Лесной Кот. Глава 1

1.
Только разгоралась яркая утренняя денница*, подсвечивая рваные края серых облаков малиновым светом. Пламенные отблески ложились мягкой переливчатой краской на вершины леса, на невысокий яр около реки, а саму дочь морскую наполняли, как раскалённым железом, едва проглядывающим из под стальной ряби огнём. Они же, солнечные языки пламени, дробились мириадами маленьких огоньков в капельках росы, как будто рассыпался яркий светящийся бисер, покрыл каждую травинку, каждую веточку и маленькую хвоинку... Так возвращалась жизнь, возвращался светлоликий Хорс, дабы утвердить и дать прожить еще один день, до того как придёт править на небо тёмный Чернобог.

Мужчина подошёл к ручью, вежливо склонив голову перед бурлящей водою так, что тёмные длинные пряди спали ему на глаза. Мгновением после из золотистого камыша совершенно неслышно выпрыгнул полосатый лесной кот. Большой, золотистый с чёрными полосами красавец, вскормленный щедрым лесом. Шерсть его сияла в ярких солнечных лучах, медовые раскосые глаза наблюдали за человеком. Он не те домашние кошки, боящиеся в метель высунуть нос из тёплой избы, отойти от человеческой хозяюшки. Кот был верен своему человеку потому, что помнил добро и был ему другом, а не челядью для поимки мышей. Вот и сейчас он не стал тереться о ноги, выпрашивая пищи, а просто сел рядом, поджидая своего человека.

Незнакомец умылся, отпил хрустальный воды, вдругорядь* поклонился роднику и отошёл от берега реки, куда впадал маленький ручеёк. Шёл он так, как, казалось, люди не ходят: не хрустела под ногами трава, не ломались маленькие ссохшиеся прутики, и, если бы надобно было бежать, бежал бы так же тихо, и ни одна ветка за ним не шелохнулась бы. Прозвали его Лесным Котом, ведая побратимство* мужчины со зверем да ещё приметив свойственную ему нелюдимость: вправду, так и стоило. Зверь, которого хозяин окрестил Когтем, легко зарысил за ним; под шерстью так и ходили жилы, приминали траву широкие мягкие лапы. До поры до времени мягкие.

Кот нарвал хвоща на перелеске и направился к огромной ели, чьи пушистые лапы распластались аж на две сажени. Величественная красавица шуршала мохнатыми лапками на прохладном ветру и вся золотилась на солнце от маленьких капелек росы. Под нижними ветвями легко было спрятаться двоим-троим взрослым людям. Из под лап ели, заслышав шаги, выглянула девка, не больше семнадцати лет от роду. Кот отдал ей хвощ и всё так же молча залез под полог ветвей. Коготь же, бережливо* подкрадываясь, проскользнул в густой кустарник, кой рос неподалёку: охотиться побежал.

Тут следует упомянуть, что та девушка была ранена: руки и ноги казались одной большой кровоточащей ссадиной, в некоторых местах кожа покрылась надутыми белесыми пузырями ожогов, кое-где были и глубокие порезы. Она стала медленно и осторожно отвязывать полоски тряпья, которые покрывали ранки. Кот потянулся к почерневшему котелку, принесённому с кострища, внимательно наблюдая за раненой. Девушка привязывала хвощ к порезам, не справляясь с полосками тряпья: они слетали, причиняя боль, и она бранилась сквозь зубы.

Мужчина отложил котелок в сторону, едва заметно ухмыльнулся и, понаблюдав еще немного за тщетными попытками девушки, потянулся помочь, хотя знал, что вся эта брань сейчас обернётся по его душу, да и еще красноязычней:

– Давай помогу.

– Сама справлюсь, – зашипела в полный голос девка.

Он уже за седмицу* привык к тому, что помогать ей надо было через силу. Только первые дни она разрешала над собой колдовать, но тогда её лихорадило от воспалённых ссадин да от пережитого ужаса. Сейчас нет, бранилась; по правде, и то благо: вжиль пошла*, как и ждалось, ведь раны были пустяковые.

