Подвал Памяти

   Даже мертвые нынче согласны прийти,
И изгнанники в доме моем.
Ты ребенка за ручку ко мне приведи,
Так давно я скучаю о нем.

©Анна Ахматова (1921)



      Рожь. Бескрайнее ржаное поле.
Колосья сгибаются под тяжестью зерен, и ветер треплет тонкие стебли и сухие листья. Солнце смотрит с небес с интересом, словно глупый ребенок через лупу – на муравьев, солнце поджигает золотое море и оно горит нескончаемым желтым сиянием, разбрызгивая солнечные лучи, словно морскую пену в разные стороны. А море, море – оно впереди, расстилается внизу долины на песочном пляже цвета яичной скорлупы и лениво утекает обратно в свои глубины сапфировой, блестящей медузой. Тонкие, ссохшиеся ивы подле скал – бледные от морской соли склоняют к земле редкие, темно-зеленые листья.
Небо цвета циркона готово разлиться на землю реками слез рыдающих детей, молния блестит сквозь дымные клубы облаков, гром раздается откуда-то издалека и не отсюда, словно далекие крики войны.
Беги, как бегут дети, беги.

      На кухне пахнет чем-то вкусным и свистит чайник по-домашнему призывно, как свистят казаки или заводилы в компаниях детей, что одобряюще вскидывают руки к своему командиру, приветствуя.
Она готовит – пшеничные волосы спадают на лицо, болотные глаза сосредоточены. Она совсем, совсем не умеет готовить. Ему хочется выставить её за дверь. Ему хочется, что бы она ушла, так как её не должно быть здесь. Он закуривает, чиркнув спичкой о ребро коробка, наблюдая за тем, как догорает та, обжигая пальцы. Дым клубиться и собираясь над головой, медленно растворяется в белом потолке. Кровать он, конечно, как всегда не застелет, да, конечно, нужно выгнать её. И где она ключи взяла?..
Неописуемо проблемная женщина. А женщины они почти все такие, когда становятся старше – лезут не в свои проблемы и стремятся раздаривать свою доброту и любовь направо и налево в огромных количествах. Тоже, не думают, что их любовь никому не нужна. И мало кто из них понимает, что их любовь даже не настоящая. Для них это так же логично, как то, что когда тебе за тридцать, нужно красить губы красной помадой и носить темные, лаковые туфли. Раз ты женщина, ты должна любить – просто обязана, думают они.

      Ей было всего двадцать три, а её лаковые туфли стояли на его коврике в коридоре, а пальто, источающее тонкие аромат духов висело на его вешалке. В его квартире, в которой ей место разве что в роли куртизанки.

      Он заходит на кухню и так же ощущает запах чего-то паленого. А еще, как его зубы начинают скрипеть.

      Она поворачивает свое неидеальное лицо, со слоем штукатурки-косметики и алыми губами, и приветствует, но наталкиваясь на колючий взгляд, ищет ошибку в собственных действиях.
И он выставляет её за дверь после недлительного приветствия.
      Не тебя я жду, хочет сказать, и нет, я тебе не верю, ведь не ты придешь, а она.
      Возвращайся к мужу и ребенку, что ты торчишь-то тут сутками, тебе здесь не рады.
      И не нужна мне твоя помощь, мне есть, кому помочь.
      Не придет, говоришь? Да что ты знаешь. И пальто свое забери, а то из окна ловить будешь.
Когда ждешь чего-то, верен этому очень долгое время. Для него верность была понятием душевным, но никак не физическим, поэтому каждое утро ему приходилось выкидывать из квартиры женщин, и сидя за столом в девять утра продолжать ждать ребенка.
Она, кажется, уехала на море – с джинсовым рюкзаком за плечом, в котором лежали несколько комплектов одежды, словарь французского языка и альбом с акварелью. Она никого не предупредила – просто собралась и уехала. Вот так раз – и нет. Испарился человек. Оставил после себя том Мураками под диваном, печенье-хворост в шкафчике на задней полке, ключи от квартиры на пуфе в коридоре, банку от Кока-Колы за кроватью, а сам не остался.
Жди, говорит записка в книге, я приеду, обязательно, я же не оставлю тебя надолго.
Он усмехается, для тебя год – это много, но ты говорила ненадолго.
Год жизни – это триста шестьдесят пять дней, в которые я узнал тебя, разве это мало, разве? – думает, допивая кофе.
Вот так люди читают Экзюпери и ничему не учатся. Вам же ясно говорится, вы в ответе за тех, кого приручили, а вы позволяете себе одеть парку, кеды и уехать.
Может, тоже поехать на море? Да вот только на какое, морей много, а она выберет такое, на каком её просто так не отыщешь.
Как же так, ну?
Ты даже кота своего увезла!
Синицей загорался восток, начинался новый день, зачеркнутый в календаре черной гелиевой ручкой.

