Зарисовка в Духе Чехова

                Адаму с уважением, пронесенным через всю жизнь
               


     Боже мой, какие вокруг были запахи! Всё цвело и благоухало ночью в этом приморском парке, раскинувшемся роскошной широченной террасой, нисходящей к самому чёрному Чёрному морю.

     А звуки, звуки какие! Майские соловьи заливались как оглашенные, обволакивая и завлекая их все дальше и дальше в эту сладкую, приторную ночь.

     Сирень склонялась своей лохматой макушкой прямо над их головами, а вокруг широких дорожек парка, посыпанных жёлтым морским песочком, причудливо росли диковинные цветы, посаженные  сутуловато-согбенными подполковниками в отставке - теперешними садовниками этого чекистского, совершенно закрытого санатория.

     Они проникли в этот Эдем через малюсенькую калитку высоко в горах. Калитка эта была незнакома простым смертным, и оставалась всегда незапертой, чтобы огромный персонал этой здравницы мог незаметно удаляться из этого советского рая, унося с собой в тяжёлых сумках частичку уворованного счастья домой семье, детям, дальним приезжим родственникам и несчастным дикарям - отдыхающим в малюсеньких комнатёнках или прямо в отгороженных на задних двориках клетушках рядом с летним душем и сбитым из досок туалетом.

     Сдавалось тут летом всё, любой метр этих крохотных домишек, тянувшихся на многие, многие километры вдоль моря и поднимавшихся высоко, высоко в горы уступами своих черепичных крыш и отбеленных солнцем стен с маленькими окошками.

     Но сейчас, в начале мая, народу было ещё немного,  и всё дышало чистотой и покоем.Целый день они были заняты на этой своей сугубо научной конференции, но поздним вечером встречались на каменистом, безлюдном пляже и он, схатив её жадно за руку, тащил за собой по узким улочкам всё выше и выше в гору к заветной открытой калитке.

     И вот, наконец-то, после долгих дневных ненасытных взглядов, сидели они совершенно одни на этой скамейке под какими-то бугенвилиями, рододендронами и кипарисами, пели для них соловьи и благоухали розы, и он, смеясь, шептал ей на ухо:
 
  - Видел весь Крым, абсолютно весь Крым, но только ночью! 

     Он был в Крыму впервые, и  ей, хорошо и давно знавшей и любившей Крым, так хотелось поделиться с ним этой своей любовью и обладанием, в котором эта дорожка и эта открытая калитка были только маленьким кусочком тёмного, звенящего и поющего, благоухающего мира, принадлежащего только им двоим,  им одним и никому больше.

     Они сидели, тесно обнявшись и лепеча какие-то невнятные слова и междометия, как вдруг, совершенно спокойно, но как-то слишком отчётливо и отстранённо, он произнёс:

      - Ты только не оборачивайся сейчас назад, ни в коем случае не надо оборачиваться, - 

     и крепко, крепко прижал большой ладонью её голову к своему плечу.


     Что она сделала? То, что на её месте сделала бы любая другая женщина, даже героиня "Дамы с собачкой". Она немедленно, несмотря на препятствие его руки, повернула голову назад.

     В двух сантиметрах от своего носа она увидела огромную пасть чудовищно большой немецкой овчарки. Овчарка и охранник, державший  её на поводке, находились так близко и стояли так безмолвно, вырисовываясь только смутной тенью на чуть светлевшем небе, что показались ей какими-то нереальными, жуткими призраками из страшного ночного кошмара. От нахлынувшего ужаса она даже не смогла закричать. А, может, и потому только, что он крепко зажимал ей рот своей сильной рукой.

     Вся картинка замерла на какое-то непереносимо долгое мгновение как в детской нелепой игре, пока наконец-то верзила-охранник, лениво сплюнув, с презрительной усмешкой не произнёс:

    -  Ну-ка, вы, выкатывайтесь-ка отсюда немедленно к какой-то матери!

     И незадачливые Адам и Ева выкатились из рая, каким-то непонятным образом найдя впопыхах  в кромешной темноте дорожку к калитке, ведушей обратно в мир, полный своими заботами и тревогами, маленькими и большими страстями, счастьями и несчастьями.