Кот, будто не услыхав её слова, молча подсел к ней и начал помогать перевязывать ссадины. Огрубевшими пальцами он довольно умело управлялся с повязками. Для приличия девка ещё пошипела, но и то только из устоев своих; что врать, без него худо бы получилось.

Бывают же такие люди, которые, когда не повезло слечь с недугом, противятся любой помощи, желая показать свою силу, не давая узреть слабость, закравшуюся будто по глупой нелепой случайности. Хотя помощь им нужна, и сами это разумеют, так нет, что-то не даёт, не позволяет. Такое свойственно мужчинам, не девкам. Но не зря прозвали её Соколицей! Рода добытчица, впереди молодцов охотница - как ей слабость показывать? И не одно ли и тоже, что рода-то нет больше, а теперь разграбленное буевище* на месте поселения.

За короткую седмицу Лесной Кот понял: лаяться она мастерица. Не допустит Небо её пожалеть! То-то ещё будет! Он как-то о смерти других не радел* вовсе, да и сейчас лета с зимами местами не поменялись. Но помочь был обязан: жалко её, хотя так не любил не то что баять о пустом, как некоторые, даже просто находиться около людей. Зверь лесной...

Он представлял: тяжело внимать, что весь твой род в Ирий подался, но хуже всё же, если сам в доме нелюбим да и сам же вдругорядь, кровь ретивая*, ушёл и... одумался, понял, но не вернуться: привык, слился душой с лесом, Велес к детищам своим прибрал. А лесная душа повадилась людям не верить: не милы они ей, и то верно. Было дело: пращуры наши своим верным становищем лес только и знали; было дело, да и минуло. Всугонь* за летами не побежишь, за хвост не поймаешь. А так ни кола, ни двора, ни следа пращурского, самого на нелёгкую потянуло, некого хаять...

Кот одёрнулся от таких мыслей, тряхнул головой и снова принялся со вниманием изучать его случайную попутчицу. И так не молвить, что всё хорошо да красно, тем паче еще себя жалеть! Нашёлся тоже, вымученик! Лучше как эта девка: тяжело – бранись, злись, только не поникай, даже коли всё, что делаешь, зрится всуе*!

Соколица же тихо сидела, опустив на перевязанные колени голову, и изредка морщилась от боли, устраиваясь поудобнее, да и взгляд её был какой-то поникший, мутный. Но это не главное: видно было, силы в себя вбирала, скоро крылышки расправит, полетит.

– Спасибо, – понурившись, промолвила она.

Кот кивнул. Винит она, видится, себя за резкость собственную.

– На стезю* пускаться пора, отсюда опричь* держаться надобно, – тихо и якобы ненавязчиво напомнила девушка.

– Надобно, но покуда побережись*.

– К чему бережиться? Днесь* я почти здорова!

Кот покачал головой, Соколица недовольно фыркнула в ответ. Неужто сейчас лаяться начнёт?

Идти, конечно, надо было: чего недоброго, разбойники вернутся. Да и в гущине леса хата была Кота - не изба, так пристанище, которое он не каждодневно посещал: всё же какая-то заслона*. Одно недобро: шагать далече, за день не дойдёшь. Конечно, ясно, что, покуда безвременье* переживаешь, лучше идти, куда ноги несут, чем сидеть на месте, мысли плохие вадить*, навьи* залучать*. Из-под елового полога за полётом ворона следить, да зрится*: это он стерво* клевать полетел; и щур от падальщика не схоронит пристанище родное. Так ещё немного и забедовать* начнёшь, а коли некому – злыдни сгрызут. А так одно затулье* – могучая ёлочка, доченька Велеса.

Не выдержало ретивое, заплакала девка. Зазорно, конечно, но слёзы потекли по щекам. Она из-за всех сил старалась не всхлипывать, дабы охотник не услышал, но видел он, скорее даже не видел – ощущал.