      Колосья цепляются за шнурки, колос цепляется к парке защитного цвета. Лямка рюкзака порвалась по дороге. Она несет его в руках, и приветливо перекатываются цветные карандаши в железной коробочке. А море плещется внизу, рожь за спиной растелилась, словно старый шерстяной плед с проеденными молью дырами.
Океан. И неповторимый запах соли, детского мыла, книжных страниц, мокрого камня, древесины. Лестница из досок, выложенная на камнях, ведет прямо к пляжу из бесконечного поля ржи. Она аккуратно наступает на скрипящую, пропитанную морской водой ступень. Да скрипуче ноет и слабо прогибается, будто умирающее животное.
Песок мелкий-мелкий, ни одного крупного камня, на берегу ни одной выброшенной из моря тухлой рыбины или полусгнившего старого бревна. Только одинокие ивы и засохшие камыши около русла текущего из-под земли ручья.
      Пусто там, где много пространства, но мало сути.
Слово море – каждой буквой несет в себе столько смысла, сколько не несло в себе существование ни одного человека, что бы вы там не говорили. Просто разберите это слово по буквам, и во вкопанных в глубину вашей души ящиках воспоминаний всплывет столько воспоминаний, что они побегут через глаза. И обязательно будут соленые.
Люди часто закапывают что-то в глубине себя, например, трупы. Да, в душе каждого человека полно трупов – художников, музыкантов, писателей, ювелиров. От них уже остались только бледные косточки, но они еще находятся в людях.
Вот в ней, например, находился труп пианиста, которого убили её родители парочкой едких слов. Мол, не сможешь ты, трудно это, не для тебя, а для кого более прилежного. Слова имеют способность убивать более сильную, чем реальное оружие, хотя бы, потому что после того, как вас убьют реальным оружием, вам не придется жить. А так убей человека словом – и он будет жить, продолжая оставлять после себя кровавые следы, которые увидит не каждый.
Нужно пришить лямку к рюкзаку, и через два часа возвращаться назад, пока грузовик к обратной дороге не уехал из деревеньки неподалеку.
Нужно записать все это в блокнот, и зарисовать.

      Главное всегда теряется где-то между случаев и целей. Любая жизнь – книга, в которой суть Автор потерял, потому что постоянно отвлекался на совершенно ненужные вещи. Он дочитывает Палланика.
Ему хочется позвонить Палланику и спросить, не писал ли он книг о мальчишке, бездарно тратящем свою жизнь на ожидание и бредовые развлечения?
Палланик бы сказал, что он пишет книги только о людях, в жизни которых есть смысл. Он бы рассмеялся и спросил, - а ожидание разве не смысл?
И возможно, Палланик бы написал книгу, которую не смог бы продать, - книгу о вечном ожидании.
Конечно, он не продал бы ни одного тома. А в городе тем временем наступала зима, и осенние листья упокоились под тонким слоем белой крупы. Настолько тонким, что он больше напоминает кокаин. В городе холодает. Он каждое утро просыпается в заледеневшей постели, а после долго всматривается в угрюмое, скуластое лицо и покрытые инеем ресницы и брови.
Под подъездом лежал мертвец, замерзший прошлой ночью, а в его телефоне ноль пропущенных звонков и ноль новых сообщений.
Просто дело в том, что в Городе не осталось нужных Абонентов.
Просто так получилось, что нужно научиться принимать, что ты не единственный.
Просто красноглазая девчонка нашла свою любовь и вместе с ней, как в фильмах, устремилась в закат, на свадебном автомобиле, с привязанными к нему консервными банками.
Просто крикливой соседке сверху предложили работу получше, и ранним рейсом ей удалось вырваться в страну лягушачьих лапок и удивительных романов.
Просто самому спокойному из них не случилось остаться, он просто ушел и не вернулся.
Просто писатели любят все необычное, потому бросают свои дома и уходят куда-то.
А он остался тут, закончил колледж, сделал ремонт в квартире, даже купил еще одного кота и купил себе кактус, который старательно поливает.
Black Devil сменились Marlboro.
Осень сменилась зимой снова.

