Тогда я стоял в коридоре...

Тогда я стоял в коридоре и разглядывал разрисованную часть стены. Выполнено было хорошо, чего я не мог не признать, учитывая даже свою врожденную придирчивость. Прекрасное сочетание цветов, изящные линии, никаких, так раздражающих меня, небрежных мазков... Я протянул руку и задумчиво провел пальцами по особо понравившемуся мне плавному изгибу, повторяя его — мне это приносило эстетическое удовольствие...
— Вам нравится?
Рядом со мной оказалась девочка лет 12. Ничего примечательного. Немного угловатая, одетая в спортивную кофту и джинсы, тонкие волосы собраны в хвост, фигура, которая вряд ли станет с годами шикарной, блекло-голубые глаза на удлиненном, невыразительном лице — будь я ее ровесником вряд ли бы я в нее влюбился. Не говоря уже о том, что сейчас я гожусь ей в великовозрастного старшего брата...
Но гордость, прозвучавшая в ее словах:
— Это мой папа рисовал! — заставила посмотреть на нее повнимательнее.
Если честно, мне не хотелось разговаривать. Тем не менее, я счел нужным спросить:
— Вот как? Стало быть, твой папа — художник?
/прекрасно, Море, ты прирожденный оригинал/
Я постарался не скривиться...
— Да!
Мне показалось, что в интонациях проскользнуло хвастовство и отвернулся, не собираясь его поддерживать. Разговор себя исчерпал.
По крайней мере, для меня.
Но.
/как часто бывает, что мы промахиваемся с расчетами/
— У меня был хороший папа! — сказала она тихо.
— Был? — вырвалось глупое. — Что же с ним стало?
— Он умер...
Она внезапно посмотрела на меня в упор, умоляюще, и спросила:
— Скажите, а 37 лет — это много?
Я не знал, что ответить ей.
Мне хотелось сказать, что да, это много, что ее отец прожил долгую, счастливую жизнь, что она не должна ни о чем жалеть, но...
Но.
Но!
/"Ты так любишь эти "но", Море"/
...я подумал о том, как быстро утекает сквозь пальцы мое время, и совсем недавно я был таким же, как она. Не знал тишины, не выплевывал пепел, не истекал слезами и кровью, не знал какая на вкус горечь...
А теперь мне тысяча своих лет и не так далеко уже те 37, которые ей бы хотелось считать долгим сроком, ибо после двадцати — поезд по имени "Время", набирает такие обороты, что ты, сидящий в нем, не успеваешь даже улавливать переходы изо дня в ночь, не то, что рассматривать пейзажи... Когда-то, очень давно, когда я еще не знал слова "корректность", я сказал девочке, с которой мы весело играли в тенистой, обвитой диким виноградом, беседке, что она никогда не вырастет, потому что у нее горб. Я не хотел делать ей больно, я даже любил ее в тот момент искренней, детской любовью, и не знал, что очевидная правда может наносить страшные раны. Никто из взрослых не говорил ей об этом. Мне не забыть, как она, испуганно посмотрев на меня, неуклюже побежала к своему дому, зовя мать и, рыдая, спросила у нее, так ли это. Мне не забыть грозный окрик женщины с черными, растрепанными волосами: "кто тебе это сказал?!" и мой трусливый побег, ибо я понял, что сотворил что-то ужасное.
Но как знать... Долговременная, сладкая ложь оборачивается еще более тяжкими повреждениями...
Поэтому я больше не бегу.
Поэтому я предпочитаю правду самым прекрасным иллюзиям.
Поэтому я знаю цену словам.
Поэтому я ответил:
— Нет. Это очень мало.
И она заплакала.
А мне оставалось только порадоваться, что она не видит, как предательски дрогнули мои губы...
Я не мог ее утешить, потому что знал правду.
Девочка, тебе предстоит нелегкая жизнь... Ты не станешь, как в сказке, принцессой, тебя не ждет судьба Золушки, тебя ждут острые стекла, тернистые тропы, глухие стены, чьи-то равнодушные руки, в которые ты попадешь в мечте о чистом чувстве, обманы, слезы, отчуждение, сталь, в которую ты превратишься со временем. Тебя некому будет защитить. Ты осталась одна. Единственный мужчина в этом мире, который любил бы тебя бесконечно преданно и сильно — здесь, в этих линиях...
Это все, что у тебя есть, девочка.
Скоро ты это поймешь. Одна из двух твоих ладей, держащих оборону — пала... В том углу отныне — пустота и ветер.
Плачь, милая.
 
И прости, что я не настолько жесток, чтобы сказать тебе всю правду.