Жалеть начнёшь, так ведь ещё хужее будет, коли человек того не желает, сам по себе знал. Вытащил он из-за пояса ножичек, из кости вырезанный. Оружие всегда нечисть, а с нею и тоску черную отгоняет. Это, конечно, не меч, но всё же. Тем более люди, несведущие в ловкости да в науке ратной, уверенней себя чувствуют с ножичком в руке. Хотя, по правде чистой, мало тебе этот ножичек поможет, даже меч преострый, коли ни пользоваться не выучен, ни драться не умеешь.

Положил мужчина нож около девушки да вылез из-под полога ветвей: на стезю собраться надобно, на буевище теперешнее сходить, тряпьё на повязки достать, порты для девчонки, может, найдутся; посуду; если повезет, оружие, особенно стрелы хорошо бы было. Лук у Кота был хороший, крепкий для охоты да обороняться - не от зверя, зверьё лесное его признавало, а от выродков рода человеческого, подобных тем, что буевище это и сотворили. Ему не хотелось туда идти да рыться в вещах убитых, коли их духи зло не затаили бы, но необходимо то было, Судьба стребовала, тем более грех духам этим своей кровинке родной не помочь, не обидятся.

А Соколица, казалось, ножичка не приметила, но как только стихли и без того бесшумные шаги охотника, схватила его, взяла за рукоять, провела рукой по лезвию: острый! На ладони появились бусинки алой крови на тоненькой ниточке-царапинке, и легче стало, сильней себя ощутила. Но слёзы все катились прохладными дорожками по щекам. Ну и пущай, пущай катятся! Может, отпустит быстрей!

С тихим шорохом под полог еловых лап забрался Коготь, в зубах держа маленькую рыженькую полёвку, пойманную на перелеске у реки. Аромат пряной тёплой крови и душистого мяса манили, так и хотел он улечься у ствола ёлочки-красавицы - чтоб приятно заныли, отдыхая, натруженные лапы, улеглась распушившаяся от волнения золотистая шёрстка - и вкусить сочную добычу. Но, подходя ближе к приютившему их деревцу, зачуял он неладное, быстрей побежал. И какое там дело уже до полёвки!

Положил он её у шероховатого тёмного ствола и подошёл к девушке. Она, конечно, Когтю не сестра, он с ней не братался и служить преданно не клялся, как и она, но его человек оберегает её, значит, и ему стоит. Прошёлся рядом, улёгся под боком у девки, замурчал, довольно жмуря медовые глаза; большущий кот он был, особенно коли с девчонкой сравнивать. Она повернулась к нему, уткнулась лицом в тёплую, пахнущую лесными травами шерсть, положила ножичек около груди, зашептала что-то. Сжималась рука на рукояти, текли заново только что высушенные слёзы. А кот мурчал, по-колдовски так мурчал: так только звери лечить умеют, да и то когда только хотят, не то что люди. Выродились они, люди, хуже лютого зверя стали, души их сожглись, сузились, скорчились, очерствели и в чремный* цвет окрасились. Зазорно* Богам взирать на некоторых из них.

А мысли плыли, из грязных безобразных тугих комков растекались в светлое молоко; Соколица медленно погружалась в полузабытье: когда еще не спишь, но уже не ведаешь, что творится вокруг. Как будто цветной непроглядный костёр закрывал всё сознание. Иногда она резко дёргалась да шептала, шептала на мохнатое ушко с длинной пушистой кисточкой дикому коту. Потом снова появлялся яркий костёр, не убийственный – светлый, он все ширился, заполнял внутренний взгляд, делался все ярче, красивей, наполнял всё тело и погружал душу в своё чистое нутро! Пока она полностью не заснула...

Из костра яркого солнечного пламени возрождается птица Рарог и расправляет свои золотые огненные крылья, чтоб заново взлететь...

