он словно увидел себя среди босоногой ребятни, которая повсюду поспевала за своим златокудрым вожаком. Перед мысленным взором властителя пронеслись юные лета, преисполненные звонким смехом, дерзкими устремлениями, ощущением того, что Слава стоит у порога, а жизнь бесконечна…   
- Меня окружает роскошь и блеск золота, - продолжал задумчиво Птолемей, - но я бы променял, не задумываясь, все свои богатства на возможность вернуть нам обоим молодость, на возможность стать в твоих глазах блистательным героем, который сам, с мечом в руках, добывает себе великую славу! 
Птолемей обратил к Беренике глаза. Скрытый укор сиял в них .               
Она смотрела в сторону; уголки ее рта вздрагивали. Вдруг она подалась к нему:
- О мой сиятельный владыка! Прости меня, прости за мою слабость. Прикажи мне принять яд, и я немедленно исполню твою волю!
- Нет! О чем же ты, Береника! – он бережно привлек ее к себе, - все, чем я занимаюсь сейчас, украшая и возвеличивая Александрию, – все это делается только ради тебя, ради одного твоего теплого взгляда, ради одного твоего слова похвалы.
- Прости мою слабость, - продолжала Береника, - тебя окружает много жен и наложниц, которых позволяет иметь тебе твое высокое положение. Мне нет дозволения ревновать тебя, но я все же женщина, чувствующая себя обделенной и никому не нужной, когда ты Птолемей, уделяешь внимание другой. Я не хочу оправдать свою слабость. Да, я потеряла покой. Против воли своей я увлеклась этим беглым витязем! Это страшит меня, я боюсь за себя, за тебя и за него!Прошу же, отпусти Пирра! Он сплотил вокруг себя верные ему дружины, в Александрии много его земляков, эпиротов, бежавших от Неоптолема. Многие другие эллины и неэллины готовы служить Пирру. Дай же ему войско, чтобы он смог вернуть себе свое царство. Этим ты обретешь себе славу великого и могущественного покровителя - лишь вдали от тебя, от Александрии, Пирр будет тебе верным союзником и не забудет долг перед тобой.
- Нет, время возвращать ему трон Эпира еще не настало, - холодно ответствовал фараон, -  как же я отпущу его сейчас, когда готовится новый поход, когда я нуждаюсь в таких ратоборцах, как он? Пирр (отлично) справился со своей задачей в Нубии, теперь, я надеюсь, он принесет мне не меньшую пользу в Палестине. Он – боец, Береника, боец, которому вреден продолжительный отдых 
Он глянул Беренике в лицо. Беспокойство , мелькнувшее в ее глазах , сменилось смирением. Раздражение шевельнуло душу Птолемея. Он поднялся, отстранив супругу. Но, уходя, он остановился и взялся за ее руку:
- Возвысься над своими желаниями и не лишай меня счастья, о Береника!

Глава16. Снова в поход
Селевк всерьез опасался, что непредсказуемый Деметрий стремительно двинет свои войска на Вавилон, захватит Междуречье , рассечет надвое молодое Сирийское государство; после такого сокрушительного удара захватить строящуюся, не до конца укрепленную Антиохию не составит большого труда. И тогда династия Антиохидов, не успев пустить корни в землю Азии, будет сметена дерзким смутьяном, упрямым в своем желании превзойти славой всех наследников Александра.
Птолемей разделял опасения своего соседа. Покончив с Сирией, Деметрий непременно обратит свой взор на Египет. Вряд ли Кассандр, угасавший от болезни, или Лисимах, которому вечно досаждали соседи с севера, осмелятся прийти на помощь союзнику, и тогда Птолемей один окажется перед лицом угрозы неотвратимого вторжения сильного врага.
Могущественные властители, которых нужда вновь заставила сблизиться, вспомнить времена, когда вместе бились с Антигоном, согласовали свои действия. Выступив, один – Селевк – из Антиохии, другой – Птолемей – из Синая, союзники пройдутся по Финикии, изгоняя из ее городов гарнизоны Деметрия. И там, где они сойдутся, будет пролегать граница между Сирией и Египтом – так было обговорено в соглашении государей.
Фараон сам возглавил поход в Палестину, ведь следовало не только покончить с докучливым Деметрием, но и выдержать соревнование с Селевком. Также Птолемей отправил отряды в Киликию, а половину флота послал к берегам Кипра, чтобы при случае завладеть на этом острове хотя бы одним городом, который в будущем стал бы опорой для египтян в борьбе с Деметрием.
Чутье не подвело могущественных диадохов: Антигонид действительно готовился к походу на Вавилон. Некогда сам Селевк избрал этот путь для своего возвышения, и теперь Деметрий, пройдясь по его следам и завладев столицей Междуречья, мог бы разом отсечь от Селевка более двух третей его владений. Однако сирийский правитель опередил соперника. Он усилил заслоны на Евфрате, и враг не смог преодолеть их.
Вступление в войну Птолемея заставило Деметрия отказаться от решения повернуть на Антиохию. Морской царь не изъявлял желания померяться силами с двумя могущественными диадохами на суше, ведь, несмотря на тягу к риску и непоследовательность, столь присущие ему, он понимал что одолеть старых соратников Александра на открытом поле никак не представляется возможным. Он благоразумно сосредоточился на обороне крупных городов Финикии.
В Палестине Деметрий смог найти поддержку у вождей кочевых племен, которым он вскружил головы обещаниями богатой добычи в Вавилоне и Антиохии. Теперь кочевники изводили наскоками армии диадохов, приближавшихся друг к другу.
Шедшие вдоль морского берега египтяне брали города, но Тир и Сидон оказались им не по зубам. Птолемей, не считая нужным спешить с захватом финикийских твердынь, оставлял часть войска для осады этих городов и шел дальше. Селевк также испытал трудности с Арвадом и Библом. Обложив их, он продвигался на юг. Это походило на некое соревнование между властителями. Они торопились занять своими войсками как можно больше земель, поскольку место встречи союзников должно было обозначиться погрничным столбом, от которого в обе стороны проляжет линия разделения владений Сирии и Египта. Если в прибрежных землях Птолемей и Селевк не испытывали особых трудностей, то на землях, удаленных от моря, сирийцы, а особенно египтяне столкнулись с упорным сопротивлением местных племен. Воевать с кочевыми арамеями приходилось непросто. Эти варвары воевали, пренебрегая правилами войн диадохов. Никаких открытых сражений, только стремительные как вихрь налеты, засады, запугивание, уловки, которыми страшно изводили египтян. Магасу, помощником которого был определен Пирр, пришлось учесть особенности войны с кочевниками. Магас непременно укреплял стоянку, пусть воины и останавливались на привал всего на одну ночь и выставлял чуткую охрану. Основной ударной силой он сделал конницу и так же, как и кочевники, обзавёлся повсюду осведомителями. Пирр многому научился у Магаса.  Магас был честен, открыт, прямодушен и незлобив, он приходился пасынком Птолемею, но фараон был весьма привязан к нему и доверял самые важные дела. Магасу  не была свойственна спесь, он делил с простыми воинами все труды и опасности. Наиболее нетерпеливым, уставшим от бесконечной охоты за кочевниками и жаждавшим решающего сражения Магас назидательно повторял: «Терпение, друзья мои, мы скоро заманим скорпиона в ловушку.»
Арамеи нередко устраивали засады и уничтожали мелкие отряды египтян. Магасу же удалось , распустив ложные слухи, ответить тем же, но в отличие от кочевников, он завлёк в свою западню не какой-нибудь отдельный отряд варваров, а разом всех. Ведь на этот раз кочевники, обманутые действиями противника, который изображал спешный отход к морю, намеревались смерчем пройтись по стране, громя ослабленные гарнизоны и с богатой добычей удалиться в свои недоступные оазисы. В гористой, пересеченной ложбинами и ущельями, покрытой лесами местности Антиливана, наконец, произошла большая битва, в которой арамеи были наголову разгромлены. Потери кочевников были очень велики - вырваться удалось лишь нескольким вождям с приближенными, но египтяне не стали их преследовать , было очевидно, что варвары, ослабленные столь тяжелым поражением, еще не скоро поднимут головы. Так Магас в очередной раз оправдал доверие отца и с блеском выполнил задание , а Деметрий лишился союзников в Палестине, которые до этого отвлекали на себя значительную часть египетского войска.
После победы над арамеями подразделения, подчиненные Магасу, перебросили под стены филистимского города Акко. Гарнизон , хоть и малочисленный , был очень силен, а укрепления неприступны. Некогда Акко был расширен Александром, который поселил здесь греков и македонян. Градоначальницей здесь была знатная Ида, хранившая верность Антигонидам. Акко оказался крепким орешком. Птолемей отправил к Магасу подкрепление, но тут у царевича взыграло честолюбие – он хотел без чьей-либо помощи справиться с задачей. Однако защитники города легко отбивали приступы. По морю им доставлялось все необходимое, так что ни в провизии, ни в оружии, ни в каких либо иных припасах они не испытывали нужды.
Пирр пользовался большим доверием Магаса, который всегда советовался с ним. Военачальники вновь решили прибегнуть к хитрости: на этот раз египтяне скопили силы напротив центральных ворот, словно собираясь идти здесь на решительный приступ. Гарнизон Акко принял ответные меры и усилил защиту стен и бастионов близ средних ворот. Между тем два сильных отряда египтян скрытно подобрались к бастионам, охраняющим вход в гавань и под покровом ночи бросились в наступление
Охрана прибрежных бастионов была ослаблена тем, что почти половину воинов, несших здесь службу, перебросили на участок, где и ожидался решительный приступ. Сотни лестниц приставили к стенам, в ход пустили также и веревочные лестницы, которые цеплялись крюками за зубцы, лучники снизу пускали тучу стрел, прикрывая вскарабкивающихся вверх воинов. Поскольку это были самые ловкие, проворные и сильные бойцы, они быстро овладели бастионами. Развивая  успех, египтяне устремились внутрь города, но на их пути оказались старая стена и баррикады на улицах, которые заблаговременно были возведены по приказу дальновидного коменданта Акко.
Потеря прибрежных бастионов значительно ухудшила положение осажденного города. Теперь корабли, входившие или, наоборот, покидавшие гавань, стали досягаемы для катапульт египтян. Из десяти кораблей Деметрия, которые в очередной раз доставили в Акко провизию и оружие, четыре пошли ко дну с пробитыми днищами, столько же серьезно пострадало; занятые огнем от горшков с подожженной нефтью, они с трудом добрались до пирсов. И только два корабля преодолели опасный участок невредимыми.
Теперь город стал уязвим.
Осажденные пытались вернуть себе потерянные бастионы, но тщетно – их нападения были отбиты. Напор египтян на центральные ворота не ослабевал Магас, не позволяя своим воинам пребывать в бездеятельности, и врагов держал в постоянном изнурительном напряжении, что не могло не сказаться на их боевом духе. Через некоторое время город, лишенный связи с союзниками, впал в острую нужду. Голод, жажда ( водоемы оказались захваченными Магасом) нехватка снарядов для метательных орудий и стрел для лучников заставили горожан идти на переговоры, результатом которых стала сдача города. Подкрепления, приведенные Киллом, оказались не у дел – Акко уже не сопротивлялся.   
Фараон был чрезвычайно рад успеху Магаса и Пирра, ведь ни Тир, ни Сидон так и не были захвачены. Справедливости ради, конечно, следует отметить, что это были более крупные города, чем Акко, но всё же Магасу с Пирром удалось овладеть Акко гораздо меньшими силами, чем те, что стояли под стенами финикийских твердынь. Птолемей поспешил в Акко. Город был переименован в Птолемаиду. Гарнизону города было милостиво разрешено удалиться восвояси без выкупа. Гордая Ида, отношения которой с комендантом служили предметом зубоскальства египетских вояк, отвергла самоочевидное  предложение Птолемея поселиться в александрийском дворце и покинула родной город с гарнизоном. Комендантом же был  не кто иной, как Исимавх, некогда бывший другом и братом Пирру и остальным эпиротам, но волею судьбы ставший для них врагом. Великан, проходя к кораблю, долго не сводил горящих глаз с улыбающегося ему Пирра и пообещал: «Мы встретимся еще с тобой, Пирр!» «Встретимся, Исимавх, но тогда уже ты не уйдешь от меня!» - отвечал Пирр.
В Палестине и Финикии диадохам не удалось справиться с Деметрием до конца. Зато в Киликии египтяне и сирийцы быстро добились успеха и поделили страну. Правда, Птолемей удовлетворился здесь лишь Тарсом, остальное досталось Селевку.
Оставшись без Киликии, а в Финикии владея лишь городами, оберегаемыми неприступными стенами, потеряв на Кипре Китион, морской царь вынужден был обратить свой взор на север; он загорелся желанием вновь подчинить себе Элладу и возродить Коринфский союз. К тому же кончина Кассандра и последовавшая вслед за этим свара наследников македонского трона вызвали у Деметрия новые надежды: он захотел стать хозяином и в Пелле. А что? повелевая родственными македонянами на их родине, можно было обрести надежную опору своего владычества, а со временем вернуть всё утраченное.

***
Птолемей разумно отказался от завоеваний, и внешние походы войска служили лишь обороне Египта. Фараон понимал, что процветание государства будет зависеть не от того, сколько народов вовне будет приведено в послушание и платить дань, а от того, насколько он укрепит уже обретённое им. Он смог добиться того, что господствовавшие эллины и подчинявшиеся им туземцы мирно сосуществовали. Этому способствовало растущее благосостояние всего населения страны, ведь даже простолюдин мог накормить себя и семью вдоволь, основные предметы потребления продавались дешево, продовольственные припасы имелись в стране в изобилии и вывозились в сопредельные страны. Власть находилась в руках человека умного, дальновидного, смелого и деятельного. Но старость подкрадывалась к Птолемею, и ему уже пора было задуматься о преемниках. Размышляя о том, кому же передать власть, Птолемей временами корил себя за опрометчивость в матримониальных делах, когда он обзавелся наследниками от разных жен, которые в будущем, борясь за трон, могут ввергнуть страну в пучину распрей. Птолемей привязан был к Беренике, умевшей дать нужный совет, стремившейся разделять с ним заботы. Он был предан своей сподвижнице.
Как было отмечено ранее, красота ее была несравненной и поражала с первого взгляда. Ее обаяние надолго пленяло душу. Речь её, словно музыкальный инструмент, извлекала звуки чистые, ласковые, обворожительные.

***
В стороне от вечерних пиров Береника и Пирр стояли одни близ зубца крепостной стены. Тонкий серп луны, затейливо окруженный звездами , висел над ними. 
- Александрия вновь ликует! Похоже самим богам угодно, чтобы Александрия превзошла великолепием своим все города мира! С каждым годом она становится все краше, богаче и могущественнее. Царица, я привязался к этому краю всей душой! Отправленный сюда как заложник, я обрёл здесь второй дом! Здесь я обзавелся семьей, новыми друзьями, здесь мое ратное умение оценили по достоинству, я не столкнулся здесь с завистью и отчуждением. Находясь здесь, я наконец понял, что желаю более заниматься строительством и устройством государства, нежели единственно походами и сражениями.
- Ты оставишь Египет без сожаления?– спросила Береника.
- Мне будет грустно покидать гостеприимный богатый край, волшебный город, расставаться с друзьями. Мне тяжело будет свыкнуться с мыслью, что я не увижу более чудные разливы Нила, синюю гладь Мареотиды, сады, покои отцовского дворца, мне, - голос Пирра чуть заметно задрожал, - мне безрадостно будет разлучаться с тобой, царица!
Слезы выступили у нее на глазах и скатились вниз. Это осталось незаметным для Пирра. 
- С первого взгляда я был пленён тобой, твой образ всюду следовал за мной, стоило мне закрыть глаза, как ты являлась ко мне в моих снах! Верно, я поступаю дерзко, но все же я признаюсь на прощание, что боготворю тебя! Я млею, находясь рядом с тобой, дыша одним с тобой воздухом, твоя речь льется как нежная музыка, твои глаза подобны самым ярким звездам на небе.
- И я полюбила тебя, Пирр, как только ты переступил порог нашего дома!
Они взялись за руки.
- Но скажи мне, царица, отец действительно намерен скоро отправить нас, эпиротов, домой? – Пирр старался держать себя в руках.
Береника смогла унять дрожь в голосе :
- Птолемей даст тебе войско, достаточное, чтобы вернуть трон Эпира!
Пирр затрепетал от радости:
- Я знаю, кому прежде всего я обязан безмерным своим счастьем! 
-  Не благодари меня, Пирр!.. Да, часто в доверительных беседах с фараоном я просила за тебя, моя привязанность к тебе не осталась незамеченной им, но он переборол в себе ревность. Он великодушен. Он справедлив. Он истинный наследник царей. Пирр, решение помочь тебе в борьбе за трон Эпира он принял сам, потому что не меньше моего благоволит тебе. Он воздает тебе за заслуги твои.
Придя в себя  от внутреннего ликования, Пирр прервал молчание :
- Царица, в последнее время я стал замечать перемены в облике повелителя – раньше он не выглядел уставшим и сникшим. И в твоих глазах, о царица, нет прежней величавости и спокойствия.
- Ты прав, Пирр. Несмотря на победы Египта, на обильную и безопасную жизнь, установившуюся в стране, супруг мой Птолемей далёк от безмятежности. Его снедают тревоги, он досадует на возраст свой. Ведь еще десять – двенадцать лет разумного его правления укрепили бы Египет настолько, что можно было бы спокойно передать власть преемнику. Посреди очередного торжества и я охвачена беспокойством за будушее страны и династии. Годы лишений, борьбы и испытаний выковали в характере Птолемея гранитную твердость, природный ум позволил ему выжить в кровавой междоусобице и возвыситься, занять трон страны, Но смогут ли потомки основателя, не прошедшие столь суровый жизненный отбор, править страной так же, как он? Сын Птолемея от Эвридики, Перун, самолюбив, вспыльчив, пренебрежителен к устоям и законам. В нем нет гибкости и кажется для себя самого он не намерен вводить какие бы то ни было ограничения, устремляясь в порывах души к тирании. Фараон прозорлив, он видит порочные склонности сына, который уже сейчас, когда ему двенадцать лет, уповает на право первородства при передаче власти. Другой же Птолемей, Птолемей Младший, мой сын, напротив расположен к мягкости нрава, он лишен властолюбия и избегает телесных упражнений; возможно, бойцовский дух присущ ему, но дремлет, не востребованный в тех благоприятных условиях, в каких он растет. Однако он любознателен, любит науки, тянется к людям учёным и образованным – это не может не радовать нас, родителей, мечтающих вырастить достойного наследника.
Я боюсь, как бы привязанность Птолемея к древним обычаям не нанесло в будущем вреда нашим потомкам.. Птолемей конечно признателен верховным египетским жрецам за поддержку, однако меня не может не настораживать их растущее влияние при дворе. Если Птолемеи будут безоглядно блюсти древние обычаи и содействовать жрецам, упрямым в своей приверженности старине и отвергающим новизну, то и в делах брачных они, желая сохранить власть и богатство внутри одной семьи, будут следовать обыкновению вступать в кровосмесительные связи – а это таит грозные беды для будущего как царского рода, так и всей страны. Хоть я сама и прихожусь родственницей Птолемею, троюродной сестрой, однако потомкам своим я желала бы другой участи.
- Как же ты думаешь решить столь сложную задачу?
- Я хочу устроить так, чтобы Птолемей, мой сын, выбрал в жены не сестру – а именно к этому уже сейчас настраивают его жрецы – а знатную египтянку. Этот шаг еще больше сблизит народы страны и даст сильное потомство. Я хочу добиться от Птолемея того, чтобы он ограничил влияние жрецов, чтобы они не посмели препятствовать моему решению. 
- Однако негласная власть этих людей во все времена Египта и при всех царях была, насколько я знаю, очень прочна.
- Да. Это сильная опора царю. Птолемей потому и избегает применять против них какие-либо меры, хотя ему самому становится, кажется, в тягость звание сына бога, он хочет упростить ритуалы, обряды, а государственное устройство перенять у афинян. Одно время он желал запретить развращающую роскошь, ввести норму владения имуществом, созвать коллегию номифилаков в противовес всё усиливающимся советникам из египтян, но старость берет своё. Он устал, Пирр. В нем что-то изменилось, прежний запал его погас, теперь он хочет, предотвратив склоку и борьбу между сыновьями, без лишних забот и потрясений одному из них передать власть. Птолемея теперь не страшит, что сын его окажется под опекой всесильных жрецов. А по мне, лишь учёным мужам, мудрым, дальновидным и человеколюбивым, следовало бы поручать воспитывать царевичей. Ведь сын мой Птолемей, увы, не любит ответственности, он согласится быть богом, но при этом без сожаления расстанется с половиной власти…
 Она замолчала и посмотрела на него, и мысли ее понятны были ему. О Пирр, останься, говорила про себя царица. Останься, ведь ты - сын Фараона и зять его, ты муж любимой моей дочери Антигоны, ты имеешь право стать преемником, ты позаботишься о детях наших, позволишь им быть равными тебе, ты продолжишь дело Спасителя и укрепишь Египет! Останься, и сердце мое никогда не будет знать тоски и страха!
Стать правителем Египта? - размышлял Пирр. – Эта страна станет куда более прочным владением моим, чем Эпир, отсюда можно совершить победоносные походы и покорить мир! Александрия станет столицей великой державы, а Эпир? Эпиру самой природой уготована участь столетиями быть окраиной миров… Но нет, испугавшись мыслей своих, качнул головой Пирр. Как можно поддаться соблазнам? Как можно воспользоваться слабостью женщины и самому проявить слабость, отречься от Родины? Остаться в Египте? Ждать смерти Птолемея? Ввязаться в борьбу за трон? Это унизительно. О нет, божественная Береника, я не хочу пасть в ваших глазах. Я смогу остаться честным и благодарным…
Они стояли молча

Глава 17.  Домой!
Пирр с подчиненными занимался военными упражнениями ; время попоек и праздных разговоров прошло – воинство вновь приучалось к порядку. Когда к нему явился Крисипп, Пирр посчитал, что тот доставил очередное поручение Птолемея. Но лицо друга и соратника сияло, и душу осветило ожидание хороших вестей. Александриец был в роскошных одеяниях, и чувствовалось, что он пришел неспроста. И на самом деле Крисипп, торжествующий, радостный от поручения, объявил волю Фараона: итак, Сиятельный Сын Солнца принял решение на исходе лета отправить Пирра, эпирского царя, домой, доверив войско и обеспечив всем необходимым. Некоторое время после оглашения высшей государевой воли, Пирр и его приближенные стояли, пораженные, стараясь вникнуть в сказанное, и вскоре, объятые восторгом, принялись неудержимо ликовать. Они бросились обнимать друг друга, поздравляя, пускаясь в пляс, запевая хвалебные гимны; о муштре, об упражнениях все позабыли разом – и командиры, и рядовые. Эпироты торжествовали так, словно одержали самую блистательную победу. Ничто не могло удержать их от веселья, сам Пирр, взволнованный не менее своих воинов, объявил им , что по случаю получения добрых вестей отпускает их на три дня, освобождая от занятий.
Как раз в эти дни перевезли тело Александра из Мемфиса в Александрию. Величественная царская гробница была, наконец, отстроена и отделана. Вся столица встречала ладью Александра, с пышными торжествами нетленное тело Сына Зевса было помещено в Мавзолей.
Когда волнение, вызванное прибытием тела Александра, улеглось, Пирр со своей семьей посетил святилище. Благоговейно ступили они в роскошную усыпальницу и остановились у тела великого героя, потрясшего своими подвигами всю Ойкумену. Александр возлежал в золотом саркофаге, залитый в удивительной прозрачности мед; черты его лица излучали величие, они были ясны и видны отчетливо, казалось, он сомкнул глаза в коротком, быстротечном сне и вот-вот проснется – ведь столько дел надо свершить! Рядом находились его доспехи, шлем из светлого металла, портупея, украшенная драгоценными камнями, меч в ножнах и парадная кираса. Пирр со священным трепетом стоял у последнего пристанища того, чьим последователем жаждал стать. Он передал малыша Антигоне. Он преклонил колено и в поклоне прошептал воззвания к бессмертному духу Александра.
После посещения мавзолея Пирр с семейством отправился в храм Сераписа, где принес приношения египетскому богу. Жрецы храма провели обряд, после которого Пирр, сопровождаемый женой и сыном, вышел к мраморным ступеням и, спускаясь, продолжал обращаться к Серапису. О благословенная земля Египта! Ты стала моим вторым домом, ты выдала за меня свою дочь, ты помогла стяжать громкое имя, - ты гостеприимно приняла, и теперь, отпуская домой, благоволи ко мне. Домой! – восклицал про себя Пирр. Домой, в родной Эпир, к святилищам отцов! Домой, чтобы вернуть себе трон и дворец, который пусть и далек от александрийской роскоши, но священен древними камнями своими и дорог памятью о предках! Пора скитальцу покинуть чужие края, пора оставить дивные чертоги, в которых он всего лишь гость, пора вернуть себе дом.
Домой! – торжествовали друзья Пирра. Домой! Их зовут бескрайние зеленые просторы, тенистые рощи на излучинах тихих рек и речек, холмы, заросшие густым лесом, прозрачные горные озера с каменистым дном, прибой Адриатики и Ионики на темных просоленных берегах. Домой! Пора вдохнуть полную грудь родного воздуха, ощутить пьянящий аромат живописных лугов близ Онхесма, Пасароны и Додоны. Прочь от палящих лучей египетского Солнца, прочь от удушающей жары, от песчаных ветров, от людных улиц и улочек, прочь от утомившего разноязычия! За четыре года эпироты, казалось, привыкли к стране, ставшей на время их приютом. Они не мучились от зноя, их перестал раздражать вездесущий песок; они привыкли к Александрии, венцу городов, столице столиц, к ее ослепительным дворцам и к ее жалким трущобам. Они закалились в походах и боях. Они теряли старых товарищей и обретали новых. Они побывали на одном краю света, в непроходимых влажных дебрях на юге, и на другом – в раскаленных песках пустыни на востоке. Теперь же, когда им возвестили о скором возвращении, они считали дни до того момента, когда взойдут на борта кораблей и поплывут к берегам Эпира.
Три сотни эпиротов, прибывшие в Александрию служить Пирру, истинному своему правителю, рвались домой, к женам, к семьям, к заброшенному хозяйству. Им не терпелось свергнуть власть жестокого, вероломного тирана Неоптолема. 
Александрийцы: эллины, египтяне, сирийцы, палестинцы – также жаждали скорейшего отправления на север. Вперед, за Пирра, за удачливейшего и отважнейшего из полководцев, вперед, за славой, вперед, к великим начинаниям! Их манят призраки великой державы будущего! И они, простые пока воины, которых Пирр приучил крепко держать меч, стойко биться и подчиняться ее величеству Дисциплине, они станут творцами истории! Нет сомнений, что войско Пирра, на стороне которого опыт и правда, одолеет Неоптолема. А потом Эпир объединит всю Элладу, после чего свершится поход на Запад. Италия, Сицилия, Иберия, Галлия, Африка – все эти страны одна за другой покорятся им – впереди множество подвигов , они ожидают своего свершения! 
Три дня, отведенных  для празднований, быстро прошли, и Пирр начал подготовку к походу. Все пришло в движение. Войско – от рядовых, от малых чинов до старших – вернулось к учениям; но больше всего забот выпало как Пирру, так и царским делопроизводителям. Все лето ушло на ремонт и снаряжение судов, на подготовку необходимого для похода, войны и послевоенного мира. Для Пирра были изготовлены значки, штандарты и символы царской власти. Птолемей не жалел денег – пока Пирр будет царствовать в Эпире, он, помня благодеяния Фараона, будет верным, а, главное, сильным союзником Египта и Лагов. Он остудит пыл Деметрия, он сдержит напор наглеца, рвущегося к владычеству над всей Элладой.
Скопление сил в Александрии было большим, и в Эпире, при дворе Неоптолема уже знали о сгущающихся тучах. Впрочем, Неоптолем имел власть лишь в Молоссии и востоке страны, а Хаония и Феспротия отпали от него. Эпироты ждали Пирра. Пирр же, следуя своим замыслам, сначала отправил на север свои основные силы. Овладев берегами Эпира, соратники обеспечат ему победоносное возвращение.
Отправление флотилии Пирра было обставлено с привычной помпезностью. В гавани стояли корабли, готовые к отплытию. Теплое осеннее солнце стояло высоко в небе, тысячи белых птиц кружили над берегом, облицованным каменными плитами. После торжественного построения воинство Пирра стало подниматься на корабли. Царь же простился с Фараоном и его свитой. На Пирре были роскошнейшие доспехи. Он ступил к Беренике, стоявшей на двух-трех ступенях выше. Все время, пока длилась церемония, она была величественна, спокойна, почти строга. Она сказала несколько назидательных слов дочери и внуку и отпустила. Пирр поднял взгляд на лицо царицы. Некоторое время глаза Береники смотрели по-прежнему величественно-отчужденно, но вскоре в них засияла чарующая ласка. Пирр снял шлем, преклонил колено перед Береникой и поцеловал ее руку. Казалось, теперь она сдерживала слезы. Птолемей смотрел на них с благодушной улыбкой. Когда Пирр подошел к нему, он обнял его и сказал:
- Смело в путь, сын мой! Пусть боги благоволят тебе и позволят стяжать великую славу. Мы же всегда будем искренне рады услышать добрые вести о тебе и о твоих победах!
Слова прощания были произнесены, и Пирр, взяв за руки Антигону и сына, повел их по трапу к кораблю. 

Глава18. Киней в Италии
Киней все реже и реже посещал Сад. Конечно, Эпикурово учение несколько упорядочило мысли его, но он не хотел казаться докучливым бездельником, продолжая ходить к владельцу Сада, когда тот стал проводить большую часть времени в чтении философских трудов и написании статей. Казалось, лишь давних друзей своих  Эпикур желал видеть возле себя, а Киней, при всей своей привязанности к Садослову не мог отнести себя к рьяным его последователям. Он не мог смириться с мыслью, что следует лелееть и жить только внутренним своим миром, обреченным на гибель, он не мог понять, почему Эпикур, вручая человечеству свободу и отметая рок, подчинение, неволю,  высшей ценностью избирает отрешение от чувств, с какой-то целью данных человеку свыше!
Нетерпимость Эпикура к инакомыслию и его язвительные насмешки над перечащими предшественнниками и современниками вызывали неприятие в душе Кинея; хозяин Сада, уверенный в правоте своей, ни на шаг не хотел отойти от однажды взращенных в душе убеждений. Киней с горечью стал замечать, что и Эпикуру свойственна бывает заносчивость.
Одним словом, Киней перестал ходить в Сад. Что ж, он волен был сделать свой выбор, и он сделал его. Тем не менее он продолжал ценить наставления Эпикура. Забота о пропитании заставляла Кинея заниматься разными трудами. Одно время он работал писчиком в Пирее, за что получал небольшое жалованье. Однажды к нему, плачась, обратился его друг, земледелец Итал, и попросил помочь отстоять земельный надел с виноградником, который хотели отсудить у него нечистые на руку заимодавцы. Итал вернул деньги этим людям, но те, ссылаясь на пару загогулин в расписке, заявили, что рост выплачен не до конца, а это влекло за собой изъятие чего-либо из имущества должника. Итал был неграмотен, поэтому его легко обманули. Защищать себя он должен был самостоятельно – таковы были законы Афин. Но Итал не умел спорить, а уж опровергнуть обвинения прожженых дельцов он и вовсе не смог бы – поэтому им овладело отчаяние. Киней взялся помочь Италу, хорошо изучил договор, написал ему защитительную речь и помог наизусть заучить ее. На это ушло несколько дней, но потрачены они были не зря, потому что во время судебного заседания Итал смог выступить превосходно. Сначала он волновался, но затем взял себя в руки и выступил с таким пылом, что вызвал сочувствие у обычно бесстрастных судей. В заключительной речи он, к удовлетворению Кинея, прибег к образным сравнениям и художественным оборотам, столь ценимым в Афинах, и благодаря произведенному на судей и слушателей впечатлению смог отстоять свои интересы. Он выиграл, истцы же были посрамлены.
Довольный и безмерно благодарный к помощнику своему, Итал в меру своих возможностей вознаградил его, который остался удовлетворенным.
- Почему бы тебе не устроиться работать правозащитником, Киней? – спросил Итал. В это время его жена подавала обед. – Ты бы мог хорошо этим зарабатывать. А в других городах, где законы позволяют тяжущимся нанимать людей для устной защиты, так и вовсе разбогател бы. 
- Это не для меня, Итал. Тебе я помог, потому что ты мне друг, а работая по найму, я вынужден буду прибегать к софистическим хитроплетениям, играя истиной как мячом, при одних обстоятельствах доказывая ее, при других – опровергая.
- Но вокруг, кажется, все позабыли об истине, каждый печется о выгоде, добывая ее и правдой, и неправдой.
- Не запятнаем же душ своих, Итал, желанием уподобиться толпе. Все воруют, а ты не воруй, все лжесвидетельствуют, а ты не лжесвидетельствуй, все низки, а ты возвысь себя непричастием к окружающей подлости.
- Тогда обречен будет человек на голод и прозябание, - Итал привычным движением вытер свою лысину, - увы, когда у тебя больна жена, а дети порой недоедают, приходится соблюдать не Эпикурову этику, а ту этику, которой следует большинство окружающих тебя. Но послушай, Киней, ты, я знаю, сторонишься скудости нашего бытия и ценишь дела воистину судьбоносные; так вот, я знаю где ты без вреда для себя и душевной прямоты своей мог бы использовать и красноречие свое, и способность овладевать разными языками. Это Италия. Мой друг Лисистрат, метапонтиец, скоро приедет в Афины, чтобы найти себе сподвижников в деле сплочения италийских эллинов. Почему бы тебе не оставить Афины, впадающие в оскудение и поехать с Лисистратом в Италию, где греки, говорят, еще могут постоять за себя и дать отпор тиранам и варварам?
Киней задумался. Действительно, Афины, наскучившие ему, он был готов покинуть без сожалений. После безуспешных, опустошающих попыток скинуть власть македонян, вернуть былое могущество и свободу, жизненные силы этого некогда великого города были подточены, его улицы наводнили безразличные ко всему люди, лицемерные, злобные, отребье, пришедшее на смену героям. И среди этих бездушных людей те, кто еще как-то оставался верен чести и справедливости, подвергались самому нещадному осмеянию, их уделом становилось чудаческое философствование. Жизнь в Афинах с каждым годом становилась несносной для Кинея. К тому же, он любил странствовать, а в Италии он давно мечтал побывать. Италия! Край, куда издавна греки отплывали, спасаясь от нищеты и раздоров в родных полисах, край, обещавший им обилие, достаток и прочие блага. Там некогда жили философы, посмевшие по-иному взглянуть на богов и на мироздание, и Киней надеялся найти следы учения, некогда растоптанного невежественной чернью.
Хоть и не склонный придавать значение различным совпадениям, которые можно было бы принять за знаки судьбы, Киней все же не мог не отметить про себя, что на мысли об Италии его натолкнул человек по имени Итал. И он ответил, что готов встретиться с Лисистратом.
Тот прибыл через некоторое время в Афины и нашел Кинея.
- По какому же делу ты зовёшь меня в Италию, Лисистрат? – перешел к делу Киней.
- Я ищу приверженцев в своей борьбе склонить власти родного Метапонта к союзу с Тарентом, дабы образовать с ним в последующем одно государство. Притязания варваров главенствовать в Италии становятся с каждым годом всё более наглыми, и грекам, чтобы преодолеть врагов, надо объединять силы!
- Но почему же твой выбор пал на меня, на человека, старающегося вести неприметный образ жизни? В Афинах очень много грамотных ораторов, которые справились бы с заданием ничуть не хуже меня.
- Да, это так. В Афинах много людей, избравших красноречие ремеслом своим и зарабатывающим на этом деньги, но, - Лисистрат доверительно смотрел на Кинея, - не все они могут стать переговорщиками. Нам, я имею в виду себя и своих сторонников, уже приходилось иметь дело с ораторами из Греции, красноречие которых не помогло делу, поскольку ими владел холодный расчет, они думали лишь о вознаграждении за свой труд, боялись опасностей, а при случае переходили на сторону наших противников. Ты же, судя по отзывам, дав слово, остаешься верен ему, чутье мое говорит, что ты привязан к справедливости, речи твои складны и удивительно притягательны для слушателя. Зачем же, Киней, тебе следовать наставлениям отрешенных от жизни философов, твердящих, что человек должен жить неприметно? Человек создан для борьбы, ибо борьба способствовала ему стать венцом природы. Разве не сможет человек совершенствовать свой внутренний мир, принося пользу общине и общественной жизни?
Суждение Лисистрата показалось Кинею весьма здравомысленным. К тому же, он вспомнил о друге своем Пирре, давно выбравшим Италию полем своих будущих свершений. И желая удовлетворить свое любопытство, он решил продолжить разговор.    
- Каково же положение дел в Италии? – спросил он.
- Так же как и в Греции города Италии все еще тяготеют к разобщенной жизни. Каждый город там – отдельное государство со своими законами и со своим устройством. Но во всех городах можно наблюдать одну и ту же картину – богачи богатеют сверх меры, а народ нищает, теряет земельные наделы, которые скупаются у них за бесценок а то и вовсе отбираются в судбном порядке. Прежде трудолюбивые хлебопашцы и храбрые ратники, италийцы с каждым десятилетием становятся ленивы и безучастны к общественной жизни; люди, потерявшие землю и оставившие ремёсла пополняют толпы праздной, злобной черни. Теперь главной заботой градоначальников становится удовлетворение нужд толпы, грозящей в противном случае учинить бесчинства богатым и зажиточным семьям и тем самым ввергнуть города в безначалие и беспорядок. Но так не может длиться бесконечно. Чернь когда-нибудь перестанет довольствоваться теми подачками, какими пытаются смирить их буйство и тогда… Греческие города охватит огонь междоусобной войны, чем не преминут воспользоваться варвары, давно мечтающие отвоевать прежде утраченные земли и завладеть Италией. Мы ищем пути спасения наших городов. Но для этого грекам надо, наконец, объединиться, жить, соблюдая единые правила, которые могли бы предотвратить в будущем невзгоды и беды.
Среди италийских городов самым крупным, а посему издавна притязающим на верховенство, является Тарент. Власть там принадлежит выборным вожакам народа, за которыми стоят богачи. Это богачи особого рода, друг мой, это олигархи. Они не только владеют обширными землями в хорах, но и копят богатства свои посредством торговли с разными городами и странами, повсюду они покупают товары за бесценок и перепродают с большой выгодой. Понятно, что останавливаться на достигнутом олигархи не хотят, а хотят дальнейшего приумножения состояния, так что алчность побуждает их подчинить своим интересам как можно больше городов. Разумеется, ими движет отнюдь не привязанность к народу, но тем не менее, только Тарент, ими управляемый, в состоянии осуществить единение греков. Что ж, из нескольких зол следует выбрать меньшее. Пусть уж тарентийским богачам, которые вынуждены будут делиться с народом частью своего состояния, а не варварам, от которых следует ожидать разорения и унижений, или Агафоклу, который свиреп и кровожаден в своем властолюбии, достанется Италия.
- Это тот самый Агафокл, что бросил вызов Карфагену?
- Да. Он смог перенести войну под стены Карфагена, разорил много городов в Африке, но и на родной Сицилии, он ведет себя как захватчик. Это отъявленный злодей, хитрый и в то же время отважный. В Италии он уже завладел Гиппонией и Кротоном, а остальные города Бруттия признали свою зависимость от этого тирана. От дальнейшего похода в Италию его отвлекают постоянные неурядицы в Сицилии и новые столкновения с Карфагеном.
Но, Киней, не Агафокл и не сицилийцы более всего внушают опасение италийцам, поскольку ясно, что только на беспредельной жестокости тирана строится держава, а с его неизбежной гибелью всё созданное им обрушится в мгновение ока. Мы опасаемся другой силы - на севере стремительно нарастает мощь Рима.
- Что же это за племя?
- Прежде этот народ ,как и множество других италийских народов, был занят исключительно борьбой за существование в незатихающем пламени бесконечных войн. Греки даже и вникали в подробности непрестанного противостояния варваров, обитающих на севере. Лишь самым прозорливым внушало опасение беспримерное упорство римлян, они замечали, как стойки эти варвары, как воинственность их выгодно сочетается с приверженностью законам, а верность дедовским обычаям – с готовностью воспринимать от соседей новое в делах наиболее полезных и необходимых. Как самые сильные из латинян они возглавили союз родственных им народов, но примерно сто лет назад галлы учинили им страшный разгром. Рим, за исключением одного холма, был взят и разрушен, галлы ушли из города только после выплаты им большой дани. Казалось, такое бедствие должно было отринуть Рим далеко назад в его развитии, но наоборот перенесенное унижение подстегнуло римлян, которые, придя в себя, не только быстро вернули утраченное, но и с многократно возросшим рвением увеличили свои владения. Они подчинили себе наконец сабинов, герников, эквов, марсиев, сломили многовековое сопротивление этрусков. Теперь они продолжают продвигаться по Италии, будто совсем не собираясь останавливаться на достигнутом. Эти варвары взяли на себя роль судей и покровителей и для кампанских греков, забывших родство свое с Элладой, наряду с коренными кампанцами ставших рабами самой утонченной чувственности и страстей. Риму не составило труда подчинить себе такие города, как Кумы и Неаполь. Богатая добыча, Кампания, доставшаяся так легко, придала им безмерную уверенность в своих силах, без всякого стеснения они предъявляют притязания свои на всю Италию. И теперь из всех греческих полисов лишь Тарент действительно обнаруживает в себе и желание, и силы возглавить борьбу против Рима!
К сожалению, в своем стремлении сплотить греков мы столкнулись с тем, что даже некоторые из тарентийцев готовы оградиться от невзгод войны, вступив в союз с Римом или напрямую подчинившись ему! Такова возмутительная действительность! Вот насколько низко пал дух некогда великого народа! Нам, сторонникам единения эллинов, не обойтись без помощи таких людей как ты, Киней! И для начала нам в Италии надо добиться хотя бы того, чтобы Метапонт забыл свою вражду с Тарентом и взял его сторону в предстоящем столкновении с римлянами.
Так Лисистрат уговаривал Кинея последовать за ним в Италию. И Киней, поразмыслив, согласился.

*** 
С нескрываемым воодушевлением Киней подался к борту корабля, когда оказался в чудесном полукружии Тарентийского залива. Обилие живописных бухт удивляло путешественника. Многоводные реки и ручьи впадали в море, природа страны казалась благодатной, а почва плодородной.
В Метапонте Киней сразу включился в борьбу между сторонниками единения эллинов и теми, кто упрямо отстаивал обособленность полиса. Новое дело с головой увлекло Кинея, он с удивлением обнаружил в себе необычайную силу, он зажегся новым призванием своим. В словесных поединках он непременно брал верх взвешенными своими суждениями и убедительностью речей. В переговорах с с друзьями, недругами и сомневающимися ему не было равных.  Таким образом, новоиспеченный политик внес весомый вклад в конечную победу партии Лисистрата. Метапонт заключил с Тарентом союз, который многим уже чудился сердцевиной будущей единой Великой Греции. Кроме того, Киней помог единомышленникам как переводчик. Он знал много наречий, так что и молосс, и фессалиец, и даже аркадянин принимал его за своего соотечественника. Изучая прежде незнакомый ему язык, Киней вникал, казалось, в самую суть восприятия мира посредством этого языка, он легко запоминал слова и уделял самое чуткое внимание особенностям строения речи и произношения. Вообще, он был увлечен происхождением языков, его занимала тайна возникновения речи среди людского племени, он хотел постигнуть причины многоязычия в мире.
В Италии он, общаясь с мессапиями и луканами, быстро овладел их языками. Киней понял, что в Италии существует несколько языковых семей, что народы, несмотря на различия в наречиях, понимают друг друга. Владея к примеру, сабинским языком, можно было легко общаться с луканами или самнитами, а френтаны без особого труда понимали язык мессапиев и даже тавлантиев, которые приходились им далекими родственниками.
Первый успех настолько воодушевил Лисистрата и его единомышленников, что решено было без промедлений вовлекать в созданный союз другие греческие города Италии. Так Киней оказался в Фуриях. Здесь также развернулась борьба между различными мнениями. Одни – таковых, к приятному удивлению Лисистрата, оказалось большинство – решительно поддержали предложение, пришедшее из Тарента, другие ратовали за полную независимость Фурий, видя единственным союзником города далекую Аттику, третьи были за военные соглашения с кем угодно, даже с римлянами, лишь бы избавиться от изнурительных нападений луканов. Фурии надолго забурлили, и лишь приближение очередных Олимпийских игр позволило простолюдинам  отдохнуть, наконец, от надоевших шумных сходок, споров, стычек.
Повсюду в городах Италии прозвучали трубы, возвестившие о приближении священных Игр. Люди, забыв вражду, оставив повседневные заботы, толпами устремлялись к площадям, где глашатаи торжественно обращались к ним:
- Восславим , о сыны Эллады, всемогущего Зевса! Свершим приношения милостивым богам, усладим взоры Олимпийцев состязаниями самых сильных, самых быстрых, самых ловких! Пришло время атлетам и сотоварищам их снаряжаться в путь, к подножию Кроноса, к святилищам Элиды! Да воцарится мир в полисах на время празднеств! Да не омрачится месяц, посвященный Играм, преступлениями! Да обрушится кара небес на всякого, кто обидит путника, кто нарушит спокойствие, кто осквернит враждой и злобой дни всенародного торжества! 
Радостно шумели города.
Богатые и знатные собирались в дорогу, чтобы быть зрителями на Играх, поддержать соотечественников, узреть великого олимпийского Зевса и принести подаяния богам в священной роще. Бедные были тоже объяты радостью. Пусть ненадолго, но в города приходили мир, тишина, спокойствие, градоправители в честь Игр раздавали нуждающимся хлеб и масло. 
Великая Греция, издавна славившаяся победителями олимпийских ристаний, отправила в Элиду своих борцов, бегунов, метателей диска, кулачных бойцов и прыгунов. Сотни праздных обывателей последовали за ними.
Для Кинея это было время отдохновений и полного досуга. Он разгуливал по городу, затем выбирался из него и шел разглядывать развалины легендарного Сибариса, близ которых и располагались Фурии. Сибарис… место, преданное проклятию победителей. Руины занесены уже землей, поглощены бурной зеленью растений, и лишь кое-где можно наблюдать жалкие свидетельства былой пышности греховного Сибариса. Вот лежит в траве надломанная в середине стела, под ней, судя по всему находился постамент. Верно, в те времена, когда Сибарис жил и здравствовал, здесь стояло мраморное изваяние повара, изобретшего какое-нибудь изысканное кушание. Киней приблизился к уцелевшим ветхим колоннам, на них чудом держался обломок витиеватого фронтона, угрожая сорваться вниз в любое мгновение. Это был храм… Но чей?
Киней присел на ступени со сбитыми углами. Перед ним лежали потемневшие от времени круглые каменные блоки развалившейся колонны. Он огляделся. Вместо окружавшего его запустения и безмолвного уныния он представил себе богатый, густонаселенный город, шумное обиталище праздности и свободных нравов. Пирушки, развлечения, игры, беседы, купания – вот чем, если верить историкам, были заняты с утра до вечера сибариты. Они предавались различным излишествам, пока не были уничтожены кротонцами, исповедововшими строгое учение Пифагора.
Впрочем, Киней не расположен был верить летописцам-победителям, склонным нещадно клеветать на поверженного, чтобы обречь того на вечное бесчестье в памяти потомков. Между тем, говорят, это сибариты придумали очистные каналы и прорыли их повсюду в своем городе, это сибариты первыми стали освещать ночные улицы, это они изобрели много всего полезного, что стало привычным не только у эллинов, но даже и у варваров. Это сибариты первыми из греков признали варваров равными себе и стали проводить Италийские игры, отказавшись от Олимпийских. Государственное образование свое они нарекли Общим делом, а не властью народа или властью избранных. Такое преуспеяние в благоустройстве Сибариса и вызвало, надо полагать, лютую ненависть завистливых соседей.
Разоритель Сибариса Кротон, принявший Пифагора и его философию, затем отрекся от своего наставника. Удобства побежденного полиса прельстили кротонцев. Учение, пришедшее извне, зиждившееся на мистиках Востока, было искоренено с таким же радением, с каким некогда было воспринято. Не только в Кротоне, но во всех других греческих городах Италии, везде оно было объявлено вне закона, и постепенно власти добились того, что религия, которой Пифагор взбудоражил Италию, была окончательно забыта. Однако Киней надеялся встретиться с людьми, которые хоть туманно, но могли помнить кое-что из науки Пифагора. Число, лежащее в основе бытия, которым все можно объяснить, с помощью которого можно приблизиться к тайнам Вселенной… Можно ли совместить Эпикурову привязанность к свободе и Пифагорову жажду познания мира? Так можно стать и основателем нового учения! Киней снисходительно улыбнулся от случайной своей мысли, поднялся и направил стопы к стенам Фурий.
Фурии были населены потомками афинских метеков. Пожалуй, здесь жили самые невежественные и в то же время самые простодушные люди во всей Италии. Где-где, а в Фуриях решительно не найти кого-либо, знающего о Пифагоре, думал Киней, бродя по улочкам полиса.


Однажды Киней встретил на пустынной улице водовоза Долона. Водовоз нещадно клял бездушную телегу. Видно было по лицу этого человека, что он изнурен бесконечными попытками выбраться из нужды. 
- Жалкая колымага, не иначе в нее вселился злой дух! – от досады он топнул ногой. – То колесо с нее слетит, то доски провалятся, а теперь вот – и дышло выпало!
- Добрый фуриец, да в чем же может быть повинна неодушевленная телега! Ни телега, ни животное, ни человек не может стать пристанищем злого духа, потому что такового, поверь мне, не существует в природе, - сказал Киней, отзываясь на громкое брюзжание водовоза, - сдается мне, что дышло отвалилось от того, что прохудились крепления, - тут Киней деловито осмотрел телегу, - так оно и есть; друг мой…
- Долон, - ворчливо отозвался водовоз, - меня зовут Долон.
- …Друг мой Долон, замени клинья на ясеневые или буковые или сделанные из иных прочных сортов деревьев. Благодаря особому строению волокна они имеют более продолжительный срок службы.
- Они дорого стоят, - обиженно скривился Долон. 
- Но если ты, желая сберечь деньги, не будешь содержать вещи, полезные в хозяйстве, в надлежащем состоянии, то они так и будут доставлять тебе различного рода неудобства. И  этот пресловутый вредительский дух будет бесконечно преследовать тебя. Хотя на самом деле нет и не может быть никаких духов, никаких бестелесных существ, могущих каким-то образом влиять на действительность. В этом мире нет ничего, кроме материи.
- Чужестранец, я не согласен с тобой. Разве нет в жизни нашей сторонних, невидимых нами, но в конечном счете ощутимых для нас сил? - с недовольной миной на лице продолжал Долон.  - Как же объяснить, например, то, что одного человека, несмотря на все его старания выбраться из трясины бедности, вечно преследуют неудачи, а другому постоянно сопутствует везение, так что ему не составляет особенного труда обзавестись богатством? Как объяснить, почему порой во время бури гибнет, поглощенный волнами, добротно срубленный новый корабль, а старая перелатаная посудина благополучно достигает гавани? Как объяснить многие другие случаи, непостижимые нашему уму? Бездна примеров указывает на присутствие среди нас чего-то сопредельного, невидимого глазу, обладающего разумом, способного вмешиваться в нашу жизнь.    
- Всему происходящему в этом мире есть лишь вещественное объяснение, и я повторяю тебе: нет никаких потусторонних сил.То, что ты называешь невидимым глазу, друг мой Долон, кстати – моё имя Киней, - это атомы, мельчайшие неделимые частицы. Из этих атомов и пустоты и состоит весь наш мир. 
- Друг мой Киней, ты хочешь сказать, что в основе всего суть атомы и пустота и больше – ничего?
- Да именно так: бесконечное разнообразие атомов и пустота.
Долон, казалось, долго постигал услышанное .
- То есть, - фуриец присел на придорожный камень, - всё вокруг нас: земля, дома, люди – это всего лишь скопление множества атомов?
С лица водовоза не сходило выражение озадаченности.
- Да, - бодро улыбнулся Киней и присел на другой камень. 
- Что же такое атомы?
- Само название говорит за себя: это мельчайшие неделимые первотела. В мире их мириады, несметное количество, они вихрем несутся по Вселенной и порождают всё сложное. Изменяясь в форме, соединяясь, сцепляясь друг с другом, атомы образуют собой всё существующее в природе. От них зависит состояние вещества, плотно ли оно, разрежено, прочно ли или непрочно.
Беседа Кинея и Долона обещала затянуться, фуриец был увлечен богатыми и необычными познаниями гостя. Но вспомнив об обязанностях своих и боясь появления строгого уличного смотрителя, он поспешил к оставленным телеге и ослу.
- Вот что, многоумный Киней, - говорил Долон, сподручными средствами прилаживая дышло, - продолжим же разговор вечером, после дневных трудов. Твои рассказы настолько интересны, что мне хочется послушать их до конца. Где ты остановился в Фуриях, Киней?
- На самом краю Луканской улицы, близ гавани, дружище.
- Хорошо же, но ты не откажешь мне в моей просьбе?
- Как же мне отказаться от радости общения с приятным собеседником
Долон стегнул осла по бокам и повез плещущуюся в гидриях воду к садам, видневшимся поодаль.

***
Вечером того же дня Долон, как обещал, пришел к Кинею, который ждал его. Возобновив прерванный разговор, собеседники отошли к ступеням неприметного портика, звавшегося в народе Серым, сели рядом друг с другом. 
- Как же мыслители, последователем которых ты, Киней, являешься, догадались о существовании этих мельчайших веществ? – задал вопрос Долон.
- Для этого им достаточно было быть внимательным к явлениям природы. Как известно, среди видимых глазу предметов в этом мире нет таких, которые нельзя было бы разрушить или разделить на части. Все без исключения предметы, и одушевленные, и неодушевленные, подвержены членению. Путем наблюдений и строгий рассуждений философы открыли, что конечное нечленимое вещество – это атом, который есть первопричина всего и который, следовательно, вечен и неуничтожим. Таким образом, ничто не возникает из несуществующего, и ничто не разрушается в несуществующее. На самом деле, дерево, сгорая, не превращается в ничто – его атомы переходят в другое состояние и продолжают существовать. Яблоко, съеденное на обед, не уничтожается бесследно – его соки питают человека, затем, преобразовавшись, частью остаются в теле, частью покидают его – ты сам знаешь, как – следовательно, атомы находятся в постоянном движении, и их круговорот в природе поддерживает бесконечное перерождение вещей.
- Но существует ли какое-либо разумное упорядочение в этом движении атомов?
- Их движению, конечно, присуща некая закономерность, однако нет и не может быть какого-либо стороннего вмешательства в это действо.
Некоторые прохожие, возвращавшиеся в полевых работ, до слуха которых донеслись отрывки философической беседы, почтительно присаживались невдалеке от разговаривающих. Любопытство перебороло в них усталость, и они стали прилежными слушателями.
- Как же объяснить тогда, многоумный Киней, - продолжал Долон, взбодренный вниманием соотечественников к его беседе с приезжим мудрецом, - почему одно скопление атомов одухотворено жизнью, а другое – бездушно?
- Потому что внутри одних тел присутствуют атомы жизни, говоря иначе, атомы души, в других же телах атомов души нет.
- Атомы души? Чем же они отличны от обычных атомов?
- Ученые умы считают, что атомы души отличны от обычных более крупными размерами, они обладают правильной круглой формой.
- И все-то вы знаете, хитроумные афиняне! Но как же они возникли в этом мире, в котором, если верить твоим словам, нет места необъяснимому, всемогущему, безупречно разумному, а есть только атомы и пустота?
- Этот вопрос занимает многие великие умы, Долон. Возможно, атомы души – явление вторичное, то есть они возникли из обычных атомов в результате стечения неких обстоятельств.
- Значит, атомы души возникли сами по себе, без какого-либо стороннего участия, без вмешательства высших сил?
Этот вопрос неожиданно задал один из новых слушателей, которых становилось все больше кругом. Киней добродушно обернулся к вопрошавшему. Сумрак густел, так что невозможно было хорошо разглядеть лицо фурийца. Было только понятно, что это был старик с длинной бородой и белой финикийской шапочкой на голове.
- Увы, при всем желании невозможно объяснить происхождение атомов души, и можно только предполагать, откуда они берут начало. Я считаю, что однажды, давным давно, в невероятно далекие от нас времена некое сочетание атомов под воздействием окружающей среды, предположительно, теплой воды и огня, что порой бушует на морском дне, дало начало особенным атомам, атомам души. Это стало рождением первого одушевленного существа в мире, от которого берёт начало ныне окружающая нас живая природа. Способность размножаться и передавать потомству часть атомов души стала главной особенностью одушевленных предметов и таким образом, жизнь воцарилась на земле, развилась и венцом этого развития стал человек.
- Выходит, живое возникло из неживого?
- Да, жизнь – это однажды вспыхнувший огонь, который распространился и объял всю землю. Всё живое – люди, животные, птицы, насекомые, растения – исходно от первого одушевленного тела.
- Какова же природа атомов души? Они смертны?
- Увы, да. Они погибают вместе с телом.
Тут фурийцы зароптали. И только старик сидел, как показалось Кинею, загадочно улыбаясь в густую бороду.
- Как? – возмущенно встрепенулись слушатели. – Значит, по милости вашей, душа обречена обитать в одной оболочке, а затем, когда эта самая оболочка гибнет, навечно пропадает, обращается в ничто? 
- Постой же, Киней, - заговорил вновь Долон, - говоря о смертности души, ты противоречишь самому себе. Если атомы, как ты сказал, неуничтожимы, то почему их разновидность – атомы души – могут разрушиться в несуществующее?
Это справедливое замечание фурийца Киней внешне воспринял хладнокровно, хотя внутренне возликовал. Значит, есть с кем по-настоящему поспорить . Пожалуй и сам Садослов (которого Киней продолжал искренне почитать) мог растеряться от такого простого вопроса, который задал фуриец. Киней продолжал улыбаться и, желая еще больше распалить слушателей, ответил :
- Нет, атомы души, как и любые другие атомы, конечно, не разрушаются бесследно, а теряют цельность, расцепляются, развеиваются; таким образом, душа перестает существовать как целое.
- Но существуют ли доказательства смертности души? – не унимались фурийцы.
- Доказательства? Ну, хорошо. Вот послушайте, и поймите, добрые фурийцы, насколько простая наблюдательность помогает осмысливать бытие наше. Тело, - для наглядности Киней взял два камешка, оказавшихся рядом, зажал в кулаке , - и душа не могут существовать отдельно друг от друга. Когда тело испытывает боль, болит и душа. Когда тело голодает, когда тело сковано болезнью, когда не удовлетворяются потребности его, и душа страдает. Никто не может быть счастлив, как бы он себе ни внушал, в нищете, в рабстве, в отверженности. Напротив, когда тело сыто, здорово, удовлетворено, то и душа радуется. Будет лицемерием опровергать то, что здоровая, разумная радость телесной жизни во всех ее проявлениях доставляет радость душе. Таким образом, тело и душа связаны крепчайшими, неразрывными узами, следовательно, гибель одного из них влечет гибель другого.
Заявляя о смертности души, Киней, которого не оставляли надежды насладиться в будущем беседами с ушедшими в иной мир мудрецами, конечно, противился сам себе, это была игра, и он с замиранием ожидал обоснованного опровержения своих слов.
- Значит, по-твоему, душа – это некий придаток тела, который потворствует земным потребностям плоти, и так же как и плоть жаждет лишь удовольствий?
- Нельзя воспринимать тягу к удовольствиям, заложенную в нас природой, чем-то низким и заслуживающим осуждения. Когда удовольствие тождественно отсутствию страдания, почему оно должно вызывать неприятие?
- По-твоему, Киней, тело управляет душой, а не наоборот? – упорствовали фурийцы, круг которых становился все более тесен.
- Тело и душа находятся в тесной взаимосвязи. Душа зависит от состояния тела, но в то же время она может, а, вернее, она должна держать в узде потребности тела. Умеренность есть признак разума, а разум, совершенный разум, к которому можно прийти, укрощая плоть, поможет всякому избавиться от мыслей о безграничном и устранить в себе источник страданий, вызываемых чаще не внешними обстоятельствами, а особенностями характера, привычками и убеждениями.
- Я не могу согласиться с тобой, Киней, - изрёк Долон, - что же такое тогда наша жизнь? Ничтожный отрезок времени, отведенный человеку, который только и может делать, что беречь удовольствие, каким бы мелочным оно ни было?
- Если жизнь упорядочена, если она свободна от ложных устремлений, она не может быть, несмотря на быстротечность, ничтожным отрезком времени. Да, жизнь конечна, но, друзья мои, так устроен мир: всё рождается, расцветает, дает в срок плоды и затем увядает. Всему есть начало и конец. И человек не исключение в этом общем порядке вещей, он также подвластен законам мудрой природы.
- Говорят, у вас в Афинах есть некий сад, пристанище философов, которые всё сущее привязывают лишь к веществу, суть к чреву, отвергают богов и бессмертие. Ты, Киней, конечно, хаживал туда.
Киней обернулся к старику, изрекшему последнюю реплику то ли с вопросительной, то ли с обычной интонацией.
- Ты, верно, имеешь в виду Эпикуров сад, любезный фуриец, сад, хозяин которого есть друг для тех, кто дорожит свободой и превозносит человеческий ум? Да, я посещал этот Сад, я разговаривал с Эпикуром, воистину спасителем, который избавляет умы от величайших заблуждений.
- Я отнюдь не спешу порицать Эпикура, - отвечал самым благожелательным голосом старый слушатель, вдруг решивший взять слово, - он действительно выглядит выдающимся борцом, выступающим против владык на стороне простого человека. Слышал я, что ему присущи строгая умеренность и мужество, полное согласие с внутренним своим миром и дружелюбие к людям. Однако в то же время он чрезвычайно к ним безжалостен. Веру в божественный промысел, в бескорыстную любовь, надежду на бессмертие он объявил величайшими заблуждениями! А это есть священные опоры человеческой жизни! Вместо богов он ввел в жизнь произвольное движение атомов, вместо любви – дружбу и привязанность, вместо надежды на бессмертие и бесконечность – призыв лелеять однажды дарованные удовольствия, пребывать в некой атараксии, которая, по-моему, есть по сути отрешенность и безразличие к происходящему вокруг.
Терпеливая улыбка сошла с лица Кинея.
- Как твое имя, почтенный старец?
- Зови меня Евфорбом, Киней.
- Твое имя Евфорб? – смутился Киней. – Но, кажется мне, ты не фуриец?
- Отечество мне - весь мир. Я такой же странник, как ты, и как ты искатель истины. 
Киней некоторое время молчал.
- Значит, Евфорб, - Киней всё не мог отойти от легкого замешательства , - ты считаешь учение Эпикура ошибочным?
- Он дорожит свободой, но отвергает веру, он превозносит ум, но не стремится постигать тайны природы. Привязанность к безбожию мешает стать ему истинным спасителем.
- Пойми же, Евфорб, - Киней обращался к старику, как будто теперь не замечал присутствие остальных фурийцев, превратившихся в молчаливых слушателей и совсем растворившихся в темноте, - Эпикур - , пожалуй, единственный из философов, чье учение так упорядочено и последовательно. Все положения этого учения проистекают из многолетних наблюдений и умозаключений . По нему, сначала следует осмыслить физику, затем изучить канонику, и наконец, приступить к этике. Физика – это представление о естественных началах, мельчайших неделимых единицах, их движении и связях. Каноника – это учение о разновидностях восприятия мира. Само по себе какое-либо явление не может быть плохим или хорошим. Это наше восприятие окрашивает действительность либо в темные, либо в светлые тона. И наконец, этика – учение о цели бытия, о счастье, об условиях счастья и о том, что ему препятствует. Именно такое построение учения и позволило Эпикуру сделать вывод о том, что религия и относящаяся к ней вера в бескорыстие и бессмертие лишают человека настоящей всеобъемлющей свободы.
- В естественных науках, в физике, которую он избрал основой для своего учения, он весьма посредственен. Он лишь несколько видоизменил слова Демокрита. Эпикурова физика очень проста, я бы сказал, умышленно упрощена, чтобы удобно было строить на этой зыбкой основе этику , с помощью которой можно без особых усилий завоевывать как можно больше умов. Повторюсь – его физика поверхностна. Например, верны ли его представления о мельчайших неделимых частицах? Если силой воображения философы смогли обнаружить атомы, мельчайшие и, как они утверждают, неделимые частицы, то, значит, они позволяют себе мысленно уменьшаться бесконечное количество раз; следуя этому, представим же себе эти самые атомы не только в обнаруживаемых глазу размерах, но и гораздо больших. Каким бы предстал перед нами атом? Каким бы явилось любопытствующему взору это пресловутое сплошное вещество? И до какой поры следовало бы уменьшаться необычному путешественнику, чтобы наконец увидеть какие-либо промежутки в этом веществе? Ведь любое целое должно, в моем представлении, состоять из отдельных частей. И даже если бы эти неделимые вещества всё же существовали, то , следуя Эпикуровым же умозаключениям, они были бы чрезвычайно плотные, следовательно – относительно тяжелые, а будучи тяжелыми, все атомы непременно слепились бы в один огромный неделимый атом, окруженный бескрайней пустотой. Какой смысл имело бы существование столь несуразных тел? Мир лишился бы того прекрасного разнообразия веществ, которое мы сейчас наблюдаем.
Это замечание загадочного собеседника заставило задуматься Кинея. Действительно, почему, если воображение помогло обнаружить атом, то и оно же не может углубляться дальше, в самые что ни на есть мельчайшие истоки материи? 
Вдалеке ночь бесшумно освещалась зарницами, верхушки дождевых облаков излучали слабый, таинственный свет.
- Не окажется ли, друг мой Киней, - продолжал странник, - что и атом в свою очередь делим, и бесконечно делимы частицы, составляющие его?
- То есть, по-твоему, конечного неделимого тела нет?
- По моему представлению, мир вещества – это бесконечно сложный, бесконечно делимый и бесконечно множимый мир, бесконечный , как бесконечны числа, числовые сочетания и пропорции. Да, друг мой, скорее, существует некая частица, совершенно малая в размерах, это искорка, находящаяся на грани бытия и небытия, но в то же время негасимая, и еще – что самое главное – способная перетечь из своего столь маленького, как пустота, состояния в необъятный, как Вселенная, мир!
Киней потрясенно молчал.
- И это частица не знает времени? Она вечна?
- Эта переходная, пограничная частица, как, впрочем, и любая другая частица не может не знать времени, если нет времени – нет и бытия, разве не напрашивается такая мысль? В чем был бы смысл существования некой вечной частицы? Это было бы таким же нелепым образованием как Эпикуров атом – вечно живущий только собой, не меняющийся, существующий без чувств, без страстей, без боли и радости, без поисков – без всего того, что является приметой жизни.  Жизнь не конечна, она бесконечно переходима из одного состояния в другое
- Друг мой Эвфорб, твои слова невероятно увлекли мое воображение! Говори же дальше: какова же природа души, по твоему?
- Смертная Эпикурова душа – это друг мой, такая же несуразица, как неделимый атом. Атом – это всего лишь единица состояния вещества. Атомов же души как таковых не существует – есть единый божественный дух, который подобно мировому огню, может заряжать своим присутствием  мельчайшие частицы: упомянутые мною искорки. Одиночные искорки зовутся монадами, двойные – диадами, тройные – триадами и так далее. Дух, проникающий в эти частицы, разнообразен так же, как разнообразны сочетания чисел, и бессмертен так же, как бесконечно число. Когда соединяются две искры: мужская и женская - искры разных начал – вспыхивает огонек, зарождается новая жизнь, дух преобразуется в душу. Возникает новая Вселенная, Вселенная во Вселенной, огромный неизученный мир, мир особенный и в то же время являющийся составной частью мира всеобщего. Да, с кончиною тела душа перетекает в иное состояние, непостижимое для нашего ума – это есть предмет для долгих, сложных и в то же время окрыляющих исканий в настоящем и будущем… Эпикур же всё упрощает.
Действительно, как ничтожны знания человека! как много ему еще предстоит открыть! – заволновался Киней, словно ему одному предстояло это захватывающее дух занятие! Какой удивительный собеседник! Но Киней взял себя в руки, умерил восторг, дабы выглядеть собранным и в некоторой степени сомневающимся.
- Этим самым он заботится о простом человеке. Тайны бытия непостижимы для ума, только самые просвещенные из людей находятся чуть ближе к истине. Если дело обстоит таким образом, разве не правильно объяснить природу естественных начал как можно проще, так, чтобы она понятна была большинству людей, понятна, близка и объяснима?
- Да, но этим самым он, Эпикур, вычленяет в душе ту часть, что привязана к телесному и материальному, и только ее готов изучать и объяснять, а вторую часть – первичную, монадическую, связанную с космосом, несомненно более
( весомую ), он обходит вниманием и вовсе не хочет признавать, - собеседник продолжал говорить ровным, приятным для слуха голосом. 
Киней готов был признать своё поражение в споре, готов был уже просить причастить его к новому учению
Тут молния рассекла небо прямо над головами разговаривающих, и на короткий отрезок времени кругом стало светло. Киней ожидал увидеть перед собой загадочного орфика, целиком завладевшего его вниманием, но, к своему удивлению, никого рядом не заметил. Он стал озираться, но густая тьма ночи быстро сомкнулась вокруг и сотряслась от гулкого раскатистого грома. 
- Теперь ты видишь, Киней, - спокойно продолжал голос, - как несовершенна Эпикурова физика, как неустойчива основа, на которой он выстроил свое учение. Да, он славит Свободу и изгоняет страхи, но вместо того, чтобы этим самым приобщить человека ко всеобъятному и вечному Космосу, он заводит его в тупик, в закоулки собственного внутреннего мира, который, конечно, существует, но который есть составная часть этой удивительной прекрасной Вселенной, Вселенной, в которой ничто не происходит самопроизвольно и случайно, но все совершается согласно божественному промыслу.   
Я чувствую Киней что в сердце твоем живет вера, что движет тобой тяга к познаниям, так не обманывайся же! Искренняя привязанность к божеству не может попирать свободу!
На землю хлынул дождь, и голос невидимого собеседника, казалось, растворился в шуме обильно падающих капель.

Глава19. На троне Эпира   
Неоптолем владел в Эпире только Молоссией. Хаония вышла из подчинения царю, также и в Феспротии  власть принадлежала нескольким семьям, отстаивавшим независимость . Области, прилегавшие с востока к Молоссии и Феспротии, напрямую управлялись Македонией.
Пирр с войском высадился в Онхесме Хаонском и оттуда начал свое наступление на владения Неоптолема. Хаоны, уставшие от междоусобных стычек, от постоянных набегов Неоптолема, с радостью встретили Пирра, их страна стала крепкой опорой сыну Эакида. Пятитысячное войско, явившееся из Египта, стало быстро пополняться добровольцами. Пирр двинулся по берегу на юг и вступил в Новую Молоссию, население которой также было настроено дружелюбно к Пирру. На границе Горной Молоссии нестройное воинство Неоптолема было разбито. Пирр завладел отцовским дворцом в Додоне. Его соперник со своими приверженцами отошел к Тимфее. Пирр не стал преследовать побеждённого. Опасаясь, как бы тот не обратился за помощью к Филиппу Четвёртому, Кассандрову сыну, или Лисимаху, Пирр счел нужным договориться с ним о совместной власти.
С приходом Пирра Эпир стал вновь объединяться. В него вошли Молоссия, Хаония и Феспротия. 
Обосновавшись в стране, Пирр занялся делами государственного устройства. Конечно, первым делом, он взялся за устранение усобиц между эпиротами. Хаоны, молоссы, феспроты постоянно враждовали из-за земли, и между семьями внутри племен не было мира. Пирр четко размежевал владения, разрешил споры между соседями, принялся обустраивать города. Особенно укрепились города в Феспротии. Пользуясь щедрыми дарами Птолемея, молодой царь пустил в обращение новые монеты: золотые, серебряные и медные. Он проложил новые дороги, соединявшие крупные города и обезапасил их. Он заручился поддержкой простолюдинов: крестьян, ремесленников, скотоводов, рыбаков, с которых перестали взимать разоряющие их налоги. Любой подданный мог обратиться к царю с просьбой или  жалобой. Пирру чужда была заносчивость. Всякого он принимал радушно, как брата. Среди народа, чья жизнь становилась лучше, защищеннее и состоятельнее, росла любовь к Пирру. О таком царе, радетельном, трудолюбивом и дальновидном, искренне заботящемся о величии страны, испокон веков мечтали жители этой окраины Эллады. Страна крепла, хозяйство ее росло, а торговые пути пролегли на все стороны от Эпира. Селяне, которые чувствовали, что теперь их труд находится под надежной защитой, с ещё большим старанием возделывали поля, отбирали лучшие семена, и в ответ получали хороший урожай. Сеяли ячмень, пшеницу и просо.
Число ремесленников в городах Феспротии и Хаонии росло, их изделия становились более качественными, так что можно было соперничать Эпиру в торговле с другими странами. Теперь работник сосредотачивал своё внимание на одном только деле, постепенно достигая в нем совершенства. Кузнец лучше изготовлял железные изделия, гончар лучше обжигал горшки, каменщик лучше мостил улицы – и каждому из них его труд приносил и достаток, и удовлетворение. Рабство не было широко распространено в Эпире.
Молоссы же и параваи в основном оставались на стороне Неоптолема. Они гнездились в своих горных селениях и не желали признавать власти молодого царя. Закосневшие в своем варварстве, они отрицали александрийские обычаи, насаждаемые Пирром, а более совершенные правила и законы, пришедшие на смену старым, жестоким и первобытным, внушали им недоверие.
Неоптолем не отличался особенной сообразительностью, он был тугодум. Причиной этому могли послужить и близкое родство отца и матери, и перенесённая в детстве тяжелая болезнь. С виду это был незлобивый увалень с короткой шеей и широкими плечами, полный, лицом похожий на двоюродного брата своего Пирра. Такие же узкие, серые глаза, квадратное лицо, кудрявые, рыжие волосы. Только на чертах этих, их искажая, весьма приметно лежала печать слабоумия. Пирра страшило такое внешнее сходство. Неоптолем казался ему каким-то чудовищным его отражением. 
Тем не менее, преодолевая нерасположение своё к родичу, Пирр жалел его и сочувствовал как к брату, он полагал, что Неоптолем со временем смирится с ограничением власти, станет близким другом ему, будет если не содействовать, то хотя бы не препятствовать в благих начинаниях. Но тщетны были столь призрачные ожидания, вызванные зовом крови. Разделение власти между двумя правителями, пусть родственниками, но чуждыми друг другу по духу и устремлениям, не принесло пользы Эпиру. Цари не стали единомышлениками. Напротив, вражда усиливалась между ними. Пирр олицетворял собой новый Эпир, сильный, независимый, идущий в ногу с сильными странами, за спиной Неоптолема стояли люди, кичившиеся высоким происхождением, чуждавшиеся перемен, недалекие, закостенелые в невежестве, дикости, привыкшие жить грабежом собственного народа, принимавшие как должное подчиненность Эпира Македонии.
Неприязнь между соправителями росла. Развязка противостояния близилась. В городе Пассароне, являвшемся центром Параваи, цари по старинному обычаю совершали подношения Аресу и Зевсу.  Посланцы разных краев Эпира клялись в верности царям, а те обещали им править согласно законам, справедливо и во благо народу. Сторонники Неоптолема решили воспользоваться праздничной обстановкой и доверием Пирра и, подкупив некоторых его приближенных, отравить его. Но благодаря бдительности друзей Пирра злые замыслы были раскрыты. Сын Эакида опередил недруга. На пиру, завершавшем празднования, Пирр, произнося речь, открыто бросил обвинения Неоптолему в кознях против себя; сразу разгорелся жаркий спор. Стороны взялись за оружие. Шумное торжество, обещавшее дружеские беседы, взаимные благие пожелания, веселые песнопения и развлечения, омрачилось кровопролитием. Пирр с друзьми взял верх в этом стремительно разгоревшемся поединке – Неоптолем с ближайшими своими товарищами – предводителями некоторых молосских родов, извечными возмутителями спокойствия – был убит. С двоевластием в Эпире было покончено – теперь никто не мешал Пирру преобразовывать, как он хотел, страну. Обустроив дела внутренние, он приступил к делам внешним.
Пользуясь ослаблением Македонии, Пирр отобрал у нее Амбракию. Царь македонский, Филипп Четвертый, страдал от чахотки, болезнь приближала его смерть, и страна готовилась к новой борьбе за власть. Так что дерзкая выходка эпирота осталась безнаказанной.  Меж тем, Пирр безбоязненно осваивал приобретённое. Амбракиоты праздновали возвращение свое в состав Эпира. Македоняне лишь обирали их, хозяйство страны находилось в упадке. Пирр же взялся поправлять дела. В Амбракии, на берегу залива, на месте неприметного рыбацкого поселения стал воздвигаться город, названный в честь египетской царицы Береникидой. Здесь на месте ничем не примечательных построек появились гавань, дворцы, дома, разделенные прямыми улицами. Сюда была перенесена столица Эпирского государства. Береникида воодушевляла Пирра, он мечтал придать ей блеск и величие Александрии. Обосновавшись в новом городе, своем детище, Пирр обнаружил, что новая столица будет уязвима, если не захватить весь Амбракийский залив. Он хотел еще больше расширить выход к морю и подчинить себе торговые города Греции.
Когда царь Македонии Филипп умер, и в борьбу за трон страны вступили его братья, Антипатр и Александр, Пирр не мог не воспользоваться таким случаем. Антипатр был сильнее Александра, он приходился зятем могущественному царю Фракии Лисимаху. Александр бежал из страны и обратился за помощью к Деметрию, который был занят войной со Спартой. Хоть Деметрий и одолевал спартанцев, но война обещала стать затяжной. Поэтому он не мог незамедлительно отозваться на просьбу знатного беглеца. Встреча с Деметрием напугала юного Александра. Он понял, что совершил ошибку, обратившись с просьбой к этому человеку. О боги! – зачем вы не удержали меня от столь опрометчивого шага? – восклицал про себя молодой Александр, внутренне холодея от тяжелого взгляда Деметрия. Алчные огоньки в этих глазах не предвещали ничего хорошего. Вряд ли Деметрий, привыкший обманывать, прибегать к насилию, убийствам, мог испытывать сочувствие к стороннему для него человеку, к тому же сыну своего врага. С недоброй усмешкой Деметрий водил пальцем по острию меча и поглядывал на заробевшего просителя:
- Конечно, я помогу тебе, Александр, сын Кассандра, помогу, вот управлюсь с Лакедемоном – и приду в Македонию. Ты уж жди меня.
От улыбки Деметрия македонский царевич съёжился. Он поспешил убраться подальше от морского царя. Он направил стопы в Эпир. Пирр принял его дружелюбно. Царь Эпира не был высокомерен и враждебен с гостем. В его обращении не было ничего устрашающего, напротив, он был внимателен, заботлив и отзывчив. Он согласился оказать военную помощь, но вежливо заметил, что, будучи царем Эпира, заботясь о благополучии страны, он не может не потребовать за свое содействие вознаграждения. Итак, Македония должна вернуть Эпиру Тимфею, а также передать Акарнанию, Амфилохию и Амбракию, население которых само просится под покровительство Эпира. Амбракией Пирр, как известно, уже владел, но он желал закрепить ее за собой законно. Юноша согласился. Благодаря сговорчивости его Эпир значительно расширился.
Получив от Александра необходимые ручательства, Пирр поднял войско и двинулся на Македонию. Он выбрал кратчайший путь через Тимфею, страну небогатую, малолюдную, но где находились перевалы, ведущие в долины Гелиакмона и Пенея. Появление Пирра в Македонии стало столь неожиданным для Антипатра, что тот не смог создать сколько-нибудь убедительного сопротивления. Пирр легко мог завладеть всей Македонией, но не для Александра, а для себя, однако он не мог не иметь в виду могущественного покровителя Антипатра – Лисимаха, а также Деметрия, который, управившись с делами в Пелопонессе, шёл уже на север. Лисимах, занятый войной с гетами, прибёг даже к хитрости. В лагерь эпирского царя было отправлено подложное письмо, якобы написанное Птолемеем. В нем от имени египетского царя Лисимах советовал Пирру прекратить войну, взяв у Антипатра в качестве отступного тридцать талантов.
Пирр сразу понял, что письмо поддельное. Оно начиналось словами: «Царь Птолемей приветствует царя Пирра», хотя со стороны Птолемея обычным было обращение  «Отец приветствует сына.»
Выбранив Лисимаха, он тем не менее заключил мир и встретился с Антипатром. Тот согласился на переговоры с Александром, и братья вскоре договорились о разделе страны. Достигнутое соглашение должно было быть скреплено жертвоприношением и клятвой.
Пирра донимали сомнения. Одного диадоха он еще мог одолеть, но двоих…Приближение Деметрия, столь неосторожно приглашенного Александром, страшило Пирра. Он понимал, что войско эпирское еще недостаточно окрепло, чтобы сокрушить и Лисимаха, и Деметрия. А посему Пирр опасался брать на себя лишние обязательства перед детьми Кассандра. И тут нашелся хороший повод для уклонения от обещаний. В самом начале ритуала жертвоприношения, которое должно было скрепить достигнутое соглашение, одно из трех жертвенных животных неожиданно издохло. Это был баран. Все вокруг засмеялись, а один предсказатель запретил Пирру клясться, объявив, что божество возвещает смерть одному из царей. Так Пирр отказался от мирного договора и ушёл со своим войском в Эпир.
Как только ушел Пирр, близ границ Македонии появился Деметрий. Радость Антигонида от побед над Спартой и другими пелопонесскими городами омрачена была известиями из Финикии и Кипра. Там его владения были захвачены Селевком и Птолемеем. Лисимахов сын Агафокл обложил Эфес. Деметрий боялся за свое будущее. Потери свои он решил возместить обретением части Македонии. Александр выдвинулся с войском против Деметрия. Он не хотел впускать в страну этого неугомонного скитальца, внушавшего безотчетный страх, коварного, готового в любое время пустить в ход оружие. Но Деметрию удалось притворным своим дружелюбием усыпить  бдительность молодого Александра. Сын Кассандра был приглашен Деметрием на пир. Однако не прошло и часа бессодержательных бесед, лживых обещаний, неискренних поздравлений и пожеланий, как стороны, остро ощутив взаимное напряжение, недоверие, вражду, решили разойтись. Когда Александр выходил из палатки, на него напали охранники Деметрия и умертвили. Убийство Александра было воспринято его армией равнодушно. Воины боялись лишь за свои жизни, со страхом ожидали суровых взысканий Деметрия за службу Кассандровой семье. Узнав же, что Деметрий всего лишь защищался и защищаясь убил Александра, македоняне провозгласили Антигонова сына своим царем и предложили ему выступить против Антипатра.
Деметрий согласился. В несколько переходов он достиг македонской столицы, Пеллы, и овладел ею. Деметрий не уставал напоминать македонянам, что правление Кассандра и его потомков принесло стране одни беды. Это воздалось Македонии за то, что она смирилась с царствованием погубителя Александрова рода. Антигониды вновь сделают Македонию великой – вещали во всех концах страны глашатаи Деметрия.
И македоняне с восторгом встречали сына Антигона. Никто не оказывал ему сопротивления, Антипатр опять бежал к Лисимаху, так что Пирр получил в соседи опаснейшего врага, о прежней дружбе с которым он не хотел и вспоминать.
Пирру необходимо было укрепить свою власть в обретенных землях и обзавестись как можно большим числом союзников накануне неизбежного столкновение с Деметрием
Итак, царство Молоссов набиралось сил. Умелое хозяйствование Пирра способствовало этому. Эпир продолжал расти вширь. Элимия вошла в его состав, города Фессалии, Трикала, Эгинион, Итома и другие, находившиеся на западе, также изъявили желание присоединиться к крепнущему соседу.
Пирр и Антигона отдыхали пока в своем дворце в Береникиде. За это время скульпторы запечатлели царскую чету в мраморе. Их изображения установили во дворце. Гости задерживались перед изваяниями, долго смотрели на них. 
Облик героя преисполнен решимости, устремленности в будущее. Глаза молодого царя полны внутренней силы, в них заметна и любовь к славе, и приверженность правде. Брови Пирра сдвинуты, губы сжаты – его не страшат испытания; кудри выбиваются из-под козырька шлема, поверх которого вьется дубовый венок.
Антигона запечатлена в наряде египетской царицы. Ее прекрасное лицо трогает выражением сдержанной радости. Она  наслаждается близостью заветного друга, покоем, защищенностью от невзгод.
Зимой настало время, когда Пирр одного за другим принимал друзей и гостей.
Прибыл из Италии, из Тарента Киней. Радость Пирра была велика. Вернулся старый преданный друг, вернулся мудрец, чьи советы будут бесценны, воин, которому смело можно доверить место в переднем ряду боевых построений! Это был зрелый муж, исполненный мудрого спокойствия, окрепший и духом, и телом.
В кругу старых друзей Киней, неспешно отпивая из чаши вино, рассказывал о своих путешествиях. Все с неподдельным интересом слушали его. Эпироты отмечали про себя, как внимателен к своей внешности стал их давний спутник. Киней носил усы и тщательно подстриженную короткую бороду, которые смыкались кольцом. Длинные волосы, тронутые сединой, он зачесывал назад. Между густыми бровями пролегали морщины, глаза с живым интересом смотрели на собеседника
Киней говорил, конечно, о только что оставленной им Италии.
- Это богатая, обширная страна, чем-то похожая, а чем-то совсем не похожая на Грецию. Дожди там обильны и зимой, и летом. Они питают множество рек и озер, орошают плодородные почвы, дающие богатый урожай. Природа наградила Италию множеством всего полезного. И, конечно, эта страна густо населена различными племенами, постоянно враждующими друг с другом. Разобщены там и греки, что мешает им подчинить себе всю страну. Некогда после громкой победы над этрусками они упустили случай, объединившись, упрочить свои достижения, и теперь освоенные ими земли постепенно отвоёвываются варварами.
Тем не менее в греческих полисах есть люди, не устающие бороться за единение эллинов. Я сам принимал участие в этой борьбе, однако, единственное, что удалось мне и моим сторонникам – это создание союза Тарента и Метапонта. Остальные города остались приверженцами старого уклада жизни, намереваясь, кажется, беречь свою обособленность тысячелетиями.
- В каких городах ты еще побывал, Киней?
- В Фуриях. Словно бы наперекор былой пышности того берега, сейчас там стоит ничем не примечательный, скучный город , заселенный колонистами из Афин. Он также склонялся войти в Союз, но нам не удалось довести дело до конца. Город нам пришлось покинуть, поскольку власть там захватили приверженцы Агафокла, скрытно готовившиеся к перевороту. Сицилийский тиран – впрочем, сам себя он именует по примеру диадохов царем – не скрывает своих намерений завладеть всей Италией. Города со страхом ждут появления его войск. Но даже если Агафоклу и удастся подчинить своей власти всю Великую Грецию – а именно так называются греческие земли на Западе – то правление его будет недолгим. Люди не захотят вверять жизни свои тирану, совершившему столько жутких преступлений. 
Итак, Агафокла боятся как разбойника, совершающего налет, а вот кого наиболее прозорливые италийцы предвидят настоящими погубителями славы и свобод, так это римляне.
- Римляне? что это за варвары?
- Это, пожалуй, самый выдающийся италийский народ, веками копивший силу и теперь готовый приступать к большим делам.
- Тебе приходилось сталкиваться с римлянами, Киней?
- Да. После оставления Фурий мы, посланцы Тарента, бросились куда глаза глядят, мы не выбирали направления. Это было бегством, ведь по нашим следам рыскали самые злобные из последователей Агафокла, желавшие непременно расправиться с нами. Близился вечер, чутье вело нас на запад, но в дополнение всех наших бед мы оказались замечены самнитскими подростками-отщепенцами, промышлявшими разбоями и грабежами. Среди некоторых италиков, друзья мои, существует обычай избавляться от лишних ртов таким образом: из поселений своих они изгоняют без права возвращения детей, избранников бога войны Мамерса. Это несчастные дети, выпровоженные на произвол судбы, вынужденные бороться за своё существование всеми доступными им средствами. Представьте себе – только мы оторвались от Агафокловых лазутчиков и остановились на короткую передышку, как на нас со всех сторон набросились вооруженные копьями, мечами и дубинками дети лет десяти – двенадцати с грозными криками, с требованиями сдаться им на милость. Нас было пятеро. И никто не успел ничего сделать – настолько проворны оказались эти маленькие разбойники. Нам связали руки и повели – нет, не обратно к Фуриям, а к Лаусу. Предводитель разбойников, самый сильный мальчик, гордо восклицал: «Вы стали добычей славных воинов всемогущего Мамерса! Молитесь же своим богам, о чужеземцы, чтобы пираты не покинули еще своей стоянки близ Лауса и купили вас. Иначе все вы будете брошены на съедение зверям. Это обещаю вам я , Ливий Луперк, вожак волчей стаи!» Он сдержал бы свое слово, я не сомневаюсь, ведь я видел, как эти разбойники ради забавы замучили насмерть одного из их пленников. Это было жутко! Мы жалели уже, что не попали в руки Агафокловых сторонников. Но на наше счастье – если счастьем можно назвать цепи на галерах – пираты были на месте. Но гораздо большим везением для нас стало, конечно, то, что вереница приключений на этом не завершилась. Как только мы оказались в руках пиратов, на стоянку напали римляне – морские разбойники давно досаждали им, и они, наконец, подкравшись, уничтожили это мрачное пристанище. 
Скажите же мне друзья мои, что можно ожидать от варваров, коими мы считаем всех тех, кто чужд нам, эллинам, коих всех причисляем мы непременно к людям необузданным и диким?
Так вот, из рук одних разбойников, как нам вначале показалось, мы попали в руки других. Но удивительно: римляне освободили пленных, пиратов же немедленно выбросили связанными в море, поскольку этого требовал их закон: они строги с разбойниками.
Это особенный народ, друзья мои. Это прилежные земледельцы и доблестные воины. Храбрость, честность, верность родине, способность безропотно и стойко переносить тяжкеи труды и лишения, бесприкословное подчинение старшим, приверженность древним обычаям и правилам – все эти достоинства усваиваются римлянами с колыбели. Образцом доблести среди римлян считается герой Муций Сцевола. Он прославился тем, что пытался убить Ларса Порсену, царя этрусков,  осадившего Рим. Сцевола пробрался в шатер Порсены, но по ошибке убил царского писца, который был одет дороже и красивее царя. Сцеволу схватили, и тогда он объявил Порсене, что он лишь один из трехсот римских юношей, поклявшихся ценою своей жизни убить Порсену. Когда герою стали угрожать пыткой и смертью, если он откажется раскрыть все детали этого замысла, Сцевола протянул правую руку в разведенный на алтаре огонь и держал её там, пока она не обуглилась. Отвага римлянина так поразила Порсену, что его отпустили, и Порсена заключил с Римом мир.
Вот каков этот народ, и если ты Пирр всё еще не отказался от давнишних замыслов завоевать Италию, ты непременно столкнешься с ними.
- Быть может они действительно сильнейшие среди варваров, - с улыбкой отозвался Пирр, - но даже если триста римлян в одно и то же время будут жечь себе руки на огне, они не убедят меня в том, что варвары могут быть доблестнее эллинов! – с улыбкой ответил Пирр. – От замыслов своих идти на земли Гесперид я не откажусь, Киней. Столь богатая страна, объятая раздорами – это просторы, на которых добываться будут победы наши, на которых прогремит на весь мир слава Эпира.
- Не преувеличиваешь ли ты их достоинства, Киней? – спросил Аттегрион. – Они спасли тебя, вот ты и преисполнен благодарности им за это. Ведь варвары любят зазнаваться, любят создавать ложное впечатление о себе - бахвальство присуще им.
- Нас не должны смущать достоинства римлян, - добавил Конон, - в походах и боях эллины одолели скифов, которые учатся ездить верхом раньше, чем ходить, индийцев, которые добровольно восходят на костер, фракийцев, среди которых презирают тех, кто дожил до тридцати лет, эллины их всех, похваляющихся бесстрашием и дикой отвагой, одолели! Одолеют и римлян.
Киней в ответ благодушно улыбался. Он понимал, что правдивые его рассказы нисколько не могли преуменьшить высокомерие эллинов, не желавших признавать, что иной народ может не то что бы превзойти, а даже сравниться с ними в каких бы то ни было достижениях.

***
Той же зимой из Александрии в Береникиду прибыли корабли, посланные Птолемеем. Египтяне доставили дружественное послание царю эпиротов от фараона Египта. Прибыло несколько сот александрийских воинов, изъявивших желание служить Пирру.  Явился также Никон, любимец Пирра. Осторожно ступив на незнакомую ему землю, слон недоверчиво втянул воздух, протрубил, остановился в нерешительности. Но стоило показаться Пирру, как Никон с радостным восклицанием подался навстречу другу, ласково обхватил его  хоботом, приподнял, прижал к себе. Царь приобнял великана. Встреча старых друзей получилась трогательной. Яствами накрыли столы, щедро выставили вина.
Началась череда пиров и увеселений. Только отбыли послы Птолемея, как явились посланцы Бардиллиса, царя тавлантиев.
С севера над Эпиром нависала беспокойная Иллирия. Увы, после смерти Главкия, Иллирийское государство быстро распалось. Не нашелся преемник, который смог бы продолжить дело Главкия, и страна вновь погрузилась в пучину раздоров, усобиц, варварства. Раз за разом племена отпадали от созданной Главкием державы, в конце концов ее сердцевина – Тавлантия оказалась в одиночестве и враждебном окружении. Владения Бардиллиса,  тянувшиеся от Аполлонии до Эпидамна, постоянно подвергались разбойным набегам соседей. Ко времени возвращения Пирра в Эпир, Тавлантия была сильно потеснена дарданцами, далматами, венедами, на берегах ее гнездились убежища морских разбойников, так что тавлантиям не давала покоя бесконечная череда забот и тревог, они опасались за будущее своего рода. Известие о воцарении в соседнем Эпире давнего их друга Пирра взбодрило тавлантиев, они отправляли туда гонцов с просьбой о помощи и ждали спасительного для себя подхода эпиротов.
Пирр не мог не отозваться на просьбы тавлантиев. Он искренне желал вызволить из беды страну, некогда приютившую его, он привязан был к народу, который вскормил его, для которого он был родным сыном. К тому же им владело стремление отвести угрозу с севера. Послы Бардиллиса были дружелюбно приняты. Пирр обещал не тянуть более с помощью и ранней весной выступить в поход.
Как только приободренные обещаниями Пирра иллирийцы отправились домой, в Береникиду прибыли послы от Агафокла, могущественного властителя Сицилии. Вся Ойкумена наслышана была о деяниях этого тирана. Борясь за обладание Сицилией, Агафокл изгнал с острова карфагенян, совершил дерзкий поход на саму их столицу и чуть не овладел ею. Многие дивились его дерзости и изобретательности: будучи осаждаемым выбраться в море на кораблях и ударить по гнезду врага! карфагеняне вынуждены были тогда снять осаду с Сиракуз и устремиться на защиту своего дома. Подчинив же себе Сицилию, Агафокл приступил к новым завоеваниям. Он мечтал объединить под своей короной греческие полисы в Италии. Но сначала Агафокл счел нужным поручиться признанием и поддержкой сильных соседей, приобрести друзей накануне непростых начинаний. Ко дворам царя Эпира и египетского фараона были отправлены послы, а по их возвращении Агафокл задумал сам во главе большого сопровождения из советников и приближенных посетить сначала Птолемея, а потом Пирра. С обоими венценосцами тиран пожелал породниться. Он знал, что у Птолемея много дочерей и падчериц на выданье, и на одной из них он не прочь был пожениться. А свою дочь, Ланассу, он решил выдать за Пирра.
Отказать Агафоклу в дружбе Пирр не мог: свадебным даром дочери своей Ланассе он сулил Керкиру! Многолетняя мечта эпиротов сбудется: богатый остров станет их достоянием.
Антигона хранила кроткое молчание. Пирр же объяснялся:
- Пойми, милая Антигона! К тебе одной я привязан всем сердцем! Одна ты любима мною, но я – царь, я – властитель Эпира, я должен думать о благополучии страны, я поклялся возвысить ее, сделать сильной и богатой! А посему я не могу отказаться от столь выгодных для Эпира предложений. Так повелось издавна, о милая Антигона, стороны всегда стремились скрепить обязательства свои друг перед другом брачным союзом. Дочь Бардиллиса Авдолеона станет моей женой, но это не значит, что она переселится в Эпир, нет, она останется в Иллирии, которая всегда будет дружна со мной. Также и Ланасса, Агафоклова дочь, изберет местом своего жительства Керкиру, вхождение которой в состав Эпира многократно усилит нашу страну! Таким образом, о Антигона, повинуясь долгу, а не ветреным желаниям, собираюсь я связать себя новыми брачными узами. Не ревнуй же меня, ибо у тебя нет для этого никаких причин: сердцем я беззаветно привязан только к тебе!
- Я знаю, ты верен мне, о Пирр, - было ответом Антигоны.
С самого начала пребывания своего в Эпирском государстве она чувствовала себя счастливой; титул царицы, полноправной хозяйки страны, придал ей воодушевления. Пирр, ее деятельный друг, заряжал ее своей бодростью.  Народ страны, считавшейся окраиной Эллады, полюбился ей; эпироты отвечали ей тем же. Антигона  пришлась им по душе: добродетельная, благонравная, она приходилась совершенной супругою Пирру. Она желала внести как можно больший вклад в благоустройство Береникиды, и потому царь доверил ей выбор места под дворцовый сад.
Пирр посвятил ей возведение нового города в Хаонии – его назвали Антигонией.
 Чтобы сопровождать Пирра, она преодолела страх перед лошадьми и научилась ездить верхом. Но, наделенная от природы слабым здоровьем, она быстро утомилась от такой кипучей жизни. Во время одной из прогулок по окраинам Береникиды она простудилась и слегла. Чудовищный сын Геи и Тартара Тифон, вырвавшись на волю из холодных северных теснин, злыми вихрями застудил новую столицу Эпира. Случилось зимой, а зима в том году выдалась необычайно суровая. Холодные ветры дули, не переставая. Шли дожди, а порой валил снег. Столица ежилась от холодов. Царский дворец отапливался, и Антигоне в ее спальне было тепло. Врачи и прислуга не отходили от нее ни на шаг. Царица поправилась, но ощущение легкого озноба стало ее вечным спутником, и потому она перестала покидать дворец. 
Пирр же был занят делами государства. В некоторых областях Молоссии и Паравае подняли голову недобитые Неоптолемовы сподвижники, и царь незамедлительно выдвинулся на подавление мятежа.
Возвратившись в Береникиду, он застал Антигону заметно ослабевшей, вынущей. Болезнь ее обострилась. Он робко переступил порог покоев и прошел к ложу своей супруги. На  бледном лице царицы темнели круги под глазами, которые были замутнены продолжительным недугом. Она посмотрела на  Пирра долгим взглядом, посмотрела с лаской и умиротворением, и пригласила сесть рядом. Наконец, он решил уделить ей достаточно времени. Он сел и взял ее руку – она была горячей. Всю ночь они провели, разговаривая. Она делилась с ним своими переживаниями, и все же он чувствовал некое отчуждение её. Она обращалась к нему не как к мужу, а как царю, не называла его по имени. Да, он казался ей чужим. Раздавшийся вширь, бородатый, усталый от походов, охот и попоек с друзьями он лишь отдаленно напоминал ей того пылкого юношу, за которого была выдана некогда замуж. Он сидел и изредка вставлял слова, а когда она попросила исполнить одно ее сокровенное желание, настороженно оглядел ее бледное лицо. Приподнявшись на локтях и подавшись к царю, она попросила отпустить ее домой, в Александрию. «Там, в Канопе, на берегу Мареотиды, меня ждет мой Пирр, мой чуткий и ласковый герой,» - сказала она. Потрясенный Пирр потерял дар речи. Ком подступил к горлу и он еле выдавил:« Неужели, Антигона, ты не узнаешь меня?» Но она смотрела на него по-прежнему умоляюще, и еле заметным кивком он угнетенно дал согласие отпустить ее.
Длительная болезнь подточили и без того хрупкое здоровье Антигоны; постоянный болезнетворный жар, отсутствие рядом любимых, дорогих ей людей, тоска по ним и по родине помрачили ее ум. Рассвет застал царя в тревоге и печали. Но он надеялся все же, что родной воздух Египта позволит его супруге излечиться. 
После утренней трапезы, безрадостной и тягостной, Антигона распрощалась с мужем и сыном и, сев на корабль, поплыла к желанным берегам Египта. Но потом стало известно, что, так и не добравшись до Александрии, Антигона умерла. Весть о смерти супруги настигла Пирра уже в походе. Он был сражен услышанным. Войско остановилось. Царь и воины справили поминки по Антигоне; жрецы устроили приношения богам. Опечаленный Пирр, угнетенный произошедшим, несколько дней не выходил из шатра, читал и перечитывал стихотворения Антигоны, посвященные ему одному – поникнув головой, он предавался унынию.
В пышных долинах предбудущей жизни звонкой девицей
Буду венки я сплетать из цветков ( благовонных )
Буду песни я петь ожидая прихода в боях закаленного мужа… - слышалась издалека песнь царицы

Но вскоре жрецы доверительно сообщили, что душа Антигоны, довольная пышными поминальными обрядами, обрела успокоение и благословляет супруга. Этого сообщения было достаточно, чтобы Пирр обрел прежнюю твердость духа. Войско двинулось дальше. Вновь гетайры - друзья, сбившись тесными рядами вокруг Пирра, веселили его, внушая своею бодростью жизнелюбие. Вновь беседы с Кинеем вселяли в душу царя спокойствие. Вновь Птолемей, проворный мальчуган, радовал отца всеми своими задатками, умело управляясь мечом в руках.
Пирр вступил в Иллирию. Имевшие сходство в языках, обычаях, поклонениях одним и тем же богам, иллирийцы жестоко враждовали меж собой – им тесно становилось жить на своих землях.
Племена, с которыми приходилось иметь дело царю Бардиллису, обитали у моря и, отойдя от ремесел, скотоводства, землепашества, перешли к разбойничеству. Они грабили корабли на море, совершали набеги на соседние племена, уводя пленных, скот, налагая дань на побежденных . Страсть к роскоши развратила их. Их прельстила жизнь богатых греческих полисов.
Впереди Пирра ехал длинноволосый Еврипеон, обычно жизнерадостный, добродушный, с лукавыми огоньками в голубых глазах. Но на этот раз иллириец был подтянут, суров. Он вел за собой соотечественников тавлантиев и готовился отомстить врагам.
Рядом с Эврипеоном ехала Авдолеона, дочь Бардиллиса, в богатом одеянии, в котором затейливо сплелось и варварское и эллинское. Пышные, с рыжеватым отливом волосы стягивала молочно-белая лента, искусно орнаментированная и украшенная золотыми монетами. Она то и дело оглядывалась на Пирра и улыбалась. После того как войско прошло Хаонию и вступило в Иллирию, смышлёная Авдолеона старалась как можно чаще попадаться на глаза эпирского царя , и тот все больше увлекался броской, манящей варваркой…

***
Пирр быстро рассеял дарданцев и далматов и расправился с дерзкими разбойничьими вожаками. Многих из них царь Эпира казнил. Лишь малой части пиратов удалось уплыть на кораблях на север и угнездиться на северных островах. Пирр и Бардиллис разделили добытые земли. Царь Эпира довольствовался Эпидамном и прилегающим к городу побережьем. Тавлантии вновь стали самыми сильными в Иллирии. Признательный и безмерно довольный, Бардиллис устроил в своей столице торжества по случаю своих побед. Чествуя союзника, Пирра, вождь тавлантиев выдал за него свою Авдолеону. Пирр увез новую жену в отвоеванный у врагов Эпидамн . Авдолеона отличалось живостью и непоседливым нравом. Она стала наместницей своего мужа в иллирийских владениях.
Пирр не скрывал, что спешит в Береникиду, поскольку туда вскоре должен был прибыть со своим окружнием Агафокл, тиран Сиракуз. У небольшого озерка, плескавшегося среди холмов, пути Пирра и Авдолеоны должны были разойтись. Приближался вечер, и отряды остановились на привал. Пирр и Авдолеона решили проехаться верхом. Несколько телохранителей последовали за ними, держась чуть позади от царской четы.
Пирр взглянул на свою спутницу. На Авдолеоне было воинское облачение: круглый бронзовый шлем, из-под которого выбивались пышные волосы, легкий панцирь, плащ, золоченые наголенники – в этом убранстве она смотрелась ярко, становясь похожей на амазонку. Она улыбалась ему своей особенной улыбкой. Даже в столь грозном одеянии она вся искрилась любовью, и сердце Пирра наполнялось восторгом. Его восхищало жизнелюбие жены. Предстоящая разлука не беспокоила ее. Ведь время от вечерней зари до утренней казалось ей нескончаемым, и она собиралась насладиться каждым мигом, проведенным вместе с супругом.
Осторожно перебирая ногами, лошади спустились по крутому обрыву и, не сдерживаемые всадниками, стремительным галопом понеслись прямо в пресные воды озерка. Скоро прохладные брызги обдали с головы до ног ликующую и по-юношески веселящуюся чету. Дав лошадям вволю порезвиться и попить воды, Пирр и Авдолеона выбрались на берег. Она отстегнула фигурные нащечники, сняла шлем, встряхнула волосами, заслужив этим действом восторженный взгляд Пирра.      
- Какое счастье, Пирр, что у меня есть ты! – воскликнула Авдолеона, одухотворенно обернувшись. – Только рядом с тобой я чувствую себя царицей. Перед твоим именем враги в смятении бегут прочь, они не смеют и думать противостоять тебе!
- Авдолеона, любимая, я никогда не оставлю тебя в беде. Кто бы ни посмел посягнуть на тебя, всякий будет немедленно наказан. Дерзкие отступники не пожелали признать тебя своей властительницей, тем самым оскорбляя и меня! Поверь, я не смирюсь с этим никогда.
- Ты всегда будешь оберегать меня?
- Да, Авдолеона.
- А если случится так, что придется выбирать между мной и Ланассой, к кому ты поспешишь прежде?
Пирр улыбнулся.
- Что ты слышала о ней, Авдолеона? – он решил уйти от ответа, пока в голове не созреет какое-нибудь выражение, достойное его изворотливости. Что-то наподобие: « Сердцем я привязан к тебе, о моя Авдолеона, а к Ланассе меня движут лишь расчет и забота о делах государства.»
- Говорят, она красива. Красива и капризна.
- И ты красива, царица, красива и капризна в меру, - он погладил ее по щеке.
Скакун Пирра остановился, потянулся и сорвал зубами приглядевшийся желтый цветок. Белая кобыла Авдолеоны положила голову на шею коня и шумно выдохнула, извергая из ноздрей пар.   
Конечно, Авдолеону мучила ревность. Однако это чувство не точило ее словно червь, изнутри, не опустошало ее, не повергало в злобу. Авдолеона влекала своей самозабвенной преданностью, умением ждать, чтобы ни случилось. Она заглянула в глаза Пирру, улыбнулась уголками губ и, словно не дождавшись чего-то, пришпорила лошадь. Пирр тоже тронул пяткой бок коня. Он скоро догнал ее, и они неспешно поехали рядом.

Глава 20.  В борьбе за власть               
Ни разу со времен своего основания Береникида не видела таких больших празднеств. Стареющий тиран прибыл в большом окружении в столицу Эпирского государства и встретился с преуспевающим молодым царем.
Был конец лета, такое время, когда, казалось, что солнце надолго зависает после полудня, щедро источая палящие свои лучи. В Береникиду сиракузяне прибыли после посещения ими радушной и незабываемой Александрии. Тамошняя жара словно последовала за ними к берегам Эпира.. На головном судне, самом большом и богато украшенном, прибыл Агафокл вместе со своей новой избранницей – Теоксеной, дочерью Птолемея. Дворцы Береникиды облачились в мрамор, улицы были вымощены белым камнем, набережные и гавань облицованы гранитными плитами, а сады пышно цвели и радовали глаз прихотливых гостей, которых прибыло очень много. Помимо ближайшего окружения Агафокла: боевых друзей, старейшин сицилийских городов, советников, телохранителей, жрецов – было множество воинов, моряков, поваров, слуг, танцовщиц, гетер.
Царедворцы Пирра постарались устроить прием, который своей пышностью не уступал бы роскоши александрийских торжеств. Ступени лестницы, по которой поднимались сиракузяне, ведомые царственной четой – Агафоклом и Теоксеной, были усыпаны лепестками роз и других красивых и благоухающих цветов. Почтенный муж, отнюдь не отягощенный своими летами, полный сил, бодрый, сияющий, благодарственно кивал головой, махал рукой приветствующему его люду и львиной поступью поднимался наверх. Вглядываясь в черты Агафокла, можно было представить, как его лицо, изборожденное шрамами, делается страшным в минуты гнева. Но радушная и открытая улыбка сглаживала сейчас это впечатление. Рядом шла Теоксена. Всеобщее внимание к ее особе, казалось, несколько смущало ее, но выглядела она счастливой – еще бы: она стала спутницей самого могущественного повелителя Сицилии! В почетном молчании застыли по обе стороны лестницы воины из столичного гарнизона, все в сияющих доспехах и шлемах, а за их спинами приветственно ликовали простолюдины. На площади перед дворцом стоял Пирр. По правую руку были его боевые товарищи, по левую – знатнейшие старейшины из молоссов, хаонов, феспротов и других эпирских племен. Сзади толпился дворцовый люд.
Тиран Сицилии и царь Эпира тепло приветствовали друг друга, обнялись как старые друзья. Пирр приветил Теоксену, и тут за дочерью Птолемея из окружения пышноодеждной свиты к нему выступила девушка, высокая и тонкая, в белом одеянии из нежнейшего полотна. Венок из мирта и роз, перевязанный синей и золотыми лентами, украшал ее голову. На тонко очерченном овале умного лица светились большие проницательные глаза. Ее движения были полны властной грации. Она подошла к Пирру и подала руку, и царь, с которым она была помолвлена, трепетно поднес ее руку к губам. Потом Пирр, все еще держа Ланассу за руку, подал еле заметный знак кому-то из дворни, и вдруг откуда ни возьмись на ступенях появился богато упряженный Никон. Он издал короткий трубный возглас и подался к Пирру и Ланассе. Девушка заметно заволновалась, отпрянула, но Пирр бережно обнял ее и успокоил. Могучий слон оказался рядом и преклонил колени. Тонкие брови Ланассы удивленно взметнулись, но будущая царица быстро взяла себя в руки и приняла вид, надлежащий ей и ее высокому сану – величественный и непоколебимый. Никон осторожно обхватил хоботом Ланассу, под ошеломленный выдох толпы поднял ее и посадил себе на шею. Пирр шепнул в большое ухо товарища. Слон поднялся с колен, повернулся к дворцу, а Ланасса, с удобством усевшись в изящном паланкине, торжествующе улыбнулась и со спины гиганта помахала рукой. И эпироты, и гости восторженными возгласами ответили ей.
В окруженном садами дворце радушный и щедрый хозяин Эпира устроил роскошное пиршество, которому предшествовала не менее роскошная церемония приношения даров. Агафокл предстал во всем своем величии: помимо бесчисленных предметов пышности, мраморных статуй, запечатанных кувшинов с вином он преподнес зятю поистине царский подарок: Керкиру, остров, примыкавший к берегам Эпира, но принадлежавший Сиракузам.
Пирующие поднялись наверх. По примеру восточных царей Пирр решил устроить торжество на кровле, верхнем ярусе дворца, под теплыми звездами в ярком освещении огней. Звучала музыка. Раздавались веселые восклицания. Дымок благовоний струился из чаш. Предводители сидели рядом. Агафокл, одетый в богатые одежды, рассказывал о себе. Остальные слушали его с боязливым любопытством. Пирр тоже страшился Агафокла, хоть, конечно, и не подавал виду. Даже ему, человеку отважному, бесстрашному сыну Эпира, внушал безотчетный ужас сидевший напротив него властитель Сиракуз. На лице Агафокла красовались шрамы, но не они, не грубые черты, не голос, громкий и низкий, таили угрозу, а глаза. Небольшие,  водянисто-голубые, они искрились зловещими огоньками. Заглядывая, как завороженный в эти глаза, Пирр представлял себе горящие города, груды трупов, тела растерзанных младенцев, кровавый прибой на разоренных берегах, развалины Утики, Сегесты, Гелы... Лютый убийца и беспримерный воитель, размышлял про себя Пирр, именно этот человек первым уязвил себялюбие победителей Востока. Как легко, играючи, одолел он некогда в бою воинов Кассандра, среди которых было много участников Александровых походов! Агафокл спустил с небес македонян, возомнивших себя хозяевами мира, остудил их пыл, заставил остерегаться сицилийских греков.
Между тем Агафокл говорил вовсе не о своих походах, завоеваниях, а, напротив, о забавных историях, произошедших с ним и с его друзьями, о беседах со странствующими философами, но большинство слушателей, смеясь и веселясь все-таки не могли вытравить до конца из душ своих опасение, вселяемое ужасным тираном.
Празднованиями были охвачены не только залы и ярусы царского дворца, но и вся Береникида. В городе с подачи правителей водворилось всеобщее веселие, толпы людей безоглядно окунались в винопитие и танцы, и можно было видеть, как братались сиракузяне и эпироты независимо от своего положения. Тут и простой пастух с гор черпал вино из огромного сосуда и подавал какому-нибудь знатному сицилийскому горожанину; ученый из Александрии на равных вел беседу с гребцом из Агригента; а в кругу тружеников-созидателей сидели те, чье ремесло подчас призывало разрушать. Положив руки на плечи друг другу, плясали мужчины – молоссы, хаоны, сицилийцы, не подозревая ( и не желая конечно в столь веселый час думать), что скоро их разведет вражда, что сойдутся они в жестокой сече. И командиры, и рядовые предавались танцам, песням, играм, шутовствам. В тёплую, звёздную ночь близ костров чинных танцовщиц из Сиракуз сменяли местные клодонки, которые завораживающе священнодействовали со змеями на плечах. Тут же жрицам, распевавшим эпиталамы, вторили голоса из прохожей толпы. Усталые гости могли найти приют в любом доме, но бывало и так, что иной утомившийся от обильных возлияний человек просто-напросто валился на мостовую или благополучно опрокидывался в ближайшую канаву, где мог без каких либо последствий для себя пролежать до утра.
В эти дни и вечера безудержных празднеств среди тысяч и тысяч пирующих не произошло ни одной потасовки, ни одной словесной перепалки – золоченая статуя Береники распростерла в благословении руки над столицей, названной в ее честь, возвеличивала души людей, наполняла их безмерной радостью, отводила от них  малейшую неприятность и изгоняла вражду. В эти дни те, кто не был пьян от вина, был пьян от небывалого прежде ощущения единства: ведь могут эллины жить в дружбе и согласии! 
Неизрекаемо безмерная радость витала над городом, и лишь караульные с тоской и завистью смотрели со стен и постов на увеселения и шествия.
Много философов разных течений оказалось в те дни в Береникиде. Счастливые и беззаботные, усевшись в тесные кружки и передавая из рук в руки чаши с вином и отпивая, предавались они беседам. Перед ними в эти часы явствовала та жизнь, к которой, по словам некоторых наставников, следовало стремиться – жизнь, полная удовольствий! Были среди беседующих такие, которым уже мерещились призраки будущего счастливого общества – общества, где не будет ни семьи, ни частного имущества, ни хозяев, ни рабов, где все будет общо, справедливо и разумно. Об этом складно витийствовал сицилиец Лох. Он говорил о своем друге Эвгемере, который вещал о существовании райского острова Панхайя, о скором воцарении порядков этого острова во всей Ойкумене. Но желчные киники, которым винные пары лишь удваивали их злоречивую язвительность, возражали Лоху. Они твердили, что эллины склонны к единению и братству лишь во времена олимпийских и прочих ристаний, мистерий и торжеств, а на трезвую голову не способны ни о чем договориться. А уж приобщить варваров к миру добра и согласия и вовсе невозможно. Темные и невежественные народы признают лишь грубую силу, а слабых и миролюбивых презирают и готовы безжалостно растоптать. Тут слово брал Киней. Как всегда рассудительный и обстоятельный, он остужал разгоравшиеся было споры. Прежде всего он призывал тех, кто хаживал было к Эпикуру, воздерживаться от неверного толкования наставлений этого великого человека. Ведь Эпикур, говоря об удовольствиях, имеет в виду прежде всего торжество духа, умение сносить все тяготы жизни. Увы, жизнь наша полна невзгод, чрезмерных желаний и разочарований. Но когда настает час праздника, следует в полной мере насладиться им, подобно тому, как усталый путник, отдыхая в заезжем дворе, набирается сил перед тем, как идти дальше.
- Так ты все-таки эпикуреец, Киней? – спрашивал Лох
- Эпикур, для которого единственной целью жизни служит, друзья мои, свобода, свобода высшая, приходящая с пониманием закономерностей мироздания), никого не заставляет быть ярым приверженцем своим, по нему, за каждым человеком следует закрепить право свободного выбора. Да, я многое воспринял из его воззрений, но тем не менее не стал бы называть себя эпикурейцем, я остаюсь самим собой и этим самым оказываю искреннюю признательность свою Садослову,
Послушавшись Кинея люди воздерживались от философических споров. Они предпочли говорить о простых вещах, пить вино и наслаждаться пиром 

  ***
Бесконечная череда празднеств и увеселений не могла не утомить людей, забывших меру и слова поэта:  Сладки потоки вина на шумном пиру,
                Но в яд обратится вино, заменившее воду…
Сиракузская чародейка околдовала Пирра: была она искрометной, непредсказуемой, дико волнующей. Она любила роскошь и наряды, которые меняла несколько раз на дню. Она была неистощима на выдумки и забавы, души не чаяла в различных представлениях, шествиях. Пирра влекла ее легкость, а ее капризы на первых порах вызывали умиление и восторг. Но, отойдя от гуляний и протрезвившись, Пирр понял, что Ланасса чересчур увлекается увеселениями, что попустительство с ней дорого обойдется казне Эпира. Царица в делах государства не разбиралась и не желала разбираться. Да, как полноправная хозяйка, она обошла столицу, город, выстроенный недавно, и осталась довольной. Больше всего ей понравился сад, высаженный ее предшественницей, Антигоной. В этом саду юные тополи и кедры уже вытянулись в рост человека, на них шелестела листва; каменные дорожки плелись затейливыми узорами. На мощеной площадке стояли статуи, доставленные из Египта. Они были установлены на возвышении, их обзору представал весь город. Видя увековеченных в мраморе Антигону и Беренику, Ланасса всегда мрачнела, хмурила брови и уходила, расстроенная. Но однажды, улучив время, когда Пирр отбыл куда-то из столицы, распорядилась убрать статуи, причинявшие ей огорчение. Жрецы, без которых она никуда не ступала ни шагу, провели обряды, чтобы оградить сад от посторонних. 
Царь был обескуражен святотатством Ланассы – теперь низвергнутая хранительница навсегда отвернется от своего детища, и державная резиденция утратит свой счастливый венец. Когда Ланасса, плача и крича, стала противиться его справедливому  намерению возвратить статуи на место, Пирр вдруг прозрел. Облаченная в богатое одеяние царица показалась ему другой, ее лицо, искаженное гневом, лишилось всякой привлекательности и благопристойности; в душу царя закрались сомнения. Он стал бранить себя за то, что сравнивал эту женщину с Биркенною, находя их схожими. Нет, нельзя было поставить рядом Биркенну, капризы которой были, скорее, изысканной любовной игрой, и Ланассу, чьи выходки исходили от зловредного нрава и распущенности. Пирра взбесила глупая ревность жены. Побагровев, он стал кричать в ответ. Титул царицы обязывает тебя быть мудрой! Ты ведешь себя неподобающе! – не сдержался он.
Ланасса, бывшая на сносях, схватилась за голову, затряслась в беззвучном рыдании. Через несколько мгновений царица дико завопила, а всполошившиеся служанки повели ее прочь. Пирр не шевельнулся. Его больше заботило, как установят на пьедестал Беренику и Антигону.

***
Ланасса родила сына, которого назвали Александром. Но особой заботы к ребенку она не проявляла, поручив его придворным кормилицам и нянькам. Пирр остыл к Ланассе, которая закрылась в опочивальне и стала пребывать там в самом дурном расположении духа. Тем временем в Береникиду приехала Авдолеона во главе посланников из Иллирии. С нею был малыш Гелен, ее сопровождал Эврипеон, приведший на службу эпирскому царю новобранцев из своих краев. Царедворцы в отсутствие правителя решили устроить пир, на который явилась и Ланасса в самых богатых нарядах и украшениях. Поначалу она держалась с привычной надменностью, но потом, словно проникшись дружелюбием к Авдолеоне, заговорила с ней. Та, не подозревая ни о чем, подпустила к себе коварную сиракузянку. На следующий день Ланасса опоила Авдолеону медленнодействующим ядом, и иллирийка непременно умерла бы в мучениях, если бы не один кравчий, который вовремя раскрыл замыслы Ланассы. Авдолеоне вовремя дали противоядие, отпоили особыми настойками и вернули к жизни. Царь пришел в неописуемое негодование, ибо несносная Ланасса посмела покуситься не только на Авдолеону, но и на Гелена, его малолетнего сына. Он узнал о коварных намерениях, когда проводил очередные учения с войском, и во весь галоп погнал коней в столицу. Злобная эринния, порождение чудовища, жестокостью своей ты превзошла кровавого деспота-отца! – бранился Пирр, в мыслях расправляясь с женой. Ланасса же заблаговременно отбыла на кораблях на Керкиру, сочтя, что остров, переданный ее отцом Пирру как приданое, теперь, во время их размолвки, должен стать ее вотчиной. Она забрала с собой младенца Александра, все свое золото и богатство, всю прислугу. Сицилийская свита также последовала за ней на Керкиру. Эпиротов с острова изгнали. Быстрота и согласованность действий царицы и ее дворни говорили о том, что заговор зрел давно. Спустя некоторое время Ланасса призвала к себе Деметрия, врага Пирра. Рассчитывать на помощь отца она не могла – тот был убит в следствии заговора в Сиракузах.

