Домик в деревне

Четверть века назад угораздило нас купить домик в деревне за 400 км от Москвы. Привлекло, что стоял он за оврагом, как там говорили, на голом конце. Природа вокруг была дикая, сказочная и зловещая. Казалось, что из-за леса на горизонте вот-вот покажутся ордынские всадники, сжигающие все на своем пути.
Так потом и произошло, только виной тому оказались не всадники.

Наш конец тогда живой был – тринадцать домов. В первом Настя жила – вдовая старуха, внук  врач, в институте в областном центре преподавал, диссертацию защитил, спился потом, в райцентр переехал, семью с двумя детьми бросил. Умерла Настя году в девяностом или чуть позже, дом ее сгорел от травы весной 2008-го. Справа наискосок от Настиного дома литовец жил. Все звали его дядей Лешей или дядей Леней, на самом деле Леон он был. В деревне литовца побаивались за лешачью силу и буйный нрав. Литовец в конце войны в зеленых братьях был, рассказывал, как фашистов бил в сорок шестом. Поймали их всех, литовца не расстреляли, а сослали в Караганду на шахту. Его будущая жена Нюра во время войны работали с сестрой Настей на торфе. По колено в болоте. Каждый раз Нюра рассказывала нам эту историю, видно очень тяжелая работа. Потом Настю арестовали за какую-то провинность, она про Нюру то и сказала, что вместе, мол, были. Нюру и сослали в Караганду, где она с литовцем познакомилась. Нюра поварихой работала. Дочь у нее уже была. Литовец ее вырастил как родную, она их взяла к себе в марте девяносто седьмого. В Караганде  дочь у них родилась. В шестьдесят четвертом отпустили их и приехали они в деревню. Литовцу предлагали в Литву ехать, родня там у него, братья, но Нюра не захотела. Нюру раньше отпустили, она договорилась, лес выписала. Настин муж дом срубил, полы, потолки, окна-двери, обшили тесом, покрасили, двор из остатков построили. Литовец, когда приехал, дом уже готов был. Он только баню срубил. И жить начали. Хорошая была семья у них, детей много, стол перед крыльцом со скамейками, качели. Мы подружились с ними потом, хорошие люди оказались. Литовец обстоятельный был. Сено корове начинал косить в конце июня вокруг своего дома и подкашивал потихоньку. А когда все мужики начинали косить, у него уже два стога больших было готово. Он ходил и посмеивался. Когда Нюра его в больнице лежала, идеальный порядок в доме поддерживал. Не всякая женщина так может. Помогали они нам – Нюра заставила нежилую половину дома отделать, литовец полы стелил, печку складывал, окна вставил и застеклил. Терраску построили с его помощью. И по огороду помогал – поливал, когда нас не было. Раньше мы зимой ездили в деревню раз в месяц, у них останавливались.  Цепеллины Нюра готовила – пальчики оближешь. Умерла Нюра в девяносто девятом от рака мозга, а Леон – от рака желудка через два года. Первое лето после того, как их забрали, литовец часто ездил, а дочери приезжали всего раза три, пытались бурьян вокруг дома косить, потом забросили все. Однажды литовец приехал на грузовике с мужем дочери, у которой жил. Они быстро разобрали баню и увезли. В следующий выходной приехала вторая дочь, и литовец там был. Дочь не знала про баню, ругалась очень, избили они с мужем литовца. Литовец заночевал у нас и уехал на следующее утро. Больше он там не появлялся. Дом их сгорел от травы весной 2009-го.

У самого колодца стоял дом Бурунихи – ее ведьмачкой считали, будто бы глаз у нее черный. Она тогда уже была старая, и сейчас жива, не изменилась ничуть за двадцать лет. Дом ее первым сгорел в девяносто четвертом. От проводки, говорили. Остался один сарай, кибиткой все называли. Она утеплила его и жила несколько лет, пока не отсудила дом своего раскулаченного отца на другой стороне оврага. Сельсовет там раньше был с библиотекой. Туда перебралась. Умерла в прошлом году, перед этим прощаться приходила. Маленькая стала такая, не узнать.
Напротив был дом «вековух» – две старухи жили – Феша очень старая, но бодрая и мать ее – ходила пополам согнувшись, траву косила и ветки пилила для печки. Когда Феша умерла от рака, мать забрали, а в дом Нинка переехала с мужем и дочерью. Муж Нинки, когда она в роддоме лежала, убил вилкой своего знакомого, восемь лет дали. Сейчас Нинка у переезда живет, муж пришел, работать в Москве устроился. Дом ее разрушается, а позапрошлой весной мы его от пожара спасли – приехали, а он тлеет, дым идет. Пожарные приехали, залили. А  может и пусть горел бы, не нужен никому, а Нинка страховку получила бы. В доме, в котором Нинка сейчас живет, раньше старики жили, родственники ее.  Дед рассердился на что-то, и убил жену, а на девятый день повесился.