* * *

Резкий студёный ветер дул с реки, сгибая верхушки вековых деревьев, зловеще рокотал в навсегда покинутых домах, ревел, в тёмных оконных и дверных проемах, похожих на ослеплённые глазницы, некогда тёплых и светлых домов, проносился над родной землёй с диким высоким свистом, от которого стыла кровь и кожа покрывалась испариной... Так ветер плакался Сварогу. Небосвод заволакивало серыми тонкими тучами, словно они были продолжением злющего ветра, как будто покрывалось бельмом Око Богов – светлое солнце - погружая день в тусклое промозглое небытие.

Так стонали навьи*, ища пристанище: не взлетать им из яркого костра, где сжигали домовину*, не подниматься со струйками дыма и запахом душистых трав. Подхватят ли их птицы? Помогут ли унестись на птичьих крыльях в Ирий? Или станут Берегинями: кто деревья хранить будет, кто реку - Водяные да Лешие; незамужние девки станут прекрасными Русалками, рассядутся на ветвях и будут баять, хохотать, как в прежние времена, да и место затулье* получит. Только доля, наверное, горькая. И то если хорошо выйдет, а ведь вдруг обидятся души на весь мир за такое злодеяние и сами злыднями да бесами обернутся и зло продолжат множить.

Лесной Кот опустился на колени над ярким полотном, мелко дрожащим на ветру: всё рваное оно, измазанное грязью и глиной. Расправил его руками: на чёрной плотной ткани красовалась вышитая дивными мастерицами птица Рарог; золотые перья ярко светились, а ведь солнце почти не выглядывало из серой дымки облаков. И ничто: ни вязкая глина, ни злющий ветер – не могло измарать, разорвать священную птицу.

Складка пролегла между бровями. Дело странное: не знамя ворона, которое поднимали разбойники с родины варягов. Сиречь этот корабль лицедеев ходатайствовал под знаменем хирда* окрестного, да знамя-то не краской намазано, а вышито так, что любо взглянуть, то есть не из веси нищей, всеми забытой, а из городища, причем, скорее всего, портового.

Ближайший тут Нурден-Венд. Лесной Кот бывал в нём: всё же кое-какие вещицы надо было покупать в городище. И видел там резные ладьи, да боевые драккары, украшенные мордами скалящихся змиев - видимо, для устрашения врагов и залучения* силы и ярости этих существ, которых варяги называли Драконами.

Город стоял на равнине, около устья этой реки, напротив которой сейчас стоял Кот. Равнина оная плавно стекала в холодное море, а с другой окраины высился густой хвойный лес. Занимательно было это место тем, что на нём почти всегда хозяйствовал Посвист, дувший с моря, с далёкого севера, и дня без ветра там обычно не выдавалось на радость мореходам. Поэтому и название городища на варяжском значило: Северный Ветер.

Так для чего Кот вспоминал Нурден-Венд? Конечно, нельзя думать, что корабль пришёл с него. Варяги-то за такие веси да дали плавают, что, зрится*, еще чуть-чуть, и до края земли доплывут, стукнутся резным килем в опускающийся в море купол Небосвода. Скорее самое меньшее, что с Нурден-Венда, ведь под их защитой местные деревеньки, да и сами эти варяги выглядели достойными воинами: не попусту хлеб едят, и хёвдинг их казался человеком мудрым. Хёвдинг – так варяги своего воеводу звали. Но коли даже это другие воины, с другой веси, как вышло-то так, что знамя было именно хирда местного? А может, минуло уже то время, изменилось что-то, кто его знает: Кот давно там был. И совсем, может, низкими стали люди - даже такие вожди, как тот хёвдинг - которые с Перуном когда-то молвились. Может, всё же не они, но как ещё знамя это толковать?

* * *

Соколица проснулась под вечер: из-под ветвей лучами просачивался оранжевый свет. Она мягко отодвинула еловую лапу: красный диск солнца бил огненными лучами сквозь облака. Они больше не были стальной дымкой. Теперь грозные мохнатые темные тучи висели на Небосводе, дышать стало труднее, воздух наполнялся влагой. Но, несмотря на грузные и плотные облака, солнце было видно, и его лучи пробирались в лес. И свет не терялся в тучах, он пронзал их неощутимой твердью, вязким обволакивающим потоком. Он походил на сверкающую золотым блеском смолу-живицу, которая лечила раны – те раны, что не узреть...

