Смута. Ист. повесть. Гл. 9. Дворянская расправа

Д В О Р Я Н С К А Я   Р А С П Р А В А

Казачий отряд Якова Шиша вступил в небольшое сельцо на высоком берегу реки Пахры, в сорока верстах от Москвы. «Не казаки вольные, а нищие бродяги», с досадой отметил Яков, мельком кинув взгляд на оборванных, исхудавших своих товарищей.
Казаками они стали совсем недавно, когда присоединились к казацкому войску атамана Ивана Заруцкоого, которое стояло возле Яузских ворот Белого города Москвы. А раньше они называли себя шишами и вожаку своему тоже дали прозвище «Шиш»*. Сначала Яков возмущался прозвищем, грозил поколотить за это. В нашей деревне, говорил он,  такие клички давали бродягам и шеромыгам, а вы мне удружили. Потом привык, махнул на это рукой, но сказал, что  в войске Заруцкого они будут зваться вольными казаками, а не шишами. 
Несколько месяцев они осаждают каменный Кремль. Жалованье им не платят, кормовое довольствие не выдают. Ополченцы Ляпунова, те сыты и обуты – из Рязани каждую неделю к ним идут обозы. Ополченцев кормят, обувают и одевают, а казаков Ляпунов не жалует. Атаман Заруцкий как-то собрал казачьих сотников, был там и Яков Шиш. Когда они пожаловались, что-де обносились казаки, отощали на бесхлебье, атаман на упреки уклончиво ответил, что первый воевода не велит кормить казаков из тех рязанских обозов и деньги для них не дает, мол, какой прок от них, казаков, уходили бы в свои донские  и запорожские края, а мужичье, которое под казаков рядится, пускай-де к своим помещиком возвращается, а не то силой заставит.
 Зашумели сотники и крепкими словами помянули Ляпунова. И решили: раз их не кормят и денег не дают, то самим ходить  на кормле
ние. Разделили городишки и деревеньки, кому, значит, и какие обирать потихоньку, и по очереди стали делать тайные походы по Подмос- ковью. Конечно, было опасно: воеводы ополчения грозили казнить
*
Яков Шиш – реальное историческое лицо, предводитель отряда в казацком войске атамана И.М. Заруцкого.
108                на месте казаков, если они самовольно добывали себе корм.
В сельце Подоле собрали мужиков на сельский сход. Атаман взобрался на телегу и коротко сказал, что  казаки вместе с ополченцами воюют насмерть против безбожной шляхты и мужики должны им помочь. Те поворчали, поругались даже, но быстро собрали кое-какую одежонку, несколько пар валенок и даже пять пар кожаных сапог. Принесли с  десяток туш свиней, баранов, три дюжины гусей и кур, по полдюжины мешков пшеничной муки, гороха, овса.
Иван Гуляй проворно таскал корм на телеги, удивляясь щедрости мужиков. И Яков Шиш растрогался. Он снял неумело сшитую свою папаху, помял ее в неловких руках, с трудом подыскивая благодарственные слова, потому что приготовился он совсем к другому разговору, когда ехал сюда, думал, что придется и покричать, и погрозить.
- Мужики, народ православный!- сказал взволнованный атаман. – Берем от вас добро и еду всякую не зря. Не думайте, что казаки от жиру бесятся, с оружием по нашей разоренной стране носятся, а работать не хотят! Нет, не потому, что не хотят, а потому, что надо прогнать ляхов и покарать изменников. Бог наградит вас за доброту, а от нас, значит, низкий поклон.
Казачий отряд, за которым катился нагруженный обоз, медленно переехал деревянный мост через Пахру и потянулся в гору по дороге к Москве.
К вечеру они были недалеко от города. Осталась позади островерхая церковь Вознесения в селе Коломенском. Переправились через Москву-реку. Но чем ближе было Воронцово поле, на котором расположились табором отряды Ивана Заруцкого и князя Дмитрия Трубецкого, тем беспокойнее становился  Яков Шиш, покрикивал беспричинно на казаков и особенно на возниц за нерасторопность. Дорога тянулась от реки в гору. Уставшие кони медленно тащили телеги. Отряд обошел обоз и остановился. Атаман заметил вдали всадников и тревожно смотрел на них.