Чуть подальше вековух жила баба Маня. Курлышкой ее звали за дрожащий голос. Семья их богатой была раньше, земли много имела. Отобрали все, хорошо, хоть самих не выслали, а в своем доме оставили. Муж бабы Мани на войне погиб, когда его забрали, ей всего двадцать девять было и трое детей. После войны она одна жила, родня вся ее в Ленинград перебралась, две дочери, невестка, внуки. Дочерей она девками звала, хотя им лет по семьдесят было. Однажды я увидел, что она лепешки коровьи у своего забора собирает. Баба Маня, зачем, спрашиваю. Девки приедут, а тут говн лежит. Баба Маня тоже очень аккуратная была. В горнице у нее как в музее сельского быта, только веревочек не хватает, чтобы не заходили. Телевизора, радио не было. Спать ложилась, как солнце зайдет, электричество экономила. Очень, говорила, убыточно, сразу три лампочки в люстре зажигать. Однажды плафон от светильника минут сорок мыла, каждый миллиметр. Зима самое тяжелое время для стариков в деревне. Если зиму пережили, значит, до следующей доживут. Болела она зимой часто, козу брала в дом, чтобы на двор не выходить, за печкой она стояла, и кур. Взяли ее дочери в Ленинград, где она умерла в 2007-м, а в доме ее молодежь несколько лет свидания устраивала. Прошлой весной сгорел дом от травы, одни стены кирпичные остались.

Сосед у нее был Толя, враждовали они очень, и причины-то не было особой. Сначала, когда Толя привез семью из соседней деревни, хорошие отношения у них были, в гости ходили друг к другу. Потом баба Маня подумала, что Толя взял ее навозные вилы с отломанным зубом. Она пошла к Толе и увидела свои вилы, а Толя сказал, что его это. Баба Маня даже в райцентр в милицию ездила.  Нашлись потом вилы. Баба Маня оставила их в темном углу двора и забыла. У Толи два сына было и дочь Нинка, та, которая у переезда живет. Старший сын трактористом и комбайнером в колхозе был, по 400 рублей за уборочную зарабатывал, спился потом, когда работы не стало. Младший на железной дороге работал, бригадиром был, на пенсии сейчас, хотя молодой еще -в 35 лет отправляют, работа тяжелая, Нинка в психушке в буфете работала, пока не закрыли психушку. Когда жена Толи умерла от инсульта, перебрался он на другую сторону оврага к новой жене, поближе к станции. Эта жена его первая любовь была, оказывается. Дом Толи сгорел прошлой весной от травы. Страховку он получил, хвастался, что телевизор купил цветной и стиральную машину. Умер в позапрошлом году.

Рядом с Толей Саша жил – умер он  несколько лет назад тоже от рака. За несколько лет до смерти огромную бороду отрастил седую.  Клава, жена его, намного его пережила, в прошлом голу умерла. Дом ее цел, отстояли его, когда Толин дом горел. Не пошла она к дочери на станцию в своем жила до самой смерти. Самой-то жить привычнее. Саша интересный мужик был – то кроликов водил, то еще чем-нибудь занимался. Табак свой выращивал. Курил я его табак, неделю потом на сигареты смотреть не мог. В конце войны Саша сержантом в войсках НКВД служил, литовцев выселял. Дружили они с Леоном, вспоминали молодость. Саша у литовца часто сено занимал – своего не хватало. Литовец давал всегда. Хозяйство у Саши тоже хорошее было, аккуратное, воду провел от колонки в баню. Их две у него было – старая и новая, в новой мылись, а в старую он жить переехал – не хотел в доме.
Слева от вековух жила Качиха – тетя Шура – маленькая старуха с толстыми очками – видела плохо. Дочь у нее была Юля, сын Сергей. Он отца своего убил, и отец, умирая, проклял всех мужчин своего рода. Сергей вскоре умер, сын Юли попал в молотилку, второго сына, взрослого уже, убили, грузовиком раскатали, муж умер от инфаркта, а сама Юля от рака. Дом Качихи сгорел ночью четвертого августа девяносто первого, тоже, говорили, от проводки. Качиха перебралась в пустой дом рядом с литовцем. Сгорел этот дом от травы в 2008-м, только терка осталась висеть на стенке. Но к тому моменту все они умерли, и дом опять был пустой. Рядом со старым Качихиным домом дом бабки Роганихи стоит – там теперь наш родственник живет. Переделал его весь, только стены старые остались, да зря, наверное, все – каждый год окна бьют и утаскивают, что плохо и хорошо лежит. Сына Роганихи его отец по пьяни ударил бутылкой по голове, и он остаток жизни прожил в психушке.
 