Она улыбнулась: «Мир меня любит!»

Коготь сидел рядом, поедал полёвку, которую пришлось не трогать до пробуждения Соколицы. Девушка достала гребень из заплечного мешка с вещицами, кои она собрала на охоту, на которую уходила она по обыкновению на пару дней. А когда воротилась, узрела пиршество злыдней да утехи выродков человеческих. Кто-то её схоронил, приберёг: ведь всех умертвили, а она пережила.

«Мир меня любит! Хотя не за что совершенно…»

Так вот, дальше, когда воротилась, она пыталась драться с одним нападавшим. Помнила только хохот да глаза, красные от выпивки. Какое-то время удары её не доставали, пару раз она царапнула врага ножом, вот только-то не было толку! Все равно что бирюка* оцарапать - только хуже сделать. Враг ударил её в грудь так, что дыхание спёрло, а в глазах замелькала чернота. Девка рванулась из-за всех сил, зацарапалась, упала и перекатилась по земле, попыталась встать и тут же ударилась обо что-то головой - чернота еще плотней застлала взор. Жилы судорожно сжимались, воздух царапал горло, как огнём полосовал, рвал мягкую внутренность лёгких, но чернота спадала, дыхание вроде выровнялось – всё это было за одно лишь короткое мгновение.

А потом она вдругорядь* ринулась в бой! В груди пылала ярость, достойная лютого зверя. Ярость – желание мстить и убивать, полосовать ножом податливую сочную живую плоть, видеть пузырящуюся густую кровь, толчками бьющуюся из разорванного в клочья горла! Но самое страшное: ярость оная была смешана с холодным безразличием к своей жизни... Пущай убивают, пущай режут и бьют! Но не было ни единого отголоска надежды выжить. Тогда она видела Смерть: она была за спиной, расправляла мощные вороные крылья, и Соколица этому внимала всем своим существом. Но не было страха, и не было боли...

Так почему же Боги оставили ей жизнь, если она не просила, не могла надеяться на это?

А дальше всё слилось: кровь, огонь, крики, треск, грохот и всё та же ярость... Девушка не знала, сколько это длилось: она давно потеряла чувство времени и своего окружения. Потом только вспомнилось: снова удар, и всё кануло в черноту.

Она потеряла сознание.

И, по-видимому, её сочли мёртвой, вот и не тронули.

Потом, по молве Кота, он случайно забрёл сюда: из лесу услышал странный пересвист птиц и увидел полёт воронов. Они кружили, как над стервом*, вот он и пошёл узнать, что случилось. Когда перед его взором открылось такое буевище*, Лесной Кот даже не мог уповать на то, что где-то тут теплилась жизнь. Маленькая, слабенькая, утратившая всю свою силу на последнее сражение. Но ещё не затухла крошечная искорка среди заносимого снегом погребального костра...

Вот тут Коготь подал голос, заставил обернуться уже собравшегося поворотить отсюда человека - и охотник обернулся. Звериное неподводимое чутьё – дар бога Велеса – смогло найти едва тёплый уголёк среди остывшего пепелища...

И там, под завалом наполовину сгоревшей избы, они отрыли тело, сплошь покрытое чёрно-серыми хлопьями пепла и сажи. И пусть это казалось почти невозможным, но грудь ещё едва заметно вздымалась.

Вот такая баснь приключилась.