      Грузовик ужасно тарахтит и качается из стороны в сторону, словно корабль, а в лучах полуденного солнца мимо проносятся темно-зеленые сосны и мшистая, прелая земля горного леса.
Мила не оценила путешествия в рюкзаке и недовольно мяукая, высовывала мордочку, осуждающе глядя в лицо новой хозяйки янтарно-купоросными глазами. Она поправляла очки, сползающие на переносицу, и, обнаруживая на них новую трещину обматывала новым слоем прозрачного скотча тонкие дужки.
Становилось все холоднее, водитель весело посмеивался из кабины, закуривая какие-то жуткие сигарилы с необычайно стойким ароматом. Стог сена, в котором она ехала вот уже несколько суток пах гораздо более приятно.
Год пестрел картинками воспоминаний, яркими, словно цветные стеклышки, засохшие цветы. В них было столько всего, что невозможно было передать. Моря, океаны, поля, леса, люди, придорожные отели и ночи на диких пляжах в одиночестве. Все это хранилось на страницах ежедневника, выведенное витиеватым, аккуратным почерком.
Скоро пора остановится и пересесть на поезд в небольшом городке.
Поезда – самый честный вид транспорта, не то, что эти самолеты.
Поезд – маленький одноразовый мир, сменяющийся в сознание человека, словно кадры в калейдоскопе. В поезде пьешь чай из стаканов в железных подставках, в поезде встречаешь временный друзей. В поезде все временно, и в этом его прелесть.
Пора отправляться домой.

      В середине февраля окна в его квартире открыты насквозь, честно напрямик. Ветер раздувает шторы, ветер качает абажур на кухне, ветер свистит в ушах.
Небо стремится вниз скомканной нежностью безумных, бледных облаков.
Деревья стремятся вверх, отчаянно протягивая нагие ветви, раскачиваясь в отчаянье, вырываясь из земли.
Кусты роз в зыбком молчании собирают с земли остатки бардовых лепестков и острых шипов.
Она снова приходила и мелькала своим наидовольнейшим лицом, которое хотелось бы как минимум располосовать ножом.
Она снова подпалила что-то на кухне, потому пришлось проветривать.
Кот устроился на коленях – рыжий-рыжий, словно горящие леса. Он нашел кота на улице, и решил, что они в чем-то и похожи. Оба брошены.
Странно, конечно, что личные жизни людей он принимал на свой счет, но ему действительно казалось, что его бросили. В один день все просто развернулись и ушли.
Все нужные, развернулись и ушли.
Несправедливо.
Совершенно.

      Город такой же легкий и пахнущий смогом держится за небо десятками труб и дымных дорожек. Дома все такие же серые, а замки узорчатые. Машины все такие же частые, а зима неожиданно холодна, и она кутается в парку защитного цвета с кожаными рукавами и лениво накидывает капюшон, прячет кошку за пазуху.
Забытый за год город всплывает Атлантидой в подсознании, затонувшим кораблем, кристаллическим айсбергом, подсвеченным тысячей одиноких огоньков.
Мяукнул кот – идем домой.
Но, где мой дом?
И где рассудок?

      У тебя здесь самое крепкое здоровье? – интересуются севшим, тихим голосом.
Он лениво открывает один глаз, смахивая с ресниц снежинки, проводит рукой по короткому ежику темных волос.
У меня галлюцинации, чудно, - отзывается, продолжая лежать в сугробе после очередной дикой ночи, в которую пришлось даже убегать от полиции. Бутылка коньяка провалилась куда-то в снег, и он тщетно пытается обнаружить её.
Ты мне так рад, - комментирует, усаживаясь рядом.
До безумия, - находит бутылку и отпивает из горла обжигающую, купоросно-янтарного цвета жидкость, не морщась.
Да, я вижу, прямо от счастья помер, человек больше года в родном доме не был, а он набравшийся валяется в снегу и источает запахи перегаром на различный лад, - достает сигареты, закуривает. Запахло гвоздиками.
И вдруг, до него начинает доходить. Что на галлюцинации это не очень похоже. С ним так часто случается. Вот сидишь и не можешь понять, реально все, или нет. Но, это вполне логично с его образом жизни. Он резко садится – с ног до головы в снегу, не потрудившийся даже застегнуть куртку или одеть шапку.
Она почти не изменилась – кожа осталась такой же белой, как обезжиренное молоко в стеклянных бутылках. Волосы совершенно не отрасли, но заметно выцвели, став какими-то золотисто-бронзовыми, в отдельные пряди вплелись целые колосья или засохшие цветочки.
На запястьях появились шрамы-ожоги, небольшие, круглой формы, напоминающих сигаретные.
На дужках очков скотча стало больше, чем пластмассы, из которой они были сделаны.
Вельветовые, бардовые джинсы на коленях почти протерлись, на темно-голубой джинсовой рубашке не хватает запонки на рукаве. У рюкзака лямка пришита на три раза разного цвета нитками.
Он отбирает из её рук сигарету и затягивается, запрокинув голову.
Что за дрянь ты куришь? – выдыхая, произносит ноющим, усталым голосом.
Купила в одном из портов, мне понравилось, - отвечает.
Он задумывается, молчит минут пять, стараясь осмыслить происходящее.
А я твои гиацинты поливал, - заявляет, не находя больше слов.
Это было мило с твоей стороны, - улыбается Ева.
Я знаю, - задирает нос Виктор.