***
Раздорами в то время была объята , казалось, вся Ойкумена, за исключением некоторых стран, где власть находилась в руках мужей умных, деятельных и сильных. Диадохи и их наследники, эпигоны, ведомые алчностью и тщеславием, вели меж собой бесконечные войны. Птолемей и Селевк, которым милостивая судьба отдала во владение богатые земли, и которые, казалось бы, должны довольствоваться этим наследством, тем не менее, жаждали большего. Они не забывали о своей родине, Македонии. Они мечтали вернуться в отеческие пределы, но вернуться не как блудные и покаянные дети, покинувшие свой кров, а потом вспомнившие о нем, а как благодетельные покровители, волею которых и Македония и греческие полисы станут окраиной Египта или Сирии. С царствованием Антипатридов в Македонии было покончено. Там трон занял Деметрий. Воцарение Деметрия не вызвало какого-либо противодействия македонян, уставших от смут. Но, жаждавшие покоя, они, наоборот, навсегда расставались с ним. Деметрий был не из таких, кто мог довольствоваться обретенным. Тем более, он не мог смириться с потерей почти всех своих азиатских владений. Так что македонян ждало новое неимоверное напряжение сил.
Деметрий почти сразу вступил в противоборство с извечным своим врагом Лисимахом. Столкновения происходили на границах Македонии и Фракии и в Малой Азии, где Антигонид продолжал цепляться за Эфес, Галикарнас и другие прибрежные города. С Селевком Деметрий воевал из-за Тира, с Птолемеем – из-за городов Кипра. Диадохи, которых упрямое желание Деметрия отобрать в свою пользу соседние владения, казалось, должно было вновь сплотить, держались, наоборот, отчуждённо друг с другомъ.
Простой люд изнывал от тягот воинских повинностей, бесконечных поборов, набегов, кровопролития. Иной город по несколько раз переходил во владения то одного царя, то другого. И каждый раз новый хозяин навязывал свою волю людям.
Эпир всегда считался бедной окраиной Эллады, населенной невежественным народом с грубыми нравами. Но теперь эта страна становилась оплотом мира и покоя, в ней зарождалась и складывалась культура, строились города, развивались ремесла. Пирр питал в душе великие замыслы, мечтая сделать Эпир становым хребтом новой великой державы. Страна оправилась от македонского нашествия. Амбракия, Анакарнания, Этолия, западная Иллирия, часть Фессалии вошли в ее пределы. Полисы с охотой признавали власть Пирра. И не всегда их прельщало одно только могущество царя, которым, как стеной можно было отгородиться от невзгод. Люди открывали городские ворота не завоевателю, а избавителю от смут и беззакония.
Пирр редко прибегал к силе мечей и таранных орудий. Когда царю Эпира понадобился выход к Эгейскому морю, а именно Магнезия, родина его матери, Фтии, он отправил туда Кинея. Киней как никто другой мог красноречием своим, пылом речей своих отворять ворота, он умел выгодно описать происходящее в Эпире, так что жители Магнезийских полисов, соблазненные увещеваниями, согласились войти на тех или иных правах в состав Эпира, сулящего им защиту, покой и процветание.
Благодарный Пирр щедро отблагодарил Кинея. Его страна росла, ширилась, становилась могучей державой! А вдохновленный похвалой Киней отправился на Левкаду, и вскоре и этот остров признал над собой власть Пирра.
Новоявленный македонский царь, Деметрий Полиоркет, и так окруженный со всех сторон недружелюбными соседями, не на шутку встревожился растущей мощью Эпира. Он вынашивал планы повторить поход Александра, у него зрела мысль подойти на огромном флоте к Киликии, высадиться там и двинуться оттуда на Антиохию. Таким образом, он намеревался расправиться с Селевком. Затем наступила бы очередь устранить со  своего пути стариков Птолемея и Лисимаха. Однако он не хотел оставлять за спиной сильного врага, Пирра, а потому решил прежде чем предпринять восточный поход сокрушить Эпир, раздробить его и сделать послушным Македонии.
Приглашение Ланассы стало подходящим поводом для начала боевых действий с Эпиром. Деметрий разделил войско. С одной его половиной он расположился близ Элимии, а другую во главе с Исимавхом отправил на юг, в союзную Эпиру Этолию. План его был прост. Он пройдет с боем Элимию, Молоссию и Хаонию и выйдет к Керкире, где его ждала Ланасса; Исимавх же, разбив эпиротов в Этолии, покончит этим самым с могуществом Пирра и овладеет югом страны.
Пирр не распологал еще такими силами, чтобы с успехом противостоять обеим армиям врага. Посчитав, что юг страны со столицей, Береникидой, богатыми Амбракией, Феспротией и Амфилохией стратегически более важны для него, он решил вначале одолеть Исимавха.
Узнав, что Пирр стянул свои силы на юг, Деметрий быстро двинул свои отряды к Додоне, сломил слабое сопротивление и завладел городом. Его воины опустошили окрестности древней столицы молоссов, осквернили могильные склепы эпиротов. Затем Деметрий отправился к хаонской Фойнике, куда морским путем двинулся его флот.
Тем временем Пирр, передвигаясь не менее стремительно, чем Деметрий, вошел в пределы Этолии, где назревала, по его мнению, главная опасность для Эпира, и обрушился на находившиеся там отряды врага. Скоротечный вечерний бой никому не дал никаких преимуществ. Противники отошли друг от друга на некоторое расстояние и стали дожидаться утра. 

***   
К подножиям холмов на юге Этолии весна приходит рано. Ясное безоблачное небо раскинулось над землей, благодатный солнечный свет заливал зеленеющие склоны. Просторы вокруг Калидона, маленького этолийского городка, упивались животворными лучами, теплом, пьянящим ароматом свежей листвы и первых цветов. Но выстроившиеся друг против друга воители не замечали возрождающейся вокруг жизни. Они угрюмо молчали, ожидая приказа атаковать. Какой-то старый крестьянин, седой, растрепанный, босоногий, невозмутимо продолжал пахать на виду у обеих сторон. Он смотрел прямо перед собой; мальчик лет десяти подгонял волов длинным прутом. Волы, раздраженные присутствием такой толпы людей, фыркали, мотали головами и, озираясь, волокли плуг. Вид одинокого землепашца не охлаждал воинственного пыла, но никто не осмеливался встать на его пути и прервать праведный труд. Пирр спешился, нагнулся и запустил пятерню в бархатно мягкую бороздку. Земля была податлива и жаждала семян. Грустная улыбка на миг коснулась губ Пирра. Пожалуй, эта земля обильно оросится человеческой кровью, прежде чем ее засеют семенами. Пирр помял в пальцах комок земли и распрямился. Воинство трепетно следило за ним – как радетельный хозяин, их царь оказывает почести Прародительнице Земле, заслуживая этим самым милость богов. Пирр сел на коня и обернулся.
Друзья его были собранны.
До сих пор они испытывали себя в боях, которые нельзя было назвать судьбоносными. Они приводили в послушание Эпир, безжалостно искореняли измену, они легко одолевали иллирийских разбойников; отозвавшись на просьбу Александра, брали македонские города, но тогда им не противостояла столь грозная сила, как сейчас… Теперь же Эпир бросил вызов самому Деметрию, грозному сильному царю, которого никогда не оставляла мечта стать хозяином всей Ойкумены. Эпиротов снедала тревога за разоряемый врагами отчий край, но они не могли оставить Этолию и идти на помощь родным селам и городам. Здесь в Этолии, им предстояло отсечь у Деметрия одну из его рук прежде чем идти изгонять врага из родного дома. Пирр возжег в сердцах товарищей справедливую ярость против врага, страх отступил.
На плече одного из гетайров по имени Алексикрат сидел орел с золотым кольцом, запаянным на ноге . Он грозно смотрел по сторонам и готов был взмыть в небо.
Пирр обратил взор на противоположную сторону.
Македоняне стояли тесными рядами. Пирр, вглядываясь в лица супротивников, многих из них узнавал. А как же! Ведь некогда они были заодно, бились плечом к плечу в бурлящих водах на бродах Ипса, отражая напор отрядов Селевка. Вот виден Эвмалк. Багровый шрам пересекает лицо старого воителя – след от удара парфянской махайры. Пирру ясно представился момент того сражения. Парфяне наседают на македонян, валят ударами мечей Проксагора, тому на выручку бросается Эвмалк, но тут же падает, получив удар по лицу. Тогда подоспевшие эпироты спасли попавших в окружение македонян от неминуемой жестокой резни. Помнит ли Эвмалк это? Помнит ли Исимавх, как пиршествуя, пил с ним, с Пирром, из одной чаши, как верно служил ему? Вот он стоит, возвышаясь над сплотившимися вокруг него гетайрами, могучий, звероподобный, с блестящими глазами. Нет, он не помнит о былой дружбе, он жаждет сразиться и, ободряя сподвижников, храбрится и сам. В грозном ожидании застыли фалангиты. Люди, оторванные от семейного очага и мирных трудов. Нет, это совсем не те македоняне, которые, последовав за Александром, покорили полмира. Македония осиротела без своего Героя, неистовый Аресов дух навсегда покинул ее пределы. Страна, очаг бури, потрясшей континенты, обезлюдела, лучшие ее сыны давно облюбовали себе кто сказочный Египет, кто пышноцветную Месопотамию, кто далекую Бактриану. Сейчас же Македонию населяют отнюдь не титаны, а бедные и уставшие от бесконечных раздоров люди.
А что за воители стоят за его спиной? Пирр оглядел свое воинство.
Жадные до побед молоссы и хаоны, отчаянные рубаки иллирийцы и смельчаки этолийцы, акарнане, лучшие пращники и мастера ближнего боя, александрийцы, среди которых много людей македонского корня, да и собственно македоняне, верные Пирру и его боевому духу. Вот Аэроп. Спокойно и бесстрастно озирает он суровые лица соотечественников, с которыми волею прихотливой судьбы ему предстоит сразиться. Вот Алексикрат, Леоннат, Антей и другие македоняне, примкнувшие к Пирру кто еще в Египте, а кто во время его первого похода в Македонию. Большинство из них - уроженцы Орестиды. Алексикрат, как и все, воодушевлен многими добрыми знаками. Он сам подает один из них. Орел, послушный мановению его руки, взлетел в небо. Тут же и македоняне выпустили своего беркута. Хищные птицы сблизились и принялись кружить над полем, а потом с клёкотом набросились друг на друга. Люди, задрав головы, следили за боем птиц.Через некоторое время эпирский орел взял верх, его враг, изрядно потрепанный, полетел прочь.
Эпироты радостно приветствовали победу своего орла. Тот сделал еще несколько кругов и полетел на восток. Увидев, что победитель подал с высоты знак, Пирр увлек воинов в наступление. Исимавх молча дал отмашку.   
Две волны накатили друг на друга, и… яростный Арес вновь правил свой кровавый пир. С леденящим кровь гулом сшиблись щиты, скрестились, высекая искры, мечи. Вначале никакая из сторон не брала верх, но потом македоняне стали теснить эпиротов. Исимавх крушил направо и налево своей страшной палицей. Воины Пирра отхлынули, страшась. Гора павших тел свидетельствовала о грозной мощи одного из самых сильных полководцев Деметрия. Тогда Исимавх вызвал на поединок самого царя Эпира; уверованный в своей несокрушимости, он звал Пирра, обвиняя того в трусости. Пирр услышал дерзкие слова. Желая, чтобы слава Ахиллеса досталась ему по заслугам, он прошел через ряды своих воинов и выступил навстречу Исимавху. Увидев, что теперь ему противостоит искуснейший из бойцов, Исимавх отложил палицу и, взяв копье, метнул во врага. Пирр уклонился и метнул сам. Тот, бахвалясь, отбил копье мечом и ринулся на Пирра. Пирр хладнокровно отвел удар и сошелся в рукопашную. Все вокруг остановились, наблюдая за ходом поединка. Исимавх грозно наскакивал, рассекая мечом воздух, но его противник каждый раз хладнокровно и легко уходил от удара, умело оборонялся, набрасываясь в ответ.  Несколько чувствительных уколов заставили Исимавха быть настороже и не рубить сплеча. У него уже кровоточили бедро и плечо, в то время как Пирр не получил ни одной раны. Стараясь перевести дух, Исимавх напряженно подвигался к сопернику, держа меч в вытянутой руке. Затем набросился и тут же отступил, желая раскачать обманным маневром глухую оборону Пирра. В какой-то мере ему это удалось, поскольку Пирр устремился вперёд и с размаху опустил меч. Исимавх отпрянул в сторону и в свою очередь занес меч обеими руками для сокрушительного удара по голове эпирота. Но тот, воитель опытный и бесстрашный, не отступил, а, наоборот, подался к Исимавху, в последний момент поднял и подставил оружие, погасив тем самым силу удара. Меч Исимавха переломил меч Пирра у основания, сшиб нащечник со шлема и содрал кожу со скулы. Ноги Пирра словно вросли в землю, и чудовищной силы удар заставил его лишь слегка пошатнуться. Но кровь заструилась по лицу царя эпиротов, и взбодренный Исимавх, уверенный, что победа обеспечена, оттолкнул врага, чтобы его удобнее было добить. Пирр же, не выпуская из руки поврежденного оружия, изловчился, перехватил руку элимиота, занесенную для удара, и вонзил обломок в шею Исимавха. Тот грозно выпучил глаза на врага и подался назад. Ноги у гиганта подсеклись, и он, шумно вбирая воздух, рухнул на колени. Пирр спешно подобрал валявшийся неподалеку обломок копья с наконечником, дабы нанести Исимавху смертельный удар. Но македонские гетайры тут же бросились на выручку поверженному полководцу, подхватили его и унесли. Пирр, обратясь к своим, воздел руки верх, и громогласные возгласы стали  приветствием ему и его блистательной победе. Битва повсеместно возобновилась, и, послушные приказам командиров, конные фланги и пешие (запасные отряды) эпиротов бросились на дрогнувших македонян. Иллирийцы и александрийцы после отчаянной рубки смяли фланги противника, и  центр обороны македонян, до этого бившийся стойко, подался назад, боясь оказаться в окружении. Вначале фалангиты собранно пятились, а потом просто бежали, спасаясь от гибели. Пирр вскочил на коня, поскакал по полю, призывая преследуемых к скорейшей сдаче, а преследующих к милости. Но не скоро еще окончилась кровавая жатва. В плен сдалось свыше пяти тысяч македонян, а отряды их союзников, оказывая сопротивление до последнего, были перебиты. Эпироты добились убедительнейшей победы.
Что же сталось с тем мужественным землепашцем, что своим праведным трудом словно пытался образумить людей и отвести кровопролитие? В самом начале битвы ополченцы из Калидона взяли его под защиту, посадили, неразумного, вместе с мальчиком, на арбу и увезли с поля боя.

***
После победы в Этолии Пирр стремительно двинулся на север. Деметрий, с трудом завоевав Фойнику, переправился на подоспевших кораблях на Керкиру, где с привычной пышностью отпраздновал бракосочетание свое с Ланассой. Пирр злился, но флот Эпира был слишком слаб, чтобы предпринять что-либо против Деметрия на море. Зато на суше эпироты чувствовали себя уверенно
Города Эпира были освобождены от захватчиков. Желая отомстить за разорение отчего края, Пирр перешел через Тимфейские переходы и напал на македонские города, верные Деметрию, а Тиреона (с Меноном) он отправил беспокоить набегами фессалийские города, также подвластные Деметрию. Деметрий скоро снялся с якорей и переправился морями в Македонию. Пиррово нашествие было остановлено, эпироты изгнаны к горам. Однако в Эпир Деметрий пробиться не смог. Так и шла война между Эпиром и Македонией несколько лет близ границ, пока цари не заключили шаткое перемирие. Деметрий был порядком утомлен стоянием близ укрепленных перевалов Тимфеи. Проникнуть в Эпир с севера или с юга он не мог: и Иллирия, и Этолия были на стороне Пирра и, окрепшие, также выставили на рубежах прочные заслоны.
Смирившись с тем, что за спиной его останется непокоренный Эпир, сын Антигона решил сосредоточиться на завоевании Азии. Приготовления к походу начались сразу после заключения мира с западным соседом. Вырубались древние леса, и на главных верфях государства— Коринфе, Пирее, Халкиде и Пидне — строилось огромное число кораблей. Одних военных судов Деметрий заложил пятьсот, в том числе и огромные корабли с пятнадцатью и шестнадцатью рядами весел, которые можно было с успехом использовать не только на парадах, но и в бою. Царь Македонии полагал, что уже одним своим количеством его корабли подавят любое сопротивление на море.
Все эти грандиозные подготовления потребовали от Македонии небывалых затрат и усилий. Все трудоспособное население, освобожденное от несения строевой службы, было привлечено на постройку кораблей. Сам Деметрий не покидал доков и забросил прочие государственные дела. Обращения простолюдинов он не рассматривал. Их письма с вопросами и жалобами он с пренебрежением выбрасывал в урну. Однажды одна старая женщина, прошение которой он отказался принимать, сославшись на занятость, крикнула ему:
- Если у тебя нет времени разбираться в нуждах простых македонян, перестань быть царем!
В самом деле, народ устал от выходок своего царя, от вычурности его поведения. Македонян оскорбляли уже излишества Деметрия. Их тяготило его стремление увлечь воинов в Азию и пройтись по стопам Александра. зачем? – задавались вопросы. – Александр (двинулся) на Азию в силу сложившихся обстоятельств, он не мог действовать иначе, - говорили люди, - а что Деметрий? Он пренебрегает заботами простолюдинов, он не ценит жизней, и только беспримерное тщеславие владеет им, он хочет увековечить свое имя, а что станется с Македонией после всех войн, в которые он ее вовлекает – его нисколько не волнует!
Тем не менее Деметрий завершил приготовления и начал войну с Лисимахом. Сам царь высадился в Азии и вступил в борьбу с Лисимаховым сыном Агафоклом, а его полководцы во главе с его сыном Антигоном перешли Аксий и вторглись во Фракию.
Намерения Деметрия по очереди разделаться с диадохами встревожили последних. Они сочли Пирра способным спасти их от беды, послали к нему вестников с письмами, в которых призывали царя Эпира не упускать удобного случая и ударить в спину Деметрия. Скоро Деметрий развяжет себе руки, и как бы молоссам вновь не пришлось оставлять на  поругание врагу святилища и могилы отцов, - так писал приемному сыну престарелый Птолемей. Пирр не мог не отозваться. С одной стороны, он не хотел показаться неблагодарным и робким, с другой – он желал избавить себя и страну от столь тягостного неспокойного соседства с Антигонидом.
Эпирское войско вновь ступило на знакомую им тропу войны и подошло к перевалам Тимфеи. Пирра одолевали сомнения, но после того, как в ночь перед выступлением ему приснился Александр Великий, зовущий его в Македонию и обещающий помочь в деле, он необыкновенно воодушевился. Он поверил в свои силы и смело вошёл в пределы Македонии, неудержимо и стремительно прошел до крупного города Бероя, что стоял на восточном склоне Бермия, занял город и остановился там. Тиреон, Конон, Иолай, Аэроп привели в подчинение эпиротам многие города, но добраться до Пеллы и Эг не успели – их опередил перешедший в наступление Лисимах.
Полководцы Деметрия, зажатые с двух сторон, растерянные, тревожные за своих павших духом воинов и ополченцев, не знали, на кого идти. Но потом решили обратить войска и сражаться с Пирром, полагая, что настроить подчиненных против чужеземцев-эпиротов будет куда легче, чем против единоплеменников Лисимаха. Македоняне встали лагерем близ Берои, но в бой вступать не торопились. И Пирр, никогда не отличавшийся жаждой к ненужному кровопролитию, решил добыть победу не силой оружия, а силой убеждения, благо под его начальством были многие, кто умел говорить красноречиво и находчиво и кто не боялся идти в лагерь македонян с тем, чтобы склонить их на свою сторону. Посланцы Пирра, представляясь кто сотенным командиром, кто – простым крестьянином, растворялись в лагере Деметрия. Они восхваляли царя Эпира. Пирр – знаменитый, непобедимый в сражениях и в то же время милостивый и благосклонный к тем, кто оказался под его властью, говорили они. Пирр – радетельный хозяин, мудрый правитель, видящий благо государства в достатке народа и избавлении от войн. Пирр – друг простого народа. Пирр – истинный преемник Александра в землях Македонии! Настало время избавиться от жестокости Деметрия, чья алчность не знает границ. Эти речи были приняты в сердцах македонян, которые, узнав пароль, переходили в лагерь эпиротов. Там они искали и высматривали Пирра. Занятый делами, Пирр сидел в окружении советников. Он был без шлема, но когда узнал, что македоняне сотнями переходят к нему, решил предстать перед ними во всем своем царском обличье. Он сбрил бороду, которую всегда носил до окончания боевых действий, и которая старила его. Он надел шлем с султаном, увенчав его дубовыми ветками, облачился в парадные доспехи, накинул пурпурный плащ. Ему подвели коня, и Пирр в окружении гетайров, сиятельный, похожий на Александра, двинулся на лагерь македонян, в котором было безначалие, и занял его без боя.
Так Пирр стал правителем Македонии. Чтобы избежать столкновений с Лисимахом, он уступил ему часть страны – Мигдонию , но стычки и недоразумения продолжались до тех пор, пока стороны не установили четкую границу между своими владениями.   
В это же время разрешился спор с Ланассой из-за Керкиры. Как уже говорилось, Эпир не располагал сильным флотом. На выручку Пирру пришли тарентийцы. Тарент ненавидел Агафокла и всё связанное с ним, к тому же этот город был заинтересован в торговых связях с богатеющим Эпиром. Ста пятидесяти транспортных и ста боевых судов оказалось достаточно, чтобы осуществить переправу отрядов Аттегриона с одного берега пролива на другой. Надменная Ланасса между тем ждала коленопреклоненного Пирра, смиренно зовущего вернуться. Однако Пирр и не думал любезничать с бывшей супругой. Он предписал Аттегриону прибегнуть к силе. На острове помимо собственно керкирян и оставленных Деметрием наемников находились бывалые вояки Агафокла – сиракузяне, которых нельзя было не опасаться. Ведь вся Эллада знала об их умении воевать. Тем не менее Аттегрион быстро овладел островом, загнав упорно сопротивлявшихся сиракузян на юг, в Левкампию, в дворцовую твердыню, куда укрылась и сама Ланасса.  Аттегрион предложил Ланассе сдаться. Та, подбадриваемая комендантом, ответила отказом. Пять тысяч эпиротов и три тысячи союзных им тарентийцев приступили к осаде.
Осажденные не смогли долго противостоять. Запасы еды и пресной воды в крепости оказались весьма скудны. Обессиленные от голода, измотанные постоянной тревогой, осажденные еле держались на ногах, но продолжали отвечать отказом, надеясь на подмогу из Сицилии. Тогда Аттегрион бросил воинов на решающий штурм. Эпироты и тарентийцы по сотням лестниц взобрались на стены, скидывая оттуда  защитников. Переходы, полы и ступени крепости покрылись телами павших, обагрились кровью. Закопченные от огня и дыма зажигательных смесей стены огласились криками борьбы. Вскоре Аттегрион решительным натиском преодолел последний рубеж обороны. Он ворвался в покои Ланассы, куда под его напором отступил комендант Брахис с кучкой упрямцев, продолжавших сопротивление. Брахиса закололи на глазах Ланассы, и несчастная отступница, бледная от страха и недомогания, взмолилась о пощаде. Аттегриону было приказано не чинить вреда царице. Он обошелся с Ланассой почтительно и, выделив пленнице охрану, препроводил ее в Береникиду. Укрощенная Ланасса безропотно вернулась в столичный дворец, но Пирр еще долго не приезжал к ней – он был занят делами в Македонии. Собравшись, наконец, домой, Пирр распорядился, забрав у Ланассы малолетнего Александра, самую её сослать в Онхесм ,а потом в Бутрот. Бывшая резиденция хаонских вождей казалась померкнувшей, заброшенной и пришедшей в запустение, но царь Эпира и Македонии посчитал это место подходящим для изгнанницы. Яркая, вызывающая красота царицы сошла с ее лица, когда она узнала о решении своего супруга. Она была обречена на одиночество и медленное увядание в угрюмых стенах покинутого дворца… Но дальновидный Пирр, который не желал терять лица перед сиракузянами – будущими своими поданными – не лишил опальную жену всех царских почестей. При ней остались ее слуги, повара; ее покой охраняла сотня стражников, которым помимо всего прочего было строго указано не выпускать царицу за пределы дворца и не допускать ее свиданий с кем бы то ни было со стороны. Ланассу лишили свободы, а это было для нее, привыкшей к яркой жизни, невыносимым испытанием.
Пробыв в Береникиде несколько дней,  Пирр снова поспешил по делам на восток. Ему предстояло пройти с сильными отрядами через Этолию, Фокиду и Беотию в Аттику, откуда следовало изгнать Деметриева сына Антигона, даровать полисам свободу, и этим самым возвеличить и лично себя, и Эпир в глазах всей Эллады. По пути царя настигло письмо Ланассы. Царь нахмурил брови, но взял свиток из руки оробевшего гонца.
« Прости меня, Пирр, - писала Ланасса, - прости меня, неразумную, пожелавшую, чтобы ты принадлежал одной только мне. Я не хотела делить тебя ни с кем, всеми моими капризами двигали ревность и желание зажечь в тебе безмерную страсть к себе. Но Солнце не может дарить свое тепло лишь одному цветку в своем Саду, я поняла это слишком поздно. Теперь этот цветок заключен в темницу; лишенный божественного света, он чахнет и чует скорую свою погибель. Я не пеняю на свою судьбу: вероятно, боги посчитали, что чересчур ублажали меня раньше – ведь с детства я привыкла к богатству, к тому, что любые мои прихоти незамедлительно исполнялись, к всеобщему обожанию, которое воспринимала как должное. Теперь я лишена этого – что ж, все мы, смертные, лишь игрушки в руках всевышних сил. Но в твоей воле и в твоей силе будет оказать мне последнюю милость – озарить меня своим светом хоть на самый короткий миг. Пирр, молю тебя, посети меня, поговори со мной, и я отойду в Подземелье мёртвых с легкой душой.   
Ты можешь отказать мне, Пирр, но…»
Внезапный порыв ветра выхватил из руки Пирра письмо и унес в сторону. Царь засмеялся. Его веселые сподвижники также с улыбкой смотрели, как Гермес, шаловливый баловень Олимпа, играет посланием Ланассы. Гонец с плохо скрываемым изумлением оглядел Пирра и его спутников. Царь обратился к нему:
- Как тебя зовут, воин?
- Евкратис, мой повелитель.
- Евкратис, друг мой, ты оставил свой пост.
- Я выполнил просьбу царицы.
- Ты должен выполнять приказы, а не просьбы, воин.
- Прости его, царь, он молод и наивен, - вмешался Аттегрион.
Пирр улыбнулся.
- И отважен, я полагаю, раз дослужился до сотника. Но впредь не бери на себя слишком многого. Делай лишь то, что тебе велено. Скачи же назад, в Бутрот, Евкратис, и оберегай вверенное тебе, более не покидая поста!
- Слушаюсь, мой повелитель, - Евкратис преклонил голову, но Пирр уже не смотрел на него. Царь и его приближенные пустили коней вскачь и устремились к границе Этолии. 
Евкратис поехал в другую сторону и остановился. Он огляделся и, свесившись с коня, подобрал письмо. Перед глазами мелькнули строки:
«… ты можешь отказать мне, Пирр, но и тогда в моем сердце не угаснет любовь к тебе. Я буду молить богов, чтобы они ниспослали тебе удачу во всех твоих начинаниях.»
« Каменное сердце у нашего царя, - подумал Евкратис, - получи я такое письмо…» - тут молодой воин испугался собственных мыслей и, убрав свиток, пришпорил коня.

***
Евкратис остановился и огляделся. Какое унылое зрелище представлял собой дворцовый сад в Бутроте ! Запущенный, дикий, он зарастал густыми чащобами, травами, укрывал побегами кустов беседки; камни дорожек заносились землей. Города как люди. Как и люди, они рождаются, растут, достигают расцвета… а потом неотвратимо стареют. Подтачивают их здоровье различные невзгоды: набеги врагов, пожары, землетрясения, неурожаи. Древние камни темнеют, покрываются лишайником, стихает людской говор на улицах, пустеют дома и площади. Жизнь, некогда бурлившая, бившая через край, безвозвратно уходит, чтобы возродится где-то на другом месте… а оставленные камни, немые свидетели былого величия, год за годом погружаются в сырую землю.
Дворец в Бутроте пустовал с того времени, как главная стоянка хаонских правителей перебралась в Онхесм. Возле святилищ и склепов жрецы несколько раз в году проводили обряды и богослужения, но в остальное время во дворце царили безлюдье и гнетущая тишина. И вот в этих сумеречных, лишенных не только ухода, но и самого человеческого пребывания чертогах поселили Ланассу. Она походила больше на тень, чем на живого человека. Подчиненные Евкратиса изнывали от безделья, но сам сотник добросовестно выполнял поручение, стерёг знатную изгнанницу, которая, впрочем, и не помышляла о побеге.
Евкратис зашагал к пруду, где белели лилии. Неподвижная вода отразила юное лицо и выражение глаз, их сверкание могло быть отблеском клонящегося к закату солнца, но могло говорить и о каком-то потаенном чувстве… Евкратис оторвался от своего отражения и посмотрел на Ланассу. Она сидела на скамье, обратив лицо к морю и глядя на очертания виднеющейся вдали Керкиры.  Подошва прибрежного холма уступами спускалась к плещущим темным водам Адриатики. Безучастными глазами пленница следила за полетом чайки. О превратности человеческой судьбы! Еще вчера она была владычицей, всеми почитаемой, обожествляемой, купавшейся в  роскоши, а сегодня она отверженница, забытая, одинокая… дни ее проходили однообразно. Если позволяла погода, она днями прогуливалась, а чаще сидела в саду. Служанки готовили еду, кормили, ходили за ней, но развлекать и не пробовали – потому как и сами были всегда угрюмы и малоподвижны.   
Евкратис подошел к Ланассе. Царица по-прежнему одевалась богато. Платок на голове, обвязанный лентой, белая хламида с золотой каймой, роскошная аподезма – пояс, которым перевязывали талию поверх хламиды. Но и такое одеяние не могло придать оживления образу пленницы. Она была бледна и тонка. Необычное волнение охватило молодого воина. Его ни на миг не покидали мысли о Ланассе, а ночами он не мог сомкнуть глаз, предаваясь дерзким грезам. Он понял, что безнадежно влюбился, потерял голову и готов на все ради нее. Что помутило его разум?
- Царица, я помогу тебе бежать! – вполголоса воскликнул он.
Ланасса, ничуть не оживившаяся, обернулась к воину. Взгляд ее был безмятежен. 
- Благодарю тебя, о Евкратис, но я не хочу никуда.
- В гавани стоит одно александрийское судно, - продолжал Евкратис, - можно подкупить этих торговцев, жадных до золота, и уплыть в Александрию! Там ты найдешь убежище у Птолемея, милостивого ко всем просящим; к тому же там тебя ждет свояченица Теоксена! Решайся же, о царица! Я не могу более видеть, как попирают твое величество! Если потребуется, я пойду с тобой. Охранников  же можно не опасаться, они беспечны и забыли порядок!
- Мой храбрый Евкратис! Царь поселил меня в этом дворце, и я не покину его. Ни в Александрии, ни в Сиракузах, нигде я не обрету себе утешения. Только милость царя способна вернуть меня к жизни.
Евкратис поник головой и, сокрушенный, отошел. 
Ночью Ланасса долго размышляла о словах сотника. Она вдруг пожалела об отказе. Зачем она хранит в себе ненужную гордыню? Она ждет признания Пирра, который оценит ее стойкость, проникнется уважением, воспылает прежней любовью, и, покаянный, приедет к ней, чтобы вернуть ее себе. Но тщетны ее ожидания, никогда ей больше не быть любимой Пирром! А рядом пылает признательное сердце. Евкратис… Конечно, не чета ей, но чем не витязь? Ведь в Александрии способен выдвинуться любой, там не смотрят на происхождение. Так зачем же она изнуряет себя, терзается сомнениями? Она взволнованно заходила по спальне. Бежать, бежать! Броситься на шею Евкратиса и вместе с ним вырваться на свободу!
С нетерпением она стала ожидать утра, чтобы увидеться с Евкратисом.
Забрезжил рассвет. Ларисса увидела стражников на тропинке и оторопела… это были иллирийцы, которыми командовал низкорослый, плотный бородач, дикий и угрюмый. Где же Евкратис, где ее чуткий поклонник? Внезапная догадка осенила ее. Она бессмысленно следила, как иллирийцев расставляют по постам. Отчаяние охватило ею. Ломая руки, всхлипывая, она отошла от окна, упала на ложе, зарыдала, мелко вздрагивая плечами.
 
Глава 21. Крушение последних титанов. 
Эллада не обретала покоя. Едва закрепившись в Македонии, Пирр привел армию в Фессалию. Там он искал встречи с Антигоном. Но тот отсиживался за стенами приморских городов. В это время его отец Деметрий искал себе счастья в Азии. Лисимах и Селевк искусными тактическими передвижениями стали изматывать Деметрия, и тот увяз в Киликии.
Так и не сумев выманить юного, но осмотрительного Антигона на чистое поле, Пирр прошел через Беотию в Аттику. Там он всячески выказывал местному населению свои дружеские, союзнические намерения. В Афины вошел лишь небольшой отряд, составленный из лучших воителей и друзей царя. Народ  встречал эпиротов с восторгом: Афины в очередной раз оказались под обаянием идеи восстановления греческой свободы. Уважительное, осторожное поведение Пирра казалось им признаком наступления золотых времен. Молосского царя пригласили на Акрополь. Там он принес жертвы богине Палладе, и в тот же день, сойдя вниз, объявил афинянам, что доволен их расположением. Он добавил, что оставляет великий город свободным и призвал не впускать в него никого из царей. Совершив такое благодеяние, Пирр поспешил на север, где бряцал оружием Лисимах, превратившийся из союзника во врага.
Старик неожиданно напал на эпиротов и обложил лагерь Пирра под Эгами. Фракиец перекрыл все дороги, отбил обозы с продовольствием. Поначалу македонские отряды, служившие Пирру, хранили верность присяге. Тогда самым знатным из его сторонников были направлены из лагеря Лисимаха письма с предложениями оставить эпирского выскочку, чьи предки были подвластны македонянам, и перейти на сторону Лисимаха. Царь Фракии особенно упирал на то, что он и по крови является их сородичем, и к тому же принадлежал к ближайшим друзьям великого Александра. Тогда многие македоняне стали покидать Пирра. Никогда до этого Пирру и его воинству не приходилось оказываться в таком сложном положении. Пирр досадовал на себя: он позволил обойти себя старику Лисимаху. Голод – самый лютый и беспощадный из врагов – уже начал подрывать силу и дух его воинов, а конные фракийцы то и дело гарцевали под самым лагерем, громко бранились и вызывали эпиротов на бой. Бесславная гибель замаячила перед Пирром, но боги смилостивились, откликнулись на его воззвания. Неурядицы в семье Лисимаха спасли Пирра. Прибывший из Азии Агафокл, полагавший, что вызван отцом для получения награды за удачную войну с Деметрием, был неожиданно схвачен стражниками и заключен в тюрьму в Лисимахии. В войске Лисимаха начались брожения, этим воспользовался Пирр. Он подкупил фракийцев и ушел из-под Эг с эпиротами, этолийцами, тавлантиями и верными ему македонянами. Не задерживаясь нигде, Пирр увел свое войско в Эпир. Голод заставил забить многих коней и съесть их, и изможденные воины вступили в спасительные пределы пешими и оборванными.
Пирр получил хороший урок. Но он не пал духом; неудача заставила его с новыми силами взяться за обучение войска. Он старался сделать его совершеннейшим по (устройству), лучшим по тактике и вооружению. Несмотря на потерю Македонии, владения Пирра оставались все еще обширны и занимали все западное побережье материковой Греции и большинство земель Фессалии.
***
Между тем диадохи, управившись с неугомонным Деметрием ( Он был взят в плен сирийцами) предсказуемо вступили в противоборство друг с другом. У Селевка обнаружилось больше силы – он стал теснить ослабевшего от внутренних раздоров Лисимаха. Так что же послужило причиной размолвки среди родных людей в правящей семье? 
Началось всё с того, что старший сын Птолемея Сотера Птолемей по прозвищу Керавн, что значит Перун или Громовая Молния был лишен у себя на родине права первородства. Его вспыльчивый неукротимый нрав стал в тягость отцу, который, любя Беренику, во всем следовал ее советам. Керавн, боясь преследований, покинул Александрию и направился в Малую Азию, к Лисимахову сыну Агафоклу, женатому на его родной сестре Лисандре. Здесь следует заметить, что женой Агафокла Лисандра стала после смерти своего первого мужа, Александра, сына Кассандра, убитого Деметрием. Агафокл принял родственника тепло и тут же принял в ряды ближайших своих друзей.
При дворе фракийского басилевса было не все безоблачно. Несколькими годами ранее Лисимах убил своего зятя Антипатра, также Кассандрова сына, а дочь свою Евридику бросил в темницу. Затем Лисимах женился в третий раз, взяв в жены Арсиною, дочь Птолемея и Береники. В отличие от старшей своей сестры Антигоны Арсиноя была особой своекорыстной, завистливой и злокозненной. Увидев прибывшего как-то раз в отцовский дворец Агафокла, она влюбилась в него. Он покорил ее своей мужественной красотой, умом и обоянием молодости. Но царевич отверг ее тайные признания, поскольку верен был Лисандре, и тогда Арсиноя возненавидела его. Она стала настраивать своего мужа, престарелого Лисимаха, против Агафокла. Старик до поры до времени не принимал всерьез наговоры Арсинои, пока та не родила ему сына. Рождение нового наследника и не прекращающиеся происки Арсинои побудили Лисимаха отказаться от завещания власти Агафоклу. Слабеющий и телом, и умом монарх стал завидовать славе собственного сына. Прежняя привязанность к Агафоклу сменилась раздражением и злобой. Однажды, когда Лисимах с полководцами готовился разделаться с попавшим в ловушку Пирром, к нему прибыл из Азии Керавн. Человек, лишенный каких-либо благодетелей, коварный, лживый, он, купленный Арсиноей донес на Агафокла, сказав, что тот давно жаждет занять престол и изрядно уже утомился, ожидая смерти отца. Лисимах был потрясен этим ложным сообщением. Забыв об эпиротах, он решил устранить измену в своем доме и вызвал сына.
Агафокл, отстоявший владения отца от Деметрия и в нескольких битвах обративший пришельца в бегство, с воодушевлением отозвался на зов  отца. Он, конечно, ожидал заслуженных почестей от царя, но вместо этого угодил в темницу, где в одном из каменных мешков через некоторое время был задушен Керавном. Вдова Агафокла, Лисандра, бежала с детьми к Селевку Никатору и приложила все возможные усилия к тому, чтобы побудить того начать войну с Лисимахом. Царь почти всей Азии понял, что может вмешаться не только во фракийские, но и в египетские дела. При его дворе царило воодушевление: сирийская армия имела возможность последовательно покончить с двумя оставшимися соперниками, в худшем случае низведя их до положения вассалов, в лучшем же — восстановив державу Александра в прежних границах. Решено было начать с Лисимаха.
Фракийский государь собрал в Македонии армию, с которой переправился в Азию, и в первую очередь попытался восстановить власть над отложившимися провинциями. Но он даже не добрался до восточных границ своей державы. Отряды Селевка наступали быстро и решительно, сирийского царя еще более воодушевляло пришедшее как раз в начале (предприятия) известие о смерти старого Птолемея. Птолемей Второй, которого нельзя было назвать воинственным, едва ли рискнул бы в самом начале своего правления ввязаться в спор последних соратников Александра.
Решающее сражение между диадохами произошло близ Курупедии Фригийской. Оно началось с поединка предводителей. На глазах приготовившихся к бою воинов вперед величаво выступили два могучих старца.
Неспешно приблизившись, они остановились и холодно уставились друг на друга. Каждый из них в тот миг вспомнил прошедшее. Им вспомнилось детство, когда, впервые встретившись в царской палестре, они задели друг друга плечами и тут же сцепились. Рыжеволосый, веснушчатый, загорелый, плотно сбитый Лисимах, задиристый, непоседливый, злоречивый, уроженец Пеллы, гордившийся этим и дразнивший всех приезжих, и бледнолицый, худощавый, долговязый Селевк, приехавший с окраины Македонии, усидчивый, прилежный в учебе, немногословный и на вид тихий, но способный при надобности дать сдачу. Вмиг их окружила, громко подстрекая, ребятня, а впереди них встал светлоокий, с горделивой осанкой предводитель, ожидая, кто одолеет в потасовке. Лисимах по привычке бросился в ноги, а Селевк обхватил его сверху длинными жилистыми руками. Не устояв, мальчики упали. Они бились долго, упрямо, жестоко, не разнимая объятий, нанося при случае удары руками и локтями, кусая друг друга, бросаясь в глаза песком палестры, плюясь, бранясь, пока наставники не разняли их…
Так они то дрались от избытка жизни, то дружили и не раз выручали друг друга из беды во время столкновений с врагами…
Те дни, дни весны жизни, давно канули в вечность, пролетели годы, десятилетия, промчался век… Яркие цвета давно сошли с них, стоят они, тусклые, серые, угрюмые, забывшие прежнее боевое товарищество и дружбу, но помнящие обиды. Селевк еще раз искоса оглядел давнего товарища своего, нарочито отстранил и уронил щит, снял шлем, пренебрежительно отбросил его в сторону, неспешно поправил рукой длинные седые волосы, ниспадавшие до плеч. То же сделал и Лисимах. Он избавился от шлема, от щита, провел рукой по волосам, таким же длинным и седым. В блекло-голубых глазах Фракийца сияла насмешка. Осунувшееся лицо было бледно, на нем виднелись шрамы, глубокими бороздами тянувшиеся от виска  до подбородка. Уголок левого глаза, близ которого пролегал один из рубцов, был опущен вниз, оттого взгляд Лисимаха был невыносимо жутким и угрожающим. Но это не страшило Селевка. Он был спокоен.
- Из Александровой дружины мы одни остались с тобой , - изрек Селевк. Голос его был черств.
- Пусть же лишь одному из двоих доведется пережить приятеля своего хотя бы на несколько месяцев! – ответил, холодно блеснув очами Лисимах.
- Ты прав, друг мой Лисимах! Сегодня наконец-то должен разрешиться спор за Ойкумену, которая оказалась столь тесной для нас, друзей Александра!
- Столько слов, дружище Селевк, будто не на поединок мы вышли, а встретились на весёлом приятельском пиру! Готовься же к бою – они стоят вокруг и ждут. Они готовы принять в свои ряды одного из нас!
Старики взялись за рукояти мечей, отступили на шаг, заглянули друг другу в глаза и ринулись в бой. Вначале поединок был равен. Лисимах и Селевк не щадя сил обрушивали друг на друга тяжелые удары мечами и ими же отбивались. Звонкий металл обильно высекал искры. Через некоторое время Лисимах, на самочувствии которого не могли не сказаться излишества прежних лет, неисчислимые раны, болезни, тревоги, душевные метания последних месяцев, стал сдавать. Он тяжело задышал, руки его с превеликим трудом поднимали меч, а одеревеневшие ноги не слушались воле хозяина. Внутри у старика нарастал, отнимая последние силы, тошнотворный комок страха. Селевк, уставший, но не настолько, как соперник его, продолжал наседать. И вот он обманным движением вывел Лисимаха из равновесия, которого нерасчетливый широкий замах тяжелым мечом увлек вперед чуть дальше положенного. Фракиец не успел отмахнуться от ответного выпада - меч Селевка насквозь пробил его… Лисимах обнял своего убийцу за плечи, пламенно заглянул ему в холодные глаза:
- Прощай, Селевк… - изрек, хрипя и оседая Лисимах, - жду тебя в Элизийских садах, в кругу друзей наших… ты уж… не …задерживайся… здесь…
Селевк пытался извлечь меч, но Лисимах в предсмертных судорогах ухватился за рукоять оружия , пронзившего его, и упал. 
Победа Селевка в поединке позволила его армии одержать быструю, убедительную победу без обильного кровопролития. Лишь самые верные Лисимахову дому воины оказали сопротивление сирийцам и были уничтожены, остальные предпочли сдаться в плен. В их числе оказался Керавн.
Селевк на всякий случай оставил его при себе. Победа над Лисимахом, казалось, омолодила его, придала новые силы. Теперь он вернется в родной дом, Македонию, победителем, хозяином обширных земель, завоеванных некогда Александром! Боги! Сколько же лет прошло, как он покинул отчий свой край? Теперь из диадохов он один остался в живых, значит, небесами именно ему уготована честь наследовать александрово достояние! Он выиграл эту кровавую гонку, он, избавившийся от прочих соискателей славы, один взойдет на вершину! много поверженных устилают этот путь… присыпает их, павших в бою, отравленных, заморенных, песок забвения ; лишь немногих выкосили болезни и старость. Он один… Нет соперников. Молодые наглецы, ввязавшиеся в борьбу, не в счет. Никто не встанет у него на пути: ни Пирр, ни Антигон, ни братья Птолемеи…
Селевк мерил шагами пристань Абидоса. Поглядывал по сторонам. Шла погрузка боевого снаряжения на баржи. Воины поднимались по сходням на корабли. Между воинами деловито сновали командиры, отдавали приказания, советовали, поторапливали, грозились прутьями… Селевк остановил взгляд на Керавне, тот, казалось, был усерднее прочих, с радостью брался за любые поручения.
Кого же из братьев будет выгоднее оставить во власти в Египте? – размышлял Селевк. – Нет сомнений:  Египет подчинится его воле. Он вывезет оттуда тело Александра и перезахоронит в Эгах. Так он отведет беду от Македонии. Ведь поверье гласит: последним пристанищем Македонских властителей должны служить Эги, иначе оскудеет и выродится страна.
Войска готовились к переправе через Геллеспонт. От нетерпения Селевк ускорял шаг; от него не отставал казавшийся беззаветно преданным ему Птолемей Керавн, готовый выполнять любые поручения.  Только никто из многочисленной свиты царя не замечал, как недобро поглядывал порой Керавн на своего покровителя…

***
Пирр же в это время предусмотрительно решил переждать смуту на востоке, не вмешиваться до тех пор, пока соперники порядком не обескровят друг друга. Он занялся укреплением уже занятых рубежей, чтобы с них можно было совершить бросок в любом направлении.

Глава 22. Тучи над Тарентом
Сопровождаемый рабом – проворным нумидийцем - Метон побрел наверх от доков. У него не было срочных дел на пристани, но влекомый желанием ощутить бурлящую жизнь, толкотню, суету предприимчивых торгашей, услышать разноголосый гомон, столь привычный и приятный для уха, он обошел склады. Вокруг сновали носильщики, согбенно несущие на себе мешки, безропотно семенили ослы, крохотные под огромными тюками, подозрительно оглядывали вокруг строгие таможенники с цепкими глазами. Две черные пантеры рычали в клетках, рядом стояли ящики  с утварью из Александрии, а от пряностей, доставленных из Карфагена, исходил густой, щекочущий ноздри, запах. Суда, прибывшие с берегов Галлии, Иберии, Африки  с разнообразным товаром на борту, разгружались. В ремонтных доках латали пробоины, заменяли сломанные весла и прохудившиеся якорные цепи. Под присмотром свирепых надсмотрщиков гребцы, потирая конечности, жадно налегали на баланду. Бесконечной вереницей бегали носильщики с корзинами и мешками на плечах, толкаясь, спотыкаясь, ругаясь и подбадривая друг друга. Управляющие и их хозяева-негоцианты, товарищи и соперники в непростом торговом ремесле, при виде Метона почтительно кланялись, приветствуя – ведь он был помимо всего прочего почетным старейшиной Собрания. Правда, он отошел от общественных дел, утомленный бесконечными размолвками и спорами в Совете. Метон задерживался ненадолго возле каждого из встречных знакомых, с кем-то перекидывался парой слов, а с кем-то и поболее. Цены, пошлины, спрос – эти обычные темы перемежались с животрепещущими новостями о событиях последних дней. Кто-то смеялся, кто-то кривился в вульгарной улыбке, но Метону от всех этих рассказов становилось не по себе. Стараясь хоть на какое-то время забыть о них, старик направился вдоль мола, а потом свернул к виадуку, за которым витая лестница с перилами круто вела верх по обрывистым уступам. По пути  он то и дело останавливался, оглядывался на богатую гавань, прислушивался ко все утихающим голосам. Иногда Метон любовался лестницей, по которой он поднимался. Ведь это сооружение было его детищем. Прочные трапы были перекинуты над провалами, соединяли площадки, огороженные цепями. Тарентийцы, особенно молодые, любили проводить здесь время. Переведя дух, старик продолжал путь. Нумидиец Огаа, бойкий и сметливый, держа в руках небольшой сосуд с вином и рог, не отставал. По-гречески раб говорил плохо, что не мешало ему много и бестолково болтать. Правда, сейчас Огаа, стараясь угодить безмолвной задумчивости хозяина, старался молчать.
Метон оглядел лазурную водную ширь. В малом море, охваченном с трех сторон берегами Италии, было много кораблей. Белея парусами, вспенивая возле бортов и за кормой воду, суда шли в разных направлениях: одни только причаливали, другие, наоборот, покидали берега Тарента. Со дня на день на горизонте должен появиться его, Метона, головной корабль, ведомый Дорелактом. Три корабля: один с рудой из Иберии, другой с лесом из Массилии, третий – с зерном из Агригента – соберутся в (условленном месте) у берегов Сицилии и поплывут домой. Метон спокоен за Дорелакта – этот кормчий честный человек, не говорит много, но каждое его слово веско и надежно.
Метон еще раз окинул взглядом гавань. Она кишела людьми, а в стороне от этого копошения сиротливо темнели жалкие остовы римских кораблей, разгромленных и сожженных дикой тарентийской чернью. Оголтелые истязатели! На этих кораблях римские моряки преследовали иллирийских пиратов, и после жестокой битвы нуждались в лечении, припасах и пресной воде. Они искали в Таренте если не поддержки, то хотя бы достойного приема – ведь они, римляне, искореняли общее для всех мирных побережий зло – пиратство! Разбойники на море давно чувствуют себя хозяевами обширных вод. Лютые убийцы и грабители, они отвергают законы, не уважают божеских и человеческих установлений. Они не признают иной власти, кроме власти своих главарей. Кто бы ни попался им в руки – богач или бедняк, со всяким они поступают жестоко. Каково торговцу, оказавшемуся в их плену! Допустим, долгие годы он копит деньги, откладывая по монете, влезает в долги, снаряжает на свой страх корабль и… встречает на своем пути пиратов! Бедняга теряет свой корабль, товары, свободу, а иной раз и жизнь. Его заложенные дети оказываются в рабстве, из которого труден исход…
Римляне – непримиримые враги пиратов, и было бы хорошо, сплотившись с ними, разгромить, наконец, общего врага. Но нет! Тарентийцам лучше терпеть на морях пиратов, чем римлян! Желая воспрепятствовать высадке непрошеных гостей, завсегдатаи пристани, вооружившись кто чем, устремились к приставшим кораблям. И хоть моряки и возгласами, и знаками давали знать, что не имеют враждебных намерений, толпа обрушилась на них и жестоко избила. Погромщики волокли несчастных по земле, затаптывали, топили, разъяренные сопротивлением, крушили и жгли.
А что случилось третьего дня!
Римляне отправили послов, знатных и уважаемых, дабы уладить недоразумение, заключить столь необходимые соглашения как по части военной, так и по части торговой, но городские власти вновь самоустранились, дав черни изъявлять волю Тарента! Метон сокрушенно сжал виски, а чуткий Огаа тут же налил в рог вина. Метон признательно кивнул, взял протянутый ему изящный рог и отхлебнул.
Сенаторы чинно ступили на пристань, охраняемые небольшим числом тарентийских воинов. Толпа тут же насела на оцепление. Брань и насмешки обрушились на римлян. Чопорная невозмутимость на лицах пришельцев показалась тарентийцам вызывающе неучтивой. Охранение с трудом справилось с напором толпы, и римляне смогли добраться до здания Собраний.
В Собрании главный римский переговорщик Постумий Мегелл обратился с речью к отцам города, но и там его продолжали освистывать и поносить. Римлянам кричали, что они варвары и недостойны выступать перед эллинами. Некий Филонид прилюдно помочился на край тоги Постумия, когда тот шел к выходу. В ответ на это римлянин мрачно пообещал, что сохранит пятно на тоге как вещественное доказательство для предъявления в Сенате и что это оскорбление будет смыто кровью обидчиков.
Метон одним из последних узнал о произошедшем. Он, почтенный член Собрания, не был вовремя уведомлен о намерении римлян отправить послов в Тарент!
Отребье, эти обитатели дна, кривляясь и усмехаясь, пересказывали подробности дикой расправы, учиненной над несчастными послами уже в гавани города. С римлян сорвали тоги с пурпурной окаемкой, и под свист и улюлюканье толпы их облили нечистотами а сверху посыпали перьями. Стражники откровенно бездействовали. Какое бесстыдство! – Метон брезгливо сплюнул. Его жена, Биркенна, женщина добропорядочная, смущалась и краснела, пересказывая услышанное: « С римлянами сделали нечто такое… нечто такое…» - и замолкала, не находя слов.
Позор! Тарентийцы кощунственно подняли руку на переговорщиков, испокон веков людей неприкосновенных! Они задели гордое самолюбие квиритов, нанесли им жестокое оскорбление. И теперь справедливое возмездие неотвратимо! О, эти глупцы, эти опустившиеся дикари не знают, какие беды навлекли на себя, бросив вызов Риму, бросив вызов несгибаемому племени, молодому, набирающемуся сил!
Метону вдруг почудилось, что мир вокруг рушится. Валятся, рассыпаются дома, театры, храмы. Пустеют площади, на улицах толкутся не люди – призраки, пустотелые, с холодной оболочкой. Давно ли тарентийцы, потомки славных спартиатов, из суровых колонистов, с мечом и оралом обживавших берега, превратились в изнеженное и пошлое племя? Любая община стремится к благосостоянию, но что дало обилие Таренту? Люди в городе – независимо от положения и состояния – стали подвержены губительному тщеславию и всеразрушающей праздной лености. Бедняки, эта презренная босота, и те пренебрегают уже трудом, требуют дармовых подачек, дешевого вина, бань, портиков, блудниц! Богачи строят виллы, заводят ослепительную роскошь, тратят деньги на самые ненужные вещи. Теперь ты не достоин уважения, если не поставил себе золотой памятник в саду, не приобрел пару диковинных хищников, не обзавелся разноплеменными наложницами. Какова приманка для врагов! Вот они, хищники, кто в шкурах, кто в доспехах, кружат за стенами, алчут богатой добычи, готовят погибель. А что тарентийцы? Наивные бездельники! Они решили воззвать к Пирру! Этому только дай повод… нет, он не защитит, он разорит. Он разорит и меня! – чуть не вскричал вслух Метон. Тогда зачем я копил все свое богатство? Зачем, презирая роскошь и расточительство, откладывал одну золотую монету за другой? Для чего? Чтобы все золото в конце концов досталось этому искателю приключений, возомнившему себя вторым Александром? Нет, не по пути Таренту с Пирром. Я предан Отчизне своей, твердил про себя Метон, я гражданин, думающий о благе Тарента, а пустословы и демагоги ведут ее к пропасти! Пусть Пирр и соплеменник, эллин, но это не повод доверять ему.
Неужели нельзя обойтись без войны с Римом? Римские государственники  строги и взыскательны как к простонародью, так и к себе, они издают разумные и действенные законы. Сенаторы у них не получают жалованья за общественный труд, а народные трибуны – глас плебса - и днем, и ночью блюдут интересы бедняков. Римские торговцы честны и ответственны. Конечно, в угоду себе римляне снижают цены, отбивают рынки сбыта, но кто виноват, что тарентийцы разучились вести торговлю?
Метон подумал о семье. Боги ниспослали им с Биркенной одного сына: Мегакла. Увы, юноша уже подвержен болезному поветрию. Он жаждет лишь развлечений и слышать не желает о том, чтобы взвалить дела отца на свои неокрепшие плечи. Биркенна… Его любимая жена. Утром она управлялась по хозяйству. Заколов рукава застежками, она с девушками-рабынями работала в саду. Да, ей очень приличествует труд. Она не считает зазорным помогать супругу, в то время как жены других состоятельных людей в городе проводят дни в бесконечных симпозиумах. Подверженные влиянию тирренских нравов, женщины теперь возлежат за трапезным столом рядом с мужчинами и наравне с ними ведут заумные беседы. А Биркенна не такая. Нет, она не нелюдимая затворница и веселиться умеет. Более того, она умна, проницательна и может поддержать разговор на любую тему. Правда, этим утром разговор у них не заладился. Озабоченный событиями последних дней он решил поделиться своими переживаниями с женою – что было делом обычным. Он сказал, что Пирр опаснее римлян. На что Биркенна задумчиво провела рукой по амфоре со свежевыжатым виноградным соком и глянула на мужа, как ему показалось, несколько укоризненно. Ее щеки слегка зарумянились, в каком-то сиюминутном порыве она хотела возразить, но промолчала.
Он все знал. Он знал, что Биркенна знакома с Пирром, что она встречалась с ним в Иллирии, а тот добивался ее. Но он никогда не придавал значения этому случаю из ее жизни. Он никогда не ревновал ее, а она не давала для этого поводов. Признаться, дела торговли и городского устройства занимали его с головой, и уделить должного внимания семье совсем не оставалось времени. Биркенна досталась ему юной, цветущей и невинной, исполненной властного обаяния, загадочности – всего того, чему мужчины покоряются безоглядно и непрекословно.  Да, добейся Пирр своего, Биркенна стала бы царицей цариц! Метон улыбнулся при мысли, что обошел благодаря своей милой избраннице не кого-нибудь, а Пирра! Согретый на миг этой мыслью, он уселся на теплые ступени и благодушным тоном заставил Огаа выпить вина. Тот с охотой выполнил, и выпивка тут же развязала ему язык.
Темная грозовая туча подступила к городу со стороны моря, грозя испортить настроение. Мысли о Пирре, об угрозах войны, мрачные предчувствия и неожиданно родившиеся подозрения о том, что, Биркенна, возможно, втайне любит Пирра, дико утомили старика, который первый раз за последние годы решил забыться, отойти от волнений. Ему показалось, что он нашел простой и в то же время самый действенный способ отвлечься. 
- Выпей еще, Огаа.
Было нечто дружественное в простодушном лице преданного нумидийца. Уши раба, заросшие рыжими волосами, живописно торчали в стороны, и потому он носил на голове повязку. Сейчас он снял ее, обмахивался и жизнерадостно поглядывал по сторонам.
- Ты стесняешься девушек? – спросил Метон.
- Да, - с улыбкой ответил Огаа и быстро завязал голову, - правда, своих я не стесняюсь, а чужих, тех, что посимпатичнее, очень стесняюсь.
- Это не помешало тебе познакомиться с какой-то флейтисткой.
На лице раба отразилось удивление. Кто это выболтал все хозяину?
- Я показал ей дорогу до одного постоялого двора.
- Ты знаешь все постоялые дворы в Таренте, плут, - беззлобно пожурил Метон, - в какой же из них искала дорогу флейтистка?
- К сипонтийцу Исмению. Она сама сипонтийка. Она красивая.
- И зовут ее?
- Аристо.
- Девушка с таким именем не может быть подружкой такого проходимца, как ты, Огаа. А ну-ка, проводи меня к ней, - благозвучный, приятный звон от выпитого вина дребезжал в черепной коробке старика, - сейчас мы зайдем в таверну, где подают хорошее вино, а ты, пройдоха, ты найдешь и приведешь туда свою новую знакомую. Я хочу послушать ее игру. Возможно, она… хочет поступить на учебу к Кафисию, и, если она усладит мой слух своей игрой, я дам ей денег. Что ж, идем, - опершись о колени, Метон, попробовал было подняться, но встал на ноги только при помощи своего раба.
- Домой сегодня я н-не пойду. Там, впрочем, и не только там, я утомил всех. И меня все утомили! Олухи…Я устал. О боги, как я устал…

***
Улицей шагала занятная троица. Один был почтенный старец, лысеющий, с клоками седых волос над ушами, раскрасневшийся от легкого подпития. На нем был помятый дорожный плащ. В руках старик держал незажженный факел и посох. Другой – раб, наряженный празднично и вычурно. Он нес неизменные сосуд с вином и рог. Третья – налитая задором молодая флейтистка. Она дудела во флейту, извлекая легкомысленные мелодии. На каштановых ее волосах ладно сидел венок из сиренево-белых цветов.
Улицы полуденного Тарента наполнялись людьми. Торговцы уже бойчее расхваливали разложенные товары. Ювелир наносил надпись на золотое кольцо, рядом с ним стоял, озираясь, юноша из богатой семьи. Крестьянки возились с амфорами, полными парного молока – переставляли с места на место, убирали в тень или выставляли на прилавок, накрывая платком. Дородный пекарь извлекал из корзин еще теплые круглые хлебы.
Там, где проходила троица, образовывался затор. Зеваки останавливались, глядя на необычный дружеский круг, смеялись, шутили. Кто-то узнавал Метона. «Смотрите, это Метон», « Старик из ума выжил – он с факелом средь бела дня», « Да он порядком набрался!», « Флейтистка слишком хороша для него», « Ставлю на кон, что он идет к Собранию!» - раздавалось вокруг. Метон невозмутимо шел вперед, не обращая на чернь никакого внимания. Сколько полезных деяний совершено им для тарентийцев, а благодарности – никакой! Раб на ходу налил и протянул рог. Метон освободил правую руку, перехватив факел левой, и отпил. Красное вино, густое, неразбавленное, горячо разлилось по жилам, но не пьянило. Старик больше притворялся пьяным, чем был таковым на самом деле. Навстречу попалась женщина с корзиной, полной спелого винограда. Метон запустил руку в корзину, взял изрядную гроздь и подал флейтистке. Та со звонким смехом убрала за складки одежды флейту, благодарно кивнула и принялась поедать угощение. Раб расплатился за виноград.
- Почему ты уехала из Сипонта, Аристо?
- Там скучно, - бойко ответила девушка. Она поглощала сочные, крупные виноградины, никого и ничего не смущаясь.
Зеваки прудились на улице, но услужливо расступались перед идущими. Некоторые, предвкушая некое зрелище, которое , по их мнению, непременно должно было разыграться, неотступно шли за Метоном и его спутниками.
- Ты считаешь, что в Таренте интереснее? И правда, это большой город, богатый и полный развлечений, - на последнем слове он повысил голос, чуть не сорвавшись на визг, - но я бы тебе посоветовал, милое  моё дитя , бежать отсюда сломя голову. Возвращайся-ка в свой Сипонт. Пусть он и скучен, но, насколько я знаю, все еще благопристоен. О безмятежная юность! Тебя прельщает лишь блеск золота, ты жаждешь легкой и быстрой наживы. А как добыть его, это золото, как заработать так, чтобы боги за него не спросили вдвойне? Знаете ли вы это?
Аристо, желая прервать сетования старика, вновь заиграла ветреные вариации, и раб, который тоже был изрядно навеселе, заученно затянул:
Ирония смеющихся богов – 
Ты юн, но не совсем разумен;
Разумен ты – но не юн совсем.   
Рукоплескания и смех были ответом на этот мотив. Люди поняли, что необычное шествие движется к Площади Собрания, и нестройными плотными рядами следовали за Метоном. Тот, почувствовав поддержку, взбодрился и зажег факел. Раб наполнил рог до краев и подал его шедшим рядом, принявшимся по глотку отпивать и передавать друг другу. Площадь перед зданием Совета на акрополе заполнялась народом. Те из тарентийцев, кто не оставался равнодушным к судьбе родного города, занимали места близ  трибуны, на остальной площади, на ступенях лестницы, балюстрадах, в портиках и на их крышах. Из ворот здания уже выходили члены Совета, к трибуне подступил и остановился архонт Клитомах. Советники шли по пятам, и Клитомах что-то оживленно обсуждал с ними полушепотом. Гул голосов и всплеск хлопаний в ладони заставил их озадаченно обернуться. Заметив Метона, градоправители нахмурились – в последнее время старик всегда выступал наперекор их решениям и непременно вызывал головную боль своим прекословием. В окружении Клитомаха многие считали, что Метон – предатель, прельстившийся на римское золото. Поэтому страже указали не подпускать Метона близко к трибуне. Но людское море вдруг грозно и негодующе зашумело. Толпа требовала пропустить Метона и его спутников в середину. Троица степенно и торжественно прошла вперед и остановилась возле трибуны. Метон передал чадивший факел нумидийцу. Голос из первых рядов, громкий и нахальный, потребовал игры на флейте. Аристо охотно согласилась и заиграла. Но неожиданно для всех вместо веселых мотивов зазвучали вариации, тягучие и равномерные, вызывавшие сладостный трепет страха. Все замолкли. Метон ласково положил руку на плечо девушки, и та прервала свою игру. Старик оглядел затихшую толпу.
- Тарентийцы! – старческий его голос зазвучал по-отечески назидательно. – Как хорошо вы делаете, что дозволяете желающим бражничать и шутить, пока можно. Но если вы в здравом уме, то поспешите и сами воспользоваться этой вольностью. Подайте голос против вызова эпирского царя, предотвратите беду, как вихрь надвигающуюся на наш город! Пирр, этот вскормленник тиранов и сам тиран, лишит вас всего, чем обладает свободный гражданин свободного города. Дела пойдут иначе, и другая жизнь начнется для вас.      
Сочувствующий шепот пронесся среди рядов. Но тут же эхом отозвался ропот недовольных.
- Прочь Метона! Прочь этого римского угодника! – раздался голос.
Метон смиренно усмехнулся. Потом обернулся к градоначальникам, и негодование исказило его лицо.
- Безумцы! – вскричал он. – Не ведаете, что творите! Образумьтесь, пока не поздно! Неужели вы считаете, что Пирр принесет избавление от бед? Он их усугубит! Он – тиран, привыкший к восточному раболепию и покорности. Он лишит вас не только свободы, но и всего нажитого имущества! Ведь ему нужны деньги, ему нужны жизни ваших сыновей, чтобы завоевать мир!
Клитомах поднял руку, дождался тишины и хладнокровно начал:
- Наш досточтимый Метон известен тем, что умеет говорить убедительно. Тарентийцы помнят его заслуги, отцы города много раз прислушивались к его советам, касающимся дел пошлинных, ценовых, дел городского благоустройства. Но в делах государственной важности он ровным счетом ничего не понимает. Он кричит наобум, не разобравшись. К тому же, он постарел, пришел сюда пьяным, а посему сгущает краски. С чего это он взял, что Пирр таит для Тарента угрозу? Это Рим угрожает Таренту! Рим – это волчье логово, чей злобный выводок начинает прибирать к рукам всю Италию! Во власти римлян Неаполь, Кумы, Фурии и многие другие греческие города! Теперь настала очередь Тарента! Тарент – последний и единственный оплот италийцев! Пока Тарент незыблем в своем величии, пока Тарент, как столица Греции Великой, живёт и процветает, врагам не обрести покоя. Так отстоим же свой город, отстоим свободу, братья, отстоим право быть хозяевами на своей земле, не позволим чужеземцам навязывать нам, гордым потомкам спартиатов, свою волю!
- Но и Пирр – чужеземец! – съязвил Метон.
- Пирр – эллин! – возмущенно парировал Клитомах. – Тарент дружит с Эпиром! – он обратился к слушателям. – Сыны Молоссии и Хаонии издревле помогали тарентийцам защищаться от варваров, за их надежными щитами рос и богател наш город. Они такие же как мы – эллины! Мы с ними – один народ, говорящий на одном языке, почитающий общих богов, народ, пользующийся особым расположением Олимпийцев! Как можно этим пренебрегать? Вспомните же Александра Молосского, дядю Пирра, который спас Тарент от луканов, бывших невероятно сильными тогда, отогнал их прочь. Вспомните его. Он лишен был своекорыстия, честно исполнял свой союзнический долг перед нами и погиб! Погиб же он по вине тарентийцев, не подоспевших вовремя на помощь. Будь тогда тарентийцы решительны, смелы, проворны, вся Италия давно находилась бы в нашем подчинении!
Метон выпалил:
- Пирр не Александр, а римляне – не луканы! Пирру не сравниться с Александром Молосским, а римляне сейчас сильны как никогда, их нельзя сопоставить с луканами, – старик взволнованно обернулся к людям. – Одумайтесь, тарентийцы! Есть еще время отвести беду. Римские легионы бряцают оружием, они готовы к войне! Найдется ли среди нас сила одолеть их? Не надейтесь на Пирра! Он не смог удержать Македонию, не справился с Лисимахом, и вряд ли победит римлян! Тарентийцы! Не лучше нам договориться с Римом, как это сделали в том же Неаполе, в  тех же Кумах, Фуриях? Города эти процветают, как и раньше, и народ там  никем не притесняем.
- Договориться с Римом? – воскликнул Клитомах, обеспокоенный все нарастающей поддержкой, оказываемой людьми его противнику. – Договориться с Римом – это все равно что добровольно надеть на себя позорное ярмо рабства! Метон, ты дожил до седин, а не знаешь, что высочайшая честь для любого человека  - защищать родину!
- Этим я и занимаюсь, Клитомах! Я защищаю свою родину! Я хочу уберечь ее от беды! Я не трус, и если понадобится, то с мечом в руках буду отстаивать свободу Тарента на полях сражений! Для меня понятие о чести не пустое слово, и в отличие от вас я не пользуюсь им как разменной монетой.  Напрасно же вы хотите выставить меня перед народом как бесчестного предателя! Это вы бесчестны, Клитомах, вы, все те, кто, поправ человеческие установления, истязает послов и ввергает мирный город в кровавую бойню! Ради собственной прихоти, ради призрачной славы вы готовы обратить Тарент в развалины!
- А ты, Метон, ты ради сохранения своих богатств, ради своей выгоды готов идти на поклон врагам! И призываешь сограждан потворствовать твоему малодушию! Тарентийцы! Идти на соглашение с варварами – это значит признать свою слабость, попрать величие эллинов! Неужели мы останемся в памяти потомков жалкими трусами? Не лучше ли сражаясь с мечом в руках, доказать всем нашим врагам, что мы по-прежнему сильны и достойны славы наших великих предков? Не слушайте речей этого бесстыдного пьяницы, порочащего всех нас. Древняя мудрость гласит, что тот, кто идет в бой в страхе, озираясь, без веры в душе – тот непременно потерпит поражение! Я же вам говорю, я вас заверяю, что силы Тарента велики, а в союзе с Эпиром – непобедимы! Пирр – первый из полководцев Эллады, за плечами которого много славных побед, он великий вождь, радеющий за всех эллинов. Ему ли не одолеть римлян, кичащихся своими победами над дикими горцами вольсками, разобщенными самнитянами и одетыми в шкуры галлами?   
- Так вы, значит, хотите приумножить славу римлян? – вопросил саркастически Метон. – Вы хотите, чтобы они справили триумф, одолев греков?
Градоначальники в раздражении и гневе обрушились на старика:
- Вон предателя!
- Вон труса!
- Стража, немедленно уберите этого римского угодника! Он сеет смуту и измену!
Старик, видя, как к нему протискиваются сквозь толпу дюжие охранники, суетливо воззвал к народу:
- Тарентийцы! Не позволяйте дурачить себя! Не следуйте указаниям этих безумцев! Не верьте им, они на словах герои, а как грянет гром – они сразу же сбегут и оставят вас одних лицом к лицу либо с тираном Пирром, либо с разъяренными римлянами… заклинаю вас , переизберите…
- Трусы и паникеры – вне закона!
До Метона добрались и потащили прочь. Раба-нумидийца повалили на землю и поволокли за ноги. Флейтистка накинулась на стражников со своей дудкой, но и ее быстро скрутили и повлекли вниз. Их тащили через ряды тех, кто поддерживал Клитомаха. Смолкшие сторонники Метона были оттеснены бесцеремонными стражниками и недавнишними погромщиками, кои в большом количестве стали прочесывать площадь, выискивая недовольных и изгоняя их. В очередной свалке усердствовали Филодем, известный в городе мошенник, и его сообщники, в числе которых был вышеупомянутый Филонид.
Архонт между тем продолжал, громким голосом приковывая к себе внимание:
- Тарентийцы! Отечество в опасности! В столь грозные для нас дни было бы преступлением бездействовать. Нам протянута рука дружбы, рука крепкая и надежная! Войско эпиротов сильно и обучено, им руководит прославленный полководец. Уверен, при первой же встрче Пирр отрезвит римлян, загонит их обратно за Тибр, избавит Италию от этих хищников! Так давайте же примем у себя Пирра и его славное войско! Согласны ли вы доверить царю Эпира должность стратега?
- Да! Согласны! – голоса, сначала редкие, затем, подбодряемые самыми горластыми крикунами, зазвучали громче и чаще, пока не слились в продолжительный одобрительный гул, прокатившийся по всей толпе от первых рядов до последних.
Клитомах признательно оглядел собравшихся:
- С этого часа, сограждане, мы снаряжаем посольство в Эпир. Мы отказываемся от переговоров с Римом. Мы вводим в городе военное положение. Мы собираем ополчение. Мы готовимся к войне!

*** Глава 23. Брат не хочет войны.
Бесславное оставление Македонии больно уязвило самолюбие Пирра. Он понял, что армия его еще не столь сильна, чтобы тягаться с могущественными соседями. Придя в себя от бегства, царь Эпира вновь принялся совершенствовать свою армию. Воины проводили время в бесконечных строевых занятиях, боевых учениях. Они изнывали от служебных тягот, на них возлагаемых. Где бы ни пришлось остановиться воинам на привал: в чистом ли поле, на каменистых ли склонах гор, в заснеженном лесу, как сильно они ни были бы утомлены, они должны были возвести вокруг стоянки частокол из бревен или вал из камней, чтобы уберечься от внезапного нападения врагов. От сторожевых и на дневном и на ночном дозоре требовалась бдительность, которая не притуплялась бы ни на единый миг. От воинов, занимающихся строевой подготовкой, путем многочисленных проб добивались безупречной слаженности движений. Питание выдавалось такое, чтобы только поддержать в человеке силы.
Иной раз изнемогшие от усталости воины не находили в себе сил довершить начатое, защитный вал казался им надежным и высоким, на что царь отвечал: «Недоделанное равнозначно не сделанному совсем», - и сам брался за камень, чтобы затащить его наверх.
Конечно, подобные испытания вызывали скрытое недовольство, но рядовые замечали, что командиры их и сам предводитель, царь Эпира, наравне с ними преодолевают лишения и трудности, что, привыкнув к дисциплине, они удивительным образом преображаются, становятся более сильными и стойкими, готовыми к любым испытаниям. Они прониклись убеждением, что праздность губительна, а деятельность спасительна.
Пирр умел увлечь воинов. Он хотел знать малейшие нужды ратных своих тружеников, он хотел привить им такое мастерство, благодаря которому эпироты получили бы неоспоримое преимущество перед соседями. Он прислушивался к советам боевых соратников, их пожеланиям, просьбам, он ломал голову над изобретением такого боевого построения, которое позволило бы стать армии Эпира сильнейшей в мире.
Совершенствуя свое войско и оберегая восточные пределы страны, Пирр продолжал зорко следить за тем, что происходило рядом с его владениями. Война, вспыхнувшая между последними диадохами, Лисимахом и Селевком, воодушевила царя Эпира. Он был на стороне последнего. Связи Эпира с Сирийским государством крепли. По отношению к Эпиру Селевк был настроен весьма дружелюбно, ведь эта страна была родиной его любимой жены, Троады, подарившей ему наследника, Александра; в Эпире Селевк видел союзника в борьбе с Лисимахом и в будущем устройстве Македонии, которую после победы при Курупедии видел своей законной вотчиной. Он готовился к переправе через Геллеспонт, а Македония ждала его.
Утомленная бесконечными раздорами, сменой правителей, тревогами, набегами северных варваров, которые становились с каждым разом все более дерзкими, Македония равнодушно восприняла весть о гибели Лисимаха. Напротив, многие вдохновились, узнав, что Селевк Никатор намерен воцариться в покинутой им некогда родине. Людям он казался столпом, надёжнейшим из правителей, способным подарить, наконец, Македонии покой и защищенность, вернуть ей величие и главенство в Ойкумене.
Но вот, перейдя пролив и оказавшись в Европе, Селевк, воцарение которого обещало столько благ отчизне, пал от коварного удара в спину. Его предательски убил Керавн.
Смерть Селевка взбудоражила страны. Македония содрогнулась от ужаса и не находила в себе сил отвергнуть убийцу, притязающего на трон. Насторожился Эпир. Вздохнули с облегчением Птолемей Второй и Антигон. В оставленной Селевком Сирии войска возглавил Антиох. Гибель отца потрясла его. Но он взял себя в руки и с братом Александром стал готовиться к переправе через Геллеспонт, чтобы отомстить Керавну. Но царьки Малой Азии, правители пафлагонских и понтийских городов, всегда упрямо противостоявшие диадохам, своими враждебными действиями связали руки Антиоху. Тот не мог оставить за спиной непослушную Азию и силой оружия стал укреплять то, что досталось ему от отца. Его младший брат Александр рвался в Европу. Видя, что он не откажется от мысли рассчитаться с Керавном и принимая во внимание, что и Троада желает вернуться домой, Антиох выделил для родственников пятьдесят кораблей, полторы тысячи воинов, нескольких слонов с погонщиками и отправил в Магнезию, которая была подвластна в то время эпиротам.
Пирр тепло принял сестру, племянника и их спутников, которых включил в состав своей армии. Возвращение домой вернуло Троаде душевный покой. Умиротворенная и довольная, она поселилась в Додонском дворце, украшенном его братом.
Александр оказался высоким, широкоплечим юношей, отважным, честным и прямодушным. Пирр радовался, что у него появился такой боевой соратник.
И вот, наконец, пришло время разобраться с Керавном. Пирру следовало торопиться, ибо тарентийские послы всё настойчивее звали его к себе в Италию, суля легкие победы над варварами.
Эпирское войско выступило из древней Додоны и двинулось к границе Македонии. Остановившись близ одного холма в окружении друзей, Пирр с гордостью и надеждой глядел на шествующее вперед войско.
Идут за победой молоссы, хаоны, феспроты, атинтаны – одним словом, его дети, сыны Эпира. Идут акарнане и этолийцы. Идут тавлантии и фессалийцы. Идут нанятые царем александрийцы и критяне. В войске есть македоняне и сирийцы. Одни из конных отрядов возглавляют поход, другие замыкают его, третьи передвигаются, защищая обозы. Важно ступают слоны. Вожак Никон воодушевлен. Теперь они с Андромахой не одни в Эпире. В войске появились Антиоховы посланники – могучий Агамемнон и стремительный Протесилай с женами – Анфиссою и Психеею. На спине Никона сооружена башенка, откуда воины могут метать во врага дротики или стрелять из луков. Гигант легко несет на себе ношу, словно не ощущая ее. На шее слона сидит индиец Гиг, нанятый Пирром несколько лет назад. Эпир пришелся по душе магауду. Он женился на молоссианке, обзавелся семьей, укоренился в Эпире. Никон восхищал Гига; индиец с трепетом ухаживал за слоном. «Это воплощение бога Ганеши! – восклицал он. – Он умный, находчивый, преданный. В бою он один стоит целого полка! Он будет дарить эпиротам победы!» Никон пользовался всеобщей любовью в Эпире. За участие в победной Калидонской битве его нарекли Великим. Действительно, это был необычный слон. Помимо редких умственных способностей, обладал он незаурядной силой. В бою он был неудержим. Он придумал несколько приемов, одним из которых был серпообразный удар хоботом по сгрудившимся вражеским пехотинцам. Он наклонял голову и наотмашь бил по ногам, так что подкошенные люди десятками валились наземь. Никон быстро рос. Это не столько радовало, сколько тревожило Гига. Он опасался, что быстрый и непрекращающийся рост может повлечь в будущем преждевременную смерть колосса.
Итак, Никон Великий одухотворённо вел слонов за собой. Сверху сопровождал эпиротов прирученный орёл Аэт. Этому орлу было пять лет. Его воспитанием занимался орестиец Алексикрат. Но Аэт был весьма своенравен. Он мог улететь куда-нибудь и долго не возвращаться к людям. Поэтому эпиротов всегда воодушевляло, когда орёл , побуждаемый собственным желанием, брался сопровождать их в походе.
Пирр был уверен в том, что возьмет верх над Керавном. Однако, думая уже о западном походе, об Италии, он стремился лишь об укреплении восточных рубежей Эпира, он надеялся, что сумеет устрашить македонян и заключить с ними выгодный для себя договор.
И вот при входе в Орестиду эпиротов встретило македонское войско.
Стороны построились друг против друга .
Птолемей Керавн с окружением выехал навстречу Пирру и его друзьям. Остановились в нескольких шагах. С опаской взирали македоняне на своих соседей. Им уже приходилось быть битыми Пирром. С удивлением замечали гетайры Птолемея, как изменилось боевое одеяние эпиротов. Избавившись от вычурности и пестроты, оно теперь казалось более ладным, красивым, чем раньше.
На шлемах нет более кичливых перьев и пышных гребней. Головные уборы стали круглыми с возвышением на макушке и пластинами с боков, защищающими от ударов лицо. Доспехи на воинах стали на вид более прочными, щиты гоплитов – прямоугольными. На щитах – знак Солнца. На бронзовых пряжках плащей, накинутых на плечи командиров, изображен или орёл, или дубовый венок.
Македоняне чувствовали, что эпироты превосходят их и духом, и готовностью к бою. Увы, - угрюмо размышляли македоняне, - похоже, теперь благосклонностью Ареса пользуемся не мы, а эпироты, веками бывшие в подчинении у нас. Эпир молод и желает выплеснуть накопившиеся силы. Македония же уже пережила буйную свою молодость и быстро одряхлела…
Словно по чьему-то знаку люди в одно время подняли глаза к небесам. Эпирский и македонский орлы кружили над полем, но биться, похоже, не собирались.
Наконец, цари обменялись приветствиями, вскинув руки, и одни, без сопровождения, подъехали ближе друг к другу. 
- Почему же, Пирр, могущественные государства, соседствующие друг с другом, должны непременно выяснять отношения посредством силы? – дружелюбно начал Птолемей. – Почему Эпир и Македония не могут жить в мире и дружбе?
- Желание обезопасить свою страну от возможного нападения скитальца, который незаконно завладел троном, побудило меня выступить с войском к границе Македонии, - бесстрастно ответил Пирр.
- Боги! Меня оболгали! – картинно взялся рукой за голову Птолемей. - Меня выставляют коварным убийцем! – словно желая одолеть внутреннюю боль свою, Керавн тряхнул головой, выпрямился, доверительно глянул на Пирра. – я ни убивал Селевка Вот что произошло на самом деле: перед въездом в Лисимахию Селевк  решил зайти в храм, возведенный в честь аргонавтов. Я один последовал за ним. В храме том стояла статуя Ясона. Обозрев героя, Селевк тихо изрек ему: «С добычей большей, чем у тебя, возвращаюсь я домой…» О Зевс Вседержитель! Как же губительна гордыня! Бахвальство, которое этот колосс позволил себе, быть может первый раз в жизни, обернулось для него бедой! Статуя Язона вдруг стала валиться на него! Казалось, такой силач как Селевк мог играючи отстранить от себя угрозу, но у него внезапно, должно быть, от неожиданности отнялись члены! Я бросился на помощь к Селевку, увлек в сторону, чтобы его не ударило изваяние героя, из-за ветхости отошедшее от постамента. Я пытался спасти царя, но некоторым из прибежавших к месту происшествия показалось, что, пользуясь случаем, я подкрался сзади и ударил его. Я не мог поступить так со своим благодетелем! Я не мог отречься от благоволения любимых мною богов! Власть, добытая кровью, будет кровью же и пресечена, - в глазах Птолемея на миг полыхнул холодный огонек,  - мир наш полон людей недоброжелательных, завистливых и мнительных. Они клевещут на меня, ибо не могут простить мне того, что Селевк был благосклонен ко мне, не могут простить удачливость мою, мое справедливое воцарение, доброе обращение с народом! Пусть же гнев богов без пощады обрушится на очернителей, стараниями которых я могу остаться в памяти многих поколений как человек, способный ударить исподтишка!
Так говорил Птолемей. Пирр молчал: ну и болтлив же этот Керавн – слова не дает вставить! Пирр, храня строгость в облике своем, терпеливо внимал словам оправдания, смотрел на собеседника. Как всякий неукротимый злодей, новоявленный хозяин Македонии обладал почти что осязаемым обаянием. Он был похож на отца своего, Птолемея Сотера, только знакомые Пирру черты лица были как-то гротескно обострены, в глазах, то загораясь, то на какой-то миг угасая, сиял блеск, выдававший беспокойную натуру. Шафранового цвета волосы его, жесткие и спутанные, стояли дыбом на голове.
Пирр понимал, что Керавн лжет, но не торопился прерывать миролюбивые речи. Эпирот не боялся попасться на уловку заискивавшего перед ним хитреца. Он твердо верил, что македоняне в ближайшем будущем не посмеют напасть на Эпир.
Благодаря природному своему умению говорить складно Птолемей смог убедить Пирра в том, что он занял трон страны законно, и кроме него некому было взять бразды правления в свои руки, что он не питает враждебных чувств к Эпиру, что более того, готов содействовать в походе соседей на запад и безвозмездно, в знак поддержки справедливых намерений защитить италийских греков, выделит людей, слонов, боевое снаряжение, деньги. Это признание весьма воодушевило Пирра. Он перестал держаться с Птолемеем отчужденно. Тут он вспомнил, как Птолемей пусть и ненароком, но помог ему вырваться из лап Лисимаха.
Птолемей же продолжал:
- Я напишу письмо брату своему Птолемею Египетскому, что отказываюсь от притязаний на трон Египта, что удовлетворюсь владением Македонии, которой намерен подарить долгий спасительный мир. Я попрошу также его, чтобы и он помог тебе, Пирр, деньгами, кораблями и ратными умельцами в предстоящем мероприятии. 
В знак заключения мира и дружбы был устроен пир. Воины, готовившиеся к бою, от радости предались шумному празднованию. Еще бы! Ведь вместо кровавой жатвы предстояло им состязаться в винопитии.
Один Александр, Селевков сын, казалось, был недоволен происходящим:
- Почему же, царь Эпира, не вступили мы в бой с преступником, обманом завладевшим страной, коварным и подлым убийцей, который понимает лишь язык силы?
Пирр, которого вопрос племянника застал спешащим к палатке, остановился и терпеливо выслушал молодого бойца, жаждущего брани и крови. Он выдохнул.
- Посмотри, друг мой Александр, посмотри внимательно: вон стоит воин из Молоссии, имя ему Архит, он пьет вино из чаши с македонянином, так же знакомым мне. Они, как и многие другие, разговаривают, смеются, радуются тому, что избежали гибели. Разве может вызвать отторжение у людей празднование мира и жизни? Если бы цари отдали приказ о наступлении в бой, что ждало бы всех этих воинов? Они жаждали бы пустить друг другу кровь, вонзить с размаху убийственную сталь, причинить боль и страдания! Всё поле это обратилось бы в кровавое ристалище, где правили бы пир боги смерти! Хоть и воины мы с тобой, Александр, должны ценить мы жизнь, потому что не можем мы стать выше богов, выше вершителей судеб, выше природы, привечающей жизнь и отвергающей смерть и разрушение. К тому же, клянется мне Птолемей, что он не убивал твоего отца. Он клянется богами, а значит, судьями ему будем не мы, но сами Олимпийцы, которые строго взыщут с него, если он посмел прибегнуть к обману!
Александр молчал.
- Я живу мечтой о великих свершениях, я не хочу, чтобы эллины враждовали меж собой, - продолжал Пирр, - мне дорог каждый мой воин, каждый друг мой, я хочу, чтобы как можно дольше они были со мной, чтобы взошли со мной на вершину, к которой иду я давно…
- Ты – царь! Ты знаешь как поступать, - с этими словами Александр, поклонившись, отошел.
Пиршество продолжалось .
В шатре слышался громкий голос македонского царя. 
- Пусть же боги, покровители Македонии и Эпира, покровители Эллады, будут свидетелями благих моих намерений, намерений связать наши страны вечным миром и  взаимапомощью, - Птолемей  излил несколько капель на  курившиеся благовония, затем отпил из чаши и протянул ее Пирру, - прими из рук моих эту чашу, полную доброго вина, брат мой Пирр, осуши ее в знак нашей дружбы!
Эпироты, хоть и разомлевшие на вид и беззаботные, всё же внимательно следили за Птолемеем – тот не колебал дедовских обычаев и отпил из своей чаши, прежде чем передать сотрапезнику, приличный глоток. Пирр безбоязненно принял протянутую чашу и под возгласы одобрения осушил ее до дна. Виночерпий тут же наполнил чашу вином из эпирского сосуда.
- Как рад я брат мой Птолемей, что вершится наша встреча праздничным застольем, что брат не обратил против брата острия меча, - держал ответное слово Пирр, - мы помнить должны, что эпироты и македоняне – народы общего дорийского корня, сплоченные верой в Олимпийских богов, богатой культурой и языком, воистину великим даром данным нам в пользование, способным любую мысль изречь, на котором любая клятва звучит нерушимо!
Птолемей не отводил сияющих честных глаз.
- Забудем обиды, забудем вражду,  - продолжал Пирр, - отныне пусть Эпир и Македония, объединяют вокруг себя греков, становятся вожатыми их, воздерживаясь от насилия, прибегая к добрым увещеваниям.
Пирр протянул, также отпив, свою чашу Птолемею, и тот бережно прияв ее обеими руками, приложился к ней устами и под одобрительный гул испил до последней капли.

Глава 24. Вослед за Героем 
Ко двору Пирра прибыло множество послов из Тарента. Италия взывает к тебе! – говорили они. - Защити нас от посягательств римлян! Возглавь наше войско! Пирр внимал этим призывам благодушно, он как будто ждал их и знал заранее, что все обернется таким образом, и давнему его намерению идти на Запад найдется наилучший повод. Италия! Страна, где нашел приют сам Кронос, где разбили свои сады дивные Геспериды, где земли плодородны и урожаи обильны, где, говорят, виноградные кисти тяжелы и обильно налиты сладчайшим нектаром, где пасутся тучные стада снежно-белых быков и златорунных овец! Эта страна сама просится стать жемчужиной моих владений! - грезил царь.
Посольство к его двору прибыло многочисленное, туда входили члены Тарентийского Совета , главы союзных городов, вожди луканов, самнитян и мессапов, военачальники, выдающиеся воины. В Береникиде не стали устраивать пышных торжеств, зато провели смотр войск. Послов поразила выучка эпиротов. Их взору явились воины, воспеваемые в древних сказаниях, суровые, неприхотливые, мастеровитые. А двадцать слонов потрясали своим видом. До сих пор тарентийцы видели в усадьбах своих богачей ливийских слонов, незлобивых, лопоухих и, конечно, безобидно ручных и смехотворно маленьких по сравнению с представшими перед ними боевыми машинами. Один из индийских великанов, самый большой, с верху до низу бронированный, казалось, мог в одиночку разметать целое войско! От его оглушительного рева холодела кровь, и весь боевой пыл врага должен был испариться в единый миг. Неодолимый страх внушал Никон Великий, и союзники почтительно сторонились, когда невозмутимые погонщики отводили его в стойло. Даже от мерной и неторопливой походки гиганта земля вокруг ходила ходуном.
Пирр разослал во все стороны своих полководцев и советников, чтобы те организовали подход сил к Береникиде. Сам он собирался в пограничные с Македонией и Иллирией пределы, в горы Пинд. Там следовало набрать из славных в военном ремесле хаонов отставных и новичков из молодежи, рьяных почитателей царя. Кинея с несколькими отрядами Пирр снарядил в Тарент. Там, в Италии, Киней должен был позаботиться о многом: о предстоящем обустройстве войска, о снабжении его продовольствием, о должном соблюдении порядков при военном положении в городе, о призыве новобранцев, о дальнейших переговорах с луканскими и самнитскими вождями. Перед отправкой Пирр и Киней долго беседовали, обсуждая дела.
Пирр мог не беспокоиться за тылы, восточную границу Эпира, ведь Птолемей заверил царя в дружбе и действительно за время его Италийского похода не мог предпринять враждебных действий. Правда, саму Македонию обступали враги: набиравшие силу кельты, преемник Селевка в Азии Антиох а также сын Деметрия Антигон.
- Переемники диадохов согласились содействовать мне! Керавн благодушен ко мне, потому что и так окружен врагами. Антиох признает во мне друга и союзника. Птолемей Египетский, брат мой, помня наставления отца, также готов оказать помощь, и притом весьма ощутимую! – так говорил Пирр Кинею после приема послов из разных стран.
- Значит, мы можем не оглядываясь назад, смело выступить против римлян? – спросил Киней.
- Да, - ответил Пирр, сверкнув глазами, - всё в Эпире пришло в движение, все объяты нетерпеливым желанием выступить в поход. Никто и ничто не в силах нас остановить!
Киней, которого так же как и всех, необыкновенно воодушевляло задуманное, все же, верный глубокомысленности своей, хотел взглянуть на происходящее как бы издалека.
Да, Эпир готовится к войне, но к войне справедливой! Как прекрасно все сложилось, что воины собираются воевать не из-за жажды грабежа и наживы, а собираются воевать, исполняя свой союзнический долг! Но Киней понимал, что ожидаемая победа над Римом не остановит Пирра. Какие еще замыслы таит царь? И Киней обратился к нему:
- Военная слава римлян гремит по всей Италии, они мнят себя лучшими в ратном ремесле, им подвластны и союзны им много воинственных италиков. Так что, возможно, мы будем иметь дело не с одними римлянами, а с союзом племен, возглавляемых Римом.
- Да, я достаточно наслышан о них. Эти варвары настолько высокого мнения о себе, что смеют утверждать о превоходстве своем в военном деле над самим Александром Великим! Пора поставить их на место, - улыбнулся Пирр.
- Что даст нам победа над Римом?
- Если Рим действительно настолько силен, что перед ним в страхе трепещут не только греки, но и буйные, дикие италики, то победа над таким врагом позволит нам прочно и надолго обосноваться в Италии! я предвижу, что и некоторые из греков станут противиться нашему присутствию в Италии, но я смогу внушить им, что только в союзе с Эпиром или в прямом подчинении ему они, наконец, обретут мир и спокойствие. Неужто, наивные, они полагают, что одна победа позволит им навсегда избавиться от напора варваров? Нет, победив римлян и овладев их городом, мы не будем торопиться уходить из страны, и постепенно Италия, обширная, богатая, многолюдная, станет законным владением эпиротов! Это не будет означать, друг мой Киней, что там установится невыносимое владычество наше, нет! Напротив, верховенство Эпира обернется и для греков, и для италиков великим благом!
- Таким образом, ты многократно умножишь владения свои, старина Пирр! что ж, я поддерживаю тебя в этом стремлении. Пожалуй, царям не стоит бескорыстно жертвовать своими воинами. Распущенные италийцы непременно воспримут это как слабость. Итак, Италия станет твоим владением, Пирр! что дальше?
Не поняв, что Кинеевы вопросы обретают больше философический, нежели деловой характер, Пирр отвечал:
- Совсем рядом с Италией лежит Сицилия, цветущий остров, объятый безначалием и буйством вожаков толпы. Неужто, облагодетельствовав Италию, не ринемся мы спасать Сицилию? Овладеть этим островом не составит особого труда.
Киней ждал такого ответа. Мечты Пирра о Сицилии известны были давно.
- Что же, это было бы и разумно, и справедливо, ведь ты Пирр, будучи зятем Агафокла, имеешь все права на этот остров. Значит, взяв Сицилию, мы закончим поход?
Но Пирр возразил:
- Если всемогущий Зевс-громовержец и сиятельная Паллада пошлют нам успех и победу в Италии и на Сицилии, это будет только приступом к великим делам. Как же нам не пойти на Африку, на Карфаген, если до них с Сицилии рукой подать? Ведь Агафокл, тайком ускользнув из Сиракуз и переправившись с ничтожным флотом через море, чуть было не их не захватил! Если мы овладеем Карфагеном, этим столпом Серединного моря, то никто более из окружающих нас не посмеет нам сопротивляться! Одно приближение наше к их границам побудит их признать нашу власть над ними – не так ли? 
- Так, - согласился Киней, - ясно, что с силами, овеянными славой побед, набравшимися опыта, можно будет вернуть и Македонию, и упрочить власть над всей Грецией. Но когда всё это сбудется, что мы тогда станем делать? 
Пирр простосердечно улыбнулся:
- Будут у нас, почтеннейший, полный досуг, ежедневные пиры и приятные беседы.
Тут Киней решил озадачить собеседника:
- Что же мешает нам теперь, если захотим, пировать и на досуге беседовать друг с другом? Ведь у нас и так есть уже то, чего мы стремимся достичь ценой многих лишений, опасностей и обильного кровопролития и ради чего нам придется самим испытать и другим причинить множество бедствий.
Пирр засмеялся:
- Мне следовало быть с тобой настороже, друг мой Киней, и с самого начала разговора нашего понять, что он непременно перетечет в русло философии! Так вот ты к чему клонил! – Пирр задумался, и улыбка сошла с его лица. – Да, мы, конечно, можем сейчас и пировать , и беседовать на всевозможные темы. Но позволят ли нам враги, что окружают нас со всех сторон, долго предаваться неге и бездействиям? Полагаю, что нет. Вспомни же небызызвестного тебе философа, призывающего обходить многие удовольствия, чтобы за ними не пришла большая неприятность, и вытерпеть некоторые страдания, чтобы заслужить большее удовольствие. Правильно ли я передал его слова? Так что нам следует, не сомневаясь более, воспользоваться выпавшей возможностью и сделать страну еще более могущественной, нам следует, преодолев лишения и опасности, взойти на самую вершину, и там, в недосягаемости, устроить привал и предаться самому что ни есть беззаботному отдохновению.
Киней кивнул головой:
- Речами своими я нисколько не собирался преуменшить в тебе задор, дружище Пирр. Ни ты, ни я, никто из наших соратников не пожалеет о покинутом уюте и не откажется от великих замыслов.
Пирр молча закивал и вновь благодушно улыбнулся.

***
Со всех сторон к столице потянулись отряды, возглавляемые сподвижниками Пирра. На дорогах клубились облака пыли от длинных верениц из людей, лошадей и обозов. Шла фессалийская конница; шли молоссы, хаоны, долопы, анакарнане, этолийцы, пэонийцы, амбракийцы, македоняне; с севера вел иллирийцев Эврипеон; на кораблях подплывали критяне, эвбеяне, аргивяне, керкиряне под начальством Аттегриона. Сотни как наемников, так и добровольцев, отозвавшихся на призыв Пирра, подтягивались из Александрии, из разных уголков Эллады и Азии.
Пирр набрал отряды на стыке границ Эпира, Тавлантии и Македонии и повернул к побережью. Перед царем и его свитой лежала дорога, проложенная на плоскогорье. Полные надежд и честолюбивых ожиданий, шли новобранцы. Они прощались с родным краем, уверенные, что вернутся сюда победителями. Величаво плыли по небу редкие облака объятые пламенем. В оранжевых лучах клонящегося к закату Солнца убранство деревьев обретало пышную привлекательность. На землю ложились длинные тени. Мир, знакомый с детства, дорогой сердцу. Теперь им, молодым, предстояло раздвинуть пределы этого мира, переплыть моря и оказаться в новых странах. Они готовы были следовать за Пирром повсюду, добывая для Отчизны славу и могущество.
Пирр на своем верном коне ехал впереди. Его лицо светилось нетерпением, радостью и гордостью.
Вот глазам царя вновь предстал знакомый ему утёс. Как много лет назад Пирр задержался возле него. В прихотливых очертаниях по-прежнему угадывался застывший Герой. На этот раз лучи Солнца так осветили это природное изваяние, что Герой распрямил спину, поднял голову, а один из выступов скалы напоминал руку, в быстром движении тянущуюся к мечу на поясе. Вновь лучи медленно закатывающегося светила золотили статую, и вновь Пирр не мог оторвать глаз от захватывающего дух зрелища. Он молчал, а потом шепотом произнес:
- Он благословляет меня! Он сулит мне удачу!       
Аттегрион за его спиной молча кивнул. Казалось, годы убавили в этом человеке азарта. Сейчас он понимал важность общения его друга, царя, со святилищем, изваянным руками природы. Все из окружения царя так же ясно угадывали в утесе застывшего Героя.
Пирр прощально махнул рукой, трогаясь в путь.
Близ Фойники к Пирру присоединился небольшой отряд добровольцев. Пирр сразу же пожелал увидеть их. Войско как раз остановилось лагерем на ночлег. Охрана заняла ближайшие высоты. Пирр возле своей палатки принял тех, кто желал примкнуть к его войску и присягнуть на верность ему. Их было несколько десятков искателей со всех концов Эллады. Возглавлял отряд человек средних лет, небольшого роста, с проплешиной на голове, горбоносый, с немного оттопыренными ушами и проницательными, живыми глазками. Вообще он производил впечатление неусидчивого, вечно чего-то ищущего странника.
Свет костров и факелов, отплясывая, отражался на блестящей лысине незнакомца, в его глазах светились безмерная отвага и одержимость какой-то мыслью.
- От имени товарищей моих и от себя приветствую тебя, властитель Эпира! – заговорил он.
- Привет и тебе, друг мой! – был ответ.
- Я обращаюсь к тебе с просьбой разрешить мне и моим товарищам участвовать в походе непобедимого твоего войска!
- Назови впредь свое имя!
- Меня зовут Лох, - ответствовал проситель.
Пирр переглянулся с друзьями. На лицах эпиротов засветились улыбки.
- Если ты – Лох, значит, ты привел за собой не меньше чем сотню друзей? – поинтересовался царь.
- Да, я привел с собой единомышленников. Их число, правда, чуть меньше ста, но вряд ли это имеет какое-либо значение.
- Будешь ли ты верой служить нашему царю и будет ли твой меч послушен каждому его слову? – спросил Аттегрион.
- Клянусь всесильным Зевсом – мы все вверяем жизни свои царю Эпира! Наши мечи будут добывать общую для всех нас победу! Мы не потребуем для себя вознаграждения за свою службу, кроме, разумеется, того довольствия, что полагается воинам в их нелегком труде.
Пирр снова переглянулся с Аттегрионом
- Тебя чем-то прогневали римляне, раз ты так пылко вознамерился скрестить с ними свой меч? – позволил себе неизменную шутку Пирр.
- Я ничего не знаю об этом племени, царь Эпира, но раз уж эти варвары римляне бросили вызов эллинам, посмели притеснять сородичей наших в Италии, то значит с ними следует говорить языком войны и привести их в повиновение. Царь, мы отозвались на твой призыв, потому что видим в тебе спасителя Эллады, светоча Ойкумены, а в твоем походе – великое свершение, какое только может быть в истории после походов Александра!
Пирр признательно кивнул.
- Разрешаю тебе, храбрый Лох, и твоим не менее храбрым товарищам присоединиться к моему войску! Но постой. Мне кажется знакомым твое лицо. Где-то я тебя уже видел. Где же?
- В Египте, Пирр, в Египте. Я участвовал в эфиопском походе. Служил под началом Евдема, а затем Балакра.
- Ах да, теперь я отчетливо вспомнил тебя! Ты увлечен был тогда Панхайей, и через Эфиопию намеревался выйти к Аравийскому морю, чтобы по нему добраться до этого волшебного острова! Ты и поныне грезишь найти Панхайю, друг мой?
- Однажды увлекшись Панхайей, невозможно отступиться от мечты – высшего блага под названием справедливость! Пирр, не сочти слова мои за лесть – я привык говорить открыто: из царей ты единственный приверженец справедливости. Мы замечаем, как облагодетельствовал ты родной Эпир, который перестал быть дикой окраиной Эллады, как уже завидуют соседи эпиротам, которыми управляет столь великодушный и отважный правитель.
- Что ж, Лох, я рад обрести новых друзей, которых не корысть и не желание разжиться добычей, а привязанность справедливости подвигла присоединиться к походу! А теперь располагайтесь в лагере, завтра мы определим вас под чье-нибудь начальство и как следует ознакомим с нашими порядками.

***
Пирр послал к тарентийцам Кинея и Менекея с тремя тысячами воинов. Тарент радушно встретил союзников и разместил их. Десятки грузовых судов, больших, неповоротливых, но устойчивых на воде, поплыли к берегам Эпира. Караван больших судов окружали сотни других кораблей – триер и галер.
В Береникиде перед погрузкой на корабли войска встали на построение. Никогда еще Пирр не располагал такими силами! А ведь в Италии к нему присоединятся силы еще более внушительные: триста тысяч пехоты и двадцать тысяч конницы! Необычайное воодушевление охватило Пирра. Пожалуй, что-то подобное должен был ощущать некогда Александр, стоя на берегу Геллеспонта, готовый к деяниям, обессмертившим его имя. И сейчас настало время повторить подвиг Героя, обратив теперь острия мечей и копий на Запад! Пусть Рим и Карфаген разделят участь Персиды! Пусть величие и могущество эллинов распространятся до Геркулесовых Столпов!
Стройными рядами стояли  воины Пирра, и каждый отряд возглавляли испытанные в боях командиры. Преданностью и решимостью были одухотворены лица товарищей. Рядом с предводителем были Аттегрион, Алфей, Конон, Тиреон, Леоннат и многие другие – Пирр вдохновенно оглядывал лица своих соратников. Было много и молодых командиров, не менее верных и стойких. И их окинул покровительственным взглядом Пирр. Он обратился к войску с воззванием, вдохновляя его на поход.
- Братья! Там, за проливом, нас ждут великие деяния, нас ждет неувядающая слава! Италия, изнывающая от притеснений варваров, ждет своих защитников и героев!– завершил свою речь царь. Дружное: Слава Пирру! – было ответом.
Послушные четким командам, воины стали готовиться к отправке. Вперед на корабли завели слонов, и многие с замиранием следили за их погрузкой. Осторожно поднимались по трапам гиганты, встревоженно взвивая хоботы. Но индийские погонщики успокаивали их, щебетали им ласково в уши, похлопывали длинными бамбуковыми палками по бокам и заводили подопечных за борта. Оказавшись на качающихся судах, слоны трубили, приседали и задирали хоботы, но им давали самые вкусные корма и, утихомирив, приковывали цепями.
Войска начинали переправу. Великие силы, доселе не пересекавшие Тарентийский пролив, потянулись к берегам Италии.
Над головным кораблем летел к новым горизонтам гордый Аэт. Это чрезвычайно воодушевляло воинство Пирра. Посланец Зевса указует дорогу к славе!
Но вот Солнце скрылось за небольшим серым облаком, за пеленой которого исчез и Аэт…

Глава 25. На склонах Авентина…
Над западными склонами Авентина нависли тяжелые облака. Дубовые рощи и зеленеющие посевы оказались в благодатной тени надвигающихся с моря туч.
Юнния стояла на вершине невысокого холма, из-под ног её убегала вниз межа-тропинка, разделявшая участки надела её семьи. Женщина с надеждой оглядела горизонт. И ячмень, и пшеница, и овёс, ровными прямоугольниками примыкавшие ко двору Палопов, и виноград, и овощи – вся растительность жаждала небесной влаги.
Каким засушливым выдался месяц богини  Майи! А ведь чтобы набрались колосья, и гроздья налились соком, нужды дожди, обильные дожди.
Невдалеке от Юннии виднелся старый большой пень. Потемневший, растрескавшийся по спилу, почти что окаменелый, этот пень разделял наделы двух плебейских общин. В незапамятные времена на склонах Авентина рос лес, который был вырублен пришедшими сюда предками сабинов. Выкорчевав пни, они оставили один из них, неохватно большой, круглый как стол. Его то ли не сумели выдернуть из земли, то ли оставили там нарочно. Годами и десятилетиями он одиноко торчал из земли, тоскуя по выкорчеванным собратьям. Он давно забыл шум листвы, а вокруг  простирались поля, взрыхляемые, орошаемые, оберегаемые людьми. Жирная плодоносная почва сытно воздавала тем, кто за ней прилежно ухаживал. Такие поля простирались от стен Рима во все стороны. Город рос, квириты плодились и набирались сил.
Юнния вспомнила праздник Терминалий, отмеченный в конце зимы, улыбнулась.
Общинники поставили на старый пень деревянную статую Термина. Благодушный толстяк с бородой из колосьев послушно воззрился на восток. Крестьяне шли к нему отовсюду с гирляндами и лепешками. Жрецы развели костер. Жертвенная нарядная овечка согласно обычаям была отпущена, поскольку Термин ещё со времен Нумы Помпилия отказался от кровавых приношений. Соседи сообща принесли еду и накормили сначала Термина лепешками, медом, молоком, зеленью, а потом сами съели принесенное.
И вот божество оказалось чем-то недовольным, перестав орошать землю, и тогда старейшины Авентина принуждены были созвать народ для проведения искупительных обрядов. Правила на этот раз были строжайше соблюдены, и вот явились долгожданные тучи, несущие в себе спасительную влагу. Дождь скоро хлынет на землю.
Дунул ветер, и на щеку Юннии упала первая крупная капля. На потемневшем небосклоне сверкнула молния, загрохотал гром. В душном еще воздухе запахло грозой.
С вершины холма она оглядела милый сердцу уголок.
Дом, недавно возведенный, амбар, навес и другие строения укрыты черепицей. Они окружают двор, заднюю часть которого занимает виноградник. За владениями Палопов теснятся дома и дворы соседей.
Хозяйство Палопов небольшое, но крепкое. Они держат лошадей, коз, коров и свиней. Коровы и свиньи пасутся в общих стадах. Год назад соседи Палопов, Гонории, лишившись главы семейства (тот погиб на войне), покинули Авентин и переехали в Город. Свой земельный надел они продали Палопам. Это было большое приобретение! Оно обещало за самый короткий срок окупиться и приносить прибыль. Семья забыла про нужду. Хлеб имелся в достатке. Излишки зерна и вино всегда были в спросе и продавались на рынках Рима. Женщина трепетно простёрла вперед руки, обратив ладони вверх. Благословенна будь обильная земля! Благословен будь мирный труд, приносящий достаток! Да обойдут стороной невзгоды родной очаг! Да защищен будь милый Авентин! Да укрепится сила Рима! – мысленно обращалась Юнния к небесам.
Тут Юнния, хоть и довольная приходу дождя, встревоженно огляделась. Успеют ли Палоп и дети прийти домой до того, как польет сильный дождь? Она спустилась с холма и зашла в дом. Пройдя к кухонному столу, она принялась раскатывать лепёшки. Радость ушла, сменившись озабоченностью. Куда задевалась главарка-коза? Если не доить ее каждое утро и каждый вечер, вздорная козерожка будет отпускать меньше молока, да и то подкиснет. Захромала в хозяйстве кобыла. Она неустанная и безотказная работница, она незаменима. Может, лекарь Ванадий плохо ее подковал? Ванадий – угрюмый, нелюдимый вольноотпущенник, непонятно почему избравший местом своего жительства Авентин, хотя до дарования свободы обитал в Целии. Грубый, похожий на старика, некрасивый, он, казалось, таил обиду на всех авентинцев, а те то ли из-за жалости, то ли из-за боязни, которую Ванадий умел внушить одним своим видом, терпели его присутствие рядом с собой. Если кто и осмеливался поддеть чужака словом и упрекнуть происхождением, то с ним непременно происходила какая-нибудь неприятность, а потому вся округа сочла пришельца чародеем, с которым следует быть настороже.  Надо было отвести кобылу к кузнецу Проксу, думала Юнния. Этот хоть и молод, но мастеровит и прост с людьми. К тому же, он друг Дексия, ее брата. Юнния подложила в огонь хворосту. А ведь лошадка еще и жеребая. Три года до этого она не жеребилась, набираясь сил.
Мысли Юннии вернулись к Дексию. Юноша достиг совершеннолетия, расстался с детской буллой и готовится к службе. Он уже кормилец, который содержит мать-вдову и ухаживает за младшей сестрой. Дексий увлечен Корой, дочерью гончара Пренесция. Девушка отвечает нежной взаимностью, хотя ее недалекий и алчный отец сулит ей другого жениха, чьи родители более состоятельны. Дексий откровенен со старшей сестрой. Юнния с улыбкой вспомнила, как Дексий похвастался серебряным кольцом, которое досталось ему от одного палатинского богача в качестве награды за полуторалетнюю пастьбу быков в загородном поместье. Он не потерял ни одного быка. Дексий собирался подарить кольцо Коре. А Кора растила в своем саду куст мирта, чтобы сплести из нежных листов и душистых белых цветов венок в день свадьбы с Дексием… От умиления у Юннии потекли слёзы из глаз и, оказавшись у семейного алтаря, она горячо помолилась за всех своих родных, ибо на душе ее было неспокойно.
Женщина поставила на стол кувшин с вином. Слава богам, виноградник их семьи самый лучший в округе. Целыми днями она работает в саду, ухаживая за кустами. В дикую жару колодец мелел и высыхал, и Юннии приходилось таскать воду с реки. Теперь пройдет дождь и обильно насытит влагой землю.
В дверь постучали. Юнния подалась к ней, думая, что это вновь шалит Паулина. Везучая дочка, должно быть, отыскала козу и решила подшутить над матерью, прежде чем обрадовать ее находкой. Но на пороге стоял эдил Крипций. Он быстро прошел, поскольку на улице накрапывал, усиливаясь, дождь. О стены дома и закрытые оконные ставни забарабанили частые капли. Эдил снял капюшон. Это был высокий худой человек с лицом, на котором застыло выражение недовольства. Из-под кустистых бровей пристально смотрели красноватые глаза. Эдил был высокомерен, но, впрочем, справедлив. Он поправил складки плаща слегка дрожащими руками.
- Во имя спасительного Юпитера подай мне, хозяйка, вина! Я, как видишь, успел промокнуть. Сырость вредна моим суставам и костям.
Юнния налила в чашу вино из кувшина и молча подала Крипцию. Появление эдила обеспокоило ее. Судя по всему, он пришел сказать не о рытье колодцев или ремонте моста, а о чем-то чрезвычайном.
- Где Палоп, женщина?
- На пастбище, - от осипшего голоса эдила ее сердце тревожно забилось, и она подалась назад, как бы ища опору, - сегодня наш черед пасти коров.
Магистрат возлил домашним ларам и опорожнил чашу.
- Тревожные вести, Юнния, грядёт большая война!
Крипций, считая лишним посвящать напуганную Юннию в подробности дела, сел у стола, и хозяйка, вновь наполнив чашу вином, достала тушеное мясо. Магистрат снисходительно кивнул и молча принялся за еду. Юнния в задумчивости села на лавку у двери. Война! Недолог же оказался мир! Вновь мужчины уйдут воевать, гибнуть, калечиться…Вновь его Палопу придется оставить дом. Ей же не управиться одной с хозяйством! Поля зарастут сорняком, а скотина разбредется и пропадет. Соседи разворуют мотыги и серпы. Правда, дети подрастают, но проку от них все равно еще мало.
Шум дождя нарастал. Гремел гром. Тут с улицы послышалось блеяние. Юнния, укрывшись плащом, выбежала из дому. На тропинке она увидела коз и овец. Они шли, мокрые и смешные. Их вела важно вышагивавшая козерожка с задранным вверх носом. Юнния увидела дочь и бегом пустилась к ней. Скоро показались и Палоп с сыном.
Марсий Альбин Палоп был одним из старшин в трибе. Это был средних лет мужчина, крепкий и основательный как все земледельцы-римляне. Юнния помнила его молодым, красивым, искренним и доброжелательным, но с годами он стал замкнутее и суровее. Он был хороший труженик, не любил особо верховодить, но к любым поручениям относился ответственно, а в трудную минуту проявлял редкое даже для квиритов хладнокровие.
Отец и сын шли спокойно, обходя потоки воды и лужи. Рука отца покоилась на плече Рустиция, подрастающего помощника. Заметив, что Юнния с Паулиной загоняют в стойло коз и овец, Палопы-мужчины поспешили помочь.
Закрыв калитку загона, Юнния обернулась к мужу и доложила, что явился Крипций. Палоп нахмурился, но ничего не сказал в ответ. Дети безмятежно разговорились друг с другом, укрываясь от дождя под одним плащом. Семейство Палопов поспешило в дом. Крипций поднялся и поприветствовал главу семьи. Рустиций и Паулина, послушные кивку отца, прошли в дальний угол дома, отделенный от очага перегородкой.    
Крипций расправил плечи, придавая своей персоне должный вид. Он перевел взгляд с Юннии на Палопа и сказал:
- Марсий Палоп, я принес тревожные вести. Риму грозит новая большая опасность. Греческий царь идет на нас войной. На Капитолии вынесено красное знамя. Объявлен набор в армию. Ты, Палоп, отвечаешь за набор людей в этой общине. Обойди всех и к завтрашнему вечеру приготовь списки.
В доме некоторое время установилась полная тишина.
- Война… - изрек Палоп; он не смог скрыть подавленность в своем голосе. – Значит, за самнитян заступились греки?
- Да, греки, но не только италийские греки, а еще и заморские, во главе с их царём, Пирром. Это грозная сила, Палоп.    
Пронизывая взглядом насквозь, Крипций продолжил:
- Постарайся прийти со своими людьми на Капитолий как можно раньше; здесь много малоимущих, и возможно, их зачислят на флот или определят велитами. Тем же, кто придет вперед, может повезти – их запишут по крайней мере в гастаты. И молодых оставят с вами, а не зачислят к чужакам. 
- Хорошо, - кивнул Палоп, - я все понял.
Эдил Крипций, похлопав Палопа по плечу, накинул на голову капюшон, кашлянул и вышел под потоки дождя.
- Пообедаем, Юнния, - невозмутимо сказал Палоп и сел за стол.
Юнния послушно приготовила на стол и позвала детей. Рустицио и Паулина поели быстро, торопясь доиграть какую-то игру. У мальчика имелась искусно изготовленная игрушечная колесница, а девочке недавно купили тряпичную куклу и мячик.
Супруги молчали. Сердце Юннии было полно тревоги. Ей казалось, что забрезжившее было благополучие минет их семью стороной. Война вновь вторгается в жизни мирных людей, чтобы ввергнуть их в нищету. С Палопом хорошо, он излучает уверенность, с ним как за каменой стеной. Если он погибнет, она не сможет долго тянуть на себе хозяйство. Мысли проносились у нее в голове, но слов не находилось.
Палоп понимал ее настроение. Но, решив отложить беседу на поздний вечер, он ободряюще улыбнулся и поднялся:
- Обойду всех мужчин, оповещу их и завтра же поведу на Капитолий. Мы еще свидимся, Юнния, на сборы нам дадут три дня… - он задержался у порога и обернулся, -  не бойся, Юнния, всё будет хорошо. Меня охраняет твой амулет и милостивая Фортуна. 

@@@
Тем временем эдил Крипций, проклиная про себя все усиливающийся дождь и слякоть, скользя по которой несколько раз чуть не упал, шел к себе. Надо бы вымостить все дороги трибы камнем из карьера Кака, он доступен, прочен и долговечен, он не крошится со временем и в то же время легок в обработке, но кто заставит авентинцев, все свободное от войны время посвящающих личному хозяйству, взяться за благоустройство улиц? Увы, это окраина Рима, это не Палатин, где богачи, владеющие сотнями невольников, не потерпят и малейшей лужицы или грязи близ своих домов, и не Капитолий, древняя колыбель Рима, обитель богов-покровителей, которую сообразно его святости должным образом облагородили, укрыли облицовочным камнем, повсюду прорыли сточные канавы, чтобы избыточные воды с шумом катились по ним к Тибру.
Да, это Авентин, одно из обиталищ бедняков-плебеев, размышлял Крипций, на которых собственно и держится республика, которые в основном и жертвуют своими жизнями ради приумножения могущества Рима. Как всполошились патриции, когда семь лет назад плебеи, отчаявшись бороться за свои права, объявили о своем уходе на Яникул! Испуганные отцы города пошли навстречу желаниям недовольных, и с той поры всенародно принятые законы в Риме стали общими для всех.  Законы-то стали общими, но жизнь не изменилась; одни как жили, так и живут в достатке, а другим ради скудного урожая как и раньше приходится всю жизнь орошать потом жалкий клочок земли. Плебейские же вожаки, которым законы Лициния и Секстия открыли доступ к консульской власти, в большинстве своем стремятся быть ближе к патрициям и жить согласно их новому положению в обществе, заводят богатство, какое им дозволялось иметь цензорами.
Тут эдил вспомнил пришедшее с Капитолия поручение найти какого-нибудь грека, желательно эпирота. Крипций остановился. Кажется, несколько лет назад в Авентине поселился один чужак с дальних берегов. Эдил не помнил его имени. В его обязанности не входило ведение дел с перегринами.
За пеленой дождя проступила фигура стоявшего на обочине человека. Это был Ванадий. Крипций невольно вздрогнул. Эдил, как и все авентинцы, испытывал подспудный страх перед этим иноплеменником, имевшим обыкновение возникать перед путником в самом неожиданном месте.
- Зачем тебе не сидится дома в такой дождь! – ворчливо изрек эдил вместо приветствия, без лишней нужды старавшийся не встречаться с Ванадием.
- Помогал красильщику Апронию поправить кровлю, - угрюмо ответствовал Ванадий. 
- Не рядом ли с тобой живет один грек? – перешел к делу Крипций.
- Верно, ты имеешь в виду Метохия? – пробурчал Ванадий, пронзая тяжелым взглядом магистра.
- Неважно, как его зовут, - вызывающе ответил Крипций, - важно узнать мне, откуда он.
- Он амбракиот, покинувший свой город после того, как у него отобрали солеварню, - Ванадий, к облегчению Крипция, отвел глаза и хмыкнул, - их царь замыслил перестройку города, а Метохий воспротивился сносу своего заведения, громко бранился и поносил властителя. Друзья царя выдворили этого наглеца из страны, вот он и подался в Италию, в Рим. Ох и изворотливый же народ эти греки! Там у себя Метохий занимался солеварением, а здесь заделался торговцем карфагенских тканей и неплохо на этом зарабатывает! Живет припеваючи и считает родиной своею Рим, поскольку здесь ему хорошо!
- Если он амбракиот, значит - уроженец Эпира – такой-то человек нам и нужен. Что ж, если этот самы Метохий с легкостью меняет место жительства и родиной своей считает любой уголок, где ему живется хорошо, то, значит, без особого для себя неудобства поживет день другой близ Беллоны!  Отцы города заставят его взять во временное владение участок земли близ храма и объявят это место частью Эпира , дабы бросить туда копье в знак объявления войны!
- Пусть и самого Метохия пронзят они копьем и освободят от долговых расписок многих авентинцев! – мрачно пошутил Ванадий.
- Заботу об авентинцах предоставь мне, Ванадий! Лучше веди меня к своему соседу.
 