Соколица, задумавшись, чесала взлохмаченные волосы. Волосы, кстати, у нее были короткие, чуть ниже плеч - девичьей косы не было. А всё потому, что о женихах она не радела*, а пряди в глаза лезут, да чесать после бани долго. Мать, помнится, все молвила: что за дочь, в лесу шастает, молодцы наши в мужья ей не годны. А Соколица обижалась, лаялась, дурёха. Смолчала бы обиду, лучше было бы, да и всё тут! А теперь-то как горько вспоминать глупые ссоры!.. По правде чистой, её молодцы всё ж недолюбливали, опричь* держались. Хотя красива она была: волосы тугие, как толстые нитки, коричневатые - цвета светлой коры молодых деревцев; кожа с чуть смугловатым оттенком да глаза - красивые, глубокие, с тёмно-золотым проблеском, каре-жёлтые, как горчичный мёд.

И в этих и без того золотых глазах отражалось яркое пламя прекрасного светлого заката.

«Мир меня любит!» – опять повторила она себе.

Вдруг тут грянул гром, полыхнула в Небе Перунова секира*, и тяжелые тучи разразились ливнем. И нередкой изморосью, а водяной сверкающей стеной изливался этот дождь. «Как из ведра,» - говорили про такое явление. Большие увесистые капли с равномерным грохотом стукались оземь. А тучи нахмуренно клубились в Небосводе и переливались пламенным светом закатного солнца. И снова слышались оглушающие удары грома, и сверкала секира Бога воинов. Молнии ещё больше озаряли тучи, усиливали лучи, пронизавшие лес.

Гроза всегда была боем Перуна со злым змием, и всегда Перун побеждал, отгонял от этого мира злую напасть. Торжествовала справедливость, и, если бы хоть маленькая толика этой справедливости сохранялась в каждой душе человеческой, этот мир был бы лучше! Но это уже был бы не наш мир, и это уже были бы не мы...

Отвлекшись от странных и немного печальных мыслей, наполняющих её голову, Соколица увидела вдалеке спешащую к ней фигуру насквозь промокшего Кота. Но, когда он подбежал ближе, она углядела, что охотник улыбался.

«Почему я не сказала, как я ему благодарна? Почему не потрудилась узнать, как он стался жить один в лесу? Почему? Да нечестив ответ: потому что думала свое горе самое горькое. Своя тоска самая чернущая! Почему только огрызалась да бранилась на его помощь? Хороша! Молвить нечего!»

* * *

Вскоре гроза кончилась, умытое небо как раз осветили первые звезды и тоненький месяц растущей Луны. Земля напилась влагой, и лес казался еще гуще и зеленей. Охотник любил грозу: все вокруг умывается, смывается водою все плохое да черное, и хочется верить: теперь все будет лучше! Побежит стезя жизни ровней!

Лесной голубь, принесённый Котом, сейчас томился, зарытый в угли. Соколица веточкой время от времени разрывала их и проверяла: не готов ли. Она куталась в плащ охотника от холода наступавшей ночи. Сам Кот сидел рядом, расслабленно откинувшись назад, поглаживал по голове Когтя и смотрел изредка на красные горячие язычки пламени.

Соколица боязливо поглядывала на него, и наконец решилась спросить:

– Ты, когда воротился, улыбался так. С чего бы?

– Грозу люблю, – почти промурлыкал охотник.

– Сегодняшняя мне тоже люба была... - она замолчала, но потом продолжила: – Как ты в лесу один оказался?

– Сам ушёл, баять особенно нечего. – Кот странновато ухмыльнулся и сел уже прямо, придвинувшись к костру.

– А возвратиться не хочется?

– Хотелось, да только...

Он чуть наклонился, тёмные волосы спали на лицо. Мужчина коротко вздохнул, провёл языком по сухим губам и чуть погодя ответил:

– Там меня не ждут, не желают, чтоб я воротился.

Соколица виновато прошептала:

– Извини...

И решила больше разговоров не водить самой. Хотела по-хорошему, а вышло как всегда, кажется.

После еды они втроём забрались под ёлочку и улеглись спать до следующей денницы*. Коготь устроился около девки, чтоб согревать ночью. Он знал точно: его человек холода не страшился, а вот она даже в плаще зябнуть будет. Несмотря на дневной сон, Соколица почти сразу уснула, уткнувшись в кошачью шерсть, словно носилась по лесу весь день без передышки.