- Эй, Ванька, чей у них стяг? – обратился он к Гуляю, который славился тем, что видел дальше и зорче всех.
109
- Да, кажись,- Ванька помедлил, всматриваясь, - стяг воеводы Ляпунова!
Его слова, повторенные казаками, громом прокатились по отряду. Даже имя Гонсевского, наверное, так не напугало бы казаков.
- Ляпунов! Ляпунов! Бешеный! Спасайся! – в страхе завопили казаки и, поворотив  коней, понеслись, забыв про обоз, вправо по проселку, который уходил в глухой лес. Конный отряд воеводы настиг трех замешкавшихся казаков и окружил их. Разъяренный Ляпунов, подскакав, нещадно избивал их тяжелой ременной плетью.
- Всех до единого посадить в воду! Топить, как бешеных собак!
Иван прижимал к груди Оношку, загораживая собой от воеводской плети.
- За что, воевода! – закричал он. – Мы же не грабители, не насильничали, мужики нам все добром отдали, да еще наказывали крепче бить иноземцев!
Ляпунов поднял плеть и хлестнул его по спине.
- Молчать, холоп! Я не велел самовольно обирать мужиков! Они должны кормить только своего законного  господина, помещика. А вы взяли у них сами,  нарушили приговор. Это разбой, грабеж! За такие дела – смерть! Связать всех – и в воду!
Ополченцы в замешательстве переминались с ноги на ногу. Один слуга воеводы Емеля решился возразить:
- Воевода, дак они наши! Их казним, а с кем будем воевать Москву?
Налились кровью глаза Ляпунова. Против него, русского воеводы, думного дворянина смеет поднимать голос какой-то холоп! Он с такой силой хлестнул плетью своего верного слугу, что тот упал. Чудом глаз не задел, разрубил щеку и губы до кости. Со злости швырнул плеть в сторону.
Ополченцы повязали казакам руки и повели их лесом к реке.
- В воду! Пусть пузыри пускают! Чтобы другим неповадно было! –отрывисто кричал Ляпунов.
Оношку оторвали от Ивана и отпустили.

110
Паренек выхватил из-за пазухи нож, который ему сработал отец, и отчаянно побежал на страшного воеводу. Тот осекся, мгновенно выхватил чекан, закрепленный поясом, и непроизвольно защищаясь, ударил по голове мальчонка. Даже и не ударил, а оттолкнул и свалил его с ног.
Ропот прошел по ратникам ополчения и казакам. Емеля молча рвался из рук ополченцев.
- Вот Ирод проклятый, - сказал пожилой казак, с ненавистью глядя на воеводу. – Дитё убил! Ну, погоди, и до тебя достанут казацкие шашки!
  - В воду! – снова закричал почти в исступлении Ляпунов. – А этого гаденыша – в загон к медведю!
Ратники кинулись помочь мальчонке, подняли его, перевязали голову, уложили на телегу.
Приговоренных к смерти казаков медленно вели по крутому спуску к Москве-реке. Рязанские ополченцы – числом не более сорока, остальных воевода отправил в становище – хмуро плелись за казаками, ужасаясь тому, что им велено было сделать. Ляпунов спешился и шел чуть сбоку, вздернув упрямо голову, с беспощадным выражением на лице.
С реки дунул легкий ветерок, и лес тихо зашелестел, будто вздыхая.
Вот и крутой берег, место глубокое. Дворовый воеводы Митрошка, понукаемый барином, подбирал камни под ногами казаков, отрезал концы от веревки, кольцом наброшенной на руку, привязывал камни и вешал казакам на шею.
И так нестерпимо обидно стало Ваньке принимать смерть в теплый летний день от своих русских рязанских мужиков, что он попросил каким-то чужим ему самому жалобным голосом:
- Не казни нас, господин воевода, смилуйся!  И сынишку прости Христа ради! Он неразумный еще, как же его можно в загон? Ведь не звери ж мы, люди. Смилуйся!