Часть 2
На землях Гесперид.
Глава1. В Таренте
Ничто не предвещало бури. Смолёные кили с плеском раздвигали упругие зеленые воды Ионийского моря. С криком проносились чайки над палубами, залетая в редкие облака… Выныривали из соленой влаги задорные дельфины.
Но в середине пролива водные просторы за бортами кораблей вдруг взбугрились тяжелыми валами, вздымаемыми неистово задувшим ветром. Откуда-то с севера примчались косматые темные тучи и накрыли ясный до этого небосвод. Словно боги сошлись в яростной битве, и море с застигнутой врасплох и разметанной армадой стало на время их ристалищем. Тучи принимали причудливейшие очертания, в них угадывались исполины, одни из которых старались опрокинуть и утопить эпиротов, а другие – наоборот, всеми силами уберегали войско от погибели, усмиряя дикий порыв ветра. Корабли понесло в сторону от намеченного пути. Пирр, находившийся на головном корабле, большом и прочном, вспомнил, что такой же ураган настиг его двадцать лет назад по пути в Азию. Как и тогда бушевал сейчас Посейдон, морской владыка, быть может, не довольный подношениями или разгневанный опрометчивой дерзостью людей. Пирр уповал на помощь покровительственного Зевса и сиятельной Афины. Объятый беспокойством, он стоял у борта и смотрел по сторонам. Противоборство высших сил продолжалось. Вот море занесло крутую волну над одним судёнышком и накрыло ее. Тут же в небе сверкнула молния и выхватила из тьмы галеру, которая в брызгах и обильных потоках вынырнула из-под гребня волны. На ум пришли батальные сцены из бессмертной «Илиады», в которых одни из богов поддерживают греков, а другие помогают троянцам. Ко времени вспомнились и слова Кинея о том, что римляне считают себя потомками троянцев. Якобы один знатный троянец, по имени Эней, возглавил беглецов из разоренного Города и отправился с ними на поиски пристанища. Он нашел новый дом для себя и своего народа на берегах тирренской реки Тибр, в Италии. Будто от этого мужа и пошел род римлян. Царь гордо расправил плечи. Выходит, Илионская эпопея не завершилась с гибелью царства Приама. Значит ему, Пирру, потомку Ахиллеса, предуготовлено было продолжать борьбу с троянцами на землях Италии!
Корабли мотались вверх-вниз, кренясь из стороны в сторону, но гребцы и кормчие хладнокровно и расторопно боролись со стихией. Убрав паруса и мачты, одни выгребали воду из трюмов, другие умело управлялись веслами, третьи на скорую руку латали пробоины или, проворно работая топорами, избавлялись от сломанных рей и спутанных снастей. Иногда кого-нибудь из смельчаков смывало за борт, и тогда ничто не могло спасти его от объятий Посейдона.
Большой головной корабль уверенно шел вперед, рассекая носом грозные валы. Прошло время, и кормчий крикнул, указывая вперед. В темноте он разглядел берег. Вдруг ветер переменил направление. Волны стали вздыматься еще выше, противясь ходу корабля. Тут с бортов заметили заостренную каменную глыбу, вкруг которой пенилась и бесновалась вода. Море словно гнало корабль на этот утёс, чтобы разбить его в щепы. Кормчий Адект кричал до сипоты, заставляя гребцов с левого борта грести что есть силы. Рулевой отчаянно налег на кормило. И триера, с трудом вывернув вправо, ушла от столкновения с камнем. Вскоре киль коснулся отмели. Корабль сел на песок, чуть накренившись, но тут же волна, откатившаяся от берега, подняла его. Бросили якоря. Заглушая шум стихии, зазвучал громкий голос Пирра. Он приказал воинам высаживаться. « Не пристало нам полагаться более на волю ветров! За мной!» - воскликнул он и первым спрыгнул на песок. За ним последовали остальные. Безмерно усталые, продрогшие и голодные, они тем не менее продолжали труды: кто-то приставлял сходни к бортам, чтобы свести по ним слонов, кто-то принялся за разгрузку оружия и провианта. Усталость валила с ног. Пирр, которого волна не раз окатывала с головой, роняла и влекла по шероховатой отмели, тоже держался из последних сил. В темноте, в яростном прибое высаживалось войско. Не смолкали голоса, встревоженно кричали слоны. Кое-где караульные  разводили костры. Возбуждение и беспокойство, владевшие воинами во время плавания и высадки, разом покинули их после отмашки командиров на отбой. Люди валились возле костров и мгновенно засыпали. 
Буря стихла к рассвету. К берегу стали сходиться мессапы и япиги. Они по мере сил стали оказывать помощь союзникам. Легкие суда италийцев взяли на буксир несколько кораблей и подвели их к берегу. С них сошло еще около полутора тысяч пехотинцев. Пирр не смыкал глаз до тех пор, пока все его ратники не оказались на берегу, на твердой земле, и пока их не накормили и отогрели.
Буря разметала флотилию эпиротов по всему Ионийскому морю, а часть кораблей даже была снесена в Ливийское море. Но больших жертв удалось избежать. Ни один корабль не утонул. После бури суда, потрепанные, многие со сломанными мачтами, оборванными парусами, стали приставать к берегам Италии, и повсюду эпиротам оказывали помощь. Отряды стали подтягиваться к Таренту. Пирр с трехтысячным соединением добрался до города через день после высадки в Япигии. 
Ему навстречу вышел Киней. Советник поведал царю о том, как в городе готовятся к войне с Римом. Для начала он сообщил, что большая часть войска из Эпира (расположится близ Тарента в городке Галлис). Некоторых же расквартируют по домам горожан. Что же касалось рекрутских наборов, то, вопреки ожиданиям, тарентийцы не спешили пополнить ряды армии и заняться воинскими учениями. Разве что молодежь рвется в бой. Но никто не может укротить этих задорных бездельников, днями шатающихся близ Собрания, устраивающих попойки и стычки. Люди, следящие за порядком, хоть и наделены властью наказывать, ничего не могут поделать с чернью, которая вершит военные дела на словах, и в то же время не спешит покидать уютных бань и бесконечных пирушек. В городе полным-полно и тех, кто открыто выступает против войны и против прихода Пирра – это при военном положении! Конечно, иногда устраиваются публичные порки, но это не усмиряет недовольных.
Пирр отчетливо представил себе, что творится в Таренте, позвавшим его на выручку. Пока он не стал вмешиваться в городские дела, занявшись обустройством лагеря и учениями. По его указанию всех желающих юношей стали зачислять в армию эпиротов, где их распределяли между полками и принимались обучать.
- Приводите ко мне молодых да сильных, не смотрите, какого они нраву, - говорил Пирр отводчикам, - у меня все станут храбрыми!
Наиболее крепкие и выносливые из юношей определялись в гоплиты, меткие – в стрелки, ловкие и наблюдательные – в разведку. С самого начала пребывания в лагере молодых тарентийцев подвергли муштре, прививая доселе незнакомую им армейскую дисциплину. Не раз новичкам назначались самые тяжелые наряды по караульной службе, их испытывали до изнеможения. Если же новобранец имел наглость роптать, его нещадно секли. Но такое случалось редко – ведь придя служить, эфебы выказывали готовность подчиняться приказам. Командиры из эпиротов, а порой и сам Пирр, проводили с ними беседы.
Тарентийцы стояли на вытяжку, а царь, прохаживаясь перед ними, говорил:
- Враг, с которым нам вскоре предстоит сразиться, доблестен в делах ратных, суров и непреклонен. Что есть благо для варваров-италиков? Это смерть на поле боя. Это победа, ради которой они не жалеют жизней. А что ценится в Таренте? Роскошь, нега и тщеславие. Все жаждут красивой жизни, которая делает людей рабами бездушных вещей. Тарентийцы лелеют свое сытое благополучие, наивно полагая, что оно будет длиться бесконечно. Но нет – хищник уже на подступах! Он не ведает жалости, он жаждет вонзить свои когти в мягкую и разомлевшую плоть Тарента. Городу грозит гибель, и вы должны наконец осознать, как ничтожны и суетны пустые желания перед лицом истинной опасности! Итак, о юноши, оставьте же все ваши корыстолюбивые помыслы. Отныне вы вверяете свою волю и свои жизни мне, сташему повелителем вашим, и командирам, которые стоят над вами и которым вы должны подчиняться беспрекословно. Посмотрите на этих молодчиков, простых горцев-хаонов, - Пирр показал на воинов, оцеплявших плац, - им не ведома благоустроенность жизни в полисах, они не испорчены излишествами, в них свежа первозданная кровь, и каждый из них готов достойно исполнить свой союзнический долг. Скажи любому из них: « стой до конца и умри», он так и сделает, клянусь богами Олимпа! Берите с них пример!
И молодые тарентийцы послушно брали пример со своих эпирских сверстников.
Лагерь Пирра рос с каждым днем. Один за другим к городу подходили силы, рассеянные волей ветра по всему южному побережью Италии. Луканы, недавние враги, ставшие друзьями, отрядили Пирру свою молодежь. Этих юношей не надо было приучать к тяготам походной жизни, поскольку они сызмальства воспитывались в лесах, испытывая всяческого рода лишения. Пирр отдал луканов под начальство племяннику Александру (поскольку среди друзей Пирра было много Александров, его родственника стали величать Александром Линкестийцем или просто Линкестийцем). У того в отряде были добровольцы из Эллады, сотня сирийцев, сотня хаонов, сотня тарентийцев, и вот теперь присоединились луканы. Надо сказать, что разноплеменный отряд быстро сплотился. Никто не держался особняком. Племянник Пирра усердно нес службу, являя собой образец настоящего борца. Вообще, он был пылок, деятелен, исключительно честен и справедлив. Он был одухотворен идеей борьбы за правое дело, заряжая ею боевых товарищей. Его отряд обещал стать одним из самых боеспособных в предстоящем военном деле. Многие юноши – а среди них и юный Птолемей, сын Пирра  – считали за честь быть зачисленными в отряд Линкестийца.
Самнитяне также решили отправить к Пирру свою молодежь. Основные же свои силы самнитские племена держали на границе с владениями римлян. Римляне были не прочь переманить самнитян на свою сторону, но на их уговоры поддались лишь незначительная часть этого народа.
Когда большая часть эпирского войска оказалась в Таренте, Пирр счел нужным взять управление в городе в свои руки. Царя уже давно выводило из себя бездействие градоначальства. Он понял, что имеет дело с болтунами, не способными привести город в надлежащую боеспособность. Чернь, дерзко бросившая вызов Риму, не собиралась и не желала защищаться, а лишь хотела бросить в бой эпиротов, чтобы самой отсидеться в прежнем праздном безделье. На улицах города появились сторожевые отряды из неподкупных пришлых воинов. Все гимнасии, портики, бани, притоны в Таренте Пирр приказал закрыть; горожан, способных держать оружие в руках, призвали в армию. Производя этот набор, царь Эпира был так неумолимо суров, что многие из тарентийцев, которые не привыкли повиноваться и жили в свое удовольствие, а всякую иную жизнь считали рабством, покинули город. Но не всем удалось просочиться сквозь оцепления. Иных задерживали и насильно гнали в военный городок Галлис, где подвергали самой тяжелой муштре. Тех из рекрутов, которые даже под страхом жестоких наказаний нарушали дисциплину, Пирр переправил в Эпир, охранять восточную границу страны, а то и просто пасти овец под присмотром старых вояк, не взятых в западный поход и оставшихся дома. Там, в окружении гор и лесов, смутьяны из тарентийцев вынуждены были нести службу, поскольку бежать им было некуда.
Тарент из холеного обиталища праздности превращался в город-крепость. Теперь нельзя было увидеть на улицах беспечно шатающихся зевак. Повсюду передвигались строем воины и ополченцы. На построениях, маршах и учениях тарентийцам раз за разом втолковывали азы военного искусства.   
Пирр присвоил власть в Таренте. Его советники отстранили от управления городом многих членов Собрания, хороших счетоводов и демагогов, но никудышных государственников. Киней, правая рука Пирра, стал самым сведущим человеком по Таренту. Он знал наперечет все богатые дворы, по которым следовало пройтись  с изъятием некоторой части добра, востребованным военным временем. Вскоре весь город застонал от поборов и тирании пришельцев, которым он отдался без боя. Пирр, слыша о недовольстве тарентийцев, усмехался: « Больной тоже поначалу сетует на лекаря, который поит его горькой настойкой, а порой и пускает ему кровь… Всё, что мы здесь делаем, мы делаем во благо этого заблудшего народа. А ему не пристало плакаться о богатстве, когда сама его жизнь висит на волоске.»
Люди в городе вспоминали слова Метона, отчаянно призывавшего сограждан отречься от дружбы с тираном. Почему тарентийцы не послушались его? Что затмило их разум? И вот предсказания старика сбылись. Тарент под чужеземным гнётом… Но многие, хоть и терпели лишения от Пирра, все же понимали – лучше восточный хищник, чем западный. Римлянин заберет все – и имущество, и свободу, и, возможно, саму жизнь.
После полуторамесячного пребывания в Таренте эпироты набрались сил, выучка союзников хоть и не обрела совершенства, но вполне годилась для ведения боевых действий. Самнитяне и мессапы не спешили с отправкой основных своих сил к Пирру, а между тем римский консул Левин уже  вторгся в Луканию.
Настало время выступать в поход. Предварительно Пирр послал к римлянам Менекея в сопровождении своих личных телохранителей. Менекею, одному из лучших переговорщиков, поручалось предложить римлянам получить от Тарента должное удовлетворение, дабы избегнуть войны. Но условия мира были заведомо неприемлемы для римлян, и переговоры как таковые заранее обрекались на неуспех. Ведь не для того в Италию были переправлены столь крупные силы, чтобы, решив всё бескровно, довольствоваться малым. Высылая к римлянам послов, Пирр хотел произвести на них впечатление. Окружение Менекея состояло из статных, крепких воинов-всадников, неизменно внушавших почтение выправкой, непроницаемыми лицами, блеском роскошных доспехов и оружия.
Не дожидаясь возвращения Менекея, Пирр стал готовиться к выступлению. Но перед тем, как идти в бой, он решил встретиться с Биркенной. Он знал, чьею женой является его возлюбленная, и где она живет. Ее муж Метон умер. Не вынеся унизительного изгнания с площади Собрания, старик вдрызг напился и тем же днем свалился в какую-то яму. Судьба раба, сопровождавшего его, осталась неизвестной, флейтистка же сбежала из Города.
Все огромное состояние умершего досталось жене Биркенне и сыну Мегаклу. Управляющий Дорелакт, занявшийся делами семьи, ревностно оберегал наследство от различных мошенников, сбежавшихся посягнуть на чужое имущество. Правда, от сборщиков Пирра ничего укрыть не удалось, и семейная казна на треть опустела. Самого Дорелакта вскоре призвали в военный флот, а Мегакл оказался в учебном лагере, где его включили в отряд Александра Линкестийца.
С первого дня пребывания в Таренте Пирр жаждал встречи с Биркенной. В памяти трепетно оберегался ее юный, цветущий облик. Она, конечно, изменилась. Но ее любящая душа должна остаться прежней.Он верил в это. И тем не менее она ждет его, она также оберегает в себе то светлое чувство, что возвращает ее к дивным дням молодости. Приличие требовало не беспокоить ее своим появлением, пока не утихла скорбь по умершему супругу. Но вот, время прошло, боль притупилась, народ, который раньше непременно стал бы в открытую ехидствовать, присмирел, занятый делом. Теперь приличествовало навестить ее.

Глава 2     Встреча
- Приготовь лучшего вина и скажи, что я скоро выйду к нему.
Диний поклонился и исчез между колоннами. Биркенна осталась одна в саду. Утреннее солнце пробивалось сквозь листву и искрилось в каплях росы на розах. 
Она стояла у статуи мужа. Этот памятник был изготовлен лучшим скульптором в Таренте. Вряд ли Метон, будучи живым, пришел бы в восторг от самого себя, запечатленного в мраморе, но после его смерти Биркенна сочла нужным увековечить его образ. Похоже, мастер знал и чтил Метона, поскольку он очень правдоподобно передал черты покойного, придав им глубокомысленность и достоинство. В камне был воплощен не торговец, заботящийся о своих доходах, но государственный муж, радеющий о согражданах.
Биркенна задумчиво глядела на мужа. Она вышла за Метона, конечно, не по большой любви. Своим замужеством она обязана  властодержцу-дяде. Да, с годами она привязалась к супругу. Но ожидание того, что однажды светлое и окрыляющее чувство вернется к ней из юности, не покидало ее. Храня верность Метону, стараясь отгородиться от праздной суеты и воздерживаясь от соблазнов, она редко выходила за пределы просторного прекрасного дома с большим садом. Лишь изредка она ходила на празднества или в храм. Зато каждый ее выход в общество производил впечатление на людей ее круга. Роскошно и со вкусом одетая, раскованная, умная, она завораживала и женщин, старавшихся подражать ей, и мужчин, среди которых непременно находились такие, что пробовали покорить ее, присвоить, отняв у Метона. Но озарив всех своим обаянием, она вновь надолго уединялась дома. Там она, конечно не находилась в одиночестве. Не позволяя себе изнывать от безделья, она наравне со служанками работала в саду. Или вышивала наряды. Или обучала юных рабынь танцам. Метон превозносил ее до небес. Он восхищался ее воздержанностью, ее умом и красотой. Ему нравилось видеть лица друзей и содельников, которых выходила встречать его жена.
Он был чрезвычайно доволен собой: богат, женат на красавице, почитаем в городе. Осознав же, насколько зыбко все это благополучие, что все его достояния на поверку призрачны, он угас за несколько дней, и несчастный случай подвел итог его жизни.
Она отвела глаза. Мир несовершенен. Никто из людей не совершенен. Не совершенна она сама, довольствующаяся богатством, но ожидающая чего-то более отрадного. Она слишком умна, она жаждет чего-то еще более возвышеннога, теряя душевное равновесие, вместо того, чтобы просто радоваться сытой и обеспеченной жизни, о которой грезят тысячи простых людей.
Теперь мир вокруг рушится. Близится война. Умер Метон. От былой роскоши и изысканной сытости не останется и следа. Принять на себя управление семейным имуществом? Но она никогда не старалась вникать в суть забот супруга. Входя в сколько-нибудь длительное соприкосновение с миром торговцев, она ощущала себя блеклой и ничтожной. Хорошо, что Дорелакт, этот самозабвенный помощник его супруга, взялся за пошатнувшиеся дела семьи. Но и его забрали на военную службу. Все нажитое добро редеет на глазах. На чье же плечо теперь опереться? Пирр… кто же он все-таки? Спаситель или погубитель? Сколько бы она не пыталась забыть его, она понимала, что ждала и ждет одного только его. Пирр все так же дорог ей, и она… любит его. Глаза ее сузились с потаенной страстью.
Воробей жизнерадостно чирикнул, порхнул с ветки мирты на макушку Метона. Она махнула рукой, понимая бессмысленность этого порыва. Воробей взлетел и скрылся за кустами. Проводив его глазами, она вышла на дорожку.
Пожилые рабы рыхлили мотыгами землю. « Не подрубайте корни!» - хотелось предостеречь ей, но глянув на седого Орпага, она не решилась раскрыть рот. Сардинец Орпаг попал в хозяйство Метона молодым, он подорвал здоровье в каменоломнях и, преждевременно состарившись, был определен в садовники. После смерти мужа она намеревалась было дать Орпагу свободу, но тот грустно улыбнулся в ответ на ее слова и сказал, что лучшей участью для него будет теперь не воля, а безмятежное угасание в чудном хозяйском саду.
Орпаг бережно окучивал землю вкруг лимонного куста. Он глянул на хозяйку с умиротворением и благодарностью, и от этого ей стало еще радостнее. Она расправила плечи, вдохнула полную грудь и прибавила шагу. 
Он шел ей навстречу по галерее. Остановившись рядом, они смотрели друг на друга, а потом Пирр сделал шаг вперед и взял ее руку:
- Здравствуй, Биркенна.
- Здравствуй, Пирр.
Он жадно вглядывался в нее. Прежние черты были все так же ясны – годы сделали их величавыми и сиятельными.
- Мой час настал, Биркенна, я пришел в Тарент, как обещал.
- Я ждала тебя, - был ее откровенный ответ.
Она повела его в зал, где они сели рядом на скамье. Диний принес вина и удалился.
- Бессчетное количество раз я представлял себе этот миг, - признался Пирр. Он держал в руках чашу и не сводил глаз с лица Биркенны.
- Помню берег, подмытый морем, чаек над нашими головами, помню твои глаза и твой чудный голос, о Биркенна!
Она чуть подняла широкие дуги бровей и промолчала.
- И я все помню, Пирр, хоть и прошло столько лет! – сказала она потом. – Я была молода, беспечна, а один юноша своими страстными речами так кружил голову, что казалось: весь мир расстилается у моих ног!
Лицо её озарено было дружелюбной солнечной улыбкой, Пирр же скромно улыбнулся.
- Слава, могущество, пределы Ойкумены – все это казалось мне тогда моей законной добычей, которая добудется с легкостью и удалью молодеческой. И эту добычу мне мечталось поделить, да не то чтобы поделить – отдать безраздельно тебе, одной тебе!
- Теперь у тебя другие мечты?
- Мечты? Признаться, порой я предаюсь им. Но больше я занят не мечтами – заботами. Быть властителем – хлопотное дело.
Тут в глазах Биркенны холодно блеснуло отчуждение. 
- Тарент и Италия добавили тебе хлопот.
Пирр с примирительной душевностью отозвался на выпад Биркенны.
- Человек стареет, становится мудрее, влекущие некогда мечты, сбывшись, становятся обременительными заботами. Да, я забочусь о Таренте, и пришел сюда, чтобы защитить его. Я пришел, чтобы защитить тебя! – он потянулся к ее пальцам.
- Не обманывай ни меня, ни себя, Пирр. Ты по-прежнему лелеешь в себе великие замыслы, но в них уже нет места мне. Так отдадим же должное нашей с тобой юности, с её надеждами, мечтами, недосказанностью – выпьем вина, вспомним былое, поговорим как добрые друзья, но не как близкие люди и… разойдемся. Теперь уже навсегда!
Не обращая внимания на ее гнев, Пирр сказал с улыбкой:
- Если это наш последний разговор, то что бы ты хотела у меня попросить, Биркенна?
Поддавшись царственному хладнокровию Пирра, она вновь обрела спокойствие и после недолгого раздумчивого молчания уже более дружелюбно сказала:
- Прости меня, Пирр, если смутила тебя своей вспыльчивостью. Мой нрав знаком тебе.
- О, да! – кивнул царь.
- На самом деле, - продолжала она, - я верю, что ты явился в Италию, исполняя не прихоти, а священные обязательства. Я верю, что ты победишь римлян.         
При этих словах глаза Пирра признательно засияли.
- Увы, но война легла тяжким бременем не только на твои плечи, Пирр. Весь город, послушен твоей воле, - было похоже, что теперь она, одумавшись, осторожно подбирала слова, - для моей же семьи смятения войны обернулись клубком бед. Я овдовела, дела семьи пришли в упадок, и без управляющего Дорелакта, которого забрали в армию, мы…нас ждет разорение.
- Ты просишь за Дорелакта? – удивился Пирр.
Она попыталась высвободить свои пальцы, но Пирр держал их, ласково мял и не отпускал. Она укоризненно глянула на него, потом отвела глаза. 
- Мне самой ничего не поправить. И, если дело моего мужа обернется крахом сразу после его смерти, если все то, чего он добивался всю жизнь, обратится в пыль, это будет предательством по отношению к нему.   
- Чем был дорог для тебя Метон?
- Я его любила, - ответила она.
« Нет, ты не любила его, - мысленно возразил Пирр, - просто он был удобен тебе. Он окружил тебя достатком и благоустроенностью. Ты страшишься непостоянства. Если бы ты, не убоявшись невзгод,  последовала за мной, ты бы стала величайшей из цариц! Но еще не поздно. Дай мне намек, дай знать, что любишь меня, и я обрету, наконец, то, что осилит во мне жажду походов, побед, славы. Я постигну Счастье!» 
Она словно читала его мысли, но какое-то роковое упрямство не позволяло ей быть искренней и до конца открытой.
Он разъял пожатие и откинулся на спинку стула.
- Странно, ты больше печешься о торговых делах семьи, о памяти почившего мужа, которому при всем желании уже не угодить, о Дорелакте, но ни единого слова не замолвила за Мегакла!
Она вновь бросила осторожный взгляд на Пирра и помолчала. Укор Пирра задел ее.
- Он наш единственный сын, - сказала она затем, - признаться, мы с Метоном растили его без должной строгости. Молодые люди в Таренте ныне далеки от прежнего благочестия, грубы, невоздержанны, ищут удовольствий и в то же время жаждут подвигов. Они будоражат друг друга предстоящими деяниями, воображают, будто всё им достанется легко. Но что они знают о войне? Конечно, я хотела бы уберечь Мегакла от войны. Но Мегакл – твой поклонник, Пирр. Ничто не удержит его от похода и не оградит от сражений. Если сделать ему какие бы ни было поблажки, он оскорбится. Служба в твоем войске, возможно, остепенит его. Он горяч, безрассуден. Помню, Метон в последнее время не раз сокрушался им и его неуёмным нравом.
Биркенна задумчиво теребила локон, ее глаза сделались печальными.
- Но иногда, в редкие минуты, Мегакл становится другим. Его словно охватывает какое-то странное оцепенение. Он вяло и потерянно сидит и не сводит глаз с одной точки. В такие минуты он пугает меня.
- Что же происходит с ним? – поинтересовался Пирр.
- Не знаю. Однажды, отойдя от такого состояния, он вдруг спросил меня, - она смущенно помолчала, - он спросил, не приходишься ли ты ему отцом. Я очень рассердилась на него за этот вопрос, но простила его, потому что он спросил это, не совсем еще отступив от беспамятства.
- У нас с тобой не могло быть общих детей, - улыбнулся Пирр, - самое большее, что ты мне тогда позволила, это скромное объятие перед прощанием.
Царь хотел отвлечь женщину от грустных мыслей, но это ему не удалось. Она подняла глаза, и улыбка сошла с лица Пирра.
- Береги его, Пирр.
- Я буду смотреть за Мегаклом как за своим родным сыном, - твердо заверил он, - я во всем буду помогать тебе.
Он вновь взял ее руку и пламенно заговорил:
- О Биркенна! Мое сердце отдано тебе даным-давно, моя любовь к тебе возвышает и облагораживает меня. Я не потребую ничего взамен, но что-то мне подсказывает, что я когда-нибудь все же покорю самую неприступную твердыню в этом мире. 
Лицо женщины озарилось лаской, и она любяще привлекла мозолистые ладони Пирра к своим щекам. 
 
Глава 3           На берегах Сириса
Консул Валерий Левин быстро прошел Луканию, сметая робкое и плохо подготовленное сопротивление врага. Он взял город Грументий и вышел к Тарентийскому заливу. Там римляне остановились на правом берегу Сириса, ожидая подхода союзных кампанцев, жителей Неаполя и Капуи, а также френтанов и певкетов. Тарентийские греки и эпироты, с которыми римляне еще не входили в боевое соприкосновение, подтягивались к левому берегу реки. Впрочем, в войске служили не только эпироты и тарентийцы, но и уроженцы многих других стран и полисов.
Пирр разделил пешее войско на шесть полков: Египетский, Иллирийский, Македонский, Тарентийский, Эпирский и Слоновий. Эпиротов в войске было, конечно, большинство – число их превышало одиннадцать тысяч, и они были распределены по всем полкам, кроме Македонского, таксисы которого дополнили луканами, пеонами и тарентийцами. Конница состояла из Эпирской, Иллирийской, Италийской и Фессалийской, самой грозной, гиппархий.
Всех в союзном войске – от командиров до рядовых – необыкновенно воодушевлял поход. Многим не терпелось поскорее испытать себя, сойтись с римлянами в бою и узнать, каковы те в деле. Никто не сомневался в победе. Разве способны варвары, пусть и считающиеся наиболее сильными в Италии, устоять против Пирра, лучшего из полководцев Эллады?
Запальчивые сподвижники царя не скрывали опасений насчет того, что враг может оказаться слишком слабым, и победа над ним не принесет громкой славы. Поначалу и Пирру казалось, что одолеть римлян не составит особого труда. На берегах Сириса он познакомит варваров с настоящей ратной наукой. Пусть они попробуют подступиться к фаланге, пусть попробуют устоять перед неудержимым напором фессалийской конницы. А если ни фаланга, ни конница, ни лучники не впечатлят их настолько, чтобы осознать бесполезность сопротивления, пусть попробуют предпринять что-либо против слонов! Эти колоссы своей мощью, яростью и неукротимым натиском приведут римлян в ужас, навсегда отобьют у них желание противостоять прославленному гению Пирра!
Итак, сама Ника, дарительница побед, ведет к великой славе: следует сокрушить варваров, поставить их на место, стать властителем Италии! Как странно, что ни один из диадохов до сих пор не обратил свой алчный взор на эти земли! Но час битвы приближался. Теперь врагов разделяла долина реки Сирис. От разведчиков царь узнал, что силы римлян велики и упорядочены, что командиры их полны самонадеянной спеси, что они твердо верят в свою победу. Они не боятся эпиротов, которые за последние несколько лет обрели славу лучших воителей на берегах Серединного моря! Самнитяне и луканы предостерегали Пирра: ратное мастерство римлян велико. Царя пронимала порой легкая дрожь, холодок пробегал по спине, он предчувствовал, что победа не дастся так легко, как полагают его друзья. Что ж! – распрямился Пирр, кладя руку на рукоять меча. – Он никогда не искал легких путей. Тем прославленнее будет победа, тем громче его имя прозвучит на просторах Италии!
Войско остановилось под стенами Пандосии.
В царской палатке собрались сподвижники Пирра. Всеми владело ожидание предстоящего сражения. Опытные бойцы, они с удивлением признавались, что предстоящее испытание заставляет их волноваться.
- И греки, и варвары здесь, в Италии, напуганы римлянами, они плетутся за нами в страхе и сомнениях за исход боя, - пробасил Иолай, - а по-моему всё очевидно: мы обратим врага в бегство, как это было не раз в Иллирии, в Греции, в Эфиопии и Палестине!
- Да! – подхватил Аттегрион. – Кажется, мы хотим преподать урок этим варварам-римлянам, но клянусь покровительницей своей Афиной Палладой, мною владеет такое беспокойство, будто мы собрались биться с армиями всех наследников диадохов!
Аттегрион изрек это как всегда шутливо, так что командиры отправленные в Италию царями Египта, Македонии и Сирии лишь улыбнулись в ответ: не мог благодушный Аттегрион язвить.
- Эти римляне определённо дерзкий народ, - продолжал Иолай, - вспомните их предупреждения, сказанные нам с такой надменностью, будто мы какие-нибудь италийские варвары, которых они, сильные и непобедимые, собрались проучить!
- Видимо, победы над тарентийцами породили в них опрометчивую веру в способность противостоять остальным грекам! – изрек Конон.
Тарентиец Никомед, кажется, задетый словами эпирота, поспешил заметить:
- Они с каждым разом становятся всё более искушенными в деле войны. Ополченцы научились побеждать в бою наёмников.
Высказывание Никомеда пролетело мимо ушей беседующих.
- В последнее время ратным ремеслом занимается все больше неучей и обычных бродяг, охочих получать жалованье, но не любящих по-настоящему заниматься делом, - включился  в разговор фиванец Архидам, нанятый Пирром перед походом, - желая сберечь деньги, градоправители нанимают именно таких вот никудышных вояк, оттого-то и проигрывает в последних стычках Тарент.
- Этим самым правители Тарента лишь поднимают боевой дух римлян, которые становятся слишком высокого мнения о себе! – не замедлил отозваться Иолай.
На Иолае, как и на остальных командующих полками, было роскошное боевое одеяние. Края красного плаща окаймляла витиеватая белая лента из прямых углов – белый цвет являлся цветом Тарентийского полка, управлять которым и поставили Иолая.
Рядом с Иолаем стояли два старика. Один был Андромен, уроженец Эг, командующий Македонским полком, другой – молоссианин Аристарх, командующий девятым таксисом Эпирского полка. Этим старейшинам было о чем поговорить. Они вспоминали молодость, когда один воевал на востоке, под началом самого Александра Македонского, а другой – на западе, под началом другого, не менее известного Александра – Молосского.
- Мне было всего девятнадцать лет, друзья мои, - начал Андромен, отрываясь от разговора с Аристархом, - когда в числе других новобранцев я пополнил ряды победоносного войска своего царя. Увы, я застал Великого Александра под конец его славной жизни. Под его началом я успел повоевать лишь против коссеев. Но достаточно было и одного дня, чтобы понять, что нас вёл в бой не простой смертный, а сам бог войны. Потому римлян, которые говорят, что одолели бы Александра, я считаю народом чересчур самонадеянным! Дерзость их возмутительна. Надо привить им должную скромность, пусть знают свое место! Варвары возомнили себя сильнейшими, но мы докажем им обратное!
- В Элладе, в Азии и в Египте – словом на восточных берегах Серединного моря до сих пор вершились судьбы мира, - подхватил разговор Крисипп, - на полях востока совершенствовалась ратная наука, опережая своё время. Я не могу взять в толк, с чего это римляне, до сих пор имевшие дело с такими же варварами, как они, вдруг решили, что смогут одолеть эллинов? Это глупо!
- Деревенщина, большую часть года ковыряющаяся в земле, возомнила себя сильнее настоящих воинов!
- Да, друзья мои, мы – Воины! – подхватил Гиг. Этот индиец разительно отличался от других сотечественников, также служивших в Эпирском войске, - он был светлым, голубоглазым с окладистой русой бородой. На голове его красовалась белая чалма с рубиновым камнем. – А только Воину от рождения пристало держать в руках меч!
Никомед, которого несколько настораживала самонадеянность друзей, вновь поспешил охладить их пыл:
- Но поверьте, они крепко держат в руках и мотыгу, и меч, они считают, что только прилежный земледелец может быть хорошим воином, крепким и телом, и духом, выносливым и неприхотливым, послушным и бесстрашным!
И опять замечание тарентийца не нашло отклика.
 - Мне не терпится с ними сразиться, - говорил, потирая руки Килл, - и признаться, чем стойче и неуступчивее они будут вести себя на поле боя, тем лучше будет для нас, стремящихся в каждом бою совершенствовать ратное мастерство своё!
Так разговаривали в палатке Пирра. 
Через некоторое время царь решил объехать лагерь. Его взялись сопровождать друзья. Половина командиров последовала за Пирром, остальные разошлись по полкам. Проверив верхом на лошадях сторожевые посты, царь со спутниками приблизился к палаткам Александрова отряда и спешился.
Был вечер. На горизонте угасал рдяный закат. Легкие клубы пряного дыма костров рассеивались на ложбине близ холмов. Лучшие бойцы устроили здесь состязания в рукопашной борьбе, они мерялись силой и ловкостью в кругу зрителей, громко поддерживавших товарищей. Побежденные покидали ристалище, победители оставались и продолжали выявлять сильнейшего.
Неожиданное появление царя и его свиты всколыхнуло воинов. Все поднялись на ноги, восторженно крича : «Пирр! Пирр! Да здравствует Пирр!» Ликующие возгласы долго не смолкали, так что царь, признательно улыбаясь и кивая, призвал вскоре к тишине. Когда гул голосов утих, царь прошел на середину и объявил, что он вручит победителю браслет со своей руки. Это вызвало новый всплеск радостных восклицаний. Воодушевленные присутствием царя и его окружения из доблестных мужей, способных по достоинству оценить бойцовскую удаль, соревнующиеся продолжили борьбу. Под конец остались Линкестиец и самый ловкий из луканов, их предводитель Боркх. Они боролись при свете зажженных факелов. Лукан был сноровист и силён, резок в выпадах и осмотрителен, но и это не помогло ему долго сопротивляться искусному сыну Селевка. Линкестиец победил. Он помог лукану подняться и по-братски обнялся с ним. Под торжествующие восклицания царь вручил победителю браслет. Затем оба, воздев руки, дружно издали боевой клич. Тысячи голосов поддержали их. Все ощутили небывалый внутренний подъем, вокруг Пирра и Линкестийца, казалось, клокотал боевой дух всего войска.    
После отъезда царя и его свиты взбудораженные воины еще долго обсуждали подробности состязаний; разговоры не смолкали. Но строгие командиры заставили бойцов располагаться для отдыха и сна. Линкестиец сам прошел вдоль палаток, проверил охрану. Затем он и сопровождавшие его воины, среди которых был словоохотливый Лох, сели у костра. Лох говорил о Пирре, отзываясь о нем весьма похвально. Лоху не была присуща лесть, он всегда говорил открыто то, что думал. Товарищам же никогда не докучали речи всезнающего сицилийца. Итак, он сравнивал царя с атлетом, за весь свой жизненный путь ни разу не проигравшим.   
- Действительно,  Пирр отмечен богиней Никой, дарующей победы , с детства. До сих пор он не знает поражений. Первой его победе над Неоптолемом способствовал Главкий, далее последовали победы на Керкире, при Ипсе – сбросим со счетов итоговое поражение Антигона и Деметрия – на своем крыле Пирр обратил врага в бегство,  - он побеждал в Эфиопии, Палестине, в Греции и Иллирии. Правда, исход противостояния с Лисимахом оказался неудачным – в Македонии Лисимах обложил Пирра под Эдессой , не сумев-таки одолеть его окончательно. Я бы сравнил это с тем, как один из бойцов в панкратионе ловит соперника на удушающий прием, но не доводит его до ожидаемого завершения  – тот в конце концов высвобождается из губительных объятий. Так и Пирр, выбравшись из осады, ушел от Лисимаха. Если упомянуть многочисленные победы, которые друзья Пирра одерживали самостоятельно– а  среди этих побед особенно выдающейся мне кажется  победа Аттегриона на Керкире – станет ясно, что Пирр – великий, непобедимый полководец, а его армия, то есть мы с вами, - Лох повертел головой, обращаясь к каждому слушателю, – сильнейшая в мире.
- Уверен, - подал голос Александр Линкестиец, - что здесь, на землях Италии, Пирр приумножит число своих побед!
- И одна из этих побед будет одержана совсем скоро! – пылко изрек Мегакл.
- Можно смело утверждать, что в ратном ремесле Пирр превзошел Александра Македонского. Александру помогали боги, а Пирр всегда справляется сам, - продолжал Лох.
- Лох, ты хороший рассказчик, - отозвался Эридак, чернобородый силач, весельчак из Тарента,- клянусь  сочной лозой Диониса, я сто лет не сдвинулся бы с места, слушая твои складные речи. Сравнить царя-воина с атлетом панкратиона– пожалуй, это весьма уместно в случае с Пирром.
Лох ответил, что этому способствовала яркая победа Линкестийца, чествовать которого вышел сам царь.
Воины наперебой стали вспоминать великих бойцов прошлого. Вдумчивый Лох не мог не поделиться своим замечанием. Увы, подытоживал он, какой бы великой ни была слава этих атлетов, всех их , в конце концов, ожидала печальная участь быть поверженным со своего постамента. Ни Диоксип из Фив, ни Сканф из Абдер, ни Илай из Коринфа – никто не избег тяжелых падений, после которых им так и не дали подняться. Даже Милон Кротонский и тот кончил жизнь нелепо, а все из-за неуемного тщеславия.      

***
Тем временем Пирр продолжал объезжать стоянку своего войска. Он остановился возле критян, помогавшим погонщикам снаряжать слонов. Слоновий полк превышал остальные полки по количеству таксисов. Их было в нем четырнадцать. Также Слоновий отличался от остальных полков тем, что в нем отсутствовали гоплиты, зато половину составляли сильные, выносливые копейщики, имевшие под рукой также дротики и короткие мечи.
Царь сразу поспешил к своему любимцу Никону, поражавшему людей своим грозным видом: он заметно превосходил ростом и мощью тела остальных слонов. При виде Пирра Никон дружелюбно закивал головой, в глазах его засветилась приветливая улыбка.
- Радуйся, о Никон Великий, бог войны! Твой друг пришел приветствовать тебя накануне сражения!
В ответ Никон мягко коснулся хоботом лица Пирра и легонько протрубил что-то ласковое.
- Пока ты со мной в строю, мне не познать горечи поражений, о Никон, сын Аякса! – Пирр погладил хобот соратника.
Никон кивнул головой в знак согласия и довольно заухал.
Рядом оказались элефантарх Гиг и командир копейщиков Танагр.
- Ну как, свыклись критяне  со слонами? – спросил Пирр.
- Мы стали друзьями! – ответил громогласно Танагр ( впрочем, говорить тихо Танагр не умел)
- Никон никого к себе, кроме друзей не подпустит, - важно заметил Гиг.
Лица Пирра не покидало выражение удовольствия.
- Как вы намерены встретить римлян, друзья мои?
- Царь, мы покажем, как! – издал оглушительно Танагр. – Сотня, к бою!
Пирр и сподвижники его поторопились отступить на несколько шагов назад.
Копейщики по приказу Танагра выстроились чуть позади Никона. Как только Гиг подал знак, слоновий вожак привстал на дыбы, и, обрушив передние ноги на землю, привел ее в содрогание. Мгновением позже раздался такой оглушительный боевой клич, что наблюдатели чуть не повалились с ног, оглушенные и в который уже раз приведенные в замешательство искусно разыгранной яростью своего могучего соратника. Едва они устояли на ногах, похлопывая по ушам, как на несколько шагов вперед выступили критяне, выставили копья и, подражая Никону Великому , громозвучно прокричали:
- Барра!

***
Левин счел нужным установить в занятой местности постоянный лагерь, хорошо укрепленный. Войско приступило к работам. Вперед разбили палатки консулу, квесторам легатам, преторам, установив на площадке перед ними белый флаг. Преторианские ворота выходили к берегу Сириса, а Передние были обращены к Гераклее. По намеченному периметру кастры закипела работа, тысячи людей в единый миг из воинов превратились в исправных, неутомимых и безропотных трудяг. В густом девственном лесу, росшем на склонах холмов, застучали топоры и завизжали пилы. Сосны и дубы пошли на столбы для частокола. Здесь орудовали гастаты и принципы. Уронить дерево, срубить ветви и заострить столб – работа не из легких, но легионеры делали свое дело расторопно и основательно. Велитам и союзникам досталась работа потяжелее. Они рыли ров и возводили на ровно уложенном валу бруствер и частокол. Старейшим служакам – триариям и экстраординариям, ревностно оберегавшим свои заслуженные привилегии, была вверена следующая служба: караулы, готовка, установка шалашей и уход за обозами. На возвышенностях расположились посты. Выше всех оказалась одна наблюдательная точка на белесой скале, примыкавшей к лагерю. На самой ее вершине, плоской и голой, уселись старики, зорко поглядывая по сторонам. Впрочем, пока один из них глядел во все глаза по сторонам, двое других, беспечно свесив ноги с обрыва, болтали меж собой, попивая из фляжек, и отпускали шутки насчет своих товарищей, лишенных таких прав, какие имели они. Иной раз прямо под старыми воинами тащился, петляя под своей ношей, какой-нибудь юнец, и они от души потешались над бедолагой. «Тверже шаг, приятель, ты виляешь так, будто тебе довелось отужинать с самим Бахусом!» - громко заявил один старикан. «Клянусь скипетром Юпитера, из тебя вышел бы знатный танцор!» - язвительно поддел другой. « Бережнее с грузом, милашка, представь, что ты несешь на себе свой могильный камень.» Затем внимание насмешников переходило на других. «Глянь-ка на этот ходячий скелет, его кости выпирают что у твоей дохлой клячи!» « А это что за бурдюк с прокисшим вином? Он еле ползет и колышется словно студень. Смотри, как он любовно обнимает бревно, наверно, перепутал его со своей женой! Ну и умора!» «Милуйся, пузан, со своим бревном, милуйся, пока дома твоя жена милуется с соседом! Ха-ха-ха!» 
Но тут беззаботное веселье своих товарищей прервал дозорный. Он увидел приближающийся с северо-востока конный отряд. Он сразу же подал знак, и в лагере призывно зазвучали сигнальные трубы. Раздались команды. Вмиг легионеры побросали лопаты, заступы, пилы, оставили бревна и камни и ринулись к оружию. За короткое время каждый из них без сутолоки и бестолковой беготни занял отведенное ему место и приготовился к бою. Пятьсот всадников выехали через установленные уже ворота и выступили навстречу замеченному отряду. Чужаки замедлили ход. От них отделились трое и направились к выдвинувшимся конным римлянам. Скакавший посередине иноземец вытянул правую руку вверх, обратив пустую ладонь встречным.
Через некоторое время Левин узнал, что греки выслали переговорщиков. Консул решил принять их в недостроенном кастеллуме, близ своей палатки. Этим он давал знать, что римляне не испытывают страха перед греками и не намерены чрезмерно осторожничать.
Легионеры выстроились, соблюдая порядок на форуме.
Рядом с императором стояли его ближайшие друзья, преторианские охранники или просто преторианцы, набиравшиеся обычно из высокорослых и сильных марсиев, легаты, военные трибуны, квесторы, писцы, переводчики, ликторы, знаменосцы, вестники и прочие приближенные Левина.
Главный из греческих переговорщиков , который хорошо владел языком латинян, прибыл в окружении сотни видных и крепких телохранителей. Красота убранства и всё обличье невиданных доселе воинов внушали трепет и опаску. Безбоязненно и гордо остановились они у палатки консула, пристрастно оглядывая вражеских воинов, их вооружение и лагерь.
Римляне были наслышаны об Александре, о его походах, о сказочном богатстве покоренных им стран. Легионерам казалось, что их взорам вживую предстали непобедимые покорители Востока, спутники Александра, которые теперь пришли помериться силами с сынами Квирина.  Великолепные султаны развевались на шлемах врагов, блестели золоченые аспиды, закинутые за спины, наконечники копий и лезвия мечей ярко отражали лучи Солнца. Рослые, резвые и нетерпеливые кони чужаков били копытами землю. Никогда еще римлянам не приходилось иметь дело с подобными супостатами. Но легионеры не подавали виду, с посуровевшими и настороженными лицами стояли они вокруг. Посол вел себя приличествующе, он спешился.
- Пирр, царь Эпира, приветствует тебя, вождь римлян!
 Как к стороне , ближней к берегам Эллады и Эпира, царь Пирр обратил свой взор на земли Италии, он прибыл сюда миротворцем, желающим предотвратить большую войну и склонить враждующие стороны к переговорам. Властитель Эпира славен приверженностью своей справедливости, к обеим враждующим сторонам он намерен относиться непредвзято. Он полон упований привести вас к обоюдному соглашению, поскольку Тарент готов выплатить Риму полагающиеся отступные за недоразумения, послужившие поводом к противостоянию, а также еще на кое-какие уступки, в случае если вы, римляне, перестанете грубо нарушать условия прежних договоров, касающихся разграничения земель между странами. Вы должны отвести войска с юга Италии, не посягая более на свободу Фурий, Кротона, Локр, Регия и других греческих городов, поскольку народ там тяготеет к союзу с единоплеменным Тарентом. Также царь ждет от вас прекращения навязывания насильственной своей воли луканам, бруттиям, самнитянам и мессапам, поскольку вождям этих племен обещано высокое покровительство Эпира, властитель которого намерен способствовать скорейшему установлению мира и согласия во всей Италии.
Консул Левин, нисколько не смущенный внушительным видом делегатов, ответствовал
- Дабы прити к миру и соглашению и уберечься от горьких последствий войны, Тарент должен выполнить условия, которые мы выдвигали ему до сих пор:
- возвратить пленных
- возместить имущественные потери Рима и союзных ему городов
- выдать обидчиков римского посольства
- отказаться от притязаний на греческие города, добровольно признавшие власть над собой Рима и вывести войска из Фурий.
- согласиться на внесение изменений в условия Лацинского договора о мысах и последующего неукоснительного выполнения этих условий
Посол посуровел :
- Вам приличествовало бы откликнуться на честь, оказываемую вам нашим могущественным властелином и принять условия, справедливые, не оскорбляющие вашего достоинства, не пятнающие вашего имени, не принуждающие вас отрекаться от того, чем по закону владеет ваша страна в настоящее время.
- Явившись в Италию со столь крупными силами и приняв сторону Тарента, ваш царь бросил нам вызов. Мы приняли его. Война объявлена ,и теперь только незамедлительное ваше удаление из Италии и отказ в посредничестве в нашем споре с Тарентом убережет вас от столкновения с нами.
Посол не смог сдержаться:
- Значит правы те, что говорят о вас как о племени упрямом, алчном своекорыстном, открыто стремящемся завладеть чужим имуществом, пренебрегающем правами соседей на жизнь само-достаточную и свободную. Вы глухи к справедливым упрекам и не внемлете голосу разума. Царю придется, прибегнув к силе, принудить вас к миру и отказу в дальнейшем решать споры с соседями посредством войны. 
- Народ римский готов ко встрече с Пирром!
Посланник эпирского царя вскочил на коня и в сопровождении грозных телохранителей удалился восвояси. После отъезда греков облако пыли еще долго вилось в кастеллуме.
Левин оглядел соратников: легатов, центурионов и простых воинов. Никто из римских ратников за время переговоров не шелохнулся. Однако выражение озадаченности и некоторой растерянности на их лицах не понравилось консулу.
- Что вы скажете, римляне, о наших врагах?
Римляне молчали.
Левин слыл человеком взыскательным и в то же время простым в общении. Исполняя должность военного претора, он уже добился успехов. Но он мечтал достичь вершины славы и права на триумф не усмирением луканов, а покорением Италии и победой над Пирром. Он исправно руководил легионами; его помощники блюли порядок, не позволяя никому бездельничать или отступать от правил, писанных кровью и горьким опытом предков. Годами и десятилетиями оттачивалось римское военное мастерство, в бесконечных столкновениях с соседями римляне совершенствовались в умении воевать, опираясь на свои и чужие достижения. Дисциплина свято чтилась, она означала безоговорочное выполнение младшими приказов старших. Ведь полководец, который выводил армию за стены Рима, получал неограниченную власть над жизнью подчиненных. Становясь императором, он олицетворял собой богов-покровителей.
Однако предводитель должен был быть внимателен к рядовым и не сбрасывать со счетов их мнения. Армия Рима была народной, в ней не было наемников и корыстолюбцев, каждый воин свято соблюдал клятву, данную богам и товарищам, клятву не поддаваться  страху, не покидать строй и жертвовать жизнью ради торжества Рима, римского народа и всеблагих богов.
Консул Левин не чурался общения с воинами, не допуская все же панибратства.
Итак, он задал вопрос, но воины молчали.
Легаты, трибуны и центурионы, видимо, считали, что вопрос обращен к рядовым, рядовые же полагались на тех, кто наделен властью. Левин терпеливо прокашлялся, переводя взгляд сощуренных глаз с одного на другого. Нет сомнений, что греческий царь, направляя к нему своих людей, имел главной целью воздействовать на воображение римлян, напугать их. И похоже, он отчасти добился своего. Пирр любит прибегать к различным уловкам, предупреждали знающие люди. В груди Левина шевельнулась тревога, но он тут же решительно кашлянул, бодрясь, сжал тонкие губы и хищнически запушил брови.
Наконец, в строю поднялась рука. Начальник манипулы, воин которой решился на ответ, настороженно вытянул лицо.
Но черты лица консула смягчились – он узнал смельчака. На его глазах этот юноша вступил в схватку с тремя луканами, поразив копьем одного и погнав остальных.
- Выйди из строя, рядовой.
Легионеры расступились и выпустили смельчака.
- Твое имя, воин?
- Дексий Лонгин Флокс, - ответил воин.
- Ну, и что бы ты сказал о наших врагах, Дексий Лонгин Флокс? – внушительно издал консул, всем своим видом показывая, что не потерпит никаких слов, кроме тех, какие желает услышать.
- Блеск их убранства и оружия не может устрашить нас! Это только приумножает желание сразиться с ними!
Глаза Дексия сверкали. Консул подошел к нему и любовно потрепал за плечо, признательно заглядывая в глаза.
- Хвала тебе, о юноша ! – воодушевленно изрек консул. Тут он в благодарном порыве подал Дексию свое копье.
- Это копье поможет тебе добыть великую славу. Им ты поразишь самого Пирра! В строй, Дексий Лонгин Флокс! – с проникновенной четкостью и властностью выговорил консул.
Легионер, воодушевленный прорицанием, истово вскинул руку, развернулся и занял свое место.
- Вы слышали эти смелые слова, римляне? – чеканя слог, вопросил консул и пылко воскликнул: – Никогда никакому врагу не запугать славное римское воинство! Даже если само исчадие  враждебных людям богов явится помериться с нами силами, мы и тогда не дрогнем и препроводим его обратно под землю! – потом предводитель заговорил просто, как говорили его помощники, колкие и грубые на язык. – Хотя насчет чудищ из Тартара я, пожалуй, хватил через край. Этих не назовешь чудищами – ни дать ни взять красавцы! Нечего и говорить, покрасовались перед нами греки, как молодицы на выданье -  Фу ты ну ты, уборы, перья, позолота и задранные носы – мы уже видали такое!
Смех, вначале зазвучавший в первых рядах, стал волнами расходиться во все стороны. Воины от души смеялись грубоватым шуткам претора.
- А пусть так и будет! – распалялся Левин. – Они невесты, ну а мы женихи, пойдем свататься! Посмотрим, какое у них приданое!
Не позволяя воинам совсем уж расслабляться, консул вновь насупился. Он был верен себе. Резкими командами он прервал смех. Центурионы отправили легионеров на обед, после которого полагалось взяться за прерванную работу.
Через день трудов лагерь был окончательно укреплен. Римляне возвели вкруг частокол.  Широкие проходы разделили ряды шалашей и палаток. В лагере все было продумано и упорядочено до мелочей. 

***
Третья аветинская манипула расположилась в южном крыле лагеря, близ скалы, плоская вершина которой служила одной из наблюдательных точек.
Вокруг багрового огня одного из костров сидели трое. В ночном небе давно висел полный месяц, но воины бодрствовали: они приводили в надлежащее состояние свое снаряжение и обмундирование. Работая, они негромко между собой переговаривались. Один из них, полноватый малый с круглым лицом, сидел на куче хвороста.
- Сенецион завидует тебе, Дексий, - сказал он, - еще бы, до сих пор он не удостоился сколько-нибудь признательного  внимания военного претора, тогда как тебе, простому воину, достается почетное оружие. Помяни мое слово – теперь он будет придираться к тебе чаще, чем ко всем остальным. И придираться по любым мелочам. Так что, добро пожаловать в его любимчики. 
- Он делает то, что считает нужным, Апеций, - был ответ Дексия. Этот юноша многим нравился. В кругу товарищей он был честен и беззлобен, - он заставил нас приводить в порядок оружие и обмундирование , значит, им движет забота о нас. Что, как не исправное оружие и надежные доспехи и шлем, могут позволить воину выжить в бою?
- Остро заточенный меч и ладно прилаженное древко копья – это еще куда ни шло, - подал голос третий, - но имеет ли смысл натирать до блеска поножи и поручи, чистить перья на шлемах, словно мы готовимся не к жестокой сече, а торжественному вступлению в Рим? Я не вижу в этом никакой существенной пользы. Целый день мы проводили в бесконечных учениях и строевой подготовке, устали, а теперь должны еще выполнять причуду этого вздорного Сенециона, да поразят его молнии всевидящего Юпитера!
Тут Брундий с досадой выпрямил переломившееся перо на своем шлеме.
- А вот в пятой эсквилинской манипуле и в эквинском отряде отказались от перьев и правильно сделали : зачем они нужны? Эх, а нам не помешало бы хорошенько выспаться перед завтрашним днем, кто знает, вдруг именно завтра нам предстоит сразиться с греками.
- Бесполезно сетовать на приказы командира, Брундий, - отвечал Дексий,  старательно натачивая бруском остриё наградного копья, - хочешь ты этого или не хочешь, а выполнять приказ надо.      
Брундий пожал плечами. Зевнув, он отложил в сторону шлем. Брундий частенько попадал под немилость своего командира как самый нерадивый рядовой воин манипулы. Он родился в бедной семье, в которой на счету был каждый кусок хлеба. Сколько бы ни бился с ним отец, прививая ему трудолюбие, Брундий не мог побороть в себе леность. Тогда отец продал его одному писцу, и тот тоже вскоре отчаялся с этим бездельником. Правда, кое-какие азы грамотности Брундий усвоил, но труд писца, требовавший усидчивости и внимания, страшно его утомлял. Теперь, будучи в армии, он пользовался любым случаем, чтобы накарябать на тонкой буковой дощечке с воском, которую всегда хранил с собой, какие-нибудь замысловатые загогулины. В этом занятии он находил необъяснимое удовольствие.
На свет костра явился Марк Сульпиций Сенецион. Трое бойцов вскочили при его виде. Он почесал икру тростью и оглядел воинов. У Сенециона было длинное худое лицо, с морщинами, идущими от края глаз вниз по впалым щекам. Неизменная горбинка украшала нос, а недобрые серые глаза сидели глубоко под густыми бровями. Он молча взял из руки Брундия пилум и провел пальцем по наконечнику. Хмыкнув, он вернул копье и спросил:
- Запомнил ты, наконец, дубина, как и куда ты должен метать свой пилум в бою?
- Со всей силы в верх щита!
Лицо Сенециона продолжало хранить недовольство. Он выпятил губу, придирчиво оглядывая рядовых.
Воины ждали очередного выговора. Чаще всего доставалось Брундию, но тот привык к этому ежедневному ритуалу.
- Всеблагие боги! – издал гнусавым, режущим слух голосом Сенецион. – Вот братия, которую надо ставить в пример всей манипуле! Один выскочка, вообразивший себя героем и победителем Пирра, другой чревоугодник, которому подай диковинки на обед, а не простую похлёбку, годную для мужей, третий лодырь из лодырей, недоученный грамотей, собиратель пошлых острот. Кстати, что у нас на сегодня? Есть свежая запись, Брундий?
- Нет, господин центурион. Не представилось случая.   
- Вот накажу в следующий раз всю манипулу из-за твоей нерадивости, и тебе представится не один случай, уверяю тебя, оболтус! И каким это нездоровым ветром тебя только занесло в армию? Тебе самое место рядом с каким-нибудь замухрышкой-мимом. Пока он забавлял бы уличную толпу, ты бы обходил всех и собирал подачку! Вот занятие, которое тебя никогда не утомит! Но лукавые лемуры привели тебя под мои штандарты, видимо, мне в наказание. А раз уж так все сложилось, я сделаю из тебя человека, Брундий, клянусь молниями Юпитера, и не только из тебя, а из всех, кому посчастливилось оказаться под моим начальством. Поверьте мне, я завидую вам - у вас такой центурион, как я, Марк Сульпиций Сенецион!
Видимо, довольствовавшись очередным самовосхвалением, центурион замолк и позволил себе снисходительно осклабиться.
- На сегодня все! Вы привели в порядок оружие и доспехи, и пока от вас ничего не требуется! На днях нас ждут подвиги! Можете присоединиться к дровосекам, - ткнул он в сторону костра, горевшего неподалеку, - подкрепитесь мясцом, эти недотепы умудрились добыть кабана. Но не чешите долго языками. Подкрепиться – и спать! Идите уже!
Легионеры охотно подчинились команде и, сложив оружие возле своей палатки, поспешили к костру, возле которого шесть-семь человек лакомились кабаниной. Палоп посторонился, освобождая место шурину Дексию. Ему и его товарищам, Брундию и особо оголодавшему Апецию, дровосеки подали отложенные куски. Разговор, ненадолго прерванный, возобновился. Говорил Турпилий.
- Пусть же взыскательные богини правды лишат меня языка в то самое мгновение, когда посмею изречь я хоть одну выдумку  – я удостоился чести встретиться с самим греческим царем, Пирром! Нарубив сучьев, я пошел искать остальных. Как только вышел на дорогу, услышал за собой топот копыт. Приняв всадников за своих , я не стал предпринимать мер предосторожности, но потом, когда они приблизились, понял, что ошибся. Это были враги, греки! На рослых, сильных конях. Сам царь Пирр со своей свитой возвращался с разведки! Я узнал его по могучему сложению тела, огненно рыжим волосам и суровому взгляду. Этим взглядом он словно укорял меня, своего врага, в беспечности! Греки ничего мне не сделали и молча проехали мимо.
- Хорош же был в глазах неприятелей римский воин, застигнутый врасплох, с открытым от страха и удивления ртом, согбенный под вязанкой дров за спиной! – насмешливо отозвался горбоносый весельчак Виттулий Барбиний. 
- Они не признали в таком растяпе врага, вот что! – поддел рассказчика другой слушатель. – Потому и  не стали трогать.
- Но говорят, Пирр справедлив и любит честный бой. Расскажи, как он выглядел.
- Рыжий был в простом шлеме с козырьком, в сером плаще, в простом боевом одеянии, как и все остальные…
От складной болтовни Турпилия молодой Дексий поддался дремоте, заклевал носом. Он отложил кость, прикорнул на плече Палопа. Услышав имя Пирра, он мотнул головой, пробубнил спросонок, а Палоп укрыл его плащом. 

Глава 4    Под оком Геракла
Стороны заняли противоположные берега Сириса и готовились к неотвратимому сражению, которое должно было разрешить спор.
Вечером одного дня Пирр верхом отправился к реке на разведку и, чтобы лучше разглядеть лагерь врагов, отважился перейти на другой берег. Его сопровождали лучшие из разведчиков. Рядом ехали Тиреон, Никомах, македонянин Леоннат, самнитянин Канниций и лукан Стависхий, хорошо знавший местность. Взобравшись на вершину одного холма, они продрались сквозь густые заросли леса и выбрались на опушку. Прикрытые кустами и ветвями деревьев, они могли не опасаться возможности быть обнаруженными. Их глазам предстал лагерь римлян. Стоянка врагов была хорошо укреплена, обнесена частоколом и валом и местами рвом. Проходы, где широкие и прямые, а где узкие и извилистые, разделили лагерь на части – в случае тревоги воины могли без толкотни переместиться в любом направлении. Пирр, который сам уделял обороне лагеря самое пристальное внимание и совершенствовался в этом деле с каждым годом, был удивлен, заметив порядок среди варваров.
- У этих римлян все налажено и продумано, - молвил то ли с ревностью, то ли с восхищением Пирр, - они устроили стоянку так, что легко отобьют нападение даже самых крупных сил.
- Их много. К ним пристали их союзники.
Действительно, половину войска, возглавляемого консулом Левином, составляли союзники римлян, которых соглашения обязывали присоединиться к походу. Были марсы , оски, марруцины и особенно преданные римлянам френтаны, родственные мессапам, но враждебные им. Певкетам, даунам, вестинам, апулийцам, похоже не особенно доверяли, поскольку их шалаши располагались несколько в стороне от стоянки римлян, хотя тоже были обнесены защитным валом. Три тысячи кампанцев, конных и пеших, и вовсе разместились вне стоянки, словно в защите они не нуждались. Смешение этрусской, самнитской, греческой кровей послужило появлению народа весьма своенравного, склонного к непостоянству, любящего излишества. Консул Левин был насторожен вестями с юго-запада Италии, где в Регии размещавшийся там кампанский отряд захватил власть и под предлогом борьбы с приверженцами Пирра истребил всё мужское население города, а женщин и детей взял в заложники. Римляне тотчас отвернулись от жестоких преступников и объявили их своими врагами. Те в ответ напали на Кротон и уничтожили немногочисленный римский гарнизон. Неприязнь, которую римляне ( и не только они) издавна питали ко всем кампанцам, еще более усилилась
Итак, Пирр обозревал стоянку врагов
- Они укрепляют свою стоянку, даже если останавливаются на одну ночь, -  угрюмо изрек Стависхий.
- Значит, народ римский действительно возвел войну в обычай, раз стал лучшим в ратном деле среди италиков, - заметил Тиреон.   
- Что ж, друзья мои, - сказал Пирр, бодро улыбнувшись, - давайте-ка вызовем римлян на бой и посмотрим, каковы они в деле!         
Разведчики развернулись и, стараясь не производить шуму, двинулись к реке. Возле брода она разминулись с пешими римлянами, шедшими с лопатами и заступами. Эти явно были из ремесленных центурий. С недоумением смотрели римляне вслед вражеским всадникам, невозмутимо проехавшим мимо.
План предстоящего боя обсуждался по нескольку раз еще с момента прибытия на берег Сириса.
Теперь принимались окончательные решения. Медлить с боем было опасно. Римляне скапливали большие силы, а самнитяне с луканами все медлили. Командиры стояли вокруг Пирра, который, взмокнув от жары и рвения, намечал стадии сражения и их ожидаемые исходы. Обозначая положения отрядов и своих, и чужих, он водил стилусом по карте, которая достаточно-таки подробно изображала местность. 
- Берега Сириса укреплены нашими заслонами, - говорил Пирр, - с северо-востока и севера к нам подтягиваются луканы с самнитянами – особенно я уповаю на помощь кавдинцев Муция Статилия – потому римляне не станут затягивать с решающим сражением и ввяжутся в бой до того, как численный перевес окажется на нашей стороне. Они вынуждены будут переходить Сирис, а мы не станем с каким-то особенным рвением препятствовать им в этом. Напротив, в наших интересах будет вывести их на поле, которое свойствами своими, где гладкой поверхностью, а где неровностями предоставит нам преимущества пред наступающими.
Застрельщики отойдут за фалангу, в которой будут стоять Эпирский, - царь обратил взор на Леонната, - Тарентийский, - он перевел взгляд на Иолая, - и Македонский, - тут доверительного обращения Пирра удостоился старый Андромен, - полки. Иллирийский и Египетский полки будут отведены в запас, и их таксисы будут вводиться в бой Аттегрионом в зависимости от того, как будет идти бой. Также дожидаться своего часа будет Фессалийская конница, - Тиреон ответил кивком на взгляд Пирра, который обратившись к схеме поля, продолжал, - я же с Эпирской и Италийской конницами, куда будут включены всадники из Тарента и союзных италиков – всего наберется больше трех тысяч верховых – буду сдерживать напор римских всадников и обеспечивать безопасный отход легковооруженных пехотинцев с берега реки, пока наша фаланга не сойдется, наконец, лицом к лицу с главными силами врага.
Если богам будет угодно, фалангиты первой линии обойдутся без подкреплений и мощным напором скинут римлян в Сирис, завершив этим скоротечный бой и добыв решительную победу. Однако, приняв во внимание пресловутое упорство варваров, их выучку и число, следует ожидать, что столкновение в середине будет ожесточенным и кровопролитным.
Друзья мои, ставя перед собой задачу победить, и победить как можно с меньшими потерями, мы не будем соперничать с варварами в упрямстве и по сигналу труб отойдем, соблюдая порядок назад. Следует охладить их напористость, явив им всё, на что мы способны. Отойдя к этим холмам, которые нам вручает в союзники сама природа, полки уступят дорогу слонам и копейщикам и сделают это как можно искуснее и расторопнее, поскольку наши великаны совершенно не переносят разгоряченного человечьего духа, от которого они впадают, как вы знаете, в неимоверную ярость. Погонщики натравят их на римлян, а те, распаленные схваткой, ободренные призраками победы, скученные в толпу, послужат прекрасной добычей нашим друзьям. Слоны во главе с Никоном Великим с  удовольствием начнут топтать ногами, пронзать клыками и бить хоботами наглецов. Варвар побежит, и тогда, преследуя его по пятам, надо постараться побить его или взять в полон, не дав ему вырваться из облавы.
Запомните, друзья мои: наша задача – устроить варварам такой разгром, после которого они никогда, ни при каких обстоятельствах не захотят иметь с нами дело и признают за эллинами право главенствовать в Италии!

***
Пирр предугадал действия консула Левина. Легионерам надоело топтаться на месте, они изнемогали от напряжения и тревог. Они желали сами выступить навстречу Судьбе
И когда надсадно взвыли трубы, воины, превозмогая боязнь , торопливой рысцой стали покидать надежную свою стоянку. 
Левин отдал приказ переходить реку. Пехота двинулась по пяти разведанным бродам, а конница – вплавь в разных местах. Тарентийские пехотинцы и луканы смело вступили в бой, поскольку своим поспешным отступлением они бы позволили врагу  или разгадать завлекающее ухищрение или, наоборот, стремительно развить атаку. Пирр отдал приказ выстраивать фалангу. Сам же, сочтя непристойным наблюдать за боем со стороны, ринулся вперед. Неопытным молодым воинам, принявшим на себя удар врага, требовалась помощь испытанных бойцов. Как всегда роскошно облаченный, он повел за собой три тысячи всадников в самую гущу разгорающегося сражения. Ему не терпелось, наконец, сразиться с римлянами. Когда он приблизился к реке, римляне и их союзники уже теснили греков, повсюду виднелись прямоугольные щиты противников, окаймленные по краю полосой металла. Пришпорив коня, Пирр бросился на вражеских пехотинцев, взбиравшихся на крутой берег плотным ощетинившимся строем. Первое же столкновение с римлянами оправдало ожидания царя. Это был отважный и неуступчивый народ. Места павших тут же занимали другие и бились с умением и рвением, не теряя самообладания и не нарушая боевые порядки. Но отряд, атакованный Пирром, вскоре был скинут в воду. Всюду, куда поспевал Пирр, греки одолевали врагов. Орудуя грозной махайрой, Пирр не забывал поглядывать вокруг.
Скоро эпирская конница приняла на себя удар римских всадников. В ближнем бою мечами греки быстро обнаружили свое превосходство: римляне со страшными ранами падали оземь, но продолжали наседать, и вскоре их преимущество в числе позволило зайти им с флангов. Они могли отрезать Пирра от основных сил, окружив у берега реки с горсткой уцелевших всадников и молодых пехотинцев. Царь приказал отходить. Пешие воины стремглав побежали к фаланге, которая грозной стеной виднелась поодаль. Верховые эпироты до последнего оберегали отход пехотинцев. Пирр видел, что подоспевшие иллирийцы Эврипеона и мессапии сбили наступательный порыв римской конницы, но чуть не совершил роковую ошибку, приняв один конный отряд, спешивший к нему, за своих. А это были френтаны, только что переправившиеся через Сирис. Македонянин Леоннат , сын Леофанта, первым заметил враждебные намерения приближавшихся всадников.
- Это враги, царь!– воскликнул он.
Телохранители предусмотрительно выдвинулись навстречу вожаку френтанов, несшемся на вороном коне с белыми бабками. Варвар метнул копье и поразил скакуна под Пирром. Копья, брошенные гетайрами, пронзили дерзновенного френтана, который пал под копыта собственной надвигающейся рати. Пирр с помощью друзей поднялся и удалился от опасного участка битвы.
Римляне, добившиеся первого успеха, бесстрашно надвигались на фалангу. Они заполоняли собой весь берег, отбитый ими у заградительных отрядов греков. Конница эпиротов заняла место на поле, где она могла сдерживать римских всадников, не опасаясь за фланги, Пирр же тем временем решил снять с себя бросающееся в глаза царское одеяние.
 - Ты ранен, царь! – воскликнул Мегакл, заметив кровавые ссадины на руках и на лице Пирра.
- Экая безделица, Мегакл, - улыбнулся Пирр взволнованному юноше, - славная затевается потасовка, не так ли?
- Еще бы!
- Эти римляне умеют воевать! Страшно тебе?
- Нисколько! – воскликнул Мегакл.
Пирр задержал взгляд на лице юноши, к которому очень привязался за последнее время. Пожалуй, молодой воин ничуть не бахвалился. Рядом с ним, Пирром, Мегакл сражался так, словно ему не впервые приходилось попадать в такую переделку. Он сразил по крайней мере двух римлян и сам получил легкое ранение в руку. Пирр вспомнил обещание, данное Биркенне. Надо сберечь Мегакла. Первые успехи в смертной схватке, доставшиеся с видимой легкостью, могли вскружить голову юноше и повлечь его к верной гибели. Вокруг нарастал шум боя.
- Вот возьми, Мегакл, мои доспехи, плащ и шлем и доставь их вместе со своим помощником в мою палатку. Эти варвары нисколько не щадят мой убор, а он стоит целое состояние.
- Позволь мне быть рядом с вами, царь! – выпалил Мегакл, задетый опекой.
- Я поручаю тебе важное дело! – посуровел Пирр. – Позаботься о моем уборе. Держись рядом с Аттегрионом. Вперед, выполнять приказ!
Пирр облачился в простой линоторакс с металлическими пластинками и надел на голову незамысловатый италийский шлем. Он почувствовал себя более подвижным в новой одежде. Глянув вслед удаляющимся Мегаклу и другу его, Евтидему, он, окруженный телохранителями, поскакал на левый фланг, где римская конница одолевала и грозила зайти в тылы построений Эпирского полка . Римские пехотинцы уверенно надвигались на фалангу, ряд за рядом опускавшую грозные сариссы. От гулкой поступи легионеров дрожала земля. Лучники выпустили стрелы, но римляне, чуть сбавив ход, укрылись щитами. Стрелы как град обрушились на щиты, но немногие снаряды нашли свою цель. Слышны были громкие команды центурионов. Лучники и пращники шмыгнули за фалангу, уступив место алариям, которые приняли бой с римскими застрельщиками. Схватка легковооруженных бойцов была ожесточенной. В ней скоро обнаружилось превосходство римлян, и греки предпочли отступить. Римские гастаты с громкими криками бросились вперед, желая бросками пилумов обездвижить фалангу, но  это ощетинившееся чудище нанесло разящий удар сариссами. Первые ряды римлян были истреблены, а тех смельчаков, сумевших нанести ответный удар и вывести из строя нескольких фалангитов, ждал второй жестокий выпад. Копья греков были длиннее, и римляне не могли совладать с сокрушающей мощью фаланги. Легионеры отхлынули, но центурионы не смолкали, требуя не отступать. Задние ряды напирали на передних, которые были обречены. Между тем фаланга, как некое механическое устройство, вновь ужалила сариссами. 
 Легионеры попятились, в отчаянии наблюдая, как копья пробивают щиты, разят насквозь их товарищей и вновь подаются назад, на исходную. Нельзя было ни пробить брешь в фаланге, ни расстроить ее, ни заставить нарушить ряды, чтобы как-нибудь раздробить ее и лишить сокрушающей ударной силы. Однако послушные  отрывистым распоряжениям центурионов, римляне продолжали наседать, стараясь достать гоплитов пиками. Сариссофоры передних рядов постепенно теряли силу и слаженность своих ударов. Они раз за разом сокрушали копьями врагов и ожидали, что те вскоре непременно дрогнут, попятятся, обратятся к ним спинами и побегут. И тогда фаланга, устремившись вслед за ними, не давая опомниться, подомнет их под себя и добудет победу. Но римляне были невыносимо упрямы. Невзирая на потери, они всё рвались вперед в ближний бой. Скоро усталость овладела фалангитами настолько, что убийственные их сариссы уже не наносили прежнего урона римлянам. Некоторые из варваров, являя изрядное проворство, придавливали копья к земле и кололи обороняющихся короткими мечами. Гоплитам приходилось хвататься за мечи, но усталые, стесненные своими же товарищами, они не могли соперничать с римскими принципами, выступившими на смену гастатам. Фаланга теряла свою мощь. Тарентийский полк стоял в середине, звеньями, связывающими этот полк с соседними Эпирским и Македонским, были таксисы гипаспистов. Они-то и стали постепенно отходить. Лохаги с превеликим трудом смогли устроить смену уставших гоплитов пелтастами . Те ринулись спасать товарищей от резни. Тут и завязалась ожесточеннейшая сеча на мечах и коротких копьях. Пелтасты сразились с принципами и заставили их откатиться назад. Но скоро к римлянам подоспели союзные им кампанцы и марсии, и теперь греки вынуждены были отступать.
Македонский и Эпирский полки стояли незыблемо, зато в середине бьющиеся то сдавали назад, иной раз обращаясь в бегство, то напирали и гнались за бегущими. Третий или четвертый по счету напор тарентийцев чуть не опрокинул весь центр римских построений. Ведь Тарентийский полк, командующий которого, Иолай, выбыл из строя, возглавил, как многим показалось, сам Пирр. Но это был не Пирр.
Пламенный Мегакл, конечно, ослушался приказа царя. Он попросил Евтидема доставить сообщение Аттегриону, а сам принялся облачаться в царское одеяние.
- Что ты делаешь, Мегакл? – ужаснулся исполнительный Евтидем. 
Мегакл подался к нему и страстно заговорил:
- Мой час настал, Евтидем. Мне уготована гибель сегодня, так пусть же она будет как можно более славной! 
- Мегакл, ты нарушаешь приказ!
- Посмотри, как напирают римляне! Наш царь не успевает быть повсюду. Пусть и посредством обмана, но я воодушевлю наших воинов, возглавлю наступление и опрокину римлян!
Евтидем стоял в нерешительности.
- Ты знаешь, друг, меня не переубедить, - продолжал Мегакл, надевая шлем. Царская одежда придала ему величественный вид. Попрощавшись с Евтидемом, Мегакл сел на коня и помчался в самое пекло сражения. Его появление было встречено радостными кликами греков, расступавшихся перед ним. Он на полном скаку врубился во вражескую груду. Двое или трое римлян покатились по земле, сбитые копытами коня, а Мегакл, заметив перед собой римского командира, устремился на него. Центурион, выдержанно сощуря глаз, метнул копье, но оно звонко задело острием шлем и, не причинив вреда, отскочило в сторону. Мегакл чуть свесился и махнул мечом. Удар пришелся по плечу римского командира, худое лицо которого исказилось от боли. Следующим , уже колющим ударом, грек поразил римлянина прямо в шею. Мегакл, ликуя от своей удали, безоглядно рвался вперед, а пешие тарентийцы за ним не поспевали. В скором времени конь под Мегаклом дико заржал, поднялся на дыбы,  два вражеских копья ткнули его в бок, в котором уже торчали дротики. Конь, споткнувшись задними ногами о тела, упал. Всадник опрокинулся на землю, но тут же вскочил. На него со всех сторон набросились взбодренные враги. 
Дексий не верил своим глазам. Перед ним стоял, отбиваясь от его товарищей, Пирр, спешенный и раненный. Храбро отражая натиск врагов, он пятился, но возле него не было ни одного греческого воина – в центре сражения лучшие центурии римлян теснили противника. Вот удар мечом заставил Пирра пошатнуться, а ловко брошенный дротик сбил с головы шлем с великолепным султаном. Оглушенный Пирр встал на колено, все еще держа меч в вытянутой руке. Недоумение и обречённость читались в его глазах. Дексий, в отчаянном рывке опередив товарищей, подскочил к Пирру и занес наградное копье. « Глория романорум!» - издал он клич и со всей силы воткнул острие копья в обнажившуюся шею греческого царя. Вокруг раздались крики радости. Дексий сорвал с поверженного плащ, подобрал шлем и, необычайно взволнованный и гордый, побежал в сторону консула со своими трофеями. Левин был рядом. Не менее взволнованный и ликующий, Левин обнял героя. « Вот и сбылось мое предсказание, сын мой! Тебя ждет почетнейшая награда!» Шлем и плащ Пирра стали передавать по рядам римлян. Они торжествующе кричали. Их натиск на попавших в окружение молодых греков, растерянных, павших духом, так возрос, что гибель последних была неминуема.
Пирр, узнав о случившемся, оставил левый фланг и поспешил к гибнувшим в центре молодым воинам. При виде жестоко избиваемых своих воинов он не мог не прослезиться. Он бросился им на выручку. Открыв лицо и простирая к отбивающимся правую руку, он стал громким голосом окликать их: «Я с вами, дети мои! Я бессмертен, пока вы со мной! И бессмертны вы, пока я с вами!» Град стрел и дротиков полетел в сторону Пирра, но ни один снаряд не попал в него, презиравшего смерть и опасность. Он казался титаном, оберегаемым самими богами. Неистовый возглас ликования раздался из глоток воспрянувших духом греков. Словно ощутив новый приток сил, они, возглавленные царем, принялись теснить римлян. Среди мельтешения копий, бликов мечей и щитов и хаотичного движения зоркий глаз царя безошибочно определил предводителя римлян. Тот хладнокровно направлял своих воинов зычным голосом. Пирр дал шпоры коню и ринулся на консула. Но на пути эпирского царя и его товарищей плотной стеной встали преторианцы. Один из них, рослый, кривоносый, с упрямым лицом и холодными свинцовыми глазами, метнул пилум, затем схватился за щит обеими руками и с размаху ударил им по голове пиррова рысака. Скакун упал. Это был третий конь, убитый в бою под Пирром. Царь соскочил вниз и разгневанный бросился на римлянина. Его меч насквозь пробил преторианца, но тот в последнем усилии сомкнул руки на шее царя, в его глазах по-прежнему светилось упрямство. С тылу к преторианцу подступили спешившиеся гетайры. Римлянина ударили еще и еще. Пирр с ожесточением извлек меч и толкнул врага. «Клянусь водами Стикса, если каждого римлянина придется убивать так долго, как этого, то в моем войске не хватит на них мечей! – с досадой подумал царь и огляделся. Положения сторон были чрезвычайно запутаны, а всплеска сил молодых тарентийцев хватило ненадолго. К римлянам непрерывным потоком поступали подкрепления. Вот, в клубах пыли, приближался к Левину колышущийся лес копий. Подтягивались и свежие велиты с овальными белыми щитами и короткими мечами. Пирру подвели коня. Сдерживая воинственный пыл, он приказал горнистам трубить отход. Греки стали отходить к заранее намеченным местам на поле. Пирр ожидал, что и римлянам потребуется небольшая передышка. Так оно и случилось. Легионеры не стали сразу бросаться на пятящихся тарентийцев, эпиротов, македонян – тем более пращники и лучники запасных полков, среди которых выделялись искусные нубийцы, одного за другим поражали вырывавшихся вперед смельчаков; послушные командам и сигналам букцин, римляне принялись перестраиваться. Теперь, для последнего и решительного броска вперед выступали отборные силы – триарии. Ровной и вселяющей трепет поступью они, укрытые щитами, выдвинулись вперед, пока за их спинами приходили в себя уцелевшие гастаты и принципы.
Наступило короткое затишье. Воины готовились к продолжению упорной схватки. С головокружительной высоты на происходящее взирал одинокий Аэт, отвоевавший небо над полем. Многие греки заметили его и были воодушевлены его присутствием.
Второй линией обороны Пиррова войска стоял Слоновий полк, за которым готовились к наступлению отряды египтян и иллирийцев. 
Пологи были сняты, и слоны, беспокойно трубя, ожидали приближения врага. Один лишь вожак на вид был спокоен, он сдерживал нарастающий гнев до подходящей поры.
Обслуга приготовила слонам сладчайшее красное вино, которое чрезвычайно нравилось бойцам-великанам. В нем была размешана необычной крепости настойка, утраивавшая силы, искоренявшая страх и вселявшая безграничную отвагу и ярость!
Сам Гиг поднес большой кратер с красным вином слоновьему вождю.
- Выпей, Никон Великий, бог войны, выпей за нашу победу!
И Никон Великий, с достоинством погрузив кончик хобота в кратер, стал тянуть сладкое вино.
- Друзья мои, - говорил Гиг магаудам, - подайте чаши слонам, пусть они выпьют все, пусть воспылают справедливым гневом и как ураган, сметут ряды варваров! Но не подавайте им больше одного кратера, иначе жажда крови взыграет в них настолько, что их трудно будет успокоить после нашей победы! Вручите вино и копейщикам, пусть сделают по одному глотку, они не будут знать страха и усталости и довершат начатое слонами!
Танагр, испив из чаши, громко крякнул, передал вино помощнику и стал обходить выстроившихся великанов. Он восклицал:
- Никон Великий! Агамемнон! Протесилай! Олимпиодор! Бейрут Финикиец! Артаксеркс! Андрокотт!.. – и так он звал по имени каждого слона. – Похоже, варвар охвачен нетерпеливым желанием познакомиться с вами! Что ж, доставьте ему это удовольствие и втопчите его в землю по самые плечи! Бейте врага без пощады во имя торжества нашего дела!
И тут магаудам подали знак.
Вновь проревели сигнальные трубы. Бойцы первой линии спешно подались в стороны, образуя проходы для слонов и критских копейщиков.
Умелые погонщики зажгли в своих питомцах ярость. Гиганты, все ускоряясь в беге, понеслись на оторопевших римлян, которые вместо устрашенных и измотанных противников вдруг увидели перед собой этих невиданных ранее чудовищ. Подняв кверху хобот, Никон Великий первым оглушительно затрубил, и вслед за ним остальные слоны заревели протяжно и угрожающе. Чуть отставая, бежали за слонами критские копейщики с возгласами «Барра!» . Римляне в ужасе поворотили назад, даже не пытаясь сопротивляться. Лишь несколько храбрецов метнули копья в слонов, но тут же были растоптаны. Слонами овладел сильный гнев – искусно натравливаемые, они неистово возненавидели римлян. Серая лавина из двадцати исполинов ворвалась в самую гущу врагов, топча, пронзая бивнями, сокрушая хоботами. Все римское воинство, оказавшееся на просторах между залитыми кровью склонами и рекой, повернуло вспять. Объятые страхом, толкая и давя друг друга, бежали римляне. Тому кто падал уже не было спасения. Хруст костей, копий и штандартов, подминаемых безжалостными колоссами, напоминал треск падающих деревьев. Конница римлян также оказалась бессильна перед слонами. Оставив правый фланг, римские всадники поспешили было на помощь пехоте, но кони при виде слонов становились неуправляемы – они убегали, не смея и приблизиться к врагам.
Довершила разгром римлян фессалийская конница и запасные полки, выступившие на замену потрепанным полкам первой линии. На правом берегу Сириса римляне пытались остановить наступавших, но Пирр обошел их с двух сторон и занял лагерь.
Консул Левин с двумя турмами всадников успел спасти штандарты и бежал.

***
Так закончилась битва при Гераклее. Пирр ликовал: он одержал блистательную победу над сильным и многочисленным врагом. Он нанес римлянам удар, от которого те еще долго будут приходить в себя. Устрашенные, не смогшие противостоять мастерству сынов Эллады, они не отважатся дать новую битву. Надежды тарентийцев и прочих италийцев оправданы! Теперь и луканы перестанут бояться римлян, и самнитяне отринут сомнения, ударят по ослабевшему неприятелю, отвоюют утерянное за прежние годы. Кампанцы и греки, чуждающиеся Пирра, более остерегутся выступать против неудержимых в битве эпиротов. Если броситься за римлянами вдогонку и бить их не давая им передышки, то можно меньше чем за три месяца закончить дела в Италии.
Но дети Рима показали себя неуступчивыми, стойкими воинами. Могучая фаланга не устрашила их, не обратила в бегство. Они дрогнули только тогда, когда на них устремились слоны, неведомые им ранее существа.
Ликование Пирра постепенно сходило на нет. Он мрачно озирал поле, усеянное телами павших. Ну и побоище! Что за враг! Лиц мертвых легионеров не покидало выражение ярости. Тут в голову царя пришла святотатственная мысль: а так ли легко прошел бы Азию Александр, будь у него на пути не персы, а народ, подобный римлянам? 
Прискакали связные с горестными вестями. Пал Леоннат! Пал друг детства, который дорог был, неразлучен и верен! Из сотен прежних побоищ он выходил невредимым, а римляне его сразили!
Пал Андромен, верный соратник, один из немногих македонян, не изменивший присяге! Ратник, чей боевой путь пролёг по просторам Азии, Фракии, Эллады, Кирены, нашел свою погибель в первом же столкновении на землях Италии. Он твердо верил в победу оружия эллинов, и эллины на самом деле оказались сильнее римлян, но лицезреть торжество соотечественников ему довелось, находясь уже на небесах…  Македонский полк стоял на правом фланге и изрядно поредел. Из трех тысяч посланников Керавна выбыла шестая часть.
Пирр потерял Менона, брата Тиреона, который неудержим был в бою, от руки которого пало не меньше двадцати римлян! Он неотступно преследовал Левина, но римские лучники смогли его поразить… Пал Акамант, умело орудовавший махайрой, раздававший удары направо и налево, но ничего не смогший сделать тогда, когда лошадь под ним на полном скаку упала и придавила его. Безжалостные френтаны добили давнего друга Пирра… Пали в бою Оронт, Гамиппа, Мемнон, бившиеся в самых первых рядах, погибли тарентиец Гесиох, самнитянин Эрик, иллирийцы Даст и Симмий, мессап Плиний – все они были лично царем назначены таксиархами за свои достоинства. Пирр был потрясен тяжелыми потерями. Как много и рядовых полегло, и командиров! Нелегко же далась победа! Когда царь помчался спасать погибающий Тарентийский полк, многие телохранители угодили под плотный обстрел и, прикрывая своими телами вожака, погибли… Пусть же блаженствуют бессмертные их души в садах Элизия!
Много храбрых и сильных полегло. Многие оказались ранены. Иолай, воодушевлявший тарентийцев, в пылу ближнего боя был проткнут копьем, но благодаря недюженному здоровью и старанию врачей выжил. Крисипп, преследуя бегущих римлян, на полном скаку бросился в воды Сириса, дабы завладеть бродом и отрезать пути к отступлению. Римляне отчаянно пробивались на свой берег. Один из них изловчился и попал дротиком в шею Крисиппу. Вовремя подоспевшие друзья спасли Крисиппа и передали под надзор врачевателей. В шатрах для тяжелораненых оказались Долопей, Блеммиа, Аэроп, Никомед, Алким, Клеон, Антиппа.
Из таксиса Александра Линкестийца, в котором до боя насчитывалось более тысячи отборнейших бойцов, после этой неимоверно упорной сечи уцелело едва семьсот человек. Сам Линкестиец, стойко бившийся впереди всех и воодушевлявший ратным своим мастерством товарищей, был многократно ранен. После битвы он собрал воинов своего отряда. Они увидели, что предплечье командира насквозь проткнуто обломком стрелы. Селевков сын не обращал на это внимания и продолжал отдавать распоряжения как ни в чем не бывало. Наконец, лекарь оказавшийся рядом, выдернул стрелу и перевязал рану. Птолемей бился рядом с Линкестийцем и избег тяжелых ранений.
Пирру доложили о Мегакле. Сокрушаясь, царь не находил себе оправданий. Юноша чуть не погубил своим безрассудством все дело, но Пирр не стал корить память павшего. Он не смог уберечь Мегакла, он не выполнил обещание, данное Биркенне… зачем он отдалил от себя юношу, почему не был осмотрителен? Что касается царских доспехов, то они были отбиты и возвращены воинами Линкестийца. 
Луна взошла на небе и осветила ратное поле. Неистовый Арес и воинственный Марс уступили место богиням милосердия. Среди жуткой ночи ходили воины с факелами в руках, спасали раненых, а тела мертвых складывали для предания их огню и земле. Греки клали своих в одну груду, а пленные римляне волокли своих поверженных в другую. По всему полю собирали оружие, везли баллисты, использовавшиеся в битве. Ловили лошадей. Слонов, выстроенных в колонну, вели в Пандосию. Воинственный пыл владел ими и после побоища, и только по трубному знаку вожака, Никона Великого, они послушно утихомирились.
К утру были подведены кое-какие итоги этого большого сражения.
Римлян пало под Гераклеей больше семи тысяч, пленено их было около трех тысяч; десяти тысячам удалось спастись бегством( чуть позже самнитяне разобьют некоторые отступившие на северо-запад римские отряды и таким образом увеличат потери врага) Римские союзники также понесли ощутимые потери. Самоотверженно  боролись с пришельцами те, кому римляне особенно доверяли: марсии, оски, френтаны. Их отряды, упрямо сопротивлявшиеся даже после ввода в бой слонов, почти поголовно истребили. Остальные же союзники римлян предпочли сдаться  на милость победителя. Таким образом общие потери врага убитыми, тяжело раненными, плененными составили двадцать пять тысяч человек! 
Безвозвратные потери Пирра составили четыре тысячи человек. Больше всего погибло тарентийцев, принявших на себя удар в середине построений. Эпиротов пало почти семьсот человек. Своими подданными  Пирр очень дорожил; конечно, он старался не выделять их среди остальных, однако его земляки сплачивали собой всё войско – как правило, они являлись командирами разноплеменных сотен. Были потери среди македонян, египтян, иллирийцев…
Пирр все еще находился во власти противоречивых мыслей. Одержана яркая, убедительная победа! потери Рима несравнимо более ощутимы! Эпироты предсказуемо превзошли варваров
Однако что-то подсказывало Пирру, что враг несломлен до конца, что он, учтя упущения свои, будет готовиться к следующей встрече…
Весь день после битвы продолжали убирать тела с поля и предавать их земле. Греков укладывали в одну братскую могилу, римлян – в другую. Но не всегда люди из погребальных отрядов могли разобраться, кто перед ними, и тогда обезглавленный римлянин мог лечь с греками, а грек, в сутолоке боя растоптанный слонами – с римлянами. Безмолвные, со следами ран, лежали погибшие бойцы, устремив открытые глаза в готовое принять их небо. Смерть навсегда примирила врагов. Павшие командиры сотен и близкие друзья Пирра были удостоены особенной чести – сожжения  ; Частокол римского лагеря был разобран и использован для костров.
Вечером перед церемонией войско выстроилось в несколько рядов для прощания с павшими. Сотни заметно поредели. Во многих из них не хватало где по десять, а где по тридцать – сорок  человек. Но лица победителей были тверды и полны гордой решимости.
Пирр воздал последние почести Леоннату, Андромену, Акаманту и остальным своим друзьям, лежавшим на отдельных помостах. Он подолгу стоял возле каждого. Павшие товарищи оживали перед его глазами и представали прежними, такими, какими были еще день назад: верные и отважные, они внимали его слову, давали дельные советы, ободрительно улыбались. Теперь он, Пирр, их царь, обращается к ним с прощальным словом, вкладывает в их мертвые руки монеты для перевозчика Харона. Леоннату он подал также оберег иллирийской прорицательницы, утерянный им во время боя, а Мегакла заботливо укрыл своим пурпурным плащом – одеянием, которое подвигло юношу на безрассудный шаг ради славы. Царь сошел с помоста. Бревна и доски облили горючей жидкостью и подожгли. Пламя быстро разгорелось над кострами, его желтые языки взметнулись к звездам. Людей обдал жар. Их товарищи призрачными, но стройными рядами покидали бренный мир.          
Горечь утрат отступила от Пирра. Со звездной высоты, обиталища богов, снизошла целительная безмятежность.
Следом за ней радость от победы, полновесная и ничем более не отягощаемая, овладела греками и их вожаком. Да, потери неизбежны, но они принесены на алтарь великой победы. Царь оглядел друзей. Как он горд за них, признателен им, безукоризненно исполнившим задуманное! Вот они на богато украшенных конях готовятся вслед за ним объехать ряды
Аттегрион… Явив недюжинное хладнокровие, он обозревал всё происходящее на поле и умело вводил в бой подкрепления. Конечно, он боролся с искушением самому ввязаться в потасовку, однако трезвое суждение возобладало в нем: несравнимо более ценно умение одолевать в бою тысячу врагов вместо одного-двух.
Тиреон, стойко перенесший потерю брата… Его конница, пожалуй, произвела на варваров не меньшее впечатление, чем слоны. Фессалийцы устремились в бой на рослых, резвых, великолепно обученных лошадях. Эта лавина разнесла боевые порядки вражеских всадников, и пешим варварам от нее немало досталось. 
Танагр… Могучий , громогласный, неудержимый, он со своими критянами поспевал за слонами и не давал варварам прийти в себя. Это он захватил большую часть пленных. Это его торжествующий клич «Барра!» подхватило все наступающее войско.
Гиг… преданный индиец, слоновий наставник, чьи умения бесценны, благодаря прилежаниям которого великаны стали столь умелыми ратниками.
Пирр поочередно приветствовал, вскидывая руку,  Килла, Алфея, Конона, Фессалония, Миниха, молодых Линкестийца, Евкратиса, Евтидема, Канниция и Стависхия и остальных своих друзей. Сердце Пирра пылало надеждой.
Когда царь и приближенные его объехали ряды, отряды один за другим обошли костры и, более на них не оглядываясь, двинулись к лагерю. Там их ждало пиршество, жирная говядина и кувшины с вином. Сначала бойцы поливали вино на огонь, не смея обделить дарящих победу Зевса и Палладу, а потом пили сами и веселились.

Глава 5  Киней в Риме 
Вести о победе Пирра при Гераклее разнеслись по всей Италии. Они ободрили союзников – луканов и самнитян, которые во множестве стали стекаться к Пирру. Новое тарентийское ополчение из десяти тысяч человек также заметно усилило войско. Был создан Второй Тарентийский полк. Командующим его назначили Никомеда, человека очень сообразительного и стойкого. До этого он возглавлял пятый таксис Первого Тарентийского полка. Прежде чем двинуться на Рим через Кампанию, Пирр прошелся по южному побережью, желая обезопасить тылы перед вытуплением на север.
Сначала он освободил от отщепенцев-кампанцев древний Кротон. Враги в смятении побежали в Регий. Пирр отказался от преследования и осады хорошо укрепленного Регия. Коварный недруг был загнан на самый край полуострова и едва ли мог помышлять об ответном наступлении. Локры были взяты без боя. Римские воины были выданы местными жителями, обманом обезоружившими их. Поступок локрийцев не понравился Пирру, однако, желая не терять привязанности здешних греков он ободрил их сдержанной похвалой. 
К трем тысячам римлян, взятых в плен под Гераклеей присоединились те, что выданы были локрийцами и приведены самнитами Статилия. Пирр предложил сынам Рима поступить к нему на службу, обещая хорошее содержание и вознаграждение
- Армия моя растёт! Я создаю Италийский полк, куда вы будете зачислены! – говорил Пирр. – Присягнув на верность мне, вы не обремените себя обязательствами воевать против соотечественников своих, римлян, а будете иметь дело против кампанцев, захвативших Регий, которые одинаковы ненавистны и грекам, и римлянам. 
Пленные молчали. Их лица были непроницаемы.
Товарищи Пирра качали головами:
- Царь, они не понимают тебя.
Пирр соглашался:
- Я и не рассчитывал на то, что они поддадутся на уговоры. Я уже достаточно знаком с нравом этого народа. Вот они стоят, недоумевая, как можно поступить на службу пришельцу, как можно изменить родному очагу, встав под чужие штандарты? В Македонии и в Элладе привычным становится забывать обещанное, изменять клятве и переходить от одного вожака к другому. Алчность и корысть вытравливают из душ все святое. А когда человек отрекается от святости, человек ли он? Любим ли он богами? О эллины, нам стоит брать пример с побежденных нами!
Пленные под стражей были отправлены в Тарент. Их не согнали в нестройную толпу, а позволили сохранить членение на отряды, им оставили значки.  Однако эти значки тоже находились в плену, поэтому их обязывали завернуть в ветошь и в таком виде носить с собой.
Войско Пирра двинулось на север. На пути стоял Венузий, но Пирр заранее отрекся от многодневных осад – он хотел решить спор одним ударом. А для этого надо было снова вызвать упрямых римлян на чистое поле. Римляне избегали нового большого сражения. Левин укрылся с остатками своей армии в Капуе и усилил оборону городских стен. Другой консул Тиберий Корунканий, добился мира с этрусками на выгодных для последних условиях и направился со своими легионами к столице.
Идти на Рим через Кампанию Пирр не решился. Поначалу царь надеялся, что одно его появление под стенами Капуи и Неаполя вызовет восстание в этих городах. Но ему в очередной раз пришлось разочароваться в кампанцах. Это был народ, отрекшийся от родственных связей с Грецией, распущенный и своевольный, давно сблизившийся с Римом и привыкший вверять соседу защиту своего покоя. Пирр не желал связывать себя осадой крепостей, как было сказано выше, и продвигался к Риму вдоль предгорий Апеннин, через земли вольсков и герников. Идя по этой дороге он с ходу овладел Фрегеллами и Лирисом. Здесь местные племена восторженно встречали царя, повсюду к нему обращались как к богу-освободителю. 
Вскоре Пирр занял крепость Анагнию на западной границе обитания герников. В верховьях Лириса находился еще один древний город с мощными укреплениями, считавшимися неприступными, — Пренест. Союзная армия двинулась к Пренесту и заняла крепость без боя.
 Пренест лежал примерно в ста пятидесяти стадиях от Рима. Отсюда, с предгорий Апеннин, в хорошую погоду были видны равнина, по которой течет Тибр, и даже дымы над римскими холмами. Еще один переход, и эпироты оказались бы под стенами вражеской столицы.
Пирр все надеялся, что римляне смирятся и пойдут на заключение мира с завоевателем на как можно более мягких для себя условиях. Однако варвары вели себя так, словно им и не был учинен разгром под Гераклеей. Пирр был поражен их неискоренимой надменностью.
Друзья царя, и те, что сопутствовали ему давно, и те, что выдвинулись в таковые из молодежи, горячо убеждали его без промедления идти на Рим. Но то, с какой тщательностью готовились римляне ко второй встрече, обеспокоило Пирра. Он понимал, что этого врага более не поймать врасплох атакой слонов. Римляне не будут больше уплотнять середину построений, как это произошло на берегах Сириса, когда толпы разгоряченных боем легионеров скучились для прорыва греческих цепей и , обманутые врагом, стали легкой добычей колоссов. Увы, слоны предельно действенны лишь тогда, когда им вот так, как на блюде, подают для расправы жертву. Их надо порядком разозлить и умело направить. Из всех двадцати гигантов только двое – Никон Великий и Агамемнон – были чрезвычайно смышлены и свирепы. Только их можно было использовать в начале боя. В пылу схватки они не теряли головы, различали своих и чужих, безотказно слушались погонщиков и умело избегали всевозможных уловок врага. А ведь недруг уже ломал голову над тем, как справиться со слонами, считал Пирр. Он был прав. Умение за самое короткое время исправить свои ошибки выгодно отличало римлян от других народов. Десятки способов борьбы со слонами продумывались ими. Можно было обстрелять чудовищ огненными стрелами, стараясь попасть в наиболее уязвимые места, можно было подрубить мечом незащищенные подошвы ног, можно было притворным бегством заманить их в ловушки: ямы или болота. 
Итак, Рим продолжал сопротивляться. Своими дерзкими наскоками римляне изводили греков и самнитян, а засадами на горных тропах и дорогах часто застигали врасплох. Их лазутчики, поспевая повсюду, сеяли раздоры между разноплеменными отрядами Пирра. Они угоняли скот и опустошали те земли, к которым подходил Пирр, желая этим самым как можно ощутимее навредить врагу. Со всей своей непреклонной суровостью предстал Рим перед Пирром, и царь, наконец, посчитал, что окончательная победа дастся ему очень нелегко. На совещаниях он охлаждал пыл горячих голов, всё призывавших решительным ударом покончить с Римом. Он говорил, что не хочет больше терять своих друзей: ведь кроме Рима, предстояло овладеть и другими странами. А как он овладеет ими, если растеряет в битвах с Римом лучших своих полководцев? К тому же, беседуя с Кинеем, Пирр все больше склонялся к мысли воздействовать на римлян не силой, а словом и благородным милосердием. Заключив союз будучи победителем, он приумножил бы свою славу. Киней верил, что римляне отзовутся на добрую волю греков и заключат с ними взаимовыгодный союз. В войске преобладали другие настроения: многие жаждали решающей битвы. Лох, служивший простым воином, говорил всем, всезнающе кивая головой: « Стоит нам дать слабину и первыми заговорить о мире, как мы тут же падем в глазах римлян. Уж таков этот народец: он презирает слабаков и глух к великодушию.» Воины, соглашаясь с ним, ворчали, но необычайно суровая осень с ее холодными дождями, ночёвками под открытым небом в лесах и горах, оскудевшими припасами заставила согласиться с решением царя. Стороны договорились о временном прекращении боевых действий, и Пирр отправил в Рим посольство во главе с Кинеем.
Не без волнения двинулись Киней и его спутники к Риму.
Киней отмечал собранность римлян, их приверженность порядку. Удивляла дорога, по которой они двигались. Она звалась Аппиевой по имени своего строителя. Выложенная из камня, ровная, широкая, размеченная мильными столбами, она соединяла Рим и Кампанию. Повсюду вдоль дороги наблюдалось прилежное хозяйствование италиков.
Шел мелкий дождь. На этот раз он был удивительно теплый.
Киней и Олимпик, ехавшие впереди, увлеченно оглядывались, а их спутники по большей части были насторожены и хмуры. Аэроп, сидя на коне, дремал под капюшоном. Македонянин вернулся в строй после ранения и по решению царя возглавлял отряд охранников. Менекей покашливал. Он всегда чувствовал себя хуже в дождливые дни. С натугой выкашливая и тут же запивая каким-то отваром из фляжки, он поглядывал по сторонам.
С самого начала он был настроен против каких-либо переговоров с римлянами. Враг не желает мириться с поражением, он не отказывается от своих дерзких притязаний, он высокомерен, будто одержал победу. Что же следует делать с таким врагом? Правильно: бить его до тех пор, пока он не соблаговолит пойти на уступки и перестать мнить себя хозяином положения. Как некогда аргивяне не отступились от своего и взяли Трою, так и эпиротам следовало бы разделаться с Римом. Однако Пирр решился на переговоры. Ехать во вражье логово с предложением мира и богатыми подарками – так не пристало поступать победителю. Однако перечить было бесполезно, Пирр дорожил мнением Кинея, который верил в успех предприятия.
Город римлян предстал перед глазами посланцев Пирра. Сервиева стена обороняла город со всех сторон. Из путников один Киней, похоже, ощущал своеобычное величие Рима. Панорама необъятной размеренной деятельности внушала невольное почтение.
Воображение Кинея позволило ему перенестись в далекие времена.   
Там, далеко, на его родине, в Элладе, уже стоят крепкостенные города, чудные храмы с высокими колоннами, а здесь, на берегах Тибра, склоны холмов еще девственны, покрыты нетронутыми рощами, в которых проложены звериные тропы. Благодатный солнечный свет заливает болотистые лощины. Человек робко пользуется дарами природы.
Если верить древним легендам, по здешним местам проходил сам Геракл, здесь он расправился со страшным разбойником Каком. Быть может, за героем последовали любопытные боги и усмотрели в этих краях нечто притягательное, предрекли семи холмам на берегу Тибра небывалое в будущем могущество? Рим молод, размышлял Киней, полон сил и готов отбирать у соседей просторы для жизни.
- Ожидал ли ты увидеть нечто подобное, Олимпик? – спросил Киней спутника. Олимпик был направлен с Кинеем как писец. Он умел обращаться с папирусом. Он записывал сжато, отмечая самое главное.
- Нет, - покачал головой Олимпик, - я мыслил видеть какое-нибудь варварское поселение, но здесь всё обустроено и подчинено порядку. А по своим размерам их город, пожалуй, не уступит ни Афинам, ни Александрии Египетской!
Не одним похвальным отзывом о Риме готов был поделиться Киней с Олимпиком, но тут на его глаза попался пасмурный Менекей. Киней обвел взглядом остальных. Спутники выглядели усталыми и равнодушными. Киней накинул капюшон.
Путники свернули с Аппиевой дороги налево. Они обошли Авентинский участок Сервиевой стены и ведомые проводниками подъехали к берегу Тибра, где стоял храм Беллоны Воительницы. Там они увидели жриц войны, преграждавших им путь в Рим. Это было составной частью обрядов. Необыкновенно притягательные, красивые, одетые в темные одеяния, они звучными голосами обращались к пришельцам с требованием остановиться. Посланцы Пирра на время встали.
Римляне намеревались не впускать послов в свой город, поселив в Загородном Доме, но диктатор Гней Домиций Кальвин Максим, получивший власть, посчитал, что следовало бы в глазах посланников Пирра, властителя могущественного и дорожащего справедливостью, предстать народом, способным унять гордыню, и постановил, обойдя закон, принять послов в Риме. Подчиняясь воле диктатора фециалы воскурили траву, и через очистительный дым эллины ступили в Рим по Торжественным воротам. 
Все что предстало взору послов в Риме: прямые, мощенные белым камнем улицы, открытые площади и здания , водопроводы и каналы, храмы и стоявший в отдалении Цирк – все это производило неизгладимое впечатление. «Это достойный народ,» - отмечали про себя послы.
На Палатинском холме греки свернули вслед за проводниками и охранниками в переулок и остановились перед двухэтажным домом. В этом доме жила семья квестора Луция Паппиния Курсора, которому власти Рима предписали принять у себя греческих послов перед переговорами. Домоуправитель и рабы провели гостей в атрий. Здесь греки сняли походные плащи, разулись и омыли ноги, после чего прошли в просторную столовую комнату, где на мозаичном полу были расставлены столы из лимонного дерева. В жаровнях горел древесный уголь. Были зажжены бронзовые светильники. Хозяева пригласили гостей сесть на скамьи, а потом сами заняли места напротив. Они вели себя учтиво, но без особой теплоты. Они словно держали в уме, что имеют дело с посланниками вражеской стороны. Помимо хозяев в доме были другие знатные римляне, все в богатых одеждах и помечены регалиями. Среди мужчин была только  одна женщина: обоятельнейшая Тиберия Постумия, жена хозяина, квестора Курсора. Она выглядела более оживленной по сравнению с внешне невозмутимыми мужчинами-римлянами. 
Смуглая нежная кожа, высокий лоб, тонкие дуги бровей, выразительные карие глаза, правильный нос, алые чувственные губы, каштановые волосы, подобранные в подобие узла – таков был облик очаровательной италийки. Янтарное ожерелье и золотые серьги служили ей украшением. На ней была туника из белой тончайшей материи, которая вычерчивала прелестную ее фигуру.
Рабы внесли блюда. Хозяин совершил возлияние ларам, покровителям очага и, держа чашу в руке, объявил:
- Сенат поручил мне принять у себя послов царя Пирра и предоставить им пристанище во время их пребывания в нашем городе. В любое другое время я счел бы за честь принять столь уважаемых гостей, но сегодня их появление в Риме и у меня дома обусловлено, к сожалению, войной, хоть и прерванной перемирием, а посему я должен признаться, что я всего лишь исполняю волю Сената. Тем не менее, скромная трапеза в моем доме призвана несколько сблизить нас. Так давайте воздержимся этим вечером от деловых разговоров, посвятив вечер дружеской беседе.
Киней взял ответное слово:
- Мы польщены достойным приемом, нам оказанным. Досточтимый хозяин этого дома – да не погаснет огонь в его очаге – призвал нас всех забыть хоть на некоторое время, что нас разделяет вражда, и мы, посланники царя Пирра, с радостью принимаем это предложение. Мы явились в Рим с надеждой заключить мир. А совместная дружеская трапеза, думаю, только расположит нас к тому, чтобы договорившись, покончить с войной.
Киней и Курсор приложились устами к чашам, отпили, все последовали их примеру.
- Глядя на ваш город, - начал Киней, - я прихожу к мысли, что по своему устройству он близок к эллинским, хотя есть черты, не присущие более никаким другим городам.
- Вас впечатлил наш Город? – послышался вопрос.
- И город, и жители его. Все здесь подчинено порядку и деятельности. Я не увидел ни одного унылого лица.
Один из римлян, старый человек с лицом сморщенным, как ядро грецкого ореха, вызывающе вопросил:
- Почему это главный посол полагает, что мы непременно должны предаваться унынию?
Менекей, опередив Кинея, ответил с не меньшим вызовом:
- Дела Рима не столь хороши. Вы ведь все-таки потерпели от нас поражение.
Морщины на лице старого патриция гневно передернулись, но его сосед, человек средних лет, высокий, с широко расставленными глазами, в которых светилась проницательность, поспешил взять слово, примирительно задев рукой плечо брюзгливого старика. 
- Если вам угодно удовлетворить свое самолюбие, то признаюсь, что весь римский народ действительно печалится, в большой битве мы были повержены, мы понесли большие потери, и почти каждая семья в нашем городе оплакивала гибель своих родных. Горечь владела сердцами безраздельно, поражение перечеркнуло многое из того, что было добыто нами за последние годы. Но каждый из нас хранил печаль глубоко в душе своей, никто не предался губительному бездействию и унынию. Теперь мы воспряли духом, нами всеми владеет желание отомстить.
- Отомстить? – отозвался Менекей. – Мы честно одолели вас в открытом бою. Не считаете ли вы, что эти напыщенные слова о мести были бы годящимися в случае, если бы одна сторона напала бы на другую исподтишка?
Недружелюбный настрой Менекея был заметен хозяевам. Римляне недовольно зашептали.
- Мы не отступимся от своего. Проиграна битва, но не война. Умерьте свое высокомерие, эпироты, - вспылил один из римлян с левого от гостей края стола. Это был темноглазый молодой человек с вьющимися длинными волосами. 
- Мы предупреждали вас, римляне, что ратное искусство эпиртов велико! Царь явил великодушие, отказавшись от преследования остатков разбитого войска и взимания дани с городов. Полагаю, что не нам, обуздывающим боевой свой порыв , а вам, пожинающим горькие плоды несговорчивости, больше нужен мир. Пользуйтесь же нашим…
Киней добродушным и покровительственным жестом прервал гнев товарища. « Больше ни слова,» - шепнул он Менекею и, оглядывая всех, примирительно улыбнулся. Тиберия Постумия, сидевшая напротив Кинея, улыбнулась в ответ: 
- У нас дружеская трапеза, так ведь было объявлено? Почему же мы бранимся? Будьте воздержанны, о мужи! Давайте же не будем говорить о войне, а будем беседовать так, как беседовали бы в мирное время друзья и союзники, которые собрались за одним столом. Итак, слово война запрещено.
Киней с любовной признательностью глянул на римлянку.
Курсор так же нежно оглядел супругу и заметил:
- Увы, Постумия, но о чем бы мы ни говорили, мы в любом случае не избежим этой темы. Ведь вся история нашего города – это история…
- Призываю всех покровителей домашнего очага, Весту, Юнону и Цереру, накажите всех тех, кто произнесет противные для мирной беседы слова, да одеревенеют их языки! – решительно изрекла Тиберия Постумия и уронила на стол несколько рубиновых капель из своей аметистовой чаши. Многие вслед за ней совершили возлияние духам. Некоторое время тянулась тишина, которую непринужденно прервала речь на греческом.
- Это правда, что римляне ведут свой род от троянцев? – спросил, отламывая краюху от круглого хлеба, как всегда невозмутимый Аэроп. Македонянин отведывал каждого блюда помаленьку, но печеный заяц, поданный без особых изысков, более увлек его.
Киней перевел вопрос Аэропа, и один из римлян с охотой ответил:
- Это самая достоверная правда. Мы потомки троянцев, тех беглецов, ведомых Энеем, которые нашли здесь, на берегах Тибра, новый дом.
- Троянцы были великим народом, а Троя - великим городом. 
- И она была разрушена греками… - старик с ореховым лицом осекся и, настороженно поглядев по сторонам, поднес к отвисшей губе кубок. Все отвернулись от него. Подали устриц в лимонном соусе; это блюдо раздразнило желудки. Клодия изящно проглотила кусочек и запила. Затем принялась рассказывать:
- Тем, что наши предки остались именно здесь, мы обязаны женщине по имени Романия. Она подала подругам мысль сжечь корабли, пока мужчины исследовали окрестности. С той поры у римских женщин вошло в обычай целовать в губы мужей, потому что именно так, поцелуями, первые поселянки прерывали гневные речи своих спутников. 
- У нас не принято целоваться, - заметил Менекей.
- Говори за себя, Менекей. Как же иначе выразить мужчине нежность к женщине, а женщине – признательность мужчине? – не выдержал Олимпик и возразил товарищу. До сих пор поэт, назначенный писцом и хронистом, скромно молчал, сидя слева от Кинея и делая скорее пометки, а не записи на листе.
- Неужели у вас женщины не пользуются почетом? – спросила Тиберия.
- Женщина – это сосуд, наполненный всевозможными бедами, - желчно заговорил, откашлявшись, Менекей, - у нас они знают свое место. А их место – это гинекей, женская комната, где они заняты своими делами. 
- У нас же женщины, матроны, окружены почетом, их не запирают в комнатах, делая затворницами, не загружают домашними работами, и к их мнению всегда прислушиваются, - сказал мужчина, сидевший рядом со стариком-ворчуном.
- Эллины издавна ценили мужскую дружбу выше любовных связей с женщиной. Наши предки были мудры, они понимали, что женщина по сути своей есть морока, соблазн, причина многих бедствий в полисе. Пусть она всегда будет дома, ведет хозяйство, заботится о детях, но никогда же не займется общественными делами и не будет у всех на виду. А когда в каком-либо полисе она воссядет рядом с мужчинами за пиршественным столом, когда завладеет умами мужчин, а хуже того, начнет всем заправлять, тогда не избежать в этом полисе скорого упадка нравов, что равносильно гибели, - продолжал откровенничать Менекей.
- Нас вы считаете дикарями, но, ущемляя женщин, сами придерживаетесь заветов давно ушедших времен, - отозвалась Тиберия Постумия, - чем же женщины хуже мужчин? Разве и женщина не способна обрести высшие качества? Я считаю, что уравнение в правах, когда цениться будут только гражданские достоинства, а не происхождение или пол, приведет к возвышению и процветанию полиса.
Это смелое утверждение оставило равнодушным большинство мужчин, но некоторых из них затронуло.
- Позволь, Менекей, все же донести до римлян истину, чтобы не предстать в их глазах грубыми варварами, - заявил пылко Олимпик и глянул на Тиберию Постумию, - мы, эллины, воздаем почести женщине как хранительнице очага, как продолжательнице рода, мы ценим ее красоту, воспеваем ее. Более того, многие наши мыслители сходятся в своих умозаключениях к тому, что мужчиной во всех его деяниях движет подспудное желание угодить женщине.
- Я не буду переводить эту бессмыслицу, плод твоих александрийских вольностей, Олимпик . Ты хочешь произвести на них впечатление, признавшись, что всеми деяниями эллинов движет преклонение перед женщинами? Они поймут тебя превратно, они посчитают, что мы рабы любовных утех, не более. Мы падем в их глазах, друг мой. Не верь римлянам. Женщины у них, Олимпик, почитаемы ровно настолько, насколько полезны они для государства.
Олимпик беспомощно развел руками и с немой просьбой на лице обратился к Кинею. «Олимпик, помни свое поручение», - назидательно сказал главный посол писцу, но все же затем уступил и перевел его слова.
Тиберия Постумия внимательно вгляделась в лицо Олимпика и улыбнулась. Ее улыбку заметил старик. Он ревниво оглядел профиль ее озаренного лица, но не стал задерживать на женщине своих злобно сощуренных глаз. Он вернулся к еде. Старика звали Публий Тарквиний Цетег, он принадлежал к древнейшему роду Рамнов. Патриций тщательно разжевывал пищу своим беззубым ртом, время от времени недружелюбно поглядывая на гостей. Бескровные губы старика обиженно вытягивались, когда он обнаруживал, что его соплеменники настроены терпимо к чужакам. Что за разговоры они завели? Цетег оглядывал римлян, словно бы пытаясь обнаружить среди них своих старых друзей: Аппия Клавдия, давно отошедшего от общественных дел и почивающего на заслуженных лаврах, и Гая Плавтия, славного воителя, который и в почтенные свои лета не выпускал из рук оружия, продолжая нести военную службу. Вот люди, достойные зваться римлянами! Не то что нынешнее поколение, которое все больше начинает ценить выгоду и увлекаться различной чужеземщиной, вычурной и ненужной делу. Перенимать у тех же греков приемы ведения боя – это одно, но увлекаться сторонними обычаями – это другое: бесполезное, вредное и чуждое для Рима и его народа занятие! Цетег раздраженно выплюнул мелкую косточку и полой тоги обтер рот. Давно ли канули в лету те времена, когда римляне смолоду мечтали стать похожими на Муция Сцеволу и стойко следовать заветам богов: быть воздержанными и мужественными, никогда не идти на соглашение с врагом, не иначе как в случаях, если тот готов признать поражение. А что сейчас? Сенат, в котором стали заправлять эти слабаки, готов отступиться от вековых правил и затеял постыдные переговоры с врагом. Сосед Цетега, Тит Акций Дуиллий, продолжал говорить о женщинах, заставляя старика морщиться словно от зубной боли. Потом заговорил Курсор: 
- Женщины многое сделали для Рима. А потому им у нас повсюду оказывают знаки уважения.
- Я слышал, что в Риме существует особая жреческая коллегия из женщин, - сказал Киней.
- Это весталки, - оживилась Постумия довольная тем, что гость затронул эту тему, - до замужества я, признаться, готовилась стать весталкой, но жребий обошел меня. 
- Каково же занятие весталок?
- Самое главное, что они должны делать – это поддерживать священный огонь в храме Весты и ежедневно молиться о благе государства.
- Храм Весты, священный огонь! – почтительно отозвался Киней. – Нечто подобное есть в Афинах – Метроон!
- Круглый храм Весты – древнейший в Риме. Годами, десятилетиями в нем непрерывно горит огонь, - страстно изрекла Тиберия Постумия, - и пока он горит, никакая беда не страшна Риму и его народу.
Она поймала любопытствующий взгляд писца и удовлетворенно зарделась, ожидая, когда же этот загадочный гость заговорит опять. Но Олимпик молчал. Он старался не выдать своего волнения – его впечатлила римлянка, ее красота, и, глядя на нее, он трепетно любовался ее правильными чертами, влажными алыми губами, тонкой смуглой шеей, а когда она обращала к нему взгляд миндалевидных глаз – он замирал от щемящего чувства.
- Не удивлюсь, если окажется, что огонь этот зажжен той же Романией, - предположил между тем Менекей.
Римляне промолчали. Им не нравилась злоречивость Менекея. Но многие поняли, что спутник Кинея просто выполняет то, что ему поручено.
- Похоже, ты поддеваешь их что надо, - подметил Аэроп.
- Пусть не думают, что нам интересны их легенды. Они надменны, эти римляне, и ведут себя так, будто мы пришли как просители.
- Но не забывай, Менекей, о царском поручении, - полушепотом напомнил Киней, - не переусердствуй и не навреди делу.
Римляне с видимым безразличием отнеслись к тому, что послы переговорили между собой на греческом, а Тиберия Постумия, которую Менекей, казалось, совсем не задевал, продолжила:
- Да, в храме горит именно тот огонь, который зажгла Романия! Но не только огонь в храме столь стародавен. Там хранятся  священные обереги Рима, доставленные на берега Тибра Энеем: Палладий и Меч троянцев! 
- Осторожно, Тиберия Постумия, не будь столь откровенна, - вдруг заговорил темноглазый римлянин, - помни перед тобой единоплеменники Одиссея, народ хитрый, не уважающий чужих богов, способный на святотатство. В войнах Пирр не раз прибегал к уловкам. Он может подослать лазутчиков, чтобы те проникли в храм, погасили огонь, выкрали Палладий и меч и вызвали этим самым смятение в Городе. 
Киней простодушно засмеялся. Менекей перевел, и гости, кроме Олимпика, засмеялись громко, от души, приводя в смущение и негодование хозяев. Одна Тиберия Постумия была невозмутима, хотя в светло-карих глазах ее и сияла укоризна
- Похоже, слава Пирра многим не дает покоя, - поспешил заговорить Киней, - Царь Эпира – непревзойденный ратоборец, искусный полководец, а враги, им побежденные, желая оправдать себя, запускают о нем множество самых невероятных слухов. И похоже, эти слухи дошли до Рима?
- О да, - согласилась Тиберия Постумия, лукаво улыбнувшись; однако она быстро взяла себя в руки и продолжила с укором в голосе, - однако, достойные мужи, если мы увлечемся тем, кого, где и как побеждал Пирр, мы опять нарушим свой уговор. 
Киней и Олимпик не сводили с миловидного лица римлянки признательных глаз.
Курсор подал слугам знак. Сотрапезники ополоснули руки. После этого слуги занесли амфору с вином из Этрурии, ценнейшим, с многолетней выдержкой, отбили пробку и разлили вино серебряным черпачком по чашам.
Установившееся молчание было прервано Аэропом. Любопытство македонянина не было удовлетворено.
- Мы хотели поговорить о Трое, но разговор увлек нас в женскую половину, - улыбнулся он, - откуда же ведут свой род римляне? Говорите вы на языке латинян, отмечаете праздники сабинов, молитесь богам этрусков и в то же время противостоите этим народам в жестоких войнах.
Отвечал Аэропу один патриций средних лет с приятным тембром голоса
- Действительно, пришельцу трудно разобраться , кто есть римляне, откуда берет начало их род; и поныне считается, что Палатин – холм латинян, Квиринал, Капитолий и Авентин – холмы сабинян, Эсквилин, Виминал – холмы этрусков, а Целий поделен между этрусками и альбанцами.
Однако с той поры, как Ромул провел плугом священную борозду вкруг нового города, основанного им…
- Значит, Рим основан не Энеем?
- Ромул – потомок Энея, - терпеливо разъяснил римлянин, - Эней основал Лавинию, сын Энея, Асканий построил Альбу Лонгу, откуда много позже вышли Ромул и Рем и выполняя задание деда своего Нумитора, отправились на поиски нового пристанища. Ромул остановил свой выбор на Палатине, где некогда близнецы были вскормлены волчицею.
Рассказчик замолчал. Он решил пропустить эпизод со спором братьев.
- Итак, Ромул, отец Города, обозначил плугом границу - померий, и в этих священных пределах общины объединились в один народ, в котором знатные, прославленные доблестью и владеющие богатством отцы семейств – патриции – стали вожатыми людям пришлым, безвестным и бедным – плебеям. С того памятного дня люди поселившиеся здесь прониклись убеждением, что они обрели здесь приют, в котором труд их будет огражден от невзгод, от дикости и произвола. Таким образом, не кровное родство, не сходство в наречиях и обычаях, а прежде приверженность свободе, достоинству, верности сплотило поселенцев, спутников Ромула. Римляне дорожат памятью о предках, заложивших начало величию страны, и поныне придерживаются общепринятых правил, чтут законы, уважают права человека – даже врага, ценят мужество, порядок и благопристойность.
Посланники Пирра внимали этим словам  с уважением.
Один лишь Менекей недоверчиво поджимал губы.
- Я считаю… - взял слово Киней и запнулся. Непринужденная обстановка, мирные беседы, вино и обильное угощение притупили бдительность, и он чуть не назвал римлян друзьями. Это было бы преждевременным, поразмыслил он. Тиберия Постумия, спокойно рассматривавшая его, ободрила улыбкой.
- И все же я считаю, что между нашими народами больше общего, чем различного. То как у вас устроен полис, удивительно напоминает устройство многих греческих городов. Ваша республика – это наша демократия, когда власть принадлежит народу, у вас есть выборные старейшины и прочие чиновные лица, и в Афинах, к примеру, дело обстоит почти также, правда, оказывается, что государственные мужи у вас не получают жалования в отличие от наших. У вас, римлян, при возникновении большой опасности народу и государству власть передается диктатору, у нас – тирану.
Несмотря на повествование уважаемого рассказчика, смею предположить, что и здесь, в Риме, идет борьба за уравнение прав между знатными и незнатными, богатыми и неимущими, как это происходит в городах Эллады.
Далее: ваши хозяйственные труды, земледелие, скотоводство не отличимы от крестьянских трудов и забот в Греции.
И наконец, я давно заметил, что ваши письмена близки по начертанию к нашим, в них угадываются буквы, которыми среди греков до сих пор пользуются халкидяне. Я мог бы объяснить, например, почему халкидяне несколько переиначили букву «дельта». Но сначала поинтересуемся, откуда вообще пришла эта буква. О, история этого знака древняя и удивительная! Сначала египтяне изображали треугольником разливы Нила при его впадении в море. Финикийцы уронили этот треугольник, который у египтян стоял на углу, на одну из сторон, а греки чуточку удлинили эту сторону, придав букве схожесть с остроконечной шляпой. Сначала этот знак обозначал целое слово, а затем, по наущению богов им, как и другими знаками, стали обозначать отдельный звук. Великое открытие: ведь теперь вместо того чтобы запоминать сотни, тысячи замысловатых закорючек, достаточно было выучить лишь несколько букв. Далее: кто-то из халкидян, по всей видимости, прибыв домой, нерадиво обошелся с этой буквой, поставив ее на бок. В таком виде ее и заимствовали римляне. Многое в этой жизни случайно и исходит от мелочей, не так ли?
Римляне слушали Кинея как никогда внимательно. Даже Цетег перестал фыркать, увлекшись рассказом грека.
- История, которую нам поведали, действительно занимательна, - заметил Курсор.
- Может быть, мы и заимствовали несколько греческих букв, - возразил Цетег, - но в основном, смею предположить, римляне и сами додумались. Аппий Клавдий, к слову, упорядочил наш букворяд, добавил несколько знаков.
- Позвольте же римляне, напомнить вам что и буква «ф» пришла к вам от греков, буква «р», изобретением которого похваляется Клавдий, также изначально греческая, только вы подперли её, как подпирают покосившееся строение и только насчет буквы «ку» можно сказать, что она исконно римская, так как обозначает такой звук, которого в греческом  языке, за исключением некоторых наречий, нет.
- Что же еще, по-вашему, переняли римляне у греков? – буркнул Цетег.
- Земледелие, виноградарство, кораблестроение у нас столь схожи, что это наталкивает на мысль о заимствовании римлянами у греков перечисленных выше ремесел. К тому же, все римляне почитают Сатурна, сына Зевса, и справляют, как я знаю, пышные празднества в его честь. Вы чтите Геркулеса, Эскулапа, Медикуса, Вакха – а это наши Геракл, Асклепий, Аполлон и Дионисий.
- Если верить вам, то окажется, что мы и вовсе родственные народы, - сказал молодой римлянин с неулыбчивым лицом, молчавший до этого.
- Сходство обычаев, вера в богов, разнящихся только по звучанию имён, общие ремесла и похожие государственные устои – все это говорит о том, что мы, несомненно, имеем общие корни. Ведь начало роду римлян, как нам только что поведали, дал союз троянцев и сабинян-пеласгов, которые пришли на земли Италии из Пелопонесса. Я уверен, что народам нашим определено вызволять мир из трясины невежества, избавлять его от дикости, я уверен, что мы сможем заключить мир и сосуществовать в мире, как это столетиями удается некоторым полисам востока.
- Возможно, наши народы в чем-то близки и их связывают древние узы родства, но главенствовать в Италии предстоит все же одному из них, - заявил неулыбчивый римлянин, - да и как нам вступать в союз с народом, который сам разобщен? Полагаю, что соперничество между греками и римлянами неустранимо, и в нем одержат верх те, у кого совершеннее государственное устройство.
- Какое же устройство в управлении страной представляется  вам, римляне, совершенным?
- Такое, при котором над всем главенствует Закон. Когда народ послушен Закону, государству ничего не грозит. У нас, римлян, Право есть искусство доброго и равного, Законы наши суровы, но справедливы: они оберегают каждого гражданина от различных посягательств, Закон оберегает его жизнь, имущество, дом, очаг. Меня зовут Марк Геллий Цельс, я прилежно учусь, чтобы меня по прошествии нескольких лет включили в коллегию правоведов. Я буду заниматься правосудием по гражданским делам и составлением новых правил. Какими бы совершенными ни казались ныне существующие Законы, можно сделать их еще более совершенными, а в совершенстве, как известно, нет предела.
- Ты прав, о юноша! И твое благородное стремление принести пользу своему отечеству в высшей степени похвально! – воскликнул Киней. – Да будет тебе известно, что и эллины известны своей приверженностью к законам, а среди всех эллинов афиняне первыми издали справедливые законы. Солон, к примеру, установил народный суд, иначе называемый судом присяжных. Любой бедняк мог стать судьей, но прежде чем приступить к разбирательству судья давал присягу, в которой обещал народу и богам подавать свой голос сообразно законам и совести.
- Почему же Афины, подобные в своем величии Риму, не смогли сплотить вокруг себя греков и уступили Македонии? – вновь заносчиво вопросил Цетег.
- Благополучие Афин в пору их расцвета зиждилось не только на труде множества рабов, число которых в несколько раз превышало число свободных граждан, но и на открытом грабеже союзников. Обустраивая внутреннюю свою жизнь, издавая разумные законы, афиняне в то же время всегда отличались высокомерием к чужакам , безпощадностью к зависимым от них, они не умели выстраивать отношения с соседями, в чем, кажется, преуспеваете вы, римляне. Притеснения афинян вызывали недовольство, ненависть, полыхали бесконечные войны, гибли лучшие сыны Эллады, и скоро некому стало остановить стремительно окрепшую Македонию. Времена величия Афин ушли в прошлое! Крушение величайшего полиса Греции было неизбежно, как неизбежно всё то, что строится на принуждении. Македония же, одолев Элладу, сама стала частью Эллады…
- То есть, македоняне не были эллинами? Они были чуждым народом для греков?
- Я имею в виду, что этот народ, родственный грекам по происхождению и языку, но прежде дикий и необузданный, позже перенял высокую культуру побежденных и привнес её на Восток, который захвачен был им. Несомненно, македоняне – это эллины, их стараниями мир эллинов расширился до самых далеких горизонтов. Однако и македонянам не удалось стать силой, вокруг которых объединилась бы Эллада. Жестокие войны за наследство Александра обескровили их. Держава пала, не успев зародиться, на ее месте возникло множество новых государств, - Киней выдохнул, - вражда словно тяжелый неизлечимый недуг точит Элладу изнутри, кажется нет конца разногласиям и склокам, но эту беду взялся искоренить Пирр.
Сплоченное им государство – Эпир, есть союз племен и городов, в котором каждое племя и каждый город сохраняет прежнее свое внутреннее устройство; вражда между ними устранена путем заключения взаимовыгодных соглашений, внутри союза нет границ, нет таможенных сборов, нет деления на избранных и уязвленных, нет рабства, а есть свободный труд крестьян и ремесленников, общими являются армия, флот, денежное обращение, общение с другими государствами.
- Невольников нет в государстве Эпирском?
- В Эпире рабство никогда не обретало большого размаха. Да, есть конечно, подневольные в богатых семьях, заложники, пленные, но в деревнях они порой ведут самостоятельное хозяйство, отдавая господину лишь оброк.
- Если Эпирское государство так справедливо и благоразумно обустроено, если оно охраняет покой и дружбу между общинами, почему же тогда все полисы Греции не поспешат войти туда и принять покровительство царя?
- Как люди бывают привязаны к привычкам своим, зачастую губительным, так и города привязаны бывают к тому образу жизни, что заведено было некогда, они не желают никаких изменений исстари сложившегося порядка вещей, они верят, что сами боги охраняют такой порядок и наказывают тех, кто стремится отойти от них. Некоторые так ценят самобытность свою и ничем не ограниченную самостоятельность, что готовы терпеть и набеги, и войны, и голод, и убыль населения, лишь бы не внедрять что-либо новое в свою жизнь.
- Но в Италии вы, кажется, силой хотите приобщить полисы к новым порядкам?
- Да, царю приходится иногда прибегать к силе, когда увещевания не находят отклика, потому что, если оставить всё как есть и ждать, пока здешние греки сами образумятся и поймут наконец, что города в одиночку не выживут, можно упустить время и Италию потерять.
- Почему же вы, эпироты, домогаетесь Италии, будто она не отделена от вас морем, будто нет иной кроме вас силы, способной сплотить эту страну?
- А почему вы, римляне, считаете уже Италию своим владением? – вновь огрызнулся Менекей.
- Потому что мы видим Италию единим телом, которое нельзя расчленить. Сердце Италии – Рим, не будет биться ровно, если отъять у тела члены, отсечь и даровать всякому, кто востребует их.
- Тогда чудовищным получится тело, собранное из столь разнородных членов!
- Пусть бы и извергало огонь подобное чудовище, лишь бы не уступать никому!
- Но пока вы уступили нам, римляне! вы биты и отброшены к логову вашему! Царь Пирр, победитель, милосердный к поверженному, великодушный, благородный, протягивает вам руку! Благоразумнее было бы вам отозваться на столь человеколюбивый жест и принять дружбу,  избежав этим окончательного разгрома!
- Свободный народ никогда не подаст руку деспоту!
Тиберия Постумия, предвидя новый всплеск пререканий, поднялась и изящным жестом точеных рук призвала к тишине. Она оглядела всех взглядом, смирительным и властным:
- Как же вы невоздержанны, о мужчины! Вы не готовы поступиться своим тщеславием хотя бы на сегодняшний вечер, вы полны вражды даже во время застолья, которое призвано нас умиротворить. О, если бы женщинам дали бразды правления в этом мире!
Киней не замедлил подняться:
- Дивная Тиберия Постумия, прекрасная дщерь Квирина,  вы настоящее украшение этого застолья! Своим присутствием вы облагораживаете всех нас. 
В признательном полупоклоне Тиберия Постумия отвечала:
- И я хочу выразить почтение гостям своего дома. Было бы прекрасно, если бы столь достойные мужи, как вы, добились того, ради чего прибыли в Рим!
- В знак особого расположения к вам, вашему супругу и очагу этого благословенного дома и в благодарность за теплый прием я хотел бы поднести от имени своего царя подарки вашей семье.
Курсор поднялся и встал рядом с женой. Ему льстило, что его жена заправляла на пиру, что к ее персоне внимательны и римляне, и чужеземцы. 
Воины занесли золотой кубок и поднос с драгоценностями. Римляне с любопытством уставились на дары. В глазах Тиберии Постумии вспыхнул огонек. Искусно ограненная рубиновая капля в золотом кольце завораживающе рассеивала огни светильников, влекла, просилась украсить ее персты. Но женщина обернулась на супруга. Курсор невозмутимо молчал, и она ответила Кинею:
- Мы не можем принять от вас эти дары, пока государство не заключило союз с вашим царем. Поверьте, если Сенат признает вас друзьями Рима и римского народа, то и наша семья с радостью примет вас как друзей, близких и желанных! Тогда ничто не помешает нам вновь сесть за накрытым столом, а после обменяться дарами.
Греки-воины неловко застыли с дарами в руках, но потом послушные знаку Кинея, удалились в смежную со столовой комнату.