Дальше наш дом, раньше он Таньки-безгубки был. Она продала его нам за 500 рублей, надо ей было очень. В сельсовет банку самогонки поставила. Сын Таньки соседа убил, он напротив жил, только дом его мы уже не застали, бурьян один. Буруниха сказала, что этот сосед Танькиного гуся украл и сварил. Сын и отбил ему легкие. Умер он в больнице. А гусь нашелся потом. Еще раньше они с Танькой солдата убили, помогавшего им по хозяйству – самогонку налили, он выпил и умер. А может и не нарочно, просто самогонку не крепкой делали, а для дури добавляли чего-то. Потом сын Таньки татарина убил. Приехал тот татарин на заработки, заработал чего-то, домой собрался, одежды детям купил. Зазвали его в дом заночевать и убили, а труп в подполе спрятали. Все знали про это, и в райцентре знали. Пришлось Таньке поросенка в райцентр везти, чтобы сына в тюрьму не посадили. Танька потом детскими вещами татарина торговала. А сын прапорщиком устроился, во внутренних войсках служил в пяти километрах от деревни.

Напротив Роганихи жил дядя Леша Чапай. Вообще-то фамилия у него другая, а на Чапая похож немного. Жена его раньше умерла, ей на фотографии на памятнике глаза выбили бородком. Буруниха слух пустила, будто бы это литовец. Чапай «ходил» к Бурунихе. Орет, бывало, от крыльца – Машк, я к тебе сегодня приду. И литовец к ней ходил, а Качиха сама ходила и к Чапаю и литовцу, когда Нюры не было. Заболел Чапай раком, а когда выписали из больницы, дочь забрала домой умирать. Больница в области была, до переезда на такси ехали, дальше таксист отказался – темно, грязно. Нашла дочь трактор с тележкой, матрас ей дали, так и довезла она отца в тракторной тележке до дома. Умер он через три дня. Перед смертью выпить попросил, дала дочь, выпил, и к утру умер. Дом она продала москвичам – Саше и Гале, сама в Москву уехала, на фабрику устроилась.  Хозяйство Саша и Галя  наладили образцовое – все по линеечке, тут то, там это. Капуста цветная один год уродилась – куда девать не знали. Там Галя, в основном, одна жила, а Саша проводником работал, приезжал раз в две недели. Потом что-то случилось. Говорят, Галю местные обидели, и они не приехали больше. Дом забросили, его разграбили, а прошлой весной сгорел он от травы. Саша потом от рака умер.

Еще слева от Насти Сашка жил, тюремщик. Звали его так, потому что в тюрьме сидел, потом приехал и поселился в пустом доме. Чапай говорил, что это его дом, родился он там. Жил Сашка со старшей сестрой бабы Мани, ей лет восемьдесят было. Любили они друг друга, Сашка гладил ее по голове, говорил ласково – бабушка моя. Сад там яблоневый хороший, сирень разрослась, соловьи поют каждый год. Читать Сашка любил, по вечерам мы часто видели его лысую голову над книгой, освещенной керосиновой лампой. Сашкин дом первым сгорел, хорошо, его не было. Сашку убили за две тысячи рублей. Их ему сестра прислала, чтобы другой дом купить.

Вот и остались сейчас три дома – наш, нашего родственника и Клавин. Да и то, из Москвы не видно, целы ли они. Народ уж больно дикий. Подъезжая, смотрим сначала – крыша есть – есть, значит, дом стоит. Если двери-окна целы, так совсем хорошо, а уж когда и свет горит – вообще праздник. Колодца только нет – протух он, после того, как туда кошку бросили, а потом и вообще разорили – ворот и цепь сняли, верхнее кольцо разломали, подходить страшно. Глубокий колодец – метров двадцать. Поля заросли березой, сосной и бурьяном, дороги исчезли в траве, все постройки колхозные разрушены, ничего нет.
Так и живем, как после Мамаева нашествия.