- Не будет вам пощады! Вы разбойники, людей грабили!
- Эх, воевода! Да не грабили мы мужиков, я же говорю, не грабили!
- То-то и видно, небось, и раньше грабил! Вон, ноздри-то тебе палач вырвал! За что, скажи?

111
Задетый за живое, забылся Ванька и прежним своим голосом дерзко ответил:
- А за то, воевода, что вместе с тобой в одном войске воевал!
Ляпунов как-то по-иному и даже с интересом посмотрел на казака.
-Что ты плетешь, разбойник, в каком это войске ты со мной воевал?
- В войске Ивана Исаевича Болотникова!- с неизъяснимым достоинством ответил Ванька. – Да только ты не до конца с нами сражался, к царю Василию Шуйскому перешел!
Казаки и ополченцы с удивлением слушали чудные слова Ваньки (((Гуляя.
 Воевода ничего не ответил, отвернулся и отошел от берега.
- В воду всех! – жестко повторил он.
Но тут из леса с криком выбежали казаки Якова Шиша и окружили  ополченцев. Атаман подошел к Ляпунову и наставил заряженное короткое ружье  в грудь воеводе.
- Не шевелись!- закричал Яков, сжимая ружье дрожащими руками. – А не то стрельну!
Ляпунов бесстрашно пошел на атамана, который невольно отступил.
- Ну, стреляй, подлый предатель, стреляй в воеводу земского ополчения!
- Не буду я в тебя стрелять, Прокопий Петрович, потому как ты за наше дело бьешься, но и своих товарищей топить, словно щенков слепых, не дам! - Не спуская глаз с воеводы, Яков, пятясь и угрожая ружьем, отошел к казакам, которые быстро освободили своих товарищей от пут, срезали веревки с шеи.
- Бей их, руби!- неистово закричал Ляпунов, но ратники и не думали сражаться, а побросали оружие, сдаваясь в плен.
Казаки побежали в лес, где они спрятали коней, и скоро умчались в табор на  Воронцовом поле.
***
Такого гневного Ляпунова  ни разу в жизни не видел Емеля, хотя еще с измальства был при нем слугой. Воевода спешился, бросив поводья, подхваченные Емелей, стремительно вошел в избу. Емеля, прижимая
112                ладонью разрубленную щеку, передал коня Митрошке и вбежал вслед за воеводой.
- Где гаденыщ, который на мою жизнь покушался?- резко спросил Ляпунов.
Слуга замялся. Он и не думал выполнять приказ кинуть Оношку в загон к медведю. Все знали, что когда на воеводу накатится бешенство, он может под горячую руку и убить, изувечить, накричит и наугрожает, а потом забудет или, может быть, и помнит, но молчит, не настаивает. Но сегодня воевода другой.
- Мало я тебе рожу располосовал? Еще плетку достать?- злобно добавил Прокопий Петрович.
- Мальчонка у меня, он в беспамятстве, - нашелся Емеля. – Не знаю, выживет ли.
А в это время Оношка узнал от ополченца, который возвращался вместе с Ляпуновым, что казаки вырвали из рук воеводы приговоренных своих товарищей. Радость его переполняла, надо было с кем-то поделиться. И он пошел искать Емелю.  Резко отворил дверь горницы, вбежал.
- Дядя Емеля, а казаки-то… - и он остановился, как вкопанный, бледный, на голове повязка.
Ляпунов совсем рассвирепел. Кругом непослушание, обман, самовольство.
- В беспамятстве, говоришь? Убийцу покрываешь?- прошипел он сквозь стиснутые зубы. – Тащи его в загон!
Но Емеля отчаянно вдруг махнул рукой и встал на колени, опустив голову.
- Лучше казни меня, Прокопий Петрович, на месте, а только мальца я в загон не поведу.
Пнул его Ляпунов ногою в сафьяновом  сапоге, повалился Емеля и обреченно остался лежать лицом вниз.
- Митрошка! – громко закричал Ляпунов.