Глава 6 На Капитолии
Диктатор Гней Домиций Кальвин Максим, человек здравомыслящий, избегал встречи с послами Пирра, он хотел испросить совета у сенаторов, а до заседания старейшин греки беспрепятственно перемещались по Риму. Их сопровождал Курсор. 
- По преданию, именно здесь возник Рим, здесь на этом холме, были построены первые дома римлян, - говорил Курсор, водя чужестранцев по Палатину. Утро было солнечным.
- Что означает название холма – Палатин? – спросил Киней.
- Название связано с именем богини Палес, охранительницы скота. Представьте себе на миг, что нет на холме ни величественных строений, ни богатых домов, ни прямых, мощеных камнем улиц, ни террас, ни садов, ни акведуков, - Курсор влек слушателей вниз, к излучине Тибра, простирал по сторонам руки, рассказывая, - перед нами нетронутый первобытный холм, где на сочных лугах меж рощами дубов, вязов и кипарисов пасутся стада коров и коз; посреди блаженной тишины слышен лишь пастушеский рожок. Кто же пасет стада? Это Фаустул. Вот, кстати, его шалаш, сохранившийся до наших времен.
Чуть в стороне от дороги, обнесенный изгородью из жердей, стоял двускатный шалаш, (753) сложенный из палок, воткнутых в землю, и веток, покрытый травой, корой и шкурами животных.   .
- Сколько же лет этому сооружению? – спросили греки.
- Шалаш этот был сделан Фаустулом пятьсот лет назад!
- О! Пятьсот лет! – дружно издали греки, и даже Менекей улыбнулся.   
- Как же мне хочется, - Курсор приумолк на мгновение; казалось, что его так и подмывало обратиться к Кинею и спутникам его как к друзьям, - как же мне хочется, - повторил он, - каким-нибудь чудесным образом переместиться во времени, оказаться в эпохе, когда жили пращуры наши, окинуть взором родные места, только-только обживаемые, прелестные в девственности своей! Как бы я хотел увидеть прадеда своего, подойти, поговорить с ним, узнать, какие заботы донимали его душу, узреть, как облачался он, чем питался, что носил в пастушьей суме!
Близ берега тихой заводи Киней и его спутники увидели пещеру волчицы, но с виду это было еле заметное углубление в подошве холма; в неглубокой ложбине, заросшей смоковницей, бил ключ.
- Здесь братья Ромул и Рем были вскормлены волчицею! – торжественно провозгласил Курсор.
Подошла женщина в тунике до щиколоток, с длинными рукавами, набрала воды и неспешно удалилась, водрузив кувшин на голову. Латинянки обладали особенным очарованием. В основном они были смуглы, темноволосы, прекрасно сложены, их лица с нежными чертами, миндалевидным разрезом карих глаз непременно приводили пришлых мужчин в заметное волнение 
Далее Курсор повел за собой греков мимо дома Ромула – неприхотливого каменного строения, также, как и все остальные памятники истории, тщательно оберагаемого римлянами.  Обойдя кругом Палатин, посланцы Пирра двинулись к Капитолии.
К полудню улицы города оживились. Послы с удивлением отмечали многолюдность Рима. Им на глаза попадалось немало мужчин призывного возраста, еще не привлеченных к службе. Таким образом, людские запасы латинян казались нескончаемыми. Курсор между прочим осведомил пришельцев, что одних граждан в Риме без малого триста тысяч человек! Это значило, что, даже причислив к старикам половину из них, Рим мог набрать самое меньшее пятнадцать легионов! Не следовало забывать и о рьяных союзниках Рима, столь же многочисленных.
На одном из склонов Капитолия располагался Хлебный рынок. Гости Рима поднялись по лестнице на огороженную поручнями площадку, на которой стояли дощатые столы. Здесь подавали кушания. Усевшись поудобнее и обедая, послы оглядывали сверху весь рынок, заполненный народом. Хоть он и звался Хлебным, но и вместе с круглыми хлебами здесь торговали зеленью и овощами и даже мясом. Упитанный рубщик-либертин, стоя за прилавком, разделывал свиную тушу, и куски тут же раскупали. Торговля шла бойко. Послы замечали не без разочарования, что поражение при Гераклее не наложило какого-нибудь приметного следа на настроение народа римского. Вот беззаботно переговариваются торговки чесноком, вот грузчик скалит зубы, беседуя с каким-то вольноотпущенником, охранники, сопровождающие послов, и те, поедая кровяные колбасы, выглядят безмятежными и довольными. Подошла молодая простоватая рабыня, судя по внешности нумидийка, улыбнулась и подала сосуд с вином. Кинею понравилась на вид нескладная, но добродушная невольница, и он подал ей монету. 
Но вот послы спустились вниз и, оторвавшись от Курсора (тот разговорился со встречным) , направились к Авентину.
Здесь уже страдания и лишения простонародья не могли ускользнуть от глаз чужестранцев. Вдовы выполняли крестьянские труды, многие пашни были заброшены, шли тяжбы между соседями.
Греки остановились близ дома народного трибуна.
- Нам следовало бы зайти к народному трибуну и свести с ним знакомство. Вы знаете, друзья мои, что за последние несколько лет влияние этих защитников народа в Риме существенно возросло. Они обладают правом воспрещения решений, принятых самими старейшинами города! Где, в каком государстве есть что-нибудь подобное? Также им вручена часть законодательной власти, и законы, принимаемые ими для плебеев, отныне действенны для всех римлян. 
Тут нашелся предлог для посещения дома Анка Теренция Публикана – так звали народного трибуна. Несколько женщин выходили от него настолько опечаленными, что, когда участливый Киней обратился к ним с просьбой поведать о своем горе, они доверчиво поведали, что встревожены намерением некоторых магистратов лишить их мужей – спасшихся бегством и попавших в плен под Гераклеей – гражданских прав. Тогда и семьи этих горемык, и без того бедствующие, окажутся без покровительства и помощи государства.
- Ты собрался вступаться за римских женщин? – спросил Менекей, которого, казалось, начинало раздражать неугомонное желание товарища  проникнуться духом и заботами Рима.
- Но, друзья мои, разве могут быть нам врагами эти женщины? Разве может справедливость делать различие между людьми, мы повсюду должны, в силу возможностей своих помогать обездоленным.
- Какое нам дело до внутренних забот Рима? - недовольно буркнул Менекей.
- Какое вам дело до внутренних забот Рима? – словно недружелюбное эхо отозвался трибун, появившись в дверях.   
- Нас допустили в пределы Рима, значит, мы гости, но не враги римскому народу, - миролюбиво отвечал Киней, -  Эпир и Рим приостановили военные действия между собою, установлен кратковременный мир, который мы, послы Пирра, хотим преобразовать в мир долговечный меж греками и римлянами. Поэтому нет причин относиться к нам враждебно. Не воспринимай же искреннее желание помочь этим бедным женщинам за вмешательство во внутренние дела Рима, поскольку если понятие Рим тождественно понятию справедливость, то не следует, по-моему, придавать значения тому, от какой стороны исходит совет соблюсти её, - Киней, храня на лице дружелюбное выражение, шагнул вперед, он был настолько настойчив в желании пообщаться с трибуном, что тот невольно отступил и позволил пришельцам зайти в скромное обиталище свое. Киней продолжал:
- Как же можно осуждать воинов, пожелавших уцелеть в бессмысленной бойне, сохранить жизни, единожды дарованные им божеством? Неужели, чтобы сохранить за собой гражданские права, воины должны были принять смерть – это не принесло бы никакой пользы государству, а лишь распалило бы жестокость победителей!
- Пусть и ущемлена будет справедливость, которую всякий склонен толковать по-своему, но соблюдено будет общее благо. Если магистраты будут руководствоваться желанием принести пользу Отечеству, то я не буду противиться их решениям.
- Почему же государственные мужи настроены столь ожесточенно к собственному народу, почему не оставят они злобы против греков и самнитян, отстаивающих свою свободу? Неужели трезвое рассуждение и желание оградить народ от дальнейших тягот войны не возобладают над гордыней? Боевое столкновение между нами позволило нам лучше узнать друг друга, и греки обнаружили в вас черты, достойные уважения, и римляне, полагаю, увидели, на что способны еще греки, что есть среди них такие, кому чужда изнеженность, кто может возглавить соплеменников и достойно сойтись в бою с соискателями славы. Стойкость и ратное умение эпиротов соединено в них с природной незлобивостью. Неужели добросердечие Пирра, вождя Эпирского, его желание покончить с противостоянием не может расположить вас к ответному миролюбию?
Так говорил Киней, но трибун, человек бесстрастный, был глух к доводом пришельца.
Вдруг жена Публикана, бывшая молчаливой свидетельницей разговора, вмешалась в него:
- Наш сын Марк пропал без вести под Гераклеей! Достаточно будет показаний двух свидетелей, которые не всегда могут оказаться добросовестными, и его тоже причислят к трусам! Почему бы тебе, Анк Теренций, действительно не прислушаться к советам сего здравомыслящего мужа и предпринять что-нибудь против назревающих решений магистратов, спешащих по своему обыкновению усугубить бедствия плебеев?
- Женщина, хоть ты и вмешалась в мужской разговор, знай же, я не буду выговаривать тебе ни при свидетелях, ни наедине! Я скажу тебе то же, что сказал просительницам, что услышит этот неотступный чужеземец, непонятно по чьему наущению взявшийся давать советы народному трибуну. Слушайте же: скоро я сложу полномочия, а потому я не могу предпринять что-либо против мер, которые одобрены будут уже после моей отставки. В настоящее же время, как вы знаете, в Риме установлена диктатура, ограничивающая мою власть.
- Но ты председательствуешь в трибунате, - ты мог бы настроить кандидатов в трибуны воспротивиться в будущем решениям, которые пагубны оказались бы для простого люда.
- Я не имею права ради достижения личных благ пользоваться своим служебным положением! Я давал клятву народу Рима служить ему честно, бескорыстно, сообразно пользе общего дела. Я отстранен от себя, личных забот нет у меня, но есть заботы Рима и римского народа. И если люди, наделенные властью, сочли воинов, сдавшихся в плен и бежавших с поля боя недостойными гражданства Рима, то так тому и быть.
- Но не все время государственные мужи следуют общей пользе, а действуют побуждаемые либо страстями либо собственной выгодой, - опередила Кинея обеспокоенная римлянка.
- Тщательное разбирательство предварит обвинение, так что каждый получит наказание по тяжести проступка своего…
 Итак, трибун не был расположен общаться с чужеземцами, и Киней с гостями покинул его дом. Вслед им поспешила жена трибуна
- Не значится ли в ваших списках сын мой, Марк Теренций? – спросила она.
- Списков нет у меня с собою, но я посмотрю их потом и постараюсь известить вашу семью. Но пусть же вера в добрый исход событий не оставляет тебя, женщина. Если мир будет заключен, пленные, которые содержатся у нас, вернутся домой без всякого выкупа. Окончание войны избавит их от угрозы лишения гражданских прав, и они вернутся к той жизни, которую вели до этого.

 ***
Наконец, пришел благоприятный, согласно вещаниям жрецов, день. Установилась ясная погода, и Сенат приступил к очередным заседаниям. Послов Пирра решили принять на Капитолии. Холм этот являлся твердынею Рима. Римляне, сопровождавшие послов, провели их сначала мимо южного, отвесного, склона холма. Площадка под скалой была огорожена цепью, оттуда доносился еле уловимый запах разложения. С этой скалы сбрасывали преступников, их тела лежали не погребенными в назидание и в страх всем тем, кто намеревался нарушить закон. «От Капитолия до Тарпейской скалы один шаг,» - задумчиво изрек один из проводников-магистратов, имея в виду: «От возвышения до падения один шаг». « Речи у них кратки, но емки и убедительны!» - подумал Киней. Чем выше они поднимались, чем ближе становился храм Юпитера, фронтон которого венчали  статуи и квадрига, тем оживленнее и торжественнее становилось вокруг. День был солнечный и теплый. Народ расступался перед процессией, соблюдая непривычную для уличной толчеи тишину. Прохожие с интересом смотрели вслед послам,
Величие построек на Капитолии поражало даже видавших виды греков. Площадь перед храмом была вымощена белым камнем, а мраморные плиты пересекали ее, вели к ступеням лестниц. Возвышались статуи на постаментах, стелы с крылатыми богинями. Киней и спутники его увидели бронзовую Капитолийскую волчицу, вскармливающую близнецов-младенцев Ромула и Рема, они прошли мимо памятника Пифагору, присутствие которого на площади обнаружили с величайшим удивлением . Киней невольно остановился. Как можно называть варварами тех, кто увековечивает память о философах?
Стены храма, где собрались сенаторы, украшали барельефы, а в одном месте гости заметили золотые гвозди, вбитые над аркой главного входа. На ступенях, ведших в один из залов храма, сидели народные трибуны. Среди них Киней заметил Анка Публикана. Трибуны молчали. Препятствовать решению диктатора они не могли, а потому были сосредоточенны и напряжены.
Греки зашли в квадратный зал, со всех сторон украшенный колоннадой. Сенаторы занимали места на скамьях. На курульном кресле восседал диктатор. Вблизи него была установлена кафедра.
Председательствовавший сенатор зажег горсть смолы в бронзовой чаше, установленной на треноге. Благовонный дым закурился над чашей, освящая зал и присутствующих. Старейшины поднялись и по знаку председателя сели. Диктатор выступил со вступительной речью:
- Народом римским мне вручена неограниченная власть, я волен единолично принимать меры по спасению Республики, но я обращаюсь за советом вожатых Рима, не тяготясь ответственности, а уважая самый дух нашей государственности, понимая, что правильное решение, которое требуется принять Риму в столь нелегкое время, может созреть только при сопоставлении различных мнений. Я не мог отринуть такой возможности и созвал Сенат. Я вопрошаю вас, отцы Рима: следует ли нам принять поступившее от Пирра предложение о мире, который избавит страну от тягот войны и людских потерь и в то же время лишит нас многих обретений последних лет, или нам следует отклонить это предложение и продолжать войну, которая потребует новых жертв но в то же время позволит сохранить достоинство и право главенствовать в Италии!
Послушайте же посланника царя Эпирского и примите решение, и пусть это решение не нанесёт ущерба общему делу!
К кафедре прошёл Киней.
После приветственного слова собранию, посол приступил к главному:   
- До приезда в Рим я не мог себе представить, что какой-либо из народов Ойкумены способен соперничать с эллинами в умении упорядочивать общественную жизнь. Теперь же, обозрев Рим своими глазами, я убедился, что благодаря необычной силе здравого рассуждения римляне настолько преуспели в государственном, хозяйственном и культурном устройстве своего полиса, что незазорно было бы и эллинам перенять кое-что полезное от них.
Призвание развитых народов – это прежде всего избавлять мир от нескончаемых войн, дикости, беззакония, произвола. Высокая же развитость наших народов, я имею в виду элиннов и римлян, очевидна.
Придя в Италию, царь Пирр ожидал, что будет иметь дело с варварами, которые не смогут оказать сколько-нибудь серьезного противодействия, но теперь он убедился, что встретился с достойным народом, которого пристало бы иметь в союзниках, чем во врагах. Вы следуете разуму и  в делах общественных придерживаетесь, насколько это возможно, справедливости, и царь Пирр строит государство Эпирское, опираясь на здравомыслие и справедливость. Укрепив Эпир, возвысив его, он не мог оставить без своего внимания соседние пределы. И как эллин, и как человеколюбивый правитель он желает взять под свое покровительство греческие города Италии и народы, которые издавна связаны с полисами торговыми отношениями.
Юг Италии многие столетия принадлежит грекам. Разные полисы Эллады выводили туда свои колонии, испрашивая наперед божественного разрешения на основание новых поселений. Увы, и на новых берегах, эллины стали жили обособленно, они не знали единства, враждовали меж собой. Потому не удивительно, что когда могущество римлян возросло, и владения их подступили вплотную к колониям, некоторые из полисов, например, Неаполь, сочли нужным признать верховенство Рима. Что ж, на то их воля и их желание. Значит, в подчинении Риму они видят избавление от опасностей, видят некую выгоду. Но Тарент – не Неаполь и не Фурии. Это город, который по праву зовется столицей Греции Великой. Это город, который за последнее время стал центром притяжения для всех остальных греческих полисов южного побережья и местных племен. Тарент чутко оберегает свою неприкосновенность и неприкосновенность союзников своих. Когда независимости и свободе его возникла угроза, Тарент обратился за помощью к царю Пирру. Италия и Эпир разделены морем, однако государь наш не мог не отозваться на призывы о помощи.
Пирр, как истый поборник мира и справедливости, не жаждал войны с Римом и тому свидетели всеведающие и всеблагие боги. Он предлагал консулу свое посредничество в разрешении споров с Тарентом. Но все сложилось так, что войны и крови избежать не удалось. Битва под Гераклеей была упорной и жестокой, множество воинов пало в ней. Нелегко далась нам эта победа, но мы победили. Говоря здесь о победе эллинского оружия, я ни в коем случае не хотел бы задеть самолюбие римлян.
К тому же, как люди, выдающиеся в ратном ремесле, вы, римляне, и сами не можете не признать очевидного: в решающем сражении с Пирром, достойнейшим преемником Александрова гения, вы потерпели поражение: во-первых, поле боя осталось за нами, во-вторых, мы заняли ваши укрепления, в-третьих, мы захватили множество пленных, и наконец, ваши потери в людях оказались несоизмеримо выше наших потерь! Я взываю к вам, римляне, обуздайте обиды, превозмогите вражду – Пирр не хочет быть неприятелем вашим, но другом. Царь эпиротов чтит людей отважных и честных, он восхищен вашим ратным искусством.
Итак, царь Пирр предлагает вам, отцы Рима, заключить мир, покончить с войной, бессмысленной, кровопролитной, ввергающей Италию в хаос и пучину бедствий. Царь Пирр не требует с Рима, как стороны побежденной, дани; Царь Пирр готов без выкупа отпустить всех пленных. Повторяю, вы не претерпете ущерба; то, чем вы владели до столкновения с тарентийцами, останется за вами. Первенство среди италикв будет также сохранено за вами. Заключив мир, полагаю, мы сможем договориться и поделить Италию так, чтобы ни одна из сторон не осталась недовольной. Общей же нашей задачей станет усмирение диких, неспокойных, воинственных племен Италии, и тут вы всегда можете рассчитывать на нашу военную помощь! 
Шепот прошелся по рядам сенаторов. Храня на лицах невозмутимость, не выказывая ни радости, ни готовности принять предложение, ни, напротив, неприятия, старейшины Рима стали вполголоса переговариваться между собой. Одни многозначительно кивали, другие пожимали плечами, третьи хранили задумчивое молчание. Диктатор Кальвин, сидя на своем курульном кресле, обвел взглядом старейшин и призвал их к ответному слову. Слово взял Тит Акций Дуиллий. Пока он выступал, призывая сенаторов принять предложение послов, Киней, полный надежды и едва скрываемого торжества, отошел от кафедры и занял место у входа в храм. Он сел на скамью рядом с соплеменниками, которых допустили на заседание сената – Олимпиком и Аэропом. Те с явным интересом следили за ходом разговоров и догадывались, к чему клонят римляне. Ряды, располагавшиеся слева от кафедры, ближе к входу, были заняты сенаторами среднего возраста. Среди них было много тех, кто стремился к миру. «Силы римлян истощены, - говорили они открыто, - к Пирру же присоединяются самнитяне, луканы и прочие народы; армия врага день ото дня становится многочисленнее, и новых неудач нам, судя по всему, не избежать. К тому же галльские племена грозят с севера, ненадёжны этруски, которых наущают против Рима мнимые союзники – карфагеняне.
Нашлись среди римлян такие, кто превозносил великодушие Пирра, говоря, что Риму еще не приходилось иметь дело со столь благородным противником, что надо безотлагательно принять помощь от царя и совместными усилиями отвести угрозу нового галльского вторжения и приостановить захватнические устремления Карфагена, который и на Италию давно имел виды. Царь же Эпирский не замедлит обратить оружие против карфагенян, давно настороженных его неприкрытыми намерениями завладеть Сицилией.
Старейшие из сенаторов были настроены иначе. 
Они говорили, что Италия – это всё для Рима, что делить ее с кем бы то ни было крайне неразумно. Они недоверчиво брюзжали, что Пирру всего лишь нужна передышка. «Овладев Сицилией и пополнив свое войско эллинами, он вновь направит свой удар на Рим, - были их слова, - он хитер, он лишь хочет усыпить нашу бдительность с тем, чтобы справиться с нами было легче.» «Он отпускает без выкупа пленных, - воскликнул один из спорщиков, - виданное ли это дело! Он занимает куда более выигрышное положение, чем мы, римляне, но все равно, избегая очевидной выгоды в дальнейшей войне, предлагает нам дружбу!» Слова этого патриция потонули в забурлившем гуле голосов. Кто-то ратовал за союз с Пирром, кто-то – за союз с карфагенянами, кто-то хранил в нерешительности молчание. Громкие пререкания двух родственников – Квинта Акция Эмилия и Квинта Папа Эмилия чуть не завершились потасовкой. Спорщиков разняли. Кальвин обводил лица сенаторов испытующим взглядом, пребывая в раздумье. Мнение большинства, все явственно склонявшегося к соглашению с царем, казалось, не радовало его, а, наоборот, тревожило, и всем своим видом диктатор ожидал чьего-либо убедительного выступления против перемирия. Дела римлян действительно складывались не радужно. Враги плотным кольцом окружали владения римлян, и только покровительствующие квиритам боги мешали им, врагам, собрать воедино кулак и обрушить его на Вечный Город. Мысль о богах утешила Кальвина. И на самом деле, не иначе как высшие силы внушили Пирру сомнение, и медлительность царя позволила Риму прийти в себя после поражения.
Сенаторы продолжали галдеть, как в зале появился еще один человек. Вернее, его ввели за руки несколько молодых людей. Тотчас почтительное молчание воцарилось в зале. Ведь все узнали в старом, согбенном слепце прославленного мужа, чьи деяния неимоверно возвысили Рим. Это был Аппий Клавдий, строитель, законодатель, просветитель. Жизнь едва теплилась в сухощавом теле, но на лице, покрытом морщинами, с закрытыми глазными впадинами, светилась улыбка. Осторожно ковыляя ногами, прощупывая пространство перед собой, он прошел к кафедре. « Я искал вас, господа сенаторы, в курии, но она оказалась пуста. Позже выяснилось, что вы решили собраться на Капитолии; рабы понесли меня на носилках через весь форум да так резво бежали вверх, что порядком растрясли меня и заодно все мои мысли,» - сказал, улыбаясь, старец, и сенаторы в ответ вежливо посмеялись. Соратники Аппия заметно взбодрились. Кинея же и остальных греков нежданный оратор заметно обеспокоил. Старик между тем откашлялся, потер лысину и вновь заговорил приглушенным и скрипучим голосом.
- Мой сын, Публий Пульхр Клавдий, и зять мой, Дидий Пресциний, уже ввели меня в суть дела. С несказанной тревогой и с сожалением я узнал, что Сенат клонится к тому, чтобы принять предложение Пирра о мире и дружбе. Ум мой чуть не помрачился, я не был готов услышать то, что услышал. До сих пор, римляне, я никак не мог смириться с потерею зрения, но теперь, слыша о ваших совещаниях и решениях, которые обращают в ничто славу римлян, я жалею, что только слеп, а не глух вдобавок. Где же те слова, которые вы всем и повсюду твердите и повторяете, слова о том, что если бы пришел в Италию Великий Александр и встретился бы с нами, когда мы были юны, или с нашими отцами, которые тогда были в расцвете сил, то не прославляли бы теперь его непобедимость, но своим бегством или гибелью он возвысил бы славу римлян? Вы доказали, что все это было болтовней, пустым бахвальством! Вы боитесь эпиротов, которые всегда были биты македонянами, которые всегда были в подчинении у соседей! Вы боитесь Пирра, который не братом приходится Александру, не сыном, не племянником его, а который был лишь слугой Александровых наследников! Теперь же он явился в Италию чтобы пограбить ее, а не защищать здешних греков! Италия – его новая прихоть, и здесь он пережидает грозу, что бушует близ границ его скудного Эпира! Каков союзник! Он обещает сохранить за нами первенство среди италиков, словно нам необходимо испрашивать у него на это разрешения, словно нам необходимо искать поручительства у него, вожака разбойничьей толпы! Не думайте, что, вступив с ним в дружбу, вы от него избавитесь, нет, вы только откроете дорогу тем, кто будет презирать нас в уверенности, что любому нетрудно будет покорить нас, раз уж Пирр ушел, не поплатившись за свою дерзость, и даже унес награду, сделав римлян посмешищем для тарентийцев и самнитян!
Эта речь воодушевила тех из сенаторов, кто с самого начала был против мира, других же смутила решительным недружелюбием к вожаку эпиротов, откровенным принижением его достоинств. Что же тогда, римляне оказались биты разбойниками? Следовало бы забыть те времена, когда эпироты подчинялись соседям, сейчас всё наоборот… Лицо Кинея мрачнело. Его возмутило то пренебрежение, с каким отзывался слепец о Пирре.
Аппий все еще стоял, прислушиваясь к возгласам одобрения, когда к Кальвину подошел один человек и шепнул что-то на ухо. Тот удовлетворенно поднял бровь, качнул головой и с плохо скрываемым вызовом бросил взгляд на Кинея. Публий Пульхр Клавдий и Дидий Присциний подошли к старцу, но тот вновь заговорил:
- Быть стойкими и воздержанными, несмотря ни на что, вот заветы предков. Не полагайтесь же, о римляне, ни на каких союзников. Друзей у Рима не может быть. Ныне окружающие нас соседи полны корысти и блюдут единственно свои интересы. Стойкость и мужество – вот истинные и вернейшие наши союзники. Благодаря ним мы привели в замешательство Пирра, который теперь, прикрываясь благородством и великодушием, ищет с нами дружбы. Но стоит предстать перед ним в ином виде, стоит согласиться на его уговоры, как он тут же исполнится гордыни и желания поставить нас на колени. Никакой из царей, друзья мои, никогда не согласится довольствоваться половиной того, чем можно завладеть целиком!
Киней поднялся, испрашивая себе слово, но диктатор призвал греков покинуть, наконец заседание, не быть свидетелями совещаний римлян и дожидаться окончательного ответа за стенами храма. Киней, Олимпик и Аэроп вышли и спустились к форуму, где возле портика их поджидали Менекей с остальными спутниками. Сенаторов оставил и Аппий. Уверившись, что его слова возымели действие, что его призыв убедил римлян продолжать борьбу, он с легкой душой позволил слугам унести себя на носилках. Слабое здоровье не позволяло старцу долго находиться среди людей, среди шума, волноваться, напрягать голос. Обессилевший, он устало приник к подушкам, когда слуги бережно подняли носилки и направились к выходу. Сенаторы, стоя проводившие старца, еще долго обсуждали, как ответить посланнику эпирского царя. Один за другим выходили они вперед и излагали свои мысли. Сторонников примирения не впечатлила речь Аппия, но всё же в итоге взяли верх те, кто был за продолжение войны с Пирром. Как друг Пирр будет более опасен, чем как враг, мудрствовали сенаторы. Воинственный их пыл питали последние бодрые вести: карфагеняне готовы помочь Риму деньгами, этруски же отвергли предложения тарентийцев ударить в спину римлянам, латины, марсы, эквы, сабины верны союзническому долгу и не поддадутся на увещевания Пирровых лазутчиков!
После долгих обсуждений сенаторы, наконец, отправили к Кинею Курсора, дабы огласить мнение большинства. Пусть же послы передадут Пирру, царю Эпирскому: « Рим и римский народ готовы к дружбе с царем Пирром, но только в том случае, если он покинет пределы Италии. Притязания Рима к Таренту остаются прежними, и по-прежнему Рим не нуждается ни в чьем посредничестве в своем противостоянии с Тарентом. Если же Пирр останется с войском в Италии, римляне продолжат с ним борьбу, доколе хватит сил.» Римлянин добавил, однако, что его сторона готова еще некоторое время соблюдать перемирие с тем, чтобы отправить ответное посольство Пирру. Киней вежливо принял свиток. Посольство направилось к Аппиевым воротам.

Глава 7  На приёме у победителя
Крылатый Борей, сын Астрея и Эос, словно бы желая изведать новые пути, пригнал к теплому Таренту свинцовые тучи, из которых полил холодный мелкий дождь, столь непривычный для юга Италии. Яркие цвета залива поблекли и всё вокруг погрузилось в унылую, серую, студящую пелену. В эти дни особенно тяжело приходилось пленным римлянам. В любую погоду они чинили укрепления Тарента. Одни из них таскали камни, лебедками поднимали их наверх, поправляли кладку там, где прохудилось, другие рыли рвы, третьи занимались перевозкой грунта. Между невольниками деловито расшагивали надсмотрщики и время от времени покрикивали на тех, кто, на их взгляд, не выказывал должного рвения в труде. Ночлегом римлянам служили шалаши на поле за пределами города, спать им давали мало, кормили однообразно. Но не было места побоям, пыткам голодом и прочим жестокостям. Начальствующие среди римлян находили в себе мужество подбадривать рядовых: «Чините, римляне, чините стены Тарента, да запоминайте хорошенько, как мы их обустраиваем, - это пригодится нам тогда, когда мы будем осаждать этот город!»   
В доме, который занимал Пирр, было тепло, уютно. Окна закрыты были изящными легкими ставнями из жёлтой дымчатой слюды. Слабый свет проникал сквозь них внутрь жилища. Киней, казалось , никак не мог отогреться с дороги. Кутаясь в теплую накидку и попивая вино, он делился впечатлениями от поездки в Рим, а Пирр стоял у окна и задумчиво взирал в одну точку. Он думал о Биркенне…
Горький осадок от встречи с нею всё еще угнетал его. Разговора не получилось, ни он, ни она долго не могли вымолвить ни слова, и они молча стояли на тропинке в саду, посреди деревьев и кустов, раскачиваемых сильным предгрозовым ветром. Когда же он сделал шаг к ней в желании утешить ее, она жестом остановила его. «Ничто нас теперь не связывает, Пирр. Прощай!» - сказала она и удалилась. В его памяти раз за разом возникал ее образ, глаза, полные скорби и отчуждения, ее шаги, сначала стремительные, затем замедлившиеся у двери. Она так и не оглянулась…
Усилием воли Пирр переборол себя, заставил отказаться от мыслей о Биркенне. Он повернулся к Кинею, отошел от окна, присел возле соратника своего.
- …Таким образом, нельзя не только приравнивать римлян к остальным варварам, но и даже считать их варварами как таковыми, - говорил Киней, - приверженность их к законам, правилам, к порядку говорит о том, что мы имеем дело с развитым народом, трудолюбивым и воинственным, который веками прилежно строил свою государственность, чей постепенно росший город стал для всех италиков центром притяжения, чья непреклонная воля способна противостоять любому давлению извне. Римляне многое переняли от афинян и прежде законы, устанавливающие общественную жизнь. Да и сами они в некоторой степени родственны грекам, их наречие отдаленно напоминает язык аркадян; Признавая величие эллинов, они в то же время не хотят терять и малейшей толики самостоятельности во внешних делах, они готовы до последнего вздоха бороться за свою независимость.
- Я не покушаюсь на их независимость, а бьюсь за тех, кто противостоит им, отстаивая свою свободу!
- Их старейшины тверды в убеждении, что Италия целиком – есть вотчина Рима. За последние годы настолько возросла их вера в собственное величие, что даже тяжелое поражение при Гераклее, ощутимые потери в людях, разорение земель, отложение многих племен, прежде зависимых от них, не могут сколько-нибудь поколебать римлян. Да, после моего выступления Сенат, казалось, склонен был принять наши предложения. Я уже радовался про себя, я доволен был, что речами своими добыл для тебя новых союзников, что Рим наподобие Тавлантии признает верховенство твое, но ликование мое было преждевременным. Не зря Собрание их зовется Сенатом – советом стариков, и чем старше они, тем весомее их голоса. После выступлений разных сенаторов, после споров, после совещаний – нам заявлено было, что мира не будет.
- Почему же так вышло, Киней? – спросил Пирр. – Почему они не приняли столь выгодных предложений?
- Во-первых, среди старейших отцов Города сильно убеждение в том, что на переговоры следует идти не после поражения, но после решительной победы, с тем, чтобы не подчиняться чужим требованиям, а самим предъявлять их! Диктатор Кальвин склонен прислушиваться именно к самым старым сенаторам, каждого из которых можно смело назвать царем, для которого высшее благо – благо Государства!
- во вторых , народ Рима по силе духа подобен вождям своим. Если любой другой от поражений, от неудач, от невзгод растеряет весь свой боевой пыл, впадёт в уныние, в неверие, римлянин, напротив, вооружит сердце гранитным упорством, желание продолжать борьбу возгорится в нем с новой силой! Этот дух выковался в них столетиями борьбы, борьбы не столько с внешними врагами, сколько с собственными слабостями! Латиняне многочисленны. Взамен уничтоженным тобой легионам, они способны выставить в три-четыре раза больше сил, взамен битому тобой полководцу Левину – несколько десятков стратегов, не уступающих Левину, а превосходящих его! Вот с кем нам приходится иметь дело, вот кого тебе удалось, Пирр, победить под Гераклеей и прогнать за Тибр! Но чтобы победить в войне, придется приложить неимоверные усилия, придется собрать под своими штандартами всех тех из эллинов и союзников, кто не менее римлян стоек, воздержан, готов идти до последнего!
Пирр досадливо молчал. Что же это за народ, если, даже потерпев поражение, отступая до самых стен своей колыбели, он отвергает дружбу победителя, с пренебрежением отворачивается от протянутой руки? Царь вдруг пожалел на мгновение, что ввязался в войну со столь неукротимым племенем. Однако тут же взял себя в руки.
- Истории ведомы много примеров, как укрощались строптивые , друг мой Киней. Если им недостаточно одного удара, всегда можно нанести им второй, еще более сильный, удар, повалить наземь, сбить спесь, заставить взмолиться о пощаде и дарования им права на существование!
- Наверно, ты, друг мой Пирр, сравнил римлян со спартанцами прежних времен? Увы, но это совершенно разные народы. Римлян нельзя назвать бездумно упрямыми, недалекими, превозносящими одну только силу, безоглядно привержеными кровному родству – нет! При всей воинственности своей, при всей приверженности старине, верности дедовским обычаям,  они ценят права человека, они не проводят столь резкой черты между избранным меньшинством и обделенным большинством – любой плебей благодаря ратным подвигам своим и безупречному служению государству может стать нобилем и пробиться в верхи Рима. Им присуще здравое суждение, чего так не хватало и не хватает до сих пор ущербным спартанцам. То, что они отказываются от мира с нами – не столько проявление упрямства, сколько показатель того, насколько проницательны их вожди.
Идти на заключение мира – это значит расшатать древние устои Римской государственности, это значит всей Италии показать свою слабость, это значит потерять вернейших союзников, это значит настроить против себя всех тех, кто вчера ещё не помышлял о противостоянии Риму, и наконец, это значит, отказаться от собственного величия, отказаться от приобретений, позволить возвести против себя преграду – вот каковы рассуждения старейшин Рима.
Таким образом, выбор, перед которым мы оказались, весьма прост:
Либо нам, дабы избежать изнурительной войны, надо под каким-нибудь благовидным предлогом оставлять Италию и уходить обратно в Эпир , либо, вооружившись еще большим упорством, собравшись с еще большими силами искать новой схватки с этой Лернейской Гидрой!
Мысль о том, что ему, победителю, ради дружбы с упрямыми варварами, придется оставить Италию, обесценить достижения, обесславить имена соратников, живых и павших, сделать себя посмешищем всего мира, вызвала такую оторопь Пирра, что он молчал, насупив брови, и не находил слов. Впрочем, Пирр никогда не давал волю чувствам.
- Однако то, что предложения наши вызвали споры в их Собрании, что отказ созрел лишь под воздействием самых упрямых стариков, говорит о том, что всё-таки можно найти среди знатных римлян друзей, которые, оказавшись бы во власти, пошли бы наконец, на мирные соглашения с нами, - сказал Пирр, - я нисколько не боюсь новой схватки, как ты сказал, с римской Гидрой. Если Рим собирается дальше воевать с нами – он получит новый бой. Это даже хорошо, если при следующей встрече они выставят против нас все свое боеспособное население. Задачей моей тогда станет не просто победа, а победа полная, сопряженная с поголовным уничтожением или пленением врага.
Конечно, победа над таким народом не дастся легко. Предвижу потери, немалые, и притом среди самых лучших моих воинов. А я дорожу каждым из них! Столько дел надо еще свершить! Рядом с Италией, на Сицилии, греческие города изнемогают от нашествия карфагенян и разбойств италиков-мамертинцев. Ты знаешь, насколько искушены в войнах сиракузяне и прочие сицилийские греки, но они разрознены и никак не могут сплотиться в одну грозную силу. Тамошние градоправители уже зовут меня. Во мне они видят того, вокруг которого немедленно объединились бы города.
Тревожные вести приходят с востока , Киней. Незадолго до тебя я разговаривал с Никием, привезшим в Тарент молодых ополченцев из Эпира. С бескрайней Гипербореи на юг, к пределам Греческого мира, надвигаются несметные толпы кельтов! Их не вмещает уже родная земля. Это всё равно что переполнившееся после обильных дождей горное озеро, чьи воды пробили прибрежные скалы и ринулись затоплять низинные земли! Главный удар кельтов, без сомнения, придется на Македонию. Сможет ли Керавн остановить эти полчища? Он кичливо отказался от союза с дарданцами и мнит себя Александром Великим, который без труда рассеет варваров! Вот насколько бездумен Керавн, который преуспел лишь в борьбе за укрепление власти, в преступлениях, в коварных, подлых обманах. На глазах Лисимаховой жены Арсинои он зарезал ее сыновей! Также как и моя почившая Антигона Арсиноя приходится дочерью Беренике, правда, доброта и скромность, говорят, не присущи ей; во многом, именно её прихоти и козни способствовали приходу к власти Керавна. И вот так он воздал ей!
- В борьбе за власть наследники царей настолько опорочили и себя, и предков своих, и подданных тёмными делами, что это, видимо, волей Олимпийцев галлы снялись с мест и надвигаются теперь как карающая стихия на окультуренные веси Македонии и Греции. Поверь мне, Пирр, многие в городах предчувствовали эту беду, это нашествие, перед ужасами которых померкнут злодеяния Ксеркса!
- Да, это так. Персы не занимались поголовным истреблением, как это делают кельты! Желание грабить, убивать, доставляя немыслимые муки, сжигать, разрушать, превращать все завоеванное в пустыню – вот что, говорят, движет этими варварами. Однако и их можно одолеть! Если Керавну от отца его Птолемея передалась хоть малейшая толика здравого мыщления и находчивости в ратном деле, то он даже силами одного только македонского войска сможет защитить и свою страну, и всю Элладу. Если он займет выгодное место для боя, если не даст себя окружить, если с самого начала стремительным натиском фаланги уничтожит кельтских главарей, то обеспечит этим себе победу: остальной сброд пришельцев бросится врассыпную. Но признаться, - Пирр приумолк на время, - любой исход предстоящего сражения: и победа Птолемея, и, тем более, победа кельтов, будет представлять собой угрозу Эпиру. 
Киней молчал. Он догадывался, о чем думал царь.
- Однако если я опасаясь за восточные рубежи Отчизны, выведу войска из Италии, то этим я обреку Эпир на вечное прозябание. Или Эпир будет расти, обретать новые земли, или будет покорен соседями и низведен, как некогда, в данники!
К тому же, я не могу не отозваться на дерзкую выходку римлян. Пусть самые злобные из них выступят в поход весною и сразятся со мной! Я покажу им, насколько глупо было с их стороны пренебречь первым уроком полученным от меня! Повторюсь: если перед первой стычкой я хотел лишь проучить их и остудить их горячие головы, то теперь я усилю фланги, обхвачу их клещами и никому не дам вырваться из своих объятий. Рим лишится армии! Пусть это обойдется мне дорого, но я все же сломлю упорство римлян!
- Но не забывай, Пирр, что еще предстоят переговоры с консуляром Фабрицием, который собирался ехать в Тарент, это один из влиятельнейшых людей в Риме.
- Расскажи, что ты знаешь о нем.
- Это человек, чьи громкие военные успехи подвигли Рим считать себя хозяином всей Италии. Благодаря дарованиям своим, честности, пламенной заботе о народе он достиг высших государственных должностей. И в то же время он остался верен простоте и строгости нравов. Если расположить его к себе, он , мне кажется, будет готов содействовать заключению мирного договора.
- Я приму этого римлянина с должными его положению почестями. Я сам выйду встречать его.

***
Пирр , как обещал, оказал римским переговорщикам высшие почести. Желая защитить Фабриция от неприятностей, он выслал к нему  своих телохранителей, а сам с друзьями встретил у ворот Тарента. Но в окружении царя угрюмо переговаривались:
- Римлянин приехал меняться пленными?
- Да.
- О Геракл! Вот и доказательство того, что дела у них обстоят не лучшим образом. Они делают вид, будто поражение при Гераклее ничуть не пошатнуло их, а сами хотят вернуть воинов, в которых остро нуждаются! Но в обмен на кого? На заложников, вероломно захваченных ими в самнитских деревнях, на тех, кого они не пленили на поле боя, а хватали без разбору в подчиненных ими греческих городах? Что мы будем делать со сбродом, который они хотят предложить нам? Ставить в полк правой руки?
- Варвара следовало бы принимать как просителя!
- Да! И с ним не надо вести переговоры на равных!
До слуха царя не доносились эти слова. Он завел дружески разговор с Фабрицием, человеком средних лет, державшемся гордо и прямо, но без спеси. Глазами своими римлянин искал плененных соотечественников, но те по случаю прибытия посольства были освобождены от работ на несколько дней и содержались под охраной близ Галлиполиса. Римлянин поглядывал по сторонам, пытаясь обнаружить пресловутых луканских быков, этих внушающих ужас неудержимых гигантов. Но и слоны не попались в поле его обозрения. Зато он заметил, как собранны эпироты, как налажено военное дело у греков. Пирр не таясь знакомил гостя с устройством своего войска
- Какой безупречный порядок во всем! – отзывался римлянин. – То, как ты, Пирр, располагаешь стоянки свои, как выдвигаешься в поход, как строишь полки перед боем - всё это обнаруживает недюжинное твое мастерство! И при этом ты бьешься, возглавляя бойцов, в передних рядах, как и  подобает вожаку!
Это были искреннее признание. Царь еще больше укреплялся в желании стать другом Рима. 
День подходил к концу. Римлян пригласили в стоянку. Там, за вином и угощением, завязалась беседа, приятельская и неспешная. Фабриций спрашивал о походах, которые совершал Пирр, о далеких странах и народах. Пирр охотно откликался на эти просьбы и рассказывал красочно и подробно. Видя, что римлянин внимает весьма увлеченно, царь счел нужным поделиться своими  великими замыслами. Друзья Пирра, один за другим, ссылаясь на разные причины, оставляли мегарон; казалось, им претило общение с римлянином. Остались рядом лишь Киней, Менекей и Олимпик.
Пирр заговорил о великой державе эпиротов, вожатых эллинов.
- Что же побудило тебя царь, покинуть пределы родной страны и вмешаться в дела Италии? – спросил Фабриций.
- Буду открыт с тобой, римлянин. Я вижу в тебе сотоварища своего, но не врага. Ликом и духом ты похож на братьев моих эпиротов. Человеку стороннему может показаться, что я выступил в поход, подстрекаемый желаниями своими превзойти Александра, покорившего Восток…  Да, в этом есть доля истины. Трудно быть правителем, если ты лишен честолюбия, если задачей твоей служит лишь защита собственных рубежей. Меня всегда  обуревали и обуревают до сих пор желания сделать Эпир, свою отчизну, столетиями считавшуюся дикой окраиной Эллады, великодержавным государством. Однако есть и вполне  будничные причины для внешних походов. Воины Эпира, находясь в ратных трудах, оттачивают свое мастерство, учатся побеждать, в повседневном общении и занятиях они забывают былое деление племени на роды, теперь каждый из них причисляет себя к эпиротам, но не к молоссам или к примеру, долопам. Государство наше, Эпир, став за последние годы под моим управлением сильнее и сплоченнее – об этом я говорю и без тени самодовольства – не может остаться в стороне от общеэллинских дел. Тогда пропадает и самое смысл больших начинаний. Как же нам, внукам Ахиллеса, по духу близким к борцам Эпохи героев, не пойти вызволять из пучин междоусобиц погрязшие в изнеженности, пресыщении, бездуховности греческие полисы? Как не попробовать, опираясь на богами врученную силу, привести Элладу хоть к какому-то подобию единства с общими для всех справедливыми законами? Ни для кого не является тайной то, что я владею правами на Сицилию. Там я неизбежно столкнусь с Карфагеном, и тогда мне придется либо завладеть главным городом пунийцев и разорить его либо принудить их признать мою власть. Таким образом, все устроится на западных берегах Срединного моря следующим образом – Эпир и Сицилия будут находиться под моим непосредственным управлением. В Италии и прилегающих к Эпиру областях Греции я удовлетворюсь должностью автократора, Советника Содружества, обладающего решающим голосом при решении дел государственной важности. Иллирия дружественна Эпиру. Также в союзниках, я повторяюсь, хотел бы видеть и вас, римлян. Владея Кампанией, Апулией и прочими областями, помимо тех, которые примкнут к создаваемому Содружеству, вы могли бы сосредоточить силы на обороне страны своей с севера, откуда непрерывным потоком на вас обрушиваются галлы. А юг Италии, где восторжествует единство, где утихнут раздоры, где нарушение законов будет строго пресекаться, перестанет представлять для Рима опасность. Скорее, это будет мирный сосед, с которым у вас установятся прочные торговые связи.
Удовлетворюсь ли я, когда решу эти свои задачи? Представим, что Рим станет союзником моим, что варварские берега – Карфаген, Иберия и прочие – являются данниками Эпира. Что же, настанет время для отдохновений? О нет! Разве можно будет быть спокойным за благополучие созданного мира, если он будет соседствовать с державами диадохов? – тут Пирр поневоле понизил голос.
- Ты хочешь, царь, завладеть Македонией, Сирией, и Египтом?
Пирр, удивлённый осведомленностью Фабриция о дальних от Рима берегах, продолжал:
 – Да, мне придется обратить свой взор и на эти страны. Это тирании, где один правитель вознесён положением своим до богов, а народ обращён в бесправную, невежественную толпу. Македония, измученная сменой правителей и развращенная ими, никогда не потерпит под боком свободный и процветающий Эпир. Птолемей Керавн, который приходится мне названым братом, занят сейчас укреплением незаконно добытой власти. Заручившись же поддержкой Птолемея Египетского и Антиоха, он непременно пойдет войной на меня. Таким образом, не представляется возможным оставить без внимания своего и Восток – Македонию, Сирию и Египет! Если в Македонии я вынужден буду ввести прямое свое правление (македонянам это не в диковинку будет), то в Сирии и Египте я поддержу сторонников своих . В Египте я помогу старому другу Магасу занять трон, ведь молодой Птолемей, насколько я знаю, - доверительность Пирра удивляла Фабриция, - всё больше подпадает под влияние египетских жрецов и вельмож, он женился на единокровной сестре своей Арсиное, сбежавшей из Македонии - словом, мне не безразлично будущее этой страны – ведь я  дружен был с Птолемеем Спасителем, родоначальником династии, я помню его устремления и понимаю, что сыну его Птолемею, которого в детстве называли Неженкой, не по плечу не только преувеличить унаследованное, но хотя бы сохранить его.
Пирр глянул на собеседника :
- Я воитель. Я наследник Ахиллеса и вряд ли я надолго воссяду за пиршественным столом в кругу друзей, соратников, союзников. Вряд ли я утихомирюсь, обозревая как мир и покой вокруг процветают под стражей силы и закона, озирая возделанные пашни, цветущие сады, мирные города, где преуспевают ремесла, науки, торговля, страны, забывшие вражду… Нет, пламень, пылающий в сердце моем, не даст мне и старцем сидеть без дела. Найдется сторона света, куда я направлюсь во главе верного войска своего, чтобы вновь добыть победу или… обрести успокоение.
Римлянин внимал словам Пирра.
Великие задачи… Но сможет ли Александров последователь одолеть трудности на своем пути, достаточен ли в нем запас терпения и готовности к самоотречению? Действительно ли им движет желание построить крепкое государство, приют мирных трудов и процветания, или это лишь предлог для вмешательства в дела соседей и войн, походов, кровопролития – все того, с чем добывается воинская слава?
- Я соглашусь с тобой Пирр в том, что, как нет на небе двух Солнц, так и не быть на Земле двух равновеликих держав, живущих в согласии и мире, - туманно обронил Фабриций.
Пирр испытуще оглядел гостя, но потом улыбнулся.
- Расскажи мне о семье своей, о хозяйстве, быте, об обычаях ваших.
Римлянин, черты которого при упоминании о жене и дочерях чуть смягчились, удовлетворил любопытство царя.
- Дом мой неприметен. За стеной я владею шестью югерами земли, мне хватает моего участка, я держу пчёл, и в мое отсутствие за нами смотрят жена и дочери… Быт наш хоть и прост, но наполняет сердце радостью крестьянского труда, дружеского общения с соседями, сплачивает нас, римлян, и в дни торжества, и в дни суровых испытаний.
- Я слышал, что род твой происходит от герников?
- Да, предки мои – герники, но я считаю себя римлянином . Царь Эпирский, у нас не придают особого значения происхождению, ценят не за древность и знатность рода, а за личные достоинства!
 - Как же ты можешь забыть свои корни? – уже с меньшим дружелюбием заговорил Пирр. – Как ты можешь быть верен государству, который безжалостно истребляет твоих собратьев! Как можно биться за лицемерных патрициев, руками плебеев добывающих себе новые земли и новые богатства?
Голос Пирра звучал грозно, он сжал кулаки и надвинулся на Фабриция, испытующе сверкая глазами. Но ни единый мускул не дрогнул на лице римлянина.
- Ничто в этом мире не возвышается без борьбы, без боли, без горестей, - отвечал он бесстрастным ровным голосом. - Да, предки мои в числе остальных герников противились росту Рима и воевали против него. Да, они потерпели поражение и испытали все тяжкие беды, на какие обычно обречен бывает побежденный. Рана, нанесенная моему народу, была тяжелой и долго кровоточила. Но затянулась она и зажила , когда Рим принял герников в свое лоно, привил им свой дух, свой язык, свою приверженность справедливости. Я вырос римлянином, я принес клятву верности римскому народу и ничто не отвратит меня от единожды выбранного пути!
Те же из герников, что и поныне противостоят Риму, есть поборники грубой силы, дикости, пленники необузданных страстей и порывов, которые не могут забыть давних обид, которые будоражат себя мечтами отомстить, для которых война есть набег за добычей, а не труд, защищающий посевы, требующий усердия, прилежания и почтения к богам.
Так говорил Фабриций, возвеличивая в воображении Пирра образ римского народа. Менекей, бывший рядом, недоверчиво пожал плечами и в ответ на вопросительный взгляд Пирра сказал:
- Римлянин превозносит простоту нравов , якобы являющейся отличительной чертой его народа, но я побывал в Риме и видел, что далеко не всё в этом городе подчинено справедливости и совершенству духа. Есть у них и богатые, и бедные, и тяга к роскоши, я разглядел в римлянах ростки самых страшных пороков.
- Конечно, есть у нас деление на богатых и бедных ; ведь невозможно устроить так, чтобы все владели одинаковым количеством вещей; однако в борьбе за свои права бедные не проливают кровь, не устраивают волнения и беспорядки, а добиваются своего внесением предложений своих в Сенат. Нас, римлян, отличает особое миропонимание, мы послушны богам, законам и отцам, мы не позволяем строптивости возобладать в нас, мы держим в узде страсти, дабы не порушили они столь долго возводимое основание величия нашего.
- Вашей сплоченности, вашему своеобычному укладу жизни, - вступил в разговор Киней, - способствует установившееся среди вас общественное согласие, к которому вы римляне, пришли, словно бы следуя советам Эпикура заключить договор о непричинении вреда ближнему!
- Кто же такой этот Эпикур? – поинтересовался Фабриций.
- Афинский философ, для которого главная цель жизни – личное счастье, наслаждение радостью бытия.
- Мы бы никогда не следовали советам мудреца, гоняющегося за наслаждениями.
- О, ты превратно понял меня, римлянин: каждым из живущих на свете владеет желание жить – и вами в том числе, но если бы все люди восприняли наставления Эпикура и жили бы, умея не причинять другим вреда и зла, отпала бы необходимость в кровопролитных стычках и войнах, а то, что война есть зло, а не благо – в этом пожалуй мало кто может усомниться.
- Война есть печальная неизбежность и постоянный спутник человеческой жизни, и отстранением от нее, нежеланием признавать ее таким же естественным состоянием как , например, охота или возделывание земли, не уберечься от ее тягот. Уклонение от испытаний делает человека  беззащитным и уязвимым перед невзгодами и значит, лишает его и общину права на выживание и существование в этом мире. Да, мы ценим радости жизни, дорожим согласием внутри общины, но пришли к нему отнюдь не для того, чтобы каждый мог беречь и лелеять своё только счастье и наслаждения.
- Как же вы научились подавлять страсти, присущие человеческой природе, как противостоите безотчетным влечениям к приобретательству и безграничной власти? – спросил Пирр.
- Надо, следуя  естественным потребностям, уметь довольствоваться малым, - отвечал Фабриций, - питаться хлебом и водою, беречь очаг, радеть о семье и общине, все же остальное – суета, тщеславие, которое не имеет границ.
Киней почтительно оглядел лицо гостя – этот римлянин повторял то, что провозглашалось и в саду Эпикура и в Расписном портике Зенона.
- Но раз римляне, как ты сказал, держат в узде страсти, а не праздновали над ними окончательную победу, - продолжал наседать Менекей, - то значит, ни алчность, ни тщеславие, ни другие изъяны не искоренены в ваших душах и ждут часа, чтобы вырваться на волю и совратить вас!
- Однако это будет виной не моего поколения, которое, не отягащаясь тревогой за будущее, будет делать то, что назначено делать ему волей богов.
- Если бы, Фабриций, стал ты моим полководцем , честно обретенное богатство не стало бы казаться тебе чем-то обременительным и недостойным. Владея золотом, - говоря это, царь зачерпывал из лари звонкие круглые монеты, отчеканенные в честь Гераклейской победы, - живя в богатом доме, даря подарки жене и дочерям, ты бы убедился, что не бедность, а богатство дарует человеку истинную свободу!
- Ты хочешь, чтобы я перешел на твою сторону?
- Да, когда заключим мы мир между Римом и Эпиром.
- Ты хочешь, царь, чтобы римлянин дважды бывший консулом, дважды – цензором, сейчас являющийся претором и легатом, командующим полком, перешел на службу чужаку?
- Разве чужды могут быть люди, наделенные столь схожими достоинствами?
- О, между такими людьми непременно начнется борьба за первенство, которая не принесет тебе выгоды, царь. Когда эпирские воины узнают, каков я в деле, они предпочтут, чтобы властвовал над ними не ты, а я, - ответил Фабриций. Он улыбался, хотя был оскорблен предложением Пирра.
Молчание установилось после слов римского посла. Пирр понял, что римлянин ни за что не перейдет на службу к нему.

***
На завтрашний день то ли по собственной затее, то ли, скорее, по наущению друзей, царь решил вновь испытать гостя. Римлянин никогда не видел слонов: в битве при Гераклее он не участвовал, поскольку находился в то время в Этрурии. Исполинский ратник Никон Великий встал возле палатки, и его закрыли от глаз занавесом. Когда легат со спутниками поднялся к царскому шатру, Пирр вышел навстречу. Он обменялся словами приветствия с Фабрицием и тут же подал условный знак. Полог спал с Никона Великого, и слон, протянув хобот над головой Фабриция, оглушительно затрубил. Римлянин спокойно обернулся и с улыбкой, оглядел великана. Никон Великий, похожий на скалу, укрытый броней, внушал почтительный страх, его маленькие глаза сверкали недружелюбно и угрожающе. С громким нетерпеливым сопеньем он шевельнул ушами. С какой легкостью он втоптал бы в землю этого римлянина! Но сердце человека билось ровно; безбоязненно он глядел снизу вверх. Враждебный пыл оставил Никона, и с нарастающим любопытством он принялся разглядывать гостя. Так бестрепетно могли стоять рядом с ним только его друзья! Гибкий хобот обнюхал плечо Фабриция. Соратники Пирра разочарованно переглянулись: напугать римлянина не удалось! А Фабриций, тронув хобот слона рукой, сказал Пирру:
- Право, сегодня вид этого чудовища смутил меня не больше, чем вчера – заманчивый блеск золота!
Переговорщики зашли в шатер и продолжили беседу.
Заговорил царь:
- Кажется мне, что вы считаете себя наделёнными достоинствами большими, чем остальные племена в Италии.
- Мы, римляне замечаем, как своекорыстие и себялюбие извращают соседние народы. Мы видим, как власть придержащие в греческих полисах не брезгуют присваивать народные деньги и в ослеплении обустраивают собственную жизнь, будто не понимают, сколь ничтожные и недолговечные блага они добывают. Каждому человеку надо содействовать в укреплении Государства, жить делами его, быть готовым принести себя в жертву ему, ибо только под опекой Государства может выжить человек, только сообща, вместе, всем родом, можно выстроить долговечное обиталище мира и покоя и защищать его.
Мы не имеем праздного досуга, мы заняты бываем делами выживания и укрепления страны, во всем стараемся извлечь прикладную для себя пользу. И посему нам трудно понять вас, греков, склонных любомудрствовать, состязаться в высокоумии, искать истоки бытия. Вы с радостью приносите общее в жертву частному, мысли и чувства одного человека занимают вас больше чем общее дело. Для нас же, повторюсь, благо отдельного человека неразрывно связано с благом общины.
- Но разве не в одиночестве посещают человека мысли о вечном, разве не наедине с собой человек задается простым вопросом: Зачем? – издал Киней. - Зачем всё это? Зачем воевать, возделывать землю, преломлять хлеб? В чем смысл жизни? Что движет человеком во всех его деяниях?
- И что же движет им, я хочу знать!
- Человеком движет стремление к удовольствиям, к свободе от страданий, - разве не так? Разве не очевидно это так же как и то, что огонь жжет, лёд холодит , а воздух живит? Разве и римлянин не желает насытиться, когда его мучают голод и жажда, разве и он не бежит страданий? Да, вы избираете меньшие страдания, подвергая себя трудностям и лишениям, дабы избежать большего страдания. В этом вы послушны Эпикуру, чью привязанность к простым человеческим радостям так безжалостно высмеиваете. Поверьте, вы не единственны в склонности находить удовольствие в преодолении преград, в борьбе, в лишениях! И грек на это способен.
 - И не забудь, варвар, - вновь заговорил Менекей, - греки, изнеженные, и, как ты говоришь, извращенные излишествами, легко одолели в бою вас, римлян, приверженцев заветов старины! Значит, им ничего не стоит, когда этого требует случай, пробудить в себе и мужество, и собранность, и готовность бороться до конца! Не взвалили ли вы на себя неподъемную для вас ношу? Рано или поздно вы устанете напрягать силы, и , не имея ни живости ума и чувства, ни воображения, что присуще грекам, свалитесь посередине пути и много бед принесете этим миру.
Пирр покачал головой в знак согласия. С мерцающей улыбкою в глазах, он многозначительно смотрел на римлянина.
- Менекей прав. Греки – воистину великий народ!
Фабриций сухо улыбнулся в ответ и промолчал – казалось, он не мог возразить словам Пирра.
- Мы, Фабриций, действительно увлеклись отвлеченными суждениями, а это вас, римлян, как я понял, весьма утомляет.  Перейдём же к делу. Итак, возможен ли мирный союз между Эпиром и Римом? 
- Пока ты топчешь землю Италии – нет.
- Но не явился же ты, Фабриций, ко мне в Тарент, чтобы сказать мне то же самое, что изречено было моим послам в Риме? Зачем ты явился ко мне? – внутри Пирра нарастало раздражение. Гость почувствовал это. Выждав, он объявил:
- Мы согласны оставить неприкосновенными владения Тарента, но только те, какими он располагал до боевых действий с нами!
- Послушайте, мы, как победители, требуем не только оставить в покое Тарент, но и признать его хозяином всего южного побережья с городами Фурий, Кротон, Локры, Регий, Метапонт и прочими. Племена италиков, враждебно настроенные к вам, ищут моего покровительства, и вы должны отступиться от них. Клянусь Громовержцем! никогда еще победители не были столь милостивы к побежденным. Вы не теряете ничего из прижившихся к Риму обретений.
- Поверьте мне, ни в Локрах, ни в Кротоне, ни в Фуриях не желают власти над собой Тарента. Тарент безучастен оказался к бедам этих городов, когда их стали беспокоить луканы. Потому римское покровительство, ни в чем не ущемляющее местных греков, сохранившее за ними самоуправление, прежний суд, прежние обычаи, требующее лишь должных отчислений в казну Рима и поставку кораблей во флот, кажется лучшей защитой городам. Что касается воинственных италиков, то лучшим решением твоим окажется предоставить нам право довершить с ними многолетний спор, поскольку тебе они доставят не пользу, а одни лишь хлопоты.
- Укрыться за римскими щитами желают те из греков, кто забыл о чести, кто печется лишь о выгоде в торговле и тщеславных приобретениях. Приняв покровительство Рима, греческие города навсегда утратят блеск величия, которое заложено было в них с первым камнем. А я пробуждаю в италийцах прежнюю привязанность к добродетелям, я отвагу и доблесть в них возжигаю, гордость за предков вручаю как знамя. Города , о коих говорил ты, как и Тарент встепенутся ото сна. Обывательский дух изгнан будет из них нещадно. Опорой моей станут люди мужественные, самоотверженные, честные, а такие есть еще среди греков. Италиков же я не могу оставить наедине с вами. Я обещал помочь им, а обещания свои я привык выполнять.
- Благодарность луканов и самнитян будет своеобычна, Пирр. О добре они помнят недолго. Как только возьмешься ты принуждать их жить по законам – а ты непременно займёшься этим, - они станут врагами тебе и вынудят постоянно держать здесь войско, чтобы подавлять их выступления. Мы же веками обуздываем их дикость, укрощаем их, мы научились обращаться с ними, поощрять и наказывать. Твое появление уничтожило плоды трудов наших, италики забыли об уроках, преподанных им, они вновь полны желания сеять повсюду смуту.
Так пререкались переговорщики, пока не решили взять перерыв. И римляне, и царь с советниками, разойдясь, совещались каждые о своем.
Киней предложил Пирру смягчить требования к Риму, отрекшись от италиков.
- Рим отказался от притязаний своих к Таренту и отступил. Ты выполнил обязательства перед городом. Теперь же, в награду за успехи свои добившись от римлян уступок греческих полисов и закрепив это договором, можно избежать новых столкновений и продолжать идти дальше.
Пирр молчал, размышляя.
- Нет, - пробурчал он потом, - уступчивость свойственна должна быть побежденным, но не победителям. Каждая капля крови, пролитая нами здесь, должна быть дорого оценена.
- Но как бы не пролилось еще большей крови! Уберёгши от новых потерь армию, ты легко завладеешь Сицилией, откуда всегда можно будет вернуться в Италию, вернуться с гораздо большими силами, если римлянин вздумает в наше отсутствие нарушить договор.
- Нет же, Киней! Я и так многое им уступаю. Благодаря милости моей тяжелое поражение обойдется для них без ощутимых последствий.
Стороны снова сошлись. Каждый продолжал настаивать на своем. Когда римляне, наконец, отступили на полшага и признались, что могут отдать Фурии и Гераклею, Пирр не сдержался и, в свою очередь, озвучил Кинеево умеренное предложение, предупредив однако, что оставляет за собой право заступаться за италиков, если тех будут притеснять.
Поскольку Фабриций не уполномочен был распоряжаться прочими городами, он отвечал, что доставит предложение для обсуждения в Сенат. Затем римлянин предложил Пирру обменяться пленными.
- Обменяться пленными? – с искренним удивлёнием изрек Пирр. - Я знаю, что в нашем плену находится семь тысяч римлян, что благодаря человеколюбивому обращению с ними число умерших от ран и от несчастных случаев незначительно. Но я ничего не знаю об эпиротах, находящихся в плену у римлян!
- У нас много захваченных греков и самнитян, разве не соратниками тебе они являются?
- Они не присягали мне, почему же я хлопотать должен о них?
- Согласишься ли ты на выкуп пленных?
- Нет, мы и без того отягощены богатой добычей!
- В таком случае, если обмена и выкупа не будет, не отпустишь ли ты римлян на время, справить дома Сатурналии?
Пирр думал недолго. Желая все-таки мира с Римом, он отозвался на просьбу Фабриция, посчитав, что возвращенные римляне повсюду возглашать будут милосердие его, настроят народ римский к прекращению войны. Фабриций дал слово, что по прошествии праздника отправит пленных обратно, если, конечно, до того момента Сенат не примет решения о мире. Пирр нисколько не сомневался в словах посла и доверил ему пленных.

Глава 8      На передовом посту
Передовая сотня Александра Линкестийца стояла на гребне горного хребта. Кое-где сохранились валы, возведенные римлянами – ведь тут раньше была стоянка их сторожевых постов.
Среди темной, холодной ночи горели костры. Вкруг одного из костров, где над огнем крутили вертела с дичью, сидело несколько воинов.
Это были Александр, Лох, лекарь Аронт, грамматик Главкон, луканец Стависхий, двое сирийцев: Евхрисий и Никандр, Евтидем, самнитянин Канниций и Евкратис. Прохлада заставляла людей плотнее укутываться в плащи и придвигаться к теплу костра. Издалека доносился волчий вой, но на освещаемой луной равнине никого не было видно. Среди темных валунов колыхалось море трав.   
Несмотря на временное перемирие, стычки между противостоящими сторонами продолжались, причем вылазки врагов с каждым разом становились все более дерзкими. Особенно усердствовали в наскоках на греков не сами римляне, а их союзники – певкеты, марсии, латиняне и прочие.
Война в Италии принимала затяжной характер.
Отступив от стен Рима , Пирр произвёл значительные перемены в строении своей армии.
Еще до Гераклейского сражения, Пирр взялся за осуществление давних своих задумок и преобразил некоторые таксисы в самостоятельно действующие тактические единицы, могшие воевать даже в том случае, когда войско под натиском врага теряло единство и рассыпалось. Таксис с подачи царя становился войском в войске, в котором гоплиты, гипасписты, пелтасты, аларии могли безупречно согласовывать свои действия, при случае равноценно заменяя друг друга. Одним из таких таксисов стал отряд, который взглавил Александр Линкестиец. В нем служили тарентийцы, эпироты, самнитяне, луканы. Впрочем, они общались меж собой на одном языке, какого-либо деления по крови не могло и быть, соратники называли друг друга братьями. Всех их сплачивала дисциплина, воинская выучка и преданность делу, которой Александр заряжал подчиненных . На боевой дух не могли не повлиять наставления сотенного командира Лоха, который стал близким  другом и советником племянника Пирра. Этот Лох  лелеял мечту о создании царства справедливости и, пользуясь красноречием своим, прививал свои взгляды товарищам. И в Гераклейской битве, и в последовавших мелких стычках Александров таксис показал себя как один из самых боеспособных соединений, тем самым позволив Пирру довольствоваться очередным своим нововведением в военом искустве. Воодушевленный царь Эпира поспешил преобразовать строй всего войска до того, как римляне решатся дать ему новый большой бой.
Если раньше гоплиты и , допустим, аларии держались обособленно, и становились в единый строй только на полях сражений, то теперь воины преобразованных таксисов на маршах, при несении караульной, гарнизонной и прочей службы стали более сплочены, их не разделяло прежнее отчуждение, вызывавшееся различиями в должностях.
Эпирский царь с упоением совершенствовал строение своего войска. Любую мелочь старался он учесть, всё принять во внимание, вникнуть во все заботы и трудности подопечных. Количество воинов в таксисе увеличилось с пятисот человек до тысячи двухсот. Каждый таксис получал свое знамя, штандарты и прочие знаки различия нового образца. К каждому таксису прикреплялось сто всадников и приписывалось определенное количество нестроевых служащих: ремесленников, снабженцев, поваров и прочих.
Пять таксисов объединялись в полк, насчитывавший шесть – шесть с половиной тысячи воинов. Таких полков в возросшем войске эпирского царя образовалось десять. Это были Первый Эпирский полк, Второй Эпирский полк, Слоновий полк, Первый Тарентийский полк, Второй Тарентийский полк, Третий Тарентийский полк Белых Щитов, Иллирийский полк, Македонский полк, Египетский полк и Италийский полк.
Эпирская, Иллирийская, Италийская и Фессалийская конницы были распределены между полками, и лишь перед большим боем они, обособившись, занимали отведенные им места
Сплачивающей основой войска Пирра были, конечно, соотечественники-эпироты. С учетом последних подкреплений из страны количество их составило больше десяти тысяч человек.
Призыв тарентийцев к военной службе был, как известно, сопряжен со значительными трудностями. Но не все из граждан Тарента избегали войны. Половину тех, кто поступал в войско с охотой, царь распределил поровну между полками, из другой половины, которую составляли воины наиболее крепкие и расторопные, верные Пирру, образован был полк Белых Щитов.
Ну а те из тарентийцев, кто выступал в поход под принуждением, кто далек был от воинского искусства, были зачислены во вспомогательные и ремесленные сотни.
Также царь поступил с самнитянами, луканами, бруттиями, мессапами и греками-италийцами. Наиболее боеспособные из них, преданные делу, чтившие порядок и дисциплину, владевшие аттическим либо дорическим наречием, были записаны в разные полки, где служили бок о бок с эпиротами. Другие же из союзников, не вызывавшие особого доверия, служили в отдельных подразделениях под началом эпирских командиров
Крепкой опорой царю были представители многих народов и городов. 
Но если царь мог всегда рассчитывать на иллирийцев, фессалийцев, этолийцев, керкирцев, акарнан,  напрямую подчинявшихся ему, то с македонянами, критянами , египтянами и посланцами некоторых городов Эллады предстояло в будущем  расставаться, поскольку согласно договорам срок их службы у Пирра составлял два года.
Половина египтян, пятьсот человек под началом Килла, уже были отзваны Птолемеем Филадельфом. Уехал и Олимпик. Правда, фараон обещал прислать замену. Пирр еле скрывал недовольство решением Птолемея.
Но несколько позже Антиох и Магас пообещали выслать помощников, и это не могло не взбодрить Пирра.
Однако , вернемся к Александру.
С сотней своих воинов он отправился на разведку .
Обход окрестных лесистых холмов принес не только утешительные вести – крупных вражеских сил поблизости не наблюдалось – но и охотничью добычу. Воины подстрелили оленя и мелкую дичь. Местные самнитяне угостили хлебом , вином и медом.
Вообразите же себе молодого человека, которого природа наделила высоким ростом, широкими плечами и грудью, выносливого и неприхотливого. Чертами лица, прищуром глаз похож он был на отца своего, могучего Селевка. От отца же перенял он неукротимую волю и находчивость, а от матери Троады способность мыслить высоко; в нем сочетались и твердость, и отзывчивость
- Почему же ты, Александр, будучи сыном могущественного царя, богатым наследником, оставил страну , променял праздность и достаток на лишения, которые с лихвой доставляет война? – задали вопрос сыну Селевка. – Поверь, многим твой поступок может показаться неблагоразумным. 
- Покажите же мне того, кто считает благоразумным пользоваться , словно какой-нибудь вещью, славой родителя, потреблять добытые пусть и отцом, но не собственной рукой плоды, пребывать в праздном безделии или устраивать козни, борясь за власть? Это не по мне! Во мне бушует сила, желание построить что-либо самому, желание преобразить мир, меня не страшат труды и опасности, страшат нега и пороки, ею порождаемые. Как же я мог изменить себе?
Да, я горд достижениями отца – он один из немногих, кто сберег для эллинов Александровы завоевания, кто смог создать большое государство на просторах Азии. Он взвалил на плечи необычайно тяжелую ношу – построить крепкую державу, укротив гордыню завоевателей-эллинов и преуменьшив уныние побежденных варваров. Селевк хотел объединить Элладу и Восток, но выполнимо ли это?
Мне доводилось ходить с Антиохом в глубины Азии, в Мидию, Бактрию, Согдиану… Азия показалась мне беспредельным миром, населенным множеством диких народов, которых только посредством страха можно держать в повиновении. Управление такой страной будет всегда требовать от эллинов бесконечного напряжения сил; мне не представляется возможным установление мира в стране, где народы далеки от свободомыслия и признают только власть силы.  Словом только тирания, а не добровольное соглашение равноправных граждан, может существовать там.
Что ждало бы меня в отцовском царстве?
Меня никогда не посещала мысль соперничать с братом своим Антиохом за главенство в стране. Скорее, я бы принял предложение возглавить наместничество в одной из восточных сатрапий, и там я бы вёл праздную жизнь, окруженный толпами угодливых слуг и лживыми советниками. Мне в тягость было бы подобное существование.
Здесь я дышу полной грудью, я свободен и бьюсь за свободу италийцев! Я ликую, деля с верными товарищами своими невзгоды и трудности походов, во имя торжества общего дела я с радостью переношу лишения.
Соратники командира молчали. Костер, разгораясь от добавленных дров, бодро трещал, а нанизанные на прутья куски мяса покрывались сочной корочкой. Стависхий попробовал на вкус один кусочек и нашел его годным к употреблению. Воины быстро разобрали кусочки мяса и, приправляя их кто припасенными пряными корнями, а кто просто золой, принялись утолять голод.
- Когда я узнал, что мой дядя, царь Эпира, брат матери моей Троады готовится к походу на запад, я загорелся желанием присоединиться к нему.
- Пирр обустроил отчизну свою, Эпир, но не стал отгораживаться от внешнего мира, - подал голос Лох, - беречь собственное благополучие следует на дальних подступах к нему. Он понимает, что самодовольствие и безучастие к тому, что происходит за пределами страны – не достоинства, а скорее изъяны властвующего мужа.
- Пирр – царь, который всегда отзовется на просьбу, - вступил в разговор лукан Стависхий, - он не домосед. Он не побоялся оставить пределы своей страны, чтобы и другим помочь, и себе завоевать доброе имя. Он не смутился дерзости римлян, которые вот уже несколько десятилетий не знали горечи больших поражений. Он преподал им хороший урок.
- Урок-то на самом деле хороший. Но он не отбил у римлян желания тягаться с нами дальше. Римляне – народ упорный, как я заметил, - начал Евхрисий, - и…
- И заносчивый, - вставил Лох.
- Да, заносчивый. Хорошо было бы сбить с них эту заносчивость окончательно!
- Многие в войске думают так же, - продолжал Лох. Он окинул всех взором, - тут все свои, а потому я скажу без обиняков. Предводитель наш, спору нет, – лучший из полководцев Эллады, и он умеет добывать победы. Но пользоваться плодами побед – нет, - сицилиец покачал головой, - не умеет. Да, мы понесли большие потери, но римляне потеряли в разы больше! Из наших полков только Тарентийский, как мне поведал один знакомый мне хронист, сильно пострадал, потеряв тысячу триста человек, у остальных полков потери не были столь велики. Варваров же было убито очень много - в три раза больше чем у нас, мы захватили пленных. Римляне лишились целой армии, они были обескровлены и приведены в смятение!  Мы же, наоборот, двинувшись к Риму, собрались такими силами, что запросто могли бы покончить с этим племенем одним решительным ударом!
- Да, - согласился самнитянин Канниций, - римлянам нельзя давать приходить в себя!
Сколько времени мы, самнитяны, боремся за право жить свободными на своей земле, молиться богам, кормить свои семьи, растить урожай, не испрашивая на то разрешения у напыщенных римских стариков, которые непонятно по какой причине возвели себя в звание судей, решающих, кому из народов, как, где следует жить, и дозволено ли кому-либо жить, если это представляется невыгодным для Рима!
Все разговоры об избранности римлян  - не более чем измышления, выгодные самим римлянам.
Самнитяне не уступят им ни в силе, ни в отваге, ни в умении воевать. Но племена наши разрознены, и римляне умело пользуются раздорами. Они одаривают самнитские племена различными правами, ими же и сочиненными: кому-то они предоставляют права полного гражданства, кому-то ограниченного, кого-то записывают в союзники, а кого-то – в данники. Они решают, какой город разрушить, а какой переселить, сколько человек за измену следует казнить, а сколько продать в рабство. О боги! Но почему мы позволяем обращаться с собой, как с бессловесным стадом? Почему мы , наконец, не выступим единым строем, перед которым не устоит никакая сила?
- Почему? - взял слово Лох. - Потому что вы, самнитяне, позволили заронить в сердца свои злые семена, разбрасываемые вражеской рукой. От этих семян произросли страх, недоверие, расчетливость, а прежняя отвага и любовь к свободе оказались угнетены сорняками! Римские подачки питают корысть, тщеславие, сребролюбие и тягу к услаждениям среди семей наиболее богатых и знатных. Таким образом, отчуждение среди людей, золото, богатство, излишества и приносимые ими удобства и невоздержанность есть верные спутники бед и вырождения, и закономерность эта действенна во всех земных пределах, нам известных.
- Однако сами римляне верны прежней простоте нравов и, кажется, им не чужды понятия о справедливости, - заметил Евкратис.
- О да! Они ценят справедливость! – с горькой иронией изрек Канниций. - Дозвольте же мне привести один пример их честности и верности данному слову,
Лет сорок назад был среди самнитян большой вождь – Гавий Понтий, который одержал блестящую победу над римлянами в Кавдинском ущелье и взял в плен всё вражеское войско с обоими консулами! Он с легкостью мог перебить супостата до последнего человека, однако вместо этого он вытребовал у римлян обещания заключить союз на основаниях равноправности и покинуть колонии, построенные в обход прежних соглашений. Понтий поверил римлянам на слово и отпустил их! Вернувшись же домой, римляне отказались признавать действительным договор, заключенный ими с Понтием. Якобы договор не был утвержден народным собранием, хотя и консулы, и трибуны, и прочие высшие магистраты, и все воины, дававшие клятву, образовывали собой народное собрание.
Война возобновилась, и если наши вожди обращались с римскими заложниками человечно, то они в случае своего успеха не считали зазорным беспощадно расправляться над побежденными самнитянами.
Вот так Понтий а с ним и весь народ самнитский поплатился за свое добросердечие, за доверчивость, за желание установить мир и жить в мире с римлянами.
- Таким образом, друзья, кажущаяся их привязанность к порядку, справедливости, добродетелям исходит от холодного расчета, от беспримерного коварства, от желания извлечь выгоду, - завершил мысль Канниция Лох. 
- Теперь и Пирр кажется очарованным мнимым величием своих врагов, вместо того, чтобы диктовать волю победителя, он протягивает им руку, - сказал Александр Линкестиец.
- О, не зря римляне взывают к своим небесным опекунам! – продолжал восклицать Лох. - Не иначе это их вмешательство позволяет этим варварам главенствовать в Италии!
Рим уберёгся от встречи с Александром Великим и хоть они и полны лживых убеждений, что одержали бы победу, однако, даже отвергая предпочтения и восторженность именем Александра, оценивая беспристрастно условное противостояние, следует прийти к заключению, что римляне разделили бы участь всех народов, разгромленных македонянами. 
Рим также уберегся и от Пирра, когда тот был молод. Уверен, молодой, жаждущий подвигов Пирр не стал бы осторожничать, он не стал бы брать передышку после Гераклеи а прямиком устремился бы на Рим! И тем более Пирр времён Ипса и палестинских войн не стал бы на равных переговариваться  с побежденным, тем самым уничтожая плоды достижений своих. 
- О да, это так! Говорят, в молодости он был более последователен и решителен.
- Затея с переговорами не оправдает себя, помяните мои слова, - Лох промочил горло вином, прокашлялся и передал скифос молчаливому Аронту, - мы заговорили о мире, и римляне тут же воспрянули духом! Мы все понимаем, кто посоветовал Пирру поступать так. Киней, пожалуй переусердствовал в своем желании отложить меч и призвать на помощь великодушие и человеколюбие! Милосердие не понятно варварам. Для них оно равнозначно слабости!
- С врагом надо разговаривать языком оружия, - процедил Александр, - до тех пор, пока он не взмолится о пощаде.
- Ты прав, Александр, - пылко изрек Лох, - что нам дала эта заминка? Ничего, кроме разлада, бескормицы и бесцельного ожидания. Зато римляне за это время оправились от удара, собрали новое войско и укрепили своё положение, обзаведясь союзниками!
Нельзя удовлетвориться победой над Римом, не взяв самый их город, не разорив его, не выбив из этих упрямых голов самую мысль о их превосходстве над остальными народами. Мы не должны довольствоваться долей успеха, потому что в таком случае мы сами у себя крадём победу.
- Я слышал, царь отпускает пленных, - сказал Евкратис.
- Да, это так. Мы и без того церемонились с пленными, а теперь они и вовсе идут на побывку домой. Справить Сатурналии! – покачал головой Евхрисий
- Это верх великодушия. Но как бы оно не обернулось тяжелыми для нас последствиями. Я не думаю, что римляне вернутся в плен, - продолжал возмущаться Лох, - рассказ Канниция – лишнее подтверждение тому, как римляне могут по-разному истолковывать обстоятельства. Они могут заявить, например, что воины были взяты в плен не по правилам, и тогда сочтут правомерным не возвращать их.
- Что ж, посмотрим, будут ли они верны своему слову на этот раз, - сказал Главкон
- Недавно в соседнем отряде потеряли троих лесорубов, - подал голос Евтидем, - а вскоре их нашли мертвыми близ одного потухшего костра.
- Кампанцы, - буркнул Канниций, - это их забавы – заставлять пленных сражаться друг с другом.
- Вот так они отвечают нам на наше великодушие! – воскликнул Лох.
- Мы милостивы к побежденному; они же не находят ничего зазорного в том, чтобы унизить, низвести человека до животного состояния, - в голосе Евхрисия звучало возмущение, - нигде среди эллинов и даже среди персов и других восточных варваров нет обычая омрачать торжественный марш победителей шествием пленных, как это делают римляне и этруски.
  - Это самая подлая сторона человеческой натуры – желать возвыситься, унизив другого, такого же человека, как он сам, - прочувствовано изрек Александр, - но, друзья мои, мы являем собой другую общину, свойства наши высоки. Все мы строги с врагом. Мы не пощадим его, если он продолжает нам сопротивляться. Но если он сдался и препоручил нам свою жизнь, то тогда он перестает быть для нас врагом. Страх и покорность в глазах человека не доставляют нам радости. 
- Да, страх искажает человеческую природу, - согласился Главкон, - но вряд ли удастся когда-либо искоренить его. Страх ведь служит побудительной причиной многих наших поступков. Скажите, например, что может заставить человека трудиться, думать о своей безопасности, уважать общепринятые правила? 
- Послушание, что достигается наказанием, не есть черта свободного человека. Надо сызмала ценить свободу в себе и в ближнем. Рабства не должно быть между людьми! – решительно заключил Линкестиец.
- Но те, с кем мы воюем, не ведают жалости и полны спеси. Они уверены, что боги поставили их выше над всеми остальными племенами, что есть люди и народы, само предназначение которых – быть рабами, - ожесточенно вставил Лох. 
- Как бы эта самая гордыня не сыграла с ними злую шутку. Не раз было ведь так, что те, кто заявлял, что они лучшие и избранные , вскоре были рассеяны своими соседями, рассеяны и обращены в пыль! Клянусь всеми богами войны, римляне напрашиваются на то, чтобы с ними поступили именно так!
- Да, так пусть от них не останется и следа!
Воины вразнобой зашумели. Им не терпелось обрушиться на Рим. Однако скоро взволнованность оставила их. Полупустые желудки недовольно урчали. Александр и его последователи редко позволяли себе пить вино, но иногда оно подкрепляло силы и продлевало целительный сон, поэтому воины вновь пустили по кругу скифос с густым сладким напитком. Сначала каждый извлек из сумок по лепешке и куску козьего сыра и тщательно разжевал еду. Когда клонило ко сну, а глоток вина приятной теплотой разливался по телу, хотелось послушать не чего-нибудь будоражащего, а, наоборот, безмятежного, спокойного, мудрого… Тогда словоохотливый Лох вновь начинал рассказывать о царстве справедливости и добра, о сказочной общине сильных, здоровых людей, занятых мирным трудом и науками. Словно пророк, сицилиец возводил руки к слушателям, а его голос становился ровным, завораживающим:
- Говорят, так в давние времена жили на Крите, пока остров этот не был погублен сильным землетрясением.
Представьте себе хорошо укрепленный большой дом, в котором будет жить община из двухсот – трехсот человек, именуемая синтагмой. В доме множество светлых залов и уютных комнат, соединенных лабиринтами коридоров. Извилистые подземные ходы соединяют дом с колодцами и складами с запасами еды. Вокруг дома простираются прекрасные сады и обильные плодоносные пашни. Всеми почетаемые старейшины обустраивают быт и следят за исполнением законов.
Законы же такие: нет ничего частного, все общо: и продукты, и одежда, и орудия труда. В синтагме нет деления на высоких по званию и низких, все дружественны друг к другу и благодаря сызмала прививаемой сплоченности каждый человек чувствует себя в такой общине защищенным от невзгод. Синтагма в свою очередь будет делиться на четыре звена. В течение года звенья будут, сменяя друг друга, заниматься разными родами деятельности. Сначала одно звено выполняет хозяйственные труды, затем несет военную службу ( ведь обязательно для такой счастливой общины найдется враждебное окружение), потом занимается работами по обустройству жилья и, наконец, займется учебой. Завершение каждой стадии деятельности будет праздноваться общинниками, для которых дружеские беседы, увеселения, игры станут наградой, от которой никто не пожелает отказаться.
- Ты складно говоришь о том, как люди будут трудиться для общего блага, но, по моему убеждению, человек все же устроен так, что прежде думает о собственном своем благе. К тому же, люди неодинаковы. Если усердный труженик обратит внимание на то, что общественное благо доступно в равной степени и ему, и какому-нибудь ленивцу, то интерес к труду у такого человека, я уверен, пойдет на убыль.      
Это было замечание Главкона. Из всех слушателей лишь он да Евкратис относились к рассказам Лоха с заметной долей недоверия
- В синтагме не может быть ленивцев, паразитов и прочих пройдох. В сознании всех людей укоренится мысль, что благо общины – это его личное благо. Одна только мысль о частном владении вещами будет страшить и вызывать неприятие. Но в то же время каждый человек в общине будет иметь возможность развить свои склонности, его достижения будут поощряться и прославляться… Братья, сейчас я говорю о мире будущего в общих чертах, но поверьте, жизнь в синтагме будет упорядочена совершеннейшими, самыми что ни на есть продуманными правилами…
- Таким образом, если человеку будет отказано владеть чем-либо вещественным, то хотя бы в жизни духовной он вправе будет рассчитывать на частное?
- Конечно, никто не вправе будет неограниченно властвовать умами, всякого готовы будут выслушать и удовлетворить его желание к примеру, уединиться.
На короткое время установилось молчание. 
- В каждом из четырех звеньев синтагмы будут и мужчины, и женщины? - Главкон задал вопрос, который, казалось, особенно интересовал всех слушателей. 
- Да, друг мой, - последовал ответ, - разумеется, женщины в силу своей телесной слабости будут исполнять более легкий труд, но, в целом, они наравне с мужчинами будут трудиться во благо общины, и, - рассказчик сделал небольшую паузу, - наравне с мужчинами обладать всеми человеческими правами.
- Женщины будут нести военную службу? – спросил Евкратис, позволив себе снисходительно осклабиться
- Да. Они будут жить, работать, воевать рядом с мужчинами. Они, если хотите знать, будут совершать омовения вместе с мужчинами. Не смейтесь, о друзья. Это будет привычным явлением. Все будет обстоять без похоти, но и без лицемерия. Во взаимоотношениях мужчины и женщины не будет места ни ложному стыду, ни надуманным запретам; однако и не будет ни пошлости, ни распущенности. Повторяю, нас ждет прекрасное будущее, мир, в котором Счастье будет добрым спутником человека…
Лох продолжал рассказывать. Некоторых из слушателей тянуло ко сну. Ровный голос мудреца убаюкивал их. Они засыпали, приникнув головой к спине товарища либо улёгшись на походный мешок. Им грезилось чудесное царство; из тьмы, холода и войны они уносились на крыльях сна на роскошные пиры в райских садах…   
   
Глава 9       Марсий и Юнния
Марсий проснулся на заре после короткого, но крепкого сна. Юнния спала с безмятежной улыбкой. Он оглядел ее. Она была все так же молода и желанна. Радость от его прихода домой сгладила морщины на ее лице и навела румянец на щеки. Он протянул руку и тихонько погладил разметанные вьющиеся волосы Юннии. Как ребенок, она цеплялась за свое счастье, отгоняя мысли о том, что ему предстоит вновь покинуть дом. Но разлука неизбежна. Сегодня днем предстоит сбор на форуме и возвращение в лагерь Пирра…
Марсий поднялся, задержался возле спящих детей, любуясь ими, и, стараясь не шуметь, вышел из дома. Вершины холма на востоке быстро разгорались. Горизонт был объят золотисто-желтой полоской. Вскоре диск Солнца выбрался на небосклон. Марсий обошел двор. Как он дорог сердцу! Душа ликует и в то же время трепещет при виде изгороди, кобылы, мирно посапывающей рядом с жеребенком, при виде тенистого сада. Здесь знакомы каждый камешек, каждая дощечка, каждая пядь земли. Здесь все тоскует по крепким мужским рукам. Но он за три дня пребывания в родном доме ни разу не взялся за лопату или молоток, ничего не успел поправить. Они, пленные, пришли в Рим вечером, а на следующий день в Городе начались празднования Сатурналий. Эдилы ходили в предместья простолюдинов, по домам и поместьям богачей и настоятельно напоминали, что следует веселиться. Никто в эти дни не смел появляться с угрюмым лицом или отсиживаться дома. Рим должен был показать недоброжелателям, что по-прежнему непоколебим и ничто не может заставить квиритов отказаться от своих свято чтимых традиций. Это многодневное празднество было учреждено в незапамятные времена в честь бога Сатурна. Раз в год Рим возвращался в лоно золотого единообщинного века. Рабы обретали свободу и веселились вместе с хозяевами, школяры освобождалась от занятий. Улицы заполнялись шумными толпами гуляк, лилось вино, торговцы успевали сбывать с рук кушанья. Римляне не отказывали себе в удовольствиях. Разгоряченные шествиями, они пили, пели, горланя : «Да здравствует Сатурн!» Однако над всем этим веселием навязчиво витало тревожное ожидание, и ни вино, ни обильные угощения, ни увеселительные представления и разговоры не могли вытравить без остатка из душ волнение, горечь, обиду. 
Праздничные дни были наполнены особенным теплом, которое нельзя ощутить ни жарким летом,  ни хлопотливой осенью. Римляне блаженно окунались в это тепло и старались забыть о повседневных заботах.
- Да здравствует Сатурн! – повторяли квириты. - Препоручим же себя безраздельно во власть божества! 
В первый день Сатурналий семьи Палопов и Турпилиев сообща закололи свинью. Авентинцы не покидали своих предместий, но на второй день зашли в Город, где их закрутил и увлёк людской круговорот .
Никто из случайных сотрапезников не сторонился пленников: в дни Сатурналий все равны! – патриции, плебеи, рабы, жрецы и жрицы образовывали приятельский круг для бесед и увеселений Словоохотливый Турпилий с увлечением рассказывал о битве при Гераклее.
Не обошлось в его повествовании без сочинительства и бахвальства, ведь Турпилий слыл большим выдумщиком. Марсию же не запомнилось в битве ничего особенно доблестного. Эта сеча вдалась в память грохотом в ушах, бликами мечей и копий, кровавыми кругами в глазах, учащенным дыханием и повсеместной, дикой пляской смерти. Гастаты сошлись в центре поля в жестокой плотной схватке с сильным врагом. Было невообразимо тесно. Пронзенные насквозь легионеры, мертвые, истекаемые кровью, с вывалившимися внутренностями, оседали на месте, а иные и вовсе не падали, пока их живые собратья бились вокруг них плотным строем. Лязг железа, брызги крови, крики, раздирающие душу вопли. Марсий видел перед собой щиты, горящие глаза в прорезях шлемов, махал мечом, отбивался. Он старался пробиться сквозь эту жалящую стену и отвоевать для себя пространство. Страх, вначале владевший всем существом, оставил Марсия, и в самый разгар боя он разился с врагом с каким-то упоением; но потом страшная усталость свинцом навалилась на руки и ноги… Память развернула перед взором следующую картину: внезапно строй врагов развалился, он, Марсий, видит лежащего на груде тел царя врагов. Оглушенный, безмерно усталый, Марсий утирает пот и кровь с лица, и тут до его слуха доносится ликующий возглас римлян. Он видит Дексия, плащ и шлем Пирра, передаваемый по рядам. Победа! Устремляются вперед, пробегая мимо гастатов, принципы и гонят врага. Но потом… Потом случилась беда. Выбравшиеся вперед центурии вдруг хлынули назад. Затем он увидел разъяренных гигантов, несущихся, как ему показалось, прямо на него, и обомлел от ужаса. Одно из этих чудовищ подняло змеевидным своим отростком какого-то триария и, резким рывком свернув несчастному шею, отшвырнуло в сторону. Потом Марсий угодил в лавину бегущих и затянутый ею, оказался близ берега реки. Всесокрушающие монстры пронеслись мимо. Оцепеневший, обессиленный, он стоял, шатаясь, пока удар чем-то тупым по затылку не низринул его в беспамятство…
 Воспоминания об отгремевшей битве каждый раз бросали в холодную дрожь, и Марсий снова и снова тянулся к чаше с вином. Слушая Турпилия, он не раздражался, а, наоборот, испытывал расположение к товарищу, умевшему завлечь слушателя своей складной болтовней. Турпилий говорил не умолкая. Когда он брал передышку, Брундий извлекал из складок одежды свою излюбленную дощечку и принимался читать их содержимое: « Вот послушайте, какие изречения мне удалось записать…» Он читал, а слушатели, плененные забористыми афоризмами вояк, хохотали до колик и просили прочесть еще.
Марсию довелось встретиться с Витулием Барбинием, бежавшим с поля боя. Обычай повелевал вести праздные разговоры, но Барбиний, поглядывая по сторонам и стараясь выглядеть беззаботным, решил поделиться с Марсием своими печалями.
- Поверь, Марсий, положение тех, кто избег плена и явился в Рим, следуя за Левином, ничуть не лучше вашего положения. Если Левин не сможет оправдаться за поражение перед сенаторами, нам, беглецам, грозит лишение гражданских прав. Нас будет ожидать тяжелая служба у нового командующего, а поговаривают, что одним из консулов может снова стать выживший из ума Мус, этот монстр, ради оправдания перед которым нам придется умереть, принести себя в жертву богам! О попавших же в плен римлянах, старик Мус и вовсе ничего не говорит, словно вас уж совсем не существует на этом свете! Не надейся же, Марсий, на мир и скорое вызволение из плена. Хоть многие…- тут Барбиний заметил зоркого эдила, поглядывывшего на него из дверей таверны, и живо изобразив на лице пьяное добродушие и беспечность, возвысил голос, - да здравствует Сатурн, и да избавит он Рим от всех напастей! Выпьем же вина, друг мой Марсий !
Марсий также поспешил скрыть от окружающих свою взволнованность и приложился к вину.
- … Хоть многие, - продолжал Барбиний, пошатываясь и опираясь на плечо собеседника, - и согласны на мирные соглашения с царем, старики готовы обречь Город на смерть, лишь бы не признать ни за кем величия большего, чем у Рима! Так что пей и радуйся, друг мой, пока само божество предоставляет нам случай и на три дня берет под свое спасительное покровительство…
Когда подступила ночь после второго дня празднований, а пьяный гомон и песни утомили Марсия, он оставил пирующих и чуть ли не бегом поспешил домой. Там его ждала Юнния; он жаждал ее нежных объятий и бесконечных разговоров. Вот и последнюю ночь перед отправкой в лагерь Пирра они с Юннией провели в разговорах. Они не могли наговориться и уснули перед рассветом.
Какая-то пташка порхнула и села на ветку гранатового дерева. Сорвался увядший, красный лист и, описывая круги, полетел вниз. Из дому вышла Юнния, набросив покрывало на голову и плечи. Она подошла и остановилась. Марсий и Юнния молчали. Они наслаждались свежестью утра, но тревога и волнение подступали к думам обоих. Солнце поднималось выше, от земли потянулся легкий пар. Марсий догадывался, какие мысли одолевали Юннию. Она, конечно, страшилась разлуки. Ночью она дрожащим голосом сказала, что дурные предчувствия терзают ее сердце: « Боюсь, мой милый, расставшись, мы больше никогда не встретимся в этой жизни!» Но изменить что-либо нельзя. Долг обязывает вернуться во вражеский лагерь. Он привлек Юннию и утешительно изрек:
- Говорят, царь все же согласится на обмен. Я вернусь.
- Народ ожидает решения Сената. Вдруг сенаторы всё же согласятся заключить мир и вы останетесь дома?
Марсий молчал. Да, он хотел остаться дома, остаться с семьей, близ очага, в кругу близких родных людей. Ему хотелось жить…
Однако и обида, как червь, продолжала точить душу. Надо, надо отмстить грекам! Только победа на поле боя способна вернуть спокойствие и истинную свободу, навсегда избавиться от горечи поражения и унижений!
- Я вернусь, Юнния, и вернусь свободным! – твердо пообещал Марсий.
Она безучастно кивнула, думая: « Повезло Галлионе: ее Кратер сломал ногу и теперь остается дома.»
Мимо изгороди пробежали козы, и вслед за ними поспешила какая-то девушка. Она на миг остановилась и глянула на Палопов. Это была Кора. В ее кротких темных глазах, блестящих как у  лани, читалась укоризна. Она отвернулась и бросилась вдогонку за козами. 

Глава  10. На берегах Серединного моря…
***
Царь Птолемей занимал трон, величаво опершись о спинку и подперев правой рукой слегка склоненную голову. Ему шел тридцатый год. По примеру отца своего, Птолемей одевался просто, но изысканно. Крупным телосложением и чертами лица, правда, несколько смягченными миролюбивостью и кротостью, царь походил на родителя, основателя династии. На кудрявой голове его красовалась белая шелковая лента.
Рядом с правителем восседала на золоченом сидении Арсиноя, приходившаяся ему и сестрою и супругою. Несмотря на зрелый возраст и жестокие потрясения, перенесенные ею, она сохранила стройное ухоженное тело и светлый лик, не знавший морщин. Белое одеяние из нежной ткани безупречно сидело на ней. Арсиное передалось величиственная красота матери, Береники, но отличие от нее, всегда излучавшей добросердечие и располагавшей к непринужденному общению, нынешняя царица, внушала окружающим скорее страх, чем доверие. Ни янтарные глаза её, прежде пылавшие от неукротимых страстей, ни губы, раньше чувственные и выразительные, теперь сухие и строгие, не знали, казалось, улыбки.
Чуть в стороне от царской четы, занимавшей особое ступенчатое возвышение, сидели на подушках наложницы фараона, наряженные по обыкновению очень изящно. В красиво уложенные темные волосы их вплетены были золотые украшения. Искусный грим на их очаровательных лицах затейливо удлиннял глаза. То были Дидима и Белистиха. Дидима гладила редкой красоты нубийскую кошку, растянувшуюся у ее ног. Перед  Белистихой был искусно украшенный ларец из слоновей кости. Меж наложницами расположились неугомонные дети разного пола от одного до семи лет. Слуги непешно махали опахалами на господ.
Нестареющий поэт стоял перед многочисленной царской семьей и вдохновенно декламировал:
…Этой тропою пройди ты в дубовую рощу,
Там неумолчный струится с утёсов родник .
Мирты и лавр кругом, меж них кипарис ароматный.
Сочною влагой полнясь, висят виноградные лозы.
Ранней порой по утрам, заливаясь звенящею песней,
Птицы поют, заставляя забыться на ложе зеленом Приапа…
Наградой поэту были рукоплескания и похвальные отзывы слушателей. Ровное, безмятежное выражение лица царицы можно было воспринять за знак благорасположения чтецу.   
- Вот оно - настоящее твое призвание: радовать людей картинами мирной, безмятежной жизни на лоне природы! – изрек Птолемей, выпрямляясь. – Как рад я, что оставил ты земли Гесперид, изнурительную войну, что способна убить твою необыкновенную восприимчивость к красоте, как я рад, что ты вернулся домой, в Египет!
- Александрия – вот пристанище моих муз, надёжно укрытая от бурь гавань мира, не пристало же поэту искать место лучшего, чем Египет!
И, торжественно отступив на полшага и протянув вперед руку, он стал декламировать с еще большим пиететом :
- Счастлив будь, царь Птолемей, любимец богов!
Счастлива будь, Арсиноя, звездоокая дщерь Великого Дома!
Слава Семьи воспета страной, вскормленною влагою Нила!
Слава Семьи воспета обителью мирных трудов,
Огражденных Солнца детьми от бед, что бушуют
Где-то вдали бесконечным пожаром вражды и побоищ!
Слава Семьи не забудется меж поколений грядущих!
Счастлив же будь, край Зевса и Геры, собою заведших род нескончаемый
Царей светоносных Египта!
С теплотой в глазах , казавшейся окружающим высшей наградой, взирала на поэта Арсиноя.
- Строки твоих стихов, о песнопевец , подобны противоядию, способному излечить души, израненные надругательствами черни! – голос царицы звучностью своей напоминал голос ее родительницы. – Вот поэзия, которой наградой будет и наше благоволение, и память потомков! Воистину божественно твое дарование, если даже царей окрылять оно может!
Поэт с поклоном принял подарки, по знаку царицы врученные Дидимой и Белистихой. Затем он удалился, за ним потянулись и наложницы, и няньки с детьми. Птолемей и Арсиноя остались одни.
- Хулителям же и борзописцам, коим незлобие правителей позволило чувствовать себя вольготно в Александрии, следует заткнуть рты! – глаза Арсинои обрели жестокое выражение, ставшее привычным для неё.
- Что нам делать с гнусным Сотадом?
- Он в Александрии?
- Да, Арсиноя. Акротат и Патрокл доставили его сюда.
- Наглец, посмевший объявить наш с тобой брак богопротивным, высмеивавший божественную власть, подрывавший благонравие среди подданных, должен быть наказан так, чтобы мучительная его смерть послужила уроком для остальных остряков!
- Значит, положен он будет в свинцовый ящик и утоплен в ней!
- Вместе со своими возмутительными свитками! 
- У себя в стране мы в силах расправиться с хулителями, но их очень много и за пределами Египта. Почему же греки так возмущены нашим браком, о Арсиноя?
- Недалёкие, погрязшие в мелочных раздорах, злобные в своей нищете, они по своему обыкновению насмехаются над обычаями других народов, они ни во что ставят мудрость тысячелетий. Могущество Великого Дома сохраняется чистотой отношений его членов , а чужакам , поселяющим раздоры в крепком семействе, не должно быть доступа в чертоги царей. Как распущены греки! Лишь непристойное воображение владеет ими!
- Я согласен с тобой, о Арсиноя! Соседи ненавидят Египет, оазис мира и обилия! Правители полны скрытой злобы. Ни Магас, ни Антиох, ни Керавн, несмотря на дружелюбные послания свои – никто из них не является другом нашим! И Пирр Эпирский заодно с ними. Значит, если правитель не проводит время в походах, разрушениях , кровопролитии, если он укрепляет страну мирным трудом, науками, укреплением рубежей страны, он не достоин уважения ?  - в волнении Птолемей поднялся и, ступив на ступеньку ниже, приблизился к царице. – От отца своего я перенял обязательства помогать эллинам. Я не стал отказываться, приняв власть, поддерживать далёкий от нас Эпир, но царь этой страны, кажется, стал воспринимать безвозмездную помощь нашу как должное! Столько денег ушло на перевозку его армии из Эпира в Италию, столько судов, попавших в бурю, пришлось восстанавливать! Побуждаемый искренним желанием помочь, я отрядил к нему лучших воителей, врачей, ремесленников! Но и это не позволило мне подняться в его глазах! Пирр лишь своим ратным мастерством упивается, считая, что не только за эпиротов и тарентийцев, а за всех эллинов воюет в Италии! Почему люди могут быть столь неблагодарны , Арсиноя?
- Это обычай среди людей, о брат мой! Есть такие, которые, чем больше им оказывают помощь, тем враждебнее они настраиваются против благодетеля, не желая простить того, что пришлось им пользоваться поддержкой более богатого и могущественного. 
- Нам следует отказаться от дальнейшей помощи Пирру?
- Нет, Птолемей. Помощь, конечно, не такую щедрую, как прежде, надо оказывать Пирру, иначе смутное его недовольство быстро перерастет в открытую злобу против нас! Я знаю его, я свидетельницей была его ярости, когда он воевал против прежнего мужа моего Лисимаха Фракийского! Я боюсь его больше, чем Керавна! Он непредсказуем! Замышленное как скоротечное и победоносное, его Италийское предприятие переросло в утомительное противостояние с врагом, но, кажется, от этого его желание стать первым в Ойкумене не становится менее навязчивым. Он становится несобран от теснящихся в его голове замыслов.  Вечно взволнованный предстоящими делами, он ни на одном из них не может сосредоточить внимания. Мы не можем знать, о брат, что какая мысль зреет у него теперь!  Ведь если он добьется скорого мира с варварами, он ринется на поиски новых приключений, и выбор его может пасть на Египет!
- Нам остается надеяться, что война с Римом отнимет у него много сил, а возможно, варвары смогут превзойти эпиротов и победить, и тогда одной угрозой станет меньше! Хотя как эллин, я жду торжества оружия эллинов, победы над варваром. Как вдохновлен я был, когда услышал о Гераклейской победе!
- Тебе, Птолемей, следует перебороть в душе привязанность ко всему тому, что не относится к Египту. Над чувствами возобадать должны трезвые суждения и расчет.
Молчаливо согласившись с замечанием сестры, Птолемей молвил с сожалением в голосе :
- Зачем я доверчивость к Пирру перенял у отца? Следовало бы давно приставить Эпироту верного нашему Дому соглядатая, который обо всех его замыслах нас своевременно извещал.
- Никогда не поздно восполнить упущенное! Будем надеяться с тобой, Птолемей, что не ошиблись в выборе, что человек, посланный нами к Пирру, справится со своим поручением…

***
Отряд александрийцев, вырвавшийся из неприятельской засады благодаря подоспевшим фессалийцам Тиреона, остановился на привал на вершине холма, который с трех сторон обступал лес.
Раненых оказалось немного. Ими тут же занялись ученики Асклепия, среди которых были и искусные египетские врачеватели и целители из самнитян. Один пожилой самнитянин приготовил какой-то раствор на горячей настойке, которым египтянин Невхер принялся поить раненых. Никий, уроженец Навкратиса Египетского, старый врачеватель царя, которого обстоятельства принудили отлучиться на некоторое время от подопечного, успевал между делом записывать из уст местного лекаря рецепт приготовления болеутоляющего снадобья, которым поили пострадавших. Из тел раненых прокаленными щипцами извлекали наконечники стрел, вправляли руки и ноги, зашивали, перевязывали. Воины участливо обступали раненых, помогали врачам и с почтением следили за всеми их священнодействиями. Затем, погрузив на телеги тех, кто не мог передвигаться самостоятельно, двинулись в путь, к Таренту.
Александрийский наемник Лисандр, у которого была перевязана нога, ехал на телеге, прильнув к облучку. На этой же телеге сидели вышеупомянутые Никий, Невхер, а также новоприбывший врач Тимохар с острова Кос, долгое время живший и обучавшийся в Александрии. Последователи Асклепия были заняты изучением семян италийской клещевины и негромко переговаривали меж собой. Но Лисандр прислушивался не к разговору египтян, а к словам ехавших рядом фессалийцев Тиреона, Никомаха и Фессалония. Те увлеченно восхваляли одного кузнечных дел мастера из иллирийцев, который умел выковывать легкие и в то же время прочные пластинки и так искусно скреплять их меж собой, что доспех становился непробиваемым ни для стрел, ни для копий, ни для мечей. Лисандр почтительно оглядывал лица закаленных в битвах ветеранов. Вот истинные прирожденные ратоборцы, труженики войны. Они играючи разделались с варварами. Юноша вспоминал самонадеянные речи сотника Теопомпа. Уж и самые они, александрийцы, обученные, храбрые, и ведет их в бой сам Арес. Они всем утрут нос, они явят свое ратное превосходство и перед врагами, и перед союзниками. Теопомп необдуманно откололся от колонны войск, шедших из (Минтум) и двинулся, полагаясь на свою память и умение опознавать местность, по самой короткой дороге до Дельфии , пригорода Тарента. Он пренебрег предостережениями, и из-за его преступной вольности сотня подверглась внезапному нападению разбойничающих певкетов. Град стрел и камней обрушился на наемников. Теопомп пал одним из первых. Воины выставили над собой щиты, соорудили черепаху, но ее рассеяли, покатив сверху большие каменные глыбы. Гибель казалась неминуемой, и многие пали духом, ожидая самого худшего. Но тут злорадные крики варваров рассеял новый всплеск голосов – это фессалийцы на своих неудержимых конях сокрушающей волной прошлись по заросшему лесом холму и выбили врага…         
Разговор фессалийцев перешел на лошадей. Обсудив достоинства лошадей местных, италийских пород, Никомах Панегор и Фессалоний взялись разведать уступы прилегающей к дороге горы и устремились вперед.
Тиреон погладил мускулистую шею легконого саврасого жеребца, сдерживая его. Саврасый задрал голову, болтнув искусно сплетенным хохолком, строптиво вильнул задом, но, потом, повинуясь сильной руке, пошел шагом.
Тиреон глянул на александрийца, улыбнулся:
- Молод, только объезжен.
Лисандр, мало понимавший в лошадях, лишь кивнул головой.
- У меня был другой конь, Астиаг, верный спутник моих скитаний, - с легкой грустью продолжал Тиреон, - мы с ним срослись в единое целое, обратились в кентавра. Мы исходили пол-Ойкумены, побывали в сотнях сражений. Милостью богов из всех переделок он выходил без единой царапины и меня уберегал от всяческих злоключений. Но вот я лишился своего старого друга Астиага, и теперь подо мной этот резвый молодчик. Он прыток, но не совсем смышлен, и, боюсь, ему, несмотря на все его задатки, всё же  не достичь совершенства моего старого Астиага.
Так делился своими переживаниями с незнакомым ему александрийцем Тиреон, прославленный Пирров сподвижник. Лисандр с почтением глядел на командира. Таким же первозданно неукротимым и в то же время простым в общении представлялся Лисандру его дед, фалангит Александра.    
- Как тебя зовут, юноша? – спросил Тиреон.
- Лисандр.
- Александриец в третьем поколении, так?
- Да.
 - Закончил военную школу? – серые глаза фессалийца глядели на наемника с прозорливой хитрецой.   
- Да, но теперь я понимаю, что либо мы учились не столь прилежно, либо учили нас совсем не тому.
- Мне самому довелось учиться воинскому мастерству в Александрии, Лисандр; думаю, что я много полезного вынес из науки, которая нам преподавалась.
- Быть может, и мы освоили кое-что из воинской науки, но в смятении первого боя все позабыли!
- Всему виной страх. Страх сковывает человека, обрекая стать жалкой жертвой наглеца, лишает воли. На поле боя посланцы Аида издали чуют трусливую душу и устремляются к ней, чтобы унести в царство теней. А ты не бойся! Будь смел, напорист, презри саму смерть и обрати ее в бегство. Знай, что тебе покровительствуют милостивые боги. 
- Но ведь не всегда боги могут быть к нам милостивы.
- Ты не так говоришь, Лисандр; олимпийские боги, если человек им, конечно, поклоняется, всегда милостивы к нему. Они оказывают человеку милость и тогда, когда оберегают от смерти и увечий, и тогда, когда призывают на свой пир его душу. Увы, уход души сопровождается болью, но это цена за следующую после боли благость.
- Знаю, страх постыден, - говорил Лисандр, - я бы отдал многое, чтобы избавиться от него, но если судить трезво, то ведь страх заставляет нас быть осмотрительными. Конечно, мы можем уповать на одних только богов и пребывать в безмятежности; тогда можно, к примеру, нисколько не следить за своим снаряжением: зачем точить меч или чинить щит, если от тебя ровным счетом ничего не зависит, и то, останешься ты жив или сложишь голову на поле боя, заранее предопределено свыше?   
- Верный спутник храбрости – это радение, мой юный друг. Храбрость не родится просто так, на пустом месте. Это есть плод трудолюбия и воздержания. Фессалиец, к примеру, лучше погибнет сам, чем потеряет коня. Он холит коня, кормит, лечит, обращается с ним как с самым близким другом. Ведь в бою конь возвращает всю твою заботу сторицей. А от того, как ты следишь за своим снаряжением, как усердно упражняешься, и взаимодействуешь с товарищами, зависит, насколько будет благоволить к тебе сиятельная воительница Афина. Быть храбрым и в то же время и предусмотрительным – сложная наука.   
Тиреон умолк и поглядел на обрамленную кустами вершину крутого обрыва, к которому по сети тропинок подступал отряд. Двое разведчиков подали сверху знак.
- Признаться, я не ожидал, что Италия окажет нам столь упорное сопротивление, - сказал Лисандр, - удивительно, что враги рыщут возле самого Тарента .
- Да, эти варвары осмеливаются совершать дерзкие вылазки! – изрек Тиреон.
- А ведь, плывя сюда на кораблях, - продолжал Лисандр, - мы боялись, как бы Пирр без нас занял Рим и не оставил для нас места для славы. Но получилось так, что в первом же бою здесь мы едва избегли бесславия, да и то благодаря вам, фессалийцам.
Тиреон вновь снисходительно глянул на александрийца.
- Не стоит бесконечно попрекать себя, воин. Забыть неудачу и стараться более не думать о ней, чтоб она не стала вечной твоею спутницей –  это еще одно из достоинств мужчины.
Лисандр благодарно внял мудрому совету испытанного бойца.
- Скажи, что нового в Египте? – спросил Тиреон. – Столько лет прошло, как мы с друзьями покинули этот чудный край.
- Моя родина процветает как и прежде. Наш Спаситель почил, но его дело продолжает его сын, Филадельф, Сиятельный Сын Солнца. 
- Говорят, Птолемей Сотер, основоположник царской семьи, успел довершить строительство чудного маяка на Фаросе?
- Да. Спасителю посчастливилось дожить до того дня, когда маяк увенчали статуей Посейдона и зажгли путеводный огонь.
- Что Береника? Царица жива?
- Увы, она ненадолго пережила Спасителя.
- Я слышал, она добилась того, чтобы престол достался ее сыну, Птолемею..
- Это так.
- Филадельф… любящий сестру… В детстве его называли помнится Неженкой. Сможет ли он продлжить дело отца, если он так послушен египетским жрецам? Неужели он не мог выбрать в себе жены никого, кроме родной сестры? Разве не будет таить в себе вредные последствия кровосмесительный брак, пусть и брак богоравных особ?
При сиих словах Тиреона врачи-египтяне, Невхер и Тимохар, чтившие власть фараона как божественную, замолкли в смущении, пораженные хулительными речами пиррова соратника. Но они не решались выразить свое возмущение. Старца же Никия не оставляло увлечение, с коим он быстро записывал что-то в своем свитке.
Один самнитянин, шедший рядом с Тиреоном, охотно присоединился к разговору.
- У нас, самнитян, строго следят за тем, чтобы брачующиеся не приходились друг другу родней по крайне мере до четвертого колена.
Тиреон увлекся было обсуждением нравов египтян с самнитянином, как кто-то из гиппархов сообщил ему, что разведчики вдалеке подают тревожный знак.