Лесной Кот же так быстро уснуть не мог.

«Там меня не ждут, не желают, чтоб я воротился...» – нет, девка не обидела его своим вопросом. Он сам был виновен, что так вышло, некого осуждать. Но как бы то ни было, внутри всё равно жгло ледяным холодом. Хотелось выйти и завыть на луну, долгим, протяжным воем, воем, исходившим из самой глубины нутра, где жил этот холод. За эту седмицу* он как-то смог позабыть эту горечь, поскольку с девкой возился. Существование его приобрело некий смысл, нечто такое, для чего стоило прожить всю прошлую жизнь... Он вытащил Соколицу из буевища* и не дал сойти ей с ума, не только его заслуга, ещё и его побратима Когтя, да его даже в большой мере! Но ведь, значит, не совсем в пустую он осквернял землю своим житьём.

«К чему я иду? Где то, ради чего я живу, для чего просыпаюсь каждое утро, для чего проживаю свою жизнь? Хотя к чему эта жизнь? Для чего? Для кого?

Вот он, этот холод, заполняющий и отравляющий всё моё сознание, но теперь я не буду чувствовать его так часто, потому что всё же есть чья-то спасённая жизнь, а это то, ради чего наверняка стоит жить!»

Коготь разомкнул медовые глаза и взглянул на побратима. Мудрые были эти блестящие глаза, им не нужно было слов, чтоб всё понять...

«Как я обязан тебе, Коготь!»

Мы изгнанники, друг мой мохнатый,
И нигде нам свой дом не найти,
Ты задень меня тёплою лапой,
Помоги мне на скверном пути!

И бегут всё стремительней зимы,
Забываются вскоре лета,
Но тот дом, где бы были любимы,
Потеряли, увы, навсегда…

Не печалься, друг милый ты мой,
Мы с тобою, как ветер, вольны,
Пусть забыта дорога домой,
Но раз вместе - всё ж не одни!

И назавтра, и снова, и снова
Всё идём мы, куда захотим!
Нам всё это давно уж не ново:
Так вся жизнь в бесконечном пути...

Но так больно мне, друг мой звериный,
Одиноко мне тут, под луной,
Что никому в этой жизни не милы,
Не нужны просто мы здесь с тобой.

И слеза промокнёт вдруг глаза,
И ты рядом свернёшься в ногах,
И ты только да полна луна
Углядите меня здесь в слезах.

И наутро опять мы проснёмся
И мы пустимся заново в путь,
В раз который мы с этим столкнёмся:
Нам уже ничего не вернуть...


Примечания:

Денница – утренняя заря.
Вдругорядь – опять, вторично.
Побратимство – одна из форм ритуального родства у славян. Побратим – названный брат.
Бережливо - здесь: осторожно.
Седмица – неделя.
Вжиль пошла – пошла на поправку.
Буевище – кладбище.
Радеть — заботиться.
Ретивый – пылкий, горячий.
Всугонь – в догонку.
Всуе – напрасно, попусту.
Стезя – дорога, путь.
Опричь – вне, окроме, отдельно, снаружи, за пределами чего.
Бережиться – беречься.
Днесь – сегодня, сейчас.
Заслона – заграждение, преграда, укрытие.
Безвременье – тяжелое время, пора невзгод.
Вадить – манить, привлекать, прикармливать, приваживать.
Навьи – покойники, загробные духи в славянской мифологии.
Залучать – зазывать, заманивать.
Зрится – кажется, видится.
Стерво — мертвечина.
Забедовать – жаловаться, плакаться.
Затулье – защита, укрытие.
Чремный – рудый, цвета крови.
Зазорно – стыдно.
Домовина – сооружение для усопшего, гроб.
Хирд – боевая дружина скандинавов.
Бирюк – зверь, медведь, волк.
Перунова секира – молния.