Прибежал дворовый, который смертельно боялся хозяина.

113
- Взять этого гаденыша и бросить к медведю в загон! И помни, ежели отпустишь, самого туда брошу!
У Митрошки выступил пот на лице, он силился понять, чего от него хочет господин, и не мог.
- Ну!
Дворовый торопливо подбежал к Емеле и схватил его за плечи.
- Да не его, бревно ты неотесанное! Мальца!
Митрошка дернулся в сторону от валявшегося Емели, боязливо взял руку окаменевшего Оношку.
- Дитё…в загон? – неуверенно решился спросить дворовый. – А… для чего?
- Безмозглый юродивый! Тащи и все тут!
 Митрошка  повел паренька из горницы.
Загон был устроен в густом сосновом лесу. Толстые бревна врыли впритык неровным прямоугольником. Поверху изнутри прибили поперек доски с длинными гвоздями, торчавшими внутрь загона. В загоне тоскливо шатался бурый вечно голодный медведь. Воевода частенько приказывал  затолкать туда провинившихся пьяных ополченцев из своего войска и запереть узкую калитку. Обычно ополченец быстро трезвел и начинал проворно бегать от медведя. Для Ляпунова это была самая веселая потеха. Он хохотал до упаду, до слез и заставлял наблюдать это зрелище всех свободных от службы ополченцев. Но затравливать насмерть не дозволял. Когда бедный ополченец уже изнемогал и медведь буквально наступал ему на пятки, дворовые слуги кидали медведю кусок мяса или горшок с медом. Медведь обычно бросался на подачку и обессилевшего выпивоху вытаскивали из загона.
Слезы текли у Митрофана по щекам.
- Ты меня прости, старого подлеца, Оношка, - бормотал он, подводя к загону оцепеневшего, словно сонного мальчонку с перевязанной головой. – Вишь ты, барин-то какой свирепый, а что поделаешь?
Он снял с петель оглоблю, которая запирала калитку загона, и втолкнул внутрь Оношку. Медведь, дремавший в дальнем углу, поднял голову и встал на лапы, медленно и осторожно пошел к пареньку, который
114                замер, прижавшись спиной к калитке. Когда медведь подошел вплотную, он, как бы очнувшись, отбежал влево. Зверь лениво пошел за ним. Началась привычная для медведя игра. Он гонялся за человеком, а тот убегал. Но этот человечек попался несильный, быстро устал, и медведь стал настигать его, удивляясь тому, что кругом никто не кричит, подбадривая беглеца, и не бросает ему горшок с медом или мясо.
Медведь проворно кинулся на Оношку, сбил его на землю. Острая боль пронзила левую ногу. Но зверь почему-то отвернулся, встал на задние лапы. Оношка вскочил на ноги и увидел Ивана, который тычками толкал дубину в пасть медведю, медленно отступая к калитке.
- Беги!- закричал Иван.
Оношка, припадая на укушенную ногу, выбежал из загона, за ним выскочил Иван, захлопнув калитку перед медведем.
- Эй ты, дурень дворовый, - грубо сказал Иван, - рви свою рубаху, надо мальца перевязать!
Митрошка сорвал с себя рубаху, порвал и перевязал мальчонке рану на ноге.
- Ты смотри, дитё все израненное, - бормотал он счастливым голосом, радуясь, что случай спас его от преступления, пускай и подневольного.
 - Ну вот, а теперь вам надо уходить, - добавил он упавшим голосом, ибо страшная угроза Ляпунова вспомнилась ему и омрачила его лицо. – Забирай дитё и беги отсюдова. Барин не простит, что ты смерть отвел от этого дитёнка. И мне беды не миновать. Но вот что, ты меня ударь покрепче, а потом свяжи и кляпом мне  рот заткни.
Ванька размахнулся и ударил Митрошку.
- Да нет, не так, сильнее!
Ванька ударил покрепче. Глаз Митрошки заплыл синяком.
- Вот теперича хорошо.
Связав слугу и засунув ему кляп в рот, Иван подхватил сына и скрылся в лесу.