***
Вдали под покровом ночного неба видны были уже блеклые огни Дельфии. Оттуда слышны были звуки веселия
Там устроено было пиршество в честь прибытия подкреплений больших столиц Ойкумены: Александрии, Кирены и Антиохии. Из пятисот посланцев Птолемея Филадельфа во время первого боя выбыло сорок воинов. Тяжеловооруженные сирийцы Антиоха, числом в полторы тысячи человек, а также две тысячи киренцев Магаса смогли добраться до друзей без происшествий. Стоянка в Дельфах празднично галдела. И Антиох, и Птолемей, и Магас помимо воинов отправили еще и деньги Пирру. Сирийский же царь расщедрился настолько, что безвозмездно произвел пополнение в слоновьих рядах Пиррова войска. Десять слоних стали подругами могучих ратников.
На слоновьем бракосочетании воины произносили здравицы в честь своих боевых товарищей и обильно осушали кубки. Рядом с Никоном Великим встала его избранница, молодая, могучая, задорная Андромаха. Хоботы брачующихся были нежно сплетены, они кивали головами, ухали с самым довольным видом.
В стороне от этого веселья, в темноте, под сенью тихо шелестящих листьев кипарисов шептали осторожные голоса: 
- Верен ли Никий Птолемею Филадельфу или в нем преобладает теперь привязанность к Пирру?
- Никий сопровождает Пирра уже без малого пятнадцать лет, согласно обязательствам он не покинет царя, пока будет длиться Западный поход, а это значит, что еще не скоро он будет волен распоряжаться собственной жизнью. Кажется мне, он доволен своим положением, царь добр и щедр с ним как с самым близким другом. Никий не раз излечивал от тяжелых болезней Пирра, и не одного только его. Его умение исцелять всегда очень востребовано в войске.
- Как же можно верить в доброту и отзывчивость Пирра, если становится очевидным то, что он отдаляется от прежней своей прямоты и решительности и становится склонен к двуличию, непостоянству и тирании? В свое время Птолемеи выпестовали его, благодаря ним он вернул отцовский трон в Эпире и укрепился в стране. Египет помогал и до сих пор помогает Пирру, а он изъявляет готовность заключить мир с варварами, с тем чтобы развязать себе руки и повернуть оружие против друзей!
- Я слышал, что Пирр предлагал римскому послу поделить Италию, но об этом разговоре с Фабрицием ходит множество слухов. Говорят и о том, что Пирр предлагал римлянам совершить совместный поход против Македонии и Египта, однако я всё-таки считаю это преувеличением. 
- Но то, что он готов пойти на дружеское соглашение с варварами, ты не станешь отрицать?
- Нет, он действительно готов довольствоваться одной победой над римлянами, оказавшимися людьми стойкими и доблестными и тем самым пришедшимися ему по душе. У многих друзей Пирра его намерения помириться с Римом вызвали открытое раздражение и недовольство, хотя они по-прежнему преданны царю.
- Как ты думаешь, Невхер, действительно ли Пирр имеет виды на Египет?
- Намерения Пирра очевидны: Он хочет заключить мир с Римом и сохранить этим самым в сохранности костяк своего войска. Добившись своего, он пойдёт на Сицилию, объятую раздорами. Там он мнит одержать быструю победу над карфагенянами и мамертинцами. Далее он желает пойти на сам Карфаген и взять этот богатейший город приступом. Когда Карфаген станет его добычею , уже ничто не удержит его от того, чтобы вернуться в Грецию и Македонию и оттуда совершить поход на Египет. Да, Египет всегда будет влечь Пирра! Он столько лет жил при дворе Фараона, своими глазами видел, насколько богата страна, как выгодно она расположена; он не мог не мечтать стать в этой стране хозяином. Птолемея Спасителя нет в живых, вознеслась вслед за ним и та, любовь и привязанность к которой Пирр никогда не скрывал. Теперь он считает себя свободным от обязательств перед семьей, которая так покровительствовала ему.
- Он вероломен и не считается с правдой.
- Теперь он считается только со своим самолюбием!
- Значит, многие в войске недовольны царем?
- Т-ш-ш, не говори так громко… да, есть, конечно, недовольные, но это не значит, что друзья Пирра, командиры и рядовые, готовы поднять бунт – напротив, привязанность к Пирру во всем войске накануне нового сражения с римлянами ещё более укрепилась. Даже египтяне, что сопровождают Пирра, и те в большинстве своем нисколько не были смущены намерениями Эпирского царя свергнуть Филадельфа….
- Значит, нам надо ожидать новой битвы с Римом и ее исхода?
- Да. Если Пирр одержит на этот раз убедительную победу и принудит Рим признать поражение и заключить мир, могущество его многократно возрастет! Вся Италия станет его уделом! И тогда весь остальной путь к вершине своей славы – я имею в виду дальнейшие его походы и завоевания – он пройдёт, не испытывая особенных трудностей.
- Как же нам с тобой , Невхер, верным подданным Птолемеев, предотвратить беду, предотвратить нашествие в Египет этого тирана?
- Повторю: дождемся нового столкновения с Римом. Что-то подсказывает мне, что это неукротимое племя не поддастся так легко Пирру. Если царь и победит, то, кажется мне, не избежит больших потерь. Война затянется и тогда… Недовольство царём возрастет настолько, что воины будут готовы свергнуть его и пойти за вожаком более решительным, удачливым и искренним с людьми. 
- Кто же мог бы сменить Пирра?
- Никто из старых друзей Пирра не изменит ему и согласится стать вожаком , только если царь погибнет и только на время, для того, чтобы передать власть сыновьям Пирра. Те же, кто в случае поражения или при иных неблагоприятных обстоятельствах решительно отступит от Пирра, возьмут сторону Александра по прозвищу Линкестиец. Это племянник царя, сын ее сестры, Троады, и Селевка Никатора Сирийского. В умении воевать Линкестиец не уступит, пожалуй, и самому Пирру. Последовательностью же в делах своих, умением поощрять и наказывать подчиненных, устраивать их быт, трезвостью суждений он и вовсе превосходит Пирра, чья нерешительность в войне, чья уступчивость  варварам начинает многих раздражать.
- Но, говорят, этот Линкестиец сдружился с философами, готовыми воспользоваться войной и создать государство Солнца, государство справедливости, в котором не будет ни рабства, ни частной собственности?
- Да, как бы это ни казалось удивительным. Сын могущественного царя, Александрова соратника, не терпящий власти над собой, увлекся мыслью биться за равноправие среди людей . 
- Он желает вернуть людей в то состояние, когда они жили единообщинно, не ведая частного, в пещерах и вели примитивнейший образ жизни?
- Может, эти философы и проповедует вздор, но при этом крепко держат в руках мечи. Это лучшие ратники в войске. Они хотят довести спор с Римом до победного конца.
- Что же будет делать Александр дальше? Неужели, будучи сыном могущественного диадоха, он верный зову крови и взыгравшему честолюбию, не захочет новых обретений, новых походов?
- Он возьмется за строительство в Италии государства Солнца, а это значит, что страна надолго погрузится в еще более ожесточенные распри меж племенами. Но мы не должны заботиться по этому поводу, поскольку наша задача – устранить Пирра и избавить Египет и Птолемеев двор от угрозы вторжения.
Собеседники помолчали. Среди ночи слышался стрекот неугомонного сверчка, плескала вода ручья и шумела листва деревьев. 
- Но как же нам осуществить задуманное, если обстоятельства сложатся для Пирра наилучшим образом, а для нас – наихудшим? Как нам подобраться к царю, как отравить его?
- Чтобы прибегнуть к этой мере, нам понадобится обойти внимание Никия. Это будет очень сложно, но, сдается мне, достижимо при нашем старании. Снискать доверие Никия – вот главная задача, и к ее исполнению мы должны приступить незамедлительно.

Глава 11   Перед новым испытанием
После Сатурналий пленные были отосланы назад, в лагерь Пирра. Плач и стенания неслись вослед уходящим несчастным: их жены и дети прощались с ними навсегда. Таково было упрямство отцов Рима, они не хотели признавать за Пирром права владеть в Италии хотя бы клочком земли.
В наступившем году комиции избрали консулами патриция Публия Сульпиция Северриона и плебея Публия Деция Мусса. Семь вновь набранных и преобразованных легионов возглавили испытаннейшие командиры, консуляры, люди пользовавшиеся наибольшим доверием в Риме.
Молодой Сульпиций , чьи предки происходили от этрусков, отличался решительностью. Для римлянина тех лет он был высок ростом и крепок сложением. Густые волосы покрывали его крупную голову, в выразительных глазах его можно было прочесть суровость, уверенность в своих силах, правдивость – фигура гордого патриция производила впечатление мужественной красоты.
Публий Деций Мус был человеком небольшого роста, сухощавый, жилистый, с неулыбчивым строгим лицом, превозносивший воздержанность в быту и дисциплину; этого старика, посвятившего почти всю жизнь войнам, боялись как огня. Он был увлечен мыслью создать совершеннейшее боевое построение, некий боевой организм, все части которого действовали бы слаженно и плодотворно; в легионах царил образцовый порядок. Молодые воины брали пример с самых храбрых, самых умелых и исполнительных, с тех, кого Мус считал достойными называться римлянами. Никто из боевых товарищей Муса не мог похвастаться близкой дружбой с ним. Мус не ходил на пиры (и не одобрял дружеских попоек) все его общение с легатами, центурионами, простыми солдатами сводилось лишь к командам и совещаниям. Говорил он коротко и понятно, никогда не шутил, не смеялся, был скуп на похвалу. Нелюдимым он был еще в молодости , когда он все же позволял себе некоторые послабления, но душа его окончательно  очерствела с тех пор, как во время второй Самнитской войны он казнил своего сына, Деция Младшего, за то, что тот, ослушавшись его приказа, своевольно напал на один неприятельский отряд и разгромил его. Эта история повергала в ужас новичков, да и старым воинам, сколько бы ни чтили они дисциплину, становилось не по себе при воспоминаниях о произошедшем. Да, старика Муса чтили, причисляя к спасителям Отечества, дивились его неугасаемой внутренней силой, уважали за суровость и бесстрашие, но в то же время боялись и даже ненавидели за бездушие.
Приближалась весна.
Из двух направлений для нового наступления на Рим Пирр выбрал Апулию. Кампания с ее многочисленными городами, крепостями, горными отрогами, существенно замедлила бы продвижение вперед.
Апулия же не была разорена войной, богата продовольствием, там было мало римских крепостей, а племена готовились к восстанию против Рима. К тому же, пройдя Апулию, можно было, поднять Этрурию, выйти к Риму с востока и угрожать ему.
Срок перемирия истек. С окончанием зимы участились стычки малочисленных отрядов враждующих сторон. Римляне разгадали замысел Пирра и поспешили двинуться через ущелия Аппенин в Апулию. Консулы перешли горы и устремились к полуострову Гарган. Там, у южного подножия горы, римляне остановились лагерем и оттуда собирались, дождавшись союзников, выступить на приморский город Сипонт, где местные греки, оказав сопротивление эпиротам и тарентийцам, ждали от консулов помощи.
Зима отступала от Апеннин. Была она необычно суровая, дождливая и снежная. Стороны исподволь готовились к решающей битве. Теперь Солнце с каждым днем лучилось все ярче, наполняя животворным теплом землю. Зелень полей и лесов становилась насыщеннее с каждым днем. Все дышало весной и обновлением. Пьянило благоухание цветов, вольготно расстилался ковер душистых трав. Во славу весеннего Солнца запели свои гимны птицы. Но для враждующих сторон, чьи стоянки разделяло расстояние дневного перехода, приход весны означал скорое начало новой кровавой жатвы.   
Римская кастра обосновалась у подножия Гаргана. Легионеры были полны решимости и верили, что на этот раз они непременно одолеют врага и избавят родину от опасности. Их было много, их возглавляли оба консула, ими командовали опытные командиры, а союзники нескончаемыми потоками стекались к лагерю.
Несмотря на то, что большое скопление сил, постоянные боевые учения и настрой воинов предвещали новое большое столкновение, несмотря на то, что сам воздух был пронизан металлом, стороны все же таили надежду на мирный исход противостояния.

***
Он раскрыл глаза с каким-то благостным чувством. Ему снился Деций. Деций стал все чаще приходить к нему. Молодой, красивый, полный сил, но какой-то смиренный, отодвигал он дверную занавесь, заходил в палатку отца, когда тот безмятежно спал. Он проходил к ложу и молча садился у ног отца. Так же молча он сидел, поглядывая по сторонам. Сын охранял покой спящего. Отец чувствовал близость сына, видел его, порывался приподняться и заговорить, но стоило только открыть глаза, как Деций тут же вставал и неспешно уходил, не оглядываясь.
Он встал со своего жесткого ложа, рогожи, расстеленной прямо на земле. Молчаливый слуга обученной тенью подошел сзади и накинул на плечи плащ. Он привычным движением поправил складку на одежде и вышел. Ему нравилось оглядывать с вершины преторского холма охваченный ритмичным движением лагерь. Днем кастра напоминала муравейник – а кто не знает, какое это осмысленное племя – муравьи; бесконечные вереницы легионеров сновали в разные стороны; везде кипела работа. Топот множества ног отдавался в сознании приятным созвучием биению сердца. Он любил всех этих людей, ведь из каждого из них состояло единое тело с единым сердцем, единой душой. Римские воины ни разу не видели на его лице улыбки, не слышали от него ни одного слова похвалы. За спиной о нем говорили полушепотом, с трепетом, но без особого преклонения. Неужели они не чувствуют его любовь, по-отечески взыскательную и бесконечно заботливую?
Ночь не прервала размеренную деятельность в кастре. В молочном свете полной почти луны шагали по улицам отряды – сменять караулы. Правильными рядами светились костры и факелы. Иногда из кузни доносились гулкие удары молотов, а близ форума центурион отдавал распоряжения интендантам. Цокали, удаляясь к воротам, копыта. Вот звуки истинной жизни и истинной свободы! Он набрал полную грудь свежего воздуха. Потянуло холодком, ветерок ласковой струей обвеял лицо. Великая безмятежность охватила им. Он глянул на звезды, и, быть может, впервые за всю жизнь залюбовался ими.
Он зашел обратно, опасаясь предаваться удовольствию сверх меры. Он прошел к ложу, и вновь слуга безмолвно обслужил его, сняв плащ. Неожиданно для себя он еле заметным кивком поблагодарил смиренного своего помощника и улегся. Стоило прикрыть глаза, как мысли унесли его на многие годы назад.
То было время, когда самнитяне всерьез соперничали с Римом. Руководимые умными вождями, они не раз одерживали верх в битвах, а однажды, в одно страшное лето,  римлянам пришлось претерпеть изощренное унижение. Окружив и захватив в плен два легиона, самнитяне заставили римлян нагишом проползти под ярмом и отпустили без оружия. Таким образом, они провели обряд люстрации - очищения своей земли от вредоносного для них духа римлян. Отстояв родные горы и селения, самнитяне решили подчинить Рим. Над Городом нависла угроза нового вторжения. Тогда народ Рима избрал его в самый верх власти – римляне нуждались в таких правителях, как он – решительных, уверенных в себе, несгибаемых. Борьба шла с переменным успехом, в боях обе стороны сражались с одинаковым бесстрашием и умением. Уступая самнитянам в числе, римляне искали себе преимущества в чем-то другом и вскоре обрели его – это преимущество, именуемое Дисциплиной. Только свято чтя ее, безоговорочно ей подчиняясь, не позволяя себе ни на йоту от нее отступить, можно было одолеть грозного врага. И враг, поколебленный этой гранитной волей, приверженностью к порядку, отступил. Римляне окрылились от первых успехов, ринулись вслед за отступившими. Но они продолжали придерживаться всех писаных кровью правил, одно из которых, пожалуй, самое главное, гласило: младшие должны беспрекословно выполнять требования старших.
Он тяжело выдохнул и повернулся на бок. Горячая волна, поднятая от воспоминаний с глубин очерствелой души, подступила к горлу, обдала нос, увлажнила глаза… Деций… Юношей, едва покинувшим дом, он поступил на службу в армию и попал под начальство своего отца. Пылкий, как и все молодые, жадный до подвигов, он рьяно нес службу, а отец не делал ему никаких поблажек. Только через полгода службы, за время которой Деций успел несколько раз отличиться и был выбран сначала контуберналом, а потом дорос и до центуриона, он, отец, счел нужным отметить сына. На построении он наградил Деция венком, и только тогда сослуживцы узнали, чьим сыном является их отважный товарищ. Награда воодушевила Деция. Отважный и изобретательный, он тем не менее оставался послушен поручениям и командам старших. И вот накануне главной битвы с самнитянами отец оглашает приказ: в течение двух дней не препятствовать продвижению врагов и, не давая о себе знать, не вступать с ними в бой – ни при каких обстоятельствах. Деций со своей манипулой выдвинулся в разведку. В его обязанность входили слежение за перемещениями сил врага и своевременное оповещение консулов о ходе слежки. Вскоре ему удалось незаметно пройти в тыл врагов. Там они наткнулись на стоянку одного из предводителей противников. Это был латин Опилий, ближайший соратник Понтия. Тут Деций загорелся дерзкой мыслью воспользоваться случаем. Он забыл о приказе и напал на беспечно расположившегося Опилия. В непродолжительном бою римский отряд рассеял латинян и самнитян. Опилий пал от руки Деция. Этот разгром до того поверг в уныние самнитян, что они отказались от дальнейшего скопления своих сил. 
Деций явился в лагерь, не скрывая торжества. Он предвкушал одобрение начальства, хвалу, пусть и скупую, отца-консула. Ведь своим неожиданным нападением он, Деций, привел врагов в смятение и приблизил победу. Сияющий, он зашел в палатку отца, где тот, заложив руки за спину, ходил взад-вперед и сдерживал до поры до времени нарастающий гнев. Легаты и трибуны в тревоге ожидали развязки, но юноша, с улыбкой подошедший к отцу, не замечал застывшего вокруг напряжения. Он успел лишь воодушевленно воскликнуть: «Отец!», как суровый чёрствый жест оборвал приветствие. Это было сравнимо с ударом меча в доверчивое сердце!
Обуреваемый горькими воспоминаниями, старик опять приподнялся. Сев и дав знак слуге не беспокоиться, он уставился скорбящими глазами в стенку шатра.
Пораженный страшной догадкой, Деций простёр к отцу руки, в его больших светлых глазах смешались недоумение, боль и мольба. «Отец!» - вновь воззвал он, подавшись и вновь жестокая рука приостановила его.
«Деций! – сухой голос консула корежил слух. Он бесстрастно глядел в глаза сына, – За нарушение приказа устав обязывает казнить тебя! Готовься к смерти!»
Ликторы схватили Деция и вывели.
Построив войско, консул зачитал приговор.
Он предавал казни сына и каждого десятого воина из его манипулы. Тут многие из командиров и простых легионеров громко принялись умолять консула простить ради богов сына, сделать исключение, которое нисколько не повредит порядку в войске, а лишь послужит хорошим уроком на будущее для всех римлян. Они приводили пример молодого Гургита, который поступил так же, как Деций, но пощажён был отцом своим Руллианом. Но он, консул, был непреклонен. Под плач и крики отчаяния приговор был приведен в исполнение, и лишь консул хранил невозмутимость и следил за всем ходом децимации холодными глазами. После победы над врагом он торжественно вступил в Рим, но встречать его вышли только убеленные сединами ветераны… Ветер над головой рвал в клочья облака, пыль кружилась в воздухе; Город хранил молчание: радость не могла соседствовать с ужасом. 
Тяжелый вздох вырвался из груди старика. Его денщик, человек несколько глуповатый, но вышколенный и готовый в любой момент к услуге, застыл с недоумением и суеверным ужасом на лице. Он вдруг увидел слезинку, выкатившуюся из сощуренного глаза командира, и устремившуюся вниз по впалой щеке. Потом послышался голос старика, дребезжащий, странный, со всхлипом, и пугающий – было похоже, что он заговорил сам с собой. Слуга покрылся холодным потом и скрылся с глаз господина, навострив все же уши. А между тем, старик Мусс продолжал разговаривать с видением.
На этот раз он не спал. Деций зашел и сел рядом. Помолчав, он обернулся: «Скоро будет битва.» «Да, - ответил Мусс и потерянно улыбнулся, - моя последняя битва.» «Я буду рядом. Я всегда был рядом с тобой, отец.» «Значит, до сих пор я тебя не замечал?» «В этом и есть несовершенство живых, - улыбнулся Деций, - вы нас не замечаете.» «Скоро мы будем неразлучны, сын. Я со спокойной душой отправлюсь к тебе. Мое дело торжествует, я спокоен за римлян, научившихся и умеющих побеждать.» « Твоё дело закалило тебе душу, - тут Деций помолчал, а потом продолжал с упреком в голосе, - вернее, похитило у тебя ее. Идея возвысить Рим затмила для тебя все в этой жизни, отец, и по мере того, как ты всё более совершенствовался в своем стремлении осуществить свою Мечту, она с каждым разом теряла начальный свой смысл. Ты перестал радоваться простому бытию, замечать счастье, которое разлито вокруг каждого человека, лишила улыбки, Солнца, мира. Война заполонила все твое сознание, стала твоим заветом, твоей заклятием.» Деций был таким же юным, каким ушел от него. От него исходило спокойствие, и даже укор его был светел и кроток. « Увы, сын, но война без спроса вторгается в нашу жизнь, закаляет, ожесточает, приучает к каким-то новым правилам. Счастье Рима заключено в остриях копий его легионов. Легионы должны раздвинуть для Рима просторы, на которых будет благоденствовать Мир со всеми его радостями. Пока Мир не воцарится повсюду, должны находиться люди, готовые отречься от самого себя ради остальных.» « Но ты отрекся и от меня, отец…»         
Побелевший от страха денщик срывающимся шепотом подозвал повара, и тот, объятый передавшимся ему беспокойством, чуть ли не крадучись забрался в палатку. Денщик, юркнув за полог, ткнул пальцем в сторону господина. Повар, человек не из робких, все же опешил от неожиданной картины и встал с открытым ртом. Но скоро, побуждаемый инстинктом самосохранения, присел рядом с денщиком и обернул к нему лицо, полное растерянности. Мусс, сидя на покрывале, продолжал разговаривать. Он словно отвечал на чьи-то вопросы и беседовал с кем-то невидимым, потому что его реплики были вполне осмыслены и произносились через определенный промежуток времени. Пыл его речей заметно ослаб. Под конец в голосе старика Мусса вновь послышались непривычные для него слезы, ласка и умиротворение. Произнеся: «Скоро свидимся, сын,» - он поднялся, дошел до двери, будто провожал кого, и вновь вернулся к ложу. Со спокойной улыбкой и сокровенной думой Мусс лег и вскоре уснул.
 
Глава 12   Новая победа
Итак, римские консулы поспешили выйти к верховьям рек Ауфида и Пелле, чтобы преградить путь Пирру, который мог пойти и на север, вдоль восточных отрогов гор в Этрурию и на запад, в Кампанию.
Отряды разведчиков сновали в поисках врага, происходили стычки передовых отрядов.
Словно предвозвестники бури, сгущались грозовые тучи, сверкали молнии, хотя было душно, и ни одна капля дождя не падала на землю. 
Наконец, река Ауфида разделила врагов. Пирр потирал руки. Уж на этот раз римлянам не избежать полного разгрома! Теперь задачею станет уничтожение армии Рима! Всеведающие Боги, вы свидетели благих намерений! Он, царь Эпира, могущественный, милосердный, протягивал римлянам дружескую руку, но они с пренебрежением отвергли ее! Что ж, если вам, гордые квириты, претит дружба с царем, и вы признаете только грубую силу, жаждете быть вновь битыми – получите новый бой! Но больше вы не услышите дружелюбных речей; забыв свою дерзость, вы будете внимать грозному слову победителя и, трепеща, готовить дань!

***
Из приморского Сипонта на соединение с Пирром шли два полка – часть воинов этих полков была набрана в Италии, в греческих полисах, часть – в Аполлонии , Эпидамне, Иллирии, Эпире и Пеонии. Полки под общим началом Эврипеона вели Тимей и керкирянин Левкампеон. Четыре таксиса в этом соединении составляли дауниты – народ, обитавший близ Сипонта. Они были близки к иллирийцам, так что пришельцы из-за Адриатики находили в языке даунитов много знакомых им слов. Однако, в отличие от родственных тавлантиев дауниты показали себя людьми, с трудом приобщающимся к строевой службе, им в тягость были строгие правила и порядок. На них , конечно, не приходилось рассчитывать всерьёз.
Пирр и Эврипеон установили через гонцов связь и спешили соединиться.
Не доходя до города Аускул нескольких стадий, Италийский и Иллирийский полки подступили к заранее разведанным бродам, и тут по ним с высоты заросшего молодым лесом гребня посыпался град стрел. Это взялись за дело союзники римлян: апулийцы, певкеты, френтаны, марсии – все те, кого объединяло прозвание  ауксилиарии. Обильный губительный поток стрел и камней грозил уничтожением двум полкам, и Еврипеон приказал своим конникам атаковать вершины. Рослые выносливые кони резвым галопом стали взбираться вверх по склонам. Ауксилиарии были искусными стрелками, но ими овладело волнение при виде решительно надвигающейся иллирийской конницы, ведь они ожидали, что враг бросится в воды Ауфиды искать спасения.
Союзники римлян непрестанно кидали камни, посылали стрелы, которые со свистом рассекали воздух, попадали с глухим стуком во всадников и валили их оземь. Но сколь бы ни были велики потери, иллирийцы продолжали нестись вперед. Их вел за собой бесстрашный Еврипеон, за которым они готовы были безоглядно следовать навстречу любой опасности . Стрелы безжалостно выкашивали ряды, и вот до вершины хребта осталось три стадии… две стадии… вот видны вражеские лучники, которые вскоре будут уже досягаемы для их махайров. И вот наконец, Еврипеон с торжествующим возгласом врубился в строй ауксилиариев. До гребня добралась половина из полутора тысячного конного отряда, но это была грозная сила! Озлобленные потерями, ослепленные яростью и жаждой мести, они лавиной врубились в сгрудившихся варваров, и те вскоре побежали, не вынеся жестокого избиения.
На выручку союзникам бросились римляне, а на подмогу конным иллирийцам поднялись пехотинцы Тимея и Левкампеона. Завязалась сеча. Молодеческий напор греческих новобранцев поначалу заставил римлян отступить. Могучим звереподобным Эридаком был убит легат Второго легиона, Гай Марций Регулатор. Но скоро яростный пыл нападающих начал спадать, к тому же подкрепления римлян поспевали к месту сражения, опережая эпиротов, которых несколько запоздало возвестили о начале столкновений. Сомкнув и выровняв ряды, римляне отбросили противника к Ауфиде , а потом сами были оттеснены подоспевшим Тиреоном. 
 Подступившая темень ночи прервала сражение, в котором никакая из сторон  не смогла добыть сколько-нибудь значительного преимущества накануне неизбежного продолжения схватки .
Наступило затишье. Воинов обеих сторон пронизывал страх  за будущее. Молчаливые, собранные, они сидели близ костров.
Итак, предварительная стычка не принесла выгод ни римлянам, ни грекам.
Да, она унесла много жизней, однако это было всего лишь зачином еще большего кровопролития, еще большего количества смертей; завтра многократно возрастет ярость и ожесточение, завтра окончательно разрешится спор.
Римлян повергала в трепет мысль о том, что два полка врага смогли нанести значительные опустошения в их рядах, они страшились могучих индийских исполинов, с которыми им предстояло столкнуться, но больше всего они боялись, как яростного титана, непобедимого Пирра;
Среди же греков распространился слух о том, что один из консулов, Деций Мус, наделен некой сверхъестественной силой, способной в определенных обстоятельствах погубить всех, кто осмелится противостоять ему. Говорили, что, если Мус во время боя принесет себя в жертву подземным богам, то он увлечет за собой в Тартар все вражеское войско; иными словами, поверье связывало смерть одного из консулов с победой римлян. Воины Пирра, стойко переносившие тяготы войны, боялись необъяснимого; уверенность в своем превосходстве постепенно умалялась среди них.
.- Неужели этот Мус действительно маг? – спросил Пирр у друзей, обходя стоянку ; его беспокоило воздействие невесть откуда взявшихся слухов на настрой воинов.
- Этот человек отдал всю свою жизнь служению войне; не иначе некие потусторонние силы позволили ему уцелеть среди сотен сражений, - ответили Пирру.
- Говорят, некогда он и сына своего не пожалел и казнил за нарушение правил?
- Да, он принес его в жертву богам войны!
- В таком случае, этот старик помешан на войне! Не дайте же ему умереть на поле боя, а захватите живым и приведите ко мне! Мы будем судить его после нашей победы и приговорим к смертной казни за поклонение темным силам!
Сотники разошлись по стоянке и передали простым воинам указание царя.
***

Наконец, первые лучи Солнца возвестили людей о наступлении нового дня. Пирр двинул свое войско вперед, ожидая встретить наскоки и новые уловки врага, но вместо этого с удивлением заметил, что варвары не чинят никаких препятствий, а стоят на поле в длинном строю, готовые к открытому бою. Из их рядов , осененные знаменами и штандартами, выступили вожаки Рима.
Пирр с ближайшими друзьями выдвинулся навстречу римлянам.
Стороны остановились и угрюмо уставились друг на друга. Пирр сразу понял, который из консулов Мус, а который – Публий Сульпиций Северрион. Мус был приземист, лицо его невыразительно, губы плотно сжаты, блеклые бездушные глаза пронизывали человека насквозь. Могильным холодом веяло от Муса. Особенно страшили морщины, глубоко пролегшие по впалым щекам вниз от уголков глаз.
Второй консул, Северрион, выделялся среди знатных римлян молодостью, высоким ростом и крепким сложением. Он выглядел решительным и бодрым. Доверие соотечественников и отцов Рима, отдавших ему предпочтение среди многих достойнейших мужей, воодушевляло Северриона и в то же время ко многому обязывало. Его напутствовал отец, глубокий старик, в свое время тоже главенствовавший в Риме, снискавший славу умелого ратоборца, сурового взыскательного вождя, умевшего найти верный путь для торжества общего дела. Теперь, ему, Северриону Младшему, предстояло продолжить дело отца.
Вокруг консулов восседали на конях ликторы, легаты, преторы, охранники. Были Тиберий Корунканий, Марк Клавдий Марцелл, заменивший погибшего Регулатора,  Публий Тарквиний Цетег Младший, Гай Фабриций Луцин, Гней Домиций Кальвин Максим и другие. Пирр задержал взгляд на Мание Курие Дентате. Этот человек , говорят, доставил римскому народу обширные, прекрасные пространства в землях сабинян, чем облагодетельствовал многих бедных земледельцев. Но наряжен Дентат был скромно, без изысков и украшений, которые стали постепенно позволять себе многие нобили. Лицо Дентата непременно вызывало содрогание – настолько оно казалось безобразным – узкие цепкие глаза, маленький нос с широкими ноздрями, крупные щербатые зубы, по-лошадиному выдававшиеся вперед.
Пирр поспешил перевести глаза на Северриона.
- Вожди римские приветствуют тебя, царь Пирр! – римляне вскинули руки, эпироты ответили.
- Привет и вам, вожди Рима! – были слова Пирра.
- Мы решили, царь, - заговорил Северрион, - отвергнуть хитроплетения и позволить тебе выстроиться на поле так, как ты сочтешь нужным. Пусть ни река, ни холмы , ни леса не послужат препятствием ни для одних, ни для других.
- Мы непременно воспользуемся вашими уступками римляне!
- Пусть же бой наш предварят молебствия, ибо много жизней сегодня будет отдано богам смерти! -  издал Мус. Голос его доносился до слуха словно приглушенный рокот из мрачных сводов Аида.
Пирр устремил горящий взор на консула:
- Тщетны будут ваши взывания к богам подземелья, и после нашей победы, ты, Мус, взятый в плен, будешь предан нами суду за тёмное свое ведовство!
- Смерть – лучшая сподвижница ратников, мы должны быть предупредительны с нею, Пирр! Не воображай же себя страшной грозой для нас, не считай, что прибегаем мы к крайней мере, нет! Мы обратимся к могущественным потусторонним силам с тем лишь, чтобы они милостиво встречали у врат своего мира и римлян, бьющихся за Отечество, и чужеземцев, напрасно ищущих здесь славу и добычу! 
- Мус, Если тебе и доведется сегодня принять смерть на поле боя – а это будет лучшим для тебя поворотом Судьбы – ты нисколько не добудешь этим победу для собратьев твоих. Знай же, троянец, мы – потомки великого Ахиллеса, и благоволящие нам Олимпийцы вручили нам Победу в вечное пользование! Что ж, я предоставлю вам время для молебствий перед боем – можете обращаться к подземным силам и проситься в их обиталище – а мы посмотрим на вас и вдоволь потешимся!
Переговорщики разъехались. 
На глазах римлян Пирр выстроил войско. Он возглавил правый фланг, куда встали слоны, македонские фалангиты, фессалийская и и эпирская конница. Центр отведен был под руководство Скирониону, а левый фланг – самое слабое звено построений – ахейцу Александру.  Для пущей видимости, Александру были приданы нестройные ополчения из местных обитателей
Командиры и эпиротов, и римлян, расположившись в центре построений, отдавали последние распоряжения.
И вот стороны стали друг против друга. Приближалась решительная минута.
Напротив таксисов первого Эпирского полка построились «тени» – так звали тех из римлян, кто запятнал себя позором бегства с Гераклейского поля.
Участь их была печальна – Мус запрещал им располагаться в пределах лагеря. « Вы мертвецы! –  утробно верещал консул. – Вы тени, вы привидения! У вас нет никаких гражданских прав! Лишь умерев на поле боя и захватив с собой на тот свет как можно больше врагов, вы вернете себе доброе имя!» Полководец неустанно подвергал их испытаниям, изводил учениями, заставлял безропотно переносить холод и голод, сурово взыскивал за самые незначительные отступления от устава.
Теперь, перед боем, «тени» выступили заметно вперед. На них были снежно-белые туники, надетые по сабинскому обычаю, свободно, перевязанные тонкими красными поясами. В руках обреченных были короткие копья. Лица их, худые, обветренные, но решительные, были выкрашены в красный цвет . Тут был и Валерий Левин, ничем от других теней не отличавшийся.   
Перед ними встал сам Мус в окружении фециалов, ликторов и жриц Беллоны.
С римской стороны раздались звуки труб, барабанов и других музыкальных инструментов. Но это еще не было сигналом к наступлению. Греки с интересом и волнением наблюдали за разыгравающимся перед ними действом. Жрицы войны, все красивые как на подбор, в темных одеяниях, с обнаженными персями, с мечами в руках, торжественно и неспешно выступили вперед, обернулись к воинам-смертникам; из грудей их полились чарующие звуки сабинской песни-заклинания:
Пожалуй, и самим римлянам трудно было разобраться, какие слова произносят жрицы. Беллонарии почитались квиритами как некие мифические существа, это были служительницы сабинских богов, жившие замкнуто в древних храмах, к чьим священнодействиям прибегали только в самые тяжелые для Рима дни…
 Казалось, песнь их, протяжная, состоящая преимущественно из гласных звуков, родилась в те времена, когда речь только осваивалась человеком, когда каждый постигнутый звук был для человека даром богов… Можно было разобрать единственное в распевах дивных Сирен:
- О боги Преисподней , мы славу вам поем! - они обращались к богам Преисподней, они обращались к Земле с просьбой питать силы римского воинства. 
Голоса жриц, громкие, звучные,тягучие, вызывавшие суеверный трепет накрыли чародейственной волной римлян, однако и греки ,казалось, были околдованы ритуальным обрядом противника. Тут, обратившись к воинам, запел Мус. Он наступил одной ногой на церемониальное копье фециалов, простер левую руку вперед, обратив ладонь вниз, а правую отвел в сторону , словно указывал дорогу тем силам, к каким обращался… Было удивительно, как такое тщедушное тело могло извергать настолько могучий , полнозвучный голос. Среди тягучих распевов жриц отчетливо звучали заклинания Муса на древнесабинском:
- В сей грозный час мы к вам взываем,
Внемлите нам, во власти вашей даровать
Победу сыновьям Квирина…
О боги Преисподней , мы славу вам поем!
Внемлите нам!
О боги Преисподней, мы славу вам поем!
О боги Преисподней, мольбы не отвергайте
Явитесь боги, прошу я вас, даруйте ж нам победу!
Ритм, задававшийся музыкальными инструментами, еще более умножал воздействие магических песенных строк. Не только смертники, но и все римляне впадали в некое отрешенное от бытия состояние . Теперь воинами не владели думы об оставленном доме, о Риме, о семьях, детях, они, отвергнув радости земного жития, безраздельно препоручили себя богам, их будоражила мысль о предстоящей встрече со смертью.
Под эту музыку и песню «тени» исполняли танец. Танец был весьма незымысловат, но движения воинов были настолько согласованны, что со стороны это зрелище невольно внушало страх. «Тени» наклонялись из стороны в сторону, плавно водя копьями. «Тени» подпевали Мусу. Так римляне давали знать, что не уступят и малой доли своего достояния, что готовы биться и умереть, лишь бы никогда не признавать себя побежденными…
Пирр стоявший в первых рядах Эпирского полка, воскликнул, не выдержав:
- Это дикари! Это демоны!
Затем царь обернулся к воинам. Его громогласный голос заглушал звуки, доносившиеся с противной стороны:
- Варварскими плясками и песнопениями они выпрашивают у своих богов победу! Но разве есть божества могущественнее Олимпийцев?! Как и во времена Троянской эпопеи Зевс и герои на стороне сынов Эллады! Незримые, они всегда среди нас! Друзья мои, да возгорится же в нас Ахиллесова ярость, да преисполнимся же мы необоримой силой Геракла, чтоб захватить врага в могучие тиски, оторвать его от земли и задушить! 
Аттегрион стоявший рядом с Пирром, вышел вперед и громким, полным страстного порыва голосом обратился к воинам:
Смело, о други! нам выпала славная доля –
Плечи сомкнув, грудью встречать рать роковую;
Робость отринем; позорного бегства презрим же почин.
Здесь мы умрем, но воскреснем в богами любимых просторах!
Многоголосый боевой клич был ответом на торжественные строки. Песнопения римлян потонули в яростных восклицаниях греков.
- Слава Элладе!
- Пирр и победа!
- За Олимпийцев! – неслось со стороны Пирровых построений
- Да здравствует Рим!
- Рим и боги!
- Смерть или победа! – стало раздаваться в ответ со стороны римлян.
Кричало одновременно сто сорок тысяч глоток! Рев потряс долину Ауфиды, отозвался многократным гулким эхом на склонах гор.
Казалось, сражение людей предвосхитило столкновение богов. Как на Троянской войне, высшие силы, покровительствовавшие разным сторонам, сошлись в битве!
Сотрясенный воздух поднял и вскружил столбы пыли между построениями. Тут с высоты неба, развеивая во все стороны перья и пух, спустился почти к самой земле трепещущий комок -сплетение бьющихся тел пернатых бойцов. Сражение орлов было ожесточенным и упорным. Наконец, Аэт нанёс смертельный удар клювом по голове противника, и орлы расцепились. Победитель, тяжело взмахивая крыльями, стал возноситься ввысь, римский же боец безжизненным мешком пал наземь.   
Под громкие восторженные восклицания своих воинов, возносивших похвалу Аэту, Пирр, изрекши последние наставления Скирониону и Аттегриону, двинулся в окружении гетайрии к правому флангу.
Послышались отрывистые команды центурионов. Греческие командиры тоже не замедлили зычными голосами привести своих подчиненных в надлежащую готовность. Тут все поняли, что должно было произойти в следующее мгновение. Обе стороны в одно и то же  время пустили друг в друга стрелы. Пустили в таком количестве, что от стрел потемнело небо. Римляне усердствовали на своем левом фланге. Они посылали огненные стрелы в надежде поразить слонов. Но предусмотрительный Пирр закрыл слонов огромными щитами, так что ни один гигант не был ранен снарядами римлян. Лучники греков не остались в долгу. Быстро, раз за разом вкладывая стрелы в тетиву, они запускали их в римлян. Воздух дрожал от злобного шипения. Стрелы с грохотом ударялись о щиты. Раненые кричали, а кони били копытами, валились, роняя седоков. Иногда стрелы сталкивались в воздухе, с треском ломались в щепы и падали с неба на землю древесным или огненным дождем.
Когда дождь стрел ослаб, стороны приготовились к рукопашной. Снова раздались команды, и римляне с воинственными возгласами бросились в наступление. Из глоток греков с новой силой раздался оглушительный рев, они устремились, не нарушая строй, навстречу римлянам. Две стены обрушились друг на друга. Равнина огласилась невероятным, перекатистым эхом, наполнилась лязгом железа. Римские шеренги с необычайным упорством противостояли построениям Пиррова воинства, в которых стояли вперемешку таксисы разных полков. Самые лучшие бойцы, находясь впереди, придавали этому строю железную опору. На одном из участков сражения римлян возглавили «тени». Воины, за зиму исполнившие нескончаемые повинности, смиренно перенесшие множество упреков, при жизни приравненные к мертвым, теперь горели желанием выместить накопившуюся злобу на противнике. Они отбивались от длинных копий, хватались за них руками, пригибали их к земле легкими щитами. Многие, уже пронзенные, умирая, продолжали цепляться за оружие врага, чтобы позволить товарищам своим хоть на несколько шагов продвинуться вперед. Нетрудно представить, как отряд этих злосчастных смертников был уничтожен за сравнительно короткое время, но он смог преуменьшить разящую мощь греческой фаланги. Передние цепи вязли в нагромождении тел, стороны хватались за дротики и мечи и иступленно бились. Когда какая-либо из сторон допускала промашку, и строй в ней разрывался, противник немедленно пользовался этим. В образовавшиеся пустоты кидались подвижные клинья из пелтастов (со стороны греков) или гастатов (со стороны римлян). Воины этих клиньев разили врага в спину, рубили икры, оглушали ударами по затылку. Неимоверными усилиями стороны выравнивали боевые порядки. Подкатывавшие сзади подкрепления напирали на передних, уплотняя и без того тесные ряды, так что иной раз сражающимся приходилось, упершись щитами, просто толкать друг друга.
Воины, просочившиеся назад, окровавленные, с вздымающимися от изнеможения грудями, приседали на корточки, держа щиты на земле. Так они восстанавливали силы. Но недолго длился их отдых. Стоило им только отдышаться, как командиры вновь отправляли их в бой.
Через несколько часов ожесточенной битвы центурии, ведомые Мусом, обхватили клещами таксис, который возглавлял Аттегрион. Старый приземистый консул , чей золоченый шлем с высоким султаном был далеко заметен, казалось сгустил вокруг себя всю мощь легионов. Над головой старика колыхались знамена, лучшие из римских бойцов производили опустошение среди врагов. Неистовый Мус яростными окриками останавливал тех, кто ударялся было бежать, и отступники послушно разворачивались к преследователям, чтобы принять смерть или отбиться. 
Соседствовавшие с Аттегрионом Белые Щиты и самнитяне-кавдинцы стали подаваться назад, не выдерживая жестокого натиска римлян, таким образом, одному из лучших сподвижников Пирра грозило окружение.   
Перед боем Аттегрион настоял на том, чтобы Пирр не оставлял его в запасе, а направил на этот раз вперед. Он верил, что присутствие его в первых рядах во время решающей схватки будет чрезвычайно необходимо. Когда он с оружием в руках решительно выступил возглавлять передовой таксис, воины издали громкий торжествующий возглас: за Аттегрионом давно закрепилась слава творца побед. Воодушевленные присутствием искуснейшего бойца, воины хладнокровно отразили яростный, граничивший с безумием натиск теней; тогда, переступая через тела поверженных смертников, в бой вступили испытанные триарии – такова была задумка Муса. Аттегрион бился как всегда умело, успевая и противостоящего врага сразить, и держать под наблюдением ход боя на своем участке. Однако товарищи его раз за разом падали, сраженные, и Аттегрион, превозмогая боль и усталость сдерживал варваров, желая измотать их как можно больше, прежде чем  подступит подмога
Наконец, пришла помощь. Это Александр Линкестиец, рассеяв центурии Луция Постумия Мегелла , поворотил налево, вызволил из беды Белых Щитов, а потом поспешил и к Аттегриону. Успеху Линкестийца способствовало проворство акарнанских пращников, которые, заняв вершину одного каменистого возвышения, стали метать снаряды во врага с удивительной быстротой и меткостью…
Мусс бился с самозабвением. Он окунулся в самую гущу неистовой сечи. Он перестал оглядывать пространство вокруг себя и не замечал, что ответный порыв греков его самого отсек от основных сил, взял в окружение. В руках у Муса был топор с длинным прочным черенком из красного дерева. Ликторы и преторианская охрана едва поспевали за ним. Эти воины еще надеялись на благополучный исход боя, но по тому, как безрассудно и обреченно орудовал оружием своим их предводитель, они поняли, что им сегодня не выжить. Число телохранителей Муса редело с устрашающей быстротой. Но старик не замечал этого. Торжествующие и злорадствующие крики греков становились все громче и явственнее слышались угрозы. Скоро тылы Муса оказались под защитой пятерых человек, могучих преторианцев. Один за другим они падали от дротиков, копий и мечей. Последний телохранитель застонал от пропущенного удара, схватился за лицо. Мус, выпустив из рук топор, бережно придержал воина. Но тут старик споткнулся о тела, упал под тяжестью раненого. С усилием поднявшись, он не стал озираться в поисках оружия, а неустрашимо выступил навстречу подавшимся к нему молодым эпиротам. Воины Пирра готовились захватить Муса живым, но лицо знатного римлянина озаряла такая благостная безмятежная улыбка, такое спокойствие исходило от него посреди кровавого безумия, что смутившиеся молоссы, перестав браниться, забыв свои устремления и подчиняясь некой посторонней силе, разом вонзили ему в грудь свои мечи. 
Что же происходило в это время на других участках небывалого сражения?
Левый римский фланг был отдан под руководство прошлогоднему диктатору Кальвину Максиму. Легионы здесь больше чем наполовину состояли из союзников, но это были те, кто не уступал римлянам в упрямстве – в решительном бою они старались оправдать доверие покровителей, не скупившихся на щедрые посулы за верность. Эпироты и македоняне люто ненавидели римских прислужников, те отвечали им взаимностью, а потому стычка была неимоверно яростной. Фессалийская конница столкнулась с кампанской и апулийской; рубка конников постепенно стала перемещаться за фланги пеших римских построений.
Путь слонам преградили колесницы и другие замысловатые устройства , коими варвары мнили остановить прорыв гигантов, но тщетно – предусмотрительный Пирр усилил Слоновий полк метателями дротиков, искуснейшими лучниками, отрядами всадников из италийцев, легковооруженными ловкими гамиппами, проворными мастеровыми, которые, разом хватаясь, опрокидывали колесницы. а шипы оттаскивали в сторону или переворачивали. Таким образом, попытки римлян обезвредить слонов ни к чему существенному не привели.   
Мощный натиск индийских исполинов вскоре всколыхнул весь левый римский край. Никакая доблесть не могла устоять перед этой силой, которая была неодолима как стихия. Да, находились смельчаки, пытавшиеся подсечь жилы на ногах слонов. Так, одному отважному легионеру, по имени Гай Нумиций, удалось подкрасться и вонзить меч в незащищенную ногу одного молодого слона. Животное затрубило от боли, нелепо задрало ногу и чуть не опрокинулось. Другие слоны, бывшие рядом, незамедлительно отозвались на трубные стенания товарища, налетели на римлянина и растоптали его. Никон Великий и Агамемнон, эти два колосса, вырвавшись далеко вперед, вносили невообразимое опустошение в рядах неприятелей. Римские лучники стреляли в них стрелами с горящими наконечниками, но слоны были бронированы, а когда стрела вонзалась в незащищенный участок тела, то обслуга и погонщики тут же, насколько им представлялось возможным, вынимали её. Громоголосый Танагр со своими копейщиками и приставленными им помощниками не отставал от слонов. Их сплоченные отряды опустошающе проходились по расстроенным цепям римлян…
Второй римский легион вместе с легатом Марком Клавдием Марцеллом поголовно полег под ударами Пирра, жалкие остатки двух остальных под прикрытием поредевшей апулийской конницы подались к центру, который еще держался несмотря на гибель вожака своего, славного Публия Деция Муса. Положение римлян становилось гибельным, но вот их взбодрили вести с правого фланга. Там Сульпиций Северрион разбил греков и обратил их в бегство!
Левый фланг Пирровых построений был изначально слаб, в задачу их входило сдерживание неприятельских сил до той поры, пока предсказуемый победный напор на правом фланге не обратит свое острие в тылы Северриона… конница Еврипеона, изрядно потрепанная накануне, мужественно противостояла римским всадников. Две тысячи иллирийцев и италийцев в начале боя потеснили двоекратно превосходившего врага; Еврипеон полагая, что только нападая, а не отбиваясь, можно добыть победу, влёк соратников вперед. Один из военных трибунов, отважный Гней Фульвий Центумал, в пылу яростного боя нашел глазами Еврипеона, пустил коня вослед пиррову соратнику, желая одним точным попаданием копья обезглавить вражескую конницу. Еврипеон заметил погоню, но дал Центумалу поравняться с ним . Когда Центумал бросил копье, Еврипеон увернулся, отпустил поводья, обеими руками взялся за рукоять махайры. Вот это удар! Грозное оружие Еврипеона отсекло  руку трибуна и перебило позвонки коня.
Несчастное животное издав пронзительное ржание, упало на полном скаку и придавило тяжело раненого всадника. 
Тут же заместитель Центумала, молодой патриций Фабий Гургит устремился на иллирийца и метнул в него копье. Мимо! Прогневленный Еврипеон повернул на покушавшегося и с такой силой вонзил меч в римлянина, что не смог извлечь оружие обратно. Верный конь Еврипеона, столкнувшись со скученными лошадьми римлян, хрипя и разрубая воздух копытами, встал на дыбы,
Еврипеон упал, однако и спешенный он бился как одержимый с набежавшими римскими пехотинцами и дорого отдал свою жизнь…
Пешие воины Египетского и Италийского полков отчаянно сдерживали римлян , их командиры собственным примером вдохновляли воинов и гибли, ни на шаг не отступая назад.
Но напор превосходящих сил римлян Мания Курия Дентата и Гая Фабриция прорвал оборону греков – с торжествующими возгласами легионы правого римского края принялись преследовать бегущих. Римляне кричали заимствованное «Барра!» (теперь они нашли уместным использовать этот вражеский клич)
Конница вырвалась вперед , желая стремительным наступлением своим разрушить левый край и тылы греческого центра.
Весть о гибели Муса только приободряла Северриона.
- Вы слышите римляне? Мус принес себя в жертву! Значит, победа будет за нами!
Обуреваемые яростью и жаждой мести Римляне врезались в середину боевых порядков греков. Напор и еще напор, и тогда можно было повернуть ход всей битвы в свою пользу. Центурионы легионов Гая Фабриция, Публия Тарквиния Цетега Младшего, Мания Курия Дентата орали до хрипоты и орудовали палками, призывая воинов совершить невозможное, прорвать оборону изнемогающих самнитян, тарентийцев и эпиротов. Если центр пирровых построений будет прорван, никакие слоны не отнимут у римлян победу! Аттегрион держался из последних сил и примером своего мужества удерживал воинов.
Пирр не стал тянуть с подмогой и с правого фланга устремился в середину свалки. Перед этим он направил сына своего, Птолемея, с пятью сотнями молосских, хаонских и паравайских всадников на помощь Тиреону, которому требовалось еще немного, чтобы зайти в тыл врага.
Итак, Пирр спешил на выручку Аттегриону. За спиной его ускорялся размеренный топот гетайрии. 
Весть о том, что Мус избёг пленения и принял смерть на поле боя, как обещал богам, вселила тревогу в душу Пирра. он знал, как подвержены варвары суевериям, как благоприятные для них поверья могут воодушевить их .
Чутье привело Пирра именно туда, где кипел самый жаркий бой. Увидев царя, эпироты издали торжествующий возглас.
- Дорогу! Дорогу! Расступитесь, дети мои! – издали кричал царь, и воины послушно давали ему дорогу. 
Зоркий Пирр приметил Сульпиция Северриона, который, находясь под крепкой защитой преторианцев, руководил римлянами. Небывалой силы запал владел царем.  Ни боги, ни герои, если таковые и найдутся у римлян, не укроют консула от него!
Отважное сердце Северриона затрепеталось при виде неистового Пирра. Царь Эпира рвался к нему, вызывал на бой, и Северрион не мог не отозваться.
Конь Пирра грудью столкнул в сторону какого-то израненного принципа, попытавшегося замахнуться мечом. На него царь даже не глянул. Пирр спешился и, не сводя с Северриона горящих глаз, двинулся на него. Нескольких римских воинов, кинувшихся на него, он умертвил в мгновение ока! Обрызганный кровью с ног до головы, он близился как воплощение самого Ареса и кричал:
- Римляне! вы радуетесь смерти Муса?! Верите в предсказания?! Что же, в таком случае, предрекает гибель обоих ваших консулов?
Угрозы царя и облик его, внушавший страх и веявший неоспоримым превосходством, угнетали римлян и подавляли в них волю – это было невыносимо. Бодрясь и взывая к могущественным небесным покровителям, Северрион обреченно выдвинулся навстречу Пирру.
Поединок не занял много времени. Явив во всей красе свое превосходство, царь сильным и выверенным ударом сразил Северриона, чем многократно усилил страх римлян. Гибель Северриона совпала с прорывом Никона Великого , Агамемнона и Андромахи сквозь огненные ограждения в центр римских построений. Два этих события, а также общий перевес наступательного порыва у греков и определили итог этой небывало упорной битвы – троянцы обратились в бегство, и если бы не хладнокровие и находчивость оставшихся в живых легатов трибунов и преторов, разгром был бы полным. Пирр как одержимый бросился в сторону Фабриция, но какой-то контубернал метнул в него дротик и попал в плечо. В ярости Пирр прикончил и контубернала, и лишь потом сильная боль пронзила все его тело. Правая рука бойца онемела. В голове затмилось и застучало. Пирр оцепенел и окинул бессмысленным взглядом происходящее вокруг:
Солнце, утомленное кровавым зрелищем, прикоснулось к горизонту и бросало прощальные лучи на землю. Сумрак уже охватывал поля. Мимо с торжествующими криками проносились друзья. Враг убегал под защиту укреплений. Победа! Победа! Бить варвара, не давать ему передышки! Захватить лагерь! Царь заставил себя выпрямиться и подозвал верного, послушного Аратфа. Но только он, первозмогая боль и усталость, ухватился за узду, как вспышка, ударившая в глаза, леденящый укол, обездвиживший тело, увлекли в небытие…

***
Волшебное снадобье лекарей привело Пирра в себя. С перевязанной рукой, дрожащий от холода, боли и усталости, сидел он в палатке и негодовал на самого себя:
- Боги! Что со мной происходит? Я старею? Какая-то пустяковая рана, царапина повергает меня, словно хористку, в обморок! 
С усталыми и озабоченными лицами сидели вокруг соратники. Пирр тепло улыбнулся им и здоровой рукой потрепал по голове сына Птолемея, обвел глазами друзей, спросил, продолжая улыбаться
- О всемогущие боги! По вашим лицам, друзья, и не скажешь, что мы одержали победу! Досадный удар, пропущенный в конце боя, вывел меня из строя… Но я успел запомнить, что мы одолели римлян, обратили их в бегство, бросились преследовать и избивать. Скажите мне, ведь не произошло ничего неожиданного, ведь дело не приняло для нас дурного оборота, пока я был в забытьи? мы сокрушили римлян?
- Да, Пирр! – ответил Аттегрион. – Римляне совершенно разбиты нами! Оба их вождя убиты – один из них , если ты запамятовал, пал от твоей руки – множество пеших и конных их воинов лежат мертвыми на поле боя, которое осталось за нами! Захвачены трофеи и пленные. Однако римлянам удалось закрепиться за частоколом своей стоянки. Не обращая внимания на ночь, мы собирались продолжать схватку, но нам пришлось поворачивать обратно и свою стоянку брать с боем!
- Свою стоянку? Но какой враг мог ее захватить? Неужели римляне, разбитые нами и преследуемые, смогли совершить такую увертку?
- Нет, не римляне захватили лагерь, царь, а дауниты. Эти варвары поддались уговорам родственников своих разбойников-арпанов и сообща с ними напали на охранение обозов. Стависхий и многие воины погибли, приняв неожиданный бой. Изменники сослужили добрую службу врагу! Если бы не их подлый удар в спину, ничто не помешало бы нам решительно покончить с римлянами.
- Нечестивые дауниты! – воскликнул Пирр. – Надо было выставить их в самый передние ряды и подгонять в бой уколами копий! Почему я поверил слезным мольбам этих варваров взять их под защиту, зачем позволил присоединиться к войску? И что, им удалось уйти с награбленным?
- Нет, повелитель. Беглецы настигнуты и наказаны! Добро возвращено.

 Глава 13    Затишье после бури
Битва опустошила не только побежденных , но и победителей. Воины, сбившись в кучу, приходили в себя. В стане царя не ощущалось подъема, какой обычно бывает после одержанной победы. Конечно, воины верили, что нанесли врагу решительное поражение. Но еще в ходе сражения стало очевидно, что потери будут велики. Ожесточение небывалой битвы, ее ярость и непредсказуемость держали в неистовом напряжении, и, когда римляне обратились в бегство, преследовать и крепко бить их порой не хватало сил. Ночь принесла новые заботы. Надо было, отойдя от укреплений римского лагеря, переходить по бродам и вплавь Ауфиду, чтобы с боем брать собственную стоянку, захваченную предателями. Арпаны и дауниты ударились в бегство, вслед им устремились фессалийцы и сурово посчитались с разбойниками, позволив уйти лишь немногим…
На заре следующего утра римляне прислали переговорщиков. Пирр условился с ними на трехдневное перемирие, которое было очень необходимо каждой из сторон. Еще ночью было спасено множество раненых – их извлекали из-под груды тел и препоручали врачам. Теперь же , с наступлением утра, поисками живых и погребением мертвых занялись все воины.
С востока на поле за Аускулом вновь надвинулись тучи. Обильная теплая влага, как слезы богов, хлынули на мягкие пологие склоны, устланные телами поверженных. Потоки, напоенные кровью, потекли к Ауфиде, окрашивая воды этой речки в буро-красный цвет. Воины: что греки, что римляне – ходили с мрачными лицами посреди тысяч и тысяч тел. Только сейчас, отойдя от лихорадки, владевшей ими во время боя, люди видели размах произошедшего и ужасались. Пирр, который сомкнул глаза только на самое короткое время, объезжал с товарищами поля. Сначала он проехал на то место, где у дорожной развилки принял последний бой Еврипеон. Рядом в большом количестве лежали поверженные им римляне – свидетельство того, какую цену заплатили римляне за свой успех
Затем подъехали туда, где сдерживая римлян, погибли Крисипп и Левкампеон. Египтянин лежал, унизанный дротиками и сжимал сломанное древко копья. Меч Левкампеона по рукоятку был погружен в грудь одного седоволосого центуриона, чьё лицо с открытым ртом, было обращено назад.
Многих ближайших соратников лишился Пирр... Он сжимался от боли каждый раз, когда гонцы приносили тяготящие вести:  пали преданнейшие Платор, командовавший Иллирийским полком и Менес, вожак египетских стрелков! Пал Долопей! пал Тиреон! И не от руки римлян, а от подлого удара в спину, нанесенного беглецами-даунитами! Погибли македонянине Леоннат и Аэроп! Сражен тарентиец Никомед! Пропали Алфей, Канниций !
Правда, Алфея, старого спутника царя, нашли потом недвижимого в середине поля, в самом большом нагромождении тел. Здесь проходила полоса соприкосновения железных фалангитов и исступленных римских «теней» и триариев. Алфея приняли за мертвого, но потом  командир, которого всегда считали любимчиком Тихе, подал признаки жизни, зашевелился, застонав, и его немедленно унесли в шатер для раненых.   
Царь вспомнил веселую ватагу, следовавшую за ним в далекие и невозвратные времена молодости. Как мало осталось у него старых друзей! «Они уходят от меня, и каждый раз, когда я их теряю, - печально размышлял царь, - я теряю частицу своей души.» 
Александр Линкестиец, с непроницаемым лицом следовавший за царем, внутренне сокрушался от потерь. Из пятидесяти соотечественников-сирийцев в живых остался лишь Анхиз, и то он ( и тот) был в тяжелом беспамятстве.
Всего Пирр потерял в бою три с половиной тысячи человек, но это были самые лучшие из соратников: его соотечественники – эпироты, македоняне, иллирийцы, пеонцы, этолийцы, критяне, керкиряне, египтяне, тарентийцы… Писцы внесли в списки не всех павших италиков, поскольку совершенно запутались, за кого принимать некоторых из них, тех, кто в ходе сражения проявил малодушие или оборотил оружие свое против Пирра.
Потери римлян вновь многократно превзошли потери Пирра: среди квиритов было убито около семнадцати тысяч человек, чуть больше этого числа пало верных Риму италиков. Даунитов, в большинстве своем не избегших справедливого наказания, также можно было причислить к потерям Рима. Полторы тысячи римлян попало в плен, из них большинство – тяжело ранеными. Также следовало учесть то, что часть союзных Риму племенных отрядов после поражения поспешила убраться восвояси. Они не верили в успех дела.
Действительно, из семидесятитысячного войска осталось двенадцать – тринадцать тысяч боеспособных римлян и десять тысяч – наиболее преданных Союзу италиков. Армия была обезглавлена – пали консулы, многие из легатов, трибунов, преторов, и было счастьем для Рима обилие мужей мужественных и деятельных, способных при столь плачевных обстоятельствах принять управление в свои руки. Римлян возглавили отличившиеся в сражении Гай Фабриций и Публий Тарквиний Цетег Младший.
Правда, последний усилиями бдительных квесторов уличен был, в правонарушениях. За ним замечена была заносчивость. Он подозревался в казнокрадстве. Наконец, обвинялся он в следующем: кампанцы на тризне по убитому в бою Габинию Таулакту, предводителю союзной конницы, принесли человеческие жертвоприношения. Взятые в плен самнитяне и греки принуждены были биться между собою насмерть. Погибшие были скинуты в могилу, таким образом становясь вечными слугами Таулакта в загробном мире. Цетег присутствовал на этом действе, и не только не воспрепятствовал совершению ритуальных убийств, но и с удовольствием взирал на них, находя это занимательнейшим зрелищем.
Посему Сенат, до которого дошли вести о злоупотреблениях властью Цетега, не стал подтверждать того интеррексом, то есть временным царем. Вместо Цетега должность была отведена Эмилию Папу, который уже разделял прежде власть с Фабрицием.
Злопамятный Цетег затаил злобу на обошедших его легатов и на квесторов, которым он мстил до тех пор, пока сам не был убит, попав в засаду во время последовавших после Аускула стычек.
.
Врач Никий осторожно снял с плеча Пирра повязку. Рана гноилась. Вообще правая рука бойца была обильно покрыта шрамами. Острый наконечник римского пилума разорвал мышцы и задел кость 
Целитель принялся попрекать царя:
- Ты, Пирр, вопреки моим предписаниям соблюдать покой и неподвижность , много занимаешься делами. Огневой жар хоть и ослаб, но не оставляет тебя. Это очень опасно.
- Как же я могу, Никий, соблюдать покой сейчас, когда обстоятельства принуждают к действиям? Враг бит, но ему еще не нанесён решительный удар. О Олимпийцы! Каждый день нашего бездействия укрепляет силы Рима, а мы позволяем ему приходить в себя. Так мы растеряем все плоды наших достижений.
- Пошевели рукой, Пирр.
Морщась от боли, царь пошевелил рукой, и рана стала кровоточить. Врач протер кровь полотенцем, привязал к ране разрезанную мягкую сухую губку и наложил сверху много листьев лавра .
- Странная рана, - сдерживая стон , процедил Пирр, - она не только болит и ноет, но и как будто стягивает всю руку, печет её, потом вдруг холодит, а порой мне кажется, что у меня вовсе нет руки… но стоит мне постараться шевельнуть ей, как сильная боль обездвиживает все тело…
- Римлянин удачно попал в тебя. Наконечник пробил броню наплечника и угодил прямо в борозду на кости, рассекши пучки мышц и повредив сухожилие. 
- Верно, варвар перед тем как бросить изрек какое-нибудь тёмное заклинание – а к этому они склонны прибегать! Иначе почему из стольких ударов, которые я вынес во время сражения и даже не заметил , объятый горячкой, именно этот бросок вывел меня из строя? - продолжал сетовать Пирр. - Рана не позволила мне довершить до конца разгром римлян. Варвар, конечно, метил мне в шею, но боги уберегли меня.
-Я не придаю значения суевериям, Пирр. До сражения и во время его тобою владело неимоверное напряжение, а силы даже у такого могучего мужа как ты, не могут быть бесконечны. Попадание вражеского копейщика – это точный удар по туго натянутому канату. Сказались хвори и волнения, годами копившиеся в тебе.
Легкими завораживающими движениями Никий делал перевязку.
- Я вновь упустил возможность раз и навсегда покончить с Римом, - продолжал делиться своими переживаниями Пирр, чувствуя, как повязка приносит облегчение, - будь удача щедрее со мной, предприятие наше в Италии было бы победоносно завершено! Что за народ! Александру на востоке стоило лишь смять передние ряды варваров, как все их войско обращалось в бегство, и убегая, давя друг друга, они порой теряли людей не меньше, чем в бою. А эти варвары, считающие себя потомками троянцев, действительно народ особенного свойства. Потеряв обоих вождей, потеряв столько военачальников, столько воинов, они бились до последнего. Отступив же, смогли отбиться от нас. Правда, ночь и предательство даунитов помогли им выстоять.
Но, клянусь всемогущим Зевсом, я довершу дело! Пусть я и потерял много друзей, пусть некоторые из самнитян, изменив мне, перешли на их сторону – я всё еще силен, полки мои сохранны, и врагу недолго осталось ждать нового моего наступления. Они поспешили отойти к горам и выставили заслоны, но я легко смету эти ограждения - ничто не помешает мне пробиться к Риму. 
- Но прежде ,Пирр, одолей опасный недуг, не пренебрегай здоровьем своим. Болезнь страшнее бывает удара мечом и буйств стихий – никто, даже герой, не выстоит, если она усугубится. Твой уход – да не допустят этого Асклепий и дочь его, Гигиея – обезглавит войско…
- С таким врачом как ты, Никий мне не стоит опасаться скорого сошествия в иной мир. Ты столько раз спасал меня и моих друзей…
- Таково призвание мое, Пирр, быть отзывчивым и уважать жизнь, поддерживая ее в человеке, - скромно отозвался Никий, укладывая свои принадлежности в сумку, - однако я стар становлюсь и слаб, а врачу нужны сильные руки, зоркие глаза, острый слух и ясная память. Надеюсь, Тимохар, которому наставником я буду до той поры, пока не превзойдет он меня в умении лечить, станет достойной заменой мне.
- Этот молодой человек кажется весьма способным, но говорлив чрезмерно. Весельчаки среди врачей настораживают меня.
- Молодости можно простить легкомыслие. Мы, старики, можем понять молодых, потому что сами были молодыми, молодые же никогда не поймут старых, потому что таковыми ещё не были. Они не терпят соперничества.
- Однако , клянусь Гераклом, молодость должна уважать седины! Как же много стало честолюбцев среди молодых!
Степенный Никий, не отвечая на замечания ия
- Выпей этот настой Пирр, он располагает ко сну, а целебная сила сна поможет тебе быстрее восстановить силы.
Царь послушно осушил поданный кубок и лег спать.

***
Пирр задумчиво смотрел на игральную доску, на квадратных полях которой шло упорное сражение. Правая рука царя всё еще была перевязана, и он передвигал фигуры левой. Рана заживала. Могучее здоровье позволяло Пирру одолевать недуг. Лицо его обрело прежнюю ясность и бодрость.
Царь эпиротов руководил войском белых. Противник одолевал на флангах. Там его колесницы врубились в строй белых пехотинцев, положение которых было незавидным. Зато в середине усилиями могущественного визиря и умело введённых в бой слонов белые рассекали надвое построение черных, царь которых прятался за своими слонами и кучкой пеших воинов. Почему в этой игре царю не дозволяется самому возглавлять наступление и биться в первых рядах? – задавался вопросом Пирр и сам же отвечал на него. – Потому что без царя войско неспособно вести боевые действия. Даже если общий ход сражения будет удачным, стоит вожаку пропустить неожиданный разящий удар по себе, как битва закончится поражением, а уцелевшие сдадутся в плен. Таковы правила индийских шашек, весьма занимательных, и в то же время полезных, способных полководческий дар развить. В этой игре Пирру не было равных, только Киней, Гиг и Никий могли дольше всех противостоять ему. На этот раз играть с ним сел Конон. Не совсем еще разбирающийся в тонкостях игры, он увлёкся истреблением фланговых отрядов Пирра, собираясь взять его самого в окружение. Но вот в центре поля слоны Пирра напали на окружение царя черных. Телохранители вступили в бой. Потеряв двоих своих товарищей, они одного вражеского слона смогли сразить. Однако образовалась брешь в их рядах, этим воспользовался стрелок, сидевший на белом слоне и метким попаданием убил раджу чёрных. Победа! – Пирр, довольный, вознёс вверх здоровую руку. Он радовался каждой своей победе.
- Признайся, Пирр, я одолевал! – широко улыбаясь, пожал плечами Конон. - Ты меня на один ход опередил! Смотри, путь к тебе с правого фланга был открыт, и моя колесница готовилась наброситься на тебя!
- Как важно уметь опередить, Конон! Как важно с самого начала битвы выстроить в уме победные ходы, замечать уловки врага, а свои намерения искусно скрывать, готовить решительный удар и наносить его неожиданно для врага!
Густая темень уже окружала царский шатер, в котором по обыкновению собирались вечерами командиры. Но на этот раз многие, занятые делами, отсутствовали.
- Воюют, охотясь на царя, на Востоке! – откликнулся Иолай на слова Пирра. - Там гибель вожака служит причиной бегства и поражения, а что мы видим здесь, в Италии? В обычаях италиков выбирать двух вожаков, но даже гибель их обоих не означает для них поражения, они и без опеки над собой продолжают сопротивляться, и тогда приходится их всех избивать!
- Это ты верно подметил, Иолай, – согласился Конон, - в Италии, пожалуй, знают только одну настольную игру – затрикион!
- В котором бьются до последнего воина! – поддержал Конона Алфей.
- Но, играя в который, также надо хитрить и уметь опережать! – поспешил отозваться Пирр.
Он хотел было поделиться с друзьями, что задумал изобрести новую игру, как известили, что прибыли послы из Македонии.
- Из Македонии? – удивился Пирр.
- Из Македонии? – привстал с выражением тревоги на лице коренастый Аминтор, который после смерти Леонната возглавил Македонский полк. 
Царь знаком показал пропустить странников в шатер.
Зашли утомленные от путешествия люди. Их было двое. То были Архелай и Леонтиск, давно знакомые Пирру и его друзьям. По лицам их можно было понять, что они принесли тревожные вести.
- Проходите же, друзья мои, - выступил навстречу поздним гостям Пирр, - садитесь и подкрепитесь добрым вином и кушанием после долгой трудной дороги, отдохните от тревог, которые, я вижу, снедают вас!
Послы послушно сели и выпили вина. Опустошенным от бед и тягот пути людям даже доброе вино, казалось, не придавало силы, но долг обязывал их держаться стойко и достойно.
- Царь, -  безрадостным голосом начал Архелай, - друзья мои, вы поняли, что мы принесли дурные вести. Македония разгромлена кельтами!
- Что? – вырвалось из уст удивленных людей.
- Македонии, прежней Македонии, - скорбно вещал Архелай, - гордой за свершения свои, непобедимой, великодержавной, больше не существует!
И вновь вздох удивления и горечи раздался в ответ
- Несметные полчища галлов неудержимой лавиной обрушились на страну! Они разгромили Керавна и опустошили Македонию! Признаться, мы долго жили в ожидании грозы, в ожидании бед и войн. На севере, на берегах Истра, веками копилась сила варваров, диких галлов, ничего не боящихся, неудержимых, свирепых, жаждущих грабежей! Но македоняне верили, что царь их сможет, как некогда Кассандр и Лисимах прогнать зазнавшегося варвара!
- Неужели Птолемей, Птолемей-Молния, как его прозвали за стремительность, не смог ничего предпринять против галлов? – спросил Пирр. – Неужели он не смог отвести беду?
 - Он допустил очень много ошибок, - отвечал Леонтиск, - он недооценил врага, пренебрег опасностью. Ведь по сравнению с прежними временами, к границам Македонии подступили не несколько отрядов разбойников, а несчетные толпы, целые племена, разносившие далеко вокруг себя шум и глухое рокотание  Керавн заносчиво отверг предложения дарданцев о союзе, хотя, согласись он принять от них помощь, силы защитников заметно укрепились бы! Потом, вместо того, чтобы запереть проходы в горах и так сдерживать врага, он безрассудно вышел в открытое поле дать бой огромным полчищам галлов. Наверно, он держал в уме Александровы подвиги, но как губительны бывают попытки подражать великим! Керавн устремился на слоне-вожаке на галльского предводителя Больгия, но варвары убили слона под ним. Царь попал в руки галлов, которые отрубили ему голову, насадили её на копье и носили как знамя! Наше войско было уничтожено, немногие спаслись бегством, - завершил упавшим голосом свое горькое повествование Леонтиск.
- Как больно это, как унизительно! – стенал Архелай. – Великая держава, чей сын потряс весь мир и почти все страны привёл в послушание, пала под ударами жалких бродяг… Как горько, верно, Герою, взирать с небес на бедствия, претерпеваемые его родиной, как больно ему за колыбель свою!
- Примите же, братья, - обратился Пирр к македонянам, - мои соболезнования! Мы все опечалены услышанным! Ведь нанесен удар и по нам, воюющим в Италии, вдали от родной земли за величие эллинов. Но пусть мужество не оставляет вас, ведь унынием и слезами не поправить положения! Скажите же, как сильно пострадала страна? Какие города взяты? Какие находятся под игом пришельцев?
- Галлы огненным смерчем прошлись по Македонии, - отвечал Архелай, которого слова Пирра заставили устыдиться за слабость. Он выпрямил спину, - только в крупных городах народ спасся от ярости варваров. Но повсюду в стране пришельцам оказывали самое яростное сопротивление, варвары понесли большие потери. К тому же, они и меж собой повздорили, и в этих стычках их полегло немало. Потому они отхлынули обратно на север.
- Но новое вторжение, еще более страшное, не за горами! - продолжал Леонтиск, также становясь более собранным.
- Кто же возглавил страну после смерти Керавна, кто руководит сопротивлением?
- Сначала Македонию возглавил Мелеагр, Керавнов брат, но он вскоре отвергнут был народом по неспособности своей начальствовать, после чего немедленно отплыл в Египет. Потом Антипатр, Кассандров племянник, воссел на трон, но и он показал себя человеком нерешительным и робким. Тогда власть перешла к руки старого Сосфена, ветерана восточных походов.
- Пирр, Македония однажды отвергла тебя, - вновь заговорил Архелай, - но забудь обиду! Сосфен и весь народ македонский готовы передать тебе царскую корону! Вернись же к нам, возглавь нас, огради от новых бед! Тебе одному перед лицом смертельной опасности готовы мы безоглядно вручить свои судьбы.
«Что за удачливый народ эти римляне! Удачливый и дальновидный! – думал между тем Пирр.  -  Они словно знали, что изгнание сеннонов обернется бедами для Македонии и Эллады!»
Архелаю пришлось повторить свое предложение, и лишь тогда Пирр отвлекся от мыслей о Риме. Слова Архелая озадачили его. Элладе грозит беда. И Эпир может затронуть новое галльское вторжение. В стране оставалось около пяти тысяч стариков и юношей, способных сражаться. Правда, есть пять тысяч ссыльных тарентийцев, но рассчитывать на них не приходилось. Оборонительный рубеж по горам Пинд достаточно прочен, если выставить на пограничные посты нужное количество людей. Но где их взять? Отсылать обратно недавно прибывшее пополнение? Это значило всерьез ослабить силы в Италии. И все же в голове царя зрела мысль переправить в Грецию отряды из италийцев и даже взятых в плен римлян. Оказавшись на незнакомой им земле, пленные самим своим присутствием на постах создадут видимость их многолюдности и отпугнут галлов.
- Вы предлагаете мне оставить Италию? – изрек ,наконец, Пирр. - Но, к сожалению, я ещё не довел спор с римлянами до победного конца! Дайте же время на размышление, друзья мои, я посоветоваться должен с боевыми своими товарищами, как быть.

***
Вести о падении Керавна и нашествии варваров на Македонию, конечно, встревожили Пирра, но в то же время не могли не обрадовать его. Могущественный соперник устранен, Македония, ослабленная невиданным бедствием, не в состоянии будет грозить Эпиру. Теперь, страшась новых потрясений, она зовет его царствовать. Соблазн был велик, и некоторые из друзей советовали воспользоваться предложением.
- Почему же ты, Пирр, не рассмотришь эту возможность? – говорил Киней. – Возвращение в Эпир и Македонию не будет означать того, что ты отказался от борьбы с Римом. Здесь ты бы мог оставить половину своего войска, а сам с другой половиной возглавил бы борьбу против галлов. Твоё появление, Пирр, в Македонии, необыкновенно воодушевит не только македонян, но и всех греков, в страхе ожидающих нового напора варваров. Обладая непревзойденным мышлением полководца, ты без труда справишься с галлами. Победа и спасение страны позволит тебе привлечь под свои штандарты множество воинов, с которыми ты вновь пересек бы море. Многократно возросшее войско позволит тебе добиться окончательной победы над обескровленным Римом. Италия вся подчинится тебе, а за твоей спиной будет прочный тыл: преданные тебе, окрепшие Эпир, Македония и греческие полисы, вошедшие в союз!
- Как же всё просто у тебя получается, Киней! – заспорил с советником царя Аттегрион. - Перебросить войско туда, перебросить войско сюда! Войско – не фигуры в настольной игре, и переправа на другой берег даже половины полков потребует сил не меньших, чем далекий поход. Да и расходов немалых понадобится, чтобы осуществить предлагаемое тобою.
- Желая добыть привязанность македонян, - включился в разговор Иолай, - потеряем мы уважение италиков! Они чуждыми станут нам, а без их поддержки нам трудно будет победить в войне.
- Я повторяю: здесь останутся силы, достаточные для оборонения отвоеванных у Рима областей, - защищал свое мнение Киней, - италики понять должны царя, который на защиту Родины отправится.
- Если мы отведем войска, Рим незамедлительно начнет наступление, - продолжал Аттегрион, - мы не можем знать, как долго будет длиться война с галлами: может год, может, два, а может, пять – ведь галлов несметное количество, они опытны стали в войне; и пока мы будем воевать с ними, Рим приберет к рукам всю Италию.
- Послушайте, они готовы были пойти на уступки после Гераклеи, а в настоящее время, после потерь в Аускульском сражении, они совершенно ослаблены! Они не способны будут вести наступательные действия. Сейчас они в большей мере, чем раньше склонны будут заключить с нами мир.
- С ними нельзя договориться о мире, они столько раз отвергали наши предложения! – вставил Конон.
- И потому лишь пылающий Рим – единственная верная примета окончания войны! – провозгласил Иолай.
Пирр молчал, внимательно слушая друзей. Кинеева мысль принять трон Македонии выглядела привлекательной, но Пирру не хотелось метаться меж берегами. Переправа через пролив действительно может потребовать много сил и времени. К тому же, Пирр держал в голове Сицилию и Карфаген. Он боялся упустить удобный момент для вмешательства в дела Сицилии. Война же с Карфагеном и овладение их главным городом расценивались Пирром как события более значимые и важные, чем победа над Римом, и потому он не хотел ни на единый миг откладывать столь великое свершение. Терпение не было присуще царю. Он взял слово:
- Да, нашей родине грозит опасность, но, если оставим мы Италию, то опасность не меньшая, а гораздо большая, подступит к Эпиру с другой стороны. Нет, Италия – это преддверие нашего родного дома, и мы биться должны за нее. К тому же не подобало нам уступать варварам и уходить, обесценивая этим свои победы, нам осталось немного, чтобы довести начатое до конца.

***
Воздержавшись от трона Македонии и решив довершить дела в Италии, Пирр тем не менее не мог оставаться безучастным к бедам соседей. Македонские и пеонские таксисы отправлялись на защиту дома. Также и часть эпиротов во главе с Птолемеем были отосланы Пирром в Береникиду. Таким образом, армия его ощутимо сократилась. Царь вынужден был распустить целых три полка: Македонский, Иллирийский и Египетский. В последнем оставалось очень мало египтян, что и послужило причиной его упразднения. Также не была восстановлена Иллирийская конница. Таким образом, не меньше чем Аускульское сражение, беда Македонии сократила ряды эпирского войска; царь лишился поддержки очень умелых бойцов.
Тем временем римляне отошли, покинули Апулию. Теперь Аппенинские горы стали линией разделения. Греки, взбудораженные вестями с востока, казалось, совсем позабыли о нуждах самнитян, чем не преминули воспользоваться римляне
Гай Фабриций, которому отошла власть, спешил заручиться поддержкой местных племён. Самнитяне раздумывали, чью же сторону следует взять в дальнейшем , но убедительность речей Фабриция многих из них склонила на сторону римлян.
- Поймите, - говорил Фабриций вождям, - не за свободу Тарента и тем более не за ваше благополучие воюет чужеземец Пирр, но за установление здесь своей тирании! Одолеть страшного захватчика – это дело не одного только Рима, это дело всех народов Италии! тем, кто проявит стойкость, чья верность общему делу будет незыблемой, отцы Рима, предводители Союза, окажут щедрые милости, воздадут по справедливости. Земли ваши, собственность, богатства будут сохранены за вами и взяты под защиту законов. Особо отличившимся будет присвоено гражданство римское с правом голосования и образования триб! Те же, кто возьмет сторону греков, покажут своим поступком, что недостойны жить на этой прекрасной земле, которую они не желают и не могут оборонить!
Римляне отошли в Кампанию. Заняв проходы в горах, они старались задержать врага в Апулии. Из Рима подходили подкрепления. Армия консулов росла и приходила в себя после чувствительного Аускульского поражения.
Шли мелкие стычки, и ослабевшему эпирскому войску не удавалось навязать крупное сражение. Война затягивалась.

***
 В серой предрассветной мгле один из часовых заметил зыбкую тень, появившуюся близ Передних ворот. Одинокая фигура приблизилась, и часовой разглядел какого-то пешего странника, закутавшегося в плащ. Легионер подал знак, и тотчас сторожевое подразделение скучилось вокруг товарища. Горнист на всякий случай приготовился дуть в рог.
Чужак остановился. Он был смугл, худощав и (). Его обличие выдавало южанина.
- Пароль! – прорычал контубернал. Контубернала звали Антонием. Это был плотный и подвижный малый со свирепым лицом и зычным голосом.
- Я не знаю пароля, римляне! – воскликнул незнакомец. – Но я принес консулам очень, очень важное сообщение. Оно здесь, - чужак снял широкополую пастушескую шляпу, обнажив плешивую голову, и извлек свиток. – Возьмите и передайте это письмо вашему командованию.
Контубернал выступил навстречу, держа руку на рукояти меча. Его серые глазки недоверчиво пробежались по тощей угловатой фигуре незнакомца, стрельнули по сторонам, потом снова уткнулись в лицо стоящего перед ним человека. 
- Мне не нравится твое лицо, проходимец, мне не нравятся твои слова, и мне не нравится то, что ты осмелился сюда прийти, - заявил Антоний, - а что если я просто-напросто проткну тебя мечом?
- Это было бы крайне неразумно, - без тени волнения откликнулся чужак, - если бы я искал смерти, то не стал бы ходить так далеко, и потом, ваше командование лишилось бы ценных сведений, от которых зависит жизнь каждого человека в этом лагере.
- Хм, ценные сведения? Что ж, это интересно. Взять его! – скомандовал Антоний.
Легионеры набросились на чужака и скрутили ему руки. Тот и не пытался сопротивляться.

*** 
Через некоторое время письмо оказалось у римских вожаков, и те его прочитали. 
Квинт Пап Эмилий поднялся. Он с оживлением обратился к Фабрицию, лица которого как всегда не покидало выражение сосредоточенности , легатам, преторам и трибунам:
- Друзья мои! Мы противостоим врагу, который как никто другой, грозит самому существованию Рима, врагу, который в отличие от тех, с кем доводилось сражаться нам и нашим предкам, видит добычей своей всю Италию, который намерен обосноваться здесь надолго! Мы полны решимости с честью выдержать новое испытание, но нам представился исключительный случай избавить римлян от неминуемых новых, жестоких потерь! Без Пирра войско врагов распадется, и мы без труда разгромим их поодиночке! – при этих словах выразительные черные глаза Квинта Папа Эмилия воодушевленно блеснули.
- Случай представился редкий по своей заманчивости, но в то же время вероломный по своей сути, - изрек Фабриций, - если мы соблазнимся увещеваниями подлых предателей, то сами запятнаем свое имя! Мы отдалимся от любящих нас богов! –
Слово было за легатами.
- Все время противостояния с нами, римляне, Пирр обнаруживает себя человеком благородным, а посему он заслуживает того, чтобы быть с ним честным, - сказал Марк Валерий Максим Корв.
- Прежде будем честны с самими собой! – заговорил Гай Сервилий Тукка. Легат поднялся и, окидывая всех взором, степенно  провел рукой по своей лысой яйцевидной голове. Крупный нос, маленькие, прижатые к черепу уши и глаза, всегда хранившие холодность и выражавшие недовольство, свидетельствовали о том, что этот патриций не был особо разборчив в выборе средств для достижения цели. – Даже самые храбрые сердца холодят сомнения и страх за исход войны! Очередное, третье по счету, поражение лишит нас последних союзников и откроет врагу прямую дорогу к обезлюдевшему Риму. Таковой будет цена излишней щепетильности! Если мы будем разбиты, а Рим взят и приведен в подчинение Пирру, не будут ли корить нас потомки за то, что мы не смогли сохранить для них достижения дедов наших и отцов, за то, что, придерживаясь надуманных приличий, мы в итоге упустили благоприятный случай для ослабления врага и тем самым навлекли тяжкие беды Отчизне? 
Тукка замолчал, но его мысль подхватил другой легат, Марк Эмилий Лепид:
- Риму покровительствуют боги. В столь трудный для страны час мы не должны пренебрегать выпавшей нам возможностью обезглавить грозное вражеское войско и победить!
- Сохранив при этом как можно больше жизней! - добавил Тукка, выпячивая по своему обыкновению нижнюю губу.
- Победителей не станут судить за то, как они смогли победить, - продолжал Марк Эмилий Лепид, старческое лицо которого с одрябшей кожей местами уродавали темно-бурые прыщи и струпья. - Победителей будут восхвалять! В летописях не сохранится ничего такого, что могло бы бросить тень на величие римлян! 
- Боги отрядили нам в помощь предателя? – буркнул, разжимая властные губы, Марк Валерий Максим Корв. – Предатель – это посланец враждебных сил.
Корв, недавно прибывший в войско, и Гай Сервилий Тукка, который уже сполна изведал тяготы противоборства с Пирром, обменялись недружелюбными колючими взглядами. Было удивительно, что столь похожих наружностью и нравом людей разделяла давняя взаимная неприязнь. 
- Если гибель Пирра столь значима для нашей победы, - поднялся, прерывая молчание, Луций Цецилий Метелл, сын победителя сеннонов, человек могучего сложения, - то почему мы должны избрать оружием своим яд, а не меч? Давайте же, устояв перед искушениями, сразим Пирра на поле боя, как и подобает воинам. Правда и приверженность богов на нашей стороне.  Не будем же лишаться этого преимущества перед врагами!   
- Сразить Пирра на поле боя – до сих пор это не представлялось возможным! – вновь пылко заговорил Тукка. - Его неуязвимость, его титаническая мощь невольно внушают мысль о его нечеловеческой природе! Это колосс, это воплощение Геракла! Я был свидетелем того, как он сразил консула Северриона при Аускуле. Меч в его руках напоминал молнию! Воины наши пали духом при виде того, как разрублен был пополам их вождь, верхняя часть тела которого от страшного удара соскочила с пояса, пристала к земле и стала издавать жуткие крики! Римляне подались назад и побежали, ничто не могло удержать их! – тут Тукка притронулся к правому виску, украшенному шрамом, как бы напоминая этим, что сам стоял до последнего. – послушайте, римляне, наши попытки одолеть царя в открытом бою дорого, очень дорого обходятся нам!
- Друзья, мы словно помешались, споря, принесет ли нам пользу отравление  Пирра или нет, - молвил примирительным тоном трибун Гай Петелий Сервилиан, человек высокий и худощавый, с длинными седыми волосами, - ведь на самом деле неизвестно, чем может обернуться для нас гибель царя. До сих пор римлянам не приходилось иметь дела с врагом, столь к ним благосклонным! А ведь мы знаем, что среди окружения царя Эпира есть люди, злобные и непримиримые, кто жаждет взять управление в свои руки!
Тукка и Лепид в задумчивости замолчали. Действительно, смерть Пирра может привести к самым неожиданным последствиям!
Наиболее прославленные заместители Пирра: Аттегрион, Александр, Конон – могут  возглавить врагов, и тогда борьба греков с Римом может принять самый ожесточенный характер.
- Как же нам поступить с перебежчиком? – вопросил Квинт Пап Эмилий, на вид несколько раздосадованный тем, что большинство не разделило его воодушевления.
- Так как он того заслуживает, - ответил Фабриций, - отослать в кандалах Пирру , раскрыв тому замыслы заговорщиков. Своим явлением этот изменник принес искушения, которые, если мы им поддадимся, подорвут нашу веру в свои силы, и ход войны изменится в худшую для нас сторону… Да, в столкновениях с Пирром мы несем большие потери, мы отступаем, но не сдаемся и своим упорством изматываем врага, силы которого не безграничны! Армия эпиротов обескровлена, её покидают союзники. Пирр тяжело ранен в бою – значит, мы имеем дело не с титаном и не с полубогом, а с обычным человеком, которого рано или поздно сломит наша стойкость, утомят изнурительные бои с нашим постоянно пополняющимся войском. Мы ни разу не изменили своим убеждениям и несмотря ни на какие трудности, даже в самые отчаянные дни, когда враг стоял у стен Рима, были верны заветам предков. Так что отступать от правил сейчас, когда положение выправилось и всё идет к тому, что пришелец покинет Италию без боя, - это значит, нанести урон своему достоинству и вере в собственные силы, это значит – умалить славу победы и римского торжества, которое непременно состоится!
- Что ж, римляне, если ваша привязанность к Пирру настолько высока, что считаете вы нужным предупредить его о кознях предателей и отвергаете саму мысль воспользоваться услугой нашего невольного сторонника ( хотя в условиях войны это стало бы, по-моему, такой же уловкой как например, обманный ход во время боя или устройство засады), то я , как консул, которому на текущую декаду передано управление войском, принимаю мнение большинства , но в то же время считаю нужным подробно допросить перебежчика, дабы узнать о состоянии дел в стане врага. 

***
Незнакомца привели в палатку.
Он зашел, сохраняя на лице деловитое спокойствие, но увидев хмурые лица римлян, заметно насторожился.  Стараясь скрыть тревожный огонек в своих глазах, египтянин попросил развязать ему руки и дать воды. Его просьбу исполнили и даже разрешили сесть. Ликторы встали позади пленника .
- Как твое имя? – спросил Квинт Пап Эмилий, пытливо глянув на незнакомца. Он теребил в руках свиток.
В глазах вопрошающего незнакомец заметил нечто ободряющее, но остальные римляне не скрывали неприязни к чужаку. Поэтому тот вновь потянулся к кувшину и отпил.
- Меня зовут Невхер.
- Расскажи нам об этом враче, Тимохаре. Как долго ты знаком с ним?
- Мы знакомы давно, - неуверенно изрек Невхер, гадая, быть ли откровенным. Враждебность римлян  привела его, ожидавшего несколько иного приема, в замешательство, но скоро он понял, что любая ложь лишь навредит ему. – Еще до той поры, как я послан был сопровождать в походах Пирра , мы вместе учились врачебному делу в Александрии. 
- Почему Тимохар хочет отравить своего царя? 
Египтянин принуждённо улыбнулся, и это в некоторой степени помогло ему справиться с напряжением.
- Пирр не приходится царем ни Тимохару, ни мне. Наш повелитель – Птолемей Египетский. Фараон, желая следовать делу отца своего, Птолемея Спасителя, давно безвозмездно помогает Пирру. Благодаря Птолемеям Пирр укрепил свою прежде бедную и отсталую страну, Эпир. Когда Пирр замыслил идти на запад, якобы для защиты италийских греков, Птолемей с готовностью отозвался на его просьбу прислать воинов, корабли для переправы войска, оружие, деньги! Ни в чём Пирру не было отказано. Наш правитель отправил и воинов, самых лучших в войске, и грузовые корабли, и оружие : от наконечников стрел до катапульт, и деньги для выплаты жалования и закупки провизии, и мастеровых, и поваров, и врачей, среди которых оказался и я. Все мы, посланники фараона, добросовестно исполняли и до сих пор исполняем порученное нам и стали верными слугами Пирру. Но как он решил отблагодарить Птолемеев за все благодеяния, оказанные ему? Он признался, что после побед над Римом и Карфагеном придёт черёд и Египта! Он выказывает пренебрежение царской чете…
-  Значит, царь доверяет Тимохару? – раздался вопрос.
- Да, - бодро ответил Невхер, - он может дать выпить цару такой отвар, от которого тот умрет дней через семь-восемь, и никто не заподозрит в смерти злого умысла. Воздух на месте нашей стоянки насыщен болотными испарениями и необычайно болезнен. Многие воины заболевают и умирают.
- Он бы мог отравить Пирра в любое удобное для себя время, раз так озабочен судьбой Египта. Но он послал тебя к нам за вознаграждением, что говорит о нем как о низком и подлом предателе, но не как об отчизнолюбце, каким ты хочешь выставить его перед нами. Знай же, чужак, что римляне никогда не идут на соглашение с людьми, подобными вам.
- Но.. но он хотел поставить в известность о своем намерении вас, потому как видит во врагах царя своих союзников. К тому же, деньги нужны для того, чтобы подкупить другого врача, без участия которого Тимохар не может ни изготовить лекарств и настоек, ни назначить лечения, - изловчился Невхер.
- Неужели всех в окружении царя можно купить?
Невхер молчал, так как ложь о Никие спутала ему мысли.
- Теперь расскажи нам, как вы собрались отравить Пирра ?
Невхер молчал.
- Говори, пришелец, говори, твоя словоохотливость – это твой ключ к спасению!
- Царь принимает раствор корня мандрагоры, что придает ему силы, и в этот раствор мы можем добавить ничтожно малое количество одного порошка, подкупив, как я уже сказал, внимание главного врача.
- У вас нет больше сообщников? – вопросы римлян звучали хлестко, как удары бичей, раздирающих тело.
Египтянин глянул на консула, но, тут же отведя глаза, мотнул головой, отрицая.
- Невхер, - прогремел римский вождь, и египтянин вздрогнул, - похоже, вы с Тимохаром запутались во лжи; не рассчитывай, что мы поверим, будто вы действуете вдвоем. Злой рок привел тебя к нам, и ты сам попал в силки, из которых тебе не выбраться. Мы выдадим тебя Пирру, и – такова участь всех предателей – он предаст тебя смерти вместе с Тимохаром. Но у тебя, Невхер, есть выбор.
При этих словах некоторые легаты с настороженностью обернулись на предводителя. А глаза египтянина блеснули надеждой. Консул продолжал:
- Мы не будем выдавать тебя эпиротам, если ты назовешь нам имена всех заговорщиков, всех тех, кто настроен против Пирра.
Невхер обреченно повесил голову.
 
Глава 14 Состязаясь в благородстве.
«Вожди римские Квинт Эмилий Пап и Гай Фабриций Луцин приветствуют тебя, царь Пирр! Кажется нам, что ты не умеешь отличать врагов от друзей. Прочти посланное нами письмо и узнай, что с людьми честными и справедливыми ты ведешь войну, а бесчестным и негодным доверяешь. Люди из твоего окружения готовят на тебя покушение. Задумав злое для тебя дело, они к тому же решили извлечь из него выгоду для себя. Они посвятили в свои планы нас и запросили награду за твою голову, царь. Мы отвергли эту недостойную сделку и теперь предупреждаем тебя: остерегайся козней своих лживых друзей (их имена прочтешь на обороте). Мы же  предупреждаем тебя, царь, не из расположения к тебе, но с тем, чтобы твоя гибель не навлекла на нас клевету, чтобы не пошли толки, будто мы победили в войне хитростью, не сумев победить доблестью.»
- Мне давно не по душе разыгрываемое ими великодушие! – воскликнул Аттегрион. - Отчаявшись победить нас в открытом бою, римляне хотят внести разлад среди нас и воспользоваться этим! Они пишут, что не прибегают к хитрости, словно пытаясь отвести наши подозрения! Каково, а?
- Но, друзья, вы воочию  видели Гая Фабриция. Разве он не внушает доверия, разве не произвёл он на вас впечатления человека честного? Способен ли такой человек пойти на оговор?
- О Зевс и все боги Олимпа! Когда же спадет пелена с твоих глаз, Пирр? Фабриций враг! – издал громоподобным голосом Аттегрион. – Это враг! Ни на единое мгновение мы не должны об этом забывать!
- Пусть Фабриций и достойный муж, чуждающийся уловок , но в первую очередь – прав Аттегрион -  это враг, который может действовать по наущению многочисленных советников своих! – вмешался в разговор Конон. – И в  желании ослабить нас римляне не станут выбирать средства.
- Послушайте, как они пишут! – не переставал возмущаться Аттегрион, с пренебрежением отодвигая письмо от себя. – Нарочитой возвышенностью слога они пытаются произвести впечатление, будто ими движут благородство, возмущение предательством, но сколько туману они напустили, сколько недоговорок, которые непременно посеют недоверие среди друзей! Разве не оскорбительно, что варвары называют бесчестными и негодными всех тех, кому ты доверяешь?!
Пирр в задумчивости молчал.
Слово взял Киней. Оглядев всех, он разгладил свиток на том месте, где был злосчастный список.
- Они обвиняют Никия…
- Который не раз спасителем был твоим и твоих друзей! Который, верный ремеслу своему, никогда не потянется к отраве! – воскликнул Аттегрион
- И который всё-таки польстился на награду врагов! – отозвался Пирр.
- Они обвиняют Тимохара…
- Которого прислал к тебе не кто-нибудь, а Птолемей, твой брат!
- Которого уже не брат, а враг мог прислать мне!
- Они обвиняют Александра…
- Который стал лучшим из бойцов!
- И который все чаще ропщет на царскую мою волю! Который настраивает воинов против моих решений и который всё явственнее изъявляет желание  действовать самостоятельно!
- Александр ни за что не пошел бы на соглашение с римлянами!
- Пусть возбуждение оставит вас, о други! – воскликнул Киней, вставая между Пирром и Аттегрионом. - По-моему суть дела совершенно отчетлива : из этих троих сомнения может вызывать только Тимохар, человек, прибывший к нам недавно. Мы не знаем его. Сам ли он решился отравить тебя, царь, или действует по чьим-либо наущениям – это мы и должны выяснить. Прежде чем карать, надо во всем хорошо разобраться. Но пусть разбирательство пройдет без шумихи и пусть как можно меньше людей будет знать об этом. Если Тимохар повинен в измене, пусть будет наказан по закону.
- Как же быть с Александром?
- Это подлый поклёп! Не верю, чтобы Александр мог что-то затеять против тебя, царь, и против общего дела! -  продолжал негодовать Аттегрион.
- Думаю, римляне прекрасно осведомлены настроениями в нашем войске; они выпытали у Тимохарова гонца сведения о недовольных тобою и сложили этот список, - предположил Конон.
- И потому я считаю, что следует привлечь к разбирательству пока только Тимохара, а Александра не трогать – иначе в войске поднимется бунт! – настаивал Киней
- Не зря же оберег мой, данный Белистихою, так странно потемнел – вот что он означал … - издал, словно разговаривая с самим собой Пирр.
Друзья угрюмо молчали вокруг…

***
- Знаешь, что сделали римляне с Невхером?
Тимохар молчал. Но подавленным он не выглядел. Напротив, злость и вызов сияли в темных блестящих глазах.
- Они пообещали ему, что не выдадут его мне. И глупый Невхер, подумав, что сохранит жизнь, стал откровенным с ними настолько, что присочинил, будто к заговору причастны Никий и Александр Линкестиец. Невхер ожидал поощрения от римлян, но те высекли его перед строем и отрубили голову как предателю.
Тимохар вздрогнул, но тут же его лицо вновь приняло ожесточенное выражение.
- Подлые римляне! Они воспользовались ошибкой нашей, они воспользовались слабостью Невхера, прибегшего ради спасения к уловкам! Раскрыв тебе наш заговор, они извлекли выгоду большую, чем если бы согласились заплатить нам золото за твое отравление! Теперь измена будет мерещиться тебе повсюду, ведь ты так веришь им, веришь больше, чем друзьям!
Тимохар окинул горящим взором окружение Пирра.
 - Не ловчи же со мною, Тимохар! – грозно издал Пирр, хотя мысленно поощрял египтянина за смелость. Царь дал себе слово, что не будет наказывать смертью Тимохара, если тот честно признается во всём. – Скажи:  Никий и Александр сообщники вам?
- Нет.
- А теперь ответь, почему  вы с Невхером хотели отравить меня, Тимохар?
- Твоя смерть многим принесла бы облегчение.
Пирр пытливо заглядывал в глаза допрашиваемого.
- Полагаю, и Птолемей вздохнул бы с облегчением?
Тимохар молчал.
- Ведь это он дал тебе поручение отравить меня?
- Не он первым изменил дружбе!
И вновь Пирр похвалил про себя Тимохара за выдержку.
- Почему же решили вы обратиться за вознаграждением к римлянам? Вы действительно хотели приобщить к делу Никия?
- Обойти этого старца Никия не составляло никакого труда. Тебя ничего не спасло бы, Пирр! Но воздавай же похвалы небесным хранителям своим, которые заморочили голову мне, которые заставили оступиться меня. Кто, как не женщина может послужить помехой на пути нашем! В Александрии оставил я возлюбленную, знатную тарентийку, нашедшую убежище в Египте. Очередное ее послание возбудило во мне желание вернуться в Александрию с богатыми подарками для нее.
- Знай , Тимохар: только от богов могу я смерть приять. Насколько же ты никудышен, если ни с одной из обязанностей своих ты не справился. Пусть же судьёю тебе будет тот, кто отправил тебя сюда.
- Ты отпускаешь меня?
- Да. Ты отправляешься с воинами в Египет. Скажи Птолемею, что Пирр умеет быть милосердным! И напомни ему, что в Египте я не был заложником, я другом и сыном был его отцу, я кровь свою проливал за Египет и рвался в бой, не отсиживаясь в углу. Я многое сделал для страны!
Он пренебрежительно махнул рукой давая знак, чтобы врача отпустили. Тот был волен идти. За ним даже не приставили соглядатаев.
Киней, который готовился к новым переговорам и потому отсутствовал при допросе, одобрил решение друга:
- Ты поступил правильно царь, решив не предавать огласке дело Тимохара. Думаю, показательная казнь этого мелкого злоумышленника нисколько не укрепила бы порядка в войске, а напротив, навредила бы тебе.
- Я зол на римлян. Они своим благородством щегольнули, однако, и о деле не позабыли: они не столько хотели предупредить меня о покушении, сколько хотели внести в ряды моего войска смуту, разлад, бесконечные разбирательства. Но скажи мне, какие вести приходят к нам из враждебного стана?
- Я узнал через посредников о положении дел в Риме. Там идёт борьба двух партий. Одни из римлян хотят скорейшего заключения мира с тобой, и таких становится всё больше. Другие продолжают настаивать на том, чтобы война с Эпиром продолжалась до победного конца…
- Победы они не добьются, - прервал Кинея Пирр, - а вот опустошения и полного разорения своих земель – да.
- Но, Пирр, я обнадёжить тебя хочу : число злобных упрямцев в Риме сокращается. При Аускуле римляне потеряли сразу обоих консулов, многих достойнейших мужей, бывших когда-то у власти, общее число убитых с их стороны заметно превысило число тех, кто пал при Гераклее. Всё это не могло не отразиться на настроении римлян. Они , кажется, уже отчаялись предпринимать что-либо против тебя, могущественного воителя. Умер Цек, зловредный старец, смерть забрала многих других ярых поборников войны. И среди знатных римлян, и среди простолюдинов, как передали мне, стало преобладать желание покончить, наконец, с безуспешным противостоянием твоему ратному гению.
Эти слова взбодрили Пирра. война с неукротимым Римом дорого обходилась ему, он хотел сосредоточить силы для овладения Сицилией, он хотел осуществить давно вынашиваемый в мечтах поход на Карфаген.
- Они хотят обмена пленных. Мне кажется, это как ничто другое побудит римлян принять наши условия о мире. Поверь мне! Если дело сорвется и на этот раз, можешь прогнать меня, можешь избавиться от докучливых наставлений моих. Сейчас тебе надо всё расставить по местам: или следует добиться прочного мира с Римом, закрепив это договором, а потом идти на Тринакрию и Пунию, или забыть все устремления свои оставить Италию и решительно довести дело до конца, взять верх над Римом, поскольку именно сейчас они выглядят не способными вынести нового твоего натиска .
Поразмыслив немного, Пирр принял предложение обменяться пленными. Друзья Пирра негодовали: отпустить из-под стражи римлян, с таким трудом плененных , людей стойких и даже в плену не растерявших боевых навыков своих в обмен на давно обращенных в рабство тарентийцев и ненадежных самнитян!
- В плену у римлян единицы наших друзей! Взамен бойцов они хотят препоручить нам сброд, подобный тому, который ударил нам в спину в Аускульском бою!
- Благоразумие оставило тебя, Пирр!
- Отпущенные тобой римляне завтра сойдутся с нами в бою! Сколько жизней понадобится отдать, чтобы одолеть их снова?!
Так негодовали друзья царя. Но Пирр был глух к их взываниям.  Обмен состоялся. Правда, римляне недобрали число освобожденных ими, и поэтому двести пленников осталось по жребию в лагере Пирра. Остальные вернулись в стан своих. Консулы не стали лишать несчастных соотечественников гражданских прав, по примеру Деция Муса обращать их в «теней», а проведя обряд очищения, распределили между легионами.

***
- Наш Киней заскучал, видать, по Риму, раз так погоняет лошадей, спешит!
- Что ж ты не прихватил на этот раз подарков своим друзьям, Киней?
- Не иначе нашего Кинея приворожила какая-нибудь видная латинянка, раз он так торопится!
- Припудри нос и надушись, Киней, тогда, глядишь и понравишься римлянам!
- Смотри, не останься там в Риме, Киней, а то некому будет нас потешать!
Так кричали наглые наемники-киренцы и критские копейщики, встречавшиеся на пути Кинея, который, сев в коляску, поехал в Рим. Месикл, проворный молодой тарентиец, выбранный Кинеем в спутники, держался рядом, смело сдвигал грудью коня крикунов и пререкался с ними. Впереди коляски, куда Киней вынужден был сесть из-за болей в спине, ехали римляне во главе с военным трибуном, невозмутимым Гаем Мелием, позади – эпирские охранники, начальник которых угрюмый Амфиктион, едва отъехав от палатки царя и нагнав путников, принялся осыпать бранью крикунов и разгонять их:
- Прочь с дороги, оборванцы! Проклятые охламоны, вы настолько одурели от безделья, что смеете поддевать царского посла! А ну разойдитесь и займитесь упражнениями, а не то, клянусь Аполлоном, моим покровителем, я отправлю самых крикливых горлопанов сушиться на крестах!
Спохватившиеся сотники подхватили окрики Амфиктиона, а десятники, орудуя палками, погнали бездельников на строевые учения. Дорога очистилась, и посольство покинуло лагерь Пирра.

***
Освобожденные из римкого плена страдальцы были встречены соратниками Пирра холодно, без особого воодушевления. Воинов, плененных римлянами во время боевых действий непосредственно с Пирром, как уже было сказано, было мало. Их сразу вернули в строй. Остальных же: герников, осков, сабинов, самнитян, луканов, греков из Метапонта, Лауса, Посейдонии, Фурий и других городов, оказавшихся в неволе до прихода в Италию Пирра, большей частью отрядили во вспомогательные подразделения, выполнявшие не боевые задачи, а занимавшиеся различными строительными труды. Из другой части прибывших, не растерявших боевые навыки, был создан новый полк, Второй Италийский, куда царь включил для сплочения рядов эпиротов и тарентийцев.
Построение войска по поводу образования нового полка получилось не столь торжественным и праздничным как хотелось Пирру. Недовольство обменом и невнятным ходом войны росло в войске. И вот вечером после построения боевые соратники Пирра сгрудились в палатке царя, дабы высказать царю свои требования.
Вперед решительно выступил Аттегрион:
- О царь Эпира! Послушай меня как брата, как старого, верного друга и не гневайся! Твоя благосклонность к врагу вызывает у всех нас, твоих соратников, недоумение, недовольство, обиду! Если римляне так пришлись тебе по нраву, то стоило ли тогда ввязываться в войну с ними! Зачем же тогда мы выступили на защиту тарентийцев и прочих народов, живущих здесь? Зачем проливаем кровь в жестоких битвах и раз за разом сокрушаем упрямого врага? После Гераклеи мы почти дошли до Рима, а потом вдруг остановились и позволили врагу прийти в себя. Та Кинеева поездка в Рим ничего не принесла, напротив, страх у них сменился гордыней; наша жалкая попытка пойти на мировую побудила их посмотреть на нас с пренебрежением и возродила у них веру в свои силы!
Да – ты вождь, ты – царь, но и мы, боевые твои товарищи имеем право голоса, но к нам ты не прислушиваешься!
Поверь: у нас давно копится раздражение.
Вражеские воины, плененные нами, отпускаются домой на празднества, а теперь и вовсе обменены на тех, кого трудно назвать воинами! Вражеские полководцы со всей пышностью принимаются у нас, и в приятельских беседах с ними ты выпрашиваешь, словно не победитель, а побежденный, дружбы, умаляя тем самым и свое достоинство, и величие эллинов! Вражеские посланники то и дело наведываются к нам, в расположение нашего войска, словно мы с ними и не воюем вовсе, а играем в какую-то непонятную игру! Наконец, послания, писанные вражескою рукою, побуждают тебя к необдуманным действиям, предпринимаемым наперекор советам друзей! Или мы теперь не друзья тебе вовсе?
Тот ли ты Пирр, которого я знаю с детства! Где решимость, с которой ты приступал к любому делу, где непреклонность, с какой ты доводил его до конца, где задор, где порыв, которым ты влек эпиротов вперед, заставляя видеть в тебе нового Александра? Пусть же боги образумят тебя, Пирр, и сохранят тебе искренних друзей, верных общему делу!
Пирр, внимательно выслушав Аттегриона, приложил руку к сердцу:
- Друзья мои, вы все дороги мне! Вас, бескорыстных спутников своих, я ценю дороже всего на свете! О, пусть же боги уберегут нас от вражды, ревности и недоверия!
Да! Я считал и считаю по сию пору, что с Римом, государством столь благоразумно обустроенным, управляемым людьми достойными и честными, следовало бы не воевать, а заключить союз, который после наших побед был бы весьма выгоден нам! Не руководи мною забота о вас, моих друзьях, о преданных воинах, рядовых, командирах, которые все до единого – друзья мне и братья – стал бы я искать мира с римлянами? Я не восточный деспот, привыкший не считаться с потерями, какими бы большими они ни были! Два жестоких сражения принесли победы, но слишком дорого обошлись мне - я лишился стольких друзей, что боюсь – еще одна такая победа – и мне не с кем будет продолжать поход! Вопреки ожиданиям, с какими мы пришли сюда, в Италию, эти варвары оказались необычайно упрямы, на поле боя они ищут смерть, их не устрашают первые, убийственные для них стычки, их вожди не бегут, увлекая за собой войско, они не открывают ворота крепостей и городов перед нами.
Война для них еще столетия назад сделалась существенною потребностью, посредством войны они соблюдают в стране своей внутреннее благоустройство, посредством постоянных испытаний они ограждают мир своего полиса. Мы не можем не признать, что римляне отличны от остальных народов необычайной приверженностью своей к порядку, стойкости, умеренности и добрым нравам. Клянусь Зевсом! Этого у них нельзя отнять.
А потому я вынужден вновь и вновь повторять вам, друзья: заключение мира с Римом стало бы большой нашей удачей и победой! Сейчас, после тяжелых поражений от нас, после больших людских потерь и утрат, после жестоких разочарований в своих возможностях они склонны, наконец, уступить нам юг Италии! Однако если мы будем высокомерны с ними, они с еще большим пылом вооружатся против нас. Ведь угрозы не вызывают у них привычный страх и готовность принять условия победителя; напротив, они еще более ожесточаются. Не будем же сторонниками войны ради войны, не будем питать себя жаждою разрушений – опустошив Рим, мы не добьемся окончательной победы – сохранив же его и сделав союзником, мы можем не опасаться за тылы, отправляясь в дальнейший поход!
И даже в том случае, если Киней вновь не добьется своего в Риме, я всё равно вынужден буду повести вас на Сицилию и Карфаген! Так складываются обстоятельства! Потом мы вернемся сюда и одолеем наконец, врага, лишенного могущественного союзника!
 Верьте мне, друзья мои, мне дано видеть тот путь, по которому мы придём к нашему торжеству, к нашей неминуемой Победе с наименьшими жертвами!
Пирр говорил вдохновенно, убедительно, обращаясь к каждому из друзей, глаза его пылали. Справедливые упреки не возбудили в царе ни малейшего подобия гнева; страстно доказывая свою правоту, он излучал любовь и привязанность к верным соратникам своим, которые стояли, очарованные красноречием вождя. Обиды их отступали…
Установилось молчание. Пирр оглядел соратников. Как же мало их стало! И как изменились, посуровели они все на этой войне! Холодок пробежался по телу царя при мысли, что он может потерять всех своих преданных друзей. Но, несмотря на отчуждение и противоречия , несмотря на то, что он, Пирр, в последнее время искал мира с врагом был больше занят римлянами, старые друзья по-прежнему излучали незыблемую верность. Аттегрион… как он постарел! Седина все чаще пробивается во вьющихся густых волосах и бороде; от былой веселости не осталось и следа. Иолай… череда тяжелых ран, нескончаемые тяготы похода изменили и его. Теперь это не жизнелюбивый толстяк, балагур и мечтатель, а закованный в броню ратник, израненный, но полный суровости и сдержанности. Конон… в его глазах нет былого задора, но они полны решимости, готовности идти до конца. Пирр перевел взгляд на Алкима и Танагра. Люди, отрекшиеся от себя ради своего царя и ради торжества общего дела, ради нового великого свершения Эллинов.
- Братья! Не оставляйте же меня на полпути! – воскликнул Пирр. 
- Мы сами избрали этот путь. Мы с тобой, Пирр! – заверил Аттегрион, видя царя взволнованным. - Но прошу тебя…брат мой, не оставляй нас без своего участия и внимания!
- Мы верны клятве! Мы с тобой!– изрек Иолай.
- Ты – наш царь и наш друг. Ты можешь всегда положиться на нас, - присоединился Конон.
- Ты несешь надежду народам, Пирр, войною покончить с войной. Ты – самый человечный из властвующих! – подал голос Никомах.
- Мы с тобой царь! – хором изрекли Северион, Блеммиа, Никомед, Фессалоний и остальные ратники.
Царь переборол волнение и подступившие слёзы, обратился к соратникам:
- Клянусь Зевсом, не тщеславие, не желание превзойти прежних Героев , а поручение богов сплотить и возвысить Элладу, движет мною , и в этом деле мне нельзя обойтись без друзей, верных, преданных и не знающих сомнения!
- Мы никогда не оставим тебя, царь! – воскликнул Аттегрион. – Да здравствует Пирр!
- Да здравствует Пирр! Да здравствует Пирр! – раздалось в палатке царя.

Глава 15. И снова в Риме
Лил холодный декабрьский дождь. Крупные леденящие капли безжалостно молотили по всадникам, согбенно державшимся на лошадях. Они кутались в насквозь мокрые дорожные плащи и дрожали. Порывы ветра обрушивали на них еще больший водяной поток, который обильно исторгался с небес. Было темно, и глаза с трудом различали смутные очертания приближающегося Рима.
Послы Пирра: Киней и тарентиец Мессикл, ехали в сопровождении эпирских и римских охранников. Дорога была длинна и трудна. То затихая, то вновь усиливаясь, шел дождь – месяц выдался непогожим. Люди очень устали; они проголодались и замерзли, и теперь, когда Рим был рядом, ими владело желание, наконец, укрыться от непогоды, подкрепить силы и отдохнуть.
На этот раз Рим обошелся без церемониальных действ: послы под покровом ночи неприметно заехали в город через Аппиевы ворота. Киней оставил коляску, поскольку закон запрещал пользоваться в черте города транспортом, - теперь он вынужден был несмотря на ломоту в спине передвигаться пешком. Петляя по мощенным улицам, путники добрались до дома Курсоров. Луций Паппиний Курсор погиб летом в одной из стычек в Самнии, Тиберия Постумия овдовела. Однако партия нобилей, тяготевшая к союзу с Пирром, вновь выбрала дом Курсора пристанищем для переговорщиков – на этом настояли влиятельные люди. 
По всему дому горели бронзовые светильники. Тиберия Постумия со сдержанным радушием встретила гостей. Путники с удовольствием смыли себя грязь дороги в парильне, после которой они окунулись в небольшой бассейн с теплой водой. Затем гостей накормили. Они блаженствовали. Как благоустроены дома патрициев! В зимнюю стужу, когда на улице шел дождь или снег, или завывал холодный ветер, внутри было очень уютно. Горячие дымоходы находящейся внизу печи пронизывали всё здание, по этой причине от полов и стен атрия, триклиния , конклав шло тепло и благостно разливалось по всему дому.
Поскольку деловая встреча назначена была на следующий день, гости легли спать. Один Киней задержался в столовой комнате. Он задумчиво сидел за столом, когда зашла Тиберия Постумия. Бледная, с распущенными по плечам волосами, она еле скрывала волнение
Киней учтиво поднялся. Как притягательно выглядела Тиберия наедине с ним!
Некоторое время они молчали.
- Позволь, о дивная Тиберия, выразить тебе свое соболезнование. Всем сердцем я переживаю с тобой твою утрату. 
- Благодарю тебя за участие твое, Киней. Садись.
Киней сел. Она присела напротив. Он прокашлялся.
- Я чувствую себя неловко. Не возмутим ли мы своим пребыванием здесь бессмертную душу хозяина этого дома? Не навлечем ли на тебя, его вдову, недовольство знатных римлян?   
- Не отягощай же себя чувством вины, Киней. Ты не повинен в гибели Курсора. Я знаю, что ты воин, что меч так же послушен в руках твоих как стилус, но ты прибыл в Рим как посол, как подвижник , как искатель мира.
- Увы, пока Рим и Эпир находятся в состоянии войны, я не могу избавиться от мысли, что я причастен прямо или косвенно к бедам, испытываемым Римом, не обошедшим стороной и тебя, Тиберия! – имя её он неожиданно для себя произнес с такой откровенной нежностью, что она встрепенулась и посмотрела на него, вопрошающе и страстно. Но она быстро взяла себя в руки, вновь отвела глаза
- Я любила Курсора. Из многих поклонников своих я некогда выбрала его, потому что он покорил меня несказанно учтивым обхождением, добротой, умом, жизнелюбием, желанием привнести в этот мир что-то доброе и полезное для всех; я супругой была ему и сподвижницей. Он приобщил меня к заботам своим. Я стала внутренне сильнее и раскованнее рядом с ним, я почувствовала себя способной самой принимать решения, оставаясь всем сердцем привязанной к нему.
Пусть же подспудное чувство раскаяния за произошедшее и опасения за доброе имя мое оставят тебя. Почувствуй себя желанным гостем в нашем доме. Я единомышленница тебе. Я на стороне тех своих соотечественников, что ратуют за мир с Эпиром! Если царь Пирр имеет в окружении своем таких советников как ты, почтеннейший Киней, и согласовывает с ними решения свои, значит, это действительно просвещенный государь. Значит, его предложения о мире исходят от благородного, доброго сердца, а не от коварных помыслов. 
- Если Рим отринет вражду к Пирру, - вдохновенно изрек Киней, - и заключит с ним мир, он извлечет для себя только выгоду. Рим избавится от войн, или по, крайней мере, они перестанут быть для граждан столь тяжелыми, изнурительными, замедляющими процветание полиса.
- Рим никогда не боялся войн. Войны давно стали для нашего народа обычаем, закаляющим дух, - ответила Тиберия, - да, последние поражения не могли не устрашить римлян, однако не настолько, чтобы отказаться от борьбы. Нет, Киней, не страх перед Пирром и перед эпирским оружием побуждает дальновидных римлян искать мир с вами. Причина в другом…
Признательный блеск в глазах Кинея завораживал ее.
- Рим в наши дни ещё верен заветам старины, придерживается вековых правил, но постепенно среди людей знатных, богатых и влиятельных растет тяга к невоздержанности. Как впрочем и среди простолюдинов наблюдается уже это желание; некоторых их вожаков, кажется, тяготит неослабевающая строгость старинных обычаев и традиций. Луций опасался этого скрытого неудовольствия среди народа римского. Он сравнивал это с тем, как копятся снега на вершинах гор, как постепенно, год за годом, нарастают, тяжелеют, а потом лавиной обрушиваются они вниз. Так и в Риме эта не столь приметная пока еще тяга к неограниченному может, умножившись, в одно мгновение повергнуть в прах древние благочестивые устои. Люди с упоением начнут наверстывать то, что упущено было их предками, они безоглядно бросятся в омут наслаждений, разнузданных забав, перестанут ценить то, что еще ценится среди квиритов, и вконец уподобятся пресыщенным кампанцам и италийцам.
Киней не сводил с Тиберии боготворящих глаз. Какая она прозорлива, как умна!
- Богатства, излишества, продукты изыска, конечно, знакомы нам римлянам. Мы подчинили себе соседние страны, которые именно пресыщение ослабило и сделало беззащитными. Воины видят там роскошь и прельщаются на прелести беззаботной сытой жизни. В Рим доставляется добыча, кажущаяся нам необыкновенно пышной. Уверена, если бы не старания цензоров, Рим не устоял бы перед соблазнами. Эти влиятельные, самые уважаемые среди квиритов мужи следят за тем, чтобы древнее благочестие неукоснительно блюлось, чтобы предметы роскоши в домах нобилей не превышали установленной нормы, чтобы чрезмерное честолюбие и корыстолюбие не овладевало людьми.
Почтенный Киней, слова патрицианки, осуждающей пресыщение, могут показаться лицемерными, но не поторопись же осуждать меня. В нашем доме богатство не содержится сверх меры. Например, из украшений мне положено только то, что подарил при бракосочетании мой любимый Луций. Имущество наше служит для удовлетворения потребностей, но не для тщеславия, оно беспорочно заслужено неустанными трудами супруга моего. Помимо государственной службы он занимался хозяйствованием – у нас есть поместье за Городом, которое служит основным источником доходов семьи. Теперь я веду там дела.
Хозяйственность Тиберии Постумии также не ускользнула от внимания Кинея.
- Однако несмотря на старания цензоров,  - продолжала она, - скрытое стремление к неограниченной власти и влечение к неумеренному богатству уже поселилось в душах римлян. А завоевание греческих полисов Италии и захват невиданной доселе богатой добычи будут способствовать росту алчности и властолюбия среди квиритов, жадность вырвется из оков и преувеличит пороки, уже обитающие в пределах Рима.
Поэтому некоторым государственным мужам, друзьям Луция, кажется разумным отказаться от захвата Южной Италии и греческих городов и принять предложение Пирра разделить страну. Пользуясь уже обретенным, владея Кампанией, Апулией, Северной Самнией, Умбрией, Этрурией, продвигаясь постепенно на север, римляне уберегутся от знакомства с развращающим миром неограниченного.
Слова Тиберии Постумии упрочили уверенность Кинея в том, что вторая его поездка в Рим обернется удачей и мир будет добыт.
Он поднялся. В ответ она тоже встала.
- Дивная Тиберия, позволь мне выразить восхищение тобою! Еще при первой нашей встрече я отметил про себя твою чарующую красоту, я восхищен был умением твоим поддержать дружескую беседу, а сегодня ты окончательно покорила меня своим проницательным умом, взвешенным суждением, которому мог бы позавидовать всякий властвующий муж!
И тут его с  холодящей остротой пронзила мысль о том, как он одинок. Любовь, воспетая Эмпедоклом и приравненная Платоном к неземному счастью, дарующему любому существу совершенную полноту бытия, так и никогда не была изведана им. Он жаждал её, но бедность обрекла его на рабство, рабство – на мучения , лишения и ожесточение; порыв чистой прежде души был скован тяжелыми обстоятельствами. Бегство от рабьих цепей не сделало его полностью свободным. В молодости ему попадались женщины, которые вели замкнутый образ жизни. Круг увлечений таких женщин ограничивался хозяйством и мелкими бытовыми заботами. Невольниц он всегда сторонился. Среди них были или совершенно забитые существа, или напротив, грубо развязные. И даже к Эпикуровым прелестным послушницам у него не возникло искреннего влечения – их образованность казалась ему поверхностной и показной, а вольнодумие – чересчур бросающимся в глаза.
Теперь он стоит, замерев, перед прелестной италийкой. Тиберия… Встречи именно с такой женщиной он искал всю жизнь! Она красива, умна, добропорядочна… Да, добропорядочна! И потому им никогда не быть вместе! Никогда! Киней выдохнул и опустил глаза. Тиберия Постумия, казалось, читала его мысли. 
- Я  польщена твоими словами, Киней… Твое мнение очень важно для меня… Как же я хочу, чтобы на этот раз справился с поручением своим! Пусть же государства наши перестанет разделять вражда, а свяжут согласие и дружба! Греческая образованность, войдя в жизнь римлян, могла бы избавить их от чрезмерной приземленности. Это был бы прекрасный союз! – загадочно обронила она.
Он вдруг вспыхнул и преодолев сомнения, подался к ей . Она не отпрянула назад, не сдвинулась. Он трепетно взялся одной рукой за ее руку, а другую – возложил ей на нежное плечо… Ее грудь пришла в волнение, она часто задышала, пристально глядя в глаза мужчины, искрившиеся признанием и страстью. Она очарована была властным порывом Кинея, хотя его нельзя было назвать красавцем: ухоженные тонкие усы и подстриженная бородка образовывали кольцо на худощавом лице; длинные седые волосы были искусно зачесаны назад, открывая широкий лоб, на котором пролегли морщины; нос, большой и несколько выдающийся, был предметом внутренних терзаний Кинея в те времена, когда он был молод и влюбчив чрезмерно. Да, потом он очерствел от тягот жизни, напитался желчью, затем прозрел и стал спокоен… Волнения молодости давно улеглись в его душе, он почти смирился с тем, что никогда уже испытает дивного счастья, которое он искал некогда и жаждал получить от прекрасной нимфы, образ которой взрастил в своем пылком воображении. Но вот этот образ рядом, он обрёл дурманящую плоть, вопламенил его сердце, вскружил голову! 
В столовой неслышно появились рабыни. Не смея тревожить хозяйку, они застыли, склонив головы. Киней, придя в себя от наваждения, смущенно отступил от римлянки, щеки которой рдели от волнения. Быстро обретя надлежащий вид, строгий и гордый, она повелела служанкам проводить Кинея до спальни.

***
На завтрашний день, такой же дождливый и холодный, в дом Курсоров пришли представители знатных римских фамилий, сенаторы и прочие магистры – люди среди которых крепло убеждение пойти навстречу Пирру.  Как ни странно, но в числе желающих принять условия мира и подружиться с Пирром, преобладали патриции. Напротив, большая часть плебеев, недавно принятых в круг людей влиятельных , брали сторону тех, кто продолжал настаивать на том, что Италия вся целиком должна принадлежать Риму, что Тарент должен признать свою зависимость от Рима и не помышлять более о независимости во внешних делах. Эти люди, конечно, не явились на встречу с послами Пирра.
Изрядно продрогшие, сетующие на непогоду, квириты проходили в атрий, оттуда – в светлую и жарко натопленную столовую комнату, где ждало обильное угощение. Киней привечал их. Большинство прибывших было настроено дружелюбно к послу. Среди пришедших были молодые : Тит Акций Дуиллий, Маний Валерий Церретан, Квинт Меллий Флакк, Гай Навтий Рутил, Тит Герминий Флор Аквилон. Эти люди были очарованы всем тем греческим, что проникало в жизнь римлян и делало ее возвышенной. Но влияние молодых квиритов на общественное мнение, конечно, было невелико.
Гораздо более важным являлось для Кинея завоевать расположение старейшин, среди которых на этот раз были Гай Сервилий Тукка, Гай Петелий Сервилиан, Гай Кассий Лонгин Пек, Луций Цецилий Метелл, Луций Постумий Мегелл Сцева, Квинт Фабий Максим Гургит. Последний представлял собой одну из древнейших фамилий Рима. Множество славных дел было за спиной Гургита, но потому-то и было у него такое прозвище, что, несмотря на все свои старания, не превзошел он в величии отца, Квинта Фабия Максима Руллиана.
После приветственных слов и возлияния ларам, Киней выступил с речью.
 - Заключение мира с царём не станет для вас, римляне, признанием своего поражения, - говорил Пирров товарищ, - вы считаете, что под Аускулом ни одна из сторон не добилась победы, что ж, мы не станем вас в этом переубеждать. Царь согласился обменяться пленными, хотя в военном отношении это было весьма невыгодным для него шагом. Царь не требует дани, болезненных уступок. Он по-прежнему настроен дружелюбно к вам и готов заключить взаимовыгодные соглашения.
- Значит, царь настаивает на том, чтобы за ним оставались лишь греческие города на южном побережье Италии? – спросил Квинт Меллий.
- Да, Тарент, Фурии, Метапонт, Гераклея и прочие города, исконно греческие, пусть же остаются под опекой царя Эпирского. 
- В таком случае, и Кампания с ее исконными греческими городами, должна отойти к вам? – изрек с плохо скрытым недовольством Гай Кассий Лонгин Пек.
- На Кампанию мы не заримся, - заверил Киней, - она давно приросла к Риму, она давно чужда греческому миру.
- Как насчет италиков? – задал вопрос Луций Цецилий Метелл. 
- Разумно будет поступить так: тех, кто тяготеет к Пирру, оставить под покровительством Эпира, тех, кто тянется к Риму как сердцевине Италии – включить в пределы ваших полномочий.
- Если мы совместим усилия по укрощению диких племен, - вдохновенно подал голос Дуиллий, - разделив Италию, станем добрыми соседями, способствовать будет это установлению долгожданного мира!
- Да, именно обуздание дикости и буйства племен – вот задача, которая роднит нас с вами, римляне. Поверьте, Пирр давно не считает вас варварами. Варвары – это те, кто привержен беззаконию, желанию грабить и разрушать. Греция недавно испытала на себе жестокость тех же племен, что веками досаждают и Риму.
- Мир и доброе соседство с греками позволит нам довершить многовековой спор с италиками, - к вящему довольствию Кинея выдал свои мысли Гургит, задумчиво молчавший до этого.
- Мы окончательно одолеем этрусков, которые упрямо противятся Риму! – вставил Квинт Меллий. 
Киней оглядел сидевших, треть из них по происхождению были этрусками, в том числе и Меллий, и, между прочим, Тиберия, но он знал, что в настоящем Рим был слабо привязан к этрускам, этим явным чужакам среди италиков.
- Да, это так, - согласился Луций Цецилий Метелл, - если юг Италии больше не будет отвлекать наши силы, мы легко освоим плодородные земли к северу от Рима.
Луций Постумий Мегелл Сцева, рассеянно глянув на соотечественника, кашлянул в кулак. Будучи немногословным, он всегда тщательно обдумывал речь свою.
- Буду откровенен, - решился наконец он, - Пирр – этот Геракл наших времен – страшит нас! На поле боя он неудержим…
Слова Мегелла заставили присутствующих содрогнуться: их всколыхнула память о деяниях Пирра на  Аускульском поле… Ярость, с которой эпирот разил в бою римлян, десятками павших от его руки, повергала этих искушенных ратников в оторопь.
Неужели кому-то охота будет испытать на себе это буйство еще раз, которое возрастет при следующей встрече вдвойне, втройне? – задавался вопросом Киней.
- Но ярость Пирра в бою граничит с безумием, кажется нам свидетельством беспокойности его натуры, а значит непостоянства. Мы, римляне, не теряем головы, воюя. Для нас бой – это труд, в котором прилежание возобладать должно над страстями.
- Но именно эта ярость смутила вас! Вы бежали или – скажем так, – тут Киней примирительно улыбнулся, - поспешно отступили под защиту своих укреплений.
Римляне молчали.
- Его гневливость кажется вам проявлением непостоянства? Но, подумайте, мог бы он столько лет управлять, и не просто управлять, а возвышать вверенное ему народом государство, будучи зыбким по нраву? Поверьте мне, основы государственности в Эпире так же прочны , как и в Риме. Царь верен своему слову! Если достигнуто будет соглашение, он никогда не нарушит его! Пример мирно соседствующих с Эпиром государств должен отринуть сомнения ваши.
Эти несколько приободрили римлян, они стали перешептываться меж собой. Метелл принялся что-то объяснять соседу своему, Мегеллу, тот, всё еще обуреваемый сомнениями, лишь изредка покачивал головой.
- Нас удивляет то, как может преображаться ваш царь, - довершал мысль Мегелла Гургит, - неистовый, как Ахиллес на поле брани, он совсем другим предстает на приятельской встрече – добродушным настолько, что кажется не способным пролить человеческую кровь, щедрым настолько, что кажется довольным имеющимся у него, ценящим мудрствования, как настоящий странствующий филосов
- Такова широта души истинного правителя. Для римлян война – это образ жизни, для нас – путь к построению мира, где главенствовать будет разум,
- Да, у вас воитель не смотрит свысока на философа, чего, увы, не скажешь о нас, - вставил Дуиллий, бросив осторожный взгляд на молчаливых патрициев, словно опасался горячих порицаний их.
- Наша философия, - издал звучным глубоким голосом длинноволосый Сервилиан , - наша философия заключается в том, что отвергаем мы хитроплетения и занимаемся тем насущным, что заботит людей, что лежит на поверхности, что понятно и не требует бесплодных размышлений, отнимающих столь ценное время.
Киней улыбнулся .
… Я знаю, что у вас, римлян, не в чести умозрительные суждения, которые кажутся вам следствием расположенности к праздному времяпровождению. Вы цените только те знания, которые могут принести видимую пользу в быту. В строительстве водопроводов, дорог, домов, в обработке земли и получении урожая, в тактике боя вы достигли впечатляющих высот, превосходя соседей – но все эти прикладные умения есть составная часть мыслительной и духовной деятельности человеческой, а значит Философии.
Пренебрегать философией – это значит, свое собственное существование сделать неполноценным, довольствоваться лишь самой малой толикой того, что скрыто в безбрежном Океане идей …
Любовь к мудрости есть упражнение разума ; размышляя о жизни и беседуя о ней с мудрецами человек вступает на путь Просвещения, он включается в поиск ответов на главные вопросы бытия. Философия позволяет человеку возвыситься над мирским, над бытом, над всем тем, что так недолговечно…
Слово «недолговечно», казалось, подвигло слушателей, свершить некое внутреннее открытие, они стали задумчивы, речь мудреца, все больше завораживала их. 
- Философия, - вещал Киней, - приближает нас, насколько это возможно, к безупречной Истине, завораживающей Красоте, к совершенному Добру!
Киней замолк на время. Тиберия не сводила с него глаз! Усилием воли Киней заставил себя отвести взгляд от патрицианки и обратиться к мужчинам:
- Для вас римлян, смыслом жизни является почитание предков и следование их заветам и законам, все до единого вы посвящаете себя возвышению Отечества, и это воистину великие цели. Вы по праву гордитесь тем, что усердно облагораживаете священное обиталище мира, а о том, что Рим – это обиталище мирного труда, а не гнездо поборников войны, убедительно свидетельствует древнее и мудрое ваше правило, что померий нельзя переступать с оружием в руках.
Эти слова Кинея понравились патрициям настолько, что они поднялись с кубками в руках.
- За Кинея! За нашего друга, истинного приверженца добра и мира! – провозгласил Дуиллий, и все в один голос повторили:
- За Кинея! –  чаши дружно сдвинули, обильное вино плескалось через края – как того требовал обычай.
Затем, согласно обычаям же, вино было выпито до дна.
Этот дружелюбный жест окончательно пленил Кинея.
Тут голос подал молодой Тит Герминий Флор Аквилон:
- На самом деле, почтенный Киней, нас, римлян, влечет ученость и многоумие греков, предки наши не раз брали уроки у афинян. Хотим мы познать истоки вашего всеведания.
Киней с охотой отзывался:
- Возьму на себя смелость указать на причины сего. Среди греков впервые стали интересоваться миром отдельно взятого человека. Человек стал мерой всех вещей. Человек – дитя природы,- а посему обладает естественными потребностями, присущими любому живому существу: он нуждается в еде, питье, тепле, защите, общении, продолжении рода . Учтем так же то, что в каждом из нас живет явное или скрытое стремление властвовать и обладать большими, чем у ближнего, благами. Любые законы и правила, изобретенные людьми, проистекают из естественных потребностей . Но не всегда законы эти и правила , какими бы они не казались совершенными, согласовываются со справедливостью, благоразумием, добронравием; людские законы зыбки по сравнению с законами природными. А посему, оставив общественную жизнь, следует устремиться во внутренний мир отдельного человека . Насколько бы ни была сплоченной опщина, как бы ни объединяла всех крепкими узами общая мечта, общие задачи, общие установления, каждый человек по-своему воспринимает этот бесконечно сложный мир. Разве это не так? Разве сейчас каждый из нас не думает о чем-то своем?
- Мы собрались здесь сегодня, почтенный Киней, - издал Квинт Фабий Максим Гургит, снисходительно улыбаясь, - чтобы поговорить о заключении мира. 
- Да, конечно, это так, - ответил Киней, - но все мы думаем об этом явственном предмете нашей беседы по-разному, и никому из нас не постигнуть мыслей тех, кто сидит рядом.
- Расскажи, как ты пришел к философии, Киней? – продолжал интересоваться Аквилон.
Киней улыбнулся Аквилону. Год назад этот молодой римлянин с пронзительным взглядом был враждебен к гостям, резок и недоверчив. Теперь и Аквилон, и многие другие представители римской молодежи были настроены дружелюбно к грекам. Это не могло не радовать.
- Да, Киней, скажи, какие обстоятельства побудили тебя стать философом? – подхватил слова Аквилона Гай Сервилий Тукка. Отсутствие привычной чопорности на лице этого знатного римлянина позволило ему выглядеть на редкость благодушным. - Полагаю, не совсем благоприятные?
- С юных лет я познал тяжкие оковы рабства. Человека, оказавшегося в неволе, скованного препятствиями, не могут не посетить мучительные размышления о несправедливости жизни, о том, как губительно она устроена для большинства , когда только кучка избранных извлекает пользу из законов. Наставник мой Хирон научил меня грамоте. Он же познакомил меня с учением софистов. Это было подобием света, что, однажды озарив, заставляет тянуться к нему всю последующую жизнь… Ни о чём в нашей жизни нельзя сказать определённо, - зазвучали слова софистов из уст многознающего Хирона, - всё в мире относительно, всё воспринимается человеком, а посему человек мера всех вещей, и существующих, и несуществующих. Достаточно самому изменить собственное восприятие, и не будет нужды унывать и сокрушаться . Услышанное позволило мне перестать горько оплакивать бедственное свое положение. Но внутренняя моя твердыня, которую я начал выстраивать тогда, не могла устоять перед обстоятельствами, менявшимися отнюдь не в лучшую сторону. Я оказался в еще более тяжкой неволе. Душа моя рвалась к свободе, свободе полной, ничем не ограниченной, и я, не ведая того, что где-то в этом мире существуют киники, стал их последователем. Общество людей и его устои вызывали неприятие мое. Я стал сторониться, бояться и ненавидеть людей. Бегство в Эпир и жизнь при царе Пирре усмирили моё ожесточение, но даже со своими благодетелями я оставался пасмурным и брюзгливым. Лекарством от избыточной желчи стало знакомство с  Эпикуром и восприятие его этики – действительно, научившись трезво рассуждать о причинах нашего предпочтения и избегания, приходишь к выводу, что не надо казаться, а надо быть, и надо возвышаться душой не для окружающих, не для похвальбы и бренных обретений, но для себя, для собственного душевного равновесия. Этика Эпикура непосредственна и отвергает какие бы то ни было околичности. Живи приятно и в то же время разумно, нравственно и справедливо. Кажется мне, что и римлянам прийтись должны по душе эти эпикуровы слова.
Воспринял я и физику Эпикура, но позднее она была побеждена в моей душе математикой Пифагора!
Пифагор, кстати, знакомый вам…
- У него учился Нума Помпилий! – вдохновенно изрек Дуиллий.
- Так вот: Пифагор за много лет до Эпикура нашёл, что математика первична, а вещество вторично. Математика, мир чисел – вот поистине разрешение многих запутанных задач, вот действительно мощное орудие познания беспредельного мира.
Бог – это единство, а мир – множество и состоит из противоположностей. Гармония – то есть то, что приводит к единству – приближает нас к богу. ( И каждый человек, живущий под Солнцем, явственно или подспудно жаждет этой Гармонии, страстно ищет ее, быть может, ищет всю жизнь, ибо момент ее прихода, момент единения разных начал – есть момент) наивысшего счастья . При встрече половинки, некогда разделенные, но удивительно соразмерные, представляющие собой сочетание особенных знаков, математически согласующихся пропорций, охватывает удивительное чувство привязанности и близости, такое, что они не хотят разлучаться даже на короткое время.
Сказанное не сразу было постигнуто римлянами, они задумались, но Киней смотрел на Тиберию, легко постигавшую его слова. Исхудавшая, с темными кругами под глазами, молчаливая, выглядевшая печальной, она виделась теперь Кинею самым дорогим существом на свете.
Вдруг невероятно дивное наваждение пленило его. Тиберия поднялась, вышла из-за стола, неторопливо подошла к нему, ни на кого из римлян не обращая внимания. Он взялся за руки прекрасной италийки и продолжал, не сводя глаз с нее:
- Что может быть загадочнее и притягательнее союза противоположного? Чем же, как не математикой объяснить тайну святости союза мужского и женского начал? Этот союз – начало всему сущему… Мужчина творит благодаря воле, а женщина творит любовью. Любимая женщина есть вдохновение, без которого трудно делать шаги мужчине, это путеводный маяк, без которого не найти дороги во тьме…

***
Управляющий делами Тиберии был грек из Неаполя, и вот с этим греком, разумеется, отпросившемся от занятий у хозяйки, Мессикл вышел в город несмотря на непогоду. Этот тарентиец был весьма деятельным человеком, он не выносил безделье и промедление утомляло его. Благодаря предусмотрительности первого посольства, Пирр еще год назад обзавелся надежными глазами и ушами в стане врага. Это были греки, давно жившие среди латинян, но не потерявшие привязанности к единоплеменникам. Их тайная помощь была весьма ощутимой. Вот с этими людьми, которых природное любопытство заставляло быть весьма осведомленными, и встретился скрытно Мессикл .
Застолье не утомило Кинея. Сидя в парильне, он держал ноги погруженными в медный чан с горячей водой, когда зашел Мессикл и начал говорить, надоедая наставнику:
- Конечно, Киней, ты пребываешь в безмятежной уверенности, что нас ждет успех. Многие сенаторы, на твой взгляд,  настроены миролюбиво, мнение меньшинства тебя не заботит, поскольку их голоса не повлияют на принятие итогового решения. Но ты забыл о народных трибунах. В этой стране они обладают правом уничтожать любые принятые Сенатом постановления. Казалось бы, и трибуны должны быть заинтересованы в мире, поскольку именно на плечи простого народа, который они защищают, легла основная тяжесть войны. Но не менее – если не более - , чем правящие патриции, плебеи ожесточены и хотят продолжать схватку. К тому же, в последнее время некоторые из народных избранников подвержены стали сребролюбию – о чем я узнал из уст горожан, с коими мне довелось сегодня поговорить. Значит их могут подкупить карфагеняне, чей флот остановился в Остии и чей посланец, хваткий Гисгон, на три четверти грек, явился в Рим и расхаживает уже по домам и знатных, и простых, но наделенных властью, римлян. Это, говорят, преуспевший в искусстве переговоров, очень красноречивый человек, но, почтенный Киней, в беседах с римлянами он не толкует о философских течениях и отвлеченных материях – выставив для наглядности возле себя корзину, полную золотых монет – он предлагает Риму военную помощь в борьбе с Пирром. В предложениях его нет туманности, они внятны: Карфаген признает за Римом право безраздельно владеть всей Италией, взамен на признание Римом владычества пунийцев на Сицилии. Карфагеняне готовы воевать за Рим на море, а римляне должны за это воевать против Пирра на суше. Римляне во всем любят ясность, а мы до сих пор не можем предложить им ничего действительно определенного: как нам, в случае заключения мира, делить Самнию, Луканию, Апулию, где, по каким горным грядам, по каким рекам должна пролечь граница, сколько войск должны держать стороны в приграничных областях?
Жаль, конечно, почтенный мой учитель, что так невовремя затекла у тебя поясница и не можешь ты пройтись по другим домам . Мы прогадали кажется и с тем, что не взяли с собой золото – сейчас, когда римляне, кажется, склонны принять деньги.
- Дурная погода и боли в пояснице на самом деле не располагают к тому, что носиться по Риму, Мессикл. Настрой патрициев меня воодушевляет. Они готовы к тому, чтобы Республика соседствовала с владениями царя Пирра. Точные границы будут обговорены позже. Подлей-ка мне горячей воды, приятель.
Мессикл осторожно добавил воды из серебряного сосуда.
- Какой чудный настой трав добавлен в воду! – блаженно издал Киней, прикрыв веками глаза.
- То, что ты , Мессикл, так проворно узнал о настроении низов Рима и о проделках карфагенян, весьма похвально, - продолжал тихим голосом Киней, будто говорил спросонок, - подспудные опасения насчет трибунов владеют мною, но если прибегать мы станем к их подкупу, и это раскроется, мы тут же утратим неприкосновенность свою как послов и будем изгнаны из города. Вероятно, этот Гисгон имеет давние связи в Риме, и ходит по домам не наугад, а точно зная, с кем можно говорить, без утаек предлагая золото. Что ж, и я обращусь к сторонникам своим из числа знатных римлян, чтобы подсказали они мне, кто из трибунов может наложить запрет на благоприятное для нас решение Сената и можно ли будет уговорить его отказаться от таких намерений. А сейчас позволь же мне насладиться ванной с шалфеем и мятой, которая дарит блаженство и оздоровляет тело и душу… Завтра, Мессикл, завтра мы продолжим службу, но не сейчас, добавь воды и оставь меня в покое, ради всех милостивых богов! 

***
Кинею снился яркий, праздничный сон. Обычно по ночам он уносился на какие-то блеклые бесцветные луга, где уныло бродил, пытаясь дойти до маячившего вдали пристанища. Иногда он оказывался в безлюдном городе, беспорядочно застроенном какими-то серыми домами. Он заходил в эти дома, но они были пусты. Пытаясь выбраться назад, он долго не находил выхода, а всё ходил и ходил по бесконечному лабиринту. Страх заставлял его переходить на бег, но кругом становилось темно, коридоры суживались так, что ему приходилось ползти, и наконец, застряв где-нибудь, он пытался звать на помощь, но налегший сверху камень сжимал легкие, так что не хватало воздуха. Он протяжно сипел… и на этом месте обычно, задыхаясь, просыпался. Друзья говорили Кинею: «Это оттого твои сны дурны, что спишь ты на животе, спи лёжа на спине, как спят цари».
В патрицианском доме Курсоров ему спится сладко. Он видит яркий весенний луг, залитый солнечным светом. Ароматные цветы растут на нем. Он юн, так юн, что чувствует, как ноют растущие кости. Нефела, резвясь убегает от него. Как  прекрасна, как игрива милая Нефела, сладкоистомная юная дева! Он взлетает, парит по небу, нагоняет беглянку и с огромной высоты стремительно снижается прямо на нее. Она останавливается, задирает вверх голову, призывно раскрывает объятия, крепко обнимает, смыкая руки на шее. Как ароматен венок из фиалок на ее голове! Они отступают друг от друга на шаг, держась обеими руками! И что же? Перед ним Тиберия! Тиберия, Тиберия! Милая, любимая, божественная Тиберия! Тиберия… но почему у тебя такие грубые мозолистые руки?
- Проснись же, Киней! – обратилась она к нему мужским голосом. – И отпусти мою руку! 
Киней проснулся. Перед ним был Мессикл. Он смущенно разжал руку и выпустил ладонь своего товарища.
- Прошу извинить меня за вторжение в твой, судя по всему, сказочный сон…
- Да уж, Морфей не так щедр со мной на хорошие сны, чтобы так безжалостно их прерывать, - пробурчал Киней и сел, свесив ноги с ложа. С Мессиклом он всегда старался быть ровным и вежливым, но рвение молодого его содельника показалась на этот раз чрезмерным. Потому лица Кинея не покидало непривычное для него выражение недовольства, которое впрочем нисколько не смущало Мессикла – настолько тот был настырен в желании отличиться с поручением и обойти соперников.   
- Ну так что, Киней, утро забрезжило, день обещает быть солнечным, не пора ли нам идти по делам?
- Но, Мессикл, целесообразно ли ходить по Риму сейчас, когда город собрался отмечать Компиталии, древний праздник, столь любимый квиритами? Поверь, мы окажемся в неловком положении. Наша суетливость оттолкнет от нас римлян, и таким образом, мы навредим сами себе.
- Боюсь, пунийские ходоки, не будут как мы, придавать значение праздникам римлян и продолжат ходить по их домам, склоняя к соглашениям против нас.
- Но я не могу отказать Тиберии, хозяйке этого дома, пригласившей меня в свое поместье, где праздноваться будет день подношения ларам. Надо соблюдать приличия, Мессикл.
Говоря это, Киней избегал смотреть в глаза Мессиклу, скрывая свое вдохновение от ожидания новой встречи с Тиберией, но хваткий тарентиец, конечно, обо всем догадывался.

***
Дул ветерок, чуть морщивший воду в тихой, неширокой реке. Но облака над головами путников проносились быстро, разрываясь, рассеиваясь. Люди спускались с бугра. Их было немного. Несколько десятков военных сопровождали послов, державшихся посередине. У берега реки охранники остановились, а Киней с Мессиклом продолжали путь. Их кони зашли в воду, попили и, пофыркав, двинулись дальше по камням, устилавшим дно брода. 
Начальники охранников, Амфиктион и Мелий вскинув руки, попрощались, римляне остались на берегу, а эпироты двинулись вслед уходящим.
Киней не замечал ничего вокруг. Он погружен был в воспоминания, мучительные, навязчивые, не оставляющие в покое несмотря на все усилия от них избавиться. Помимо воли они прочно занимали его воображение, так что он почти не обращал внимание на окружавшую его действительность. 
Дивный уголок земли недалеко от Рима…Дом в окружении возделанных полей и лесов…
Тучные стада, мирно пасущиеся под присмотром беспечных пастухов. Трепетная зелень злаков и деревьев, блаженно окунувшаяся в тепло, исходящее от светила. Насыщенные цвета заката, подношения ларам, праздничный вечер, хороводы и песни ряженых. Как оживленно встречают квириты наступление нового года! Прошедшие Компиталии римляне встретили с особенным воодушевлением! Ведь Сатурналии второй год подряд отмечались с меньшим размахом, чем раньше. Народ, угнетенный поражениями, неудачами, не хотел веселиться под принуждением, когда их под угрозой наказаний заставляли выходить на улицы. Зато к Компиталиям всегда, несмотря ни какие невзгоды, римляне тянулись всем сердцем. Они свято верили, что древние боги и духи, если их не забывать и не обделять вниманием, никогда не оставят подопечных своих в беде.
Предаваясь беззаботному отдохновению, он тогда поймал себя на мысли, что не хочет покидать это римское предместье. Эпикуреец возобладал в нем в те дни.
С трудом он спустился на твердь земную и вернулся к прерванным делам. Он направился в Сенат, когда объявлено было первое его заседание в новом году. Заставив себя собраться, он выступил с должным пылом, и на этот раз никто из отцов Города не стал произносить ответную речь против предложений царского посла. Напротив, римляне выглядели как никогда дружелюбными. Собрание постановило, наконец, заключить мир с Эпиром и Тарентом.
Но потом… потом произошло то, о чем предостерегал Мессикл и чего он сам, Киней, смутно опасался. В Сенат зашел народный трибун Анк Марций. Его появление заставило вздрогнуть от страха и застыть в ожидании худшего. Защитник плебеев поднял правую руку и громко изрек, глядя на Кинея:
- Запрещаю!
Затем повернулся к сенаторам, большинство из которых, кажется, не ожидавшее подобного,  было удивлено и возмущено:
- Властью, данной мне законами Рима, постановление, принятое вами сегодня, объявляю недействительным!
Повернувшись к председательствовавшему Бубульку Бруту, который, в отличие от остальных римлян, явно был удовлетворен происходящим, трибун повторил:
- Во благо Рима и римского народа, запрещаю заключать мир с царём Пирром!
Бубульк тут же вскочил:
- Объявляю послу Пирра: Рим продолжает находиться в состоянии войны с Эпиром! Объявляю послу Пирра: Рим продолжает предпринимать действия по избавлению Италии от присутствия армии Эпира! Объявляю послу Пирра: переговоры завершены!
Киней был поражен случившимся. Ему полагалось покинуть здание Сената. Он чувствовал себя раздавленным. Ни угроз, ни упреков, ничего не вырвалось из его уст, и он, растерянно оглядевшись, направил шаги к выходу…
Идя по улице в окружении охранников, он обернулся в сторону и увидел её… Она также была подавлена случившимся,  лицо ее искажено было болью. Их глаза встретились на мгновение… «Прощай, дивная Тиберия! – изрек про сибя он. – немилостивая судьба моя щедра на разочарования. Но … предвкушение счастья было не меньшим счастьем, и ты, не скупясь, дарила мне его. Прощай! » «Прощай, Киней, - читал он на ее устах, - мне больно расставаться с тобой. Жаль, что жажда войны разделила нас и помешала нашему счастью…»

***
Впереди показались отряды вооруженных людей. То вел своих воинов сам Пирр, спешивший по делам в Луканию. Путники, встретившись, остановились.
- Я не справился с твоим поручением, Пирр, - изрек Киней, потерянно отводя глаза
- Вижу это по твоему лицу, - ответил царь, с сочувствием глядя на друга, - не сокрушайся же неудачей, Киней. Верю, что красноречие твое, как всегда, было убедительно, но, надо полагать, не всех еще упрямых приверженцев войны мы отправили в Аид. У терпения и милосердия есть пределы! Мы больше не будем искать с ними мира, они сами взмолятся о пощаде, когда я подступлю к Риму. Они познают силу моего гнева! Если бы не обстоятельства, настойчиво принуждающие меня беречь силы, я бы без промедлений двинул войска на Рим! Но я успею отвесить упрямцам пару крепких тумаков!
Киней молчал.
- Тебе нет нужды ехать в Апулию. Езжай в Тарент, отдохни там. Нас новое ждет выступление. На этот раз на берега Тринакрии мы ступим.
- Почему бы мне не пойти с тобой, царь? Ты ведь идешь в Луканию, разве не пригожусь я тебе там в сражениях или, если понадобится, в переговорах?
- Нет, Киней, ты должен отдохнуть! – Молодой конь под Пирром не мог устоять на месте, потому всадник то и дело тянул узду, сдерживая горячего скакуна. - Почему отказ римлян так опечалил тебя, мудреца, чье душевное спокойствие трудно поколебать?
- Наверно, я действительно устал. Это усталость, больше ничего…
- Жди меня в Таренте, Киней. Я скоро прибуду туда с войском.
Сказав это, царь устремился вперед, увлекая за собой конницу.

Глава 16 .  В плену новых устремлений.
Итак, консулы возобновили военные действия против Пирра
Один из их отрядов на кораблях карфагенян высадился близ Регия и занял его окрестности. Римляне сожгли леса, приготовленные Пирром для строительства кораблей. В другом конце Италии, римляне, обойдя эпиротов с севера, с Умбрии, вошли в Сипонт. 
Тогда Аттегрион, оставленный Пирром в Апулии, решил отрезвить врагов и решительным ударом завладел Сипонтом. Это поражение вновь вселило страх в римлян и примкнувших к ним самнитян. Среди воинов Пирра на этот раз было много наемников, только что прибывших из Тарента. Город нанял их на свои деньги, но затем исподволь натерпелся от выходок бездельников . Выплатив жалованье на несколько месяцев вперед, тарентийцы направили их на север. Это было сборище отъявленных негодяев, храбрых до безрассудства в бою, но столь же буйных после боя; только Архидам, старый прожигатель жизни, мог управиться с ними.
Римляне, жестоко битые, поспешили оставить Сипонт, а наемники, заняв город, учинили там всяческие бесчинства. Не разбирая ни возраста, ни пола, ни принадлежности к племенам, они грабили и убивали. Отсутствие других отрядов позволяло им громить Сипонт почти всю ночь.
Назавтра злодейства продолжились. Сипонт содрогался от рыданий и криков. Таксис Линкестийца, проведший ночь в преследовании врагов, лишь под утро вернулся в город. Там они увидели, как наемники издеваются над своими жертвами, и бросились на разбойников с воинственными возгласами. Разгорелась новая битва. В это время подошел Аттегрион с основными силами и застал междоусобную свалку в самом разгаре. Он принялся разнимать враждующих. Слоны ворвались в самую середину дерущихся и диким рёвом, ударами хоботов и ног стали разнимать их. Критяне, хаоны с долопами и тарентийцы с трудом подавили волнение, скрутили зачинщиков. Самый буйный из наемников, зверовидный, могучий, страшный фракиец Амик долго осыпал бранью и проклятиями Александра, а тот не оставался в долгу, порывался вырваться из цепких объятий миротворцев и разобраться с наглецом.
- Что случилось? – заорал Аттегрион. – Почему вы деретесь между собой? Битва с римлянами распалила вас? Или вы приняли друг друга за врагов?
- А не враги ли те, кто жесток с женщинами и детьми, кто издевается над беззащитными пленными? – пылко издал Александр. – Они вели на продажу пиратам людей, сгоняли их в огромную толпу, избивали отстающих и беспощадно закалывали их!
- Мы взяли город! Мы взяли город! – кричал страшный Амик, на которого нельзя было смотреть без содрогания. Несколько хаонов с трудом удерживали его, повиснув на руках и плечах. – Вы, неженки, топтались вокруг Сипонта, боясь посадить себе царапину, пока не пришли мы, настоящие ратоборцы, и играючи взяли этот город!
- Никто не позволял вам грабить город! Вы что, не знаете устава?
- Люди, которых мы вели на продажу, - кричал, брызжа слюной Амик, - наша законная добыча! Это добыча, вы понимаете? Мы вправе распоряжаться своей собственностью по своему усмотрению!
- Пирр запретил торговлю мирными людьми, он запретил всякое насилие над пленными! Они люди, с ними следует обходиться по-человечески! Судьба их должна зависеть только от воли царя! – напомнил Аттеогрион.
- Клянусь Перуном Громовержцем, ваш царь, за которым я гнался по Македонии, как за трусливым воришкой, не указ мне! Меня нанял Тарент! Пирру я не присягал! Где он, ваш царь? Как всегда в спокойном месте. А мы недовольны жалованьем! Это подачки! Не мешайте же нам добывать деньги, раз не можете достойно оплачивать наш труд!
- Всех задержанных заключить в темницу! – приказал Аттегрион. – Пусть приедет Пирр и сам разберется, кто прав, а кто виноват.
- О боги Олимпа! Вот почему вы целых два года топчетесь в Италии на одном месте и ничего не можете сделать против варваров! Вам, умникам, никогда их не одолеть! Они насмехаются над вами, недотрогами!
Тарентиец Эридак, у которого давно чесались кулаки, двинулся к Амику с явным намерением прервать его крики. Но его опередил Аттегрион. Подойдя к возмутителю спокойствия, он сильным ударом оглушил его. Амик рухнул как подкошенный. Сразу стало тихо. Друзья Амика, которые тоже недовольно гудели, поддерживая вожака, теперь замолкли и пугливо отступили от полемарха.
- Я напоминаю вам устав: междоусобицы в войске и неподчинение старшим по званию строжайше запрещены! – внушительным голосом издал Аттегрион. – Зачинщики беспорядков, согласно правилам, подлежат самому жестокому наказанию, вплоть до смертной казни! – и он жестом повелел увести задержанных
Суровые воины из хаонов и долопов повели задержанных, четверо из которых взялись за носилки с лежащим на них Амиком и понесли его. 
Аттегрион же принялся обходить ряды тех, кто избег благодаря Линкестийцу рабской участи.
Запуганные, подавленные дауниты… страх застыл на их лицах. Они боязливо отводили глаза. Отойдя от даунитов, полководец замедлил шаг и остановился возле одного из изможденных римлян, широкоплечего человека с серыми глазами, хранившими спокойствие. На нем было потемневшее рубище, лицо заросло густой щетиной. Дешевый потертый оберег болтался на шее.
- Твое имя, римлянин?
Римлянин поднялся.
- Марсий Палоп.
-Давно в плену?
- С Гераклеи.
Аттегрион удивленно вскинул брови.
- Мне не повезло со жребием во время обмена, - видно было, что пленного мутило от голода и слова давались ему с трудом.
- Не повезло? – переспросил, усмехнувшись, Аттегрион. – Неужели ты думаешь, что вернувшимся в строй улыбнулась судьба? Всех их ждет участь, какая постигла «теней» под Аускулом. Они не вернутся домой.
Римлянин выпрямил спину.
- Они погибнут в бою, вернув себе доброе имя. А мне мой жестокий жребий уготовил бесславную кончину в рабстве!
Сочувствие шевельнулось в душе Аттегриона, прямодушие пленника тронуло его
- Тебя ждёт дома твоя семья?
- Да. Жена, дети…
- Как же ты оказался в руках этих разбойников?
- После обмена нас препоручили другим надзирателям; и эти не в пример прежним оказались весьма предприимчивы, они решили продать нас.   
Аттегрион дружественно смотрел на Палопа.
- О всемогущие боги! Пусть же , римлянин, счастье не оставит тебя и приведёт на родину в объятия домочадцев!
- Милостивая Фортуна да услышит твои слова! И ты, чужеземец, вернись домой в мире и здравии!
- Пусть пленных накормят! – распорядился Аттегирион и двинулся дальше. Проводив собеседника  взглядом, Палоп уселся.
Аттегрион же остановился возле девушек. Он оглядел их.
- Расходитесь по домам, разыщите близких своих  и … 
На него глянули глаза, и сердце Аттегриона внезапно встрепенулось и часто забилось. Все вокруг вдруг поплыло, закружилось, расплавляясь в мареве жаркого дня. Одни только глаза, темные, блестящие, до боли знакомые и родные заглядывали в его душу. Голос, нежный и трепещущий, звенящим эхом отозвался из прошлого: «Мы встретимся, о Аттегрион! …»
Вспыхнувшие глаза и невольная улыбка, осветившие лицо Аттегриона, удивили девушек, и та, к которой был обращен взгляд воина, невольно поднялась.
- Милая, подойди ко мне…
Она подошла.
- Как тебя зовут?
- Аристо.
- Аристо? – переспросил Аттегрион и несколько раз с нежностью повторил это имя, - ты удивительно похожа на девушку, с которой я расстался много лет назад. И лицом, и юным возрастом своим , и голосом ты напоминаешь ее. Это удивительно!
Аттегрион протянул руку, нелепо улыбнулся:
- Я… я отведу тебя к себе. Я никому не дам тебя в обиду, Аристо, милая…
С лица девушки не сходило удивление, но страдания последних дней, голод и страх лишили ее воли, а участливые, нежные слова влиятельного незнакомца, его необъяснимый властный порыв окончательно привели ее в покорность. Она подала руку и последовала за ним, сопровождаемая взглядами подруг.

***
Пирр прибыл в Сипонт с отрядом молодых новобранцев из Посейдонии, Лауса и других городов Лукании. Он находился не в лучшем расположении духа. Упрямое нежелание римлян прийти к миру злило его. Заботы морщинами избороздили его лоб. Узнав о междоусобных стычках, произошедших в городе, он пришел в такую ярость, в какой его еще не видели никогда. Он решил покарать виновников бунта. Наемники были выстроены на площади разоренного Сипонта, окруженные отрядами эпиротов. Царь выступил с гневной речью.
- Вы, вольное племя, искатели лучшей доли, бродяги без роду и племени, воюете за деньги, и, конечно, вам безразличны интересы и Тарента, и всех прочих италийцев, воюющих за свою свободу, - сурово выговаривал Пирр, - для вас война – лишь поле добычи и алчной охоты. Но, став под мои штандарты, штандарты славного Эпирского войска и получая за свое ремесло сполна, вы обязаны подчиняться мне и всем установлениям в войске. Эти законы свято блюдут все воины – невзирая на то, служат ли они, исполняя сыновний долг перед отечеством, либо служат, выполняя наемные соглашения. Вы же дерзко преступили правила, ставя под удар все наше дело. Ведь своим милостивым обхождением как с мирным населением, так и пленными, мы хотим доказать, что воюем за правое дело, за дело, угодное богам! Только я вправе облагать города данью, и только мне решать участь этих городов и участь пленных! Но вы, осмелившись взять на себя слишком многое, посчитали, что над вами нет власти. Вы учинили расправу над стариками, женщинами и детьми, вы вступили в преступные соглашения с пиратами! Воинственным и неудержимым в свирепости следует быть в бою, надо находить применение своей удали на поле брани, но не во взятом городе, когда враг сдался! Архидам! – воскликнул Пирр, и из строя вышел командир наемников. – Потворство твое грабежам и убийствам преступно! Теперь только кровью ты можешь искупить свою вину! Ты поведешь свой отряд к Северину и захватишь этот город! Но перед этим должны вы посмотреть, как накажут самых отъявленных преступников, чью дерзость я, царь Пирр, не могу простить даже при всем своем великодушии!
Амика и еще четверых наемников, зверская жестокость которых была засвидетельствована местными жителями, вывели на площадь. Сначала их высекли, потом, истекающих кровью, стонущих бросили на кресты и распяли. Руки их приколотили к перекладине железными кольями, а ноги привязали к столбам веревками. Затем кресты подняли и вкопали в землю. Наказанных ожидала мучительная смерть на солнцепеке.
- Итак! Идите захватите для меня Северин либо умрите! – повторил царь.
Устрашенные наемники колоннами направились туда, куда их направил царь.
Эта суровость царя подстегнула воинов. Приказ овладеть Северином не был гневным порывом царя, решившим таким образом наказать провинившихся. Предприятие это было заранее тщательнейшим образом продумано. Предвидя отказ римлян от заключения мира, пирровы соратники замыслили удар по затаившемуся врагу. Римляне и союзники их также готовились к нападению на Сипонт, держа предначертания боевых действий в строгой тайне, стараясь ввести греков в заблуждение ложными слухами и перемещениями. Между тем повсюду близ Северина они создавали тайники с оружием и продовольствием, рыли ловушки для слонов, стягивали ополченцев, которые приходили под видом пастухов и мирных поселян и даже просились в армию Пирра.
Однако эпироты не дремали и предприняли всё, чтобы изобличить тайные намерения врага. Теперь, когда царь дал приказ брать Северин, вслед за наемниками выступили восемь таксисов самых сильных бойцов, которых вёл в бой окрыленный Аттегрион.
Вся многотысячная стоянка при Сипонте погрузилась в деятельность.
Пирр стал строже спрашивать с подчиненных, так как дисциплина заметно расшаталась.  Он узнал, что из двухсот римлян, оставшихся после обмена, осталось только пятьдесят. Выяснилось, что частью они погибли от недоедания, частью были проданы, частью сбежали. Человек, несший за это ответственность, был заслуженно наказан. Соратники, видя царя решительным, радовались и с усердием брались за поручения.  Войско вновь становилось сильным. Воины ждали приказа царя выступать в поход. Но куда? На Рим? Или…
Тут то и явились наконец, знатные послы из Сицилии, прибытия которых с нетерпением ожидал Пирр.
То были самые крупные из тиранов Сицилии, Сострат и Фенон, враждовавшие между собой раньше, но затем заключившие мир перед общей бедой, грозившей всем грекам. Сострат, сын Финтия, оказался громкоголосым здоровяком с рыжей бородой, Фенон же, Мамеев сын, был напротив, безбород, сухощав и высок. На левой стороне лица, чуть выше брови, красовался шрам, оттого левый глаз его был сощурен и казался меньше правого.
- Пришло время, Пирр, - обратился к царю Сострат, - идти тебе безотлагательно на Сиракузы. Карфагеняне обложили город и с суши и с моря, стены держатся из последних сил. Еще немного и вся Сицилия окажется во власти варваров, и греки навсегда потеряют её!
- Мы врагами были между собой, - изрек Фенон, кивая на Сострата, - каждый из нас хотел один возвыситься среди правителей сицилийских, но мы забыли о вражде, мы друзьями стали друг другу, потому что нас общая сплотила беда, нас обоих терзает страх за будущее.
- Греки на острове словно обезумевшие тратят силы в кровавых междоусобицах, они не видят над собой никого, кому можно было бы вручить верховную власть, никого, кроме тебя, царь! – воскликнул Сострат.
- И теперь только тебе, царь Эпира, - опять взял слово Фенон, - брать власть на Сицилии в свои руки, только к тебе готовы потянуться все без исключения города! Изгони же ненавистных пунийцев и проклятых мамертинцев, а также презренных пособников их с острова, стань властелином на нем , облагодетельствуй давно страдающий народ Сицилии справедливым и мудрым правлением!
Так взывали беглецы, доведенные до отчаяния положением своим.
«Теперь действительно пришло время, когда мое явление на остров всколыхнет его, и никакой из полисов не воспримет это как угрозу собственной свободе!» - думал Пирр, еле скрывая восторг.
- Что ж, друзья мои! Хоть я и не закончил еще дела свои в Италии, я отзовусь на просьбу вашу!
- Потому мы прибыли вдвоем, чтобы ты наконец внял просьбам сицилийцев! 
Сицилия! – замер Пирр. - Лакомейшая из грез... Богатый, людный остров, благодатный край, утопающий в солнечных лучах и зелени, цветущий сад посреди Срединного моря! Пора вступить во владение Сицилией, народ которой, уставший от раздоров, сам зовет его к себе царствовать! Пирр считал себя полноправным приемником Агафокла, поскольку был связан с ним родственными узами. Подрастал Александр, его и Ланассы сын. Правда, о Ланассе, бросившейся со скалы в морскую пучину, он и не вспоминал. Он предпочитал думать о славе нового похода, о том, как усилится его войско, куда вольются отряды сицилийцев, что с таким войском можно будет легко взять Карфаген и, вернувшись в Италию, покончить, наконец, с римлянами. Итак, пора на время оставить зябкие долины Апулии и Самнии, и пользуясь случаем, который потом может и не представиться, идти на Сицилию. Вперед, на Сицилию! Надо отвлечь воинов от этой вязкой борьбы, от упорства римлян, изматывающего и обескровливающего. Пусть они наберутся сил и уверенности, пройдясь по Сицилии! Стоит эпиротам ступить на остров, как к ним тут же примкнут многочисленные отряды из местных ополченцев.
Сицилийцы, проголодавшиеся во время пути, с охотой уплетали поданные кушания, пили вино, время от времени откликаясь на вопросы Пирра.
Тут как добрый знак, явился посланец Аттегриона. По его радостному лицу люди догадались, что он принес хорошую весть.
- Победа, царь! Победа! Аттегрион взял Северин! Руфин едва спасся бегством с остатками двух легионов! Они убежали в сторону Люцерии. Среди варваров много убитых и взятых в плен. Наши потери незначительны!
В палатке раздались возгласы ликования. Пирр поднялся:
- Пусть милость богов всегда сопутствует тебе, добрый вестник! Скачи же обратно в Северин, но прежде осуши этот кубок, - царь подал счастливчику кубок, полный вина, - пусть Аттегрион оставит в городе гарнизон из двух таксисов, а сам с основными силами спешит ко мне! мы выступаем в новый поход!


В честь прибытия столь знатных гостей и в честь новых начинаний воодушевленный царь решил устроить пир. Приурочен он был к играм в честь Деметры. Пусть и вовремя войны, но богине земледелия, богине-кормилице должны быть оказаны почести и знаки внимания. Воинам было позволено отдохнуть. Они ликовали. Радовались и апулийские крестьяне. Италики нарядились в праздничные белые одежды, украсили себя венками и принесли жертву богине. Сначала они закололи свинью, потом возложили в огонь различные плоды и медовые соты. Греки видели, что обычаи италиков схожи с их обычаями. Кто-то непременно задавался вопросом: что же мешает народам жить в мире, трудясь, возделывая землю и воздавая богам, общим по сути и различающимся лишь своими именами? Почему их разделяет вражда, почему они говорят друг с другом языком оружия?
После длительных торжественных жертвоприношений начались игры, а после игр – праздничные обильные трапезы, на которые приглашали всех проходящих, чтобы умилостивить Деметру, дающую сытную пищу.

Глава 17  Вновь наедине
- Это случилось двадцать с лишним лет назад, - говорил Аттегрион
Они сидели близ окна каменного двухэтажного дома, служившего пристанищем для военачальника. Робко трепетал огонек в светильнике, освещая лица беседующих.
 - Мы готовились к битве царей в Азии. Накануне ее мы с товарищами нашли ночлег в одном неприметном доме в Сипонте Фригийском, где и произошла эта удивительная встреча. Помню спустившуюся ночь, незнакомый дворик, куда меня привела Судьба. Аристо увлекла меня с первого взгляда . Мы уединились с ней, долго разговаривали, (доверительно) (откровенно) словно давно были знакомы и близки друг другу – сердца наши упивались коротким мигом счастья. На завтра грянул жестокий бой. Увы, мы потерпели поражение тогда, отступили, а я не сдержал перед ней своего слова – я не смог уберечь ее от беды. Враг никого не пощадил… 
- Ты искал её, Аттегрион?
- Да. Сипонт Фригийский на некоторое время был отбит нами у Лисимаха, но поселение было обращено фракийцами в пустырь…
Аттегион замолчал. Он не сводил с Аристо 
- Я на всю жизнь запомнил ее лицо, ее взгляд при прощании, любящий, дарящий неземное наслаждение, восторг… и сейчас, глядя на тебя, замечая удивительное ваше сходство, которое обнаруживается даже в повороте головы, или в движении рукой или в малейшем колебании голоса. Я не могу поверить, что вы разные люди.
- Аттегрион, единственная твоя встреча с этой необыкновенной девушкой произвела на тебя незабываемое впечатление, вызвала сильные чувства, питавшие затем твое воображение. Однако могло случиться и так, что с годами образ ее отдалился от тебя, стал видеться не столь явственно, как прежде, потому ты и решил, встретив меня и заметив некоторое сходство мое с нею, что выглядела она так, как я – точнее, - что я выгляжу так, как выглядела она
- Нет же, о нет, Аристо! Образ твой, лелеемый мной, жил во мне все эти годы, не претерпевая изменений. Ты приходила ко мне ночами, ты дарила мне радость, ты утешала одинокое сердце мое! Я верил, что найду тебя, и вера эта не ослабевала никогда и нигде! Я побывал с друзьями своими во многих странах, где исполнял ратные обязанности свои; наконец, оказался, последовав за Пирром, здесь, в Италии; и повсюду я терпеливо ждал подарка Судьбы!
Накануне сражения за ваш город, за Сипонт, я почувствовал необычайное воодушевление, и по природе своей  оно не было связано с бранным  нашим ремеслом, а наоборот,  я снова ощутил пламень окрыляющего чувства любви, я вдруг почувствовал близость долгожданной встречи. С этим предчувствием я взялся исполнять задание царя. Бой был скоротечен, город взят нами, но наемники…
При этих словах Аристо вздрогнула.
Аттегрион отозвался на это бережным прикосвением к локти девушки, помолчал. Он не хотел чтобы она была взволнована печальными воспоминаниями
- Занятый обычным делом, - продолжал он , - я постепенно разочаровывался в предчаянии своем, разбирательства среди провинившихся воинов завладели мною, я был рассержен, подавлен беспорядками и падением дисциплины в войске, даже победа в бою не радовала меня. Подавленный, я шел к себе, и – о боги – я встретил тебя, Аристо! Я вознагражден был за свои ожидания!
Она в растерянности молчала, а им постепенно овладевало отчаяние.
Она возвела глаза наверх.
- Аттегрион… но…
Опасаясь отрезвляющих слов Аристо, Аттегрион поспешил попросить:
- Расскажи мне  о себе, Аристо! Расскажи!
Она отозвалась не скоро.
-Я родилась здесь в Сипонте.– долгие годы наша бедная мать была единственной кормилицей семьи – меня и сестер моих …
Аттегрион жадно слушал ее!
-… Мы часто голодали, еле сводили концы с концами. Когда мне выпала возможность проводить одну мою подругу в Тарент, я без раздумий согласилась и поехала в этот богатый город, который давно манил меня! С детства я тешила себя мечтами обучиться на флейтистку, и именно в Таренте я мнила применять умение свое с большим успехом для себя. Тарент очаровал меня с первого взгляда! Большой город, красивый, сытый! Надежно защищенный чужеземцами: эпиротами, лакедемонянами. Скоро я узнала, что в этом городе труд считается рабским уделом. Дух захватывало от роскоши! – Аристо все больше оживлялась. – Немыслимая толчея на улицах, пестрота товаров – такого я раньше никогда не видела. А какой народ! Беззаботный, говорливый, хвастливый, безудержный в стремлениях. Каждый из тарентийцев, будь он облачен даже в лохмотья, выставляет себя хозяином жизни и норовит взять от неё всё, что можно успеть! Я быстро переняла привычки их. Как-то раз мне довелось проникнуть с хористками на загородный двор одного богача, который устраивал торжества по случаю женитьбы своего сына. О боги! Чего только не довелось мне увидеть на этой вилле!
Пышность, которой позавидовали бы и цари! Великолепный двор, окаймленный колоннами, золоченые статуи, мраморные бассейны; слоны и хищники в манежах, сотни слуг, изысканнейшие блюда и невообразимая расточительность. Как это не было похоже на непритязательный быт сипонтийцев с их скудостью и бережливостью во всем. Я вспоминала родину и не жалела, что оставила его! О Аттегрион! Верно, не о такой ты грезил возлюбленной, я боюсь тебя разочаровать… Я уверилась в мысли, что только такая жизнь, жизнь полная удовольствий, праздного досуга и роскоши, достойна того, чтобы к ней беззаветно стремиться. Я задалась целью стать лучшей флейтисткой города, прекрасно исполняющей все вариации, при этом хорошо двигающейся и декламирующей. Я полагала, что на меня в таком случае обязательно обратят внимание, и какой-нибудь скучающий магнат женится на мне и приведет в свой богатый дом.
Все шло к этому; один забавный старик пообещал оплачивать мне учебу. Он попросил меня выступить на площади, и я согласилась – я не замечала что город бурлит от политических страстей, не поняла, что полупьяный старичок своим театральным выходом желает завоевать внимание толпы. Я вышла сопровождать его, играя на флейте. Бушующее людское море затихло, своей игрой я установила тишину на площади. Как я ликовала тогда про себя! наивная, я полагала, что этим положила начало поприщу своему. Но лучше бы я держалась подальше от Площади! Только отзвучала флейта моя, как начались споры, поднялись крики и брань. Тарентийцы шумели всё громче и громче и под конец устроили потасовку. Я не понимала сути споров, но была вовлечена в потасовку. Ведь я не могла спокойно наблюдать, как дюжие бездельники избивают беспомощного  старика. Я налетела на них в тщетном желании отбить благодетеля, но лишь обозлила этим погромщиков, грубо обошедшихся и со мной. Вместе со сторонниками Метона я изгнана была с Площади. 
Образовалась давка, толпа бегущего народа затоптала старика, я же чудом спаслась. Произошедшее напугало меня, Тарент вдруг показался мне страшным и неуютным. Я поняла что беззаботная нега, на которую я так польстилась, доживает в городе последние дни. Я пристала к одной пожилой крестьянской чете, с которой без приключений добралась до родного Сипонта. 
Так закончилась сказка, в которой я жила короткие четыре месяца.
Она задумчиво глядела на трепещещий огонек светильника. Тьма таилась за спинами беседующих, загадочно колыхались на стенах тени.
- Покинутый мною Тарент вступил в противоборство с Римом. Сипонтийцы были немало удивлены, когда узнали, что Пирр в первой же схватке наголову разгромил римлян, которые давно никому не уступали. Пришли посланники вашего царя. Их мы встретили как освободителей! Но радость сипонтийцев быстро улетучилась - ведь новые хозяева принялись налагать такие повинности, по сравнению с которыми римские налоги казались сущим благодеянием! Скоро война обдала и наш  мирный городок своим леденящим дыханием. Она ворвалась в Сипонт, иступленная в своей жажде крови, она оборвала жизни, обратила в пыль надежды и мечты тысячей!
Римляне и дауниты с нашими ополченцами заняли оборону, но были разбиты. Наемники, разбойники, дикие и озлобленные, крушили все вокруг, убивали в буйстве! Трое из них напали на наш дом, закололи римлян, пытавшихся отбиться. Мы с сестрами бросились бежать, но меня вскоре нагнали и уволокли в какой-то двор, охраняемый свирепыми стражниками. Напрасно я громко плакала и звала родных. Их не было! Я поняла, что одна осталась на свете!
Аристо зарыдала, Аттегрион участливо привлек ее к себе, но она уклонилась от его  объятий.
- Зачем вы пришли на нашу землю? Чем повинны мы перед царем вашим, Пирром, ищущим повсюду славу и войну? Какое дело простым людям, заботящимся о насущном пропитании, до Единения греков? Сипонтийцам довелось уже познакомиться с единоплеменниками, и теперь они готовы отречься от корней своих, и примкнуть навечно к любым варварам, лишь бы отомстить и уберечься в будущем от подобных освободителей!
Аттегрион смиренно выслушал упреки и проникновенно заговорил:
- О позволь же, дитя , развеять заблуждения твои. Не Пирр принес сюда войну, она полыхает в Италии бесконечно, из года в год угрожая и вторгаясь то в один город, то в другой, то в третий! О напрасно же сипонтийцы обманываются мнимым бескорыстием римлян, людей, охраняющих единственно свои интересы, достигших совершенства в искусстве сеять раздоры , готовящих цепи и кандалы для всех непослушных, не желающих подчиняться их законам. Никому из покорившихся Риму никогда не получится добиться равноправия, истинной свободы и благоустройства жизни! Пирр же явился сюда не только для защиты греков. Он пришел всем живущим здесь принести то, что смог установить дома, в Эпире: согласие между общинами, мирный труд, охраняемый силой законов и правосудия. Добротой своей, разумным управлением и справедливостью он завоевал любовь подданных в своём царстве, много честных людей из разных стран следуют за ним теперь не за тем, чтобы воевать только, а содействовать ему в праведном деле.
Истинные друзья его – это те воины, что заступились за вас, отбили у наемников, людей давно отдалившихся от добродетели, которых вынуждены мы привлечь к службе ради победы над не менее жестоким врагом!
Да, война разорила Сипонт, но поверь мне, наша победа в войне преобразит этот мир! Город ваш будет отстроен заново и станет еще лучше, красивее, благоустроеннее! О Аристо, прими же соболезнования мои, прими раскаяния воина за горькие последствия нашего ремесла! не отвергни же мою просьбу защищать тебя, стань спутницею моей.
Слезы уже не лились из глаз Аристо.
Положение ее было бедственным. Ей некуда было идти. Но не одно только это побуждало ее задуматься над предложением ратника. Утерев слезы, она внимательно посмотрела на Аттегриона
Перед нею был немолодой человек с полуседыми волосами, прямым носом, ртом, прежде, наверно, насмешливым и дружелюбным, а теперь сжатым в суровости и твердости. Было заметно, что он перенес немало схваток с судьбой. Но теперь это лицо сияло от упоения, вызванного близостью с нею, каждая морщина и даже шрам, шедший через висок, (излучали) благость
Она чувствовала внутреннюю его силу, великодушие, очаровывалась беззаветной преданностью его той любви, которая некогда всколыхнула сердце и потом уже никогда не давала покоя. 
- Аттегрион, твоя любовь, забота твоя, правдивость пленили меня. За эти дни я успела привязаться к тебе! Но, Аттегрион, меня не оставляют сомнения. Ты  любишь другую Аристо, не ту, что сейчас сидит перед тобой! Я боюсь губить ожидания твои, я боюсь оказаться для тебя лишь отражением той Аристо!
- Нет, сердце не обманывает меня! это тебя, тебя я искал столько лет, о Аристо!

Глава 18  .   « Мне дано повелевать…»
Вечерний сумрак, сгустившись, сошел с окрестных гор и разлился по равнине. Зажглись костры. Затрещали сухие ветви, занятые пламенем, багряные отблески осветили людей, продолжавших свой непрестанный труд. Воины Александра упражнялись, вели поединки на деревянных мечах. То были молодые люди, италийцы, луканы и самнитяне. Великая мечта владела всеми их помыслами. Они молоды и полны сил, а мир вокруг них обширен. Мир ждет перемен, и они в силах преобразовать его, готовы, пожертвовав собой, сделать его прекрасным. Вместе со всеми они праздновали дни Деметры, но, как всегда, воздержались от обильного пития. Сидя широкими кругами, они передавали из рук в руки чаши с вином и отпивали, потом пели и плясали
Александр разделял наставничество в таксисе с Лохом, ставшим близким другом ему.
Лох , как уже было сказано, был увлечен мыслью стать творцом некоего совершенного общества. Лоха будоражила мечта о возвращении в Золотой век.
Он бескорыстно помогал Пирру в Италии, поскольку тот желал благоустроить земли Гесперид по примеру своей родины. Молоссия и еще пятнадцать стран, множество полисов в Греции жили в относительном спокойствии и благополучии, отгороженные покровительством царя от бесконечных раздоров, бушевавших вокруг.
Но постепенно Лох и сподвижники его, в круг которых вступил и Александр, Пирров племянник, стали отдаляться от царя. Они как и прежде беспрекословно подчинялись приказам Пирра, бились в первых рядах, помогали добывать победы, но среди них росло убеждение, что характер их вожака лишился былой твердости, что он совершенно запутался в желаниях и планах своих.
Почему он так не решителен в борьбе с римлянами? Что его увлекло в этих варварах? Да, Римское государственное устройство, кажется, действительно более продуманно, чем в полисах Греции; римляне ценят пользу для всех граждан; однако провозглашая высшим благом общину и общее дело, они тем не менее ревностно оберегают частное владение вещами. Преувеличение собственности стало главной заботой и бедных, и богатых в Риме, всё больше умножаясь в числе, латиняне прибирают к рукам всю Италию и не считаются ни с кем из живущих на тех землях, которые они присваивают. Многое раздражало Лоха и последователей его в римлянах – и упрямое убеждение их вождей в превосходстве квиритов над остальными народами, и примитивность  мышления простолюдинов: равнодушие к красоте, разнузданная жестокость их в желаниях, скрытая пока еще, но готовая вырваться на волю, и главное, лицемерие – желание казаться в глазах окружающих свободными от пороков.
И наконец, Лох считал, что начав войну, следует закончить её, безоговорочно в ней победив.
Лоха настораживало менявшееся окружение царя. Искренние друзья Пирра, люди смелые и честные, гибли в боях, на их место приходило все больше различных проходимцев и корыстолюбцев, глубоко презираемых Лохом.
Большинство воинов таксиса Александра разделяло взгляды Лоха. Там служили самнитяне, которым уже знакомо было равное владение землей и имуществом. Поэтому Лох все больше загорался идеей дать наконец приют мечте хоть на самом маленьком клочке земли и на деле показать всем людям преимущества общинного образа жизни.
Пирр явился к племяннику в окружении свиты и послов из Македонии и Сицилии. С ним были сицилийцы Фенон и Сострат, а также Сосфеновы посланники Архелай и Леонтиск. Гости впечатлены были слаженностью движений упражняющихся, их самоотдачей и неутомимостью. Царь с гордостью объявил, чтоАлександров таксис является образцовым во всем его войске. Затем Пирр отозвал в сторону своего племянника. Тот отдал распоряжения своему помощнику, сделал на ходу замечания двум воинам, занимавшимся копьями, и отошел. 
Пирр не сводил благодушных глаз с воинов.
- Какой бросок! Вот это прием! – хвалил царь подопечных Александра. – В бою они будут неудержимы!
- Они окрыляют меня! – согласился Александр. – Они полны желания бороться, они самоотверженны и храбры до безумия. Лишь бы научить их обращаться с оружием во всем совершенстве и привить им безупречный порядок, и тогда это будет несокрушимое войско!
- Это все твои заслуги, Александр,  - Пирр перевел взгляд на племянника, - ты смог зарядить всех этих людей своим порывом! Ведь среди них есть и тарентийцы, и фурийцы, и прочие италийцы, избалованные и привыкшие к уюту и благоустройству городской жизни. Но у тебя они сразу становятся мужчинами.
- Они молоды, они полны жизни! Там, в городах, они медленно угасали, там в их душах возобладал трус и сластолюбец, здесь в них пробуждаются герои!
На ум Пирру вдруг пришла Троада, его сестра, загадочная, скромная и неприметная, но в то же время способная на страсть, необыкновенно одухотворенная, человек, для которого нет середины ни в чем и не может соглашения между добром и злом. И эта страстность передалась ее сыну, которая вкупе с отвагой сотворила этот неукротимый характер. Потом занозой мелькнуло воспоминание о злополучном римском письме. Да, быть может, Александр не во всем согласен с ним, с Пирром, но чтобы заниматься кознями и готовить удар исподтишка – нет, такому не быть! Да и не могут ратоборец и тайный вражий лазутчик, люди столь разные, быть чем-то связанными! 
- Ты, Александр, пришел ко мне добровольцем, но стал для меня незаменимой опорой. Без тебя я теперь не могу представить мое непобедимое войско. Зачастую твой порыв, твое умение воевать решительно меняют ход боя в нашу пользу и приносят победу. Не смущайся, друг мой, я не льщу – это занятие мне чуждо, так же, как и тебе.
- Я пользуюсь дарами предков, - скромно ответил Александр.
- Да, предками нам дана великая сила, в наших жилах бурлит кровь Ахиллеса. Боги-олимпийцы благоволят нам, и, проведя через все испытания, подарят победу!
- Повелитель, говорят, римляне тоже уповают на своих богов. И многое из того, что у них оборачивается успехом, они объясняют вмешательством сил, к ним благосклонным. 
- Это неудивительно. Когда смертные воюют, боги не могут оставаться в стороне.
Александр смотрел прямо в глаза Пирру. Тот счел нужным перейти к делу.
- Мы идем в Сицилию, Александр. Там нас ждут города, мечтающие избавиться от пунийского вторжения и ига олигархов. Мы овладеем островом, затем возьмем само гнездо карфагенян, и после всего этого вернемся в Италию.
- Но, повелитель, уходить из Италии сейчас, когда мы вновь набираемся сил, когда врагам нанесен очередной ощутимый удар, и он в опасении ожидает нашего наступления, было бы неразумно.
Пирр терпеливо продолжал, ощущая все же, что в нем шевельнулось раздражение:
- Повторяю, мы уходим отсюда, чтобы потом вернуться. Поход на Сицилию нужен для меня и моих воинов. Я не могу упустить случая, идущего прямо к нам в руки. Сейчас Сицилия подобна кораблю, потерявшему кормчего, ее несет из стороны в сторону, она ждет того, кто своею твердой рукой направит ее в бухту благоденствия. Нет, мы не отказываемся от борьбы с римлянами, мы лишь оставляем ее на короткое время. Мы вернемся сюда с гораздо большими силами. Всему миру известно боевое мастерство сицилийцев, которые хлынут в нашу армию.
- Значит, мы оставляем все захваченные с большой кровью земли, мы оставляем самнитян и тарентийцев одних в их борьбе с римлянами? Прошу тебя, царь, не делай этого, это будет непоправимой ошибкой! – воскликнул Александр.
Воины, до слуха которых донеслись тревожные слова, остановились и с почтительного расстояния стали следить за нарастающим спором.
- Ошибкой? – вспылил Пирр. – Боги наделили меня властью и прозорливостью, чтобы я берег жизни вверенных мне людей! Ты ли, о юноша, знаешь мои заботы! Если ты великий воин, ты должен был поддержать меня и похвалить за осторожность. Но нет, ты считаешь, что победа достается лишь на полях сражений. Ты упиваешься смертями, кровью, ты далек от милосердия – этого оружия, которое порою действеннее, чем меч. Ты ожесточил сердце злобою к врагам  и ненавистью – одумайся, Александр, - голос царя стал примирительным, - мы защитить хотим греков в Италии, желая сплотить их и наставить на путь спасения и процветания, воюем мы здесь, но ведь это не значит, что противящиеся нам должны быть искоренены, уничтожены! Жестокостью мы лишь оттолкнем Италию, которая постепенно привязывается к нам.
- Мы одержали победы, трудные и кровопролитные - столько товарищей наших отдало за это свои жизни, что теперь, если мы даже на время отвернем наше оружие от римлян, это будет предательством, - продолжал горячо Александр, оставаясь глухим к доводам Пирра, - да! - только на полях сражений можно добыть победу, только там можно явить превосходство свое над врагом, упорством сломить упорство, стойкостью одолеть стойкость врага! царь Эпирский, превзойди же римлян в своем желании победить, двинься на них неотвратимой силой, сокруши их, доведя дело до конца! Вся Италия, замерев, следит за тобой. Если ты одолеешь римлян окончательно, возьмешь их город, то тогда могущество, не сравнимое по величию ни с чьим, станет твоим спутником! Тогда и Сицилия, и Карфаген, и все известные нам пределы Ойкумены, которые выбрал ты своей добычей, как спелые плоды, падут к твоим ногам.   
- Тебя невозможно ни в чем убедить! Ты перечишь мне как неразумный младенец! – возвысил голос Пирр. – Мне дано повелевать и, повелевая, предвидеть благо для всех также отчетливо, как орел с высоты полета видит то, что скрыто для человека за горизонтом! Идешь ты, наконец, со мной в Сицилию?!
- Вели казнить, но я не оставлю своих товарищей!
Гнев овладел Пирром, но он быстро взял себя в руки.
- Вот что, Александр, у меня нет ни малейшего желания ссориться с тобой. Решение идти на Сицилию принято мною бесповоротно. Я хотел, чтобы ты последовал за мной, но получил отказ, впрочем, мною предвиденный. Жаль, что не желаешь ты быть со мной в походе, который величием своим сравнится с деяниями Александра Великого! Карфаген, который выбрал я себе целью, – это ключ к владению западными берегами Серединного моря. Без Карфагена, без его вспомоществования Рим не продержится против нас долго.
Пирр помолчал, глядя на непроницаемое лицо Александра.
- Я разделю войско, поскольку не следует оставлять Тарент обороняться собственными силами, - продолжал Пирр потом, - без присутствия эпиротов тарентийцы и самнитяне быстро растеряют мои завоевания. Раз ты, Александр, не желаешь идти со мной на Сицилию, то останешься здесь и возглавишь Никомедов Тарентийский полк. Твоей задачей станет сдерживание римского наступления на Тарент до той поры, пока сюда не вернусь я.
- Сдерживание? – переспросил Александр. – Почему не наступление?
Пирр пытливо щурился на Александра .
- Сумей поднять на борьбу самнитян, и тогда не обороняться, а идти вперед ты сможешь.
 - Значит, повелитель, ты предоставляешь мне полную свободу действий?
- Ты даже можешь взять без моего спроса Рим, - улыбнулся Пирр.

***
Пирр разделил силы и двинулся в Тарент с эпиротами. Город был похож на растревоженный муравейник. От былой безмятежности не осталось и следа – все было отмечено грозным духом войны. Тарентийцы, узнав о решении Пирра, всполошились. Градоправители явились к Пирру и стали требовать, чтобы эпироты не оставляли Италию. Она боялись, что своими силами им не справиться с римлянами и их союзниками. Пирр принялся заверять, что Тарент остается под надежной защитой Второго Эпирского, Первого и Второго Тарентийских, Первого и Второго Италийских полков, могучей Фессалийской конницы, в котором наставниками оставались пятьсот фессалийцев под началом Фессалония, и недавно созданной Италийской конницы. Тридцать тысяч воинов, закаленных в боях, надежных, проверенных, умелых, среди которых нет ни трусов, ни предателей! – восклицал Пирр. – Это сила, с которой можно не только сдерживать, но и наступать!
Тем не менее горожане остыли к союзникам. Они не проявляли открытой вражды ни к эпиротам, ни к прибывшим в гавань города сицилийцам, но словно не замечали их, угрюмо сторонясь при встрече. Пирр не обращал на это внимания, занятый приготовлениями и напутствиями тем, с кем предстояло расстаться.
В полном составе отправлялись домой пеонцы, тавлантии, фиванцы, афиняне, критяне. Пирра оставляли большинство фессалийцев, египтян, киренцев, ахейцев. Итого около шести тысяч воинов, щедро вознагражденных Пирром, собирались подняться по сходням на корабли. С грустью и сожалением прощались эпироты с друзьями. Долго тряс руку Пирру и хлопал по плечу могучий Танагр:
- Воюя здесь с тобой, преодолевая упрямство варваров-римлян, я утвердился в мысли: Здесь и только здесь свершаются по-настоящему великие дела, и, сдается мне, победитель в этой войне станет потом хозяином мира! Как жаль мне, Пирр, что покидаю я тебя, когда спор с варваром ещё не разрешён! Если бы не возникшая опасность дому моему, который мне надобно защищать, я бы, клянусь Зевсом, не оставил бы тебя!
- Старина Танагр, расставание с тобой  тяготит мое сердце! Ты уладь там дела поскорее и вернись ко мне!
- Непременно! Но, думаю, что к тому времени, когда я разберусь с делами на Крите и вернусь, Италия уже будет покорена тобою!
- Если все ратные дела будут завершены, Танагр, ты всегда можешь успеть на дружеские  наши попойки и найти на них применение своей лужёной глотке! 
Рядом с Пирром стоял Никон. К нему обращались не иначе как «Никон Великий Италийский, сын Аякса». Ведь подвигами на поле боя, находчивостью, бесстрашием, суровостью к врагу и благосклонностью к друзьям он завоевал любовь всего Пиррова войска.   
Танагр обнял Никона , а слон доверчиво приник головой к плечу критянина  – за два года он успел привязаться к этому огнеподобному в порывах человеку.   
Пирр обратился к уходящим:
- Друзья, примите же благодарность мою за помощь, вашу! Вы споспешествовали победам моим в Гесперии ! Пусть римлянин еще не разбит до конца, пусть готовится, строптивый, к новым схваткам – рано или поздно он признает свое поражение! Обещаю – до  всех вас доберется счастливая весть о торжестве эллинского оружия в Италии, и тогда сердца ваши исполнятся гордости за то, что основание победы заложено вами!
Тысячи глоток издали громкое:
- Да здравствует Пирр! Да здравствует Пирр!
Никон отозвался не мог не отозваться на восклицания. Он громко призывно протрубил . Воины ответили многократным :
- Барра! Барра! Барра!
Среди отбывавших на восток была эпирская сотня, возглавленная Евкратисом. Царь посылал его в Аргос и напутствовал:
- Отправляйся на защиту наших святынь, Евкратис! В числе других отважных останови варваров. Пусть эпироты сражаются в первых рядах, и пусть отвагой своей, выучкой они завоюют признательность греков!
В будущем царь всю Грецию видел управляемой собой, поэтому он добавил Евкратису:
-Жди меня там и готовь встречу! 
Хаон не отвел честного взгляда, кивнул головой. Царь, конечно, помнил молву о том, что Евкратис будто бы готовил побег Ланассе. Но не было места подозрениям в душе Пирра.
На запад, в Сицилию, отправлен был с сильным отрядом незаменимый Киней, чтобы тот во всех подробностях обговорил со старейшинами городов условия его восшествия на трон царя Сицилии. 
Близился вечер. Эпироты проводили друзей. Пирр направился из гавани в центр города.
Он глядел по сторонам, видел повсюду деятельность и удивлялся преображению тарентийцев. Война, грозившая подобраться к самим стенам их города, встревожила их, заставила забыть лень и бездействие, былую вражду и разногласия. Люди подвозили камни, укрепляли стены, углубляли рвы, чинили оборонные катапульты, запасались всем необходимым. Непривычно было видеть, как африканские слоны таскали бревна или камни, как холеные прежде богачи трудились наравне с бедняками. Патрули из местных ополченцев строго следили за порядком. Пирр вновь удивленно поднимал бровь: а он, оказывается, недооценивал их! Клитомах из болтуна превратился в настоящего отца города!
Вот царь увидел женщин и девушек, занятых перевозкой хвороста. Он сочувствующе оглядел тарентиек. На них были плащи и подпоясанные хитоны из грубой ткани. Матери, лишившиеся сыновей, невесты, разлученные с любимыми.  Сосредоточенные на своей работе, они коротко переговаривались, обвязывали хворост в пучки и грузили их на ослов. На Пирра и его гетайров, проезжавших мимо, они не обращали внимания. Но тот, приостановившись, словно выглядывал кого-то среди женщин. И сколько бы ни отворачивалась одна из тружениц, прятала лицо платком, Пирр узнал ее. Он подъехал и назвал ее по имени.
Биркенна повернулась к нему. Она держала небольшой сосуд с водой, и Пирр попросил дать попить. Осушая кувшин, он не сводил глаз с Биркенны. Она была прекрасна по-прежнему! А необычное для нее одеяние, взмокшее лицо с прилипшей к рдяным щекам прядью волос, настороженные глаза лишь придавали ее образу небывалое, волнующее очарование!
- Я не ожидал увидеть тебя здесь, Биркенна, - сказал он, возвращая сосуд.
- Никто в Таренте не может остаться в стороне от общих забот в столь грозный час, о царь Эпира, - она провела по щекам, поправляя волосы.
Опять скрытый укор и деланное отчуждение!
- Что с твоим домом?
- Я отдала все свое имущество в казну города. Мне в тягость богатство, меня не радуют более ни деньги, ни наряды. Я хочу забыть былую жизнь.
- Я слышу в твоих словах обреченность. Не рано ли? Я, царь Пирр, беззаветно защищаю Тарент. Я дважды разбил римлян, а в третий раз одержу решающую победу. Покой и процветание вернутся в Тарент! И тогда ничто не помешает быть нам вместе. Не губи свою красоту и береги себя для меня.
Биркенна, горько усмехнувшись, вновь дала волю своему колкости:
- До той поры, как ты одержишь третью победу, следует обезопасить себя от возможных проделок Судьбы, полагаясь только на собственные силы.
Пирр внезапно рассердился. Конь почуял его гнев и, смирный до этого, беспокойно заскреб копытом брусчатку.
- И ты, Биркенна, заодно со всеми теми, кто не любит меня! О, всемилостивые боги Олимпа, чем же мне еще доказать тарентийцам и остальным грекам, что все мои помыслы направлены на то, чтобы спасти их! Как мне угодить им? Отовсюду упреки, советы, указы – что же они тогда сами не справятся со своими врагами?!
Он стегнул коня и поехал, оставив Биркенну одну, сжимающую кувшин, растерянную и опустошенную.      
 
Глава 19. Тринакрия . Взлёт и падение.   
Пирр направился в Сицилию с небольшими силами. Тарентийские суда считались одними из лучших, но их было мало, еще меньше было сицилийских кораблей. Поэтому с Пирром было всего три таксиса и семь самых сильных слонов с Никоном Великим во главе. Опасаясь могучего карфагенского флота, Пирр приказал плыть к Тавромению.   
Боги покровительствовали Пирру. Ни стихия, ни враги не помешали ему. Он благополучно добрался до Тавромения. Царь счел это добрым знаком. Правитель Тавромения Тиндарион принял Пирра как друга. Это был неторопливый, даже несколько медлительный человек;  выражение легкого удивления, казалось, никогда не покидало его лицо.
Он взялся помогать Пирру и сопровождать в походах. 
Из Тавромения Пирр двинулся на юг. Он вновь посадил свои войска на суда и перебросил их в Катану. Поход был скорее похож на праздничное шествие, чем на военное предприятие. Катана и Леонтины открыли перед ним ворота. Гераклид Леонтинский по решению граждан передал город в распоряжение царя и поступил к нему на службу со своими наемниками. От Катаны царь шел уже по суше, флот же двигался вдоль побережья, находясь в состоянии боевой готовности. Однако известие о приближении эпирского царя побудило карфагенян снять осаду Сиракуз. Их сухопутные войска отошли вначале к Энне, а затем еще далее, на запад острова, в старинные владения пунов. Флот также ушел в Лилибей.
Возросшая в разы армия Пирра вошла в Сиракузы. Царь вступил в город по морю. Новые упования владели им. Сиракузы!
Как они притягательны после опостылевшего Тарента! Город утопал в зелени. Две гавани чудными, словно рукотворными полукружиями, охватывали воды глубокодонного залива. В необычной сини Аретузы отражался золоченый ростр головного корабля, с плеском выныривали дельфины, любимцы моряков. Сиракузы казались более устойчивыми, чем Тарент. Пожалуй, богатством и обилием товаров в гаванях, главный город Сицилии не превосходил Тарент; люди здесь не выглядели беззаботными. Закаленные постоянными невзгодами и усобицами, сиракузяне были основательны и оживленны. Эпиротов высыпали встречать толпы народа. Фенон и Сострат возглавляли торжествующих сиракузян. Весь путь до дворца правителей был устлан лепестками цветов. По обе стороны приветственно толпились люди и восклицали. У Пирра и его спутников сверкали глаза. В Таренте такого приема не было! Поздняя заря струила нежные оттенки, статуи богов стояли в венце золотых бликов. Все в Сиракузах  воспринималось как доброе знамение.
Пирр купался в лучах славы, народ боготворил его. Одним своим видом обратить в бегство врагов, так упорно до этого осаждавших город!
Сиракузы упивались своим счастьем три дня. Пирру и его эпиротам казалось, что они вернулись в те времена, когда, уверенные в будущих победах и достижениях, они беспечно предавались пирам. Но никто из эпиротов на этот раз не окунался безоглядно в гуляния, предоставив это право осчастливленным сиракузянам. Воздержанность пришельцев удивляла хозяев, а те пожимали плечами – изнурительная война с римлянами многому их научила.
По прошествии дней празднования эпирские воины, не отягощенные ни праздностью, ни каким иным расслаблением, возглавили союзные соединения из сицилийцев и двинулись на Агригент.
Они шли по южному берегу острова. Россыпь богатых городов располагалась здесь – Камерина, Гелы, Ликата, Сикулия, Гераклея, но среди них своим размерами выделялся Агригент, богатый, многолюдный, население которого до карфагенского вторжения исчислялось миллионом жителей! И теперь, восстановленный в прежних своих пределах, с укрепленными вновь стенами, это был большой город, лакомая добыча для всех завоевателей; он славился сладкими винами, маслом, плодородными окрестными полями и пастбищами, на которых паслись тучные стада коров и лошадей. Край, которому сами боги уготовили неиссякаемое изобилие во всем! Эпироты вспоминали покинутый дом. Суровая земля, каменистые почвы, редкие дожди летом и свирепые ветры зимой. Италия после Эпира показалась сказочным уделом, но то, что воины видели на земле Сицилии, просто кружило им голову! Это было действительно обиталищем богов. Гиппархи озирались и видели пальмы, виноградники, изумрудные склоны долин. Что же мешает людям жить здесь безбедно, в сытости и покое? И опять ответ известен: беспредельная человеческая алчность.
Агригент также был взят без боя. Весь юг оказался в руках Пирра. Тем временем Аттегрион, отправленный на север, дошел до Наксоса , подчинил его Сиракузам и свернул, обойдя Этну, на запад, чтобы идти на соединение с Пирром. Теперь на острове лишь северо-восток с Мессиной и западная полоса вдоль берега с карфагенскими Лилибеем , Эриксо и другими городами не входили в пределы нового царства.
 Пирр решил сначала управиться с Эриксо.Эриксо был хорошо укрепленной крепостью в гористой части острова, в отдалении от моря. Ее некогда не сумели взять Дионисий и Агафокл. Эпирский же царь был уверен в победе. Для начала он всё же предложил начальнику карфагенского гарнизона киприоту Манефону сдаться на милость, но тот ответил отказом. Пунийцы обещали дать бой. Они были уверены в неприступности стен крепости и силе своего оружия. В храмах Эриксо допоздна проводились обряды. Близ костров танцевали жрицы Танит. Более всех завораживала одна из них. В красочном головном уборе из павлиньих перьев, с обнаженной грудью, в тонкой набедренной повязке, она чутко отвечала плавными движениями ритмам кимвал. Тонкие черты лица менады излучали поначалу величественное спокойствие; но вот темп музыки стал все учащаться, и менада, ускоряясь во вращениях, впадала в исступление; ее глаза метали огонь. Неистовая вакханка являла собою посредницу в общении с богами… Ее плотская одержимость вещала пунийцам: будьте стойки, бейтесь до последнего! 
Греки приготовились брать город приступом. Пирр давно хотел отличиться перед сицилийцами и во всем блеске показать ратное мастерство своих эпиротов. Он обратился с мольбой к Гераклу, герою, который некогда странствовал по здешним местам и одолел страшного великана Эрика. Дух героя витал над головами его потомков. 
Утром стены Эриксо обступили баллисты и катапульты. Сиракузяне издавна славились своим изобретательством, и их орудия били далеко и с большой разрушительной силой. Разом ударили свыше ста орудий. Огромные каменные глыбы, бочки с зажигательной смесью, заостренные бревна полетели в обороняющихся. Лучники посылали тучу стрел. Карфагеняне не остались в долгу. Со стен на греков низвергся ответный смертоносный ливень. Несмотря на это, гоплиты понеслись к стенам с лестницами на плечах. Приставив лестницы, они лезли наверх. Пунийцы сталкивали лестницы жердями, скидывали врагов вниз ударами дубин, выливали на головы кипящее масло. Вскоре под стенами лежали кучи из тел убитых, среди них ползали и отчаянно кричали раненые. Пирр понимал, что, если первый штурм не принесет успеха, и карфагеняне отобьются, то крепость устоит надолго, а жертвы столь ожесточенного напора окажутся напрасными. Его зоркий глаз заприметил слабый участок в обороне. Это было на стыке двух стен, одна из которых была значительно ниже другой и упиралась в крутой склон холма. Он приказал усилить обстрел этого места, и скоро вражеские лучники и баллистиарии, отогнанные и подавленные, не могли уже отбиваться здесь так рьяно. Пододвинули лестницы, и Пирр, возглавив самых опытных бойцов, взобрался на стену. Им овладел безоглядный порыв, храбрость, граничащая с безумием. Кругом бесновалась смерть. Каждый раз она могла обрушиться шквалом стрел, зацепить обжигающей сталью, предательски столкнуть с головокружительной высоты. Чтобы не поддаться ей, приходилось быть столь же неистовым, презирать боль и опасность и идти напролом. Царь, поразив множество врагов, отвоевал на стене место для себя и товарищей. Отряды устремились вверх, не опасаясь ни камней, ни потоков обжигающего масла. Скоро их было не удержать. В это время, воспользовавшись тем, что обстрел ослаб, греки подтащили к воротам тараны. Покатились, громыхая, осадные башни. Их осталось две, остальные три были подбиты огненными шарами и горели. По перекидным мостикам с этих башен на стены устремились гоплиты. Упорство пунийцев было сломлено. Они видели, что силы их на исходе, а вражеское море со всех сторон захлестывает город. Крики торжества были свидетельством того, что греки проломили ворота и потоками хлынули в узкие улочки Эриксо. Последним очагом сражения стал большой храм на самом возвышении города. Пунийцы отчаянно защищали храм богини Танит, ее священных жриц любви. Они падали, сраженные, на ступенях, ведущих в святилище, в самих его стенах, близ алтарей, но, погибая, низвергали в Аид и врагов. Вопли и плач жриц, стенания опаленных голубей, взмывших ввысь, возвестили о том, что твердыня пала.   
Пунийцы в других городах в смятении ждали самого страшного. Но с теми, кто сдавался без боя, Пирр обходился милостиво, обращая их в своих подданных и не ущемляя ни в чем. Однако он решительно запретил жестокие обряды пунийцев, человеческие жертвоприношения Кроносу, повергавшие в ужас всех соседствовавших с пунийцами.
Так Пирр овладел всем пунийским побережьем в Сицилии, и только неприступный Лилибей, расположенный на вытянутом на запад мысе, оставался оплотом Карфагена. 
Наступила зима. Почти вся Сицилия была освобождена. В Сиракузах, при большом стечении народа Пирр был провозглашен царем и гегемоном Сицилии. Это значило, что в одних городах было введено прямое его правление, в других – он пользовался правом автократора, старейшины, обладающего решающим голосом при принятии важнейших решений. Остров объединялся в одну страну. В обращении появились золотые монеты с печатями «Сикулия» и «Царь Пирр». Лучшие управители, вошедшие в свиту царя, принялись за наведение порядка в налогооболожении, убирали пошлинные поборы внутри объединенной страны. Сицилийцы радовались переменам и ждали от Пирра новых побед.
Эпирский царь, чтобы развить успех свой, избрал Лилибей. Многотысячная армия, основу которой составляли эпироты и самые боевитые, преданные тарентийцы полка Белых Щитов, переправленные из Италии, подтягивалась к окрестностям этого города.
Устрашенные карфагеняне послали к Пирру переговорщиков. Роскошно одетый вельможа Гисгон возглавлял послов. Он хорошо владел греческим, да и выглядел скорее как эллин, а не как коренной финикиец. Это был статный, русобородый светоликий мужчина средних лет с проницательными глазами.
- Пользуясь силой и расположением сикулов, ты уже овладел островом, - говорил карфагенянин, - в битвах ты взял верх над нами, мы вынуждены признать свое поражение. Мы уступаем тебе остров и не требуем ничего обратно. По праву победителя ты волен обладать тем, что отобрал у нас. Мы просим лишь оставить у нас Лилибей с ближайшей округой. Поверь, ты  не многое потеряешь, а точнее не потеряешь ничего, если позволишь нам пользоваться этим клочком земли. Этот порт нужен нам для поддержания торговой связи с Сардинией, Массилией и прочими странами и городами. Мы, карфагеняне, народ миролюбивый, преуспевший в мореходстве и торговле, мы не таим угрозы для тебя, Пирр. Напротив, государство твое, тобой расширяемое, многократно укрепилось бы, имея в союзниках богатый Карфаген. 
Пирр молча слушал пунийского посланца. Новый советник Пирра, сицилиец Аполлодор, человек знатный и богатый, не скрывал своего пренебрежения к карфагенским посланникам. Лицо его выражало и недоверие, и напыщенное высокомерие победителя. Киней, напротив, был задумчив. Аполлодор с самого своего появления в свите Пирра раздражал старого кардийца.   Верный спутник эпирота насквозь видел порочную сущность этого выскочки, которого царь терпел, видимо, потому, что посчитал теперь уместным иметь в своем окружении льстецов и угодников. 
- Вы связаны с Римом союзным соглашением, - язвительно напомнил дерзкий Аполлодор, - а теперь, в обход договоренностей своих затеяли переговоры с общим вашим врагом! Такова цена пунийской верности!
- Чтобы ты оставил в нашем владении Лилибей, - продолжал невозмутимо карфагенский посланник, не обращая ни малейшего внимания на Аполлодора, а только открыто глядя в глаза царя, - Совет старейшин Карфагена готов выплатить тебе дань, отдать в твое распоряжение флот из ста боевых кораблей!
Некоторые из боевых соратников Пирра едва сдержались от возгласов удивления, другие крепко призадумались, приходя в своих умозаключениях к выводу, что предложение карфагенян весьма заманчиво. Что им Лилибей, каменистая бесплодная скала, цепляющаяся за Сицилию узким гранитным перешейком!
Однако в голове царя звучали Александровы гордые слова, брошенные персидским послам: «Я  не нуждаюсь в деньгах Дария и не  приму вместо всей страны  только часть  ее - и деньги, и страна  и  без  того принадлежат мне!» Пирр еле сдерживался от подобного запальчивого ответа, его приводила в негодование мысль изменить своей давней мечте, отказаться от планов стать единоличным властелином западных берегов Серединного моря. К тому же, уступчивость варваров возбуждала у Пирра лишь раздражение, он невольно сравнивал их с гордыми и непреклонными римлянами, которых даже самые жестокие поражения не лишали воли к победе.
Эпирский царь готов был дать ответ, но Киней настоятельно посоветовал прежде хорошенько поразмыслить над предложениями пунийцев и ответить на завтрашний день. Послы ушли. 
- Зачем ты не позволил решительно пресечь их попытки договориться о чем-либо со мною! – стал укорять Кинея Пирр. - Единственное, что можно принять от них – это признание власти моей над их городом, куда им следует впустить меня и объявить своим вождем!
- Не следует дарить варварам и самую малую надежду на то, что в Сицилии за ними останется хоть самый маленький клочок земли, хоть скала, хоть камень, о который может коснуться эмболон их корабля ! – пылко поддержал царя Аполлодор.
- Аполлодор! Мне надобно поговорить с царем наедине! – вспыхнул Киней.
Сицилиец насмешливо воззрился на Кинея.
- Здесь, на Сицилии, царю благоразумнее будет прислушиваться не к твоим, а моим советам.
- Послушай, я прихожусь царю не только советником, но и  старым другом и боевым товарищем! Клянусь богами, коим я верен, Аполлодор, возмутительное прекословие твое вынудит меня разрешить спор с тобой с оружием в руках!
При таких словах сицилиец заметно смутился. Он знал, как Киней мог преображаться. Пирр дал знак Аполлодору удалиться, и тот поспешно выполнил приказ.
Киней глянул на царя:
- Будь же благоразумен Пирр. Настало время, друг мой, когда государственник и строитель должны возобладать в тебе над воителем. Любое государство борется за свое существование, за преобладание свое, за выгоду. Раз ты вмешался в спор Рима и Карфагена  за право обладания землями Гесперид, ты тоже должен искусно вести игру, не поддаваться сиюминутным обманчивым порывам. Воспользуйся же случаем, который вверяет нам сама История! О Пирр, прояви трезвость и прозорливость, прими предложение пунийцев, которое кажется тебе, победителю, жалкой попыткой откупиться! Взгляни же на положение вещей глазами стороннего летописца. Могущественная морская держава, богатая, обладающая сильным флотом и армией, признала своё поражение! Карфаген готовит тебе дань, которую давно никому не платил, Сицилия освобождена тобой, народ боготворит своего нового правителя. На волне всех этих больших успехов любое твое решение будет воспринято без противления.
Откажись от дальнейшей борьбы с Карфагеном, или хотя бы отложи его на некоторое время. Ведь государство это, повторюсь, очень сильно, его не застать теперь врасплох так, как это удалось некогда Агафоклу. Наши разведчики свидетельствуют: берега его укреплены, стены городов в Африке прочны, сам Карфаген неприступен.
По-моему, сейчас лучше всего будет направить удар на Мессину и Регий, покончить с этими гнёздами порока, уже многие десятилетия не дающими покоя мирным жителям по обе стороны пролива. С кораблями карфагенян осуществить это будет гораздо легче. Решительная победа над разбойниками привлечет в ряды твоего войска многих добровольцев. Одолев же мамертинцев, следует, наконец, довести до конца спор с Римом! Сейчас я осознаю свою ошибку: напрасно мы пытались договориться с римлянами о мире. Действительно, с самого начала надо было предстать перед ними суровыми защитниками эллинов и прочих италийцев, надо было после Гераклеи ( только Рим видеть своей задачей) осадить Рим и заставить его признать свое поражение! Меня гложет обида за послабления, которые мы с тобой допустили в борьбе с этим народом. Всем соседям своим они смогли внушить мысль о своем превосходстве, о приверженности к чести и справедливости, а между тем, это ничто иное , как проявление их изощренного двуличия! Итак, овладей Италией! В союзе, пусть и временном, с Карфагеном, мы сможем отдалить их от морей, захватим Остию, Неаполь; взбодренные луканы, самнитяне и тарентийцы отвоюют внутренние области, - так, шаг за шагом мы подступим к самим стенам Рима и задушим его в своих объятиях! Ты станешь предводителем державы, которая объединит Эпир, Италию и Сицилию! Тогда у тебя появится в достаточном количестве и слава, и могущество, и, главное, время, чтобы подготовиться к противоборству с Карфагеном!
Пирр выслушал Кинея, но лицо его не прояснялось, как прежде в доверительных беседах, одобряющей улыбкой; он хмурился, глядя куда-то в одну точку.
- Меня постоянно порицают, Киней, в неумении довести начатое до конца, - Пирр перевел взгляд на старого друга, -  Милостью Олимпийцев я без больших потерь смог освободить Сицилию, благословенный край Гелиоса; но это не значит, что я могу остановиться и повернуть в другую сторону – народ ждет от меня решительной победы над ненавистным Карфагеном! Сицилия, объединенная мной, выставит достаточные силы для продолжения войны.
Стремление карфагенян выкупить мир говорит о их слабости, о зыбкости их положения. Надо продолжать напирать на них именно сейчас, когда они в замешательстве и когда сикулы настроены на решительную борьбу! Если же я вместо натиска на карфагенян, пойду на соглашения с ними, сицилийцы разочаруются во мне, и тотчас присутствие эпиротов на острове станет для них бременем, а не благом.   
- О Пирр, не опирайся на настроение толпы, оно , как ты знаешь, изменчиво, как направление полуденного ветра! Будь выше близоруких демагогов, которых честолюбие и корысть, а не искреннее желание принести пользу Отечеству побуждают следовать за тобой и, пользуясь случаем, умыкать часть твоей славы. Будь тверд, Пирр, строг, не позволяй никому опровергать взвешенные свои решения. Сумей с самого начала быть взыскательным и в то же время справедливым с сицилийцами, привыкшими к безвластию, чтобы в дальнейшем не пришлось прибегнуть здесь к насилию. Приняв прозорливость твою, они согласятся с твоим решением, а, если понадобится, то я приложу все свои силы для того чтобы возжечь в сицилийцах желание помогать тебе в Италии.
- Как же ты не поймешь, Киней, что смертельная вражда, столетия назад разделившая на этом острове греков и пунийцев, не позволит им и на несколько дней стать союзниками! Отвращение сицилийцев к Карфагену неодолимо! Они столько претерпели от жестокостей и коварных уловок варваров! От предков своих финикиян пунийцы переняли склонность ко многому дурному. Их обычаи приводят в содрогание! Ты сам видел во взятой нами Гиеркте жуткие следы их безумств! Ты запомнил наверное страшного медного истукана с бычьей головой, с простертыми вперед чудовищными руками? На этих руках заживо горели дети, а исступленные толпы вокруг плясками и песнями заглушали вопли!
- Сицилийцы ненавидят в финикиянах то, что присуще и им самим, - вставил Киней, - сейчас, когда пунийцы отступили и кажутся слабыми, они не устают изобличать их в жестокости, вероломности и прочих изъянах, желая показать себя самих несклонными к дурному.
Пирр покачал головой:
- Я не могу понять доверчивости и беззлобия твоего к этому врагу. Ты советуешь принять их предложения? Но верность их данному слову давно вошла в поговорку. Не случится ли такого, что, если мы поверим им и повернём, как они этого хотят, в Италию, то они тут же ударят нам в спину? Они легко переступят через соглашения, заключенные с нами. Им в конечном счете, выгодно, чтобы и мы, и римляне, воюя друг друг с другом, как можно дольше изматывали свои силы; они не допустят того, чтобы кто-то мог угрожать их могуществу и преуспеванию!
Пирр в волнении зашагал по залу.
- Я, Киней, стою на пороге великих свершений, на пороге мечты, к которой шел всю жизнь! А поскольку мнение твое важно для меня, то твои сомнения, твое непривычное инакомыслие способны подобно дождю заглушить пламень рвения, что с небывалой силой бушует во мне. Разве не напрашивается сопоставление моих деяний с деяниями Александра Великого! Александр отвлекся от борьбы с персами, чтобы наказать тирийцев за дерзость. Так и я на время оставил спор с римлянами, чтобы разобраться с пунийцами! После победы над Карфагеном я непременно вернусь в Италию и вызову римлян на решительный бой! Зевс-Олимпиец! Я устрою им Гавгамелы, укрощу их настолько, что они сочтут за благо стать моими данниками!
Досада не оставляла Кинея , но он нашел в себе силы улыбнуться:
- Друг мой Пирр, Я буду безмерно рад, если, переступив , наконец, этот порог , ты взойдешь на путь, ведущий к вершине!

***
Итак, карфагенянам было отказано в мире. Пирр взялся за Лилибей. Осадные орудия во всем своем множестве и разнообразии были доставлены под крепость. Также как и под Эриксо царь попытался взять его стремительным приступом. Катапульты, камнеметы, гастрафеты, прочие орудия обрушили на защитников тучу стрел, камней, ядер и прочих смертоносных снарядов. После этого воины бросились на приступ. Бесстрашный Пирр возглавил одну из колонн наступающих и примером своим воодушевлял воинов. Прикрываясь щитом, он взобрался почти на самый верх, метил захватить место меж зубцов. Но удар палицей опрокинул эпирота обратно на лестницу, он ухватился за перекладину, а карфагеняне, бросив бревно, тут же переломили лестницу. Пирр успел запомнить ухмыляющееся лицо одного пунийца. Падение с большой высоты не обернулось гибелью только потому, что ему повезло упасть, держась за обломки, на пучки хвороста. Упади он чуть в сторону, он бы разбился. . Карфагеняне бросали со стен камни, горшки с зажигательной смесью, посылали стрелы, лили кипящее масло. Этолиец Милих, кинувшийся прикрывать собой царя в мгновение ока был испещрен стрелами. Товарищи Пирра укрыли его щитами и помогли перебежать под защиту осадной черепахи, которая с грохотом подбиралась к стенам Лилибея. Яростный град молотил сверху черепаху, которая, с трудом приблизившись стене, пустила в ход таран – окованное железом бревно, подвешенное цепями к балке, - сам царь взялся с остальными раскачивать этот снаряд и долбить им каменную кладку стены. Осажденные стали забрасывать черепаху горшками с зажигательной смесью, и скоро машина так сильно занялась огнем, что нападавшим пришлось отступить.
Приступ ничего не дал. Пирр понес ощутимые потери, пунийцы же ликовали. В последующие дни противостояние приняло вид перестрелки из разных видов метательных орудий.
Признанными мастерами в изготовлении различного рода метательных орудий были, конечно, сиракузяне, с каждым разом они все более совершенствовали свои машины, которые били все дальше, все точнее, все разрушительнее. Оружейного дела умельцы старались сделать так, чтобы ускорить зарядку орудий и повысить удобство их обслуживания. Однако  карфагенские орудия не уступали в мощи и действенности греческим. Они били и со стен Лилибея, и с кораблей, которые с двух сторон стерегли перешеек.
Таким образом, чтобы устроить плодотворный приступ, требовалось противопоставить стрельбе из крепости и кораблей еще более мощный ответный поток стрел, камней и ядер. Но по прошествии нескольких дней Пирр с удивлением обнаружил, что запасы снарядов в отрядах союзников оказались весьма скудны. В оружейных мастерских стали изготавливать стрелы, дроты, каменные ядра, зажигательные горшки, но дело шло медленно. Мысль о подкопе также пришлось оставить, поскольку грунт под Лилибеем оказался настолько твердым, что даже тяжелый, сопряженный с постоянным риском многодневный труд по рытью рвов ничего не принес.
Оставалось предпринять следующие шаги: лишить Лилибей связи с Карфагеном, взять его в глухую осаду или построить гелополы, осадные многоэтажные башни, наподобие тех, какие некогда сооружал Деметрий Полиоркет. Но для решения первой задачи следовало победить карфагенян на море, и даже с двумястами кораблей, бывших у него, Пирр не рассчитывал одолеть лучших мореходов Ойкумены. Строительство же гелополов требовало огромного напряжения сил, а между тем царь с разочарованием и негодованием замечал, как боевой пыл сицилийцев сходил на нет. Некоторые из них уже открыто заявляли, что порядком устали от войн и хотят отдохнуть.
Пирр принялся упрекать союзников в легкомыслии, небрежении, в слабости духа, в отсутствии стойкости.
Если мы хотим возвыситься среди остальных народов, если мы хотим стать вожатыми Ойкумены, то прежде должны одолеть лукавых обольстителей внутри себя! – горячился Пирр, взывая к сицилийцам. – Победить в себе лень, непостоянство, тягу к удовольствиям, раззадориться от борьбы, от боли, от неудобств, стиснув зубы, идти вперед и преодолевать преграды – вот удел героев! Еще месяц назад вы и слышать не хотели о мире с варварами, а теперь, споткнувшись о Лилибей и набив себе болячки, плачетесь и проситесь на передышку!
Но тщетны были воззвания его. Пирру пришлось смириться с неудачей. После двух месяцев бесплодной борьбы войска были отведены для отдыха, а сам царь устремился в Сиракузы. 
Пирр хотел повторить поход Агафокла, переправившись в Африку и перенеся войну под стены самого Карфагена. В сухопутном сражении с пунийцами он небезосновательно рассчитывал на убедительную победу. Вынужденные принять бой на родной земле, пунийцы оставят Сицилию 
Пирр все еще верил, что облагодетельствованные им сицилийцы не отринут его решений, а , напротив, продолжат содействовать ему в борьбе, от исхода которой зависело их будущее. Однако новое усилие, к которому стал подвигать островитян Пирр, было расценено ими как чрезмерное. Теперь сицилийцы жалели об упущенных возможностях договориться с карфагенянами.
Карфаген же тем временем замер от страха. Он помнил еще Агафокла, некогда чуть не овладевшего городом, а теперь трепетал перед Пирром.
Как всегда в дни тревоги люди обращались к богам, к Мелькарту, вымаливая спасение. Город затих в безмолвии. Повсюду, во всех очагах, светильниках, кузнях погасили огни. В домах, храмах, на площадях люди сгрудились у алтарей, ожидая услышать звуки флейт. И они раздались, они возвестили о том, что владыка богов, Мелькарт, воскрес, что он принял жертвенные дары и все так же благоволит своему народу. Он готов уберечь Карфаген. Тотчас улицы стали заполняться людьми. Жрицы Танит с позолоченными грудями кружились, произносили нараспев заклинания, расходились в своем плавном движении и сходились снова. Их голые маленькие ступни мяли зеленые, только проклюнувшиеся побеги весны. Народ устремился к кострищу, в ярко-красном пламени которого догорали жертвы. От священного пламени костра зажигались факелы; огонь мерцающей волной стал расходиться по городу. Сердца карфагенян наполнялись надеждой...
К Пирру опять отправили послов. Пунийцы, несмотря на очевидный свой успех под Лилибеем, не стали менять своих предложений. Правда, теперь посланники Карфагена стояли гордо и прямо перед Пирром, в их глазах уже не было смирения и подавленности.
- Оставьте нам Лилибей, возьмите в свое пользование сто наших кораблей, возьмите выкуп за мир, - говорили послы.
Но Пирр, жаждавший большего, высокомерно ответил, что не оставит за карфагенянами и клочка земли на Сицилии.
Послы убрались с помрачневшими лицами.
В Карфагене поняли, что дальнейшей войны не избежать. Суффеты спешно принялись готовиться к вторжению. Усилили флот, произвели набор в ополчение, наняли ратников из греков, иберов, нумидийцев, балеарцев. В поисках союзников отправили послов в сопредельные страны, в Кирену и даже Египет.
Отказ Пирра напугал пунийцев, но и среди сицилийцев не вызвал воодушевления.
Гордый успехами своими, опьяненный всеобщим почетом, царь становился другим. Он стал уподобляться тиранам, правившим до него Сицилией. Из друга народа, открытого и обходительного, он день за днем превращался в надменного и безжалостного тирана. Многие из тех, кто в надежде на добрые преобразования, вошёл в свиту царя, также были в растерянности и не одобряли планов дальнейшей войны с Карфагеном. Сиракузяне Сострат и Фенон, леонтинец Гераклид и другие, те люди, что так горячо поддержали Пирра, открыли перед ним ворота городов, мечтали, чтобы новый царь взялся за обустройство страны. Пусть на смену войне придет мирный труд, защищенный мудрыми законами.
Но царь думал только о задуманном им предприятии. Вся казна тратилась на нужды готовящегося похода, набиралось войско. Люди, отрываемые от мирных занятий, столь нужных для уставшей от войн страны, шли в войско с неохотой, но нежелающих служить сурово наказывали. Недовольство росло. Пирр ввел в города эпирские гарнизоны. Поборы тяжким бременем ложились и на богатых, и на бедных.
Киней снова брался вразумлять друга. Он чувствовал, как накалялось все вокруг, слышал, как ропщут уже сицилийцы и жалеют о своей недальновидности. Народ угрюмо обходил эпиротов, этих блюстителей тиранических порядков. Кое-где на площадях городов толпились люди, полушепотом переговаривались и искоса поглядывали на пришельцев. 
Это было похоже на первые дни пребывания в Таренте, но там народ вскоре осознал свою неправоту и подчинился Пирру, радевшему об их спасении. В Сицилии же народ не понимал намерений Пирра. Людей угнетало его преображение. Да, - он великий воин, он освободил страну от карфагенян, мамертинцев, олигархов! Но зачем же не позволять сицилийцам пахать, сеять, строить, укреплять хозяйство? Зачем отрывать их от трудов и бросать на войну, ненужную и несправедливую? Зачинщиков сходок ловили и бросали в темницы, и это еще больше злило сицилийцев. Они собирались по домам и продолжали злословить. Пирр – невиданный доселе деспот, погубитель и разоритель, говорили они; эпироты невежественны, грубы и разговаривают на режущей слух тарабарщине, они – не греки, а варвары! Стало быть, и вожак их всего лишь варвар, которому по какому-то недоразумению отдали во владение Сицилию и провозгласили спасителем!
Кинея не оставляла тревога. Прозорливый, он понимал, что Пирр стремительно терял опору на острове, и пытался предотвратить падение друга.  Он не переставал уговаривать Пирра отменить поход на Карфаген и, закрепив за собой Сицилию уступками, хозяйственными трудами и изданием законов, вернуться в Италию, чтобы продолжить справедливую борьбу с Римом. Но блеск нового царского венца лишил благоразумия Пирра. В раздражении он отмахнулся от слов советника. Тогда Киней гневно заявил, что не видит больше смысла сопровождать царя, раз тому уже нет нужды к нему прислушиваться. Царь сердито ответил Кинею, что тот может покинуть его.
Уходя, Киней обернулся:
- Прощай, царь, я покидаю тебя, но не оставляю борьбу. Я возвращусь в Италию и примкну к Александру.   
Услышав имя племянника, Пирр вспыхнул и хотел ответить грубо, но тут взгляд его встретился с грустными глазами старого соратника, сникшего и как-то сразу одряхлевшего. Пирр смягчился. Перед ним стоял человек, беззаветно служивший ему много лет, деливший с ним заботы и  невзгоды, чье мудрое слово всегда направляло его шаги.
- Ты прощаешься со мной только как с царем?
- Раньше я знавал другого Пирра.
Киней вдруг перенесся мыслями на двадцать пять лет назад…
… Последние сгустки темени растворились в забрезжившем рассвете. Затих голодный вой волков. Кинеас, поправляя на себе лохмотья, выбрался из ночного убежища – ямы близ подножия одинокого дерева – и спустился к ручью. Он неспешно освежил лицо холодной водой, сделал несколько глотков. Потом огляделся. Впереди, за прихотливой нитью ручья, возвышался гребень горы. Сзади, там, откуда он явился, были такие же холмы, поросшие лесом. Все кругом казалось спокойным, сонным.
Солнце уже выглянуло и поднялось на небо. Щурясь и потирая руку, Кинеас подставил себя теплым лучам светила. Вдруг среди тишины слух различил неясный гул, собачий лай. Кинеас насторожился, прислушался, ему показалось, что собаки где-то вдалеке, а обрывок их лая принесло порывом ветра. Но тут из-за склона ближайшего холма показались всадники. Они были вооружены и ехали на отборных конях. Кинеас встрепенулся, но быстро взял себя в руки. Бродяга давно презирал боль, страдания и самую жизнь, а потому не предпринял ничего, чтобы скрыться от глаз незнакомцев. Однако всадников опередил пес. Хотя вожак на стройном коне властно окликнул, пес не останавливался. Упитанный, рослый, он с возбужденным рычанием приближался к Кинеасу, намереваясь наброситься на человека с ходу. Но человек не испугался. Не страх, а привычная злоба наполнила душу бродяги. С завидной резвостью он встал на четвереньки, оскалился и бросился с оглушительным лаем на пса. Пес оторопело замедлился, остановился и, недоуменно урча, залаял в ответ. Когда всадники подъехали, человек и пес продолжали лаять друг на друга, причем человек лаял яростно, брызжа слюной, а подавленный, растерянный пес чуть ли не скулил от обиды.
Молодые воины весело засмеялись, наблюдая за столь занимательной сценой. Юноша с благородной осанкой и светлым лицом сдержанно улыбался. Пес, поджав хвост, попятился к копытам его коня, и предводитель, сдвинув брови, строго выговорил ослушнику:
- Ты посмел не выполнить мой приказ, Камн! За это проведешь три дня на псарне на одной воде.
Один из всадников, рыжекудрый красавец с задорными глазами, спросил у Кинеаса:
- Что это такое ты сказал зверолову Камну, что он стыдливо поджал хвост?
- Что он безмозглый дармоед, что он трусливейший пустомеля, что он олух, раз до сих пор пыжится оттого, что как-то раз задрал дряхлого медведя! –  прокричал бродяга. – Знай наперед, глупый Камн, на кого нападать, и выбирай противника не сильнее тебя!
Люди вновь засмеялись.      
- И где ты так выучился понимать и говорить по-собачьи? – спросил вожак.
- Я внимателен к праматери нашей, Природе, - с вызовом изрек Кинеас, - мне не надо было изучать языки. Я знаю их с рождения.
- Выходит, ты понимаешь и по-птичьи, и по-бычьи? – спутник вожака, такой же юный и задорный, насмешливо оглядывал необыкновенного странника.
- И по овечьи, и по мышиному, по какому угодно! – взвизгнул Кинеас. – Говорю вам, я понимаю всё, даже то, что думает о нас этот камень! – и ткнул пальцем в гранитный выступ.
- И что же он, интересно, думает? - продолжали наседать с вопросами.
- Что он простоит тысячелетия, а ветер времени будет проносить мимо него бесчисленные песчинки наподобие людей. Что для него год или столетие? Один миг. Юноша, ты уже идешь навстречу смерти, через какие-то полсотни лет твой прах развеет ветер, а этот камень будет стоять как ни в чем не бывало. Другие юнцы со своим глупыми мыслями будут скакать мимо него, а он будет стоять и знай себе усмехаться.
Юнец заметно смутился, но его сероглазый товарищ бодро похлопал по плечу:
- Выше голову, Алфей! Тебе отмерено жить еще пятьдесят лет! Бейся, воюй, пируй без оглядки!
- Чтоб одеревенел  язык этого умалишенного! – отозвался Алфей. – Только всезнающая Гера и ее пряхи ведают, сколько отмерено смертному и что ждет его впереди.
- Гера! Всемогущая и всеведающая! – колко издал Кинеас и задрал голову. – Супруга Зевса! Вздорная баба! Ну, выпроси у своего муженька одну молнию и испепели меня! Что же ты медлишь?! Ага, значит, не можешь? Сама небезгрешна? За что мучила Геракла? За что скинула с Олимпа сыночка своего, Гефеста? Теперь он, бедняга, хромоног, и носу не кажет из своей кузни! Все кует и кует. Слышите, как урчат недра? Скоро где-нибудь прорвёт, уж поверьте мне!
Несмотря на то, что странный бродяга дерзко обращался к богам, молодые воины не думали прерывать эти бесстыдные речи, а вновь от души смеялись.
Когда очередное веселье улеглось, предводитель спросил:
- Как тебя зовут?
- Кинеас!
Последовал новый всплеск смеха.
- А кто ты? – спросил Кинеас.
- Пирр, царь Эпира.
- Царь! – воскликнул Кинеас. – Я не буду кланяться тебе, у меня затекла поясница. А еще болят ноги, кровоточат пальцы и урчит пустой желудок!
- Откуда ты идешь, странник Кинеас?
- Оттуда, где меня уже нет и , надеюсь, никогда больше не будет. Я сбежал от кровопийцы Македонца, этого хищника, который хотел обратить меня в раба. Но разве в силах этому недалекому, убогому Македонцу заключить мою оболочку в оковы? Сегодня ночью Мыш выгрыз буковый запор из колодок на моих руках, и я смог освободиться. Царь, ты едешь к элимам?
- Да, Кинеас!
- Но ты не выдашь меня им?
- Из своих пределов, Кинеас, я никого не выдаю! Ты пересек этот ручей, значит, оказался в Молоссии. Садись с Тиреоном, он отвезет тебя на нашу стоянку, накормит и выдаст одежду поприличнее.
Кинеас забрался на круп коня и ухватился за пояс Тиреона. Всадники продолжили путь, а Тиреон с Кинеасом поехали в обратную сторону. За ними, держась на приличном расстоянии, стыдливо затрусил Камн.
Великодушие и забота эпиротов тронули Кинеаса, но он не подал виду, что готов вновь поверить в людей. Бродяга продолжал напускать на себе желчность. Однако его охальные речи и ворчание лишь забавляли веселых спутников Пирра. Только с царем Кинеас мог быть искренен. Юношу Пирра окружал какой-то возвышенный венец. Царь ни разу не кольнул чудака Кинеаса обидным словом и не пренебрегал им, словно предвидя, что этот странный ворчун станет потом его лучшим советником.
От той поры, звонкой, наполненной свежим дыханием горнога ветерка, чистотой красок мира, четкостью линий, отделяло больше четверти столетия. Тридцать лет! Целая эпоха!
Теперь он, Киней, чувствует, как угасает внутри жажда жизни; перед ним стоит не страстный, мечтательный юноша, а седеющий муж-властитель, утративший прежние черты.
Пирр примирительно простер к Кинею руку.
- Постой, не уходи. Пожалуй, ты прав, друг мой Киней. Во мне мало что осталось от прежнего Пирра. Я послушен своей доле, доле царя, а быть царем, оставаясь при этом простым человеком, очень сложно. Люди не любят доброту. Они презирают тех, кто не может править ими твердой рукой. И если угождать им во всем, оставаясь глухим к наущениям богов, можно запросто лишиться и венца, и головы.
Киней задержался. Он боролся с собой. Он не хотел уходить, но дал себе слово уйти, если царь не послушается его.
- Но ты, Пирр, действуешь излишне сурово. Ты не видишь уже грани между жесткостью и жестокостью, между пользой и временной выгодой. Помни, Сицилия не Тарент, и без гибкости в правлении здесь не обойтись. Прошу тебя еще раз, откажись от войны и обрати свой взор на хозяйственные дела. Карфагеняне сейчас не в силах серьезно угрожать нам, они просят, да что просят – вымаливают себе мир. Но ты так же высокомерен с карфагенянами, как всегда высокомерны были с нами самими римляне. Сейчас ты похож на охотника, который ранил одного оленя, спутал ноги другому, но собирается охотиться на третьего, держа в уме четвертого. Так можно всех упустить, ничем не поживившись.
- Горько, Киней, что нет более между нами согласия. Ты убоялся настроения этой черни, этих сикулов, которые в тысячу раз несноснее тарентийцев! Как глупы они, недалеки, как мелочны! Достаточно отогнать врага на три- четыре стадия – и всё! – нашему греку ничего не нужно! Дай только пировать, бездельничать да горлопанить на собраниях! Нет, такому народу не понять, что время обнесенных стенами полисов вышло, им не понять, что в сей же час, в сей миг, а не когда-нибудь потом надо с оружием в руках бороться за свое будущее! Многие считают, что Карфаген – это моя прихоть, что поход задуман честолюбием моим. Они не понимают очевидного: в Карфагене мы найдем ключ ко всем землям Срединного моря. Карфаген снабжает Рим и всех других моих врагов деньгами и флотом. Это город алчных купцов, средоточие торгашества, город, где деньги и только деньги – наибольшая ценность! Это город, где счастье избранных строится на крови и страданиях тысяч обреченных и обманутых! Это сокровищница мира, место, где веками копилось золото! Завладев этим золотом, я стану могущественнее всех правителей мира, вместе взятых. И конечно, не во благо одному себе, а во благо народу использую я добычу!
Меня изумляет слепота сицилийцев: не видят они, как нависла над их головами эта глыба – Карфаген, как подбирается к ним угроза с другой стороны – с Италии. Наивные, они полагают, что отогнав врага, будут жить в покое и достатке, что беспечная такая жизнь будет длиться бесконечно. О великие боги Олимпа, как они заблуждаются! И Карфаген, а вскоре и Рим будут иметь виды на Сицилию и будут желать владеть ею! Грекам и здесь, на Сицилии, и в Италии, надобно забыть об отдыхе и решительным ударом рассеять набирающих силу варваров! Сначала следует разорить гнездо пунийцев. Сейчас они уязвимы как никогда, и упускать столь удобный случай было бы глупо. Ты сравнил меня с незадачливым охотником; но я вижу себя лесорубом, который сначала подрубает несколько дерев, а потом валит на них последнее дерево так, что все они падают скопом. Поверь, Киней, если все доверятся мне, станут за мной единым строем, мы добьемся того, чего так упорно ищем во всех этих землях.
- Но Сицилия скоро забурлит, она не послушна нам.
- Я приведу ее в послушание , клянусь Громовержцем! - воскликнул Пирр, - я заставлю их действовать – не во имя меня, но во имя их же свободы и спасения! Этот народец привык повиноваться тому, кто жесток с ними. Добродетель и дедовские заветы у них не в почете. Десятилетия безвластия и беспорядков обратили сицилийцев в дикие толпы, и укротить их можно только твердой рукой.
- Пирр, в греческих полисах, на всех берегах, где только ни поселилось наше племя, добродетель становится для людей никчемной ношей. Пороки возводятся в норму, людей ослепляют вражда, алчность и тщеславие. Деньги становятся мерилом счастья, за деньги можно купить все: и сытость, и славу, и войско; воины сейчас воюют не за свой полис, дом, очаг, семью, а за золото. Мы оскудеваем, Пирр, и, похоже, близок час, когда нас подчинит своей воле молодое, неиспорченное племя, которое набирается сил и оглядывается в поисках добычи.   
- Я прозорлив не менее тебя, Киней, я понимаю, кого ты имеешь в виду: ты имеешь в виду римлян. Действительно, вот племя, которое благодаря неукротимости своей, единству, верности вождям, преданности отцовским заветам может подчинить себе не только Италию, но и весь мир!
- Вот почему я призываю тебя одолеть прежде Рим, а не Карфаген, - эта глыба как ты сказал – уже подточена пороками – она обречена на падение больше не от внешнего воздействия , а от внутренних своих неурядиц. Рано или поздно Карфаген рухнет. А Рим страшит меня. Да, римляне обладают достоинствами, тобой приведенными, но я разглядел в них  роковые черты: упрямство, ограниченность мышления, черствость, необычайное бессердечие, совершенную невосприимчивость к проявлениям доброй воли. Они, как мне кажется, затаили злобу на Эпир, на Грецию, они всегда будут искать войну, потому что не могут жить без нее.
- Увы, но только войнами достигается могущество.
- Если, Пирр, они овладеют Италией, их потом , действительно, невозможно будет остановить.
Помолчав, Киней задумчиво продолжил:
 - Это племя только приступает к своим свершениям, но, поверь, уже сейчас ему привит тяжелый недуг пороков. Придет время, когда и Рим подточит внутренняя болезнь, и он рухнет под ударами новых властителей мира. И так будет всегда – такова природа людская,
Смертные твари живут, одни чередуясь с другими,
Племя одно начинает расти, вымирает другое,
И поколенья живущих сменяются в краткое время,
В руки из рук отдавая, как в беге, светильники жизни…
- обреченно заключил мудрец.
- Как же, по-твоему, можно прервать эту цепочку? Как создать тысячелетнее царство справедливости? – спросил Пирр.
- Это трудная задача, Пирр. Ее не решить походами, боями, кровопролитием. Надо, чтобы спасительная мысль поселилась в умы всех людей, чтобы она облагородила сердца, чтобы она, как самая большая ценность, передавалась из поколение в поколение. Но это титанический труд – превзойти природные устремления людей к наживе, к непомерным желаниям, к славе и научить их уважать в себе и в других божественное начало, жить сообразно природе, а не страстям; Лишь тогда, когда люди, действительно сильные, обретшие высшие качества и свойства, заключат добровольное соглашение жить, не причиняя друг друга вреда , прервется цепочка низких страстей.
- Но не обойтись без силы, чтоб воплотить мечту. Кто, как не могущественный властитель, может передать власть мудрецам? Народы и страны, судя по всему, не намерены по своей воле принять спасительную мысль жить без войн, без вражды, без гордыни и зависти. Этот мир живет по своим правилам, и мы вынуждены будем принять их. Жестокость и все пороки придется нам удалить суровостью, чтобы дать дорогу справедливости и просвещению. 
Александр, племянник мой, подпал под влияние чудаков, которые нетерпеливы в желании своем воссоздать Золотой век; они не понимают что это труд многих поколений. Всеобщее Счастье выпестовано будет столетней опекой сильной справедливой власти.
Мой друг, осталось сделать одно усилие, сделать один шаг до вершины. Помоги мне до него добраться! Взятие нами Карфагена станет событием, которое изменит Мир!
Киней молчал. Распутывать далее клубок желаний царя он не мог и не хотел. Прежний запал невоскресимо погас. Все прежние предприятия отняли много сил, и сама мысль красноречием своим ополчать эллинов против карфагенян страшила старика. Кинея манила Италия, там (он грезил покончить, наконец, с внутренними терзаниями своими)
Багровый закат угасал над Сиракузами.
Киней задумчиво глядел в сторону. 
- Как прекрасна мечта. Она влечет, пьянит близостью, но стоит протянуть руку, как она отступает и теряется за преградами. Еще ни разу , пожалуй, Сила не брала в союзники свои человеколюбие и добросердечие. После первых наших успехов в Италии я верил, что стану свидетелем торжества нашего дела, что то, что не удалось ни одному из прежних правителей, удастся тебе, Пирр. Но доброта не нашла отклика в сердцах, у одних она вызвала лишь недоверие и спесь, другие восприняли ее как слабость, третьих оставила равнодушными.
Терпение оставило тебя, человечность и взыскательность, так удивительно сочетавшиеся в тебе, царь, утомили тебя; теперь и ты берёшь на вооружение то, чем пользуются враги твои.
- Так ты уходишь, Киней? – с болью в глазах обратился к старцу царь.
- Пусть Лох и Александр и обманываются, но я хочу провести остаток дней в их общине. В гавани стоят тарентийские суда. Надо занять себе место до отплытия.
- Прощай, друг мой Киней, - Пирр обнял соратника и склонил голову, - прощай и помни, я не позволю мечте бесконечно ускользать от меня, я пленю ее, и как самую дорогую гостью приглашу за праздничый наш стол пировать с нами. Беспечности нашей будут завидовать сами боги.
Киней похлопал по спине Пирра:
- Они будут пировать вместе с нами.

***   
Сапфировое небо распростерлось над Ортигией – твердынею Сиракуз.
Величественная столица казалась сонной, огни на ее улицах были редки. Царский дворец, окруженный садами, занимал большое пространство и возвышался над домами простых горожан. С площадки самой высокой башни, казалось, можно было достать рукой до неба и сорвать с него звезду. Это и пробовала проделать Аристо. Бесстрашная девушка стояла почти у края и тянула руку ввысь. Аттегрион стоял сзади. Видя, что попытки девушки тщетны, он сам потянулся к звезде и сомкнул на ней, трепетной и загадочной, большой и указательный пальцы.
- Я держу ее, Аристо! – его восторг был настолько пылок, а голос убедителен, что девушка поверила ему. – Смотри, смотри на мою руку!
Она вдруг увидела прозрачный камень, зажатый между его пальцами.
- Ты волшебник, Аттегрион! – в восхищении воскликнула Аристо и потянулась к великолепной гемме.
- На ней вырезано твое имя, - он бережно привлек ее к себе.
Она не могла налюбоваться резным драгоценным камнем.
- Какая дивная ночь!
Внизу кое-где мигали огоньки. Залив слегка рябил лунными блестками. Благостную тишину нарушали голоса часовых и ленивый лай собак.
Аттегрион и Аристо отошли в угол, где близ зубца лежали груды подушек. Они уселись, а Аристо продолжала дрожать. От зияющей чёрной пропасти отделяла лишь кладка камней, но ее переполняла радость.
- Послушай, как ласково плещет Аретуза…Здесь, близ Ортигии, она нашла спасение от Алфея
- Она убежала от Алфея по дну моря?
- Да. Настолько настойчив был он в желании своем завоевать ее признание.
Прежний рассказчик, искусный, завораживающий, проснулся в Аттегрионе. Любовь Аристо, казалось, омолодила его, придала новые силы, распалила жажду жизни. Она подалась к нему, с жадностью вбирая каждое слово. Аттегрион живописал ей родной Эпир, она представляла себе высокие горы, увенчанные снежными шапками, тропинки в густых лесах, загадочно петляющие и теряющиеся в тверди земной реки, долины, ей чудился шелест листвы Великого Дуба, она слышала, как звонко капает вода с холодных сводов подземных пещер. Потом Аттегрион стал рассказывать о битве царей при Ипсе, походах Деметрия, о путешествии в волшебную страну Египет. Она в упоении приникла к плечу Аттегриона . Она видела величественную Александрию, чудесные творения рук человеческих – пирамиды, в ее воображении возникал великий Нил, по его голубой артерии она устремлялась в таинственную Эфиопию. Она смеялась, когда повествование Аттегриона дошло до истории с «похищением» Овна. Рассказчик, конечно, несколько переиначил произошедшее: по его словам, он выкрал Овна из лагеря эфиопов и вселил тем самым страх в сердца варваров накануне решающего сражения.
 «В находчивости ты бы с самим Одиссеем потягался!» - отозвалась она,когда рассказчик перешел к битве с колдуном Аманибакхи и последовавшем походе на юг, ею завладела тревога, которая не отпускала ее, пока не закончилось повествование о нубийской войне.
- Рассказы твои так пленяют, Аттегрион, так, что я явственно представляю себе всё описываемое тобою, - изрекла Аристо, - я полюбила твою родину, Эпир, не бывав там. Эпироты кажутся мне людьми особенными. По духу они близки к прародителям эллинов, они словно явились из другого времени, из времени, когда племя наше было молодым, ценило мужество, почитало обычаи предков. Но, Аттегрион, порой мне жалко бывает эпирских воинов, немногословных, отважных, беспрекословно исполняющих волю царя своего, Пирра. Вернутся ли они когда-нибудь домой? Ведь вожак их, кажется, готов обойти всю Ойкумену, и превзойти подвигами Александра.
Аттегрион бережно привлек к себе Аристо.
- Такова участь великих. Покой им не к лицу.
- Когда же любовь наша обретет тихую пристань?
- Поход когда-нибудь завершится, Аристо, победа принесет избавление от забот, и тогда ничто не помешает нам уединиться где-нибудь на этой земле.
- Не оставляй же меня больше, о Аттегрион!
- Ты всегда будешь под надежной моей защитой!
- Береги себя в боях.
- В боях боги берегут меня…
Они поднялись. Аттегрион привлек ее к себе, а она крепче прижалась к нему. Он задумался над словами Аристо. Вся жизнь его проходит в походах, битвах, исполнении чужой воли. Не пора ли подумать о себе и о своем счастье? Мотнув головой, он пресек сомнения свои.
Вдруг какой-то шум заставил Аттегриона оглянуться и выпустить девушку из объятий. Где-то на окраинах внезапно взволновалось многоголосое море, и Аттегрион, обратив туда глаза, увидел свет факелов. Раздался цокот копыт. Кто-то мчался по улочке бешеным галопом и, подъехав к воротам, прокричал пароль. Гонца впустили во двор.
- Спускаемся вниз, Аристо! – воскликнул Аттегрион и увлек ее за собой.
Внизу он отправил девушку в покои. Воины гарнизона, поднятые по тревоге, в полном вооружении занимали места. Гонец подбежал к командиру:
- Повсюду мятеж, полемарх! В Леонтинах бои! А сюда подступает дикая толпа, сквозь которую я чудом смог пробиться!
Лицо Аттегриона было спокойным.
Командиры громкими твердыми голосами отдавали распоряжения. Гарнизон приготовился к отпору. Выводили из манежей слонов; те угрюмо мотали головами, недовольные тем, что прервали их сон. Окружающая суматоха беспокоила молодых животных, захваченных при Селинунте. Никон Великий коротко трубил, призывая подопечных к спокойствию.
Гонец выглядел скверно. Исхудавший, с запекшейся кровью на голом плече, он еле стоял на ногах и мелко дрожал.
- Что случилось в Леонтинах?
- Там раскрыли заговор Гераклида. Но враги были начеку…Иолай и Конон пробиваются сюда… Им нужна помощь
- Выпей вина и подкрепись, воин! – сказав это, Аттегрион поспешил, пока не подступила толпа, перекрыть им путь к военной гавани.
Между тем чернь, освещая себе путь факелами, грозно бурля и потрясая оружием, приближалась. Эпиротов было мало, но привыкшие к жестоким битвам, неустрашимые, они ждали врагов. К тому же загораживая проход к Ортигии, стояли цепочкой слоны.
Когда мятежные сиракузяне построились в каком-то подобии боевых порядков напротив эпиротов, стало ясно, что несмотря на малое свое число, воины Пирра качественно превосходят своих противников.  Гиганты-слоны смутили мятежников, но пыл последних не спадал. Бранясь и продолжая махать кольями, мечами и булыжниками, они стояли перед молчаливыми эпиротами, готовыми к схватке. Достаточно было кому-то одному из толпы бросить камень в оцепление, как весь город погрузился бы в бойню. Но разъяренное море мятежников готово было расправиться с кучкой пришельцев, не считаясь с потерями. Тысячи напряженных глаз следили за происходящим на улицах из окон дворца, с крыш домов и портиков. Женщины плакали, боясь непоправимого: гибели отцов, мужей, сыновей. Толпа наседала, и к ее вожакам, кричавшим громче всех, выступил Аттегрион. Следя за ним, Аристо горячо молилась за него.
- Кто из вас главный? – властно вопросил Аттегрион.
- Я! – отозвался один растрепанный бородач и выдвинулся навстречу.
- Узнаю тебя, Ахелой. Что же побудило тебя и всех вас выйти среди ночи на улицы и угрожать нам, словно мы ваши враги?
- А не враги ли те, кто, пользуясь нашим радушием и терпением, творит беззаконие, грабит, порабощает и коварно убивает старейшин?
- До сих пор в Сиракузах никто из эпиротов не тронул никого и пальцем!
- В Леонтинах и Мегарах убили градоначальников и всех неугодных вашему царю людей! Мы, сиракузяне, не позволим обращаться с нами, как с ягнятами, и не допустим той резни, что случилось в Леонтинах. Нашему терпению пришел конец!
И чернь вновь угрожающе зашумела. Казалось, она вот-вот набросится, как со стороны казарм показались спешно подтягивающиеся отряды. То были сиракузяне, верные царю. Их вел молодой Гиерон, за время службы дважды отмеченный наградами за отвагу. Стройными рядами они стали выстраиваться плечом к плечу с эпиротами.
Гиерон встал рядом с Аттегрионом и обратился к соотечественникам: 
- Сограждане! Не верьте тем крикунам, что клевещут на Пирра! Не Пирр ли принес нам спасение, свободу и единство? Не Пирр ли желает возвысить Сиракузы, сделать наш город столицей могущественной державы, которой не страшны будут более угрозы Карфагена? Вы взбудоражены предателями, которые обратились к извечным нашим врагам и которые вновь ввергают остров в пучину бед! По наущениям изменников леонтинцы сами напали на эпиротов и вы, сиракузяне, готовые верить каждому слову своих вожаков, хотите сделать то же самое! Но знаете ли вы, против кого столь дерзко ополчились? Эти воины, эти слоны побеждали на полях Азии, Эллады, Италии и Сицилии, они сокрушали сильнейшие армии мира. Им ли не справиться с вами? Одумайтесь, предотвратите беду и напрасное кровопролитие, расходитесь по домам!
- Убирайся-ка ты, пирров приверженец, вместе со своими эпиротами! – раздался голос Ахелоя.
- Вон! Вон! Вон! – стали кричать сиракузяне, продолжая  подступать все ближе. Угроза нарастала. Некоторые из слонов уже нервно задирали бивни и переминались с ноги на ногу. Наконец, Аттегрион решил действовать. Опережая мятежников, он бросил в бой эпиротов и верных сиракузян. Зачинщики, злостные возмутители спокойствия, самые дерзкие и ожесточенные, были окружены, отрезаны от толпы и обезврежены. Напуганная решительным жестоким напором чернь сразу же бросилась врассыпную. Эпироты не стали преследовать трусливых смутьянов. Они выместили злость на плененных вожаках толпы – их хорошенько поколотили, связали и повели в темницы Ортигии. Жертвами разгона оказались несколько десятков сиракузян, растоптанных слонами и убитыми распаленными воинами гарнизона.
После подавления мятежа в Сиракузах Аттегрион поспешил к Леонтинам. Там эпирский гарнизон был осажден в цитадели города. Подступив к Леонтинам, Аттегрион потребовал от восставших, чтобы те прекратили боевые действия и пропустили эпиротов. В случае отказа Пирров соратник пригрозил сровнять город  с землей. Леонтинцы устрашились. Они позволили Иолаю, Конону и еще пятистам эпиротам беспрепятственно покинуть город.

***
Тем временем Пирр, окруженный всё нарастающим числом врагов, покидал внутренние земли Сицилии. Он оставил Патерны и двинулся к Катане. С ним было всего около семи тысяч воинов, и эпироты составляли в этом отряде от силы десятую часть. Два таксиса тарентийских щитоносцев, акарнанские пращники, как всегда очень полезные в столкновениях с врагом, самые боевые из самнитян и луканов, лучники из тарентийцев и мессапиев, добровольцы из греческих полисов – вот кто окружал Пирра и вместе с ним пробивался к морю. Верных царю сиракузян, которых было большинство в полку, возглавлял Фидий, родственник Гиерона, знакомый Пирру со времен его пребывания в Египте.
Однажды Фидий подсказал лучникам как-то по особенному оперять стрелы, чтобы они вращались в полете и этим самым били дальше и точнее. Того же самого вдумчивый сиракузянин добился, нарезав канавки на древках стрел, но, кроме него, никто не умел так искусно этим заниматься, поэтому лучники стали применять на деле только новое оперение. Изобретение Фидия скоро было испробовано в бою. Правда, оно дало преимущество лишь на первых порах.  Оправившись от страха и потерь, пунийцы смекнули в чем дело и тоже стали оперять стрелы по-новому. Но всё же общий ход противостояния под Катаной складывался в пользу Пирра, и скоро карфагенский полководец Гамилькар, договорившись с эпиротом, покинул город. Оставив там небольшой гарнизон из местных, царь с основными силами морем поспешил в Сиракузы, откуда приходили тревожные вести.
Но столица к его приезду была усмирена Аттегрионом и Гиероном. Щедрые награды ждали отличившихся. После смотра войск царя призвали произвести суд и расправу над схваченными зачинщиками бунта. Он направился в Ортигию.
Преступники коленопреклоненные стояли перед царем, смиренно ожидая своей участи.
- Казни их, царь! Накажи их так, чтоб впредь сиракузянам неповадно было выступать против тебя! Пусть вспомнят они Агафокла, пусть вспомнят, как трепетали перед ним, как боялись одного его взгляда, как беспрекословно подчинялись ему! Распни их! – тут советник толкнул ногой Ахелоя, тот  упал. – Расстреляй из катапульт! Сожги заживо! Утопи их в нечистотах! А перед этим заставь их смотреть, как будут мучиться и умирать их семьи! Растерзай их и брось тела без погребения! Пусть смрадный дух, разносимый ветром, предостерегает сиракузян от противления твоей воле!
Пирра так и подмывало выхватить меч и изрубить в куски Аполлодора – настолько тот был несносен в своей черной злобе. Но царь не хотел лишаться человека, исправно снабжавшего его деньгами и владевшего пятьюдесятью грузовыми кораблями. Пирр угрюмо вглядывался в лица бунтовщиков, ни один из которых не смел поднять глаза.
- Нет, - изрек, наконец, Пирр, - я не буду прибегать к жестокостям и заливать кровью Сиракузы. Я не хочу силой добывать признание. Увы, справедливость и человеколюбие власти не поспособствовали сикулам освободиться от невежества . За время правления моего не было для вас, - он пасмурно обернулся к градоначальникам, молчаливым и подавленным, посредством страха принужденным отречься от восстания, - не было для вас, сиракузяне, - сурово повторил Пирр, - ни притеснений, ни обид, ни тирании, напротив, желал я искренне сделать жизнь вашу богатой, благопристойной и защищенной! Но не захотели вы превозмочь слабости свои, не захотели вы променять временные ваши удобства на борьбу! Вы давно избрали рабскую участь, вы с негодованием отвергаете помощь мою, не хотите вы избавляться от ярма, которое хочу я снять с вашей выи! Что ж, не за горами времена, когда Сицилия станет ристалищем чужаков, сильных и жестоких, и победитель, не считаясь с вами, попирая славу предков ваших, присвоит себе и земли ваши, и богатства, а вас самих обратит в бесправных, униженных невольников, обреченных на вымирание!
Сиракузяне кротко выслушивали горькие упреки.
Пирр вновь обратил свой взор на бунтовщиков.   
- Эти люди казни недостойны. Перед вами охламоны, злостные нарушители порядка, предводители толпы, погромщики, привыкшие буйством и беззаконием добиваться уступок от правителей. Следует, определив вину каждого из них, отправить их на работы в рудники. Пусть же наконец трудами, а не болтовнёй принесут пользу Отчизне, свободу которой они так ценят.
 
Глава 20. Становление Космополиса 
После ухода царя Эпира в Сицилию оставленные им в Апулии полки под напором римлян, которые возобновили боевые действия, подались к Таренту. Один Александр не стал отступать, а , напротив, смело выдвинулся против новых консулов, Публия Корнелия Руфина и Квинта Юния Бубулька Брута. Под началом Александра было всего пять тысяч воинов, но это были, пожалуй, наиболее боеспособные из тех, что оставлены были в Италии Пирром. Пройдя между сближающимися армиями Брута и Руфина, Александр ударил по последнему и пользуясь смятением врага и необычайным рвением воинов, чуть не довёл дело до полного разгрома легионов Руфина, которого спас подоспевший Брут. Римляне понесли большие потери, а союзные им самнитяне вновь показали себя людьми, на которых нельзя положиться.
Соединившись, консулы бросились вслед за Александром, но на узких горных тропах римлян ждали ловушки и засады. Самнитяне-кавдинцы, приведенные было в послушание, в который уже раз восстали против римлян и решительно примкнули к Александру. Скоро вся горная Самния поднялась на борьбу с ненавистными захватчиками. Красноречивый Лох и помощники его из италиков принялись горячо убеждать самнитян в правоте своего дела, они призывали горцев продолжать бороться за свободу до победного конца.
- Римляне нуждаются в союзниках, вернее в слугах, на плечи которых можно было бы возложить всю тяжесть войны с Тарентом, - говорил на сходках Лох, - а потому они не устают обещать самнитянам мир, свободу, сытость, а особо отличившимся в угодливости сулят равноправие. А между тем они готовят эти блага лишь для самых богатых и самых знатных из вас, для ваших вождей, большинство из которых предали вас ради  сохранения своих богатств.
Действительность такова, - Лох переводил горящие глаза с одного слушателя на другого, - действительность такова, что самые богатые и самые знатные в любой общине обычно оказываются и самыми алчными, самыми корыстолюбивыми и самыми лживыми. Ваши вожаки, давно купленные римлянами, ведут вас, простых самнитян, как на забой, на жертвенный алтарь римского торжества. Как можно верить римлянам, столько раз обманывавшим самнитян? Как можно надеяться получить из рук хищников мир, свободу и достаток? Как можно верить в благочестивость и бескорыстие тех, что ценят частное владение вещами настолько, что еще до недавних пор прилюдно и в то же время законно убивали несостоятельных должников? Сейчас казни у них отменены, но сохранилась долговая кабала, торговля людьми, своими соотечественниками, которых продают как скот, чужакам. Посмотрите, как , желая разжиться, бывают они жестоки между собой. И эти самые люди будут миролюбивы к вам, к вечным соперникам своим? Алчность римлянина, и знатного, и незнатного, готова сорваться с цепей! Если мы их не остановим, они вас или окончательно поработят, или уничтожат, и от вас ничего не останется, забудется сама память о вас!
Так говорил Лох и зажигал в душах самнитян ярость против римлян. Самния занялась огнем войны. Стоило консулам справиться с этим пожаром где-нибудь в одном месте, как в другом он полыхал с еще большей силой.
Руфин показал себя неуклюжим, косным тактиком, он не мог придумать что-нибудь новое и действенное против уловок самнитян. К тому же, он не умел, как Фабриций, завоевывать доверие горцев, которых отпугивал своей злобой, нетерпимостью и жестокостью. Руфина несколько раз выручал Брут, но вместо того, чтобы благодарить товарища, Руфин, завистливый и недалёкий, спешил укорять его в нерадивости и медлительности. Брут, наконец, вспылил, и вожди римлян поссорились. Брут поспешил покинуть Самнию, дабы не препятствовать более Руфину удовлетворяться поражениями, и двинулся в Луканию. 
Таковым было положение дел в Италии, когда, покинув Пирра, в Тарент прибыл Киней. В Таренте только и говорили, что об Александре, в одиночку борющемся в Самнии с римлянами. Говорили, что Александр и сподвижники его основали где-то в горах город Космополис, некое подобие мифической Пангеи. Это такое место, где все люди равны, где все братья и сёстры друг другу, где нет места вражде, алчности, зависти и бездушию. Много италийцев добровольцами уходили к Александру. Надо заметить, что бедственное положение Тарента, оставленного один на один в борьбе с настырными и сильными варварами, вызывало сочувствие и в городах Эллады. Находились еще такие среди афинян, ахейцев, родоссцев, милетян, что оставляли дом и отправлялись в Италию, чтобы помочь тарентийцам. За службу свою они не требовали жалования. Конечно, эти добровольцы рвались к Александру, им не нравилось стоять на башнях и стенах и ждать подхода римлян к Таренту. Киней тоже не стал медлить: через день после прибытия в Италию он пристал к отряду приезжих из Афин, Самоса и Александрии. Со своими спутниками он благополучно прошёл весь путь, избежав встречи с римлянами, и вступил в Космополис.
Город этот , конечно, был самнитским поселением и назывался Авеллы (недалеко от Бовиана), но несколькими годами ранее был разрушен римлянами. Александр и Лох, найдя его месторасположение весьма удобным, решили восстановить его.
Киней был тепло встречен Лохом и друзьями его, которые именовали себя космополитами.
С высоты башни, куда поднялся Киней вслед за Лохом, был виден весь Полис, который похож был скорее, на муравейник, рьяно возводимый обитателями своими. Обширная панорама всенародной стройки заставила восторженно застыть Кинея: люди возводили стены, укрепления и дома, рыли каналы, возделывали поля, запружали реку. Все подчинено было порядку, и сновавшие туда-сюда труженики не мешали друг другу, не топтались на месте, никто не подгонял их криками и ударами бичей, все работали вдохновенно и с таким упоением, как будто это было лучшей наградой. Повсюду люди прислушивались к словам начальствующих, а среди них было немало ученых мужей из Александрии, тех, кто каким-то образом не угодил Птолемею и Арсиное, становившимися все более невоздержанными в желании вознести себя к богам.                               
Киней, сердце которого вновь трепетало от радости и вдохновения,  долго не мог отвести глаз от волнующей картины
- Мне никогда не приходилось видеть такого торжества единообщинной жизни!
- Это, Киней возводится Обитель Счастья, город будущего! Посмотри хорошенько, как мы здесь обустроились: Поселение наше заняло три этих холма и пространство между ними. Между холмами течет дугой река Атерна. Смотри, реку прудят, она разольется в широкое озеро, которое даст богатый улов рыбы, и оросит участки под посевы. На дне реки бьют родники. Холм под нами называется Головным, здесь расположена основная цитадель. Из нее на глубину нескольких сот шагов прорыт нами просторный ход ; так мы добрались до протоков одного родника. Мы отвели русло так, чтобы вода протекала через прорубленный в породе резервуар. Так что даже в случае продолжительной осады у нас в избытке будет питьевая вода. Неустанными трудами мы восстановили стены вкруг Головного, теперь возводим новые на двух остальных холмах, соединяем холмы подземными ходами, готовим склады и ледники с различными припасами – зерном, медом, другими продуктами, дровами. Таким образом, мы надёжно укрепимся. Мы в состоянии будем отразить приступ нескольких легионов, мы сможем выдержать длительную осаду, не столько по причине прочности стен и обилия припасов, сколько из-за сплоченности своей, стойкости, особому мышлению, свободному от невежества. Мы стали одной большой семьёй! В сердце каждого пылает мечта! Мы отвергли частную собственность. Всё у нас общо: и жилища наши, и еда , и инструменты. Этим мы избавились от ростков алчности, от вражды, недоверия, зависти, всего того, что приносит личное обладание вещами. Конечно, в желании обобществить имущество мы не доходим, конечно, до крайностей и бессмыслицы. Послушай, у нас есть общая казна, деньги, золотые и серебряные слитки, посуда и прочее. Это добро служит на благо всей общины. Но помимо общего владения сохранилось и частное. Например, никого, конечно, не будут лишать здесь обладания необходимыми вещами, одеждой, своим углом в общем доме; многие самнитяне, примкнувшие к нам, живут семьями в своих хижинах, владеют скотом, наделами. Их не принуждают непременно сдавать имущество свое в общее владение. Понимая, что община защищает их, они с охотой вкладывают труд свой в дело укрепления и процветания нашего города. Самнитяне – народ доверчивый, честный и исполнительный.
Сердцевиной общины нашей являются, конечно, боевые соратники Александра. Военное положение обязывает к тому, чтобы властью обладали самые лучшие из боевых командиров. Они входят в Совет десяти, где предводительствует Александр. Он староста общины, справедливый и деятельный, который всегда прислушивается к советам друзей. Потом, когда община сумеет справиться с внешними врагами и чрезвычайное положение будет отменено, власть перейдет в руки мудрецов, мужей-философов, людей неутомимых в поисках конечного смысла мироздания, способных  выпестовать нового человека.
Лучшие люди отовсюду стекаются к нам, и это не может не наполнять сердца надеждой. Сюда прибыли многие ученые мужи, из Греции, из Сицилии, из Александрии, люди пытливые и находчивые, чьи изобретения обещают облегчить труд и повысить благосостояние наше. Наконец, прибыл и ты, Киней, мой друг! Я ждал этого. Ты очень ценен для нас. Ты и воин, и ученый, и оратор. Как никто другой, поможешь ты нам в совершенствовании законов и правил нашей общины!
- Я воодушевлен своим приездом сюда, друг мой Лох! Усталость одолевавшая меня в последнее время, разом покинула меня в этом чудном полисе, я готов взяться за любое дело для блага общины…
Они пошли, беседуя, к видневшемуся невдалеке храму Знаний, строительство которого подходило к концу.
Там общинники будут работать и отдыхать. В окруженном садами здании они заниматься будут науками и совершать открытия. Тут же в храме вечерами жрицы будут петь торжественные гимны. Ведь отходя ко сну, следовало посредством целебной музыки очистить разум от дневного смятения и шума, чтобы сновидения были приятны и здоровы.

***
В подошве холма зияла пещера. Легионеры с некоторой опаской обследовали ее – она оказалась пуста. Впрочем, небольшие ее размеры, темень, сырость совершенно не располагали к тому, чтобы человек мог ее каким-то образом использовать. Дальше тянулась среди холмов долина, поросшая сочной травой, светло-зелеными деревьями и кустарниками. Соблюдая осторожность, римляне прошли ее всю. Они обогнули оконечность одного отрога и свернули в одно узкое ущелье.
Гая Генуция Клепсину, консула, сопровождали, конечно, проводники- самнитяне, хорошо знавшие эти места.
Гай был молод для консула. Ему только испонилось сорок лет. Он происходил из пришлой сабинской фамилии, которой удалось пробиться в верхи Рима.
Это был худощавый, высокий, жилистый, как все римляне, человек, моложавый, но уже лысеющий;  редкие каштановые волосы обвивали как венок плешь на его голове. Высокий лоб консула указывал на его незаурядные умственные способности. Тонкие губы были плотно сжаты, что свидетельствовало о собранности и решительности их обладателя. Впрочем, Клепсина был отходчив и не жестокосердечен. В его серых глазах могла сиять улыбка, дружественная или ироничная; недостаточную суровость свою возмещал он находчивостью и умением убеждать. О том, что он, уважая старину, был склонен к нововведениям и чуток ко всему новому, свидетельствовал нос, прямой, лишенный горбинки, с выпуклым кончиком. 
Клепсина отличился после Аускульской битве в ряде столкновений с самнитянами и греками. Он внес предложение избавить римские шлемы от перьев как это сделали эпироты, а также предложил несколько преобразовать строение войска, чтобы в нем возникли подобия эпирских таксисов – когорты.
Другом Клепсины был Маний Курий. Но если Дентат превозносил воздержанность, совсем не ценил роскошь и золото, то Клепсина был не против того, чтобы упрочить свое благосостояние и внести в жизнь некую изысканность и раскрепощенность.
Несмотря на это, именно ему доверили усмирить наконец Самнию. Многое страшило сенаторов в государстве, которое неожиданно возникло в самой середине Италии. В боях граждане Солнца (как стали именовать себя жители этого полиса) непременно  брали верх, они оказывались более умелыми и более напористыми, чем римляне. Но еще больше насторживал отцов Рима общинный строй враждебного государства, строй, который мог увлечь не только самнитян, но и римских плебеев, постоянно терпящих нужду.
Почему столь живуча мечта людей вернуться к общей собственности? Ведь и в изначальном Риме пробовали жить, отвергнув законы Нумы Помпилия. Ничего хорошего не выходило из попыток вернуться к Золотым векам. У людей никогда не получалось жить одной большой семьей – значит, это противно самой человеческой природе, и с( частным владением вещами) (существующими порядками) надо смириться. 
Как значимо для Рима покорение Самнии, как важно расправиться с  государством Солнца в самом начале его существования! Консула порой пробирала дрожь при мысли, что он может не справиться с возложенными на него обязанностями. ему становилось страшно не только за свою судьбу, но и за судьбу Римской республики. Однако имея в соратниках многих прославленных мужей-победителей, бывших консулов, таких как Маний Курий Дентат, Гай Фабриций, Спурий Карвилий и многих других, постоянно советуясь с ними, занимаясь учениями , Клепсина постепенно освободился от страхов и поверил в свою удачу. Чем ближе становилась развязка борьбы за Самнию, тем большее он испытывал воодушевление. Он предвидел, что добьется впечатляющего успеха. Как и Этрурия, Самния перестанет оказывать противодействие Риму, и тогда станет неотвратимой победа над страшным пришельцем Пирром.
Римляне поморщились.
Это донесся запах источников с водой, в которой растворены были какие-то соли. Пахла такая вода весьма неприятно. Растения в ущелье редели. Везде нагромождались камни. Прыгали и убегали при виде людей горные козы. Среди глыб струился серовато-белесый пар. Проводник из местных сказал, что вонючая пузырящаяся вода в выдолбах и выточенных течением ямках обладает целебными свойствами. Она лечит суставы и придает им подвижность и легкость.
- Пахнет скотным двором, оттого-то местность и названа Дурные Воды, - сказал один из преторов.
- Но не только дурна она, а еще и живительна, - ответил Клепсина и вдохнул полную грудь, - это знак для нас, квириты. Одним сулит он крушенье, а другим удачу, и что-то мне подсказывает, что близ этих Вод именно мы добудем решающую победу.
Он улыбнулся .
Судя по тому как он улыбался, ему стоило верить; ему ведомо было нечьто такое, что вселяло в него уверенность в успехе предстоящего дела.
   
Глава 21. К прерванным делам 
Итак, Пирр покидал Сицилию. В Сиракузах он оставил трехтысячный сильный отряд – несмотря ни на что он рассчитывал через некоторое время вернуться на остров. Покидая дворец, он задержался близ затейливо украшенного парапета, остановился, безрадостный, возле статуй, украшавших богатое крыльцо. Вот стоит в камне герой, который давно вдохновляет его, слава которого не дает ему покоя, величие которого он дерзновенно хочет превзойти. Еле заметный наклон головы, вьющиеся волосы, светлый лик, устремленный вдаль взгляд… Повязка на голове, простой плащ, никаких изысков в одежде. Он что-то хочет сказать, что-то посоветовать стоящему рядом мраморному Пирру. Царь эпиротов, подобие бога Зевса, горделиво соседствует с Александром. На Пирре богатые доспехи, опершись о щит, он поднял вверх правую руку. Он не слышит или не хочет слышать вечно юного героя.
Пирр укоризненно обратился к себе:
Не поспешил ли ты, Пирр, причислить себя равным Александру? Не оскорбил ли ты этим память Героя, не выказал ли пренебрежения?
Разве не смог бы укротить Александр варваров-римлян? Разве Александр, с его прозорливостью, умением осуществить намеченное, стал бы в начале правления своего попустительствовать легкомыслию сицилийцев, чтобы потом посредством насилия пытаться образумить их? Разве допустил бы он такую ошеломительную непоследовательность в своих решениях и действиях? Разве не придумал бы, как  взять Лилибей, Мессану, Карфаген? Разве он стал бы оставлять одно дело незавершенным, чтобы взяться за другое? О нет, Пирр, - горько размышлял царь, обращаясь к себе, - Герой недостижим для тебя, ты далек от него! призрак успеха, славолюбие, неразумие повергли в самообман, запеленали взоры, возвысили лишь в воображении! Как горько отрезвление…

***
Отплывая в Италию, Пирр знал , что в проливе его подстерегает карфагенский флот. Хоть и имея в своем распоряжении более ста боевых сиракузских и тарентийских судов, Пирр опасался нападения пунов. Он не хотел ввязываться в морской бой и направил свой флот восточнее пролива, чтобы подойти к берегу Италии близ Локр. 
Однако поднялась буря, сильный ветер с Ионийского моря погнал корабли на запад, рассеял боевые порядки, подставил под удар карфагенян. Пунийцы понеслись на греков, преисполненные желания отомстить и нанести как можно больший вред бегущим врагам. От их злобной ярости пострадали замыкавшие караван триеры. Триерарх Потидей, видя, что от погони не оторваться , решительно поворотил назад. Подмяв под себя один юркий беспалубный корабль карфагенян и потопив его, Потидей на своей триере устремился на большой (гоплитогагос) с мамертинцами на борту. Бронзовый таран с разгону боднул борт транспорта. Броня на борту сослужила плохую службу мамертинцам : их корабль чуть не опрокинулся от удара, много воинов, сбитых с ног, повалилось в воду. Потидей намеревался дать обратный ход и развернуться, как другое транспортное судно, еще большее по размерам, успело подобраться к грекам и лишило их подвижности. Тогда Иолай, бывший на корабле Потидея, не раздумывая спрыгнул с высокого борта триеры на вражеский корабль. Эпироты устремились вслед за своим начальником.
Палубы стали полями сражений. Скоро вокруг трех этих сцепившихся кораблей собралось целое беспорядочное нагромождение атакующих друг друга галер, триер, бирем. Моряки огибали строй противостоящих, ломали друг другу весла, а боевые команды кораблей стреляли из луков, бросали из катапульт горшки с зажигательной начинкой. Большая триера Потидея и два зажавших его между собой транспорта загорелись, запылали среди лазурных вод пролива огромным коптящим костром. Люди прыгали в воду. Раненые, облаченные в доспехи пехотинцы, те, кто просто не умел плавать, шли ко дну. Так погибли Иолай и Потидей. Ценой жизни они позволили своему царю оторваться от погони и добраться до берегов Калабрии. 
Схватка в Мессанском проливе порядком потрепала Пирра. Войска его оказались разбросаны вдоль берега на расстояние многих стадиев, требовалось время, чтобы собрать их и восстановить боевой дух. Остатки боевого флота боязливо жались к суше, опасаясь нового появления пунов.
На берегу Италии эпиротов и их союзников ждало новое испытание. Мамертинцы, которые загодя переправились из Сицилии и ждали Пирра, встретили высаживающееся войско градом стрел, камней и горшков с зажигательной смесью. Они рассеяли эпиротов. Они подожгли один грузовой корабль, и слоны, находившиеся на нем, в слепом ужасе стали прыгать во все стороны, давя людей. Один молодой слон разбился о камни, а другой, грузно вывалившийся на заливаемый волнами песок, подвернул ногу. С жалобными кликами он выполз из воды. В этот момент в него угодил ловко пущенный из баллисты камень. Гигант рухнул и в жуткой агонии задрал кверху ноги. Мамертинцы злорадно засмеялись. Они предвкушали победу и месть. Весь берег был усыпан телами убитых. Уцелевшие эпироты растерянно жались за укрытиями и не знали, что делать. Все закончилось бы для них полным крахом, если бы в нескольких местах самые отважные не решились на отчаянное наступление. Их возглавили испытанные пирровы командиры. Аттегрион сумел собрать в боевые порядки три тысячи воинов и семь слонов во главе с Никоном Великим и Агамемноном. Этот кулак обрушился на правый край мамертинцев и обратил их в бегство, позволив истребляемым до этого сиракузянам Гиерона прийти в себя и сплотить ряды. Корабль, на котором к берегу пристал Пирр, подвергся самому жестокому обстрелу. Тем не менее царь с щитоносцами бросился на укрепления мамертинцев и вынудил тех вступить в ближний бой.
Разразилось ожесточенное сражение. Пирр, как обычно, ввязывался в самые отчаянные схватки. Разочарования последних дней, оскорбления, сыпавшиеся из рядов наглецов, взволновали Пирра настолько, что он, как одержимый, уничтожал всех, кто пытался противостоять ему.
Однако в пылу боя он пропустил удар и выбыл на некоторое время из строя. Друзья вынесли его, залитого кровью, подальше от бурлящего сражения. Оказавшись в безопасности среди своих воинов, Пирр вскоре пришел в сознание, и выяснилось, что рана не очень опасна. Мамертинцы, пылая лютой ненавистью, подошли так близко, насколько смогли. Насмешки разбойников становились невыносимы. Один из главарей, человек необычайно могучего сложения, был не прочь помериться силой с Пирром. Грозным голосом он вызывал царя Эпира:
-Эй, Пирр! Где ты? Если ты еще жив и не боишься меня, выйди и скрести свой меч с моим! Ну, не прячься за спинами своих воинов! Или ты смел только перед юнцами да стариками? Ну же, эпироты, вытолкните вперед вашего храбреца, я жду! Это говорю вам я, Ливий Луперк, вожак волчей стаи! 
Пирр выхватил оружие, оттолкнул друзей и приближенных и ринулся на самонадеянного мамертинского вожака. Мамертинец с деланным воодушевлением на лице принял бой. Разбойник был действительно очень умел и силён, являл ратное свое мастерство, и всё же был обречён с самого начала поединка. Насколько стремителен был в  выпадах Пирр, настолько же стремительно терял хладнокровие и выдержку мамертинец. И вот царь вывел из равновесия врага. Нога мамертинца предательски подвернулась, Пирр занес меч…  Ну и ну! Вот это удар! Вздох ужаса пронесся по рядам и мамертинцев, и эпиротов… Установилась тишина.
В пылу боя борющиеся нередко кромсали друг друга в клочья, но то, что предстало их глазам на этот раз, заставило застыть от страха.
Лезвие отличной закалки рассекло мамертинца надвое от темени до паха! Глаза поверженного продолжали бессмысленно моргать, в то время как половинки разрубленного тела распадались в разные стороны. Зрелище это было невыносимо жуткое!
Пирр подался к мамертинцам, страшный, забрызганный кровью, закричал:
- Ну, кто еще желает со мной сразиться?!
Но мамертинцы попятились от Пирра, словно от какого-то сверхъестественного существа.  Павшие духом, они в смятении побежали прочь, позволив эпиротам собраться и в походном марше направиться вдоль берега дальше.

***
Впереди были Локры.
Гнев Пирра был велик. Полгода назад локрийцы, узнав о приближении римлян и испугавшись их мести, решили искупить свою вину перед ними очередным предательством: они напали на малочисленный эпирский гарнизон и уничтожили его. Вошедшему в город консулу Руфину предстала ужасающая картина: словно бы желая угодить римлянам и выказывая верность им и готовность повиноваться локрийцы не стали убирать с улиц тела безжалостно умерщвленных молоссов и хаонов. Однако столь подлый шаг не спас изменников от наказания. С присущей им дотошностью римляне провели расследование, выявили виновных в выдаче римского гарнизона Пирру и казнили их. Задерживаться в Локрах Руфин не стал: памятуя о ненадёжности местных греков, принимая во внимание близость враждебных мамертинцев и, наконец, опасаясь ответного удара эпиротов, он отвел легионы к Кротону, оставив в городе отряд из кампанцев, судьба которых его нисколько не беспокоила.
Всю зиму и весну локрийцы со страхом ждали Пирра. Некоторые из них, самые обеспеченные, поспешили покинуть город, подкупив алчных кампанцев. Остальные решили нанять для защиты города наемников, наивно полагая, что те смогут сделать Локры такими же неприступными, как Лилибей.
И вот карающий меч близко! Пирр в Италии! Опасаясь, что локрийцы захотят выкупить себе прощение столь привычным для них занятием – изменой – кампанцы и большинство наемников поспешили убраться восвояси. Лишь небольшой спартанский отряд остался в Локрах и возглавил оборону. В коротком, но яростном бою эпироты сломили сопротивление локрийцев. Главные ворота были снесены ударами таранов, воины гурьбой ворвались в город и с молчаливого согласия предводителя своего учинили расправу над побеждёнными. Локрийцам мстили за измену и за истребление эпирского гарнизона. Наконец Пирр приказал остановить бойню и оставить в покое дома мирных жителей. Всех мужчин, способных держать в руках оружие, взяли под стражу для выявления причастных к убийствам эпиротов. Преступников ждало, конечно, суровое возмездие.
Часть локрийцев и уцелевшие в бою спартанцы нашли спасение в храме Персефоны.
Распаленный боем Пирр решительно подошел к изгороди и принялся кричать:
- Выходите и сдавайтесь! Клянусь Кронидом, если вы, изменники и странствующие разбойники, не покинете Храм до захода Солнца, то святилище, оскверненное оружием, которое вы не выпускаете из рук, перестанет быть для вас убежищем! Вы вынудите нас идти на приступ! 
Через некоторое время противники Пирра, вожак которых локриец Лаодикей пронзил свое сердце близ алтаря, стали выходить из храма, бросая к ногам эпиротов мечи и копья. Их стали делить на две колонны: местных и пришлых. Среди спартанцев оказался их вожак, давний недруг Пирра, Клеоним. Преклонный возраст не мешал ему продолжать шататься по Ойкумене в поисках войны и добычи. Спокойный, улыбчивый, даже несколько насмешливый, он остановился близ Пирра 
- Слушай, Клеоним, тебе не надоело вставать у меня на пути? – раздраженно бросил старому изгою Пирр. - Ты был бит мной дважды на Керкире и при Акко, когда ты дружен был с Деметрием, ничего не смог ты сделать против меня. Неужто мнишь ты когда-нибудь взять верх надо мной?
Клеоним улыбнулся еще шире и ответил:
- Будь же внимателен к знакам Судьбы. Каждое столкновение между нами предваряет некие изменения в твоей жизни – ты не обратил на это внимания?
- К чему столь туманные намёки? Я не отношусь к войне, как к забаве, я извлекаю урок из каждого сражения, каждое сражение превносит изменения в мою судьбу. Я не понимаю, почему должен придавать особое значение твоим жалким попыткам одолеть меня! Сейчас ты можешь убираться на все четыре стороны, но, заверяю тебя, старый разбойник, если ты попадешься мне еще раз, не сносить тебе головы!
- Зря ты его отпустил, - сказал Аттегрион, глядя вслед неспешно уходящему Клеониму, который иногда оглядывался, - мне не понравились его слова. По-моему, его стоило удавить где-нибудь в укромном месте.
Проводив пасмурным взглядом старого врага, Пирр вернулся к делам. Он наложил дань на взятые силой Локры – он повел себя как завоеватель. Имущество римских приверженцев было полностью отчуждено в пользу эпиротов, но и этого Пирру показалось мало: ведь в морском бою с карфагенянами он потерял несколько кораблей с золотом, взятым из Сиракуз. А в деньгах он остро нуждался!
Взгляд его вновь невольно обратился к  храму Персефоны – святыне Локр.
В Италии к Персефоне относились с особенным благоговением, она почиталась и греками, и прочими италийцами как символ плодородия и возрождения. Веками ей посвящались богатые дары в знак благодарности за обильные урожаи, за спокойствие, за помощь в разных житейских делах.
И вот Пирр, сопровождаемый соратниками своими ступил под своды храма. В сокровищнице он нашел драгоценные камни, ларцы с золотыми монетами, золотую и серебряную посуду, украшения, богатые одежды. 
-  Это враждебный город, который мы привели в послушание силой оружия. Стало быть, всё, что находится в этом городе, может стать твоими трофеями! – раздался совет.
- Нанести оскорбление богине? – сомневался Пирр, а сам думал о том, что он не может оставить без жалования сицилийцев, киренцев и прочих наемников, составлявших теперь большую часть его войска, что следовало бы и соотечественников-эпиротов вознаградить за ратный труд…
- Оскорбление богине уже нанесено! – Пирру показали на пятна крови на полу.
- Нам нужны пращники, лучники, копейщики, нам нужно чинить корабли и лечить слонов! Нигде больше не раздобыть денег!
- Отринь сомнения Пирр! Все эти богатства – твоя законная добыча! Если не ты, то сами локрийцы, давно переставшие бояться гнева богов, могут воспользоваться богатствами храма!
- Здесь были преступники, и один из них покончил возле алтаря с собой – это место потеряло святость!
Пирр оглядел советников. Среди них нет эпиротов. Сиракузянин Аполлодор, леонтинец Эвримах, италийцы Гегелох и Демас. Напряженные лица, холодные  злые глаза, хищнически сжатые губы. Почему лучшие уходят от меня? – мысленно вопрошал себя Пирр, переводя глаза с одного лица на другое. – Почему оставшихся братьев моих оттеснили лживые друзья, почему теперь они всегда рядом, эти люди с черствыми сердцами?
- Мы возьмем сокровища во временное пользование, - изрек наконец Пирр, тяготясь собственного решения, - после нашей победы над врагом мы проведем пышные обряды в честь Персефоны, мы умилостивим ее щедрыми дарами, выпросим у нее прощение за прегрешения свои , которыми отягощаем землю…
 Распорядившись грузить на корабли самые дорогие предметы из храма и везти их в Тарент, Пирр поспешил удалиться прочь.

***
Ему вновь снилась девушка, молодая, игривая, полная задора, прекрасно сложенная, красивая. На прекрасном лугу, на сочной изумрудной траве под лучами Солнца она плела венки и пела, поглядывая на него, а когда день сменялся ночью, и загорались яркие костры она исполняла чувственный танец под волшебные звуки форминги. Почему-то он не мог разглядеть ее лицо, но знал, что черты его волнительны, божественно притягательны, что в лучистых глазах как всегда таится верность, любовь, что уста дышат признанием.
В ней он узнавал и Биркенну, и Антигону, и Беренику, и Ланассу, и Авдолеону; это могла быть и вобравшая в себя черты всех его женщин , незнакомка, прекрасная, беззаветно в него влюбленная. Но кто же она, эта незнакомка? Он затаил дыхание, пригляделся… Это сама богиня! Это Деметра!
Она не сводит с него глаз.
- Богиня… ты снизошла ко мне… Чем же я заслужил твое явление к себе?
- Я всегда привязана была к тебе, Пирр! с самого своего появления на этот свет ты был мил мне; невидимая для тебя и для остальных людей, я порой подолгу гостила в твоем доме, оберегала тебя, когда грозили тебе беды, с радостью и замиранием внимала я твоим первым просьбам и обещаниям. С малых лет ты был любознателен, смел и необыкновенно добр с близкими тебе людьми. Меня всегда пленяло твое благородство, твое доброе сердце, твоя привязанность к людям, твоя забота о семье, и , конечно, твоё внимание ко мне – посреди ратных своих трудов ты не забывал обо мне…  А я помогала тебе в твоих деяниях. Но теперь ты стал охладевать к благожелательнице своей .
Он пробовал было возразить, но она прервала его:
- О, не тщись обманывать меня - помыслы смертных до самых глубин своих ведомы нам, олимпийцам.
- Будь же снисходительна, о Гермиона, если замечен я стал в прегрешеньях. Ведь смертные люди лишь игрушки в руках олимпийцев, делами своими – будь праведны они иль на вид нечестивы – мы всего лишь веленья богов исполняем.
Голос богини зазвучал строже:
- Каждый рожденный для жизни, сам мастерит себе судно, чтоб в походах морских отыскать свою гавань. Боги лишь могут вздувать его парус, желая помочь или, напротив, в обиде за что-либо, могут поднять огромные волны, чтоб потопить; или, затейники-боги готовят приманки, стараясь познать мореходца, но рулевой должен твердо вести свой корабль вперед, несмотря на стороннюю волю. Царь Эпиротов, во власти твоей было мимо соблазнов пройти иль отозваться на клич их.
Она смотрела на него. В её широких глазах заметно стало какое-то странное любопытство. Не прежняя привязанность, а насмешка и отчуждение таились в горделивом взоре.
- Я прекрасна, Пирр, не так ли?
- да, богиня! – трепеща ответствовал он.
- Но такой я являюсь лишь для тех, кто верен мне… Для тех же, кто отступился, кто причиняет мне боль, я предстаю в другом обличье… Пирр, не такой – красивой и молодой - я была в раннюю пору , в ту пору на заре веков, когда люди жили одной охотой, не знали огня и ютились в мрачных пещерах. Знаешь ли ты, кем была я для людей? – теперь в ее голосе явственно прозвучала угроза.
И тут она снова закружилась в танце, вначале плавном и изящном, а затем все ускоряющемся и отпугивающем. Богиня вращалась, и с каждым оборотом её лик преображался, становясь все более морщинистым и серым, черты грубели, и скоро не цветущая красавица, а грубо изваянная, безобразная старуха с выпученными глазами и кровожадным оскалом стояла перед ним.
- Вот кем я была раньше , Пирр! – издало чудовище громоподобным страшным голосом. – Я была богиней смерти!
Тут речи ее обратились в дикое завывание ветра. Старуха устремилась на него, он протяжно закричал от ужаса и … проснулся.
Среди ночи бушевал свирепый ветер. Сердце Пирра бешено колотилось. Некоторое время он не мог прийти в себя. Затем спешно оделся и бросился на улицу. Буря не утихала. По исступленному рёву прибоя, доносившемуся с берега, можно было догадаться, каково приходилось кораблям, тронувшимся в путь вечером. В темени ночи, сотрясаемой негодованием богов, кое-где мерцали огни факелов: воины пытались хоть как-то помочь терпящим бедствие морякам. Но, словно свирепея от слабых попыток противостоять ей, стихия еще больше приумножала разрушительную свою силу.  И только к утру буря стихла, улёгшись так же быстро, как началась.
Рассвет представил взору спасателей удручающую картину: корабли, вышедшие вечером из гавани Локр и направившиеся к Таренту, были рассеяны свирепым ветром. Их жалкие остовы темнели по береговой линии на несколько десятков стадий. Меж расколотых ящиков с драгоценностями лежали, выброшенные волной на каменистый берега тела моряков. Среди них были советники-святотатцы, взявшиеся споровождать ценный груз до Тарента. Это крушение привело Пирра в ужас. Он решил, что сама Деметра наказала его за осквернение храма ее дочери, смиренной Персефоны. Царь немедленно распорядился вернуть сокровища в храм и устроить в честь богини торжественную церемонию.
Мрачные предчувствия владели Пирром, когда он покидал Локры. Он не верил, что умилостивил Персефону и Деметру покаянными дарами. Тревожное ощущение того, что отныне им навсегда утеряно благоволение Деметры, поселилось в нем.
Путь его войска шел через Бруттию и Луканию. Толпы добровольцев вливались к эпиротам. Устрашенные римляне отступали на север. Консул Квинт Фабий Максим Гургит оставил Кротон, так что ни одного крупного столкновения с римлянами по дороге в Тарент не произошло.
Оплот Греции Великой встретил Пирра со сдержанным, но радушием, несколько приободрившем его. Никто в городе, посуровевшем в непримиримой борьбе с Римом, не стал попрекать в чем-либо вернувшегося союзника или насмехаться над его провалом в Сицилии. Напротив, Клитомах заверил царя в том, что народ Тарента не пал духом после всех поражений и готов воевать с Римом до победного конца. Дела Тарента после ухода Пирра обстояли не лучшим образом. Александр смог поднять на борьбу Самнию, но ко времени прихода Пирра в Тарент с севера стали приходить вести о полнейшем разгроме союзных Таренту сил. Едва родившееся государство Солнца было безжалостно растоптано римлянами… Перенесемся же на север.

Глава 22. Последний привал
Свинцовые тучи, сыпавшие мелким сухим снегом, заполонили собой весь небосвод. Ветер кружил легкую порошу. Острые вершины холмов уныло терялись в серой пелене. Зима, необычайно холодная, ветреная, воцарилась в Горной Самнии. Потемнели рощи, пожухли травы на вольных пастбищах, умолкло пение птиц, а звери укрылись в своих норах. Безжалостным кольцом консулы – Гай Генуций Клепсина с севера и Квинт Фабий Максим Гургит с юга смыкали свои силы вокруг последнего, уже слабо тлеющего очага сопротивления.
Вереница всадников, пеших, телег – жалкие остатки грозного прежде войска – растянулась по тропе среди холмов. Усталые люди понуро плелись за телегами, на которых везли подмокшую и скудную провизию, оружие, раненых. Отступающие тревожно поглядывали по сторонам. Не настигают ли их враги, не скрываются ли в лесах вокруг? Цел ли мост через Атерну, небольшую горную речку с крутыми берегами, пройдя через которую можно выйти к теплой и спасительной долине Танагра и выбраться к Посейдонии? Голова Алесандра кружилась, а рана в груди нестерпимо горела и мучила. Вражеская стрела угодила ему в грудь в стычке под Олифой. Аронт извлек щипцами обломок стрелы и прижег рану. Из последних сил, напрягая всю волю, Александр держался на спине коня и возглавлял отступление. Голодный конь то и дело тянулся сорвать зубами присыпанные снегом пучки трав, и Александру стоило больших трудов дергать узду и подгонять коня. Впереди, на телеге, под навесом ехали раненые товарищи. Лежавший среди них Лох, пропустивший удар мечом при Дурных Водах, был недвижим, и только стоны, изредка раздававшиеся, были признаками жизни. Душа страдальца находилась на пороге Элизийских садов и готовилась освободиться от бремени плоти. Скоро нам, всем нам, доведется увидеть воочию прекрасный мир, который безуспешно пытались установить на земле, печально размышлял Александр, которого, сколько он бы ни был мужествен, одолевали нестерпимые боли. Конь мотнул головой, Александр вновь потянул узду, пытаясь усмирить строптивца, но тут перед его глазами все поплыло от острой боли. Он стал заваливаться и упал бы, если бы к нему не подоспели Киней и Аронт.
- Что с тобой, Александр?
Товарищи увидели бледное лицо предводителя, остекленевшие глаза и решили, бережно сняв с коня, уложить его на повозку. Но Александр, придя в себя, воспротивился этому, согласившись лишь пересесть на другого коня, с послушным нравом и мягким ходом.
- Надо выбрать себе стоянку, похоже, сегодня нам не успеть добраться до Атерны, - сказал он. Аронт подал какое-то снадобье, изготовленное одной знахаркой, Циллой, чьи дочери находились в отряде Солнцеполитов. Александр послушно взболтнул фляжку и выпил. Ему вдруг стало тепло, ноющая боль стала затихать и отступать. Мысли его обратились к прошедшему. 
Еще месяц назад он не мог и представить, что все начинания будут обращены в прах! Когда и где Солнцеполиты допустили ошибку? Город-крепость был возведён, почти год мирной жизни позволил наладить в нём вполне приемлемый быт, соседние самнитские племена брали с них пример, желая и у себя в общинах установить справедливость и равенство. А когда римляне вновь вошли в Горную Самнию, Солнцеполиты возлавили силы восставших и вышли на поле близ Дурных Вод, чтобы дать решительный бой врагу. В центре встали Солнцеполиты во главе с Александром, по флангам – самнитские полки. Итого около двадцати пяти тысяч воинов против двадцати тысяч на другой стороне. Клепсина будет смятен, верили Александр и друзья его, разбит, обращен в бегство; откроется дорога на Рим! Самнитяне в союзе с солнцеполитами с ходу, без промедлений ворвутся в логовище упрямого врага, возьмут холм за холмом и вынудят, в конце концов, римлян признать поражение в войне! Не Рим, а Космополис станет столицей Италии!
Но что же случилось тогда, в день, ставший днем крушения всех надежд?
Перед боем девы-воительницы, соратницы Солнцеполитов, торжественно исполнили гимн, настроив воинов к жестокой схватке; затем прозвучали сигналы к бою. Солнцеполиты, амазонки и отряд самых верных делу самнитян, облаченных во все белое, с воинственным кличем устремились на врага. А что же остальные полки? Они стояли на своих местах, враждебные, молчаливые, неподвижные… Измена! Каким же злым ветром занесена она была в союзные ряды? Как подготовление к столь вероломному шагу осталось незамеченным?! – Александр горестно выдохнул, сдерживая стон, - ведь самые осторожные советовали: не будьте столь доверчивы с самнитянами, не пропускайте всех подряд в Космополис, не покидайте крепость, а обороняйтесь в нем силами самых преданных, самых испытанных!
Но почему же самнитяне отвернулись от них? Почему они вновь взяли сторону вечных своих обидчиков? Новые вожаки самнитян, пришедшие на смену старым, также не устояли перед подкупом, перед угрозами, перед боязнью за жизнь взятых в заложники родственников; и в их, казалось бы, стойких душах враг отыскал изъяны и сполна ими воспользовался! Но почему же они так и не одолели свою тягу к золоту? Почему остались по-прежнему настолько беспечными и ленивыми, что допустили захват своих семей врагами? Почему даже столь грозные испытания и лишения не меняют их к лучшему? Не делают их ответственными, собранными, трудолюбивыми?
Как и любой прошедший через поражение, Александр не переставал вспоминать тот момент, когда бой мог, несмотря на численное превосходство врага, принести если не победу, то хотя бы ничейный исход. Римляне не смогли окружить Солнцеполитов, которых предательство самнитян не напугало, а, наоборот, разъярило. Хоть и охваченный гневом, Александр мгновенно принял решение: на север , в Космополис, который они безрассудно покинули, им не вернуться, а потому надо пробиваться на юг! Его воины, послушные приказам, ударили по полку Муция Статилия. Ряды изменников, несмотря на помощь легиона Мания Курия, были рассечены. Статилий был убит, а легат чудом избежал гибели. Солнцеполиты вырвались из клещей и благодаря наступившему хмурому вечеру и пересеченной неровностями местности смогли уйти от преследования.  Утром следующего дня беглецы сразились при Олифе, в коротком, но ожесточенном столкновении смяли заградительный римский отряд и их помощников-самнитян, захватили часть вражеских обозов и двинулись дальше. Но римляне вновь настигали… 
Мысли Александра  прервал верный Ацилий. Он сказал, что обнаружил удобное место для стоянки. Скоро отряд занял площадку на плоской вершине холма, близ которого возвышался другой, высокий и остроконечный. Александр  продолжал руководить воинами , не допуская рокового безделья. Все, кто мог стоять на ногах, перегородили доступы к стоянке, завалив тропинки деревьями и глыбами камней. Ужин взбодрил людей, надежда выбраться из облавы затеплилась в них.
Лох отказывался от еды. Слабеющим голосом он говорил:
- Прощайте, друзья мои, римский меч нанес мне рану, от которой не прийти в себя; будь жива еще мечта, я бы смог подняться на ноги, но она сокрушена, и теперь ничто не способно оживить сердце. Братья, мы тщились привить людям высокие идеалы, но им не интересно оказалось заглядывать далее завтрашнего дня. Вражьи подстрекательства оказались сильнее наших спасительных проповедей. Оставшись равнодушными к нашим взываниям, они быстро купились на клевету, на разжигание недоверия и вражды, на низкие посулы и, храня молчание, готовили удар в спину. Как же недалеки они , как невежественны еще, дики… Прощай, Александр! Ты истинный вождь, борец, а не пустой мечтатель, на словах обещающий убить войну войною.
Прощай и ты, Киней, мой друг, так же как я, искатель Счастья. Не падайте духом, пока живы, продолжите борьбу, Помните, братья… наша жизнь на Земле – один из несчетных привалов на бесконечном пути наших космических странствований
Товарищи его не находили слов .
На заре следующего утра Александр, хоть и чувствовал себя вновь плохо, выехал на разведку. Было холодно. Шел снег. С Александром ехали Анхиз, Ацилий и еще восемь Солнцеполитов. Они спустились на двадцать стадиев в сторону Атерны, стали огибать холм, и вдруг за поворотом их глазам предстал лагерь Гургита! Несмотря на то, что Александра с вечера одолевали дурные предчувствия, он закрыл глаза, не желая им верить. Бледность покрыла все его исхудавшее лицо. С горечью он осознал, что на этот раз из ловушки не вырваться. Всем своим видом римский лагерь отвергал всяческую надежду на спасение. Тревожный голос Анхиза вывел Александра из оцепенения. Он обреченно кивнул и через силу улыбнулся соотечественнику. Солнцеполиты повернули коней. Внезапно на гребне холма появились легионеры. Они выпустили стрелы. Александр свалился на землю и ударился головой. Кровавый туман обволок глаза героя. Когда он рассеялся, Александру привиделась мать. Молодая, счастливая, но обеспокоившаяся падением малыша, она устремилась к нему, неуклюжему и беспомощному…
Спутники Александра приготовились к неравному бою. Но тут центурион поднял руку, и лучники застыли, держа оружие наизготовку. Римляне молчали. Анхиз и остальные спешились и подались к поверженным. Александр лежал бездыханный. Еще двое были при смерти. Запрокинув голову, Канниций еле слышным голосом произнес обнявшему его Анхизу:
- Прощай, брат! Жду тебя на пирах… в садах элизия…
Римляне продолжали стоять и молча наблюдать за Солнцеполитами. Те подобрали тела товарищей, положили на коней и повезли к себе.
Через несколько часов в стоянку осиротевших Солнцеполитов явились переговорщики от Квинта Фабия Максима Гургита. Главным послом был молодой патриций, чье лицо показалось Кинею знакомым. Это был Тиберий Корунканий Младший, брат Тиберии Постумии. Несмотря на надменную осанку, римлянин старался быть любезным, его выразительные глаза излучали теплоту и в какой-то мере сочувствие. Сопровождавшие военного трибуна десять охранников также относились, похоже, к знатным родам. Подведомственные Гургита заметно отличались боевым своим облачением от легатов, трибунов и контуберналов Клепсины. Нарядившиеся в дорогие доспехи, шлемы с султанами, они были полны высокомерия победителей. Александрийское изящество тех, с кем римлянам приходилось воевать, усваивалось патрициями не менее прилежно, чем вражеские тактика боя и стратегия войны. Корунканий поприветствовал Кинея, вскинув руку.
- Привет и тебе, римлянин, - ответил Киней.
- Полагаю, ты – Киней, и теперь, после смерти вашего вождя, именно ты здесь главный?
- Да, братья доверили главенство мне.
- Мое имя Тиберий Корунканий. Нам приходилось ранее видеться, но вряд ли ты, Киней, запомнил меня из числа тех многих, кто принимал ваше первое посольство в Риме.
- Ты прав, римлянин. Я стал плохо помнить лица.
Римлянин внимательно посмотрел на Кинея. Густые волосы и борода, некогда темные с проседью, стали снежно-белыми. В проницательных глазах не осталось и следа от прежнего жизнелюбия. Было заметно, что старца снедал какой-то недуг. Голос, глубокий и звучный, был лишен при всей привычной для философа вежливости особой теплоты. Старик держался прямо, плотно закутавшись в теплый хитон. Тиберий Корунканий Младший перевел взгляд на соратников Кинея. Они стояли вокруг некого подобия преторской площадки. Изможденные, больные, раненые, они угрюмо и недоверчиво смотрели на римлян. Среди них были девушки, неукротимые воительницы, потерявшие в войне близких, кров, надежды. В их глазах пылал вызов. Некоторые из раненых, перевязанные, с мертвенно-бледными лицами, приподнялись на локте, чтобы глянуть на переговорщиков. Вот те люди, которые мечтали обратить в прах Вечный Рим, из-за призрачных надежд которых столько лет полыхала Самния. Теперь они загнаны со всех сторон, но как затравленные хищники, готовы к последнему бою.
- С чем ты прибыл сюда, Тиберий? – прервал молчание Киней.
- Я прислан к тебе консулом Квинтом Фабием Максимом Гургитом с единственным поручением.
- Каким же?
- Предъявить вам требование сложить оружие, сдаться, поскольку положение ваше безнадежно, а сопротивление бесполезно. Мы не хотим, чтобы проливалась без всякого смысла кровь воинов. Призови своих людей сдаться, Киней, и они сохранят свои жизни.
- Но лишатся свободы!
- Разумеется!
- Для этих юношей, для этих девушек, для всех здесь находящихся, римлянин, свобода дороже жизни, - произнес Киней, медленно и четко выговаривая слова, - к тому же, у нас нет доверия к вам. Мы знаем, как вы обращаетесь с пленными. Сколько раз нам приходилось натыкаться на тела наших товарищей, зверски замученных вашими палачами. Мы знаем, как вы изощренны в издевательствах и пытках, а потому я заявляю от имени всех Солнцеполитов: лучше смерть, чем неволя и римские кандалы!
Стуча копьями и мечами, Солнцеполиты воздали похвалу смелому ответу Кинея.
- Я удивлен, - надменно бросил Тиберий Корунканий Младший, - я оглашаю предложение консула, старейшины римского народа, великодушного к сдающимся ему на милость. Все сказанное тобой о зверствах наших воинов – не более чем выдумки, а если пытки и убийства пленных и происходили, то сыновья Рима, клянусь всевидящим оком Юпитера, не имеют к ним ни малейшего отношения. Мы сурово пресекаем подобные отступления от устава, нещадно казним разбойников, грабителей, преступников, которых, как ты понимаешь, не может быть среди квиритов, чтящих законы. Рим давно отрекся от кровавых жертвоприношений и запрещает их везде, где распространяется его власть.
Повторяю, мы сохраним вам жизни, более того, предлагаем достойные условия содержания – вас не разлучат, поселят под охраной в окрестностях Рима, позволят вести тот общинный образ жизни, который вы так восхваляете и лелеете. Со временем , я уверен, вы оставите беспочвенную свою вражду к нашему государству и безболезненно вольетесь в народ Рима.
- Но перед этим нас всех, как баранов, прогонят по улицам Рима. Под свист и поношения лютой римской черни нас заставят бежать за колесницей консула, празднующего победу. Каков будет Киней, постыдно семенящий вслед за триумфатором! И этот человек некогда выступал как посол великого царя в Сенате, будут говорить и смеяться в толпе. О римляне, вы умеете обращать в ничто человеческое достоинство!
- ты преувеличиваешь свои опасения! Если вы сейчас сложите оружие, сдадитесь, прекратите упрямое и – бессмысленное – сопротивление, то перестанете быть для нас врагами;  вас не будут прогонять по улицам и не подвергнут поношениям. Это обещает тебе моими устами сам Квинт Фабий Максим Гургит, консул, патриций, сын Рима, чье слово незыблемо!
- Я не верю тебе, римлянин.
- Я удивлен, - в голосе Тиберий Корунканий Младший, звучало и недоумение, и негодование, - тот ли ты Киней, который запомнился римлянам миролюбивым мудрецом?! Теперь ты похож на безумца, готового обречь товарищей на верную гибель. Что ж, я выполнил свое обязательство – озвучил человеколюбивое предложение консула. Теперь слово за вами. Обдумайте еще раз свой ответ и на исходе полудня вышлите нам вестника. Если вы ответите отказом или же мы не дождемся к указанному сроку вашего ответа, мы вынуждены будем истребить всех вас до единого.
Повелительным жестом руки молодой трибун приказал охранникам следователь за ним. 
Киней призвал к себе Анхиза, Ацилия и остальных из числа уцелевших командиров. Они даже не обсуждали слов римлянина о сдаче – все были озабочены тем, как принять последний бой, как избежать плена.
На деревья, перегораживавшие тропу с севера, Солнцеполиты сложили кучи хвороста и всего того, что могло гореть, включая штандарты и запасные древки копий. Тела Александра, Лоха, Канниция и остальных возложили на сооруженный помост, густо умастили горючей смесью и подожгли. Римляне тревожно воззрились на черные клубы дыма, повалившие в серо-сизое небо с вершины холма. Квинт Фабий Максим Гургит, не дожидаясь ответа обреченных врагов, приказал выдвинуться. Он понял, что потерь не избежать. Тем временем, Солнцеполиты, видя, что римляне подступили к подножию холма, стали спешно добивать раненых, всех тех, кто не мог встретить врага во всеоружии.
Гургит все еще тешил честолюбивую идею захватить живым хотя бы Кинея, и тем самым насолить Клепсине. Вождь патрициев приказал выдвигаться к  вражеским рядам без предварительного обстрела. Киней стоял впереди с мечом в правой руке. По сторонам и за спиной в тревожном и грозном ожидании застыли воины. Старец обратился к ним с прощальным словом. Ветер разносил его громкие, проникновенные слова далеко вокруг, так что им внимал и Тиберий Корунканий Младший, выучившийся за время войны греческому языку.
- Братья! – восклицал Киней, окидывая всех горящим взглядом, - вот и пришел наш смертный час. Что ж, все мы лишь гости в этом мире. Всё вокруг для нас чужое; лишь время есть наше достояние, его отмерила нам праматерь природа, а теперь она зовет нас всех обратно. Братья, в благословенных садах элизия нас заждались наши други, так поспешим же к ним, а в этом мире оставим память о нас и Мечту, которую подхватят потомки! Вперед, братья! Свобода или смерть!
Слова Кинея Корунканий стал переводить Гургиту, будущему своему тестю. Тот спокойно наблюдал за тем, как горстка Солнцеполитов обрушилась со всей яростью на легионеров и заставила тех отступить в центре. Но скоро фланги римлян сомкнулись, и соратники Кинея оказались в окружении. Место поединка издали напоминало озеро, поверхность которого колеблется неистовой бурей. Скоро волнение стало затихать – все реже взлетали мечи, взметались копья и топоры, все тише раздавались крики, стоны и лязг железа. С Солнцеполитами было покончено. Никого из них по велению консула не оставили в живых.

Глава 23.      Добрый Ванадий
Вездесущий воробей, заметив тень Юннии, вспорхнул с земли с зерном в клювике и уселся на ветку – та качнулась под ним. Юнния огляделась – на горизонте уже рдела вечерняя заря. Над Авентином тянулись струйки дыма, в домах готовили ужин. Вот и над очагом ее дома курился розовый дымок – дети, Рутиций и Паулина, заждавшиеся, видимо, ее прихода, сами взялись за готовку. С пригорка она глянула на дорогу. Каждый раз ей казалось, что она увидит на ней своего Марсия. Но по дороге шли пастухи, женщины с корзинами в руках, спешил куда-то, укрыв голову капюшоном, эдил. Марсия не было. Дождется ли она того дня, когда увидит его, узнает по походке, бросится, объятая счастьем, ему навстречу? Многие авентинцы погибли на войне. Те калеки, что вернулись домой, говорили, будто Марсий остался в греческом плену, будто содержался в Сипонте. Говорили еще, что греки продали пленных пиратам, и, слыша эта, Юнния сокрушалась сердцем. Но чутье ей говорило, что Марсий жив, что, быть может, он далеко, но жив и думает о ней, о детях, о доме. Юнния верила и ждала. Отвлекшись от мечтаний, она поманила, подозвала ласковым зовом кормилицу-кобылу, замедлившую ход и уткнувшуюся мордой в кучку ячменной соломы. Кобыла фыркнула, но, вспомнив о жеребенке, зашагала вслед за хозяйкой.
Озимые поля общинников пахали рабы из патрицианских усадеб. Но сеять приходилось женщинам, каждой свой участок. После рабы бороновали, однако за ними надо было следить и, угождая, кормить. Тяжело было авентинкам без своих мужей. В домах их скудны были припасы, эдилы не давали спуску, облагали налогами в прежних размерах и даже больше. Уводили коров, коз и свиней. Женщины уныло переговаривались. Они устало брели за Юннией. На Юннию они смотрели искоса. Соседки и раньше завидовали Палопам, а теперь, зная, что Марсий не погиб, как многие из их мужей, и видя, как Юнния, всегда спокойная и исполненная достоинства, проворно справляется с хозяйством, вовсе невзлюбили ее. Они запрещали своим детям играть с детьми Юннии. Не раз Рустиций приходил с синяками и угрюмо усаживался в углу. Но деятельный нрав, доставшийся от отца, не позволял ему долго унывать. Он убегал в лес, ловил там птиц, собирал грибы или нанимался пастухом к богачам, как это делал некогда Дексий. Паулина тоже расстраивалась и жаловалась маме на подруг, которые отказывались с ней водиться. Тогда Юнния утешала ее, говорила, что отец вернется непременно героем, совершив подвиги. Его наградят наделом плодороднейшей земли где-нибудь на юге, и они все переедут туда. Этими рассказами о будущем она утешала и себя. Каждое утро она обращалась к домашним ларам, прося, чтобы те оберегали ее семью от бед и вернули ей мужа, а детям отца.
Юнния подошла к изгороди, запустила кобылу и задала ей и жеребенку корму. Собираясь зайти в хижину, она вдруг вспомнила, что не наполнила чан водой, чтобы с утра напоить закрытых коз. Она водрузила кувшин на голову и пошла к колодцу. Неподалеку от колодца она заметила чью-то фигуру, неразличимую в быстро густеющих сумерках и обеспокоилась. Было похоже, что какой-то мужчина осматривал копыто своего коня. На мгновение она с испугом подумала, что человек лишь делает вид, что занят конем, а сам смотрит на нее. Она споткнулась и подхватила кувшин, крепко прижав его к груди.
Человек тут же подался к ней.
- Так поздно идешь за водой? – спросил он. От голоса, резкого, грубого, она вздрогнула. Это был Ванадий. Он занимался в округе врачеванием. Лечил он и людей, и животных. Но все говорили, что для людей у него тяжелая рука. Потому-то многие предпочитали обращаться к другим целителям. С хворями коров и коней Ванадий справлялся успешнее. Он снимал вздутия, отпаивал, вправлял суставы, принимал роды. Но чтобы лекарь избавил от недуга скотину, хозяевам приходилось всячески угождать ему. Он был вечно угрюм, недоволен и буравил людей тяжелым взглядом. В Авентине его недолюбливали и побаивались, хотя старались быть с ним в хороших отношениях. Никто не мог с точностью сказать, сколько ему лет. Плешивый, тощий, чуть сгорбленный, с густыми насупленными бровями он всегда казался стариком. Но несмотря на свой тщедушный вид он был необычайно силен. От узких плеч чуть ли не до колен тянулись длинные жилистые руки.
- Ты боишься меня? – Ванадий придал голосу оттенок нежности, но от этого страх Юннии только усилился. Обнимая кувшин, как ребенка, Юнния отступила.
- Что тебе надо, Ванадий? 
- Завтра я ухожу на войну, Юнния.
Юнния молчала. Он самодовольно продолжал:
- Я понадобился республике. Что ж, это справедливо. Столько лет я был для вас всех чужаком, безродным вольноотпущенником-умбрийцем, лишенным гражданских прав. Но вот пришло время, когда сила моя, ловкость, умения мои потребовались Риму, и я с готовностью откликаюсь на призыв отцов города! Пусть отпрыски богатых семей и прочие жалкие трусы, которым гражданство досталось лишь по праву рождения, уклоняются от военных сборов, а я - Ванадий – столько лет ждавший случая, чтобы заслужить право называться римлянином, выступаю в поход! Юнния… Юнния! – он протянул руки и продолжил с неожиданным пылом. – Я столько лет брежу тобой! Предайся мне, ратоборцу, идущему тебя защищать, благоволи ко мне, воодушеви меня, и тогда я совершу подвиги во славу Рима и его всемогущих богов! С твоим именем на устах я устремлюсь в бой и, если понадобится, безоглядно отдам жизнь за Рим, за богов, за тебя, Юнния!
Лицо Юннии исказилось от негодования. 
- Руки прочь, Ванадий! – ее возмущению не было предела. – У меня есть защитник и в тебе я нисколько не нуждаюсь!
- О Юнния, ты прекрасна и в гневе. Ты одна достойна моей любви, ты истинная сабинянка, перед которой следует преклоняться!
- Не иначе, как твой ум под старость лет помутился, несчастный, - воскликнула она, горестно и с сожалением глядя на Ванадия, - я замужем и, клянусь косами пречистой Авроры, останусь верна Марсию до конца моих дней!
Пренебрежительные слова женщины, ее клятвенное заверение в верности своему мужу задели лекаря. Его восторженное простодушие вмиг улетучилось и следующие его слова были пропитаны ядом.   
- Ты о своем Марсие? Предателе, который предпочел остаться в плену накануне битвы?
- Да поразят справедливые боги твой нечестивый язык, Ванадий! – глаза ее горели от гнева. – Ты уподобился авентинским сплетницам, которые на досуге выдумывают невесть что! Марсий не предатель. Он остался в плену лишь по слепой воле жребия!
- Плен позорен. Я бы предпочел умереть, чем попасть в плен!
- Тебе не довелось еще воевать с Пирром; Марсию же пришлось сразиться с врагом в пору, когда этот враг был неодолим в своей мощи! Посмотрим, как ты покажешь себя в бою, о герой, равных которому еще не знал Рим! – сардонически заключила Юнния.
- Так значит, ты все еще думаешь о своем муже? Напрасно. Помяни мои слова, Марсий никогда не вернется в Авентин, а тебе, женщине, молодой, красивой, нужен мужчина! А кто, как не я, способен обеспечить тебе достойную жизнь? Слушай, - он заговорил торопливо и примирительно, - я многое накопил, я богат, а победа в войне принесет еще большую добычу. Я осыплю тебя золотом, Юнния! Во всем Авентине лишь ты достойна быть моею спутницей!
- Мне противна сама мысль стать твоей спутницей!
Несколько мгновений Ванадий сокрушенно вглядывался в черты собеседницы. Затем издал с неподдельной горечью и отчаянием:
И ты презираешь меня! и для тебя – я всего лишь безродный чужак, сочувствовать которому не пристало римлянину!
О как же ты жестока! Будь в тебе хоть капля милосердия и искреннего сострадания, ты утешила бы меня даже призраком своего расположения ко мне. Поверь, я хотел, жаждал… и жажду обладать не столько твоим телом, а сколько любовью твоей. Один намек, одно доброе слово, улыбка – и Ванадий навек стал бы преданным твоим рабом! О, теперь растоптан тот пречистый образ, который я, глупый и ничтожный, лелеял в своей душе! Ты такая же, как все, бездушная, корыстная и лживая! Ведь будь на моем месте какой-нибудь богатенький патриций, например, тот, который покровительствует твоему Рустицию, ты бы, наверняка, не отказала ему. Что ж, если ты такая гордая и недоступная, придется напомнить тебе о деньгах, которые я ссудил тебе без роста, обо всем том, что я безвозмездно, тая в себе надежду, делал для тебя и твоей семьи. Я поправил вашу телегу, лечил вашу кобылу, помог отстоять надел, на который зарилась Галлиона – и все бесплатно! Но в который уже раз я обжигаюсь на гнусной людской неблагодарности! Хорошо же, раз я противен тебе, то и поступать буду подобающим для мерзавца образом!
Я требую, чтобы ты немедленно вернула мне деньги и притом с выручкой!
Юнния опустила глаза, но тут же подняла их.
- Подло требовать за свою помощь награду такую, какую ты желал получить! Теперь ты под покровом ночи и в нарушение всех установлений требуешь назад деньги, хотя мы условились, что я верну их без роста через полгода, а в награду за это я сулила тебе одну десятую урожая винограда – ты сам от нее отказался. У меня нет денег – я истратила их на одежду своим детям и новый плуг… Если ты хочешь, чтобы я вернула долг с ростом, я отдам тебе нашу кобылу, но только после посевной.
- Завтра, Юнния, завтра – я не могу ждать!
- Но… этим ты погубишь мою семью, прошу…будь же снисходительным, Ванадий!
- Снисходительным?! – воскликнул злобно Ванадий. – В преисподнюю добродетель! – Он направился к лошади и обернулся. – Итак, завтра утром ты приведешь мне свою кобылу, которую я возьму с собой в поход; иначе, клянусь Эребом, мой друг Крипций разорит тебя и пустит по миру! Ты потеряешь всё: и землю, и живность, и самую лачугу. Тогда тебе, хочешь ты этого или нет, придется ублажать чужих мужчин. И ты горько пожалеешь о своем отказе доброму Ванадию!
Лекарь сел на коня и помчался прочь. Юнния же, полная страха за будущее, трепещущая, стояла, обнимая кувшин, и взывала к милости богов.
 
Глава 24.  Перед надвигающейся стихией
Два с лишним года Самния противостояла Риму, и, наконец, была приведена в послушание консулами. Лукания, жестоко усмиренная Брутом, всё же вынуждала захватчиков держать там значительные силы. Кампания выказывала верность Риму. Союзники Пирра вытеснены были из Апулии. Таким образом, владения Рима возвращались в пределы, которыми он располагал до войны. Но по сравнению с теми временами римская армия значительно укрепилась и в числе и в боевом умении воинов. И командиры, и рядовые обрели за время войны с Пирром и самнитянами большой опыт. Легионы выучились всему тому новому в тактике, без чего нельзя было противостоять сильнейшему полководцу и сильнейшей армии мира. Они стали еще быстрее в переходах и маршах; согласование действий между отдельными отрядами и родами войск становилось весьма отлаженным. Римляне верили в свою победу.
Но четыреста семьдесят восьмой год Римской эры начинался для квиритов тревожно. На город обрушилась чума. На Капитолии сильный порыв зимнего ветра поверг наземь статую Юпитера, голова которого отвалилась и укатилась в Тибр. Этот же ветер погасил огонь в храме Весты. Город оцепенел в суеверном ужасе. Все ждали неминуемых бед. Дошло до того, что многие юноши, страшась, не желали идти в армию – одно имя Пирра приводило их в содрогание. Только что вступивший в должность консула Маний Курий Дентат спешно оставил легионы в Самнии и приехал в Рим. Там он возглавил растерявшихся было магистратов и взялся за наведение порядка. Были наказаны некоторые из переписчиков, из-за небрежения которых простолюдины узнали, сколько в Риме осталось граждан. Оказалось, что из-за войн, болезней и прочих тягот последних лет, население Рима значительно убыло. Накануне решающей схватки с эпирским царем это не могло не пугать римлян. Дентат распорядился свезти всех больных на остров посреди Тибра. Злачные места, откуда обычно и расползалась заразная болезнь, предали очистительному огню. Из Этрурии приглашены были жрецы, которые помогли найти голову Юпитера на дне реки. На счастье квиритов, голова оказалась цела, и ее немедленно водрузили на место. Весталок, недоглядевших за вечным огнем, высекли. Проведя сложный обряд, жрицы обновили огонь в храме Весты. Дымы от этого священного огня закурились по всему Риму. Железной рукой власти искореняли в квиритах страх и смуту. После того, как нескольких патрициев и плебеев лишили гражданских прав и распродали их имущество за отказ поступать на службу в армию, юноши опрометью бросились на тубултуларные сборы.
Уладив дела в Риме, Дентат поспешил обратно в Самнию, поскольку в легионах, оставленных там, наметилось брожение и падение дисциплины.
Несмотря на то, что меры отцов города значительно поправили положение дел в Риме, волнение не оставляло его народ. Он по прежнему страшился непобедимого грозного Пирра, который во главе сильного войска готовился к выступлению.

***
Маний Курий Дентат сидел в палатке, готовя себе обед. Нарезанная ломтями репа кипела в бронзовом котелке, под которым разведен был огонь. Пучки зеленого лука, лепешка, испеченная под золой и вода в кувшине – вот и всё, что готов был употребить на обед римский вождь. Заботы о государстве не оставляли его. Последние успехи: подавление неслыханных волнений в Риме и наведение порядка в войске, помощь союзников и благоприятные знаки благотворно сказывались на настроении Мания Курия. Однажды, по дороге из Рима к Арузийским полям, ему доложили о том, что орёл Пирра, легко распознаваемый по золотому кольцу на ноге, свил гнездо возле Рима, найдя себе новую спутницу жизни – латинскую орлицу.
- Как воспринять нам такой знак? – спросил Маний Курий у латинских жрецов.
- Это хороший знак, - уверенно ответили ему, - могущество Пирра вскоре перейдет к Риму!
Курий, который верил авгурам, вдохновился от предсказания и повелел взять под охрану гнездо Аэта.
Мысли консула обратились к Карфагену. Хоть он и не доверял пунийцам, но не мог не признать того, что денежная помощь союзников оказалась весьма своевременной, позволив заметно улучшить вооружение и снабжение войска. Карфаген, натерпевшийся от ярости Пирра, боясь его возвращения, желал скорейшего поражения царя в Италии. Не только золото прислали отцы Карфагена, но и отправили к Манию военных советников, нанятых ими в Греции. Греки и раньше служили Риму во вспомогательных подразделениях, но то были в основном ремесленники, на худой конец, застрельщики или пращники. Посланные же Карфагеном люди были первейшими знатоками военного ремесла. Возглавлял их спартанец Клеоним. Его-то, Клеонима, этого скитальца и отверженника среди эллинов, и ожидал в своей палатке консул.
Когда он стал остужать сварившуюся репу холодной водой и разрезать на ломтики, ему доложили, что спартанец явился. Он приказал пропустить его.
Клеоним зашел в палатку с улыбкой на устах, столь привычной для него, но вовсе не означавшей природное добронравие.
- Твой обед произвел впечатление на меня, вождь римский!
- Чем же? В нем нет изыска, но голод он утоляет не хуже яств.
- Питание ваше скудно, и оттого вы, римляне, щуплы и низкорослы, тогда как враг ваш поедает мясо и, как хищник, всегда готов к сокрушающему броску.
- Ретивый бросок хищника не страшен нам. Мы выдержим его. Мы выносливее. Мы сильнее. 
Бахвальство удивительным образом сочеталось в Мание с неприхотливостью.
Клеоним, продолжая улыбаться, сел рядом с Манием. На низеньком столе лежала карта Италии, труд греческих землеописателей.
- Поведай мне без утаек о стратегии, какую ты, император, избрал для войны с эпиротами. Я друг ваш и враг Пирру, к тому же щедрая ждет меня награда за вашу победу, и посему у тебя нет причин не доверять мне.
- Что ж, раз так сложилось, что римлянам не обойтись без советника-иноземца, то я не буду ничего скрывать: Чтобы добыть победу, следует выступить обоими консульскими войсками навстречу Пирру и сразиться с ним на юге Италии, дабы продвижение эпиротов вглубь страны не вызвало восстаний усмиренных племён.
- Это будет опрометчивым и гибельным для вас шагом! – решительно изрек Клеоним. Улыбка исчезла с его лица, которое обрело такое жестокое выражение, что смутило даже Мания Курия.
- Если вы сделаете первый шаг, - продолжал Клеоним, взявшись за стилос и ткнув им в карту, - решитесь бросить ему вызов близ Тарента и вновь, как при Аускуле, всеми своими силами выйдете сражаться с ним в чистом поле, вас, без сомнения, ждет окончательное поражение, которое бесповоротно погубит ваше государство!
Во-первых, сейчас Пирр настроен вести войну как никогда дерзновенно и как никогда преисполнен неприязни к вам. Он горит желанием свести с вами счеты за все свои неуспехи, за гибель соратников, он хочет наконец наказать вас за ваше упрямство. Теперь он жаждет добиться окончательной, убедительной победы, он не удовлетворится вашим бегством, он будет преследовать вас и нещадно истреблять. Даже если вы запросите мира, он, учтя прежние свои промахи, не остановится до тех пор, пока не завладеет Римом.
Во-вторых , войско его многократно усилилось. Нет, не числом, не количеством мечей и копий или новыми слонами, а весьма тщательным подбором служащих в нем. Он не будет отягощать войско сбродом ненадежных союзников, он возьмет с собой самых сильных, самых стремительных, самых умелых. Эпироты, тарентийские белые щиты, которые за эти пять лет войны многому научились у своих наставников, испытаннейшие из луканов, самнитян, мессапиев и бруттиев, пять тысяч сиракузян, эти искусные бойцы, преданные Пирру, пять или шесть тысяч наемников, признанных мастеров своего дела, кормящихся мечом, не ведающих никакого иного ремесла, кроме ремесла убивать – вот кто выступит в поход. С Пирром вновь будут македоняне и иллирийцы, киренцы и фессалийцы, афиняне и родоссцы, которым победа над галлами позволит вернуться в Италию.
Сунувшись на юг, вы, римляне, не убережетесь от смертельных объятий Пирра. Он мечтает выманить вас из Самнии, подпустить как можно поближе к себе и подобно изголодавшемуся хищнику наброситься на вас!   
Вам надо вынудить Пирра первому сделать шаг. Выдержка никогда не была присуща царю Эпира, так что следует ожидать, что он, не вытерпев, ринется искать с вами встречи. Имея в своём войске много наемников и воинов, присланных ему на время, Пирр не допустит, чтобы они долго бездействовали;
Итак, он пойдет на Рим. Но и в таком случае вам следует избегать боя, в котором оба войска в полных своих составах вышли бы на поле. Вам надо принудить царя разделить свои силы. А разделит он их в том случае, если и вы, консулы разделите свои войска. Вы должны создать видимость равенства разделенных легионов, одни из которых должны остаться здесь, в Самнии, а другие выдвинуться к верховьям Сириса, дабы у Пирра создалось впечатление, будто намереваетесь вы одной рукой держать щит, а другой, вооруженной копьем, ударить по Таренту. Однако щит ваш должен оказаться крепче копья. Что я имею в виду? Я имею в виду то, что армия, оставленная в Самнии, должна в разы превосходить ту, которая отправится в Луканию. Здесь должны остаться самые лучшие, а там пусть окажутся те, кто способен будет хотя бы отвлечь на себя внимание врагов. Я знаю: из двух направлений Пирр выберет Самнию! Ему будет нужна быстрая победа. Он поторопится снести преграду на прямом пути к Риму. Однако, желая обезопасить Тарент и свои тылы, он так же, как и вы разделит войско, так что он вступит в бой не имея преимущества над вами, а наоборот, уступая вам. Но и в таком случае не позволяйте ему строиться в боевые порядки, не устраивайте никаких вступительных торжественных действ, а с самого начала навяжите ему борьбу, какой он тяготится - вязкую и изнурительную!
Постоянно держи, Дентат, в своем тылу запасной сильный отряд, держи его терпеливо до самой решительной минуты, чтобы , введя его в бой, внести перелом в бое в вашу пользу!
Маний Курий прислушивался к словам Клеонима, и протворечивые мысли владели им.
С одной стороны, предложения спартанца были продуманными и трезвыми. С другой стороны, гордость не позволяла римлянину признавать несостоятельным изначальный свой план, согласно которому обе консульские армии должны были действовать сообща. Однако, предложения Клеонима, хоть и вызывали раздражение, выглядели действительно более предпочтительными. 
Маний Курий сомневался. 
- Ты, Клеоним, хорошо осведомлен о силах Пирра и без труда угадываешь его намерения, - попробовал поддеть он пришельца.
- О войске его, о полках осведомлен, пожалуй, всякий тарентиец; а чтоб угадать, какие действия он предпримет, не надо быть выдающимся стратегом, - улыбка скривила на короткое время уста Клеонима, - неудачи в Сицилии, где за ним остались лишь Сиракузы Пирр решил возместить громким успехом в Италии.
Теперь он в открытую провозглашает, что Греция Великая будет объединена в одно государство под его правлением. Тарентийцы , уставшие от войн и неурядиц последнего времени, кажется, согласны на ограничение вольностей, лишь бы вернуть мир и покой своим домам. И чтобы жители полисов безропотно вверили ему свою судьбу, Пирру надо завершить войну победоносно, быстро, с наименьшими потерями и денежными расходами. Исходя из этого, я и предположил, как он будет действовать. Главной целью в предстоящем мероприятии будет овладение вашим главным городом, а не преследование и уничтожение полевых ваших войск. Рим и только Рим будет видеть он пред собой. Взять город, подняться на Капитолий и на холме этом торжественно объявить о низвержении народа, который возомнил себя непобедимым – вот что для него важно сейчас. 
Одна весть о том, что Рим пал, всколыхнет Италию. Повсюду восставшие племена доведут до конца начатое Пирром. В этом пламени повсеместных возмущений уцелевшие римские легионы и гарнизоны в городах будут обречены на гибель!
Даже в душе столь храбрейшего мужа, как Дентат шевельнулся страх от картины, столь выразительно живописуемой спартанцем.
- Посмотрим, что посоветуют мне гаруспики, которые повсюду сопровождают меня, - только и буркнул он, кольнув недовольным взглядом лицо собеседника, который с ухмылкой отведал вареной репы и закусил после стеблем зеленого лука.
Отобедав, мужи покинули палатку.
Гаруспики сопровождали Дентата повсюду. После того, как они смогли отыскать в мутных водах Тибра голову Юпитера, доверие к ним среди римлян очень возросло; этрусские жрецы приглашены были Манием Курием Дентатом в войско. Ведь помимо того, что владели они в совершенстве искусством предсказаний, эти жрецы являлись прекрасными врачами, знали множество лекарственных трав и успешно их использовали для лечения больных. Так что, религиозная служба их оказалась совмещена с врачеванием.
Дабы разрешить сомнения свои по поводу предложений Клеонима Маний Курий обратился к этим жрецам. Суеверие и преклонение перед сверхъестественными силами накануне большого испытания владели римскими ополченцами. Затаив дыхание, они следили за действиями гаруспиков. На головах служителей богов были остроконечные колпаки из волчьей шкуры, на телах – грубая шерстяная одежда без завязок и узлов. Вот им подвели жертвенную овцу, белую, с еле заметными рыжими пятнышками на боку. Овечка  упиралась, но сильные руки не давали ей вырваться и дать стрекача. На шею ей водрузили разноцветную ленту. Главный жрец что-то нараспев произнес, взял в руки бронзовый нож с остро заточенным широким лезвием и рукояткой в виде статуэтки. Скоро жертвенное животное лишено было жизни. Жрецы отделили шкуру от плоти, разделали тушу на куски. Какие-то особенные части мяса были возложены на огонь жертвенника. И только после этого гаруспики стали изучать вынутую печень. Они вполголоса о чем-то переговаривались, время от времени главный жрец разрезал ножом печень и смотрел на срез очень внимательно. Наконец жрецы объявили Дентату, что знамения, таившиеся в печени жертвенной овцы, благоприятны для Рима. Римляне одержат долгожданную победу над Пирром! Но добыта она будет только на поле Дурных Вод.
Верные знаки указали на то, что поле, на котором полгода назад консул Клепсина добился победы над Солнцеполитами, вновь должно стать ристалищем со счастливым для сыновей Квирина исходом.
Сомнения Дентата были развеяны. Советы иноземца совпали с вещаниями гаруспиков. Значит, не надо покидать Самнии и не стоит выдвигаться навстречу Пирру.
Пришлые советники, возглавляемые Клеонимом, наставники в ратном деле, учителя тактики  принялись ретиво отрабатывать назначенное им жалованье : с утра до позднего вечера они стали изводить упражнениями и без того привыкших к трудностям легионеров. Погоняя палками невежественных ополченцев, они то и дело приговаривали: «Угодите же своему Зубастику, не подведите его, остолопы!»
Условный враг на учениях мог явиться к краю Арузийских полей и с юга, и с востока, и с юго-запада, и воинов готовили к любому развитию событий. От легионеров требовалось, чтобы умели быстро перемещаться, пробивать вражеские построения отдельными таксисами, вносить сумятицу в неприятельских рядах слаженным взамодействием . От застрельщиков, гастатов, принципов, триариев, всадников добивались, чтобы они безупречно взаимодействовали между собой.
Также советники внушали римлянам, что слоны не так уж и страшны, что стоит вывести из строя их вожака, как остальные тут же станут плохо управляемы погонщиками. По всему полю римляне рыли ямы-ловушки для слонов. Выкопав яму (грунт переносили в другое место), они перекрывали её жердями, на которые сверху укладывали дерн, да так старательно пригоняли куски друг к другу, что невозможно было никому: ни человеку, ни слону – опознать западню. Перекрытие из жердей выдерживало несколько десятков легионеров, на ней стоящих, а под тяжестью слона должно было непременно переломиться.
Младшие командиры римлян безропотно предоставляли власть над рядовыми пришлым наставникам, также обучаясь у них, и с рвением вводили в войске безупречный порядок. Заметив что-то, хоть ненамного отступающее от правил, будь то плохо прилаженное древко штандарта, грубо заштопанное полотно палатки или не совсем бодрое лицо часового, центурионы назидательно говорили: «Большие беды начинаются с малых послаблений.» И заставляли легионеров устранять огрехи.

***
Известие о гибели Александра и его сподвижников опечалило Пирра. Царь сокрушался: Самния была потеряна для него.
Он жалел, что при всем желании он не мог сразу после взятия Кротона направить на север уставшее войско. Еще большее огорчение Пирру доставила весть о кончине старого друга Кинея, человека, чьего мудрого слова ему так теперь не хватало. Повсюду пали доблестные товарищи!
Царь нещадно корил себя за прежние просчеты, за то, что не внял верным советам друзей и не действовал против римлян с подобающей решительностью и строгостью. Любой другой народ с готовностью принял бы столь дружелюбные и бескорыстные предложения о мире, исходящие от милосердного победителя. Но римляне сочли это проявление доброты за слабость и гордо отвернулись от протянутой руки. Не надо было затевать с ними переговоров, размышлял теперь Пирр, а надо было сразу после Гераклеи, не отвлекаясь на Кротон и Локры, идти без промедления на Рим, ворваться в него, развеять на ветру саму веру в то, что сынам Квирина даровано свыше владычество над Италией. Пирр призвал в свидетели всеблагих Зевса и Афину и поклялся всю свою оставшуюся жизнь посвятить борьбе с Римом. Пусть враг силен, пусть враг полон дерзкой уверенности в себе, но и Пирр все еще грозен! Да, он потерял много воинов, много друзей, но костяк его войск остается в неизменно прежнем количестве – ведь места павших в этих отрядах тут же занимают молодые бойцы, прошедшие суровые испытания и заслужившие право занимать место близ царя. 
Пока одна часть войска, пришедшего из Сицилии, залечивала раны и набиралась сил, другая занималась обучением молодых тарентийских ополченцев. Пирр чувствовал искреннее расположение к тарентийцам, безропотно исполнявшим его указания. Теперь он понял всю свою ответственность за судьбу этого народа.
Какими же силами обладал царь перед походом на Рим?
Эпиротов в войске за годы войны в Италии и Сицилии стало почти вдвое меньше; приток новых сил из Эпира не мог значительно сказаться на общем числе соотечественников царя в полках.
Воодушевлял настроем и боеготовностью полк сиракузян, которым командовал Гиерон. Большую часть в войске составляли теперь тарентийцы, из которых Белые Щиты особенно ценились царем. Также Таренту удалось нанять шесть тысяч наемников, которых распределили по разным полкам. Хоть царь никогда не полагался на этих искателей удачи, справедливо считая их лишенными привязанности к нему и заинтересованными только в денежных выплатах, а не в торжестве дела, на этот раз он усилил войско, как ему казалось, людьми ответственными и действительно умелыми.
Раз как-то царь проходил мимо упражняющихся наемников. Они показывали чудеса владения мечом и копьем. Своими отточенные движениями они завораживали зрителей. Ближний бой был их стихией, которой отдавались они беззаветно! Один из бойцов, орудуя мечом,  успевал с лихой улыбкой распевать:
Сам Арес нам оружье доверил   
А Гефест изготовил нам щит
Если враг в нашу силу не верит
Всё равно он будет побит! 
Воодушевленный, уверенный в успехе предстоящего дела, царь пошел дальше.
К царю вновь прибыли некоторые из македонян, тавлантиев и фессалийцев, служивших ему ранее, но число их было не очень велико.
Вместе с новобранцами в царскую ставку явились средний и младший сыновья Пирра: Гелен и Александр. Старший сын, Птолемей, к которому отец, кажется, был привязан больше, чем к остальным, остался в Эпире с сильным отрядом.
галльская угроза была устранена, но теперь следовало опасаться того, кто избавил Элладу от засилья варваров – Антигона Гоната Македонского, сына Деметрия Полиоркета, который, как говорили, перенял от именитых предков своих – отца и деда лучшие их черты.
Пирр конечно, хотел видеть рядом своего первенца, возмужавшего на Италийской войне, проявлявшего лучшие качества бойца и управителя, но, опасаясь вторжения Антигона в незащищенный Эпир, он не позволял Птолемею покидать страну.
Младшего и среднего сыновей за все время италийской кампании Пирр не видел: Александр воспитывался в Береникиде, а Гелен рос в Иллирии. Теперь они предстали перед ним задорными юнцами, жаждущими подвигов. Пожалуй, они были больше похожи каждый на свою мать. Александру передалась нетерпеливость Ланассы, а Гелен отличался простотой и незлобивостью Автолеоны.
Оказавшись в Таренте, они сразу, без напоминаний отца, занялись делами, что не могло не радовать родительское сердце.
Пирр вспомнил, как однажды, еще до Италийского похода, его сыновья впервые собрались вместе во дворце Береникиды. Младший царевич, непоседливый Александр, спросил тогда у отца:
- Скажи, отец, кому из нас ты оставишь свое царство?
Пирр с улыбкой ответил:
- Тому из вас, у кого острее будет меч.
Но тут царь заметил, что Гелен и Александр обменялись настороженными и оценивающими взглядами. Тогда Пирр продолжил:
- Если боги даруют нам великую победу, и земли, нами добываемые, окажутся под моей властью, я разделю эти владения так, чтобы никто из вас, не остался в обиде.
Птолемею достанется Италия, тебе, Александр, Сицилия и Керкира, а Гелен получит Эпир и Иллирию. Таким образом, никто из вас не будет обделен родительским моим вниманием. Все вы должны будете старательно беречь вверенное вам, разумно вести хозяйство и держать наготове меч, ведь во многом благодаря мечу и держится государство. Но пусть всемилостивейшие боги Олимпа удержат вас от чудовищных раздоров, пусть ваши двуострые мечи никогда не направятся друг против друга, а направятся против общего врага!
- Но, отец, если я не удовлетворюсь Сицилией? – продолжал неугомонный Александр.
- О, Ойкумена безгранична, сын мой. Если ты возжелаешь большего, и Сицилия покажется тебе тесна, ты можешь, к примеру, завоевать Карфаген или, обратив взор на восток, идти по стопам твоего великого тезки. 
Пирр с легкостью делил меж сыновьями  земли, которые предстояло еще завоевать – никакие трудности не могли поколебать в нем уверенности в себе, граничившей с самонадеянностью. Что ж, таков это был человек; алчущий далекого и нового, он не мог удержать достигнутого. И из детей его Александр казал задатки такой же непостоянности. Гелен молчал. Пожалуй, он вполне довольствовался бы просторами Иллирии и пределами Эпира. Так оно и случилось впоследствии. Гелен правил страной после смерти отца, но его потомки не смогли устоять перед римским вторжением.
Тогда, в Эпирском дворце, отец оглядел сыновей и подозвал их к себе:
- Поклянитесь богами, что никогда вражда не разделит вас, что скорее отступитесь от честолюбивых замыслов, чем будете спорить и ссориться из-за наследства. Ведь находясь в элизии  и пируя с небожителями, я буду следить за вами и радоваться вашей дружбе и вашему процветанию.    
- Не рано ли ты, отец, заговорил о пирах с богами? – спросил Птолемей.
- О Птолемей, жизнь полна неожиданных поворотов, и не всегда мне придется рассчитывать на заботу всеблагих богов-покровителей. Будь то могущественнейший Зевс или радетельная Афина Паллада, они могут отвлечься, а подчас, утомившись от людских просьб и возжелав отдохнуть, могут оставить человека без своего спасительного присмотра, и тогда… тогда посланники Аида могут прийти за смертным в любой час – будь то час сражения или час мирного отдохновения. Но клянитесь же, сыны мои, я жду вашего слова. 
- Клянусь мечом Ареса и скипетром Афины, я никогда не стану врагом своим братьям, буду им покровительствовать и помогать во всем! – изрек, воздев руки, Птолемей и обнял братьев за плечи.
- Клянусь Артемидой, и я никогда не обращу меча против своих братьев! – в свою очередь пообещал Гелен.
- Клянусь милостью Тихе  не нарушать дружбы между братьями и твоих заветов, отец! – заключил пылкий Александр.
Пирр тогда признательно кивнул, но оставался задумчив.
 
Глава 25.     Дурные Воды
Замысловатые перемещения римлян поставили Пирра перед выбором: или идти вместе всем полкам на одну из консульских армий, или делить войско на части, чтобы держать в виду обоих консулов.
Лентул Кавдин занял труднопроходимые места в верховьях Сириса, словно бы намереваясь при случае ударить по Таренту, оставленному без защиты. Дентат стоял, преграждая собой путь на Арузийския  поля, выйдя на которые Пирр не имел бы более препятствий на пути к Риму. Посланные Дентатом передовые конные отряды сновали по Апулии, то и дело беспокоя греков. Поразмыслив, Пирр поступил в итоге так, как и ожидали от него римляне. К сожалению, он не смог разгадать намерения врага – настолько тот постарался сохранить их в тайне. Под началом Лентула Кавдина было много ауксилиариев, набранных в Самнии, но облачены они были в новые доспехи, на них были  новые шлемы, лишенные витиеватых плюмажей, над их головами реяли новые штандарты и значки – так что сторонний наблюдатель, которому не было близкого доступа к лагерю, мог принять их за римлян. Поэтому Пирр счел Лентуловы легионы столь же грозной силой, что и полки Дентата.
Действительно, царь не хотел затягивать с войной в Италии – он торопился добыть быструю решительную победу. Его не оставляла мысль о возрастающем могуществе Антигона, завоевавшего власть в сопредельной Эпиру Македонии. Управившись с римлянами, он намеревался вернуться в Грецию и бросить вызов Антигону.
Не доходя до Венузии, царь разделил войско на равные по силе части, одну поручил Аттегриону и направил против Лентула, а сам повел за собой другую (куда входили Второй Эпирский, Слоновий, Белых Щитов, Италийский полки и эпирско-италийская конница) в Самнию.
Надвигался  Пирр на Дентата стремительно. Разведывательные отряды в страхе умчались к Дурным Водам. Известие о выступлении Пирра вызвало такое смятение среди римлян, что они чуть не позабыли всё, чему их так долго и старательно учили. Но командиры быстро взбодрили рядовых свирепыми окриками, ударами палок, строевыми занятиями.
А сторожевые вокруг стоянки стояли на постах, тревожно вглядываясь вдаль. Они были готовы подать знак
Внешне Пирр казался решительным и преисполненным холодной ярости, но подспудные сомнения, волнение и напряжение снедали его во время похода. Он прошел Венузию, Аускул, поле, на котором четыре года назад отгремело яростное сражение, Флумерийские коридоры. До врага оставался один дневной переход. Царь решил не останавливаясь, нагрянуть на изнемогающего от страха врага.
Даже ночь, темная и непроглядная, не прервала марша эпиротов, желавших проворством своим произвести смятение среди обороняющихся. Но наперекор этим намерениям поднялся ветер. Тучи расползлись по небу, затмевая и без того скупой свет звёзд. Полил мелкий пронизывающий дождь.
Небесные силы, благоволящие квиритам, затмили головы самнитским проводникам. Те сбились с пути, и греки, последовавшие за ними, заблудились в густом лесу. Ушло много времени, прежде чем эпироты вышли на нужные тропы. Только к утру они выбрались на холмы, откуда в забрезжившем рассвете увидели, наконец, стоянку римлян. 
Конечно, дозорные подали знак, что приближаются воины Пирра, полные нетерпения сразиться.
Гаруспик Популоний  Витербий
Пращники и лучники стали наступать к самому частоколу, на ходу отправляя в римлян камни и стрелы. За их спинами таксисы выстраивались в боевые порядки.
Сомнение и растерянность некоторое время владели римскими военачальниками. Еще немного и враг, выбравшись на равнину из лесов, соберется силами и нерушимой стеной двинется к лагерю. Наконец, Дентат, переборов опасения, бросил в бой конницу, а следом выдвинул легионы Клепсины и Тиберия Корункания. Всадники набросились на дерзких застрельщиков и обратили их в бегство. Беглецы внесли сумятицу в передовые ряды Белых Щитов, чем не приминули воспользоваться римские конники, неотступно следовавшие за отступающими. Они врубились в  тарентийцев и не давали им прийти в себя. Пешие римляне, подоспевшие к месту сражения, поддержали почин всадников и оттеснили врага.
Но скоро в бой вступили эпироты. Пращники Алфея своими меткими бросками произвели немалое смятение среди нападавших. Затем выступили таксисы грозного Эпирского полка.
Битва на подступах к стоянке римлян выравнялась.
Всматриваясь в ряды врагов, Дентат не замечал еще слонов. Это его удивляло и настораживало. Неужели царь Эпира решил обойтись без слонов? Или двинул их против Лентула? Или болезнь скосила этих зверей, неизменных Пирровых спутников? Консул продолжал озирать поле битвы. Его взгляд уткнулся в ближайшую к лагерю чаще. Сердце римского вождя замерло от тревожного ожидания – оно почуяло беду. И вот случилось то, чьто предвидел, трепеща, Дентат: качнулись деревья, раздвинулись кусты, и взору римлян предстал вожак-колосс, который, по своему обыкновению, предварил вступление в бой громким угрожающим трубением!
Никон Великий Италийский был как всегда великолепно наряжен. Неизмеримая мощь позволяла ему без малейших затруднений нести на себе бремя доспехов и башенки, крепко державшейся на его могучей спине. Бока, шея и ноги слона были укрыты железными пластинами, искусно прикрепленными и украшенными замысловатыми тиснениями и рельефным орнаментом. Голову ратнику укрывало подобие шлема, настолько умело изготовленное, что надёжно защищало глаза от стрел и камней, и в то же время позволяло без помех обозревать поле боя. Защитные облачения соратников Никона Великого, не отстававших от вожака ни на шаг, так же отличались крепостью и красотой.
Слоны тут же потеснили центурии третьего легиона. Римляне бросились врассыпную. А что можно было сделать против этих неистовых гигантов, когда они несутся,  озлобленные, в самую гущу воинов, когда земля вокруг них ходит ходуном так, будто сам Вулкан сотрясает ее, когда  никакие ухищрения против них оказываются бесполезны? Это были совершеннейшие боевые машины. Своими чудовищными ногами они вминали римлян в землю, пронзали их бивнями, сокрушали хоботами.
Ноги беглецов сдвигали, взлохмачивая, дёрн на ловушках, которые таким образом обнаруживались слонами и погонщиками. Эта злонамеренность римлян еще больше сердила индийских исполинов, но они не теряли головы. Скоро Никон Великий и Агамемнон, вновь вырвавшиеся вперед, добрались до самых стен римской стоянки. Пешие воины Слоновьего полка, вооруженные короткими копьями, мечами, дротиками, уверенно расширяли бреши в римских рядах. Командующий полком киренец Алкиной предвкушал победу. Он удивлялся про себя : ему противостоят самые лучшие из римских воинов? Никон и Агамемнон подступили уже к частоколу, намереваясь проделать в нем пробоину. Скоро им это удастся и тогда Дентатовы легионы будут окончательно разгромлены
Хоть положение римлян становилось всё более бедственным, Дентат не терял самообладания. Отажные заместители его, Клепсина, Корунканий и Котта сдерживали эпиротов и Белых Щитов, которые подступали к лагерю с востока. Конница (Барбата )на равных билась с конницей (Аристодема) .
Рядом с Дентатом было множество друзей, готовых по его приказу возглавить запасные силы и вступить в бой. Главный гаруспик Популоний Витербий был совершенно спокоен. В самый опасный для римлян момент, когда под чудовищным напором слонов дрогнули и отчаявшиеся защитники, и валы с частоколом, Витербий вдруг изрек обыденнейшим тоном:
- Скоро это случится.
Что же должно было случиться? Римляне ждали вмешательства случая в ход решающего сражения. И этот случай произошел.
Погонщики недоглядели за Андромахой, которая во время перехода по узким лесным тропам повредила ногу. Ее было решено не пускать в бой. Слонихе принялись спутывать ноги, но она, полная тревоги за супруга своего, Никона Великого, вырвалась из-под опеки людей и побежала, прихрамывая, в сторону поля, откуда слышался нарастающий грохот боя. За Андромахой побежал и ее сын, малолетний, с виду неуклюжий Аякс. Андромаха, столь же отважная и сильная, как и супруг ее, всё же уступала ему в ловкости и хладнокровии. Она сбилась с тропы, по которой ушел Никон Великий, и выбралась на поле в другом месте. Воины Италийского полка радостно приветствовали её. Они стали расступаться, пуская ее. Андромаха промчалась, увлекая за собой Аякса, который пытался на бегу ухватиться хоботом за хвост матери.
Привязанность к спутнику своему, Никону, опасения за его жизнь подвигли слониху безоглядно вступить в бой, хотя на ней было доспехов, а вместо копейщиков ее сопровождал маленький Аякс. Сначала своим появлением она привела в смятение врагов, но потом те пришли в себя, отрезали её от передних рядов греков, обступили со всех сторон. Тучи дротиков и камней сыпались на неё. Она остановилась. Наконец, один римлянин, очень подвижный, хоть с виду и немолодой, изловчился и оглушил слониху пущенным из пращи увесистым камнем. Он попал ей в самое уязвимое место на лбу.  Андромаха издала глухой стон, рухнула на колени, а потом, закатив глаза, грузно повалилась на правый бок. Римляне, издав возгласы ликования принялись добивать ее копьями и топорами. Какой-то молодой велит пустил ей кровь из артерии. Аякс громко плакал и метался возле бьющейся в муках Андромахи. Казалось, даже у распалённых ожесточенной схваткой римлян не поднималась рука на беззащитного детёныша. Но вот престарелый герой, чья меткость повергла наземь Андромаху, взялся за Аякса. Этот вояка с самого начала боя бросался в глаза. Долговязый, худой, в красном колпаке на голом лоснящемся черепе, с недобрыми глазками и длинными жилистыми руками, он ввязывался в самые жаркие потасовки, причем нарочито обходился без щита и шлема. Подобрав меч, этот римлянин ударил Аякса и искалечил его. Слонёнок закричал, да так пронзительно, что отец его, Никон Великий, находившийся примерно в семи – восьми стадиях от места происшествия, в неимоверном шуме боя услышал отчаянный зов сына.   
Забыв о бое с Манием Курием, Никон Великий помчался на помощь Аяксу. Гиг встревоженно ухватился за ухо Никона Великого, но слон уже не подчинялся ему. Он видел только, что ненавистный римлянин продолжает истязать его сына, Аякса, который не переставал стонать и звать на помощь. Никон сметал врагов с пути и нёсся, не разбирая дороги. Задыхаясь от злобы, он рванул за пустившимся наутек от уже поверженного Аякса варвара. Напрасно Гиг пробовал удержать слона. Индиец нагнулся, отчаянно крича в самое ухо гиганта. Тут несколько стрел угодило в него. Никон не заметил потери старого друга. Он нагонял убийцу своего сына, который убегал, петляя, как заяц. Как уродлив этот римлянин, как омерзительно разит от него! Никон занес уже хобот, чтобы сбить врага с ног. Внезапно земля под его ногами провалилась, и он, нелепо, скрутив хобот, тяжеловесно обрушился вниз.  Бездна оглушила старого слона, стукнула по голове краем ямы-ловушки, засыпала комьями земли. Ярость, недоумение, страх – все испарилось в одно мгновение. В угасающем сознании гиганта в стремительном лете пронеслись образы из детства: мягкие зеленые луга, камышовые заросли близ берега, благоуханный хвост матери – и окунулись во тьму…

***
Оставшиеся без предводители слоны заметно ослабили  свой напор. Эта перемена смутила греков, а обороняющихся римлян, напротив, необыкновенно воодушевила. Агамемноновы погонщики были убиты возросшим шквалом стрел, слон потерял шлем, снаряд попал ему в глаз и ослепил его. Страдая от боли, повинуясь страху и отчаянию, слоны обратились в бегство. Гиганты понеслись назад, к лесу, давя без разбору людей: и римлян, и греков.
Дентат во главе запасного легиона вышел из лагеря и с пылом набросился на воинов Слоновьего полка. На этом участке боя римляне имели двукратное преимущество в числе.
Пирр же на своем участке постепенно одолевал Корункания и Клепсину.  Царь с болью в сердце замечал, что полк Алкиноя, вначале теснивший врага, затем сам стал отступать. Желание выручить из беды Алкиноя владело Пирром.
Но дальнейшие события, вынудили его отказаться от планов прорваться к Алкиною . Пирр понял, что консулам удалось обмануть его, что на поле Дурных Вод против половины его войск выступили лучшие силы римлян.
Римляне вводили в бой все новые силы, а у Пирра запасных отрядов не было. Видя, как тяжело приходится (Аристодему и Симмию ), которых атаковали свежие римские турмы, Пирр подозвал Гелена. Он  повелел сыну возглавить конную гетайрию и спешить на помощь нуждающимся.
- Останови их конницу, иначе они ударят нам в тыл. За меня не бойся. Мы здесь устоим. Скачи же! - подбодрил отец сына, и конный отряд помчался по тылам пелтастов вслед за царевичем. Проводив Гелена взглядом, царь обратил свой взор налево. Слоновий полк судя по всему, был окончательно разгромлен, и Дентат, разворачивал силы в центр поля.
Пирр взобрался на самую вершину одного холма, совсем недавно отбитого у римлян. Он  обозрел поле. Железный лязг, крики и стоны наполняли страшными звуками равнины Дурных Вод. Холодный мелкий дождь не переставал. Ряды сражающихся, с самого начала боя, не смогшие сохранить единство построений, теперь невообразимо смешались. В отдельных местах друг с другом бились беспорядочные толпы. Каждый там дрался, как мог.
Потери прошлых мероприятий сказались на боеспособности войск Пирра: некому было теперь сплотить вокруг себя воинов, восстановить порядок, воодушевить, увлечь за собой. Римляне же казались более спаянными. Усталость не владела ими так как греками. Положение некоторых таксисов Белых Щитов и вовсе казалось безнадёжным. Пирр посмотрел направо: Аристодем Симмий и подоспевший Гелен обратили вспять римских всадников.
Удачные действия конницы не могли облегчить страданий Пирра. Лицо царя корчилось от боли и отчаяния. Почему он позволил обдурить себя! Никогда до этого не знавший горечи поражений, теперь он неминуемо отступит, а кичливый варвар будет громко справлять свой успех! О Зевс и боги, о Олимпийцы, если бы сейчас под рукой был хотя бы один свежий запасной полк! Если бы рядом был Аттегрион! Если бы рядом была Фессалийская конница! Они бы, вступив в бой, стремительно рассекли построения римлян и позволили бы ему, Пирру, добраться до ненавистного Дентата и сразить консула. Гибель столь сильного вожака, единственного на этот раз, кто так умело направлял и воодушевлял римлян, непременно отразилась бы на ходе боя. Враг бы бросился в рассыпную , и путь на Рим был бы открыт!
Собрав волю в кулак и переборов отчаяние, Пирр вернулся к печальной действительности. Он  приказал трубить отступление – ведь еще немного, и станет невозможным избежать полного поражения. Конные эпироты и италийцы до последнего обеспечивали безопасный отход пехотинцев. Прозвучали и букцины римлян. Консул дал отбой утомившимся легионерам.   
В унынии и подавленности отступили греки к Флумерии. За ночь Пирр собрал там уцелевших в побоище при Дурных Водах. Даже по предварительным подсчетам, потери греков были велики. Царские  хронисты скрепя сердце  отмечали число павших, раненых  и потерявшихся. Слоновий полк почти весь погиб, Белые Щиты потеряли половину, Второй Эпирский лишился трети, а (Второй) Италийский полк, вопреки ожиданиям проявивший себя лучше всех в бою – недосчитался четверти своего состава. Конница вышла из боя без значительных потерь, зато слоны, которые ни на Гераклейском, ни на Аускульском поле не знали горечи утрат, на этот раз были жестоко биты. Лишь Агамемнон, Андрокотта, Протесилай, Бейрут Финикиец, Калайта и еще двое новичков  вернулись в строй. Они все были изранены и понуры. Узнав о гибели Никона Великого и его семьи, Пирр побледнел как полотно, горе и суеверный страх завладели им. Этот слон был его близким другом, талисманом, приносящим успех! И теперь он пал в бою! Жестоко расправились варвары над супругой его, Андромахою, и сыном, Аяксом!  Без Никона Великого царь чувствовал себя беззащитным; с тоскливой нежностью он вспомнил ласковую привязанность гиганта, его величественное спокойствие и могущество, достойное владык. То, что уцелели семь бойцов-гигантов, мало утешало Пирра. Слоны долго никого к себе не подпускали, и лишь уцелевшие в бою индийцы-погонщики кое-как успокоили животных.
Воины предавались грустным размышлениям. Пирр, понимавший, что планы быстротечной и победоносной войны оказались сорваны, пал духом. Он сетовал на невезение, на происки враждебных ему высших сил, проклинал хитрость римлян; тем не менее, он  нашел в себе силы продолжать руководить войском. Соблюдая должный порядок, эпироты покинули Флумерию и отошли к Венузии.
С ним было около десяти тысяч войнов, а в Лукании находилось полноценное войско Аттегриона.
Однако римляне весьма преуспели в распространении слухов, которыми действеннее, чем оружием полагали разделаться с противником. Лазутчики Лентула Кавдина, в основном самнитяне, внедренные в таксисы Италийского полка, за несколько дней до битвы при Дурных Водах пустили весть, будто войско Пирра наголову разбито, что сам царь пал в бою. Они же каким-то образом узнали о новой карфагенской угрозе Сиракузам. Эти слухи взбудоражили войско. Известие о гибели Пирра и его войска угнетающе воздействовало на эпиротов и тарентийцев. Наемники, составлявшие большинство во втором Италийском полку, сочли дело проигранным и с явной неохотой подчинялись приказам. Сицилийцы же рвались домой. Аттегрион в меру своих возможностей старался спасти вверенное ему войско от развала. Ему нужна была битва с врагом и победа, а Лентул Кавдин все отступал. И вот, когда с севера стали в большом количестве прибывать беглецы и подтверждать слухи о поражении Пирра, половина войска окончательно вышла из подчинения. Первый Италийский полк взбунтовался. Эпироты, фессалийцы и наиболее стойкие и преданные делу тарентийцы принялись усмирять строптивцев, и те ответили на это повальным бегством. Командиры Сиракузского полка, несмотря на увещевания Гиерона, решительно заявили, что покидают войско Пирра. Они считали бессмысленным воевать за побежденного Пирра и жертвовать собой ради призрачных целей в то время, когда их собственная отчизна нуждалась в безотлагательной помощи. Растущая мощь Рима страшила теперь всех малодушных: им казалось, что силы варваров неиссякаемы, что, несмотря на потери, Италия остается способной выставлять против Пирра все новые и новые легионы.   
Лентул Кавдин наконец посчитал, что враг ослаб в достаточной степени, чтобы напасть на него. Он развернул легионы и бросился на Аттегриона. Но несмотря на разброд, Эпирский, Тарентийский и Сиракузский полки а также Фессалийская конница сплотились перед лицом опасности и с честью встретили Лентула Кавдина, под началом которого, как известно, служили далеко не самые лучшие из римских воинов. Консул со своими легионами был обращен в бегство. Греки не стали преследовать их – этот маленький успех не мог возродить в них веру в победу. Пирр отозвал Аттегриона из Лукании, а со всеми нежелающими служить ему расстался без сожалений.

Глава 26.  Хорошие Воды.
Рим с великим воодушевлением воспринял весть о победе своего воинства над Пирром. Враг, некогда стоявший у ворот Города, отброшен и рассеян! Пять лет этот враг грозил уничтожить величие Рима, низвести его до положения послушного данника. В течение всей войны  враг неизменно одерживал верх над римлянами, убивая веру в то, что его можно одолеть. Будь сыны Квирина слабы духом, поддайся они смятению и неверию, всеблагие Юпитер и Юнона отвернулись бы от них, и тогда торжествующий царь ступил бы в смиренный Рим. Но этого не случилось. Рим выстоял, хоть для этого ему пришлось напрячь все силы и отдать жизни самых храбрых и достойных своих граждан.
Празднества в честь Перенны вылились в грандиозные пиршества. Квириты, объятые восторгом, ликовали, осушали кубки, воздавали хвалу богам и удачливым консулам.
Ликовал и Маний Курий: победа за ним! Ему не верилось, что грозный эпирский царь разгромлен, что враги в беспорядке отошли, понеся большие потери. Правда, и римлян полегло в этой битве немало, но радость победы отгоняла всякую печаль.
Консул собрал легионеров на форуме и обратился к ним с прочувствованной речью. Он восхвалил богов за их спасительное вмешательство, а воинов за мужество и стойкость, благодаря которым удалось одолеть опаснейшего врага.
- Римляне! – в узких светло-голубых глазах Мания Курия поблёскивали слезы. - В начале этого года было изречено знамение, которое я до поры хранил при себе. Оно гласило: если враг не пройдет на Арузийские поля, он будет изгнан из Италии! И вот он действительно не прошёл! Он наткнулся на неприступный оборонительный вал и отступил, бежал в беспорядке, бегством своим признав свое поражение!
Одобрительный гул и стук мечей стал ответом легионеров на слова консула. 
- Здесь и только здесь незримо пролегала та грань, - продолжал пламенно Дентат, - через которую не должна была переступить нога супостата. Чужак, сбросив наконец личину дружелюбия, представший в подлинном своем обличье, злой, жестокий и коварный, шёл на Рим, шел на нашу столицу, колыбель нашей страны, грозя уничтожить то, что годами, десятилетиями, столетиями создавалось нашими великими предками! Но мы отстояли право называться достойным народом! Мы уберегли семь холмов Рима от страшного вторжения, от унижения, от поругания святынь!
Враг, пытавшийся заставить нас отклониться от некогда выбранного пути к вершине  величия и сойти на неприметную тропу разложения и скудости, отброшен! Рим не купился на слащавые его посулы, Рим не уступил ему ни малейшей толики своего достояния, и никогда никакому врагу, никакому пришельцу не одолеть народ Римский, стойкий, мужественный и благочестивый, народ, которому самими богами преначертана великая судьба!
Мы видим братья, как тщетны старания Эпирского деспота сплотить италийских греков, этот народ, высокомерный, лживый, забывший добродетели. Они уступят нам все, чем пока владеют. Им, безуспешно пытавшимся одолеть нашу твердую волю, наш неуступчивый нрав, осталось только отступать. Ну а мы будем идти вперед и брать во владение то, что теперь по праву принадлежит нам!
И вновь воины громогласно отозвались на вдохновенные речи вожака. Дентат огляделся
- Не иначе место это, где мы одержали блистательную победу над необоримым доселе врагом, отмечено любящими квиритов богами!  Здесь же, при Дурных Водах, некоторое время назад римляне разбили Солнцеполитов и этим окончательно сломили дух противления среди самнитян. Так что же? Неужели и впредь это благословенное место будет иметь столь режущее слух имя?
Легионеры отвечали, что долине и одноименному городку следовало бы подобрать другое, достойное, название, дабы показать, что римляне умеют быть благодарными к знакам богов и их спасительному провидению.
Консул обратился к этрусским священнослужителям с просьбой принести жертвы Юпитеру, дабы божество подсказало, как же следует переименовать это место.
Жрецы, чьи предсказания накануне битвы, так счастливо сбылись, пользовались небывалым доверием и уважением. Как завороженные, следили за их священнодействиями легионеры. Теперь к своим обязанностям приступили авгуры. Гаруспики, тая улыбки, стояли в стороне. Свои пророческие обряды они считали, конечно, гораздо более судьбоносными и важными, чем игрища птицегадателей.
Вот один жрец выпустил птицу, и она вознеслась ввысь, облетела кругами небо над полем и под торжествующие возгласы полетела обратно, чтобы сесть на плечо авгура. Тот громогласно издал: «Хорошо!», а поскольку считалось, что устами авгуров вещают боги, римляне тут же сообразили, каким именем следует увековечить память о своих славных деяниях:– Хорошие Воды! Последовал новый всплеск хлопаний и возгласов. Довольный гаданиями консул объявил, что позволит ратным труженикам отметить праздник Перенны, чем вызвал радостные восклицания, долго не смолкавшие.
Некоторые легионеры от радости кривлялись как дети. Дурные воды, дурной воздух! – кричали они, отплясывая. – Это для Пирра с самнитянами здесь дурной воздух, а для нас – самый что ни на есть ароматный!
Лишь караульным и дежурным отрядам приходилось нести службу. Воины этих манипул, конечно, утешали себя, что непременно наверстают упущенное, а пока послушно выполняли приказы. Часть из них сторожила пленных греков. Разоруженные, растерянные, подавленные молоссы и хаоны, киренцы и александрийцы сидели на траве. А в спешно сооруженных загонах содержались плененные слоны. Ноги гигантов были опутаны цепями. Римляне обступали загоны со всех сторон и разглядывали слонов – этих чудищ, кто ранее наводил ужас, чьи ноги растоптали немало их товарищей, на чьих гладких полированных  бивнях бурыми пятнами темнела кровь. Теперь они пленены и усмирены. Покорны они принимают пищу и безобиднейше мотают головами. Особенно много зрителей было близ клетки с самым огромным и самым свирепым слоном, которого во время битвы удалось завлечь в ловушку. Люди чувствовали, что этот исполин является вожаком стада. Он один отказывался принимать еду и при приближении врагов-победителей грозно трубил и поджимал с недовольным уханьем ушибленную ногу. Консул объявил, что в руки римлян попала знатнейшая добыча – любимец царя Пирра, его вскормленник. Этого слона следовало излечить, укротить, а потом во главе его собратьев прогнать во время триумфа по улицам Рима, поразив этим самым воображение мирных квиритов. 
Обуздать Никона Великого вызвался Ванадий. Ведь никто иной, как он сразил жену Никона, Андромаху, именно он умертвил его сына Аякса,  чем привёл слона в губительное для бойца исступление и смог заманить его в ловушку. Ванадий был воодушевлен, казалось, более всех остальных в стане римлян. Приличный возраст не помешал ему блестяще проявить себя в рядах армии. За рвение, прыть, исполнительность и умение командовать он быстро дослужился до помощника центуриона. Он словно всю жизнь занимался ратным ремеслом. Всяким оружием: и мечом, и копьем, и пращой он научился владеть за самое короткое время и орудовал ими весьма ловко. Во время сражения с Пирром Ванадий являл храбрость и находчивость. Он воодушевлял легионеров собственным примером, хладнокровно сопровождая центуриона, а когда тот погиб, пораженный вражеским дротиком, без колебаний взял командование манипулой на себя. В начале сражения он лично сразил нескольких вражеских пехотинцев из Италийского полка, при этом сам не получив ни малейшей раны. Затем, когда на римлян на этом участке напала Андромаха, он был вовлечен в водоворот бегства и отброшен от передних рядов. Он впервые видел слона так близко, и им, как и многими остальными римлянами, некоторое время владел безотчетный ужас перед грозным существом. Но вот он пришел в себя и сообразил, что перед ним самка с детенышем, без защитного снаряжения и без вооруженного сопровождения, не меньше людей напуганная и рвущаяся сквозь ряды римлян к своему защитнику. Ванадий стал бросать в нее камни, и его примеру тут же последовали остальные легионеры, понемногу избавившиеся от страха. Но слониха и без доспехов была очень опасна. Ударом хобота она легко сворачивала шеи римлянам, пронзала бивнями, топтала ногами. Как жутко вопили люди, устилавшие ее путь! Они ползали с отдавленными ногами, с волочащимися кишками, корчились и умирали в мучениях! Ванадий предположил, что на лбу слонихи должно быть уязвимое место, как и у любого животного, и со всех сил запустил, хорошенько прицелившись, камень. И произошло чудо: он поразил слониху! Радостный возглас товарищей, привествовавших столь искусное попадание, показался Ванадию торжественным гимном в честь него. Но Ванадий не стал медлить, упиваясь моментом славы, он набросился на слоненка и ударом меча отсек ему ухо. Ведь это был хоть и маленький, но все же враг! Как же возопил этот звереныш! От пронзительного крика заложило в ушах. Ванадий стал добивать слоненка и так этим увлекся, что только неимоверное дрожание земли и громогласные крики ужаса заставили его оторваться от своего занятия и оглянуться. Увиденное всколыхнуло его до самого нутра. На него неслась разъяренная огромная глыба, скала, сносившая всё на своем пути! Боевой пыл бравого Ванадия тут же улетучился, и он в слепом ужасе бросился наутек, не надеясь на спасение. Он бросался из стороны в сторону, но скорее им руководило чрезвычайно обострившееся звериное чутье, а не хитрость. Неистовый колосс уже настигал Ванадия, как боги решили вступиться за героя: слон на полном ходу угодил в яму-ловушку. Как содрогнулась тогда земля! Как трепетало сердце Ванадия, который еще долго не мог прийти в себя, лежал на земле, судорожно вдыхая воздух и дрожа всем телом. Потом он отдышался, поднялся и, поняв, что обезвредил могущественнейшего слона, творца Пирровых побед, вновь исполнился силы, бросился, неистовый, в бой, отыскивая оробевших врагов. В конце сражения его манипула принудила к сдаче без малого пятьдесят киренских и малоазийских наёмников. Разгоряченный Ванадий выглядел столь внушительно, что наемники, уже ошеломленные неблагоприятным для себя ходом боя, предпочли сложить оружие. А ведь каждый из этих ратных умельцев при желании мог дорого отдать свою жизнь, отправив на тот свет по три-четыре римских ополченца. Героизм Ванадия был отмечен благодарным начальством. Старика возвели в центурионы, наградили венком, поощрили деньгами!
Теперь он излучал величие. Будущее рисовалось ему в самых радужных тонах. Нет сомнений, одержана решающая победа над Пирром. Далее последует победоносный поход по югу Италии. Ему достанется богатая добыча, и когда он вернется в Авентин…- и тут Ванадий разворачивал в воображении сокровенный диалог с бедствующей и безропотной Юннией. Она впечатлена его подвигами, с почтением оглядывает его богатое одеяние, венок и наградное оружие, с поздним раскаянием и мольбами взывает к прежнему его благорасположению. Но он холоден, он непроницаем и глух к ее взываниям. Всем своим видом он будет вещать ей: «Вот посмотри, кого ты отвергла, о несчастная! Стоило старому, как ты изволила отозваться, Ванадию взяться за меч и вступить в схватку с врагом, как тот тут же повержен! Я добыл победу! Я любим богами; кто есть Ванадий, а кто – твой Марсий? Продолжай же любить своего призрачного супруга, мне все равно! Ванадий предлагает один раз! Теперь Ванадий богат и знаменит настолько, что не видит более смысла обитать на окраине Рима, блеклом Авентине. Он переедет в Кампанию, отстроит там виллу на греческий манер и проведет остатки дней в достатке и всяческих усладах. Он вполне довольствуется наложницами!» Так Ванадий мысленно выговаривал Юннии. Конечно, изведя ее как следует, он все же милостивейше снизойдет к ней, а потом бурно заключит в объятия! Ведь он беззаветно любил ее; никакая другая женщина не волновала его так, как Юнния. Только ее он видел рядом с собой. Когда это произойдет, когда он покорит, наконец, Юннию, он впервые в жизни испытает величайшее счастье!
Но Ванадий держал в узде свои грезы, опасаясь спугнуть удачу. Ведь столько дел еще предстояло впереди. И одно из них – вновь отличиться перед консулом, на этот раз укротив слона. Упрямство гиганта злило Ванадия. С какой бы стороны он не подходил к слону, тот свирепо трубил и порывался порвать цепи. Тогда Ванадий со знанием дела решил усмирить пленника каленым железом. Он дал задание кузнецам изготовить тавро, которое изображало бы беркута. Он сам, желая показать свою осведомленность в кузнечном деле, принимал участие в отливке железа, а потом ковал его. Скоро тавро было готово. Теперь Ванадий замышлял заклеймить им не только вожака, но и всех слонов. Себялюбие владело им. Слонов прогонят по улицам Рима, и все они, эти пленники, будут понуро брести с метой Ванадия на боку!
Ванадий, ведя за собой толпу помощников, подошел к клетке Никона Великого. Развели костер, и в его пламени стали накалять докрасна тавро. Ванадий злорадно поглядывал на слона. Опасение блеснуло в глазах гиганта. Он мотнул своей большой головой, а потом, словно сокрушаясь, послушно притих. Римляне опутали слона веревками и цепями и заставили опуститься на колени. К удивлению легионеров, слон и не пытался как-нибудь противодействовать; он спокойно подставил бок. Тогда Ванадий взялся за длинную ручку тавра и, провозгласив: « Именем Юпитера – покровителя квиритов - наказываем тебя за смерть наших собратьев!» - и мысленно добавив : « … и за дерзкое непослушание Ванадию!», приложил раскаленное железо к серой плоти гиганта. Оно с жутким шипением прижгло кожу гиганта. Запахло горелым мясом, и римляне напрягли все силы, чтобы удержать слона, который непременно должен был, не выдержав дикой боли, попытаться вырваться. Но Никон Великий молчал. Все еще не отводя чадящего клейма от тела мученика, Ванадий с удивлением посмотрел в его глаза. Судороги, сводившие все тело гиганта, и плотно закрытые глаза говорили о невыносимых муках, но он не кричал. Недоумение овладело римлянами, и они ослабили хватку. Этим и воспользовался Никон Великий. В одно неуловимое мгновение он воспрянул, напряг все силы и, издав оглушительный рев, в котором звучали и боль, и ярость, и гнев, сорвал с себя путы. Мучители рассыпались и в страхе отпрянули. Ванадий полусидя отползал от слона, нелепо отталкиваясь ногами. Слон меж тем могучим рывком разорвал цепи с задних ног. Ничто теперь его не держало. Не переставая оглушительно трубить, он подался к Ванадию. Тот распластался на земле, громко зовя на помощь. Хобот Никона Великого обвился вокруг дрожащего тела, поднял его вверх и с силой отшвырнул в сторону. Не успел Ванадий упасть, как нога неистового гиганта опустилась на него и раздавила. Расправившись с Ванадием, Никон Великий  разнес в щепы клетку и побежал в сторону частокола.
Тревога подняла на ноги весь римский лагерь. В суматохе забегали туда-сюда легионеры. Одни бросились усмирять слонов, которые, слыша голос вожака, взволновались и в отчаянных корчах норовили освободиться от пут. Другие поспешили  на подмогу караульным. Ведь пленные, пораженные поступком своего любимца, вскочили на ноги и всей толпой подались в одну сторону, следя, как Никон Великий играючи проделывает брешь в частоколе и убегает прочь от римского лагеря. Пленники громко приветствовали подвиг соратника, а иные были не прочь последовать его примеру, но ощетинившееся каре легионеров заставило их отступить. Римские всадники готовы были вскочить на лошадей и помчаться вдогонку за беглецом, однако консул остановил их.   

***
Страх гнал Никона Великого подальше от стоянки врагов, и он бежал изо всех сил. Земля тряслась под ним. Затем, поняв, что погони за ним нет, Никон Великий сбавил ход, но продолжал бежать, чуть прихрамывая и оглядываясь. Он узнавал места вокруг – ведь столько раз приходилось ему бороздить во всех направлениях просторы южной Италии. Чутье подсказало ему взобраться на один холм, среди отрогов которого брала начало река Брадан. Люди, встречавшиеся слону на пути – а это были в основном крестьяне и редкие разъезды римских разведчиков – издали сторонились гиганта и, удивленные, провожали его взглядами. Незаметно настал вечер. Слон почувствовал усталость и сильный голод. Он забежал в воды Брадана, вспугнув какого-то пастушонка и стадо коров, которое бросилось от него врассыпную. Никон Великий, сознавая, что ничто ему не может угрожать, принялся не спеша утолять жажду. Затем он выбрался на берег и стал есть сочную траву и побеги, изредка мотая головой и стараясь избавиться от обрывков цепей на ногах. Коровы, вспугнутые им, сгрудились на вершине холма. Они почтительно взирали на невиданное ими ранее огромное существо, которое спокойно паслось на их лугах. Пастушонок также не отрывая глаз смотрел на слона. Он заранее сетовал на то, что его рассказам об увиденном, конечно, никто не поверит. Меж тем гигант насытился и улегся спать. Наутро он продолжил путь и скорым ходом направился вдоль реки на юг.
Пирр тем временем собрал остатки войск в Матеоле. Сознавая, что с силами, вдвое меньшими по сравнению с теми, с какими он выступил из Тарента, он не сможет изменить хода войны, Пирр решил отступить. Костяк его войска, на который он всегда опирался, сократился до девяти тысяч человек. На большинство тарентийцев царь по-прежнему не полагался. Несмотря на неудачу в Самнии, Пирр не хотел признавать себя побежденным в борьбе с римлянами. Поражение не поколебало его мужества и веры в свой опыт и ратное мастерство. Он решил оставить на время Тарент и, вернувшись в Грецию, востребовать там царский трон. Приведя в послушание всю Элладу, он вновь переправится в Тарент с  большими силами, с силами, перед которыми Рим уже не сможет устоять.   
Был вечер. Пирр, печальный и озабоченный, одним из последних покидал Матеолу. Вереница войск тянулась, освещая себе путь факелами, в Тарент. Им вслед тоскливо взирали со стен гарнизонные солдаты, которым было поручено изо всех сил отстаивать город – ведь он был последним постом перед Тарентом.   
Внезапно люди услышали отдаленный трубный рев, раздавшийся с севера. Арьергардные отряды в тревоге остановились. Стражники на стенах взялись за оружие и стали беспокойно озирать темные просторы, откуда явно что-то надвигалось. Неужели римляне? Пирр вопрошающе оглядел растерянное лицо Фессалония, начальника разведчиков, который заверял, что поблизости нет никаких врагов. Вкруг царя стали собираться командиры. Пирр приказал приготовиться к бою. Тут ночной воздух пронзил новый восклик, и внезапная радостная догадка осенила царя. Он развернул коня и помчался навстречу тому, что приближалось к нему, сотрясая землю. Он громко позвал, а могучий слон издали отозвался своим трубным приветствием. Сомнения оставили Пирра и воинов. Они поняли, что их догоняет Никон Великий Италийский, Аяксов сын, славный соратник, каким-то чудом вырвавшийся из римского плена! Пирр спешился и, простерши руки, подался к старому другу. Тот приблизился к нему и положил хобот на плечо царя. Бока гиганта ходили ходуном, он тяжело дышал и не переставал трубить; в его голосе звучала сначала радость, потом жалоба и слёзы и, наконец, признательность. Он слегка покачивал огромной головой и успокаивался, пока Пирр гладил его по хоботу и говорил ласковые, утешительные слова.

Глава 27.  « Я вернусь!»
Страх охватил Тарент. Весть о поражении Пирра повергла тарентийцев в отчаяние. Смятение усугубляли оставившие войско беглые трусы, которые приумножали в своих россказнях беды, постигшие Пирра. Женщины и старики беспокойно переговаривались на улицах и на рынках. Раз уж Пирр проиграл сражение, то кто остановит римлян? Кое-кто из тарентийцев, в основном из круга состоятельных, в смятении предлагали начать переговоры с Римом, чтобы предотвратить нашествие и окончательное разорение. 
Но скоро Пирр ступил в город, возглавляя не разрозненные толпища беглецов, а вполне боеспособные и сплоченные отряды. Всем своим видом царь внушал оробевшим тарентийцам, что ничего страшного не произошло. Он по-прежнему был деятелен и участлив ко всему. Возобновились учения новобранцев. Люди взялись по распоряжению царя оснащать стены противоосадными орудиями. Строился и укреплялся флот. Сам же царь провел переговоры с луканами и мессапами, которые и впредь обещали быть союзниками Таренту.
Так город благодаря Пирру не пал духом. Но градоправители все же в беспокойстве донимали царя. Тот, не желая отступать от традиций вольного города, поднялся на акрополь и выступил перед отцами города. Впрочем, простолюдины во множестве собрались на площади, чтобы тоже послушать царя. Решалась судьба Тарента. Царь не стал скрывать истинного положения вещей. Римляне сильны и настроены решительно. Они уповают на своих богов, которые до сих пор уберегают Рим от бед. Верной прислужницей этим богам приходится злобная Эрида, та, что лишает эллинов единства и сеет между ними губительную рознь. Но не стоит лишь сетовать и причитать, сказал Пирр, ведь для того боги и наделили людей разумом, чтобы они полагались прежде всего на свои силы. Рим после Гераклеи был в гораздо худшем положении, чем Тарент после Дурных Вод. Но что же? Римляне не сдались, поражения и невзгоды только приумножили их упрямство и терпение, они выстояли с холодной головой и горячим сердцем. Так чем же хуже римлян тарентийцы? Ведь они не уступают ни в числе своем, ни благородными корнями, а опасность, грозящая родному очагу должна придать силы и воспламенить души справедливым гневом! Наверняка, вы задаетесь вопросом, а что же Пирр, он оставляет Тарент и потому ободряет покидаемого союзника, чтобы самому поспешить восвояси? О нет! Я оставляю Тарент лишь на время. Я должен пополнить свое войско, а где как не в Элладе мне сделать это?
Вздох разочарования прошелся по толпе, но Пирр возвысил голос и продолжал с пылом:
- Македония и Греция – это мои законные владения. Народ там негодует против Антигона, который сошелся с варварами-галлами и попирает права эллинов. Поверьте, там устали от раздоров. Я соберу, наконец, страну в единое целое, а из миллионов моих поданных непременно найдутся тысячи самых отважных и сильных, кто последует за мной в Тарент и в решающей сече разгромит, наконец, упрямых варваров! Это будет новый поход героев Эллады, а Риму уготована участь породившей его Трои – он будет разрушен!
Клянусь Герой, Тарент – завет всей оставшейся моей жизни, и свести с римлянами счет – дело моей чести! Не трепещите же, дети мои, в Таренте остается Аттегрион, мой славный полководец, моя правая рука. Под его началом будет ополчение и эпирский гарнизон, а также все слоны, кроме Никона Великого. Наши войска многочисленны и занимают города по всему югу Италии. У нас есть союзники, а в тылу римлян – их непокорные данники.
Я взываю к вам, тарентийцы, будьте мужественны, стойки и терпеливы. Верьте мне и ждите меня. Мы победим!
Эта речь несколько вдохновила тарентийцев, но они молчали. Пирр покинул акрополь и спустился к гавани. Там его ждали эпироты, многим из которых предстояло возвращаться вместе с царем в Береникиду. Ветераны, принявшие участие во всех сражениях, мечтали скорее оказаться дома и увидеться с родными. В Таренте оставались отряды пополнения, прибывшие позже. Пирр попрощался с Аттегрионом. Он долго смотрел в лицо старого друга.
-Прощай, Аттегрион, - похлопал он по плечу соратника.
-Прощай, Пирр, - ответил Аттегрион и обнял Пирра,
-Нам предстоит еще увидеться, друг, - кивнул царь, - я не заставлю долго ждать себя. 
Вдруг ощущение краткости будущего кольнуло душу Пирра и он, желая избавиться от предчувствия, заглянул в твердые глаза Аттегриона.
Суровое загоревшое лицо Аттегриона светилось мягкой улыбкой. Любовь Аристо преобразила его и вернула ему жизнелюбие. Пирр даже  завидовал другу, который вновь обрел счастье, а с ним и какую-то безмятежность. Тут и Пирром завладели любовные мысли. Спускаясь к гавани, он увидел в толпе провожающих Биркенну. Она выглядела усталой и словно ожидающей чего-то. Но он нахмурился и отвернулся. Ведь он зарекся более смущать свои думы Биркенною.
Пирр тряхнул головой, еще раз улыбнулся старому другу и обернулся к Архидаму.
- Архидам, так ты остаешься? Ты ведь волен идти куда тебе угодно. Таренту нечем платить тебе.
- Уж мне-то одному, пожалуй, наскребут жалованье, - отвечал Архидам с улыбкой, но потом изрек с легкой грустью, - меня изрядно помотало по свету, Пирр, и здесь я хочу обрести последнее пристанище. Теперь Тарент для меня – мой родной дом, который я готов защищать до последней капли крови.
- Пусть же боги Олимпа уберегут нас, о друзья, от невзгод, и да пребудет со всеми нами их всевышнее благоволение!
Изрекши это, царь окинул взором оставляемых товарищей и, развернувшись, направился к сходням. Послушные командам, воины вслед за царем стали грузиться на корабли. 

Глава 28.    В теснинах Пинда 
Алый закат охватил полнеба. Косые лучи освещали обширный лагерь под Мецевоном, в котором сооружались палатки для разноязыких пирровых полков. Не смолкал шум, воины непрестанно сновали взад и вперед, трапезничали, переговаривались. Палоп и Брундий стояли близ своей палатки и любовались заревом над западным горизонтом; где-то там, вдалеке, через многие сотни горизонтов, был их дом. Каждый из них думал о родине, о семье, о своей прихотливой судьбе, забросившей их так далеко и вынудившей служить чужому царю, воевавшему с Римом. 
Когда восточным пределам Эпира стало грозить галльское нашествие, Пирр решил перебросить туда часть запасных войск из союзных италийцев, тарентийцев и даже пленных римлян. Этим римлянам, оказавшимся в отдаленных пограничных постах, не оставалось ничего другого, как, крепко держа в руке вверенное оружие, отбиваться от вражеских набегов. Ведь им удалось проявить себя умелыми бойцами еще до прибытия в Эпир. Караван судов, на одном из которых они пересекали Адриатическое море, подвергся нападению пиратов. Римляне, которых обстоятельства принуждали к решительным действиям, не остались в стороне от битвы. Кормчий торгового корабля, опасаясь за груз, выдал римлянам копья и мечи, и те с необычайной самоотверженностью сбросили в воду забравшихся на борт корабля разбойников. Уже тогда они впечатлили эпирских командиров. Со временем среди римлян выделился Марсий Палоп. Отважный, рассудительный и находчивый, он скоро возглавил один из постов на границе с Македонией. Но под его началом оказались люди, большинство из которых были далеки от воинского ремесла и служили поневоле. Наделенный властью Палоп взялся за муштру, и помощниками в этом нелегком деле стали его соотечественники. Он заставил подчиненных укрепить лагерь и  установил в отряде строгий порядок. Многие роптали. Сколько бы их не обучали, они упрямо не желали подчиняться беспрекословно и отвергали дисциплину. Тогда Палоп отстранил их от несения воинских обязанностей и заставил заниматься единственно  рабьими трудами. Самым же зловредным нарушителям порядка приходилось весьма несладко. Их сурово наказывали. Особенно доставалось небезызвестному тарентийцу Филониду, дерзкому смутьяну. Тот наглел настолько, что называл Палопа перебежчиком. «Ты переметнулся к Пирру, римлянин, - говорил он, - ты изменил своей родине.»  «Странно слышать от тебя эти слова, Филонид, - отвечал Палоп, - потому как у таких негодяев, как ты, не может быть родины.» Брундий, всегда сопровождавший начальника, восторженно брался за стиль и записывал очередной афоризм. В его свитке можно было прочесть , например, такой едкий выговор Палопа Филониду: «Горазд же ты, Филонид, обходиться с баранами!» На самом деле, тарентиец одинаково успешно справлялся и с баранами, которых ему приходилось пасти, и со сбродом из своих подельников, достойных того, чтобы их сравнивали с упомянутыми неразумными животными.
Через некоторое время Пирр покинул Тарент и вернулся в Эпир. Он немедленно стал собирать на восточной границе силы для наступления на Македонию. Царь сразу обратил внимание на Палопа. Он был, казалось, доволен, что в его войске служат – и служат хорошо – римляне. Скоро Палоп смог вновь отличиться. Это случилось тогда, когда эпироты умелыми действиями обложили со всех сторон одно галльское племя, намеревавшееся снести заслоны на границе, опустошить набегом страну и уйти затем в Этолию. Поняв, что сопротивление бесполезно, галлы сдались. Царь обошелся с варварами милостиво. Он обещал им пристанище в Эпире: страна была богата землями. Взамен галлы должны были поступить в его войско, их женщины оставались заложницами  в Молоссии и Тимфее.
Пирр воодушевился успехом. Его войско многократно увеличилось. Он наградил отличившихся, среди которых был и Палоп. Хоть римлянином и владели противоречивые чувства, на построении он не дал об этом знать.
В голове Палопа бродили разные мысли. Он решил поделиться ими с неразлучным соотечественником Брундием.
- Послушай меня, Брундий, -прервал молчание Палоп, - подавая копье, царь задержал на мне взгляд, как бы желая понять, будет ли верен ему воин, не присягавший ему.
- Разве мы не доказали ему свою верность в только что отгремевшей битве?
- Но ведь Пирр для нас все еще враг. Эпир, как союзник Тарента, по-прежнему находится в состоянии войны с Римом. Царь наградил меня, но я чувствую себя не героем, а предателем.
- Оставь свои сомнения, Марсий, - уверенно изрек Брундий, - да, мы служим Пирру. Но разве мы повинны в этом? Некогда мы попали в плен, когда нас, отбивавшихся до последнего, осилил могучий враг. Потом, когда представился случай вернуться к своим, нам выпал жребий остаться в плену. Нам довелось вынести множество лишений, а Фортуна, словно испытывая и в то же время оберегая нас, ведет по столь извилистому пути, что нам остается только довериться ей как прежде. Еще нас должно утешать то, что мы не поступились своей честью, честью римлянина, и не попросились сами на службу чужакам. Здесь, в Эпире, мы стояли перед простым выбором – либо позволить зарезать себя варварам-галлам, либо, взяв в руки привычное для нас оружие, бороться за свою жизнь, за счастье, за надежду вернуться домой. 
- Ты прав, Брундий, ты прав, - согласился Палоп и добавил, - пусть же боги Согласия уберегут нас от того, чтобы Пирр вздумал вновь повернуть оружие против нашего отечества. 
- Я уверен, Марсий, что Пирр никогда больше не обратит своего оружия против Рима. Уж очень хороший урок преподали ему в Италии.
- А я считаю, что Пирр, напротив, полон новых дерзких замыслов против нашего отечества… Но допустим, что волею всемогущих покровителей Рима Пирр не двинется более на Италию, что же, нам всем так и придется до конца жизни служить чужой стране?
Этот вопрос привел Брундия в безрадостную задумчивость. Он оглядел погружающийся в сумерки лагерь и, изобразив подобие улыбки, выдохнул:
 - Нам остается полагаться на улыбку милостивой Фортуны, покровительницы Авентинского холма; она любит терпеливых и стойких, тех, кто без жалоб переносит все
тяготы пути, и непременно воздает им.
Палоп признательно оглядел лицо товарища.
- Ты настоящий римлянин, Брундий. Невзгоды закалили тебя - кто знает – не потрепи тебя жизнь, ты так и остался бы ветреным повесой, - на лице Палопа появилась добродушная улыбка, но тут же исчезла, - как же я истосковался по семье, по Юннии, по детям! Да ниспошлют мне великие боги счастье увидеть их пусть на самый короткий миг, прижать к своей груди, обмолвиться с ними и благословить!
У Палопа сжалось горло, из глаз его предательски потекли слезы. Он быстро смахнул их. Брундий ободрительно похлопал командира по плечу, и тот, коря себя за слабость, кивнул товарищу и зашагал, чтобы, выполняя обход, отвлечься от грустных мыслей.

***
Склон круто спускался к тонкой замысловатой нити реки Пиньос, бравшей начало в горах Пинд, изрезанных ущельями. Река серебристой змейкой петляла по долине, зажатой со всех сторон склонами гор. Везде нагромождались камни; на песке цеплялись оголенными корнями кусты и низкорослые деревья. Местами из каменных навалов пробивался монолит гранита, обнажив причудливые свои наслоения. К этой долине выходил узкий коридор одного ущелья, по дну которого была проложена тропа.               
Отряд эпиротов из трехсот человек готовил здесь ловушку для одного из подступавших колонн Антигона Гоната Македонского. Впрочем, отряд этот был разноплеменным. В нем служило тридцать римлян, один из которых, Марсий Палоп, являлся командиром всего подразделения; здесь были тарентийцы, италики и хаоны. Три сотника безоговорочно подчинялись Палопу.
Накануне царь собрал командиров на совещание, на котором долго и обстоятельно обсуждали предстоящее столкновение с македонской армией. Пирр внимательно выслушал Фессалония, лучшего ученика Тиреона; тот тщательно разведал местность, узнал о силах македонян, наступавших в нескольких направлениях под началом самых опытных полководцев Антигона. Палоп за годы пребывания на восточной границе Эпира изучил этот край и знал о высотах, тропах, бродах на Пиньосе не хуже разведчиков Фессалония. Поэтому Пирр прислушивался к его словам не менее внимательно. Итак, совещались долго и, предположив, по какой дороге македоняне проведут слонов, решили устроить там засаду. Зная, как римляне умеют таиться при засаде, царь поручил устроить завал Палопу и доверил ему три отряда. Молосский отряд Симмаха должен был развить успех, атаковать из близлежащего леса растерянного врага и принудить его к сдаче. С пехотой и немногочисленной конницей врага, которые будут  лишены поддержки слонов, Пирр рассчитывал разделаться легко. 
Люди Палопа работали под чутким присмотром командира. Они готовили, перекатывали каменные глыбы, стопорили их механизмами и прятали все это листвой или щебнем, так что все их приготовления были совсем незаметны.

Часть 3
В шаге до вершины
Глава 1.   В Эпире
Он стоял близ статуй в дворцовом саду. С высоты холма город был виден как на ладони.
Береникиду пересекал парк с лужайками, озерком, с дорожками из каменных плит. Ниже плескалось море. Залив, похожий на рукотворную голубую чашу, был спокоен. Одиноко белел парус подплывающей к гавани галеры. Он на некоторое время задержал взгляд на судёнышке. «Тарентийцы,» - подумал он и отвел глаза от моря. 
Запечатленные в мраморе женщины заботливо обступали его. Береника стояла, призывно воздев руки и развернув ладони кверху. Александрийский ваятель искусно передал царственное величие лица женщины. Глаза из прозрачного драгоценного камня отливали фиолетовым блеском. Как он хотел, чтобы она обратила свои чудесные глаза на него, улыбнулась и заговорила с ним! Взгляд Антигоны, стоявшей рядом с матерью, был направлен на город. Она смотрела на дома, гавань, улицы, аллеи парка, людей вдали. На ладони ее правой руки, которую она простирала в сторону моря, рос цветок. Прихотью ветра или, быть может, угодливой волей садовника на мраморной руке царицы оказался комок почвы, и из него не замедлил вырасти и зацвести чарующий белый ирис. Чуть поодаль от Береники и Антигоны стояла и Ланасса, чью скульптуру изготовили позже. Она смотрела на своих соперниц, но в ее сапфировых глазах не было ревности. Статуи казались одухотворенными. Он ощущал, что души женщин рядом с ним. Вот в воздухе зависла одинокая чайка. Птица покружила, покликала протяжно и призывно, с бездонно-лазурной высоты устремила на него взор. Лепестки цветка на ладони Антигоны, словно живые, трепетали под лучами Солнца. С нежной грустью он думал о своих женщинах. Их нет более с ним. Каждая из них вложила в него частичку своей души, каждая дарила ему счастье. Далека и Авдолеона… иллирийская царица зареклась более покидать пределы своей страны. Значит, ему не скоро свидеться с женщиной, которая, верно, тоскует по своему  законному супругу. 
Галера плавно остановилась у пристани. С нее сбросили мотки каната.
Он не смотрел вниз. Он сел у постамента и, подперши рукой голову, предался мыслям, воскрешая в них ушедшие образы.
Он видел перед собой Беренику в александрийском парке, слышал ее дивный, неповторимый голос. Потом перед ним предстала Антигона. Она сидела на лодочке и с беззаботным смешком опускала руку в теплые струи Мареотиды; вдруг на его глазах она стала другой: болезненной и горестной. «О царь Эпира! – говорила она, с мольбой простирая к нему руки, - прошу тебя… отпусти меня!» он обнимает ее, заглядывает ей в глаза, говорит нежные слова, пытаясь образумить супругу. Он покрывает поцелуями ее горячий лоб: «О Антигона, неужели ты не узнаешь меня?» Тут образ Антигоны рассеялся, и он увидел Ланассу. Игривая и задорная, она машет ему издалека и что-то говорит, но ее слова не долетают до его слуха.
Погруженный в печальные думы, он не замечал ничего вокруг. А между тем с галеры сошли люди и двинулись вверх. Пройдя до парка, они остановились – им встретился караульный отряд. После некоторой заминки к гостям вышел один из приближенных царя; он поговорил с ними и повел в портик на берегу озерка. Лишь одна женщина отделилась от всей процессии и уверенно продолжила путь наверх. На ней было одеяние, достойное цариц. Полная величия, она поднималась по ступеням лестницы. Люди почтительно смотрели ей вслед.  Дойдя почти до вершины, она, послушная некоему порыву, несколько ускорила шаг. Диад узнал ее. Он знаком показал царским охранникам не останавливать женщину.   
Она подступила и остановилась в шаге от него, но по-прежнему его взор, блуждавший где-то на морской глади, заволакивал летаргический туман. Он был в плену своих мыслей, которые становились все безрадостнее. Он думал о совершенных им походах, о сражениях, победах, плодами которых он не сумел воспользоваться. Вот и теперь он добился очередной победы: с какой неожиданной легкостью покорилась ему Македония!  Антигон бежал в Аттику и, смятенный, ждет нового натиска эпиротов. Уж на этот раз он доведет дело до конца и закрепит за собой право быть единоличным венценосцем Эллады! Победа! Но… что она даст ему? Новые замыслы, новые надежды, призрачные мечты? Зачем его влекут новые горизонты, подернутые обманчивой дымкой? Вспомнился день, когда он с войском возвращался из Тавлантии. Из низких серых туч капал дождь. Он оглядывал ряды соратников. Из старых друзей его сопровождали только двое: Конон и Алфей. Отстав от молодых гетайров, они ехали молча. Он отвел от них глаза, посмотрел в сторону, и его взгляду предстало то нерукотворное изваяние, перед которым он всегда испытывал благоговейный трепет. Но что же? Лишенный на сей раз озарения всеблагого светила, герой был бездушен и далек. Темная вершина скалы обвалилась, поэтому казалось, будто титан понуро сник головой…
Так что же теперь может подвигнуть на новые походы и новые деяния? Ради чего и ради кого ему продолжить борьбу и жертвовать далее жизнями друзей? Не лучше ли довольствоваться малым и отказаться от дерзновенного желания главенствовать в ойкумене?
- Пирр! – раздался рядом голос, ласковый и чувственный.
Он встрепенулся. Вязкое оцепенение оставило его; глаза обрели блеск и засветились от радости.
Пирр поднялся. Перед ним стояла Биркенна. Завороженный, он бережно оглядывал ее. Богатое одеяние из тонкой ткани нежно облегало ее тело. Золотая тесьма в каштановых волосах, янтарное ожерелье, искусно выполненные золотые серьги в виде дельфинов. В глубине ее огромных глаз теплилась любовь. Ее хрупкий образ струил зрелую, величавую прелесть и неудержимо влек к себе. Все в ней говорило о том, что она преодолела в себе то упрямство, что мешало ей быть искренней с самой собой; слова были лишни, он понял, что она пришла к нему навсегда и готова воодушевлять его, сопровождая повсюду.
Наконец они подались друг к другу, и он нежно привлек ее к себе.Воины и простолюдины не сводили с глаз с Пирра и Биркенны.

***
Додона … древняя столица молоссов
Необыкновенно свежий, ароматный воздух наполняет легкие. С высоких горных вершин струится вниз бодрящая прохлада, столь спасительная в летнюю жару. Солнце щедро источает лучи, зависнув на самой середине ярко-синего неба.
Додона преобразована, наряжена, улицы выровнены и вымощены белым камнем. Дома уже не кажутся глухими ульями, а оживленно обращены окнами друг на друга. Радуют глаз недавно возведенные портики и храмы. Священная роща с Великим Дубом огорожена стеной, утаена от праздных глаз. В  склоне холма изваян театр, вместительный, красивый, с круглой, вымощенной плитами ареной. Он постепенно заполняется зрителями. Музыканты и певцы готовятся к недавно учрежденным царём Эпира соревнованиям.
Не одну только Береникиду холил и украшал Пирр. Расцвели Фойника, Феспротия, Онхесм, Пасароны, Эврия на берегу чудной Павмотиды. Расцвел Эпир. Стал зажиточен, забыл прежнюю отсталость и дикость. Пролегли повсюду дороги, объединили страну.
Пирр упоенно вдыхал воздух родной Молоссии. Он был необычайно воодушевлен. Радостные вести, явившиеся одна следом за другой, как крылья, возносили его ввысь. Как щедра милость богов! Сначала возвестили о победе Птолемея над Антигоном Гонатом при Ламии. Антигон попытался было вернуть себе Македонию, полагая, что без труда справится с царевичем, оставленным отцом наместничать в стране. Но не тут-то было! Птолемей наголову разбил его, изгнал с подступов к Македонии. С жалкими остатками своего воинства Антигон удалился в Беотию. Молодец, Птолемей! Ты оправдал доверие отца!
Гелен и Александр так же блестяще справились со своими поручениями. Вести о победе Гелена в Тавлантии, где средний сын Пирра рассеял дарданцев, и об успехе Александра, вернувшего Эпиру Керкиру, подоспели к царю Эпира , когда тот праздновал, возливая вино богам, победу Птолемея. Как вскочил тогда Пирр, как воздел в радостном порыве  руки к небесам, как закричал от восторга! Орлята выросли, окрепли, вылетели из отцовского гнезда на поиски славных деяний! Сызмала приученные держать меч, воспитанные как бойцы, они теперь радуют отца своими первыми победами, наполняя сердце надеждой и гордостью! Будет на кого опереться в старости! Птолемей… Его первенец, красавец, силач, завоевавший любовь народа эпирского добротой, отвагой, обстоятельностью в суждениях своих. Гелен… Умный, находчивый, стойкий. Александр… Пылкий, стремительный, напористый. Все они в чем-то превосходят отца. Это хорошо! Пусть они будут удачливее отца, пусть не повторят его ошибок, пусть достойны будут лучшей доли! Когда родитель покинет их – а он их когда-нибудь, рано или поздно, оставит, - они вместе будут защищать его приобретения и приумножать их! Пусть же боги никогда не допустят  вражды между ними, пусть не забудут они родство свое и будут всегда искренне привязаны друг другу!
Вслед за вестями с рубежей Эпира до царя добрались и новости с дальних берегов. Пирр был в пути. По запыленному лицу гонца царь понял, что ему вновь доставлено окрыляющее сообщение. Так и есть: Гиерон отбросил от Сиракуз карфагенян, а Аттегрион совершил вылазку из Тарента и отбил у римлян Метапонт!   
Друзья ждут меня на землях Гесперид, и я вернусь туда! – восклицал про себя Пирр,  – я посрамлю всех тех, кто глумился надо мной, считал меня побежденным, кто громко превозносил римлян, говоря, что они одержали надо мной полную победу! Почему же, если римляне одержали надо мной убедительную, как они не устают твердить ,  победу, они не бросились преследовать меня? Почему же Дентат после сражения при Дурных Водах целых полгода не отваживался высунуться из Самнии, а продолжал сторожить Арузийские поля? Почему и Лентул не сдвинулся с места, пока я не покинул Тарент? Это похоже на победителей? Они боялись меня! Битва при Дурных Водах,  дорого обошлась им. Их потери были велики. Римляне и сейчас остерегаются подходить к Таренту. Они ждут моего возращения, ждут со страхом,  и я вернусь. Я вернусь!

***
Праздник в честь Геракла Милостивого, покровителя городов, пышно справлялся в Додоне. Эпироты щедро жертвовали богам. На этих удивительно красивых торжествах неженатые еще воины выбирали себе невест. Тысячи прекрасных девушек съехались на ярмарку в Додону со всех концов Эпира. Среди них были не только молоссианки и хаонки, но и заложницы-италийки, переставшие уже тосковать по покинутой родине и привязавшиеся к новому своему дому. Были также отученные от дикости кельтки. Белокурые девы севера восхительно смотрелись в необычных для них греческих одеяниях. В брачных этих играх не было никакого принуждения, сердца привязывались друг к другу по взаимному расположению, и счастье заполняло собой древнюю столицу.
Теплый вечер заключил в свои объятия Додону. Зажглись огни. Театр был переполнен. Закончились боевые и гимнастические состязания, поэты продекламировали свои стихотворения. После этих ристаний настал черед другого действа: танца красивейших невест Эпира. Пирр и Биркенна занимали лучшие места в ложе. Звучала ласкающая слух музыка, красавицы чувственно исполняли танец, доставляя зрителям ни с чем не сравнимое удовольствие. Пирр любовался девушками. Как прекрасны они! Стройные тела, длинные ноги, изящно подобранные волосы, искрящиеся глаза, улыбки, упоительные движения танца. Молодость Эпира, будущие матери. Они родят славных воинов, которые возвысят страну!
С возвращением Пирра Молоссия воспряла. Единый Эпир подчинил окраинные страны, вернул себе Македонию. Теперь не Македония, а Эпир будет заправлять во всей Элладе!
Мысли о предстоящих делах завладели Пирром настолько, что он отвлекся от происходящего вокруг.
Празднования чинно завершились. Царская чета уединилась в покоях. Биркенна смотрела на Пирра, не отводя глаз. сколько лет она тосковала по нему! А скоро вновь предстоит расстаться…
- Зачем ты не прогнал этого старого отщепенца Клеонима? Мне он внушает отвращение и страх! Сердце мое чует – он привел за собой беду. Он всегда был врагом тебе, он – причина твоей неудачи в Самнии, а ты принял его и теперь готов выполнить его просьбу: завоевывать Спарту. Зачем, зачем тебе идти в Спарту? Зачем тебе идти куда-то? О Пирр, не покидай Эпир, укрепи его рубежи, дай стране набраться сил, не оставляй её одну!
- О милая Биркенна! Я укреплю рубежи Эпира на дальних подступах к нему. Страна наша цветет, но если я удовлетворюсь обретенным, воссяду на троне своем, пребывая в бездействии, враги мои отовсюду нападут на меня! Их надо бить поодиночке. Сейчас , когда Македония как никогда верна мне – там я восстановил гробницу Филиппа и этим завоевал признательность народа, - мне нужен покорный Пелопонесс. А Спарта, несмотря на угасание свое, все еще является сильным полисом. Падение Спарты станет великим событием, города Греции один за другим признают во мне сильного правителя и захотят дружить со мной. Так что не мстить за старого дурака Клеонима, а бороться за интересы Эпира я буду в Пелопонессе. К тому же, следует, наконец, поймать Антигона, который после всех поражений от нас всё еще тщится противостоять нам, набирает на последние деньги наемников, готовит новое вторжение. Надо покончить с Антигонидами, и я, Пирр, некогда служивший им, сделаю это! Я избавлюсь от соревнователей, желающих отобрать уже принадлежащее мне. Эллада вся подчинится мне, и тогда я пойду в Италию, верну должок римлянам, вновь освобожу Сицилию, а потом, во главе огромного флота, собранного по всем подвластным весям, двинусь на Карфаген! Этот Клеоним человек, конечно, не совсем благодетельный, но он сказал мне воистину вдохновляющие слова. Он сказал, что я только приступаю к великим делам, что всё, чем я занимался до сегодняшнего дня – было лишь пробой сил, позволившей мне стать прозорливым, мудрым и по-настоящему могущественным!
Она тяжело выдохнула, но он не заметил этого, продолжая говорить ей о том, что ему предстоит сделать. Она смахнула набежавшие слёзы, запустила руку в густую гриву царя. Утомленный и утихомиренный нежными прикосновениями Биркенны, Пирр быстро уснул.
- Я пойду с тобой, - изрекла шепотом Биркенна, - отныне мы никогда не расстанемся!
               
Глава 2 Пелопонесс
Настал черед Спарты. Пирр высадился в Пелопоннесе с двадцатью пятью тысячами пехотинцев, двумя тысячами всадников и двадцатью четырьмя слонами, которых по-прежнему возглавлял могучий Никон Великий Италийский.
Войска Пирра, состоявшие на две трети из галлов и македонян, без помех прошли до Аркадии, до Мегаполиса. Там Пирра встретили лакедемонские послы. Царь стал заверять обеспокоенных лакедемонян, что пришел в Пелопоннес, чтобы освободить города от Антигона и установить, наконец, по всей Элладе свое единоличное правление, которое будет спасительным для страны, изнемогающей от усобиц. Он добавил также послам, что ни в чем не намерен притеснять спартанцев, что, напротив, желает возродить славные обычаи этой страны и покончить с тиранией эфоров. На что главный посол Мандроклид ответил: «Величие Спарты, увы, давно повергнуто в прах, но мы остаемся свободным племенем и помыкать собою не позволим никому из чужеземцев. Пирр, мы, лакедемоняне, сами разберемся в своих внутренних делах и милостью Аполлона Амиклейского разрешим усобицы внутри Спарты. Что же касается дел общеэллинских, мы и тут не останемся в стороне. Если где-либо грекам понадобится наша помощь – будь то в Италии, Азии, Сицилии, мы без колебаний отправим туда своих воинов, но отправим их как добровольцев, а не как чьих-либо данников.» Пирр, который располагал войском, не уступавшим ни числом, ни умением тому войску, с каким он пошел на римлян, высокомерно отвечал старцу Мандроклиду: « Что ж, придется облагодетельствовать Спарту и вернуть ей былое могущество без вашего на то дозволения.» Но тут старец не воздержался от предостережения Пирру: «Если ты бог, то с нами ничего не случится – мы ничем против тебя не погрешили; если же ты человек, то найдется кто-нибудь посильнее тебя!»
Пирр выступил из Мегаполиса и приблизился к Спарте. Спартанцев было мало, и они не представляли собой то грозное воинство, которое прежде слыло непобедимым во всей Элладе. Горькие поражения от македонян укротили воинственный пыл спартанцев. Ко времени прихода Пирра в Спарту это было небольшое государство, зажатое между Тайгетом и Парноном. Оно утратило давние свои владения: и Мессению, и Аркадию, и Арголиду. К тому же царь Арей отсутствовал дома, находясь с половиной своих войск на Крите. Главный город страны обзавелся стенами, а ведь некогда спартанцы гордились тем, что обходятся без укреплений и не страшатся врага.  «Храбрые воины - лучшие стены города", - говорили они. И вот Спарта скрылась за стенами. Значит, уже нет знаменитого спартанского воинственного духа. Они измельчали и оскудели.
Подойдя к Спарте, Пирр не стал сразу бросаться на приступ. Он отложил дело, предоставив спартанцам время подготовиться. Многие из приближенных царя: и Конон, и сыновья его, Птолемей и Гелен, и спартанец Клеоним - убеждали царя напасть на Спарту ночью, но тот самоуверенно ответил, что не хочет воевать с тенями. Какими ничтожными ему казались силы спартанцев по сравнению с силами эпиротов! Советники молча расходились от царя, размышляя про себя, что такая недооценка врага не приведет ни к чему хорошему. Спартанцы же ночью держали совет и, желая спасти свой род, хотели отправить на Крит женщин, но те воспротивились и остались защищать свой город вместе с мужьями и братьями. Сразу после совещания жители Спарты приступили к работе: они решили оборонить центр города рвом и врытыми в землю колесницами. Они работали при скупом свете луны. Они сосредоточенно молчали. Слышны были только стук лопат и кирок, тяжелое дыхание, слова, сказанные полушепотом, скрип колес телег. 
Царь же не стал им противодействовать. Завтра он возьмет древнейший полис Эллады и докажет его гражданам всю тщетность сопротивления царю Эпира. Но он обойдется милостиво со спартиатами и этим самым обретет новых подданных, благодарных и верных.
Ему не спалось. Он покинул шатер и стал издали смотреть на огни Спарты. Его сопровождала Биркенна. Она дала себе слово никогда более не покидать Пирра. Они шли по густой траве, а сзади их держались на некотором расстоянии телохранители;
- Поднимемся на холм! – предложила Биркенна. Он послушно последовал за ней. Они забрались наверх и остановились на площадке близ обрыва. Площадка была обложена камнями, черными в темноте. Внизу легкий ветерок раздувал широкие волны по травам. Вдали направо в темных точках угадывались коровы и быки, оставленные пастухами. Река Еврот отсвечивала железный блеск луны. Наверху кружили две хищные птицы. Пирр присел на каменную скамью. Тихий шелест ветра навевал безмятежные думы. Пирром вновь завладело забытье. Вереница лиц закружилась перед мысленным взором царя.
- Пирр! – услышал он сквозь дрему любимый голос и, вдохнув полную грудь ночного воздуха, очнулся.
- Господин мой, владыка моих дум, - шаловливо изрекла Биркенна, - обрати же свой взор на меня.
Он поднялся, и она доверчиво подала ему руки.
- Тебе холодно? – спросил он.
- Мне холодно от близости этого обрыва.
- От этого места на самом деле исходит что-то недоброе: быть может, именно в эту пропасть спартанские старейшины сбрасывали детей, казавшихся им нездоровыми и тщедушными.
- Жестокий обычай! – она поежилась и приникла к Пирру. – Что дало им их суровое воспитание? Они растили лишь воинов, беспощадных к себе и другим, темных, диких, невежественных. Они отрицали труд, культуру и желали, отгородившись от всего мира, пребывать в своей дикости веками. И что же? Боги отвернулись от их приношений; спартанцы поплатились за свое мракобесие: другие народы превзошли их во всем, даже в ратном мастерстве.   
- Сейчас в Спарте царят иные порядки. Роскошь изнежила лакедемонян. Из одной крайности они бросились в другую и, похоже, никогда не придут к простой истине, что надо придерживаться во всем золотой середины. Но угроза, нависшая над ними, похоже, взбодрила их; значит, в жилах лакедемонян все еще бурлит кровь их воинственных предков. Все как один они взялись за презираемые прежде лопаты в надежде отгородиться от меня.
- Я сопереживаю за них.
- И я, Биркенна, болею за них душой. Я переживаю за всех эллинов. Как горько, что нет среди нас единства, что нас не может сплотить добрая воля, что только силой можно подвести всех под единый венец, единый разумный закон. Но ничего – во всей Элладе только Пелопоннес не покорился мне. Я возьму Спарту, Аргос, покончу с Антигоном и вернусь в Италию.   
Биркенна промолчала. Ни поражение, ни победа не приносили покоя его герою. Сейчас, накануне битвы со спартанцами, царь был воодушевлен и чувствовал себя как никогда сильным. 
Она положила голову на его грудь и с грустью в глазах посмотрела в сторону. Тяжелое предчувствие не оставляло ее. Ею уже не владело всеокрыляющее чувство любви, оно сменилось тревогой. Как скоротечен миг, к которому она шла всю жизнь, как холодно и неуютно на вершине, как страшна круча, темнеющая впереди!

***
Утром следующего дня эпироты двинулись в наступление. Но преодолеть ров им не удалось. Едва немногим воинам получалось взобраться по крутому склону наверх, как край осыпался, и они падали вниз. Птолемей, сын Пирра, пытался прорваться через ряды колесниц, но они были врыты так глубоко и расставлены так часто, что не только загородили дорогу воинам Птолемея, но и самим лакедемонянам мешали обороняться. Тогда галлы принялись с помощью слонов извлекать колесницы из земли и сбрасывать в Еврот. Сын царя Арея, Акротат с тремя сотнями воинов бегом пересек город, обошел Птолемея за склонами холмов и напал на врага с тыла. Галлы и хаоны, бывшие с Птолемеем, во множестве падали в ров, не успевая развернуться, а со стороны города их густо осыпали стрелами и камнями, которые бросали женщины. Понеся большой урон, воины Птолемея отступили. Сам Пирр между тем смог перебраться через стену и ров с несколькими сотнями отборных молоссов и хаонов, но спартанцы с отчаянным мужеством навалились на него. Спартанцев возглавил эфор Филлий. Издав громкий боевой клич, престарелый эфор бросился на Пирра. Рев его телохранителей подхватили все отряды спартанцев. Как бы ни отбивался царь Эпира, сея вокруг себя смерть, но ему приходилось отступать. Под конец Филлий достал царя копьем и замахнулся для следующего удара; Пирр обернулся и, увернувшись, поразил эфора. Но меч остался в груди отважного старика: оттесненный к самому рву, Пирр оступился, потерял почву под ногами и кубарем скатился вниз по телам убитых…
Второй день приступа также не принес успеха для эпиротов. Пирр пытался прорваться в Спарту с другой стороны, там, где стены были низки и не было рвов и врытых колесниц. Барьером для наступавших здесь стали стены домов и сваленные в кучи деревья. Пирр верхом на коне вырвался далеко вперед, но скоро конь под ним был ранен и, свалившись, сбросил седока к дверям какого-то дома. С диким ревом спартанцы устремились на оглушенного царя, желая добить его и тем самым обеспечить себе верную победу. Но с таким же рвением молоссы бросились на выручку Пирру. Возглавляя молоссов, бежал Палоп. Он щитом ударил и отбросил одного звероподобного бородача, уже заносившего над Пирром меч. В подворотне завязалась отчаянная схватка. Воспользовавшись сутолокой, гетайры добрались до Пирра и унесли его в безопасное место.   
Ночь принесла с собой передышку. В лагере эпиротов понимали, что третий натиск окончательно сломит спартанцев: те понесли большие потери и держались из последних сил. Но боги смилостивились над защитниками бедной Спарты и воздали им за стойкость. С Крита вернулся Арей, ведя за собой войско, усиленное союзниками. Из Коринфа явился полководец Антигона Аминий. Сам Антигон подступил к Аргосу. Узнав об этом, Пирр решил вначале покончить с Антигоном, ибо ему предоставлялся случай сойтись с соперником на поле боя и разгромить его, избавив себя от необходимости преследовать врага по всей Элладе.
Он двинулся на Аргос. Арей не стал отсиживаться в Спарте. Желая досадить чужеземцам, он устроил множество засад, занял труднопроходимые места на пути отхода эпиротов. Близ Теги он отрезал от войска Пирра арьергарды из галлов и молоссов. Пирр велел сыну Птолемею, взяв гиппархов, идти на выручку хвостовому отряду. Сам он двинулся вперед, чтобы обеспечить войску безопасный выход из теснин. Иллирийцы принялись карабкаться по левому склону ущелья, а хаоны и тарентийцы – по правому. Их ряды выкашивали стрелы и камни, но они упорно продвигались вперед и вскоре завладели господствующими высотами. Тем временем Птолемей с гиппархами из македонян возглавил наступление взбодрившихся при его виде галлов и молоссов и оттеснил отборных лакедемонян. Те спотыкались о камни и падали, теряя строй. Однако к лакедемонянам поспевали критяне, так же, как и, впрочем, к Птолемею – конный отряд Симмаха. Но тут случилась роковая для Птолемея ошибка. Он махнул Симмаху, призывая того ускориться и напасть на спартанцев, пока к тем не подошли критяне. Симмах же, неправильно истолковав жест царского сына, развернулся и поскакал прочь. Когда же он осознал свою ошибку и заметил, что Птолемей не последовал за ним, было поздно. Спартанцы и критяне окружили вырвавшегося вперед Птолемея и  повергли его наземь. Сокрушенный своим промахом, стоившим жизни царскому сыну, Симмах ударил по врагу и вскоре сам пал от метко пущенной стрелы. Пирр узнал о смерти сына и, потрясенный горем, повернул фессалийскую конницу. Он первым ворвался в ряды спартанцев, стремясь насытить жажду мести, и хотя в бою он всегда казался страшным и непобедимым, на этот раз гневной мощью затмил всё, что бывало в прежних битвах. Когда он направил своего коня на Эвалка, командира спартанских гоплитов, тот уклонился и ударом меча чуть не отсек ему руку. Копье царя опередило полемарха на мгновение и пронзило его. Царь выпустил копье и спрыгнул с седла. В пешем бою под его ударами пал весь отряд Эвалка…
Словно бы почтив сына такой жертвой и в гневе на врагов изливши большую часть своей скорби, Пирр справил пышные поминальные игры и пошел дальше на Аргос. Узнав, что Антигон уже занял высоты над равниной, Пирр стал лагерем близ Навплии. На следующий день он послал к Антигону вестника, приглашая соперника сойти на равнину, чтобы сразиться за власть. Сын Деметрия отвечал Пирру, что на войне ему важен удобный момент, чем сила оружия. «Если тебе, Пирр, не терпится умереть, то для тебя открыто множество путей к смерти,» - дерзко заключил Антигон.
Пирр торопился поскорее управиться в Пелопоннесе, чтобы следующей весной вторично переправиться через Ионийское море в Италию.
Близилась зима. Небо покрылось мрачными серыми тучами, несшими в себе холодную влагу. Пирр готовился штурмовать Аргос. Аргос – ключ к владению над всей Грецией. Здесь, на священном для всех греков акрополе города, Лариссе, откуда ведут свой род царственные Аргеады, он объявит свои притязания на всю Грецию . Войска были наготове. Воины осознавали, что в Элладе им предстоит сделать последний, решительный ход. Царь обошел их молчаливые ряды и остановился близ Никона Великого. Гигант выглядел несколько утомленным и оттого раздраженным. В беспокойстве он поджимал переднюю ногу и тихонько трубил.  Маленькие коричневые глаза были подернуты пеленой заботы и странной тоски. Впервые за многие годы дружбы с царем он не приветил его радостным кликом, а, напротив, отвернулся и угрожающе шевельнул ушами. Пирр в некой растерянности постоял близ соратника, позвал по его имени и, не дождавшись отклика, в задумчивости последовал дальше. Но не сделал он и двух шагов, как Никон Великий коротко кликнул и подался к нему. Пирр остановился. Слон с доверием положил хобот ему на плечо. Пирр растроганно стал гладить старого друга: «О мой старый верный Никон! Ты был спутником – да что спутником – дарителем всех моих побед! Сотни сражений за твоей спиной, а впереди – осталась одна. Принеси же мне еще одну победу, и, клянусь могуществом Геракла и благоволением Афины Паллады, я дарую тебе волю и покой! Никем не тревожимый и счастливый, ты будешь мирно пастись в благодатной тени царских садов; тебе будут подносить сладкие корни и нежные стебли, поить чистейшей водой, и остатки дней ты проведешь в истинном блаженстве, сполна заслуженном тобою!» Никон Великий в ответ понимающе кивал головой.
Опередив выступление эпиротов, в Навплию прибыли послы из Аргоса. Возглавлял их седовласый и крепкий телом полемарх Федр. Он попросил Пирра отойти от города и предоставить аргосцам возможность, не подчиняясь ни одному из царей, сохранять дружбу с обоими. На это Пирр ответил, что не может упустить случая, предоставляемого богами, и разом разрешить спор с Антигоном. Он овладеет Аргосом, чтобы во время битвы с Антигоном не бояться за тылы. Послы переглянулись. Они поняли, что ради спасения города им придется обратиться к Антигону, однажды уже спасшего Аргос от галлов.
Мелкий дождь уже крапал с низкого серого неба. Пирр еще раз оглядел послов и увидел среди них высокого статного молодца с вьющимися до плеч волосами. Он громко крикнул ему:
- Евкратис! Твой царь пришел сюда! Почему ты не приветствуешь меня и не переходишь ко мне? Ты выполнил мое задание, помог здешним грекам в войне с галлами – теперь ты должен вернуться под мои штандарты!
- Я не желаю служить никому из тиранов! – отозвался Евкратис.
- Ты предал меня! – с угрозой изрек Пирр, нахмурив брови.   
- Твое владычество не принесет Элладе блага, Пирр! Ты несешь свободу лишь на слове, а на деле свершаешь походы ради наживы и ради своей неуёмной жажды славы. Твое непостоянство ввергает мир в пучину нескончаемых войн и бед! Нигде и никому ты не принес добра!
- Сойдешься ли ты со мной в битве, Евкратис?
- Я сражусь с тобой, Пирр.
Федр махнул рукой, велев спутникам следовать за ним.
Пирр решил дожидаться ночи; ведь купившийся на золото знатный аргосец Аристей обещал открыть в темноте  ворота и впустить в город эпиротов.

 Глава 3.   Месть богини   
Узкими извилистыми переулками Аргоса Евкратис добирался до своего пристанища. Беспокойство не оставляло его. Он обещал сразиться с Пирром, и это обещание слышали многие. Послы Аристиппа молча простились с ним, глянув так, словно заранее прощались с ним. Как петлист и непредсказуем жизненный путь смертного! В начале этого пути он был пылким поклонником своего царя, затем постепенно разуверился в нем, а под конец изменил ему, противясь его тирании. Явившись по поручению царя в Аргос, он вместе с отрядами Антигона отразил нашествие галлов, грозивших опустошительной волной прокатиться по Пелопоннесу. Город и народ, его населявший, деятельный и свободолюбивый, полюбились ему. Евкратис забыл поручение Пирра, и когда тот, верный своим замыслам, объявился в Пелопоннесе, он твердо заверил аргосцев, что, отрёкшись от царя, будет воевать за свободу полиса, ставшего ему новым домом. Теперь ему придется биться с Пирром – иначе он поступить не может. Значит, он доживает последний день в своей жизни – ведь ему предстоит скрестить меч с лучшим воителем мира! Он не питает даже призрачных чаяний одолеть врага. Что ж, он сам выбрал себе подобную кончину – вполне достойную для воина!
Он шел потихоньку. Показалась колоннада храма Деметры. По ступеням спустилась женщина и поспешила домой. После короткого раздумья Евкратис завернул в храм и прошел к алтарю. Одинокая пожилая жрица расставляла чаши с курящимися благовониями. Она удивленно глянула на воина и полила ему на руки. После омовения Евкратис прошел к наосу и застыл перед статуей богини. Торжественный светозарный покой простирался под сводами пустынного святилища. Ласковое лицо Деметры поразило посетителя, и он вновь явственно ощутил близость высших сил. Он обратился к богине со страстной просьбой покровительствовать ему. Ее словно оживившийся лик источал золотистое свечение. Вдруг Евкратис округлил глаза и затаил дыхание: он заметил, как грудь богини пришла в волнение, поднялась и тихо опустилась. Затем Деметра мягко сошла с алтаря. Не сводя глаз с Евкратиса, она подошла к нему и остановилась. Он восторженно оглядел богиню, любуясь ее стройной фигурой, изящной шеей, величавой посадкой головы; сквозь легкий загар на коже просвечивал нежный румянец.   
- О богиня, ты снизошла ко мне!
- Но ты звал меня, Евкратис! «Прекраснейшая и заботливейшая из богинь, владычица всего живого, снизойди с заоблачных высот, внемли мольбам ратника и даруй мне победу!» - обратился ты. Обычно с такой просьбой взывают к Зевсу или его дочери Афине, но ты выбрал меня. Скажи, ты не лукавил, называя меня прекраснейшей? Разве я красивее, к примеру, Афродиты?
- Афродита по праву считается красивейшей, но ее красота порою пагубна и завлекает в сети своим сладострастием, твоя же красота, о Деметра, совершенна и поистине животворна. По сравнению с тобой Афродита – да простит мне мою дерзость пенорожденная  - поверхностна и легкомысленна.
- Но порой и мне хочется быть юной, ветреной и беззаботной, как нимфа! Прочь печали – хотя бы на день! Евкратис, как долго я ждала, чтобы кто-нибудь из вечно юных витязей обратился ко мне с просьбой, как долго я ждала тебя!
Евкратис молчал. Вновь наваждение завладело им. Он вспомнил день, когда в числе других отважных ожидал подхода галлов. Над Парнасом ветер гнал снежные тучи и рассеивал их. Становилось то холодно, то, когда на короткое время проглядывало с небес Солнце, тепло.
Воины недвижимо сидели в засаде, готовые при появлении врага сбросить на них сверху камни. Евкратис не сводил глаз с тропинки, ни которой вот-вот должны были показаться свирепые варвары, жаждущие разграбить священные Дельфы. Но вот взгляд Евкратиса перенесся в сторону. Он посмотрел на тополь, с ветки которого вниз спрыгнул Пан. Поймав на себе взгяд Евкратиса, козлинорогий Пан заговорщически улыбнулся ему. Выбежали из кустов прекрасные нимфы с венками из цветов в руках. С нежным воркованием они стали возлагать эти венки на головы бойцов. Никто, кроме Евкратиса, не замечал ни Пана, ни нимф, ни Артемиду, ни Аполлона. Брат с сестрой вооружены были серебряными луками. Они также с теплотой поприветствовали защитника своего Евкратиса. Завороженный, воин молчал не смея нарушить тишину…
И вот в храме Деметры, ему вновь явилось блаженное видение.
- Я щедро воздаю земледельцам за их подношения, - продолжала Деметра, - но ратники редко посещают эти стены. Ведь я забочусь об урожае, о плодородии  почв и обильных дождях, но не о подвигах на поле боя.
- Мой меч призван защитить покой плодоносных полей и оливковых рощ, - было кротким оправданием Евкратиса.
Она подала ему руку, и он встрепенулся. 
 - Я понимаю тебя, Евкратис, поединок с Пирром страшит тебя. Его меч, направляемый братом моим, Зевсом, не знает промаха; в боях Пирр яростен и неукротим, иногда холоден и расчетлив - но всегда непобедим. Олимпийцы покровительствуют ему. Раньше и я благоволила к нему. Но когда ему вновь досталась власть в Эпире, он стал другим. Его супруга, Антигона, перестала занимать его мысли; движимый телесными страстями, а порой и расчетом, он изменял ей. Ранее чуткий ко мне, покровительнице семейного очага, царь забыл и меня. Но я не переставала любить его, надеясь что он образумится. Но нет – пороки окончательно овладели им. Он разграбил храм Персефоны в Локрах, и тогда я отвернулась от него навсегда. С тех пор именно поэтому он не может довершить ни одно дело до конца. Он потерял покой и меру в своих желаниях. Алча далекого, он перестал ценить простые радости.
Продолжая говорить, Деметра направилась в опистодом, и Евкратис последовал за ней.   
- Как тщеславие губит человека! Из пылкого мечтателя Пирр превратился в вероломного тирана. Он заключил союз с варварами, грабящими храмы и оскверняющими склепы. Он не блюдет более клятв и обещаний. Боги становятся глухи к его просьбам, охладевают к нему.
- Значит, богиня-покровительница …   
- Я не подам тебе меч либо копье, я смогу лишь укротить ярость царя и приуменьшить его сокрушающую силу…
Она остановилась и продолжала смотреть ему в глаза. Он подался к ней, и богиня обняла героя, встречи с которым так давно ждала.

***
В полной темноте войска подступили к стенам Аргоса. Аристей не обманул ожиданий: ворота, называемые Проходными, были распахнуты. Галлы, соблюдая тишину, стали проходить в город и по указанным улицам следовать к Лариссе. Но после пеших воинов к воротам подошли слоны. Чтобы пропустить их через низкие Проходные ворота, пришлось снимать с их спин башни, а потом в темноте и сутолоке вновь водружать их; это вызвало шум. Встревоженные аргивяне поспешили занять Лариссу и другие укрепленные места и послали гонцов к Антигону. Тот не замедлил отправить на помощь своим союзникам большой отряд во главе с Алкионеем. Подошел к Аргосу и спартанский царь. Легковооруженные спартанцы и критские копейщики вошли в те же Проходные ворота, ударили в тыл галлам и повергли их в смятение. Пирр входил в город через другие ворота. Поднятая на ноги стража изо всех сил сдерживала напор эпиротов и македонян, пока их редкие заграждения не прорвала конница. Царь поспешно бросил всадников на выручку галлам; но конники Фессалония с трудом и большим риском для себя продвигались по улицам, то и дело преодолевая каналы, которыми был изрезан весь город. В этой ночной битве нельзя было разобраться ни в действиях войск, ни в приказах начальников. Разобщенные отряды блуждали по узким улицам, во мраке, озаряемом лишь отсветами пожаров, в тесноте, среди доносившихся отовсюду криков. Пирр пробился к центру города и, остановившись у подножия Лариссы, стал ждать утра.
Когда рассвело, Пирр увидел, что весь акрополь Лариссы занят многочисленным врагом. Плечом к плечу стояли здесь аргивяне и наемники  Антигона. С узких улочек подтягивались, окружая Пирра, македонские отряды сына Антигона Алкионея и спартанцы. Пирр понял, что на тесном пятачке под Лариссой ему не выдержать натиска превосходящих сил врага и решил вывести воинов из Аргоса, с тем чтобы за пределами города продолжить битву. Он послал гонца к сыну Гелену, оставшемуся со значительными силами вне города, приказ разрушить часть стены и тем самым облегчить отступающим выход из города. Однако в спешке и суматохе гонец неясно передал приказ Гелену, произошла ошибка, и юноша, взяв остальных слонов и самые боеспособные запасные отряды, вошел через Проходные ворота в город на помощь отцу. Пирр в это время уже отходил. Сражаясь на площади, где позволял простор, он успешно отражал натиск врага; лучники и пращники держали того на почтительном расстоянии. Но на узкой улице, куда Пирр отступил, он не мог как следует развернуться. К тому же он столкнулся там со спешившими ему на помощь воинами Гелена. Пирр закричал, чтобы они повернули назад, но многие его не услышали и не поняли. Тем же, кто готов был выполнить его приказ, преграждали путь новые отряды, вливавшиеся в город через ворота. Хладнокровие не покинуло Пирра и его немногих испытанных командиров. Они отправили лучников и пращников занимать дома, крыши и соседние кварталы, чтобы препятствовать окружению войск, в невообразимой тесноте сгрудившихся на улице. Все могло привести к тому, что Антигон и аргивяне утеряли бы выгодную позицию. Но удача на этот раз решительно отвернулась от Пирра. Его верный товарищ, Никон Великий, пройдя ворота, вдруг упал, преградив путь и входящим и выходящим. Сердце гиганта остановилось; он издал предсмертный крик, и на это отозвалась Клитемнестра, которая была рядом с Пирром. Спеша к любимому, она неслась, гоня и опрокидывая воинов. Когда она подбежала к Никону Великому и поняла, что тот мертв, дух смерти взбесил её. Клитемнестра помчалась назад, валя наземь и убивая всех встречных. Сбитые в кучу и плотно прижатые друг к другу, воины не могли предпринять ничего против обезумевшей слонихи. Много бед принесла Клитемнестра, пока её не удалось, наконец, обезвредить. Весть о гибели Никона Великого обескуражила и устрашила Пирра. Он вспомнил давнее предсказание, что ему суждено погибнуть там, где он «потеряет верного быка…» Некогда он с легкомыслием, свойственным молодым людям, отнесся к бессвязным пророчествам одурманенной пифии, но теперь он с леденящей сердце тоской понял, что имела в виду жрица. 
Аргивяне между тем вновь бросились в атаку. Пирр, обреченно оглядев бушевавшие вокруг него бурные волны, снял диадему, передал ее Диаду и бросился на подступившего врага. «Берегись, царь! Иду на тебя!» - услышал Пирр. Копье пронзило ему панцирь, но не нанесло серьезной раны. Пирр устремил взгляд на того, кто хотел поразить его.
Это был Евкратис. Пирр дал шпоры коню и напал на Евкратиса. Тот бесстрашно и умело отбивался, но все же многоопытный Пирр одолевал его. Какой-то аргосец поспешил на выручку Евкратису, но царь мощным ударом меча оглушил его и повалил наземь. В это время мать этого аргосца, бедная старая женщина, с крыши дома глядела на битву и, видя, что сыну грозит опасность, ухватилась за черепицу, тщетно силясь оторвать ее и бросить в Пирра. За нее это сделала другая женщина, выделявшаяся среди истрепанных и напуганных аргивянок своей необычной статью и страстностью; от нее исходило какое-то свечение. Остальные женщины заметили ее только тогда, когда она обеими руками подняла над головой черепицу и с громким восклицанием: «Избавь от своего неистовства Элладу!» - бросила ее в царя. Черепица попала Пирру в шею ниже шлема и перебила позвонки. У царя помутилось в глазах; руки отпустили поводья, и он упал. Несколько всадников пронеслось над ним, пешие воины продолжали кружиться вокруг в какой-то дикой пляске. Пирру казалось, что кругом наступила тишина. Сознание заволакивалось тягучей пеленой. Он видел небо, ночь, звезды. Звезды? Нет! Это близко-близко склонились над ним звездоподобные очи женщины, призывные, умиротворяющие, любящие…Цепенеющими устами он тихо изрек любимой: «Ты для меня – весь мир…»
Сражение продолжалось.          

Глава 4. Тарент не сдается!
Мессикл  дотронулся до плеча Аттегриона
- Полемарх!
Аттегрион поднялся с ложа.
- Мне снился сон. Давно не доводилось мне видеть столь яркий сон! Я видел себя в тесном кругу давно ушедших друзей. Звучала музыка, ковши были полны вина. Я сидел в самой середине, а друзья радостно величали меня царём! В смущении я отказывался от подобных почестей, но друзья требовали примерить диадему. Я готов был уже рассердиться на них за эту шутку, как вдруг кто-то – кажется , это был Тиреон – указал мне на юношу, который сидел как раз напротив меня. Я пригляделся и узнал его, это был Пирр! Но он почему-то ничего не говорил. Молодой, красивый, он лишь молча кивнул мне. «Неужели ты не вернешься, как обещал?» - воскликнул я. Он что-то сказал, но я не успел расслышать его слова – ты разбудил меня.
- Будь я жрецом Аполлона , я бы непременно придумал какое-нибудь смутное толкование этого послания! - улыбнулся Мессикл
- Сдается мне, из тебя бы вышел никудышный толкователь, - подзадорил молодого товарища Аттегрион, - но прорицатели мне сейчас нужны в последнюю очередь.
Полемарх чувствовал, как приливают к нему силы, и удивлялся этому. Он вышел из дома. Мессикл и два гиппарха последовали за ним.
Известие о гибели Пирра, пришедшее несколько дней назад, поначалу повергло Аттегриона  в страшное уныние. Он призвал все свое мужество и взял себя в руки, дабы не дать знать людям о том опустошении, которое настигло его душу. Он продолжал руководить обороной; бодрясь, он заверял защитников города, что враг распространяет клевету, что любимец богов Пирр не мог умереть, не доведя дело до конца. Любовь Аристо, ее живое участие, ее жизнелюбие не позволяли Аттегриону пасть духом. Приближенные Аттегриона, люди стойкие, мужественные, не нуждались в словах утешения. Они были готовы до конца исполнить свой долг.
Убедительное красноречие Мессикла, Кинеева воспреемника, позволило Таренту не потерять союзников в лице луканов и мессапов. Смелый и предприимчивый, Мессикл в сопровождении надежных друзей отважился на дерзкую вылазку и под видом неуклюжего апулийского волопаса, разоренного войной, пробрался в Самнию. Самнитяне претерпевали от римлян жестокие притеснения и не скрывали, что, если чаша весов в войне вновь склонится на сторону греков, они возьмутся за оружие и поднимут восстание против ненавистного Рима. От самнитян Мессикл слышал и о недовольстве этрусков тиранией неблагодарных союзников. С такими вестями отважный разведчик возвратился в Тарент. Взбодренный услышанным, Аттегрион решился ударить по Метапонту и неожиданно быстро овладел им. В это же самое время мессапы смогли разбить несколько римских отрядов близ Брундизия.
Эти успехи вызвали настоящее ликование в приунывшем было Таренте. Люди вдруг поверили, что ход войны можно повернуть вспять, что даже без Пирра можно побеждать римлян. Конечно, тарентийцы ждали, когда Пирр, наконец, управится с делами в Элладе и вернется, как обещал, в Италию. Уж тогда-то…
Но вот до Тарента докатилась устрашающая весть о гибели Пирра, о разгроме эпиротов в Аргосе… Страх и неверие вновь закрались в робкие сердца. Кто-то из тарентийцев стал в открытую призывать к сдаче. «Признаем свое поражение и откупимся , пока возможно, данью, а не жизнями,» - говорили трусы. Хоть большинство горожан и было настроено на борьбу, голоса предателей изо дня в день стали раздаваться все громче.
Тем временем Аттегрион готовил Мессикла для встречи с карфагенянами, которых нужно было заверить в том, что не Тарент, а Рим представляет для них большую угрозу, что римляне давно вынашивают план захвата Сицилии. Если Карфаген откажется от помощи Риму, отведет корабли к своим гаваням, Тарент будет не по зубам римским волкам.   Не жалея сил, Мессикл готовил свое выступление, оттачивая свое и без того блестящее мастерство красноречия.
Под утро к Мессиклу пришли люди градоначальника Клитомаха. Они выглядели подавленными. Они попросили Мессикла разбудить Аттегриона и явиться с ним к Клитомаху.
На бледнеющем небосклоне  тусклой тенью проступал тонкий серп луны. Город только просыпался. Повсюду на улицах стояли заставы. Клитомах жил близ агоры, в скромном каменном доме с маленьким внутренним двором.
Когда Аттегрион, Мессикл и телохранители зашли в дом старца, тот лежал на низкой кушетке, укрытый покрывалом. Рядом в горестном молчании сидели на диффах престарелая жена, дочь и старый верный раб.
Аттегрион и Мессикл прошли к ложу Клитомаха. Вечернее бурное совещание градоправителей подорвало последние силы старика – немощный, худой, он лежал, дрожа под покрывалом. Он простонал и, напрягая голос, принялся размышлять вслух, кляня тех, кто своими охальными речами низверг его на край холодной могильной мглы:   
- Подлые трусы, изменники, да пребудут их души в вечном пекле Аида – они заботятся только о своем богатстве ! Корысть, алчность и страх – вот что двигало ими и тогда, когда они громче всех кричали, призывая к войне с Римом, и сейчас, когда они, наоборот, готовы сдать Тарент врагу! Конечно, они готовы смириться с тем, что потеряют часть своего добра; зато их никто не тронет, у них не отберут их дома, их рабов, не запретят торговать. А каково придется простым горожанам! Их тысячами продадут в рабство! Тарент навсегда утратит свою свободу и будет вечным данником Рима! О боги, вы ниспослали мне свою последнюю милость – я не стану свидетелем позорной сдачи, мои глаза не увидят, как вражеская нога ступит на акрополь моего Тарента! Скоро, скоро я отойду в мир иной, но я умру свободным!
Так стенал старый Клитомах. Когда Аттегрион и Мессикл предстали перед ним, старец попытался было приподняться , но военачальник бережно придержал страдальца за плечо, не позволяя тому напрягаться. Дрожащей рукой подслеповатый архонт приложил к глазу  прозрачную тонкую линзу из тирренского стекла, а левой рукой, костлявой и холодной, цепко взялся за кисть полководца.
 - Аттегрион, это ты? Хорошо, что ты пришел ко мне вовремя, - взволнованным голосом , тяжело дыша, заговорил старик, - Аттегрион, весть о гибели Пирра подорвала мое здоровье, я скорблю об этой горькой утрате! Я не всегда ладил с вами, эпиротами, спорил и с Пирром, и с тобой, Аттегрион, но… сейчас, когда рядом, невидимый вам, но видимый мне, сидит чернокрылый Танат и ждет своего часа, я… хочу забыть о былых разногласиях. Святой завет поддерживает во мне огонь жизни. Спаси Тарент, Аттегрион! Действуй решительно - венчайся скорее на царя Тарента – законы позволят тебе сделать это, положи конец разбойному своеволию олигархов, готовых ради денег погубить свой народ. Под твоим началом большие силы: эпирский гарнизон, эфебы, союзники из луканов; подчини себе все отряды городского ополчения и бери власть в городе в свои руки. Только так можно спасти Тарент. Вспомни, как Пирр в свое время навел здесь порядок. Бери же пример со своего друга и отдай долг его памяти – продолжи его дело! Будь беспощаден с предателями, с Полидором, Демасом, Медиклом. Не верь их лживым заверениям, они готовы открыть ворота врагу!
Силы покинули Клитомаха. Он устало приник к подушкам.
Аттегрион молчал. Мессикл, который усвоил от Кинея красноречие, но отнюдь не благонравие, а потому отличался кинической прямотой, нашел допустимым в такой напряженный час обыденно заметить: 
- Вот теперь, полемарх, я бы назвал твой сон вещим.
Аттегрион обернулся, сдвинув брови, и неодобрительно оглядел непроницаемое лицо спутника.
- Ты не находишь, о бездумный, что твоя насмешливость сейчас несвоевременна? – строгим голосом вопросил он. - Почтенный старик верен своему долгу до конца, и то, что он сейчас сказал, отнюдь не праздные словеса!
Выговорив таким образом своему товарищу и призвав того заняться делом, а именно : отбирать надёжных спутников для посещения Лилибея, Аттегрион присел у ложа Клитомаха… 
Когда он оставил безмолвный дом градоначальника и вышел, сопровождаемый немногословными охранниками из япигов, к берегу моря, диск Солнца выбрался на небосклон. Слова Клитомаха все еще звучали в его ушах. Примерить на пороге старости царский венец, стать тираном… Взвалить на плечи тяжкую ношу, забыть о себе и до конца жизни отдаться борьбе… Аттегрион вдруг почувствовал, как ему недостает прежнего запала, он опасался, что сил на эту борьбу у него может и не хватить.
Навстречу ему шла Аристо. Он ускорил шаг и молча привлек любимую к груди. Она обратила к нему свое бледное лицо, которое, несмотря на печать забот и лишений, как и прежде излучало очарование юности
- Что гнетет тебя, любимый? - ее глаза излучали тревогу и любовь.
Он улыбнулся. В его взгляде затеплилась ласка.
- Я … искал тебя, Аристо.
- Я была на берегу, - она обернулась к синей морской равнине, помолчав, продолжила, - когда ты отправился в Метапонт, я тосковала, боялась за тебя. Каменные стены пустого дома показались мне сводами холодного склепа. Я вышла в город, но и там, при свете солнца, среди людей, шума, тревога не оставляла меня. Тогда я спустилась к берегу и бросилась в волны. Я решила вплавь добраться туда, где был ты. Воины, приставленные в охрану, берегшие меня, не виноваты – они не могли знать моих замыслов и проглядели меня. Не знаю, сколько стадий мне удалось проплыть, но прошло время, и я поняла, что не осилю весь путь. Я ослабла, мне свело мышцы, я стала тонуть. Но рядом оказался на своей лодке старик-рыбак. Он спас меня. Я очнулась на берегу, близ очага простой рыбацкой хижины, у пожилой бездетной четы. Их дети давно оставили их – один из сыновей погиб на войне, другой стал наемником и перебрался в Египет.  Бедные люди проявили ко мне самую нежную заботу. Они кормили меня и делились своими печалями. Они сравнивали себя с деревом, засохшим, гибнущим, чьи плоды сорвало злым ветром и развеяло по сторонам. Они словно давали понять мне, что рады оставить меня у себя навсегда, чтоб их хижина оживилась присутствием молодости. Когда я проснулась утром и вышла из хижины, я увидела над собой чистый синий небосвод, услышала тихий плеск воды, чаек. Мною вдруг овладела такая радость, что мне самой захотелось остаться в этом гостеприимном уголке. Я представила… - и тут она замолкла, заметив, как губы Аттегриона сжались в решимости.
- Будущей царице Тарента не надлежало бы грезить о рыбацкой хижине, - с мягким укором изрек полководец, - милая, мы будем жить во дворце, повелевать, править во благо этого народа, который нуждается в крепкой руке, мы возвеличим город Тарент; мы всегда будем на вершине этого мира.
Она улыбнулась:
- Лет десять назад я мечтала именно об этом: о богатстве, роскоши, власти. Странно, но теперь меня всё это нисколько не манит. Любимый, тебе вручают царский венец и обрекают этим самым на мученичество. Когда , когда же ты позволишь себе отойти от войн? Придет ли время, когда нашему счастью ничто более не будет мешать?
- И ты не веришь, Аристо, что Тарент сможет выстоять в борьбе?
- Уж очень много подлых людей кругом, готовых предать, готовых ударить исподтишка.
- Каленым железом я удалю гангрену с тела города. Тарентийцам придется вспомнить Пирра. Вспомнить, как он побудил их к  мужеству и привил послушание! Верь мне, Аристо, мы победим! Заслон у Метапонта прочен, союзники нам верны, а если и карфагеняне откажутся от дружбы с римлянами, то нам не составит труда отстоять свободу всей Великой Греции!
Она в задумчивости опустила глаза, а потом посмотрела на твердое лицо Аттегриона.
- Я верю в тебя, о Аттегрион!
Со стороны рыночной площади показался отряд эпиротов. Завидев полемарха, они поспешили к нему. 

Глава 5.  Развязка наступила
- Значит, царь Пирр был ранен простым горожанином? – спросил Тит Муссоний Агриппа.   
- Я не могу сказать точно, кто ранил Пирра. Это осталось неизвестным. Вероятнее всего то, что кому-то из аргосских пращников удалось поразить царя с крыши дома, - ответил Палоп.
Он стоял в палатке перед легатом, который вместе с квестором, желчным Цецилием, допрашивал бывшего пиррова соратника. Лицо командующего выражало некоторую озадаченность. Ему не верилось, что неуязвимого Пирра, этого лучшего бойца среди царей, чей меч на полях сражений наводил ужас на римлян, могли так легко вывести из строя горожане-ополченцы.
- Что же было дальше? – в голосе квестора звучало недоверие.
- Да, что было дальше? Рассказывай во всех подробностях, Палоп.
В отличие от своего помощника легат казался незлобив и в некоторой степени участлив.   
- Какие-то критяне узнали Пирра, который лежал близ дверей одного дома, и принялись добивать его. Один из критян ударил Пирра щитом по лицу и замахнулся еще, но тут на него набросилась какая-то женщина в простом одеянии; она с криками прогнала критян и прильнула к Пирру. Потом все увидели, что это была тарентийка Биркенна, возлюбленная царя; ее мучили плохие предчувствия, и она, не страшась боя, ринулась искать царя, но опоздала совсем ненамного. Скоро плач Биркенны подхватили аргосские женщины, оказавшиеся рядом. Распустив волосы, они с мольбою взывали к воинам остановиться. Повсюду битва прекращалась. Люди, словно забыв вражду, встали и обступили со всех сторон Пирра, над которым стенала его жена. Мы были в страхе, и аргивяне, как мне показалось, были удручены.
Потом появился Алкионей, сын Антигона. Он прошел к Пирру и приказал своим гетайрам увезти тело. С нас же, воинов Пирра, он потребовал, чтобы мы, сложив оружие, выходили из города. Нам пришлось подчиниться. Никто из уцелевших командиров не решался призвать к сопротивлению, а если бы и призвал, то, думаю, мало кто откликнулся бы на это – так сокрушены были все гибелью царя. Мы вышли из полуразрушенного города и под охраной аргивян и спартанцев расположились под стенами. Потери были велики с обеих сторон. Из приближенных Пирра в Аргосе погибли многие. Я своими глазами видел, как в самом начале битвы возле Проходных ворот пал один из последних его друзей, Конон.
Македонский царь Антигон обошелся с нами благосклонно. Он не притеснял пленных, приказал поить, кормить и лечить нас. Пирра же возложили на помост у акрополя, и с ним разрешено было попрощаться близким царя: Гелену, Алфею, Диаду и другим командирам, а также Биркенне. Она выглядела бледной, как смерть; Антигон воздавал ей положенные почести и, говорят, предлагал ей сблизиться с ним и многое обещал, но она отвергла его предложение. После сожжения и погребения останков Пирра в храме Деметры Биркенна покинула Аргос, и никто ее больше не видел. 
С побежденными Антигон поступил так: македонян он привлек на свою службу, а галлов и эпиротов – их оставалось немногим больше трех тысяч – во главе с Геленом отправил в Эпир. Гелену Антигон сохранил трон в Эпире при условии, что тот со своим войском никогда не пересечет границы своей страны в каком бы то ни было направлении.
Увы, из римлян, служивших Пирру, я один остался в живых после всех этих походов. Мои товарищи погибли в Пелопоннесе. Брундия, своего друга, я не отыскал в Аргосе ни живым, ни мертвым. Я вернулся в Береникиду вместе с войском. Но думы о родине, о семье ни на миг не оставляли меня. Я тосковал и не находил себе места. Гелен сочувствовал мне и предлагал жениться на какой-нибудь молоссианке, завести семью и тем самым излечиться от хандры, но я не представлял себе счастья на чужой земле.
- Но ты воевал за чужую страну! – язвительно воскликнул Цецилий. – Ты воевал за Пирра, который пять лет грозил самому существованию Рима!
- Да, я воевал за Пирра, но воевал не по доброй воле, а по принуждению, - Палоп смело смотрел прямо в глаза напыщенному квестору, - нас, пленных, вооружив, бросили на сторожевые посты восточной границы Эпира. Нам оставалось либо позволить растерзать себя галлам,  либо отбиться от них. Мы, будучи воинами, выбрали второе. Конечно, чтобы выжить, мы служили Пирру и приносили ему пользу. Он обращался с нами хорошо. Клянусь всеми справедливыми богами, это был по истине благородный человек.   
- Значит, если бы дело дошло до того, что Пирр снова вернулся в Италию, ты, Палоп, скрестил бы свой меч с римлянами, желая доказать царю Эпира свою преданность? – продолжал злобно наседать Цецилий.
Агриппа тоже не сводил испытующих глаз с лица Палопа. Тот по-прежнему выглядел безбоязненным и уверенным в своей правоте.
- Пирр был добрым человеком, честным и благоприличным. Вспомните, как милостиво он обошелся с римлянами, попавшим ему в плен при Гераклее. Если бы он сызнова явился в Италию, он не стал бы принуждать меня воевать с соотечественниками. Уверен, зная мой нрав и следуя своему благородству, он отпустил бы меня.
Командующий и его помощник переглянулись.
- Позволим же ему, Ливий Сергий, довести свой рассказ до конца, - сказал Агриппа и вновь перевел проницательные глаза на Палопа, - скажи, как управляет страной Гелен? Ладит ли он с соседями? Что замышляет?
- Я не знаю о замыслах Гелена, потому как никогда не был особо приближен к нему. Но знаю, что, по сути, он почти во всех делах страны послушен Антигону и его соглядатаям. С соседями новый царь, судя по всему, не слишком ладит. Я слышал, что он поссорился с Александром, которому досталась Керкира и который не отказался от помощи Таренту. Также от Гелена отложилась Иллирия; там власть захватили его дядья.
- Вот значит как? Выходит, Эпир со смертью Пирра утратил свое могущество и не способен более никому угрожать? А что Антигон? Разве ему чужда мысль объединить под своей властью всех эллинов?   
- Смерть Пирра ему ничего не дала. Власти над городами он не получил. Я слышал, что сразу после ухода Гелена Антигон поссорился и с аргивянами, и со спартанцами.
- Стало быть, никто из греческих полководцев не последует примеру Пирра и не поспешит на помощь италийцам, - словно бы про себя изрек задумчивый Агриппа.
В палатке на короткое время установилась тишина. Потом Агриппа продолжил:
- Поведай же, как тебе удалось выбраться из Эпира.
- Гелен отпустил меня. Он посадил меня на один торговый корабль, отплывавший из Береникиды в Сицилию. Кормчий держался далеко от италийских берегов – он опасался римлян, но когда корабль проходил у Левкийского мыса, я прыгнул в море и поплыл к берегу. Это было вечером, и с суши меня никто не заметил. Всю ночь я шел на север, надеясь добраться до своих. Когда я подошел к Таренту и издали глянул на него, я с радостью понял, что мои соотечественники взяли его в осаду. Ничего более не опасаясь, я смело направился в сторону города, и скоро мне попался сторожевой отряд, который привел меня к вам.
Агриппа выслушал Палопа с большим вниманием. Когда тот завершил свой рассказ, спокойно сказал:
- Хорошо, мы решим, как нам с тобой поступить. Стража! – обратился он к охранникам. - Уведите его и дайте ему подкрепиться!
Палопа увели.
Легат посмотрел на квестора. В серовато-желтых глазах Цецилия читалось недоверие.
- Что ты скажешь о нем, Ливий Сергий? – спросил Агриппа.
- По-моему, он обычный изменник, которого следовало бы строго наказать, вплоть до вынесения ему смертного приговора.
- Этот изменник, как ты выразился, не воевал с римлянами.
- Ему не выпал такой случай. Я не верю ему. Клянусь богами Согласия, у меня не укладывается в голове: как человек, рожденный на берегах Тибра, мог служить под штандартами вражеского царя? Я убежден, если бы всемилостивые боги не избавили Рим от новой напасти, и Пирр не погиб, этот перебежчик продолжал бы ему служить.   
Агриппа смотрел на Цецилия, и злость блеснула в его глазах. Потом он отвел от квестора взгляд и сказал:
- Рим вынес суровое испытание: его сыны отразили нашествие сильного врага; боги ликуют, видя торжество римского оружия. Боги приумножили в нас стойкость, укрепили наши силы. Но сила, дабы не иссякнуть, должна взять в союзницы свои мудрость. Давай же будем избегать чрезмерной, неуместной суровости и не доводить эту самую суровость до бессмыслия, - легат вновь колюче глянул на товарища, - конечно, должность твоя обязывает тебя быть недоверчивым и взыскательным. Но не следует слепо благоговеть перед бездушными правилами. Этот человек перенес много испытаний. Он вел и ведет себя, я считаю, как настоящий римлянин. Он честен и смел. Да, он служил Пирру. Но в тех обстоятельствах, каковых он оказался, ему, по сути, не оставалось ничего другого как, защищая свою жизнь, взяться за оружие. Ведь и ты, Цецилий, напади на тебя разбойники, не позволил бы им убить тебя и сопротивлялся бы им в меру всех своих сил. Не так ли?
- Но, служа Пирру, который не прекратил с нами войны и который вновь собирался идти на Рим, Палоп помогал ему, - настаивал на своем Цецилий, - он способствовал росту могущества Пирра, вместо того, чтобы, радея душой за свою отчизну, приложить все усилия к ослаблению врага.
- И как бы ты поступил на его месте?
- Палоп пользовался полным доверием царя, который приблизил его к себе. Это ли не удобный случай, чтобы воспользоваться им и напасть на ничего не подозревающего деспота!
- Клянусь могуществом Марса, этим коварным, подлым  ударом он обесславил бы имя римлянина! – воскликнул легат и поднялся. – Ах да полно же тебе, Цецилий! Хватит напыщенных слов и неуместной возвышенности слога! Речами своими многие свершают подвиги, а что на самом деле? Трепещут при одном только виде врага! Мужа и воина красит не велеречивость; его удел – тяжкий труд. Уж мне-то ты можешь верить! Я прошел тернистый путь от рядового воина до командующего легионом. Я познал цену лишениям. Довелось мне и самому побывать в плену у Пирра. Конечно, он враг, но он обходился с пленными так, как на самом деле подобает великому! Он не обратил нас, униженных горьким поражением, в бесправное стадо. Он обошелся человеколюбиво, сохранил среди нас и значки, и должности, и прежний порядок. Сейчас, когда Пирр уже никогда не ступит на землю Италии, я горд, я очень горд тем, что воевал с таким царём, который, побеждая римлян, многому их учил. Никогда более Риму не иметь дела с таким благородным противником. Сдаётся мне, он не зря приходил к нам. Он был посланником богов, он готовил нас к новым, ещё более суровым испытаниям, которые – поверь мне – скоро выпадут на нашу долю!
Глаза Агриппы блестели. Говорил он с нарастающим пылом. Потом смерил взглядом притихшего квестора и продолжил спокойно:
- Я запишу Палопа в седьмую центурию. Она изрядно поредела, и опытные бойцы там не помешают. Пусть берет в руки оружие и доказывает свою правоту, участвуя в захвате Тарента. 
Цецилий, словно силясь что-то вспомнить, прищурил глаза.   
- Седьмая центурия? Это та, в которой служат герои, предотвратившие вылазку тарентийцев? Кажется, одного зовут Марк Атилий, а другого, совсем юного...Я запамятовал его имя.
- Рустиций Альбин Палоп.
- Палоп? Ах да! – на невыразительном лице квестора впервые появилось подобие улыбки. – Неужели это его сын?
- Да, Цецилий. Разве у сына-героя может быть недостойный отец?   
Квестор молчал.
Муссоний Агриппа, довольный про себя тем, что счастливый случай и его воля сведут в радостной, неожиданной встрече отца и сына, прошел к столу и сел. 
    
***
Тарент был окружен со всех сторон. Римляне были настроены решительно. Спурий Карвилий Максим досадовал на себя, что так долго не может пробить стены и войти в город.
На помощь ему шел уже Луций Папирий, управившийся с мессапами. Это обстоятельство вынуждало Спурия Карвилия, действовать с еще большим рвением. Приступы стен предпринимались римлянами каждый день, но оканчивались они безрезультатно. Осаждающие теряли много человек убитыми и ранеными.
Несмотря на успешное отражение нападений римлян внутри Тарента нарастало недовольство. Некоторые из тарентийцев в открытую призывали сдаться, сложить оружие, смириться с владычеством римлян. Изменниками чаще всего выступали богатые горожане. Они трепетали за свои жизни и своё имущество. Они настраивали простых тарентийцев против эпиротов и вступали в тайные сношения с захватчиками.
Аттегрион не уставал укорять слабаков.
- Да, сдавшись, вы сохраните свои жизни и свои богатства, но запятнаете навечно имя свое, окончательно расстанетесь со свободой! Вдумайтесь: вы лишитесь свободы! Или это слово для вас, тарентийцы, уже ничего не значит? Любой римский бедняк будет выше вас, он волен будет всячески попирать вашу честь, оскорблять вас, своих покорных данников. А по прошествии некоторого времени новым римским правителям может прийти в голову мысль присвоить и дома ваши, и земли, и слуг, и имущество, столь оберегаемое вами, и вы, закосневшие в рабстве, ничего не сможете сделать против воли хозяина. Как же блеск золота и уют, с которым вы не хотите расстаться, опорочил ваши души, ослепил, заставил забыть о гордости, о чести, о свободе! Не донимайте же меня больше своими постыдными просьбами! Клянусь Зевсом, в дальнейшем проявление малодушия, распространение среди горожан пораженчества, пособничество римлянам будут пресекаться смертной казнью!
Это были не пустые угрозы. Тиран поймал на укрывательстве доходов знатного тарентийца Демаса, которому принадлежали почти все земли вокруг города, и распял его на кресте. Рядом же с ним казнены были подстрекатели мятежа, захваченные с подметными письмами. Решительность Аттегриона некоторых тарентийцев устрашила, некоторым придала силы, поскольку людей сомневающихся всегда впечатляет проявление непреклонной, сильной воли, которой можно безропотно вверить свою судьбу. Итак, Тарент сопротивлялся. Двум с половиной тысячам эпиротов помогало двенадцать – тринадцать тысяч тарентийцев. 
Конечно, город можно было взять измором, но упрямство осажденных и честолюбивое соперничество между консулами и легатами вынуждало римлян идти на решительный приступ. Легионы Луция Папирия и Спурия Карвилия плотным кольцом обступили Тарент. Римлян было чуть больше тридцати тысяч. На стенах им противостояло вдвое меньше людей. По сигналу труб римляне со страшным шумом и криками понеслись к стенам. В числе первых, бежавших с лестницами, были отец и сын Палопы: полуседой и костистый  Марсий и его сын Рустиций, худой и длинный, но ловкий и быстрый. Держался за лестницу и Марк Атилий. Центурион, человек плотного телосложения, хладнокровный и рачительный поспевал за своей поредевшей сотней. Его звали Авл Рутений Терминатор. Терминатор знал, что Палопы находятся под присмотром всех пятидесяти трех служащих манипулы. Столь редкий для смутной военной поры счастливый случай, сведший меж собой родных людей, растрогал суровых легионеров, и они договрились меж собой оберегать в бою отца-горемыку и сына-героя. Палопы об этом, разумеется, и не подозревали. Марсий ни на шаг не отставал от Рустиция. Он боялся за сына. Но тот, одухотворенный жаждой подвига, не позволял держать себя под опекой и лез в самое пекло. К счастью, осажденные были измучены голодом и жаждой и отбивались слабо. Рустиций одним из первых взобрался на стены под торжествующие крики всей манипулы. Марсий, задыхаясь, чуть замешкался; он карабкался наверх и не сводил настороженных глаз с сына. Вдруг он увидел, как какой-то тарентиец заносит дубину над головой Рустиция и… Дико закричав, Марсий запрыгнул на стену и бросился на выручку . Рустиций, которому молодость позволяла быть ловким и вертким, в последний момент отвел голову, и удар пришелся вскользь. Тем не менее Рустиций упал. Двое или трое легионеров опередили Палопа-старшего, налетели на тарентийца и прикончили его. Марсий же поспешил к сыну. Сердце у него трепетало. Он приподнял сына, снял шлем, увидел залитое кровью лицо и… улыбку. Рустиций был жив. Из рассеченного лба источалась кровь, но рана не таила опасности. Отец, благодаря богов, прижал сына. «Держись возле меня! Приказываю тебе как отец!» - воскликнул Марсий, схватился за меч и ринулся в бой.
На нескольких участках внешней стены римляне взобрались наверх и постепенно овладели бастионами. Им открылся путь внутрь города. С криками торжества они устремились на улицы Тарента. Словно бы соревнуясь между собой, римские отряды рвались в центр города, спеша овладеть Акрополем. Аттегрион, видя, что весь город не удержать и что придется закрыться за внутренней стеной, дал приказ своим воинам, отступать к Акрополю. Эпироты и некоторые из самых верных делу тарентийцев ринулись в центр, разгоняя встречавшиеся на пути разрозненные отряды римлян. Скоро ворота внутренней цитадели захлопнулись. Захватчики откатились прочь. Их победа была неполной, но им оставалось довольствоваться достигнутым. Консулы решительно пресекли грабежи – им хотелось завоевать расположение устрашенных тарентийцев и этим лишить опоры тех, кто укрылся во внутренней крепости.
Упрямая горстка защитников Акрополя намеревалась сопротивляться до последнего. Осажденные отвечали отказом на предложения сдаться. Припасы еды у них были хоть и скудны, но их должно было хватить надолго. Хуже обстояло у защитников с водой. Потайной источник в подошве холма в жару сильно обмелел, и женщинам приходилось долгими часами вычерпывать мутную воду и раздавать жаждущим.
- Мы знаем у вас плохо с водой, а скоро её совсем не будет! – кричали римские командиры.- Дождей в ближайшие дни вам не пошлет ни один ваших богов. Не тешьте себя призрачными надеждами – Пирр погиб, никто не придет вам на подмогу!
В ответ со стен пытались достать крикунов камнями. 
Прошло еще два дня. Солнце нещадно палило землю. В застывшем воздухе от раскаленных камней струилось вязкое марево. Стервятники, предвосхищая пиршество, черными стаями кружились в небе.
В полдень сторожевые увидели в лиловой морской дали шедшую с юга огромную флотилию. Это были корабли тирана Сиракуз Гиерона. Но не в осажденном Акрополе раздались возгласы ликования, а во взятом римлянами нижнем городе. Ведь Гиерон перешел на сторону римлян и теперь, выполняя условия соглашения, выдвинулся на помощь новым союзникам. 
Теперь положение отважного гарнизона стало и вовсе безнадежным.
И вот консулы в очередной раз направили к воротам переговорщиков. Прозвучали трубы, напоминая эпиротам, что послы неприкосновенны. Отважному Тиберию Корунканию Младшему и десятерым спутникам его открыли ворота и пропустили внутрь.
Римляне смело прошли в круг приближенных Аттегриона. После обмена приветствиями, Тиберий Корунканий Младший приступил к делу:   
- Я прибыл от вождей Рима с предложением к вам, эпироты: прекратите бессмысленное сопротивление. Тарент не нуждается в вас, напротив, большинству жителей города давно в тягость ваше присутствие здесь. Так что продолжая войну с нами, вы никого не защищаете, вашей целью становится самоистребление и убийство как можно большего числа римлян. Этим вы ничего не добьетесь. Столько лет воюя с нами вы, наверно, поняли, что никакие потери не страшны Риму. Мы предлагаем вам покинуть Акрополь и на кораблях отплыть в родную свою страну. Смиритесь с потерей Италии. Теперь она на все времена переходит под опеку великого Рима! Уходите эпироты, мы хотим избежать лишнего кровопролития, у нас нет вражды к вам, у нас нет желания преследовать вас. Мы позволяем вам забрать с собой оружие, значки, все ваше имущество. С вами могут уйти ваши жены и дети, а также  приспешники ваши из числа тарентийцев.
Аттегрион молчал.
- Мы будем ждать вашего ответа, эпироты, до захода Солнца, - продолжал Корунканий, - когда вы известите нас о своем согласии, лучшие из наших отрядов оцепят улицы и обеспечат вам достойное удаление из Тарента, не допуская ни стычек, ни брани, ни хулы. Если же никакого знака с ваших стен не будет подано, утром мы пойдем на приступ, и тогда вы уже невправе будете рассчитывать на нашу милость!
Римлянин вскинул руку и гордо удалился, увлекая за собой свою свиту. 
Наконец Аттегрион прервал тягостное молчание среди соратников. 
- Друзья мои! – изрек он. - Что вы скажете на это? Каково ваше мнение?
Начальники таксисов и прочих подразделений раздумывали. Противоречивые чувства владели большинством из них. Но вот поднялся упрямый Никомед.  В глазах его светилась решимость.
-Братья мои, вы верите римлянам? Не налетят ли они на нас со всех сторон, как только мы покинем свою надежную крепость? Неужто они пропустят нас, не причинив нам зла? Неужто смогут они унять злобу свою против нас и не захотят отомстить за все свои прежние поражения?
- Да, они могут напасть на нас, - согласился тимфеец Алким, неустрашимый и неуступчивый, - Их слову опасно верить. Они вероломны! Если мы, вняв их уговорам, оставим укрепления свои, они истребят нас, а уцелевших обратят в рабство и прогонят, униженных и закованных в кандалы, по улицам Рима! Наша слабость и доверчивость позволит им одержать легкую победу! Позорная сдача лучшей крепости в Италии станет притчей во языцех, во всех уголках Ойкумены над эпиротами станут зло насмехаться!
Поднялся старый Архидам:
- Они торопятся прибрать к рукам Тарент, потому что консульские армии нужны Риму для защиты северных рубежей. Ведь вы знаете, что на них снова надвигаются галлы! Готовы подняться против Рима этруски, самнитяне и даже сабины! Не усмирены до конца мессапы и луканы. Друзья, скоро они вынуждены будут отвести из-под Тарента большую часть войска, и нам не составит труда вернуть нижний город. А на сиракузян не обращайте внимания. Как только римляне получат от нас хороших тумаков и побегут, сицилийцы вновь захотят стать нашими друзьями.
- И вот что еще, - тотчас после Архидама произнес Аттегрион, взбодренный словами ближайшего окружения, - я не могу поверить братья, что вождь наш Пирр, погиб! Пусть злые вести как ядовитые змеи проникают в город – они не смущают моего сердца – я знаю – Пирр жив! Рыжий не мог так просто покинуть этот мир. Разве можно поверить в нелепые россказни про то, как царь Эпира пал от черепицы, которой в него запустила какая-то старуха? Этими жалкими выдумками враги пытаются опорочить великого бойца, любимца Зевса и Афины, от одного имени которого у них до сих пор дрожат поджилки! Все вы знаете, друзья, как изощренны стали римляне в умении ложью воздействовать на умы. Пирр жив, он сдержит свое слово, придет на помощь! Итак, друзья, мы не сдаемся! – торжественно заключил Аттегрион.
Но в ответ он не услышал бодрых возгласов одобрения. Воины угрюмо хранили молчание.
И тут Аристо, с волнением слушавшая совещания мужчин, решила вмешаться в их разговор. Она чувствовала, что сердца окружавших ее людей не освободились от страха, что они объяты желанием жить и в них бьется огонек надежды. Она прошла в середину круга, оглядела предводителей. Глаза ее пылали.
- О достойные мужи Эллады! Одумайтесь! отвергая предложение римлян и готовясь воевать дальше, вы храбритесь, хотя понимаете, что мы обречены! Усталые, голодные, мучимые недугами и жаждой, мы не сможем устоять против римлян, чьи силы многократно превосходят наши! К нам никто не придет на помощь: ни Пирр, ни Александр, ни мессапы, ни керкиряне – об этом вы тоже знаете. Уязвленные безвыходным своим положением, не желаете вы поступиться гордостью своей , обрекая и себя, и воинов, и семьи свои на гибель!
Прочувствованное воззвание Аристо не оставило людей равнодушными. Справедливость ее упреков в одно мгновение остудила боевой пыл командиров, которые растерянно отвели взоры и вновь предались безрадостным размышлениям. Простые воины, находившиеся рядом, подступили ближе и с молчаливым участием воззрились на девушку, не побоявшуюся прекословить начальствующим упрямцам.
- Все вы бойцы, привыкшие к победам, - пламенно продолжала Аристо, - и прекращение бессмыленного противостояния кажется вам унизительным поражением! Но, советуясь меж собой, вы пренебрегаете мнением простых воинов, со страхом и надеждой ждущих вашего решения! Они готовы беспрекословно выполнять приказы, но жажда жизни не оставляет их! Они все хотят жить! Они хотят вернуться домой, встретиться с родными, обнять их после долгой разлуки, стать им опорой! За что они должны умирать здесь? За свободу Тарента? Но Тарент отверг свободу. Вы силой пытаетесь вручить тарентийцам и прочим италийцам то, что им не нужно! Так что же должно заставлять эпиротов оставаться в Италии? Во имя чего они должны жертвовать собою здесь, когда они нужны родной своей стране, Эпиру! Превозмогите же в себе, о ратники, обиду и озлобление, и этим обнаружите истинную свою силу!
О Аттегрион! Вождь наш! – она приблизилась к нему . – Ради богов, ради милостивой Геры, укроти гордыню свою, не отринь возможность стать спасителем для своих воинов! Увы, нам придется поверить римлянам. Если они настроены погубить нас, нам в любом случае уготовлена будет гибель. Ведь неважно, как мы погибнем: подвергшись вероломному нападению при выходе из крепости или не устояв перед яростным приступом огромного войска.
Так говорила Аристо. Никто не мог перечить ей, необыкновенной страстностью своей смогшей оживить надежду.
Да, мысленно соглашался с Аристо Аттегрион, трем тысячам защитников не устоять перед натиском многократно превосходящих сил римлян. Бой будет жесток. Много римлян будет убито и ранено, а эпироты будут до единого истреблены разгоряченными победителями. Аттегрион тряхнул головой. Честолюбие не должно обходиться так дорого! Он не имеет право обрекать на верную смерть воинов, среди которых так много молодых!
Противной стороне был подан знак. Вновь открылись ворота. Эпироты выпустили пленных римлян. Римляне ответили тем же – захваченные в бою защитники города вернулись в Акрополь. Самые воинственные из эпирских начальников продолжали роптать.
- Вот печальный итог большого боевого пути! – сетовал со слезами на глазах Алким. – Сотни походов, боев, сотни побед, малых и больших, мечты превзойти завоевателей Востока! И наконец эти мечты привели к тому, что мы, запертые в крепости, сдаёмся на милость врага, варвара, которого в начале похода мнили легко победить! Вместо торжественных маршей по усыпанным лепестками цветов улицам, вместо славы, вместо пиров на вершине величия – вместо всего этого – уготовано нам постыдное оставление с позволения великодушного врага последнего оплота эллинов в Италии! Что мы будем делать в Эпире, лишенном великого вождя? Пасти коз да воевать с волками? О, вот воистину достойное завершение пути…
- Недостойно для мужа причитать и жаловаться на судьбу! – сурово ответствовал Аттегрион. – Да, мы уступили, но уступили в честной борьбе! Надо уметь признавать превосходство врага! Таковой оказалась воля богов, таков их упрёк всем нам, погрязшим в страстях, не смогшим мужеством и терпением преодолеть упрямство варваров! И не завидуй же, Алким, победителям Востока! Что дало им их кратковременное пребывание на призрачной вершине величия? Нисхождение с неё оказалось стремительным и убийственным! Все они познали горечь падения! Вот он  - настоящий момент величия и мужества : безропотно и достойно встретить то, что мы, несмотря на усилия свои, не смогли предотвратить. Не бередите же, друзья мои, свои души напрасными сожалениями! Они умаляют наше достоинство! Готовьтесь к завтрашнему дню – это приказ! Помните – римляне не захотят жертвовать ни своими, на нашими жизнями. Они будут воздерживаться от нападения, но если оно всё же произойдёт, будьте готовы к последней схватке! 
Крепость гудела всю ночь – люди готовились покинуть её. При свете костров и факелов воины приводили в порядок свое снаряжение, женщины собирали в мешки нехирый свой скарб. Среди ночной темноты возносились молитвы богам.
Аттегрион, чья решительность сломила все попытки противостоять его указаниям, долго ходил среди воинов, следя за тем, как те готовятся к выступлению. Лишь на самый короткий миг зашел он в свою затихшую обитель, в свой пустынный тронный зал.
Неслышно подошла Аристо.
- Сколько тебе лет, Аттегрион, плетущийся позади? – спросила она.
- Пятьдесят три, всего пятьдесят три… И я гораздо моложе себя чувствую рядом с тобой и готовым на новые деяния… но постой, я никогда не говорил тебе, что значит моё прозвище!
- Как же ты мне не говорил? Ты забыл ночь в Сипонте Фригийском, ночь накануне сражения?
- Ах да… Я вспомнил, Аристо, я вспомнил!
- Из старых друзей Пирра ты остался один.
Они помолчали.
Потом он привлек ее к себе:
- Мы пристанем к берегам Эпира, и пойдем вдвоем туда, откуда я много лет назад ушел на поиски ратной славы. 
Горячее Солнце будет заливать светом долину, по которой мы выйдем к речке Эгейоне и окажемся у каменистого брода. Я бережно возьму тебя на руки и перенесу на другой берег, студя ноги в холодной воде. Перед нами будут отвесные склоны, и ты будешь удивляться, как могло оказаться на вершине одной горы человеческое жилище. Но я поведу тебя по неприметной тропинке, такой витой, что у тебя закружится голова. Однако я не позволю тебе упасть, придерживая тебя, и мы выберемся на пологий склон, заросший молодым дубовым лесом, устланный зеленым ковром злаков. Будут благоухать цветы, из которых ты сплетешь на ходу венок. Вокруг будут щебетать птицы, радуясь теплу, а я с упоением буду вдыхать воздух родной Хаонии… Близ дома с плоской крышей нас встретит моя прародительница, почтенная Дирка. «Скажи мне, - начнёт она как всегда ворчливо, - где тебя носило всё это время, несносный Милон?» «Искал Судьбу свою,» - отвечу я. Она тепло взглянет на тебя, скажет: «Дитя моё, иди за мной. Пора в доме этом обосноваться новой хозяйке…»
Аристо обратила к нему свое лицо:
- Я верю, Аттегрион, что всё будет так, как ты предрёк!
Они долго молча стояли, обнявшись, и смотрели в окно…
И вот наступило утро.
Аттегрион выстроил вооруженных эпиротов в упорядоченные колонны и первым показался в воротах. Рядом с ним шла Аристо. Превозмогая боязнь, она старалась выглядеть спокойной, как Аттегрион, даже величивой. И всё же время от времени она опасливо косилась по сторонам. Женщины и дети шли в середине, укрытые щитами мужчин. Воины насторженно сжимали копья. Построения римлян с обеих сторон улицы были безупречно ровны. Как и эпироты, римляне навели на доспехи свои и оружие торжественный блеск. Лица их были непроницаемы и строги, но в глазах не было враждебности.
Стоявшие рядом консулы подняли в приветствии руки, когда мимо них проходил Аттегрион. И тотчас окружение римских вождей громко издало:
- Барра!
И тут же тысячи голосов подхватили их возглас:
- Барра! Барра! Барра!
Тысячи рук с раскрытыми ладонями одновременно взметнулись вверх.
Это не было сигналом к наступлению или злорадным победным кличем – это воздавались военные почести покидающим Италию эпиротам.
Гордые сыны Эпира были невозмутимы и суровы. Они не отвечали на приветствия. Ровной поступью они шли к кораблям, глядя вперед.

Глава 6.  Возвращение
Всадники ехали рядом. Юноша был одет по-граждански, в тунику, пенулу, на голове его была широкополая шляпа. Он ехал на гнедом коне, везя на нем сумы, щит, меч и прочее военное снаряжение. Другой всадник был человек плотный, с сильными мускулами, с загорелым, бритым лицом. Он ехал в доспехах и шлеме, а щит висел у него за спиной. Под ним была выносливая вороная кобыла, которая тоже несла на себе поклажу. Темнело. Всадники приближались к Ноле, за которой брала начало Аппиева дорога.
Это были отец и сын Палопы. Их обоих отпустили на побывку. Они ехали молча – мысли их были устремлены в будущее. Палоп-старший еле скрывал свое волнение. Скоро, очень скоро они будут в Риме, и он обнимет Юннию и Паулину! Всеблагие и всемилостивые покровители Авентинского холма, неужели это явь?! Как возрадуется милая Юнния при виде мужа и сына, невредимо вернувшихся с войны! Как засияют ее глаза, разгладятся морщины! А Паулина – какая она сейчас? Наверно, расцвела, вытянулась, ростом превзошла мать…Рустиций тоже трепетал, представляя, как окажется дома, как примут его, прежде отверженника, а теперь героя. Теперь Медулия уж наверняка не будет смотреть на него свысока! Он награжден венком и наделом плодороднейшей земли в одном из городов Кампании! Он переедет туда и возьмет с собой всех – родителей, сестру, жену.
Они молчали, потому что сказали друг другу все. Отец рассказывал помногу раз о злоключениях, о странствиях, о счастливых избавлениях, дарованных ему Фортуной. Сын поведал о невзгодах, преследовавших семью – о бедности, о беспросветных заботах и трудах, о гонении и унижениях, устроенных жестокосердными соседями. Палоп дрожал от негодования к недоброжелателям своей семьи. Но потом успокоился и решил про себя, что не будет никому мстить. Радость охватывала его; с каждым шагом он все ближе к дому и родным!   
- Мы будем ехать дни и ночи напролет, - обратился со сдержанной взволнованностью Палоп-старший к сыну, - на постоялом дворе, к которому мы приближаемся, нас обещались ждать мои старые сослуживцы из Эсквилина. Вместе нам не страшны будут никакие разбойники. Через два дня рано утром заедем в Рим. Доедем до дому, тихонько заберемся во двор и начнем ладить изгородь. Мать проснется, в удивлении выбежит во двор: а там мы!
Сын, соглашаясь, кивал головой.
Как и ожидал Марсий, на постоялом дворе близ Нолы его с сыном ждал отряд из двадцати всадников. Два дня и две ночи они ехали, почти не останавливаясь, по Аппиевой дороге и к рассвету добрались до стен Вечного Города.
Могучее светило только-только выглянуло из-за горизонта. Пронзительно-оранжевый свет заливал сонные склоны римских холмов, их темнеющие ложбины, скользил по изменчивой глади прудов. Первые лучи Солнца несли с собой свежее дыхание растений.
Выбравшись на пригорок, Марсий замер, с жадностью глядя на забытые очертания Авентина. Кони под всадниками подались к воде Тибра. Палопы отпустили поводья. Тут Марсий увидел Юннию. Бросив кувшин, она бежала к нему со стороны колодца и радостно кричала. За ней поспевала Паулина.
Марсий спешился, подал узду сыну и побежал навстречу жене и дочери. Юнния, не переставая восклицать, подбежала и бросилась ему на грудь. Он крепко обнял ее, а потом протянул руку к Паулине и заключил обеих в свои объятия. Слезы радости заливали лицо Марсия; тыльной стороной ладони он отер глаза и обратил лицо к небесам. Высоко, в бездонной сини торжественно, неспешно реял одинокий орёл; гордо распластав крылья он царственно озирал подвластные ему просторы   
 
***